С момента отправки GEB в печать, я как-то ухитрялся быть постоянно занятым. За исключением работы с группой одренных аспирантов над разработкой компьютерных моделей, лежащих в основе аналогии и творчества, я также написал еще несколько книг, каждую из них я прокомментирую ниже, хотя и очень кратко.
Первая из них, появившаяся в конце 1981 года, была книга "The Mind's I", это антология, ко-редактором которой был мой новый друг, философ Дэниел Деннет. Наша цель была очень тесно связанной с целями GEB - поставить наших читателей лицом к лицу, в наиболее яркой и даже потрясающей манере, с фундаментальной загадкой человеческого существования: нашим глубоким и почти неискоренимым чувством обладания уникальным "Я", выходящего за рамки наших физических тел, таинственно разрешающим нам проявлять нечто, называемое нами "свободной волей", даже без точного понимания, что же это такое. Дэн и я использовали рассказы и диалоги пестрой компании выдающихся писателей, и одним из удовольствий, полученных мною было то, что я увидел наконец-то в печати свой диалог об Эйнштейновской книге.
В течении 1981-1983 годов я имел возможность писать ежемесячную рубрику для "Sientific American", которую я назвал "Metamagical Themas" (анаграмма "Mathematical Games", удивительной рубрики Мартина Гарднера, который занимал в журнале то же место предшествующие 25 лет). Хотя темы, о которых я говорил, на первый взгляд были из самых разных областей, но в определенном смысле их все объединял непрестанный поиск "сущности разума и схемы". Я рассматривал такие вещи как узоры и поэзия в музыке Шопена, является генетический код случайным или неизбежным, стратегии нескончаемой битвы с псевдонаукой, границы между смыслом и бессмыслицей в литературе, хаос и странные аттракторы, теорию игр и "Дилемму узника", творческие аналогии, связанные с простыми численными схемами, коварные эффекты дискриминирующего языка и много всяких других тем. И как дополнение, странные петли, самоссылки, рекурсия и близко с ними связанное явление, которое я назвал "замыканием"1, появлялись время от времени в моей рубрике. В этом смысле, так же как их появление в разных дисциплинах, мои очерки в "Metamagical Themas" воспроизводили привкус GEB.
Хотя я перестал вести рубрику в 1983, я потратил следующий год, собирая написанные мною очерки вместе и добавляя к каждому из них основательный "Post Scriptum", эти 25 глав и восемь новых составили мою книгу, вышедшую в 1985 году: "Metamagical Themas: Questing for the Essence of Mind and Pattern"2. Одной из новых вставок был несколько шутовской диалог Ахиллеса и Черепахи "Кто кого толкнул в Кариниуме"3, который, как я чувствую, очень точно передал мои взгляды на лчность, душу и такое позорное слово как "Я" - именно "Я"! - возможно лучше, чем во всем остальном, мною написанном, может быть даже лучше, чем это сделано в GEB, хотя, возможно, и заходит слишком далеко.
Несколько лет в 1980-е годы, я страдал серьезной формой "амбиграммита", который я подхватил у своего друга Скотта Кима, и в результате которого в 1987 году вышла моя книга "Ambigrammi". Амбиграмма (или "Инверсия", как Скотт назвал их в своей книге "Inversions") - это каллиграфический узор, позволяющий совместить два различных прочтения в одного и того же набора линий. Я нашел эту идею чарующей и интеллектуально пленительной, и поскольку развивая свои навыки в этой необычной, но элегантной форме искусства, я обнаружил, что самонаблюдения дают новое понимание природы творчества, то "Ambigrammi", помимо того, что демонстрируют 200 из моих амбиграмм, содержат также текст, фактически диалог, представляющий собой длинную и удивительную медитацию по поводу творческого акта, хотя и сосредоточенную на создании амбиграмм, но отвлекающейся для рассмотрения музыкальной композиции, научных открытий, писательского творчества и т.п. По причинам, не достойным внимания, "Ambigrammi: Un microcosmo ideale per lo studio della creativita" была опубликована только на итальянском языке, небольшим издательством, называющимся Hopeful Monster, и я, к моему сожалению, вынужден сказать, что ее больше нет в наличии.
Как я уже говорил ранее, писательство, будучи очень важным, не было единственным, что попадало в мое интеллектуальное поле зрения; исследование механизмов мышления было столь же важным. Мои ранние догадки, как моделировать аналогии и творчество в действительности очень четко разъясняются в главе 19 GEB, когда я обсуждаю проблемы Бонгарда, и хотя это только эмбрионы настоящей архитектуры, я хочу прямо сказать, что несмотря на многие годы усовершенствований, большинство из этих идей можно найти, в той или иной форме, в моделях, построенных моей исследовательской группой в Индианском и Мичиганском университетах (в последнем я провел 1984-1988 годы на факультете психологии).
После полутора десятилетий построения компьютерных моделей, похоже, что подошло время собрать все главные нити вместе, и описать принципы программ и результаты ясным и доступным языком. Таки образом после нескольких лет воплощения "Fluid Concepts and Creative Analogies" вышла из печати в 1995 году. В ней представлена тесно связанная последовательность компьютерных программ: Seek-Whence, Jumbo, Numbo, Copycat, Tabletop и (все еще развивающаяся) Metacat, а также Letter Spirit, вместе с философским обсуждением, пытающимся дать им оценку. Некоторые главы написаны в соавторстве с членами Группы Исследования Текучих Аналогий4, и на самом деле следовало бы считать FARG моим коллективным соавтором. Книга имеет много общего с GEB, но, вероятно, самое важное из всего - это основной философский пункт - вера в то что бытие "Я", иными словами, одержимость ощущением себя, столь глубокая и неискоренимая, что она становится закономерной - является неминуемым спутнииком и ингредиентом, гибкостью и силой того, что синонимично разуму, и что последний - это просто другой термин для концептуальной гибкости, которая, в свою очередь, означает осмысленные символы.
Совсем другой ветвью моей интеллектуальной жизни была моя глубокая вовлеченность в переводы GEB на различные языки, и это привело меня, возможно неизбежно, как это видится сегодня, в область перевода стихотворений. Все это началось в 1987 году с моей попытки выразить на английском языке красивую французскую миниатюру, написанную французским поэтом шестнадцатого столетия Клеманом Маро, с этого момента все начало развиваться в нескольких напрвлениях одновременно. Короче говоря, я начал писать сложную и глубоко личную книгу о переводе, в его самом общем и метафорическом смысле, и пока я писал ее, я испытывал почти такое же чувство радости, как и двадцатью годами ранее, когда я писал GEB.
Эта книга, "Le Ton beau de Marot: In Praise of Music of Language"5, захватывающая много разных областей, включая такие вопросы как: что значит "думать на" данном языке (или расплывчатых очертаниях языков), как принуждение может усилить творческие способности, каково значение почек, бутонов и цветов для наших душ, и может быть когда-нибудь станет и для машин, как слова, если их сложить вместе, часто сплавляются, теряя часть или всю свою индивидуальнось, как язык, на котором говорят на нейтронной звезде может оказаться, а может и не оказаться сходным с человеческими языками, как поэзия, написанная сотни лет назад может быть понятной сегодня, как перевод сокровенно связан с аналогией и фундаментальным процессом понимания одним человеком другого, какие типы выражений принципиально непереводимы, и бывают ли такие, что означает перевести нонсенс с одного языка на другой, абсурдность предположения что сегодняшние уловки машинного перевода с денежным приводом, смогут справиться даже с простейшей поэзией и т.д., и т.д.
Две главы в середине "Le Ton beau de Marot" посвящены беллетристическому произведению, в которое я недавно влюбился: роман в стихах Александра Пушкина "Евгений Онегин". Впервые я столкнулся с этим произведением в английских переводах, и читая каждый последующий, меня всегда очаровывали различные философии и стили переводов. От этих первых проблесков волнения, я медленно втянулся в попытки читать оригинальный текст, и затем как-то, нескотря на мое слабое владение русским языком, я не смог удержаться от попытки перевести строфу, другую. Так я вышел на скользкий склон, и вскоре соскользнул вниз, неожиданно ошеломив себя тем, что посвятил целый год воссозданию всего романа - около 400 искрящихся сонетов - в английских стихах. Разумеется, за это время мой русский углублялся шаг за шагом, хотя он все еще далек от свободного владения. Как я уже говорил, мой Онегин еще не вышел, но он появится почти точно в то же время в 1999 году, что и книга, которую вы держите в руках - версия "Геделя, Эшера, Баха" к 20-летнему юбилею выхода первого издания. 1999 год играет столь же важную роль для создания EO, являясь годом 200-летия со дня рождения Александра Пушкина.
"Le Ton beau de Marot" немного длиннее GEB, и на ее первой странице я рискнул объявить ее "вероятно лучшей книгой, написанной мною". Некоторые мои читатели ставят GEB выше, и я могу их понять. Но, наверное потому, что я написал GEB значительно раньше, волшебное ощущение, которое было у меня, когда я ее писал, поблекло, в то время как волшебство LeTbM все еще живо. Несомненно, однако, по крайней мере на первый взгляд, что LeTbM оказал много меньшее влияние, чем GEB, и я признаю, что это несколько разочаровало меня.
Разрешите мне порассуждать немного, почему так получилось. В определенном смысле GEB - это книга "заглядывающая вперед", или, по крайней мере, так может показаться при поверхностном взгляде. Многие объявили ее чем-то вроде "библии искусственного интеллекта", что, разумеется, смешно, но факт, что многие молодые студенты, читая ее, подхватывают мою собственную очарованность моделированием разума, во всех его ускользающих аспектах, включая мимолетные цели "Я", свободную волю и сознание. Хотя я очень далек от того, чтобы быть футуристом, пристрастившемся к научной фантастике, или гуру техтологии, меня часть квалифицировали таким образом, просто потому, что я написал длинный трактат, немного6 касающийся компьютеров и их огромных возможностей (в наиболее философском смысле), и моя книга имела некоторый успех7 среди молодежи, интересующейся компьютерами.
Да, по контрасту, "Le Ton beau de Marot" можно рассматривать, как "оглядывающуюся назад" книгу, не столько потому, что на ее написание вдохновило стихотворение шестнадцатого столетия, и в ней говорится о многих других авторах прошлого, таких как Данте и Пушкин, но потому, что на страницах книги нет ничего, что могло бы сбить с толку бойкой технологической показухой8 и сюрреалистическими футурологическими обещаниями. Не то чтобы GEB содержал в себе то и другое, но многим людям кажется, что они видят что-то неуловимое между его строк, в то время как в LeTbM ловить нечего. Фактически, многие видят в ней, в основном, покушение на технологию, в которой я делаю выговор многим исследователям искусственного интеллекта и разработчикам машинного перевода за безумно преувеличенные претензии. Я не враг этим областям, но я против безграничных переупрощений и недооценок сложности задачи, которые они демонстрируют, в конце концов, которые равнозначны огромной недооценке человеческого духа, к которому я питаю глубочайшее уважение.
Каждый, кто читал GEB хоть сколько-нибудь внимательно, мог заметить такой же привкус "оглядывания назад", продвигаясь по книге, вероятно наиболее явно выраженный в разделе "Десять вопросов и размышлений" (стр. 676-680), являющимся очень романтическим способом заглянуть в глубины человеческого духа. Хотя предсказание о шахматных программах оказалось, к моему стыду, ошибочным (в чем мир мог убедиться во время игры Deep Blue против Каспарова в 1997 году), эти несколько страниц все равно выражают ряд моих философских убеждений, которым я остался предан в самом сильном смысле.
Раз уж я сделал столь ошибочное предсказание двадцать лет назад, то почему бы не переписать раздел "Десять вопросов и размышлений", внеся исправления и рассказав, что я почувствовал в свете Deep Blue9? Ладно, но это поднимет вопрос о гораздо большей работе: пересмотреть книгу 1979 года от начала и до конца, и выпустить превосходную новую редакцию в 1999. Что говорит за и что против взятия на себя такого проекта?
Я не отрицаю, что это по-своему очаровательно, когда небольшие улучшения вносятся в переведенные версии. Например, мой друг и авторитетный специалист по Баху, Берни Гринберг сообщил мне, что бокал Баха, который я от начала и до конца выдумал в своем диалоге Контракростипункт - в самом деле существует! Настоящий бокал не был (как в моем диалоге) выдут из куска стекла самим Бахом, а был подарен Баху одним из его лучших учеников; тем не менее, главная его особенность - мелодия "BACH" выгравированная на самом стекле - в точности такая, как я описал в диалоге! Это было настолько поразительным совпадением, что я переписал диалог для французской версии, чтобы отразить факт существования настоящего бокала, и настаивал на размещении фотографии бокала Баха во французском GEB.
Еще одним восхитительным изменением, внесенным во французский GEB, была замена очень официальной и невыразительной фотографии Геделя совершенно очаровательным снимком, на котором он одет в безупречного покроя10 белый костюм и прогуливается с каким-то старым чудаком по лесу. Последний выряжен в мятую шляпу и поношенные штаны, поддерживаемые неуклюжими подтяжками, и смотрится это все так поразительно неинтеллигентно, что я заменил подпись под снимком на "Kurt Godel avec un paysan non identifie" ("Курт Гедель с неизвестным крестьянином"). Но каждый кто жил в двадцатом столетии, через мгновение узнает, что paysan non identifie - ни кто иной как А. Эйнштейн.
Тогда почему бы не включить эти замечательные изменения в пересмотренную английскую версию? На более существенном уровне, почему бы не рассказать немного о пионерской программе Hearsay II, чья утонченная архитектура начала оказывать огромное влияние, всего через год или два после выхода GEB, на мои собственные компьютерные модели, и о которой я уже знал кое-что еще в 1976 году? Почему бы не обсудить подробнее машинные переводы, особенно их слабости? Почему бы не посвятить целую главу наиболее перспективным разработкам (и/или преувеличенным претензиям) за последние два десятилетия в области искусственного интеллекта, рассказав как о моей собственной исследовательской группе, так и о других? Почему бы не выпустить, как предлагали некоторые, CD-ROM с картинами Эшера и музыкой Баха на нем, а равно и с записями всех моих диалогов в исполнении известных артистов?
Ладно, я вижу много аргументов за все это, но к сожалению не сдаюсь. Предложение по поводу CD-ROM'а, которое мне чаще всего делали, проще всего отвергнуть. Я задумывал GEB как книгу, а не как мультимедийный цирк, книгой она и останется - конец истории. Что касается пересмотра текста, то ситуация сложнее. Где подвести черту? Что будет неприкосновенным? Что оставить жить, а что выбросить? Займись я этой задачей, я смог бы переписать каждое отдельное предложение, и, не забывайте, переконструировать старого мистера Т...
Наверное я просто глупый пурист, ленивый и неотесаный человек, но что упрямый - несомненно, но уж никак не мечтающий об изменении подлинника11 своей книги. Довольно! В результате своей непреклонности, я не могу даже позволить себе упомянуть имена двух человек - Дональда Кеннеди и Говарда Эденберга - в своих "Словах благодарности", несмотря на то, что я много лет чувствовал вину, за то, что их имена не попали туда по моей небрежности. Я не могу даже исправить опечатки в книге (а, к моему огорчению, я обнаружил некоторые за эти десятилетия, не перечисленные в списке опечаток в указателе)! И с какой стати, я во всем этом увяз? Может все-таки откорректировать "Гедель, Эшер, Бах" и сделать ее книгой, достойной войти в двадцать первое столетие, и даже в третье тысячелетие?
Я не стану говорить, что жизнь коротка, а GEB я написал в один присест, что уж там говорить. GEB был ясным и чистым видением, представившимя кому-то другому, кто, совершенно определенно, был удивительно похож на вас, и в то же время имел столь неуловимо отличающиеся точку зрения и деяния. GEB был написан этим человеком с любовью, и поэтому - по крайней мере я так говорю - она не будет изменена.
В самом деле, у меня иногда появляется странная внутренняя уверенность, что настоящий автор GEB, когда в один прекрасный день достигнет наконец моего зрелого возраста, выразит искреннюю благодарность мне за то, что я не испортил сосуд, в который он вложил так много своей молодой и страстной души, и в этом деле зашел так далеко, что что сформулировал, кому-то оно может показаться зашифрованным или даже даже наивно-романтическим замечанием, "принцип моей религии". По крайней мере я знаю, что он имел в виду.