Рассказ
     журнал "Байкал" 1973 г.
     OCR: Константин Хмельницкий (lyavdary@mail.primorye.ru)

     Произошло это еще до войны.
     Я   и  моя  жена  служили  в  "драматическо-комедийно-русско-украинской
труппе" в одном из уездных городков, существовали от спектакля до спектакля:
то авансами, то клочками гонорара.
     Когда  внезапно  (хотя  явление это далеко  не  внезапное,  а  обычное)
скрылся наш антрепренер, захватив кассу, так же внезапно, как листья  осенью
(кстати, был конец сентября), рассыпались актеры.
     --   Подведем  итог?  --  предложил  я  жене  по  приходе   в   комнату
"меблированных со всеми удобствами номеров".
     Жена обвела взглядом наш багаж и весьма красноречиво вздохнула:
     --  Одеяло  -- рубль. Парики и  краски -- два. А там -- книги, белье да
чемодан. Разве фрак твой продать?
     -- А я в чем играть буду?
     --Тогда делай,  как хочешь. Я не знаю. А до станции восемьдесят  верст.
Еще не забудь -- хозяину две недели не плачено.
     Жена опустилась на  кровать  и загрустила. Я прошелся  несколько раз из
угла в угол. Потом решился:
     -- Айда пешком! Экономия...
     Удивительные женщины! Ведь в положении ничего не изменилось к  лучшему,
а жена развеселилась и даже что-то замурлыкала.
     Да простит мне квартирохозяин (если он это читать будет),  но обманул я
его с большим удовольствием. Ибо до тошноты опротивела мне его блиноподобная
физиономия с написанным на ней убытком, с постными словами:
     -- Какие жильцы актеры! Маята...
     Одеяло и прочее имущество я спустил в окно, сам туда же спустился. Жена
вышла через коридор из дверей нашего номера, громко крикнув:
     -- Иду в клуб на репетицию!
     Маленький степной городишко прошли в несколько минут.  Дальше -- степь.
Мы  сильно  торопились. Мелькнули последний раз  крылья мельницы, кресты  на
соборной площади и высокая каланча.
     Люблю  я степь осенью. Сухая, щетинистая, серая, как голодный  волк, --
кровью наливается  она  в часы восхода и  заката. И  нигде, как только в ней
одной и  только  осенью, можно познать красоту  серого  -- огромного, всегда
злого, всегда  хмурого.  3десь нет мягких красок, нежных  запахов  --  серая
полынь, чьи горькие запахи господствуют беспредельно и, пожалуй, вечно.
     Шли  не торопясь.  Наша собачонка,  маленькая,  не привыкшая  к ходьбе,
скоро устала и умильно поглядывала на наши руки.
     -- Что, Тайка, устала? -- спрашивала жена и брала ее на руки. Собачонка
старалась благодарно лизнуть жену в лицо.
     Ночевали верстах в тридцати от города, у  новоселов-хохлов.  Хитроватые
переселенцы удивленно расспрашивали у нас:
     -- Хиба нэма земли, що пришла нужда бродить, як слепцы?
     И еще больше удивлялись, узнав, что мы совсем и не имеем желания пахать
землю. Тут я услышал, как вкусно произносится некоторыми слово:
     -- З-з-з-эмля!.. -- протяжно,  любовно и с большим сердцем. Укладываясь
на сноп соломы, жена довольным голосом сказала:
     -- Хо-ро-шо!
     Но на  другой день  ничего хорошего не было. Подул частый здесь  ветер.
Холодный, пронизывающий, поднимающий клубы удушливой, мелкой, как дым, пыли.
Заходили по небу обрывки темных туч, похожих на лоскутья.
     -- Дождь  буде,  --  сказал переселенец, у которого мы  переночевали,--
Гостюйте ще.
     -- Пойдем, -- решили мы оба.
     -- А по дороге кто 6yдет? -- спросила жена.
     -- А будут нимцы...
     -- Немцы? А какие?
     -- Такие, що нимцы. Звистно. Колонисты...
     Мы пошли.
     Прошли верст десять.
     Ветер налетал шквалами,  заставляя вздрагивать  от холода. Туча синяя с
белым отливом заполостнула полнеба.
     -- Продрогла я, -- сказала жена. -- И Тайка замерзла.
     Собачонка  действительно  дрожала,  часто  поднимала кверху черненький,
точно шагреневый,  носик  и жалобно повизгивала. Ветер  стих, а через минуту
пошел дробный  дождь,  называемый  у нас "брозью". 3аряжает  на  пять-восемь
дней.
     Через час на дороге появилась грязь, платье на нас вымокло, потяжелело.
Тяжел стал  и багаж, который я тащил. Холод шел по костям, ноги еле волочили
уставшее тело, и нещадно ломило спину.
     -- Я, должно быть, простудилась -- бок колет... А Тайка-то, смотри!
     Собачонка отстала, сидела у куста таволожки, трясла облепленными глиной
лапами.  Увидев нашу остановку,  снялась и  подбежала  с  тихим визгом. Жена
взяла ее на руки и, с трудом передвигая ноги, пошла.
     Так мы шли  еще часа два. Вдали среди жирных скирд стали видны саманные
хаты колонистов
     -- Немцы! -- обрадовались жена.
     Прибавили шагу.
     Лохматые, сытые собаки с ленивым лаем  наскочили  на нас. Мы  подошли к
главному строению с высоким крыльцом, с  крышей в форме опрокинутого корыта.
Постояли, подождали, Никто не показывался.
     -- Эй, кто есть! -- закричал я.
     Ответили мне лишь лаем собаки да Тайка громко завизжала.
     -- Слушайте! -- попробовала кричать жена. Опять тот же результат.
     Я  поднял с земли глыбу глины и с силой бросил ее в дверь. Через минуту
за дверями послышались  глухие  шаги. Звякнул засов, и  в  дверях показалась
человеческая фигура -- толстая,  брюхастая, с угловатой белобрысой головой и
короткими пышными усами. Поправляя подтяжки, фигура спросила:
     Што?
     Разрешите обогреться, -- сказал я.
     -- Опокрется? У меня харчовня? Нато свой, свой опокретса...
     Вам хорошо  философствовать, стоя под крышей,-- не выдержала
жена, -- а мы закоченели, понимаете?
     О-о!..  -- повел неодобрительно усами немец. -- Как ви разговаривать...
Малатой  фрау...  О-o!--  Он  опять пошевелил  губами  и  закончил: --  Нато
работать... Та-а...
     Мы работали, но раз нет работы, понимаете?
     Ви работайте? -- подтянул брови немец. -- Што ви работайте?
     Актеры, -- со злостью сказал я
     О-о... Поет?
     -- И поет...
     Немец покачал головой и сентенциозно заметил:
     Такой холот, ви гуляет... А-я-яй1 И поет не будет... Та-а...
     Вот  и пустите, черт вас возьми, -- окончательно рассердился я. -- Коли
вам так жалко.
     Нато свой... -- сказал немец и повернулся к нам спиной.
     Скотина! -- выругался я.
     Закрывающий двери немец вдруг остановился и сказал:
     Ви работать путет?
     Пожалуйста.
     Пусть  поет...  Ми  за  рапоту  платим... Ми  справетливы...
О-о...
     Мы  с женой переглянулись, у обоих  мелькнула мысль:  "Споем,  лишь  бы
пустил". Я немного подвинулся ближе к крыльцу, откашлялся и запел знаменитую
кантату "Ринальто". В окнах показалось несколько любопытных лиц, из-за спины
немца выглянулась чья-то стриженная голова. Жена отвернулась.
     Я  пел отвратительно. Слова падали скупо и бесцветно, словно в колодец.
Моросил  дождь, слабо  дрожало  небо,  точно из  серой паутины. За домом,  у
колодца, лаяли на нас собаки.
     Я пропел.
     -- О-о... карашо...  --  сказал немец. Достал кошелек, порылся в  нем и
протянул мне новенький блестящий гривенник.
     Я повернулся и пошел. Гривенник со звоном покатился по ступенькам. Жена
догнала  меня  уже на тракте. Поравнялась  и  показала на  ладони  новенький
гривенник. 
     Брось! -- сказал я.
     -- Нет, зачем же?  Ничто так не украшает жизнь,  как воспоминания. Это,
кажется, немецкая поговорка...

Популярность: 4, Last-modified: Sat, 21 Dec 2002 10:02:32 GmT