Мне часто говорят, что, наверное, мне, неизвестному автору, с необычной рукописью, и ее названием, взятым со стенки, приходилось годами бороться со сплоченной индустрией печати, избегающей любого риска. Возможно, мне просто повезло, но мой опыт был горазо приятнее описанного.
В середине 1977-го я разослал небольшие фрагменты примерно пятнадцати хорошим издателям, в виде пробного шара, на что большинство из них вежливо ответили, что это "не из тех вещей", которыми они занимаются. Но трое или четверо выразили заинтересованность в более подробном ознакомлении, и я, по очереди, дал им возможность ознакомиться со всей вещью. Нужно ли говорить, что я был разочарован, когда первые двое отвергли ее (и в каждом случае это отнимало по нескольку месяцев, так что потеря времени разрушала все планы)? Впрочем, я не слишком унывал. Затем, незадолго до Рождества, Мартин Кесслер, глава Basic Books, качеством изданий которого я всегда восхищался, дал некоторые основания для надежд.
Зима 1977-78 была такой лютой, что Университет Индианы, где я был теперь едва оперившемся ассистентом, закончился уголь для отопления, и в марте университет закрылся на три недели в ожидании более теплой погоды. Я решил использовать это время для поездки в Нью-Йорк, и отправился на юг, чтобы увидеться со старыми друзьями. Ясно, как колокольчик, среди других, уже приглушенных временем, звучит мое воспоминание о короткой остановке возле тусклого маленького ресторанчика2 в городке Кларион, штат Пеннсильвания, откуда из холодной телефонной будки я сделал короткий телефонный звонок Мартину Кесслеру в Нью-Йорк, чтобы узнать, какое он принял решение. Это был важный момент в моей жизни, когда он сказал, что будет "с удовольствием" работать со мной, и было немного жутковато думать, что это событие произошло в деревушке с таким подходящим названием, а не в каком-то другом месте.
Теперь, когда я нашел издателя, встал вопрос о превращении рукописи из черновой компьютерной распечатки в изящно набранную книгу. Было большой удачей, что Пентти, усовершенствуя TV-Edit, как раз закончил разработку одной из первых компьютерных наборных систем и настойчиво подбивал меня воспользоваться ею. Кесслер, вечно ищущий приключений, тоже захотел попробовать, отчасти, разумеется, поскольку это сохранило бы Basic Books часть денег, но также потому, что он по характеру - любитель риска.
Набор в духе "Сделай сам", хотя и был для меня большой удачей, но оказался тяжелым уделом. Компьютерные технологии были намного примитивнее сегодняшних, и для использования системы Пентти я должен был вставить в каждую главу или диалог буквально тысячи загадочных команд управления набором, затем разбить каждый файл на несколько небольших кусочков, обычно пять или шесть, каждый из которых нужно было пропустить через последовательность двух компьютерных программ, а потом, полученные в результате файлы нужно было отперфорировать физически, в виде загадочных узоров, состоящих из бесчисленных отверстий на длинном и узком рулоне бумажной ленты. Мне нужно было пройти 200 ярдов до здания, где располагался перфоратор, загрузить ленту, и сидеть, бдительно наблюдая, чтобы она не заминалась.
Затем я должен был нести эту пачку маслянистых лент еще четверть мили в здание, где печаталась газета "Stanford Daily", и если она была свободна, я должен был воспользоваться их фотонаборной машиной самостоятельно. Это была долгая и сложная операция, в которой приходилось иметь дело с рулонами фоточувствительной бумаги, затемненными комнатами, химическими ваннами с валами, через которые бумага должна была пройти для удаления проявляющих реактивов, и бельевыми веревками, на которых все мои пятифутовые пленки нужно было вывешивать для просушки в течении одного или двух дней. Таким образом, процесс, позволяющий увидеть что же выполняют тысячи моих команд набора, был громоздким и медленным. По правде говоря, я этому не придавал значения, фактически это было таинственным, загадочным и по-своему волнующим.
Но однажды, когда почти все пленки были напечатаны - две или три сотнм из них - и я думал, что уже освободился, я сделал ужасное открытие. Когда я доставал из ванн для проявления, печать на них выглядела черной как смоль, а теперь, даже самые последние из них имели коричневый оттенок. Что?! Я проверил другие, более старые, и увидел светло-коричневую печать, а на самых старых - оранжевую и даже светло-желтую!
Я не мог поверить в это. Как, в конце концов, это могло случиться? Простой ответ оставил у меня чувство гнева и беспомощности: старые валы, неравномерно изношенные, уже не протирали пленки начисто, и кислота, день за днем, разъедала черную печать. Для задач "Daily" - это не имело значения: они использовали свои пленки в течении нескольких часов, но для книги - это означало катастрофу. Невозможно напечатать книгу с желтых пленок! И фотокопии, которые я сделал с них, новорожденных, были резкими, но недостаточно резкими. Какой кошмар! Огромная работа развеялась как дым. Я чувствовал отчаяние футбольной команды, выполнившей бросок длиной в 99 ярдов в сторону противника, только для того, чтобы намертво остановиться на отметке 1 ярд.
Я потратил почти все лето 1978, ддля изготовления этих пленок, но лето уже заканчивалось, и я должен был возвращаться в Индиану, чтобы проводить занятия. Что же делать? Как мне спасти GEB? Я видел только одно решение: за свой счет вылетать в Стенфорд во все выходные дни, и переделать все с самого начала. К счастью я должен был преподавать только по вторникам и четвергам, так что каждый четверг во второй половине дня я выскакивал из аудитории, ловил самолет, добирался до Стенфорда, работал как помешанный до второй половины дня понедельника, после чего бросался в аэропорт, чтобы вернуться в Индиану. Я никогда не забуду самого худшего в тех выходных, когда я как-то умудрялся работать по сорок часов подряд, без мгновения сна. Такая любовь к вам!
В этом "суде божьем" было, тем не менее, и спасительное милосердие, а именно: я получил возможность исправить все ошибки набора, которые допустил в первой пачке пленок. Первоначально планировалось использовать комплект корректирующих пленок, которые нужно было разрезать на маленькие кусочки в офисах Basic в Нью-Йорке и вставлять всюду, где были ошибки, а в первый раз ошибок было изобилие, уж будьте уверены. Этот процесс, вероятно, привел бы к новым сотням ошибок в расположении. Но благодаря моей гонке на 99 ярдов, остановленной на отметке один ярд, я получил шанс исправить все ошибки, и получить почти безупречные пленки. Так, хотя химическая катастрофа и затянула печать GEB на несколько месяцев, но сейчас, оглядываясь назад, она представляется переодетой благодетельнецей.
Разумеется в те годы рассматривалось множество идей в сочетании со всеми остальными, насколько они вписываются в контуры книги, некоторые из них были включены в книгу, а некоторые - нет. По иронии диалог об эйнштейновской книге, который своей фуго-подобностью вдохновил создание всех остальных диалогов, сам был исключен.
Был другой длинный и запутанный диалог, также исключенный, а вернее трансформировавшийся таинственным образом, почти на грани восприятия, и его удивительная история связана с напряженными дебатами, бушевавшими в моем уме в ту пору.
На меня произвели большое впечатление некоторые листовки, которые я читал в студенческом союзе в Орегоне в 1970 году, о языке дискриминации и его коварных подсознательных эффектах. Мой ум был предупрежден о вкрадчивых способах, которыми общее "he" и "man" (и множество сходных слов и фраз) формируют представления в чьем-то мироощущении о том, что такое "нормальное" человеческое существо, и что является "исключением", и я приветствовал этот новый взгляд. Но в то время я не был писателем - я был аспирантом-физиком - и эти выводы казались очень далекими от моей собственной жизни. Однако, когда я начал писать диалоги - ситуация изменилась. В какой-то момент мне вдруг стало ясно, что прерсонажи моих диалогов - Ахиллес, Черепаха, Краб, Муравьед и много других, игравших второстепенные роли - все без исключения - мужчины. Я был потрясен, что сам стал жертвой подсознательного давления, препятствовавшего введению женских персонажей. Вдобавок к тому, когда когда я обдумывал идею вернуться назад и произвести "операцию по изменению пола" одному или нескольким персонажам, у меня возникали серьезные сомнения. Как быть?
Ладно, все что я мог сказать себе - "Впустить женщин - зачит импортировать сбивающий с толку мир сексуальности в эту, по существу, абстрактную дискуссию, что будет отвлекать внимание от главных целей моей книги". Эта моя нелепая точка зрения имела своими корнями и повторяла многие молчаливые соглашения западной цивилизации в ту пору (сохранившиеся по сей день). Я заставил себя сражаться со своей собственной уродливой позицией, и настоящая битва закипела в моей душе, в которой одна сторона настаивала на возвращении назад и превращении некоторых персонажей в женские, а другая старалась сохранить status quo.
В результате этой внутренней борьбы неожиданно возник длинный, и, пожалуй, забавный диалог, в котором разные мои персонажи, воплощенные мною как мужчины, обсуждают как это могло случиться, и решают, что несмотря на их иллюзию обладания свободной волей, они, фактически, должно быть просто персонажи в уме какого-то автора-женоненавистника. Так или иначе, они вынуждены призвать Автора персонажей в диалог - и что он делает, когда его обвиняют в дискриминации? Он обращается с просьбой о помиловании, мотивируя тем, что его мозг не управляется им самим - обвинения в дискриминации должны быть выдвинуты против женоненавистника-Бога. Дальше, как вы понимаете, Бог является в диалог - и выястяется что? Она оказывается женщиной (хо хо хо). Я не помню в деталях, как я выпутался из этой ситуации, но факт, что я был в глубоком смятении, и как умел вступил в схатку с этими сложными проблемами. Вынужден признать, об этом я сожалел все эти годы, что стороной, одержавшей победу в этой битве была женоненавистнеческая сторона, с совсем немногими уступками другой (например башня Джиннов в диалоге "Маленький гармонический лабиринт" и тетушка Хиллари в "Прелюдии... и Муравьиной фуге"). GEB остался книгой с женоненавистнической наклонностью, вплетенной в ее ткань. Интересно, что эту наклонность отмечали лишь очень немногие читатели, как среди мужчин, так и среди женщин (что, кстати, поддержало мою уверенность, что этот сорт вещей очень тонок и коварен, и почти у всех ускользает от восприятия).
Я определенно почувствовал отвращение к такому словоупотреблению, как к общим "man" и "he", и старался избегать их, по возможности, но с другой стороны, я не был особенно озабочен очисткой своей прозы от каждого случая их использования, и как следствие, страницы книги исперщлены там и тут этими совсем уж очевидными и ясными формами женоненавистнечества. Сегодня я съеживаюсь всякий раз, когда пробегаю глазами по строкам GEB, говорящими о читателе "he", или небрежно "mankind" - о человечестве, как если бы оно было каким-то громадным абстрактным парнем. Век живи - век учись, я полагаю.
И наконец о богоискательском диалоге, в котором Автор и Бог призываются Ахиллесом и компанией, чтобы выслушать обвинения в дискриминации, да он, претерпев некоторые изменения, вошел в GEB - это "Шестиголосный ричеркар". Если вы будете читать его, имея в виду историю его происхождения, вы сможете найти некоторые дополнительные уровни интереса.
Несколькими годами позже, совершенно неожиданно, появился шанс искупить, хотя бы частично, мой женоненавистнеческий грех. Эта благоприятная возможность предоставилась благодаря необходимости переревода GEB на различные иностранные языки.
Когда я писал книгу, мне и в голову не приходило, что когда-то она появится на иностранных языках. Хотя я люблю языки и переводы, но почему-то я об этом никогда не задумывался. Однако, когда идея была предложена издателем, меня очень взволновала возможность увидеть свою книгу на других языках, особенно на тех, которыми я владел в какой-то мере, и больше всего на французском, поскольку я свободно говорю на нем и глубоко его люблю.
Тут был миллион спорных вопросов для рассмотрения для любого возможного перевода, поскольку книга полна не только очевидной игрой слов, но и тем, чему Скотт Ким дал прозвище "структурные каламбуры" - пассажей, в которых форма и содержание повторяются или перекликаются друг с другом в некоторой неожиданной манере, и очень часто благодаря счастливым совпадениям, связанным с определенными английскими словами. Из-за этих сложных переплетений носитель-сообщение, я старательно прошел через каждое предложение GEB, аннотируя экземпляр для переводчиков на любые возможные языки. Это отняло у меня около года то возобновляемой, то прекращаемой тяжелой работы, но в конце концов она была выполнена, и как раз вовремя, поскольку контракты с иностранными издателями начали стекаться, густо и быстро, около 1982 года. Я мог бы написать небольшую книжку - брошюру? - о сумасшедших, очаровательных и запутанных головоломках и дилеммах, возникающих при переводе GEB, но здесь я упомяну только об одной - как воспроизвести такую, казалось бы простую, фразу "Мистер Тортес" на французском.
Когда весной 1983 года Жаклин Анри и Боб Френч, выполнившие превосходный перевод на французский, принимались за диалоги, они немедленно столкнулись с конфликтом между женским родом существительного tortue и мужским полом персонажа, Тортеса. Между тем, я должен с прискорбием упомянуть, что в изумительном, но малоизвестном диалоге Льюиса Кэрролла, из которого я позаимствовал этих очаровательных персонажей, (и который воспроизведен в GEB как "Двухголосная инвенция") Черепахе, если вы внимательно присмотретесь, не приписывается никакого пола. Но когда я впервые читал его, этот вопрос не приходил мне в голову. В противном случае мне нужно было бы понять не только то, что это женский персонаж, но и почему он женский. В конце концов автор вводит женский персонаж с какими-то особыми целями, правильно? В то время как мужской персонаж не требует raison d'etre, женский - требует. И таким образом, не получив указаний на то, какого пола Черепаха, я беспечно и некритично счел его мужчиной. Так женоненавистничество беззвучно пропитывает благонамеренные, но впечатлительные натуры.
Однако, не будем забывать о Жаклин и Бобе! Даже если бы они проторили себе путь через проблему, изобретя имя "Месье Тортю", оно звучало бы совершенно неестественно по-французски, на их взгляд, и поэтому, в одном из писем в нашей обширной переписке, они с некоторой опаской спросили смогу ли я когда-либо рассмотреть вопрос об изменении пола Черепахи на женский. Для них, конечно, это наверное выглядело довольно неестественно, что автор возьмет и предложит какое-то время суток, но на самом деле, когда я читал об их идее, я принял ее с большим энтузиазмом. И в результате страницы французского GEB украшает свежая, эксцентричная личность мадам Тортю, которая капризно кружится в интеллектуальном танце вокруг своего партнера - Ахиллеса, который остался по-прежнему греческим воином и философом-любителем.
Было что-то столь очаровательное и доставлявшее мне удовольствие в этом новом взгляде на Черепаху, что я был от нее в восторге. Что меня особенно позабавило - когда в некоторых двуязычных беседах, в которых я говорил о Черепахе, я начинал говорить по-английски, используя местоимение "he", а переходя на французский говорил уже "elle". Оба местоимения были настолько естественными, что я даже чувствовал, что они относятся к одной и той же "личности" на обоих языках. Странно, но это казалось более правильным, по сравнению с бесполой Черепахой у Кэрролла.
А затем, удвоив мое удовольствие, переводчики на итальянский, другой язык, который я обожаю и неплохо на нем говорю, решили последовать тому же примеру, и превратили моего "мистера Тортеса" в "синьорину Тартаругу". Разумеется, эти радикальные изменения никак не сказались на восприятии GEB чисто англоязычными читателями, но по-своему, как я чувствую, они помогли компенсировать плачевный результат моей внутренней битвы, несколькими годами ранее.
Французский перевод был встречен, в общем, очень благосклонно. Одним, особенно радующим моментом для Боба, Жаклин и меня было появление действительно яркой рецензии Жака Аттали на всю страницу в самой престижной французской газете "Le Mond", не просто восхвалявшей книгу за ее идеи и стиль, но также за некоторые моменты ее перевода.
Несколькими месяцами позднее я получил пару рецензий, опубликованных в следующих друг за другом выпусках "Humanisme", темного журнала, издаваемого Обществом французских масонов. Обе вышли из под пера одного и того же автора, Аллена Улу, и я взялся за них с интересом. Первая была очень длинной, и как рецензия "Le Mond", так и сияла от похвал; я был вознагражден и отблагодарен.
Затем я перешел ко второй рецензии, начинавшейся очень поэтичной фразой "Apres les roses, les epines" ("После роз остаются шипы..."), вслед за чем, на протяжении нескольких страниц, к моему огромному удивлению, GEB разносился в пух и прах, как "un piege tres grave" ("очень опасная западня"), книга, с пылом примкнувшая к бездумному Дзен буддизму, в которой яростно антинаучная, под влиянием битников, хиппистская иррациональность, типичная для американских физиков, провозглашается как высший путь к просвещенности, со своим святым заступником, американским композитором Джоном Кейджем - опровергателем устоев, вовлеченным в Дзен.
Все что я мог сделать - это усмехнуться и вскинуть руки в замешательстве от этих vacarmes de monsieur Houlou в стиле Тати. Какими-то образом этот рецензент увидел меня превозносящим Кейджа до небес ("Гедель, Эшер, Кейдж"?) и ухитрился истолковать мои скромные упоминания и небольшие заимствования из Дзен, как некритичное его принятие, которого нет и в помине в моей позиции. Как я уже заявлял в начале главы 9, я нахожу Дзен не только туманным и глупым, но и глубоко враждебным моим главным убеждениям. Тем не менее, я также нахожу глупости Дзен - особенно, когда они станоятся действительно глупыми, очень забавными, даже освежающими, и это было просто радостью для меня подсыпать немного восточных специй в свою, в своей основе столь западную кастрюлю. Однако мое подсыпание небольшого количества Дзен то там, то здесь, еще не означает что я - Дзен монах в овечьей шкуре.
Что же касается Джона Кейджа, я по каким-то случайным причинам, был абсолютно уверен, вплоть до прочтения странного опровержения Улу, что в своем "Каноне в двойном увеличении" и главе, следующей за ним, я недвусмысленно осыпал насмешками музыку Кейджа, хотя в несколько почтительной форме. Но постойте, постойте, постойте - разве "осыпать почтительными насмешками" не противоречиво в своей формулировке - это же явно невозможная вещь? И неужели такое скромное заигрывание с само-противоречивостью и демонстрациями парадоксов, в точности как Улу обвиняет, означает что я очень глубоко антинаучен, и столь же глубоко склоняюсь к Дзен, в конце концов? Ладно, пусть будет так.
Даже если я чувствую, что мою книгу так же часто неправильно понимают, как и правильно, все равно я не могу пожаловаться на число или энтузиазм читателей во всем мире. Оримгинальный GEB на английском языке был и является очень популярным, а его переводы попадают в списки бестселлеров в (по крайней мере) Франции, Голландии и Японии. Немецкий GEB, фактически, занимал первое место среди небеллетристической литературы что-то около пяти месяцев в 1985 году, в год 300 летия со дня роджения И.С.Баха. Это кажется мне немного странным. Но кто знает эти юбилеи, помогли бы другие немецкие имена на обложке достичь критической массы для популярности GEB там. GEB также был с любовью переведен на испанский, итальянский, венгерский, шведский и португальский, может быть неожиданно, но с большой виртуозностью - на китайский. Имеется также прекрасная русская версия, сейчас ожидающая на взлете, пока отыщется издатель. Все это далеко переходит границы того, что я мог ожидать , и даже того, чего я не мог отрицать, когда я писал ее, а особенно в те пьянящие дни в Стенфорде, когда появилась внутренняя уверенность, что GEB произведет некоторый всплеск.