Кто-нибудь может удивиться, если целью автора было просто предложить теорию странных петель, как точку опоры нашего сознания и источник неугомонного ощущения "Я", то зачем он затеял написание такой обширной книги, с таким количеством отступлений в ней? Чего ради он привлек фуги и каноны? При чем тут рекурсия? И Дзен? И молекулярная биология? И так далее...
Я могу ответить, что когда я начинал ее писать, не было и намека на идею, что я начну говорить обо всем этом. Не было и мыслей, что будущая книга будет включать диалоги, не говоря уже об обсуждении музыкальных тем. Сложная и амбициозная природа моего проекта формировалась постепенно. Ярко выраженные решающие доводы пришли уже на этом пути.
Ранее я уже упоминал, что будучи подростком, я зачитывался небольшой книжечкой Эрнеста Нейгела и Джеймса Р. Ньюмена "Доказательство Геделя"1). Так вот, эта книга для меня просто излучала волнение и глубину, и увлекла меня как стрела прямо к изучению формальной логики. И как специализирующийся в области математики выпускник Стенфорда, и несколько лет позднее, как аспирант-математик в Беркли, я прослушал несколько спецкурсов по математической логике, но, к моему горькому разочарованию, все они были непонятными, техническими и совсем лишенными магии, известной мне из книги Нейгела и Ньюмена. Результатом прослушивания этих заумных курсов было то, что мой острый юношеский интерес к удивительному доказательству Геделя и его странным петлям был почти убит. Понятно, что у меня возникло такое ощущение бесплодности, что я, почти в отчаянии, бросил математическую аспирантуру в Беркли, и получил новое назначение в физическую аспирантуру Орегонского Университета2) в Евгении, где моя когда-то пылкая очарованность логикой и математикой впала в глубокую спячку.
Прошло несколько лет, и наконец однажды, в мае 1972, просматривая полки математичской литературы в книжной лавке Орегонского Университета, я случайно наткнулся на превосходную книгу философа Говарда Делонга "Математическая логика в разрезе"3), воспользовался шансом приобрести ее, и через несколько недель моя старая любовь к великим геделевским тайнам, и все с ней связанное, пробудилось. Идеи начали носиться как сумасшедшие, в моей раскачивающейся колбе страхов и грез.
Вопреки этой радости, я был очень расстроен и моим изучением физики, и общим ходим жизни, так что в июле я запаковал все свои пожитки в дюжину, или около того, картонных коробок, и выехал в восточном направлении через необъятный американский континент в Quicksilver'е, моем верном Mercury'и 1956 года выпуска. Куда я направлялся, я не был уверен. Все что я знал - что ищу новую жизнь.
После пересечения Водопадов и Восточно-Орегонской пустыни, я попал в Москву, штат Айдахо. Поскольку у Quicksilver'а были небольшие проблемы с двигателем, и он нуждался в ремонте, я, воспользовавшись наличием свободного времени, зашел в библиотеку Университета Айдахо, чтобы просмотреть некоторые статьи о доказательстве Геделя, упоминавшиеся в библиографии Делонга. Я сделал фотокопии некоторых из них, и через день, или около того, отбыл в сторону Монтаны и Альберты. Каждую ночь я останавливадлся, разбивал свою маленькую палатку, иногда в лесу, иногда возле озера, а уж затем страстно окунался, в свете карманного фонарика, в эти статьи, пока не засыпал в своем спальном мешке. Я начал понимать многие результаты Геделя все яснее и яснее, и то, что я понял, было действительно очаровательно.
После нескольких дней, проведенных в Канадских Скалах, я направился снова на юг, и, в конце концов, достиг Булдера, штат Колорадо. Здесь, однажды днем, бурный поток множества свежих идей случайно подтолкнул меня написать письмо своему старому другу Роберту Бенингеру. Через несколько часов письма я обнаружил, что несмотря на то, что письмо оказалось намного длиннее, чем я ожидал - что-то около 30 рукописных страниц, я сказал только половину того, что собирался. Это заставило меня задуматься о том, что может быть мне надо написать брошюру, а не письмо, а Роберт и по сей день так и не получил мое незаконченное послание.
После Булдера, я направился дальше на восток, кочуя из одного университетского городка в другой, и, наконец, как будто он меня поджидал с самого начала, впереди замаячил Нью-Йорк, как моя окончательная цель. Действительно, я провел несколько месяцев в Манхэттене, обучаясь в аспирантуре в Городском Колледже, и обучая медсестер элементарной физике в Хантер Колледже, но когда наступил 1973 год, я понял, что хотя я и люблю Нью-Йорк по многим причинам, я взволнован даже больше, чем когда-то в Евгении, и решил, что будет благоразумнее вернуться в Орегон, и закончить аспирантуру там.
Мои надежды на "новую жизнь" тоже не реализовались, так что во всех отношениях я был свободен вернуться обратно. В этом отношении, U of O в те дни проводил просветительскую политику, заключавшуюся в том, что любой член общества мог придумать и провести кредитуемый исследовательский курс, если одно или несколько отделений одобряли это. Поэтому я подал прошения на отделения философии и математики с просьбой поддержать исследовательский курс, посвященный теореме Геделя, на весенний квартал. Мой запрос был удовлетворен. Ситуация улучшалась.
Моя интуиция говорила мне, что моя личная одержимость странными петлями, не только своей философской важностью, но также своим эстетическим очарованием, была не только моей уникальной навязчивой идеей, но могла оказаться довольно-таки заразной, сумей я разъяснить студентам, что эти понятия - не нудные и сухие, как учили меня самого на холодных и стерильных курсах логики, но скорее так, как это сделано у Нейгела и Ньюмена - тесно связанные с глубокими и красивыми идеями в математике, физике, компьютерных науках, психологии, философии, лингвистике и т.д. Я назвал свой курс полу-маняще, полу-романтически "Загадка недоказуемого", надеясь, что смогу привлечь студентов из самых разных областей, и хитрость сработала. Двадцать пять душ было выловлено, и все были энтузиаситами.
Я живо помню прелестные цветы, которые я мог видеть сквозь окно каждый день, когда читал лекции той весной, но еще живее я вспоминаю Дэвида Джастмена, занимавшегося историей искусств, Скотта Бериша, занимавшегося политологией, Эврила Гринберга, специализировавшегося в области изобразительного искусства. Эти трое просто пожирали идеи, обсуждали и обсуждали их бесконечно. Так что этот курс прошел отлично и для пойманных, и для ловца.
Однажды летом 1973 я пригвоздил ножом эскиз таблицы содержания моей брошюры, и с этой точки честолюбие моего проекта начало проясняться для меня, но скорее он представлялся мне брошюрой, чем толстым томом. И только втянувшись, я начал писать всерьез. Я никогда прежде не писал ничего превосходящего объемом несколько страниц, но я бесстрашно погрузился в работу, предполапгая, что она отнимет у меня всего несколько дней, в крайнем случае неделю или две. Что меня обескуражило, фактически самый первый черновик (написанный карандашом, почти как письмо Роберту, только значительно аккуратнее) отнял у меня около месяца, месяца, который перекрывался во времени с "Войной Судного Дня"4), произведшей на меня большое впечатление. Я понимал, что этот черновик не может быть окончательным результатом, но я чувствовал, что сделал большую работу, и осталось только слегка ее отредактировать.
Когда я писал черновик, я совершенно не думал о картинах Эшера. И о музыке Баха тоже. Но однажды я, загоревшись идеями о разуме, мозге, человеческой индивидуальности и тому подобном, бесстыдно позаимствовав у Льюиса Кэрролла странную парочку Ахиллеса и Черепаху, которые забавляли меня бесконечно, я сел, и в абсолютном запале набросал длинный и сложный диалог о вымышленной, непредставимо огромной книге, в которой, одна страница за другой, заполнены исчерпывающей информацией о каждом отдельном нейроне мозга Эйнштейна. Случайно получилось, что бросающимся в глаза был раздел диалога, где два персонаже, каждый из которых представлял себе другого, в другом диалоге, и каждый из них говорил "Ты мог тогда сказать это ..., на что я, вполне возможно, ответил бы примерно так ... , и ты тогда продолжил бы ..." и в таком духе. Следствием этой необычной структурной особенности было то, что когда я наконец поставил последнюю точку в последней реплике, я вернулся на начало страницы, и там, по капризу, напечатал слово "ФУГА".
Мой диалог об Эйнштейновской книге, в действительности, не был фугой, и близко, однако чем-то напоминал мне ее. С раннего детства меня глубоко трогала музыка Баха, и эта, взятая с потолка, идея соединения контрапунктных форм, подобных баховским, с живыми диалогами богатого интеллектуального содержания, захватила меня со всей страстью. Эта идея вертелась у меня в голове последующие несколько недель, и я осознал сколько места для игровых ситуаций открывается, и даже представлял себе как жадно, будучи подростком, я бы поглощал эти диалоги. Так я пришел к идее вставки контрапунктных диалогов, отчасти чтобы развеять скуку от сложного материала в моих главах, а отчасти чтобы позволить мне предложить облегченные, более аллегорические версии всех тяжелых для понимания концепций.
Долго ли, коротко ли, а это заняло несколько месяцев, но я окончательно решил, что оптимальной структурой будет строгое чередование глав и диалогов. Однажды это поняв, я получил радостную обязанность попытаться выделить наиболее важные идеи, которые я хотел донести до моих читателей, воплотив их как в форме, так и в содержании в причудливых, часто каламбурных диалогах между Ахиллесом и Черепахой (а также их новыми друзьями).
В начале 1974-го я сменил руководителя диссертации в четвертый, и последний раз, получив незнакомую мне проблему из области физики твердого тела, благоухавшую, как роза, но предвещавшую наличие шипов. Мой новый руководитель Грегори Ваннир постарался погрузить меня в нее поглубже, и я нутром чуял, что на этот раз мне придется или утонуть, или выплыть в этом мире физики. Если я все-таки хотел стать доктором философии - желанная, но ужасно иллюзорная цель, маячившая вдали, за которую я боролся уже почти десятилетие - это нужно было делать сейчас, или никогда! Вот так, с большой неохотой, я спрятал мою любимую рукопись в ящик стола, и сказал себе "Руки прочь! И не заглядывать!", я даже учредил наказание голодовкой за открывание ящика и перелистывание создаваемой книги. Думать о GEB, точнее о GTATHB, стало строго verboten.
Говорящему по-немецки, Ванниру было назначено поехать в Германию на шесть месяцев в конце 1974-го, и поскольку я всегда любил Европу, я попросил его, если представится такая возможность, взять меня с собой. Очень доброжелательный, он договорился, что возьмет меня в качестве wissenschaftlicher Assistant - по сути, учебным ассистентом по физике в Universitat Regensburg, так это стало моим занятием на один семестр, захватывающий конец 1974-го и начало 1975-го. Это позволило выполнить большую часть работы над моей диссертацией. Поскольку там у меня не было близких друзей, мои дни и ночи в Регенсбурге были длинными и одинокими. В своеобразном смысле, моим близким другом в течении этого трудного времени был Фредерик Шопен, поскольку почти каждую ночь я настраивался на Варшавское Радио в ровно полночь, и слушал, как разные пианисты исполняют многие его пьесы, которые я знал и любил, а также неизвестные мне, которые я вскоре полюбил. Весь этот GEB-verboten период продолжался до конца 1975-го, пока я, наконец, не покончил со своей диссертацией. Несмотря на то, что работа была целиком посвящена удивительно наглядным структурам (см. Главу 5 этой книги) и, казалось бы, предоставляет для моей карьеры отличную стартовую площадку, я испытал слишком много колебаний по этому поводу в аспирантуре, чтобы верить, что я стану хорошим физиком. С другой стороны, появившиеся новые ориентиры, а особенно, написание GTATHB, вдохнуло новый род уверенности в себе.
Безработный, но не без высоких мотивов, я вернулся в мой родной город Стенфорд, и здесь, благодаря безоговорочной и щедрой финансовой поддержке моих родителей (в шутку я ее назвал "Двухлетней стипендией Хофштадтера") я начал "переподготавливать себя" на исследователя искусственного интеллекта. Самое главное, однако, что моя страстная любовь к идеям, так захватывавшим меня несколько лет назад, вернулась.
В Стенфорде моя старая брошюра расцвела. Она была преписана от начала и до конца, поскольку я почувствовал, что мои первые черновики, даже если и фокусировались на правильных идеях, были незрелыми и противоречивыми по стилю. И я наслаждался одной из первых в мире и лучшей программой для обработки текстов моего нового друга Пентти Каневры - TV-Edit, потрясающе гибкой и удобной для использования. Благодаря ей новая версия прямо текла потоком, и к тому же так ровно, что я даже не могу себе представить, как это GEB мог быть написан без нее.
Только на этой стадии впервые действительно появились характерные стилистически необычные особенности книги - иногда дурашливая игра со словами, выдуманы неведомые ранее словесные структуры, имитирующие музыкальные формы, барахтанье в аналогиях любых видов, сплетание историй, сама структура которых являлась примером тех понятий, которые в ней же обсуждались, смешение необычных персонажей в фантастических сценариях. Так как я писал, я совершенно точно знал, что моя книга будет резко отличаться от других книг близкой тематики, и что я нарушаю множество соглашений. Тем не менее, я радостно продолжал, потому что я чувствовал уверенность, дающую какое-то внутреннее право на это - то что я делаю, просто должно быть сделано. Одним из важных достоинств, которые придавали мне веру в то, что я делаю, была равноправность формы и содержания, и не случайно, поскольку большая часть GEB как раз о неотделимости содержания от формы, связи семантики с синтаксисом, зависимости структуры и материи друг от друга.
Хотя я всегда знал о себе, что во многих аспектах жизни я рассматриваю как форму, так и содержание, я никогда не ожидал, что стану так глубоко выявлять это при написании первой моей книги, вплоть до очевидного проявления на всех уровнях. Благодаря легкости использования TV-Edit'а, что бы я ни написал, подвергалось шлифовке, чтобы оно лучше выглядело на экране, и хотя такую возможность можно было бы рассматривать и как роскошь для автора, но это очень связывало меня и я не хотел этим заниматься. Через некоторое время у меня была готова печатная версия рукописи, готовая к отслке издателям, визуальные построения и концептуальная структура ее были глубоко связаны друг с другом.