Изд. худлит, 1977 г.
   OCR Палек, 1998 г.





   Двадцать седьмого февраля 1815 года дозорный НотрДам  де-ла-Гард  дал
знать о приближении трехмачтового корабля "Фараон", идущего  из  Смирны,
Триеста и Неаполя.
   Как всегда, портовый лоцман тотчас же отбыл из гавани, миновал  замок
Иф и пристал к кораблю между мысом Моржион и островом Рион.
   Тотчас же, по обыкновению, площадка форта св. Иоанна наполнилась  лю-
бопытными, ибо в Марселе прибытие корабля всегда большое  событие,  осо-
бенно если этот корабль, как "Фараон", выстроен, оснащен, гружен на вер-
фях древней Фокеи и принадлежит местному арматору.
   Между тем корабль приближался; он благополучно Прошел пролив, который
вулканическое сотрясение некогда образовало между островами Каласарень и
Жарос, обогнул Помог и  приближался  под  тремя  марселями,  кливером  и
контрбизанью, но так медленно и скорбно, что любопытные, невольно почуяв
несчастие, спрашивали себя, что бы такое могло с ним  случиться.  Однако
знатоки дела видели ясно, что если что и случилось, то не с самим кораб-
лем, ибо он шел, как полагается хорошо управляемому судну: якорь был го-
тов к отдаче, ватербакштаги отданы, а рядом с лоцманом, который готовил-
ся ввести "Фараон" узким входом в марсельскую гавань, стоял молодой  че-
ловек, проворный и зоркий, наблюдавший за  каждым  движением  корабля  и
повторявший каждую команду лоцмана.
   Безотчетная тревога, витавшая над толпою, с особой силой охватила од-
ного из зрителей, так что он не стал дожидаться, пока корабль  войдет  в
порт; он бросился в лодку и приказал грести навстречу "Фараону", с кото-
рым и поравнялся напротив бухты Резерв.
   Завидев этого человека, молодой моряк отошел от лоцмана и, сняв  шля-
пу, стал у борта.
   Это был юноша лет восемнадцати - двадцати, высокий, стройный, с  кра-
сивыми черными глазами и черными, как смоль, волосами;  весь  его  облик
дышал тем спокойствием и решимостью, какие свойственны людям, с  детства
привыкшим бороться с опасностью.
   - А! Это вы, Дантес! - крикнул человек в лодке. - Что случилось?  По-
чему все так уныло у вас на корабле?
   - Большое несчастие, господин Моррель, -  отвечал  юноша,  -  большое
несчастие, особенно для меня: у Чивита-Веккии мы лишились нашего славно-
го капитана Леклера.
   - А груз? - живо спросил арматор.
   - Прибыл в целости, господин Моррель и, я думаю, в этом отношении  вы
будете довольны... Но бедный капитан Леклер...
   - Что же с ним случилось? - спросил арматор с видом  явного  облегче-
ния. - Что случилось с нашим славным капитаном?
   - Он скончался.
   - Упал за борт?
   - Нет, умер от нервной горячки, в страшных мучениях, - сказал Дантес.
   Затем, обернувшись к экипажу, он крикнул:
   - Эй! По местам стоять! На якорь становиться!
   Экипаж повиновался. Тотчас же восемь или десять матросов, из  которых
он состоял, бросились кто к шкотам, кто к брасам, кто  к  фалам,  кто  к
кливер-ниралам, кто к гатовам.
   Молодой моряк окинул их беглым взглядом и, видя, что команда выполня-
ется, опять повернулся к своему собеседнику.
   - А как же случилось это несчастье? -  спросил  арматор,  возобновляя
прерванный разговор.
   - Да самым неожиданным образом. После  продолжительного  разговора  с
комендантом порта капитан Леклер в сильном возбуждении покинул  Неаполь;
через сутки у него началась горячка; через три дня он  был  мертв...  Мы
похоронили его как полагается, и теперь он покоится, завернутый в  холст
с ядром в ногах и ядром в головах, у острова Дель  Джильо.  Мы  привезли
вдове его крест и шпагу. Стоило, - прибавил юноша с нечаяной улыбкой,  -
стоило десять лет воевать с англичанами, чтобы умереть, как все, в  пос-
тели!
   - Что поделаешь, Эдмон! - сказал арматор, который,  по-видимому,  все
более и более успокаивался. - Все мы смертны, и надо, чтобы старые усту-
пали место молодым, - иначе все бы остановилось. И так как вы  говорите,
что груз...
   - В полной сохранности, господин Моррель, я вам ручаюсь. И  я  думаю,
что вы продешевите, если удовольствуетесь барышом в двадцать пять  тысяч
франков.
   И видя, что "Фараон" уже миновал круглую башню, он крикнул:
   - На марса-гитовы! Кливер-нирал! На бизань-шкот! Якорь к отдаче изго-
товить!
   Приказание было исполнено почти с такой же быстротой, как на  военном
судне.
   - Шкоты отдать! Паруса на гитовы!
   При последней команде все паруса упали, и корабль продолжал скользить
еле заметно, двигаясь только по инерции.
   - А теперь, не угодно ли вам подняться, господин  Моррель,  -  сказал
Дантес, видя нетерпение арматора. - Вот и господин Данглар, ваш  бухгал-
тер, выходит из каюты. Он сообщит вам все сведения, какие вы только  по-
желаете. А мне надобно стать на якорь и позаботиться о знаках траура.
   Вторичного приглашения не понадобилось. Арматор схватился  за  канат,
брошенный Дантесом, и с ловкостью, которая сделала бы честь любому моря-
ку, взобрался по скобам, вбитым в выпуклый борт корабля, а  Дантес  вер-
нулся на свое прежнее место, уступая разговор тому, кого он назвал Данг-
ларом, который, выйдя из каюты, действительно шел навстречу Моррелю.
   Это был человек лет двадцати пяти, довольно мрачного вида,  угодливый
с начальниками, нетерпимый с подчиненными. За это, еще более чем за  ти-
тул бухгалтера, всегда ненавистный матросам, экипаж настолько же его не-
долюбливал, насколько любил Дантеса.
   - Итак, господин Моррель, - сказал Данглар, - вы уже знаете  о  нашем
несчастье?
   - Да! Да! Бедный капитан Леклер! Это был славный и честный человек!
   - А главное - превосходный моряк, состарившийся между небом и  водой,
каким и должен быть человек, которому доверены  интересы  такой  крупной
фирмы, как "Моррель и Сын", - отвечал Данглар.
   - Мне кажется, - сказал арматор, следя глазами за  Дантесом,  который
выбирал место для стоянки, - что вовсе не нужно быть таким старым  моря-
ком, как вы говорите, чтобы знать свое дело. Вот наш друг Эдмон так  хо-
рошо справляется, что ему, по-моему, не требуется ничьих советов.
   - Да, - отвечал Данглар, бросив на Дантеса косой  взгляд,  в  котором
блеснула ненависть, - да, молодость и самонадеянность. Не успел  умереть
капитан, как он принял команду, не посоветовавшись ни с кем, и  заставил
нас потерять полтора дня у острова Эльба, вместо того чтобы  идти  прямо
на Марсель.
   - Приняв команду, - сказал арматор, - он исполнил свой долг  как  по-
мощник капитана, но терять полтора дня у острова Эльба было неправильно,
если только корабль не нуждался в починке.
   - Корабль был цел и невредим, господин Моррель, а эти полтора дня по-
теряны из чистого каприза, ради удовольствия сойти на  берег,  только  и
всего.
   - Дантес! - сказал арматор, обращаясь к юноше. - Подите-ка сюда.
   - Простите, сударь, - отвечал Дантес, - через минуту я к вашим  услу-
гам.
   Потом, обращаясь к экипажу, скомандовал:
   - Отдать якорь!
   Тотчас же якорь отдали, и цепь с грохотом побежала. Дантес  оставался
на своем посту, несмотря на присутствие лоцмана, до тех пор, пока не был
выполнен и этот последний маневр.
   Потом он крикнул:
   - Вымпел приспустить до половины, флаг завязать узлом, реи скрестить!
   - Вот видите, - сказал Данглар, - он уже воображает  себя  капитаном,
даю вам слово.
   - Да он и есть капитан, - отвечал арматор.
   - Да, только не утвержден еще ни вами, ни вашим компаньоном, господин
Моррель.
   - Отчего же нам не оставить его капитаном? - сказал арматор. -  Прав-
да, он молод, но, кажется, предан делу я очень опытен.
   Лицо Данглара омрачилось.
   - Извините, господин Моррель, - сказал Дантес, подходя, -  якорь  от-
дан, и я к вашим услугам. Вы, кажется, звали меня?
   Данглар отступил на шаг.
   - Я хотел вас спросить, зачем вы заходили на остров Эльба?
   - Сам не знаю. Я исполнял последнее  распоряжение  капитана  Леклера.
Умирая, он велел мне доставить пакет маршалу Бертрану.
   - Так вы его видели, Эдмон?
   - Кого?
   - Маршала.
   - Да.
   Моррель оглянулся и отвел Дантеса в сторону.
   - А что император? - спросил он с живостью.
   - Здоров, насколько я мог судить.
   - Так вы и самого императора видели?
   - Он вошел к маршалу, когда я у него был.
   - И вы говорили с ним?
   - То есть он со мной говорил, - отвечал Дантес с улыбкой.
   - Что же он вам сказал?
   - Спрашивал о корабле, о времени отбытия в Марсель, о нашем курсе,  о
грузе. Думаю, что, если бы корабль был пустой и принадлежал мне, он  го-
тов был бы купить его; но я сказал ему, что я только заступаю место  ка-
питала и что корабль принадлежит торговому дому  "Моррель  и  Сын".  "А,
знаю, - сказал он, - Моррели - арматоры из рода в род,  и  один  Моррель
служил в нашем полку, когда Я стоял в Балансе".
   - Верно! - вскричал радостно арматор. - Это был Поликар Моррель,  мой
дядя, который дослужился до капитана. Дантес, вы скажете моему дяде, что
император вспомнил о нем, и вы увидите, как старый ворчун заплачет.  Ну,
ну, - продолжал арматор, дружески хлопая молодого моряка по плечу, -  вы
хорошо сделали, Дантес, что исполнили приказ капитана Леклера и  остано-
вились у Эльбы; хотя, если узнают, что вы доставили пакет маршалу и  го-
ворили с императором, то это может вам повредить.
   - Чем же это может мне повредить? - отвечал Дантес. - Я даже не знаю,
что было в пакете, а император задавал мне вопросы, какие задал бы  пер-
вому встречному. Но разрешите: вот едут карантинные и таможенные  чинов-
ники.
   - Ступайте, ступайте, дорогой мой!
   Молодой человек удалился, и в ту же минуту подошел Данглар.
   - Ну что? - спросил он. - Он, по-видимому, объяснил вам, зачем он за-
ходил в Порто-Феррайо?
   - Вполне, дорогой Данглар.
   - А! Тем лучше, - отвечал тот. - Тяжело видеть, когда товарищ не  ис-
полняет своего долга.
   - Дантес свой долг исполнил, и тут ничего не скажешь, - возразил  ар-
матор. - Это капитан Леклер приказал ему остановиться у Эльбы.
   - Кстати, о капитане Леклере; он отдал вам его письмо?
   - Кто?
   - Дантес.
   - Мне? Нет. Разве у него было письмо?
   - Мне казалось, что, кроме пакета, капитан дал ему еще и письмо.
   - О каком пакете вы говорите, Данглар?
   - О том, который Дантес отвез в Порто-Феррайо.
   - А откуда вы знаете, что Дантес отвозил пакет в Порто-Феррайо?
   Данглар покраснел.
   - Я проходил мимо каюты капитана и видел, как он отдавал Дантесу  па-
кет и письмо.
   - Он мне ничего не говорил, но если у него есть письмо, то он мне его
передаст.
   Данглар задумался.
   - Если так, господин Моррель, то прошу вас, не говорите об этом  Дан-
тесу. Я, верно, ошибся.
   В эту минуту молодой моряк возвратился. Данглар опять отошел.
   - Ну что, дорогой Дантес, вы свободны? - спросил арматор.
   - Да, господин Моррель.
   - Как вы скоро покончили!
   - Да, я вручил таможенникам списки наших товаров, а из порта прислали
с лоцманом человека, которому я и передал наши бумаги.
   - Так вам здесь нечего больше делать?
   Дантес быстро осмотрелся.
   - Нечего, все в порядке, - сказал он.
   - Так поедем обедать к нам.
   - Прошу прощенья, господин Моррель, но прежде всего  я  должен  пови-
даться с отцом. Благодарю вас за честь...
   - Правильно, Дантес, правильно. Я знаю, что вы хороший сын.
   - А мой отец, - спросил Дантес нерешительно, - он здоров, вы не знае-
те?
   - Думаю, что здоров, дорогой Эдмон, хотя я его не видал.
   - Да, он все сидит в своей комнатушке.
   - Это доказывает по крайней мере, что он без вас  не  нуждался  ни  в
чем.
   Дантес улыбнулся.
   - Отец мой горд, и если бы он даже нуждался во всем, то ни у кого  на
свете, кроме бога, не попросил бы помощи.
   - Итак, навестив отца, вы, надеюсь, придете к нам?
   - Еще раз извините, господин Моррель, но у меня есть другой долг, ко-
торый для меня так же драгоценен.
   - Да! Я и забыл, что в Каталанах кто-то ждет вас с таким же  нетерпе-
нием, как и ваш отец, - прекрасная Мерседес.
   Дантес улыбнулся.
   - Вот оно что! - продолжал арматор. - Теперь я  понимаю,  почему  она
три раза приходила справляться, скоро ли прибудет "Фараон". Черт возьми,
Эдмон, вы счастливец, подружка хоть куда!
   - Она мне не подружка, - серьезно сказал моряк, - она моя невеста.
   - Иногда это одно и то же, - засмеялся арматор.
   - Не для нас, - отвечал Дантес.
   - Хорошо, Эдмон, я вас не удерживаю. Вы так хорошо устроили мои дела,
что я должен дать вам время на устройство ваших. Не нужно ли вам денег?
   - Нет, не нужно. У меня осталось все жалованье, полученное  за  время
плавания, то есть почти за три месяца.
   - Вы аккуратный человек, Эдмон.
   - Не забудьте, господин Моррель, что мой отец беден.
   - Да, да, я знаю, что вы хороший сын. Ступайте к отцу.  У  меня  тоже
есть сын, и я бы очень рассердился на того, кто после трехмесячной  раз-
луки помешал бы ему повидаться со мной.
   - Так вы разрешите? - сказал молодой человек, кланяясь.
   - Идите, если вам больше нечего мне сказать.
   - Больше нечего.
   - Капитан Леклер, умирая, не давал вам письма ко мне?
   - Он не мог писать; но ваш вопрос напомнил мне,  что  я  должен  буду
попроситься у вас в двухнедельный отпуск.
   - Для свадьбы?
   - И для свадьбы и для поездки в Париж.
   - Пожалуйста. Мы будем разгружаться недель шесть и выйдем в  море  не
раньше как месяца через три. Но через три месяца вы должны быть здесь, -
продолжал арматор, хлопая молодого моряка по плечу. - "Фараон" не  может
идти в плавание без своего капитана.
   - Без своего капитана! - вскричал Дантес, и глаза его  радостно  заб-
лестели. - Говорите осторожнее, господин Моррель, потому что  вы  сейчас
ответили на самые тайные надежды моей души. Вы хотите назначить меня ка-
питаном "Фараона"?
   - Будь я один, дорогой мой, я бы протянул вам руку и сказал:  "Готово
дело!" Но у меня есть компаньон, а вы знаете итальянскую пословицу: "Chi
ha compagno ha padrone" [1]. Но половина дела  сделана,  потому  что  из
двух голосов один уже принадлежит вам. А добыть для вас второй - предос-
тавьте мне.
   - О господин Моррель! - вскричал юноша со слезами на  глазах,  сжимая
ему руки, - благодарю вас от имени отца и Мерседес.
   - Ладно, ладно, Эдмон, есть же для честных людей бог  на  небе,  черт
возьми! Повидайтесь с отцом, повидайтесь с Мерседес, а  потом  приходите
ко мне.
   - Вы не хотите, чтобы я отвез вас на берег?
   - Нет, благодарю. Я останусь здесь и просмотрю счета с Дангларом.  Вы
были довольны им во время плавания?
   - И доволен и нет. Как товарищем - нет. Мне кажется, он меня  невзлю-
бил с тех пор, как однажды, повздорив с ним, я имел глупость  предложить
ему остановиться минут на десять у острова Монте-Кристо, чтобы разрешить
наш спор; конечно, мне не следовало этого говорить, в он очень умно сде-
лал, что отказался. Как о бухгалтере о нем ничего нельзя сказать дурного
и вы, вероятно, будете дон вольны им.
   - Но скажите, Дантес, - спросил арматор, - если бы вы были  капитаном
"Фараона", вы бы по собственной воле оставили у себя Данглара?
   - Буду ли я капитаном или помощником, господин Моррель, я всегда буду
относиться с полным уважением к уем лицам, которые  пользуются  доверием
моих хозяев.
   - Правильно, Дантес. Вы во всех отношениях славный  малый.  А  теперь
ступайте; я вижу, вы как на иголках.
   - Так я в отпуску?
   - Ступайте, говорят вам.
   - Вы мне позволите взять вашу лодку?
   - Возьмите.
   - До свидания, господин Моррель. Тысячу раз благодарю вас.
   - До свидания, Эдмон. Желаю удачи!
   Молодой моряк спрыгнул в лодку, сел у руля и  велел  грести  к  улице
Каннебьер. Два матроса налегли на весла, в лодка понеслась  так  быстро,
как только позволяло множество других лодок, которые загромождали  узкий
проход, ведущий, между двумя рядами кораблей, от входа в порт к Орлеанс-
кой набережной.
   Арматор с улыбкой следил за ним до самого берега, видел, как он  вып-
рыгнул на мостовую и исчез в пестрой толпе, наполняющей с пяти часов ут-
ра до девяти часов вечера знаменитую улицу Каннебьер, которой  современ-
ные фокейцы так гордятся, что говорят самым серьезным образом,  с  своим
характерным акцентом: "Будь в Париже улица Каннебьер, Париж был  бы  ма-
леньким Марселем".
   Оглянувшись, арматор увидел за своей спиной Данглара, который,  каза-
лось, ожидал его приказаний, а на самом деле, как и он, провожал  взгля-
дом молодого моряка. Но была огромная  разница  в  выражении  этих  двух
взглядов, следивших за одним и тем же человеком.




   Пока Данглар, вдохновляемый ненавистью, старается Чернить своего  то-
варища в глазах арматора, последуем за  Дантесом,  который,  пройдя  всю
улицу Каннебьер, миновал улицу Ноайль, вошел в небольшой  дом  по  левой
стороне Мельянских аллей, быстро поднялся по темной  лестнице  на  пятый
этаж и, держась одной рукой за перила, а Другую прижимая к сильно бьюще-
муся сердцу, остановился перед полуотворенной дверью, через которую мож-
но было видеть всю каморку.
   В этой каморке жил его отец.
   Известие о прибытии "Фараона" не дошло еще до старика, который, взоб-
равшись на стул, дрожащей рукой поправлял настурции и ломоносы, обвивав-
шие его окошко. Вдруг кто-то обхватил его сзади, и он  услышал  знакомый
голос:
   - Отец!
   Старик вскрикнул и обернулся. Увидав сына, он бросился в его объятия,
весь бледный и дрожащий.
   - Что с тобой, отец? - спросил юноша с беспокойством. - Ты болен?
   - Нет, нет, милый Эдмон, сын мой, дитя мое, нет! Но я не ждал тебя...
Ты застал меня врасплох... это от радости. Боже мой! Мне кажется, что  я
умру?
   - Успокойся, отец, это же я. Все говорят, что радость не может повре-
дить, вот почему я так прямо и вошел к тебе. Улыбнись, не смотри на меня
безумными глазами. Я вернулся домой, и все будет хорошо.
   - Тем лучше, дитя мое, - отвечал старик, - но как же все будет  хоро-
шо? Разве мы больше не расстанемся? Расскажи же мне о твоем счастье!
   - Да простит мне господь, что я радуюсь счастью, построенному на горе
целой семьи, но, видит бог, я не желал этого счастья.  Оно  пришло  само
собой, и у меня нет сил печалиться. Капитан Леклер скончался,  и  весьма
вероятно, что благодаря покровительству Морреля я получу его место.  По-
нимаете, отец? В двадцать лет я буду капитаном! Сто луидоров жалованья и
доля в прибылях! Разве мог я, бедный матрос, ожидать этого?
   - Да, сын мой, ты прав, - сказал старик, - это большое счастье.
   - И я хочу, чтобы на первые же деньги вы завели себе  домик  с  садом
для ваших ломоносов, настурций и жимолости... Но что с тобой, отец? Тебе
дурно?
   - Ничего, ничего... сейчас пройдет!
   Силы изменили старику, и он откинулся назад.
   - Сейчас, отец! Выпей стакан вина, это тебя подкрепит. Где у тебя ви-
но?
   - Нет, спасибо, не ищи, не надо, - сказал старик,  стараясь  удержать
сына.
   - Как не надо!.. Скажите, где вино?
   Он начал шарить в шкафу.
   - Не ищи... - сказал старик. - Вина нет...
   - Как нет? - вскричал Дантес. Он с испугом глядел то на впалые  блед-
ные щеки старика, то на пустые полки. - Как нет вина? Вам не хватило де-
нег, отец?
   - У меня всего вдоволь, раз ты со мною, - отвечал старик.
   - Однако же, - прошептал Дантес, отирая пот с лица, - я  вам  оставил
двести франков назад тому три месяца, когда уезжал.
   - Да, да, Эдмон, но ты, уезжая, забыл вернуть должок соседу Кадруссу;
он мне об этом напомнил и сказал, что если я не заплачу за тебя,  то  он
пойдет к господину Моррелю. Я боялся, что это повредит тебе...
   - И что же?
   - Я и заплатил.
   - Но ведь я был должен Кадруссу сто сорок франков! - вскричал Дантес.
   - Да, - пролепетал старик.
   - И вы их заплатили из двухсот франков, которые я вам оставил?
   Старик кивнул головой.
   - И жили целых три месяца на шестьдесят франков?
   - Много ли мне надо, - отвечал старик.
   - Господи! - простонал Эдмон, бросаясь на колени перед отцом.
   - Что с тобой?
   - Никогда себе этого не прощу.
   - Брось, - сказал старик с улыбкой, - ты вернулся, и все забыто. Ведь
теперь все хорошо.
   - Да, я вернулся, - сказал юноша, - вернулся с наилучшими надеждами и
с кое-какими деньгами... Вот, отец, берите, берите и сейчас  же  пошлите
купить что-нибудь.
   И он высыпал на стол дюжину золотых, пять или шесть пятифранковых мо-
нет и мелочь.
   Лицо старого Дантеса просияло.
   - Чье это? - спросил он.
   - Да мое... твое наше! Бери, накупи провизии, не жалей денег,  завтра
я еще принесу.
   - Постой, постой, - сказал старик улыбаясь. - С твоего  позволения  я
буду тратить деньги потихоньку; если я сразу много накуплю, то еще,  по-
жалуй, люди подумают, что мне пришлось для этого ждать твоего  возвраще-
ния.
   - Делай, как тебе угодно, но прежде всего найми служанку. Я не  хочу,
чтобы ты жил один. У меня в трюме припрятан контрабандный кофе и  чудес-
ный табак; завтра же ты их получишь. Тише! Кто-то идет.
   - Это, должно быть, Кадрусс. Узнал о твоем приезде и идет  поздравить
тебя с счастливым возвращением.
   - Вот еще уста, которые говорят одно, между  тем  как  сердце  думает
другое, - прошептал Эдмон. - Но все равно, он наш  сосед  и  оказал  нам
когда-то услугу! Примем его ласково.
   Не успел Эдмон договорить, как в дверях показалась  черная  бородатая
голова Кадрусса. Это был человек лет двадцати  пяти-шести;  в  руках  он
держал кусок сукна, который он согласно своему ремеслу портного  намере-
вался превратить в одежду.
   - А! Приехал, Эдмон! - сказал он с сильным марсельским акцентом,  ши-
роко улыбаясь, так что видны были все  его  зубы,  белые,  как  слоновая
кость.
   - Как видите, сосед Кадрусс, я к вашим услугам, если  вам  угодно,  -
отвечал Дантес, с трудом скрывая холодность под любезным тоном.
   - Покорно благодарю. К счастью, мне ничего не нужно, и даже иной  раз
другие во мне нуждаются. (Дантес вздрогнул.) Я не про тебя  говорю,  Эд-
мон. Я дал тебе денег взаймы, ты мне их отдал; так водится между добрыми
соседями, и мы в расчете.
   - Никогда не бываешь в расчете с теми, кто нам помог, -  сказал  Дан-
тес. - Когда денежный долг возвращен, остается долг благодарности.
   - К чему говорить об этом? Что было, то  прошло.  Поговорим  лучше  о
твоем счастливом возвращении. Я пошел в порт поискать коричневого  сукна
и встретил своего приятеля Данглара.
   "Как, ты в Марселе?" - говорю ему.
   "Да, как видишь".
   "А я думал, ты в Смирне".
   "Мог бы быть и там, потому что прямо оттуда".
   "А где же наш Эдмон?"
   "Да, верно, у отца", - отвечал мне Данглар. Вот я к пришел, - продол-
жал Кадрусс, - чтобы приветствовать Друга.
   - Славный Кадрусс, как он нас любит! - сказал старик.
   - Разумеется, люблю и притом еще уважаю, потому что честные люди ред-
ки... Но ты никак разбогател,  приятель?  -  продолжал  портной,  искоса
взглянув на кучку золота и серебра, выложенную на стол Дантесом.
   Юноша заметил искру жадности, блеснувшую в черных глазах соседа.
   - Это не мои деньги, - отвечал он небрежно - Я сказал отцу, что боял-
ся найти его в нужде, а он, чтобы успокоить меня, высыпал на  стол  все,
что было у него в кошельке. Спрячьте деньги, отец,  если  только  соседу
они не нужны.
   - Нет, друг мой, - сказал Кадрусс, - мне ничего не нужно; слава богу,
ремесло мастера кормит. Береги денежки, лишних никогда  не  бывает.  При
всем том я тебе благодарен за твое предложение не меньше, чем если бы  я
им воспользовался.
   - Я предложил от сердца, - сказал Дантес.
   - Не сомневаюсь. Итак, ты в большой дружбе с Моррелем, хитрец ты эта-
кий?
   - Господин Моррель всегда был очень добр ко мне, - отвечал Дантес.
   - В таком случае ты напрасно отказался от обеда.
   - Как отказался от обеда? - спросил старый Дантес. -  Разве  он  звал
тебя обедать?
   - Да, отец, - отвечал Дантес и улыбнулся, заметив, как поразила  ста-
рика необычайная честь, оказанная его сыну.
   - А почему же ты отказался, сын? - спросил старик.
   - Чтобы пораньше прийти к вам, отец, - ответил молодой человек. - Мне
не терпелось увидеться с вами.
   - Моррель, должно быть, обиделся, - продолжал Кадрусс, - а когда  ме-
тишь в капитаны, не следует перечить арматору.
   - Я объяснил ему причину отказа, и он понял меня, надеюсь.
   - Чтобы стать капитаном, надобно немножко подольститься к хозяевам.
   - Я надеюсь быть капитаном и без этого, - отвечал Дантес.
   - Тем лучше, тем лучше! Это порадует всех старых твоих друзей. А там,
за фортом святого Николая, я знаю кое-кого, кто будет особенно доволен.
   - Мерседес? - спросил старик.
   - Да, отец, - сказал Дантес. - И теперь, когда я вас повидал, когда я
знаю, что вы здоровы и что у вас есть все, что вам нужно,  я  попрошу  у
вас позволения отправиться в Каталаны.
   - Ступай, дитя мое, ступай, - отвечал старый Дантес, - и да благосло-
вит тебя господь женой, как благословил меня сыном.
   - Женой! - сказал Кадрусс. - Как вы, однако, спешите; она еще не жена
ему как будто!
   - Нет еще, но, по всем вероятием, скоро будет, - отвечал Эдмон.
   - Как бы то ни было, - сказал Кадрусс, - ты хорошо сделал, что поспе-
шил с приездом.
   - Почему?
   - Потому что Мерседес - красавица, а у красавиц нет недостатка в пок-
лонниках; у этой - особенно: они дюжинами ходят за ней.
   - В самом деле? - сказал Дантес с улыбкой,  в  которой  заметна  была
легкая тень беспокойства.
   - Да, да, - продолжал Кадрусс, - и притом завидные  женихи;  но,  сам
понимаешь, ты скоро будешь капитаном, и тебе едва ли откажут.
   - Это значит, - подхватил Дантес с улыбкой, которая  едва  прикрывала
его беспокойство, - это значит, что если бы я не стал капитаном...
   - Гм! Гм! - пробормотал Кадрусс.
   - Ну, - сказал молодой человек, - я лучшего мнения, чем вы, о  женщи-
нах вообще и о Мерседес в особенности, и я убежден, что, буду я  капита-
ном или нет, она останется мне верна.
   - Тем лучше, - сказал Кадрусс, - тем  лучше!  Когда  женишься,  нужно
уметь верить; но все равно, приятель, я тебе говорю; не  теряй  времени,
ступай, объяви ей о своем приезде и поделись своими надеждами.
   - Иду, - отвечал Эдмон.
   Он поцеловал отца, кивнул Кадруссу и вышел.
   Кадрусс посидел у старика еще немного, потом, простившись с ним, тоже
вышел и вернулся к Данглару, который ждал его на углу улицы Сенак.
   - Ну, что? - спросил Данглар. - Ты его видел?
   - Видел, - ответил Кадрусс.
   - И он говорил тебе о своих надеждах на капитанство?
   - Он говорит об этом так, как будто он уже капитан.
   АР.
   - Вот как! - сказал Данглар. - Уж больно он торопится!
   - Но Моррель ему, как видно, обещал...
   - Так он очень весел?
   - Даже до дерзости; он уже предлагал мне свои услуги,  как  какая-ни-
будь важная особа; предлагал мне денег, как банкир.
   - И ты отказался?
   - Отказался. А мог бы взять у него взаймы, потому что не кто  другой,
как я, одолжил ему первые деньги, которые он видел в своей жизни. Но те-
перь господин Дантес ни в ком не нуждается: он скоро будет капитаном!
   - Ну, он еще не капитан!
   - Правду сказать, хорошо было бы, если бы он им и не стал, -  продол-
жал Кадрусс, - а то с ним и говорить нельзя будет.
   - Если мы захотим, - сказал Данглар, - он будет тем же, что и теперь,
а может быть, и того меньше.
   - Что ты говоришь?
   - Ничего, я говорю сам с собою. И он все еще влюблен в прекрасную ка-
таланку?
   - До безумия; уже побежал туда. Но или я очень ошибаюсь, или  с  этой
стороны его ждут неприятности.
   - Скажи яснее.
   - Зачем?
   - Это гораздо важнее, чем ты думаешь. Ведь ты не любишь Дантеса?
   - Я не люблю гордецов.
   - Так скажи мне все, что знаешь о каталанке.
   - Я не знаю ничего наверное, но видел такие вещи, что думаю, как бы у
будущего капитана не вышло неприятностей на дороге у Старой Больницы.
   - Что же ты видел? Ну, говори.
   - Я видел, что каждый раз, как Мерседес приходит в город, ее провожа-
ет рослый детина, каталанец, с черными глазами, краснолицый,  черноволо-
сый, сердитый. Она называет его двоюродным братом.
   - В самом деле!.. И ты думаешь, что этот братец за нею волочится?
   - Предполагаю, - как же может быть иначе между двадцатилетним детиной
и семнадцатилетней красавицей?
   - И ты говоришь, что Дантес пошел в Каталаны?
   - Пошел при мне.
   - Если мы пойдем туда же, мы можем остановиться в "Резерве" и за ста-
каном мальгского вина подождать новостей.
   - А кто нам их сообщит?
   - Мы будем на его пути и по лицу Дантеса увидим, что произошло.
   - Идем, - сказал Кадру ее, - но только платишь ты.
   - Разумеется, - отвечал Данглар.
   И оба быстрым шагом направились к назначенному месту. Придя  в  трак-
тир, они велели подать бутылку вина и два стакана.
   От старика Памфила они узнали, что минут  десять  тому  назад  Дантес
прошел мимо трактира.
   Удостоверившись, что Дантес в Каталанах, они сели под молодой листвой
платанов и сикомор, в ветвях которых веселая стая птиц воспевала один из
первых ясных дней весны.




   В ста шагах от того места, где оба друга, насторожив уши и поглядывая
на дорогу, прихлебывали искрометное мальгское вино, за лысым  пригорком,
обглоданным солнцем и мистралями, лежало селение Каталаны.
   Однажды из Испании выехали какие-то таинственные переселенцы и  прис-
тали к тому клочку земли, на котором они живут и поныне Они явились  не-
ведомо откуда и говорили на незнакомом языке Один из начальников,  пони-
мавший провансальский язык, попросил у города Марселя позволения  завла-
деть пустынным мысом, на который они, по примеру древних мореходов,  вы-
тащили свои суда. Просьбу уважили, и три месяца  спустя  вокруг  десятка
судов, привезших этих морских цыган, выросло небольшое  селение  В  этом
своеобразном и живописном селенье,  полумавританском,  полуиспанском,  и
поныне живут потомки этих людей, говорящие на языке своих дедов  В  про-
должение трех или четырех веков они остались верны своему мысу, на кото-
рый опустились, как стая морских птиц, они нимало не  смешались  с  мар-
сельскими жителями, женятся только между собой и сохраняют нравы и одеж-
ду своей родины так же, как сохранили ее язык.
   Мы приглашаем читателя последовать за нами по единственной улице  се-
ления и зайти в один из домиков, солнце снаружи  окрасило  его  стены  в
цвет опавших листьев, одинаковый для всех старинных построек этого края,
а внутри кисть маляра сообщила им белизну, составляющую единственное ук-
рашение испанских роsadas [2].
   Красивая молодая девушка, с черными, как смоль, волосами, с бархатны-
ми, как у газели, глазами, стояла, прислонившись к перегородке, и в тон-
ких, словно выточенных античным ваятелем пальцах мяла ни в чем не повин-
ную ветку вереска, оборванные цветы и листья уже усеяли  пол;  руки  ее,
обнаженные до локтя, покрытые загаром, но словно скопированные с рук Ве-
неры Арльской, дрожали от волнения, а легкой ножкой с  высоким  подъемом
она нетерпеливо постукивала по полу, так что можно было видеть ее строй-
ные, изящные икры, обтянутые красным чулком с серыми и синими стрелками.
В трех шагах от нее, покачиваясь на стуле и опершись  локтем  на  старый
комод, статный молодец лет двадцати - двадцати двух  смотрел  на  нее  с
беспокойством и досадой; в его глазах был вопрос, но твердый  и  упорный
взгляд девушки укрощал собеседника.
   - Послушай, Мерседес, - говорил молодой человек, - скоро пасха, самое
время сыграть свадьбу. Ответь же мне!
   - Я тебе уже сто раз отвечала, Фернан, и ты сам себе враг, если опять
спрашиваешь меня.
   - Ну, так повтори еще, умоляю тебя, повтори еще, чтобы  я  мог  пове-
рить. Скажи мне в сотый раз, что отвергаешь мою любовь, которую  благос-
ловила твоя мать; заставь меня понять, что ты играешь моим счастьем, что
моя жизнь или смерть для тебя - ничто! Боже мой! Десять  лет  мечтать  о
том, чтобы стать твоим мужем, Мерседес, и потерять эту надежду,  которая
была единственной целью моей жизни!
   - По крайней мере не я поддерживала в тебе эту  надежду,  -  отвечала
Мерседес, - ты не можешь меня упрекнуть, что  я  когда-нибудь  завлекала
тебя. Я всегда говорила тебе, я люблю тебя, как  брата,  но  никогда  не
требуй от меня ничего, кроме этой братской дружбы, потому что сердце мое
отдано другому Разве я не говорила тебе этого, Фернан.
   - Знаю, знаю, Мерседес, - прервал молодой человек - Да, ты всегда бы-
ла со мной до жестокости прямодушна, но ты забываешь, что для каталанцев
брак только между своими - священный закон.
   - Ты ошибаешься, Фернан, это не закон, а просто обычай, только и все-
го, - и верь мне, тебе не стоит ссылаться на  этот  обычай.  Ты  вытянул
жребий, Фернан. Если ты еще на свободе, то это просто поблажка,  не  се-
годня так завтра тебя могут призвать на службу. А когда ты  поступишь  в
солдаты, что ты станешь делать с бедной сиротой, горемычной, без  денег,
у которой нет ничего, кроме развалившейся хижины, где висят старые  сети
- жалкое наследство, оставленное моим отцом матери, а матерью - мне? Вот
год, как она умерла, и подумай, Фернан, ведь я  живу  почти  милостыней!
Иногда ты притворяешься, будто я тебе помогаю, и  это  для  того,  чтобы
иметь право разделить со мной улов; и я принимаю это, Фернан, потому что
твой отец был брат моего отца, потому что мы выросли вместе  и  особенно
потому, что отказ мой слишком  огорчил  бы  тебя.  Но  я  чувствую,  что
деньги, которые я выручаю за твою рыбу и на которые я покупаю  себе  лен
для пряжи, - просто милостыня.
   - Не все ли мне равно, Мерседес! Бедная и одинокая,  ты  мне  дороже,
чем дочь самого гордого арматора или самого богатого банкира в  Марселе!
Что надобно нам, беднякам? Честную жену и хорошую хозяйку. Где  я  найду
лучше тебя?
   - Фернан, - отвечала Мерседес, покачав головою, - можно стать  дурной
хозяйкой, и нельзя ручаться, что будешь честной женой,  если  любишь  не
мужа, а другого. Будь доволен моей дружбой, потому  что,  повторяю,  это
все, что я могу тебе обещать, а я обещаю только то, что  могу  исполнить
наверное.
   - Понимаю, - сказал Фернан, - ты терпеливо сносишь  свою  нищету,  но
боишься моей. Так знай же, Мерседес, если ты меня  полюбишь,  я  попытаю
счастья. Ты принесешь мне удачу, и я разбогатею. Я не останусь  рыбаком;
я могу наняться конторщиком, могу и сам завести торговлю.
   - Ничего этого ты не можешь, Фернан; ты солдат, и если  ты  сейчас  в
Каталанах, то только потому, что нет войны. Оставайся рыбаком, не  строй
воздушных замков, после которых действительность покажется тебе еще  тя-
гостней, и удовольствуйся моей дружбой. Ничего другого я  тебе  дать  не
могу.
   - Да, ты права, Мерседес, я буду  моряком;  надену  вместо  дедовской
одежды, которую ты презираешь, лакированную шляпу, полосатую  фуфайку  и
синюю куртку с якорями на пуговицах. Ведь так должен быть одет  человек,
который сможет тебе понравиться?
   - Что ты хочешь сказать? - спросила Мерседес, с гордым вызовом взгля-
нув на него. - Что ты хочешь сказать? Я не понимаю тебя.
   - Я хочу сказать, Мерседес, ты так сурова и жестока  со  мною  только
потому, что ждешь человека, который одет, как я описал. А вдруг тот, ко-
го ты ждешь, непостоянен, а если не он, непостоянно море?
   - Фернан, - вскричала Мерседес, - я думала, что ты добрый, но я ошиб-
лась. Ты злой, если на помощь своей ревности призываешь божий гнев!  Да,
я не скрываю: я жду и люблю того, о ком ты говоришь, и если он  не  вер-
нется, я не стану упрекать его в непостоянстве, а скажу,  что  он  умер,
любя меня.
   Каталанец яростно сжал кулаки.
   - Я тебя поняла, Фернан: ты хочешь отомстить ему за то, что я не люб-
лю тебя. Ты хочешь скрестить свой каталанский нож с его кинжалом! И  что
же? Ты лишишься моей дружбы, если будешь побежден; а если  победишь  ты,
то моя дружба обернется ненавистью. Поверь мне, искать ссоры с человеком
- плохое средство понравиться женщине,  которая  этого  человека  любит.
Нет, Фернан, ты не поддашься дурным мыслям. Раз я не могу быть твоей же-
ной, ты привыкнешь смотреть на меня, как на друга, как на  свою  сестру.
Притом же, - прибавила она с влажными от слез глазами, - не спеши,  Фер-
нан: ты сам сейчас сказал - море коварно, и вот уже четыре месяца как он
уехал, а за четыре месяца я насчитала много бурь!
   Фернан остался холоден; он не старался отереть слезы, бежавшие по ще-
кам Мерседес; а между тем за каждую ее слезу он отдал  бы  стакан  своей
крови. Но эти слезы лились из-за другого!
   Он встал, прошелся по хижине и остановился перед Мерседес; глаза  его
сверкали, кулаки были сжаты.
   - Послушай, Мерседес, - сказал он, - отвечай еще раз: это решено?
   - Я люблю Эдмона Дантеса, - спокойно ответила девушка, - и, кроме Эд-
мона, никто не будет моим мужем.
   - И ты будешь всегда любить его?
   - До самой смерти.
   Фернан со стоном опустил голову, как  человек,  потерявший  последнюю
надежду; потом вдруг поднял голову и, стиснув зубы, спросил:
   - А если он умер?
   - Так и я умру.
   - А если он тебя забыл?
   - Мерседес! - раздался веселый голос за дверью. - Мерседес!
   - Ах!.. - вскричала девушка, не помня себя от счастья и любви. -  Вот
видишь, он не забыл меня, он здесь!
   Она бросилась к двери и отворила ее, крича:
   - Сюда, Эдмон! Я здесь!
   Фернан, бледный и дрожащий, попятился, как путник, внезапно увидевший
змею, и, наткнувшись на свой стул, бессильно опустился на него.
   Эдмон и Мерседес бросились друг другу в объятия. Палящее  марсельское
солнце, врываясь в раскрытую дверь, обливало их потоками  света  Сначала
они не видели ничего кругом. Неизмеримое счастье отделяло  их  от  мира;
они говорили несвязными словами, которые передают  порывы  такой  острой
радости, что становятся похожи на выражение боли.
   Вдруг Эдмон заметил мрачное лицо Фернана, которое выступало из полум-
рака, бледное и угрожающее; бессознательно молодой каталанец держал руку
на ноже, висевшем у него на поясе.
   - Простите, - сказал Дантес, хмуря брови, - я и не заметил,  что  нас
здесь трое.
   Затем, обращаясь к Мерседес, он спросил:
   - Кто этот господин?
   - Этот господин будет вашим лучшим другом, Дантес, потому что это мой
друг, мой брат, Фернан, тот человек, которого после вас, Эдмон, я  люблю
больше всех на свете. Разве вы не узнали его?
   - Да, узнал, - отвечал Эдмон, и, не выпуская руки Мерседес,  он  сер-
дечно протянул другую руку каталанцу.
   Но Фернан, не отвечая на это дружеское движение, оставался нем и нед-
вижим, как статуя.
   Тогда Эдмон испытующе посмотрел на дрожавшую Мерседес и на мрачного и
грозного Фернана.
   Один взгляд объяснил ему все. Он вспыхнул от гнева.
   - Я не знал, когда спешил к тебе, Мерседес, что найду здесь врага.
   - Врага! - вскричала Мерседес, гневно взглянув на двоюродного брата -
Найти врага у меня, в моем доме! Если бы я так думала, я взяла  бы  тебя
под руку и ушла в Марсель, покинув этот дом навсегда.
   Глаза Фернана сверкнули.
   - И если бы с тобой приключилась беда, мой Эдмон, - продолжала она  с
неумолимым спокойствием, которое показывало Фернану, что  Мерседес  про-
никла в самую глубину его мрачных мыслей, - я взошла бы на мыс Моржион и
бросилась со скалы вниз головой.
   Фернан побледнел, как смерть.
   - Но ты ошибся, Эдмон, - прибавила она, - здесь у  тебя  нет  врагов,
здесь только мой брат Фернан, и он сейчас пожмет тебе руку, как  предан-
ному другу.
   И девушка устремила повелительный взгляд на каталанца,  который,  как
завороженный, медленно подошел к Эдмону и протянул ему руку.
   Ненависть его, подобно волне, бешеной, но бессильной, разбилась о не-
одолимую власть, которую эта девушка имела над ним.
   Но едва он дотронулся до руки Эдмона, как  почувствовал,  что  сделал
все, что мог, и бросился вон из дому.
   - Горе мне! - стонал он, в отчаянии ломая руки. - Кто избавит меня от
этого человека! Горе мне!
   - Эй, каталанец! Эй, Фернан! Куда ты? - окликнул его чей-то голос.
   Фернан круто остановился, озираясь по сторонам,  и  увидал  Кадрусса,
сидевшего с Дангларом за столом под деревьями.
   - Что же ты не идешь к нам? - сказал Кадру ее. - Или ты так  спешишь,
что тебе некогда поздороваться с друзьями?
   - Особенно, когда перед ними еще почти  полная  бутылка!  -  прибавил
Данглар.
   Фернан бессмысленно посмотрел на них и не ответил ни слова.
   - Он совсем ошалел, - сказал Данглар, толкая Кадрусса ногой.  -  Что,
если мы ошиблись, и, вопреки нашим ожиданиям, Дантес торжествует победу?
   - Сейчас узнаем, - отвечал Кадрусс и, повернувшись к молодому челове-
ку, сказал:
   - Ну, что же, каталанец, решаешься или нет?
   Фернан отер пот с лица и вошел в беседку; ее тень как  будто  немного
успокоила его волнение, а прохлада освежила истомленное тело.
   - Здравствуйте, - сказал он, - вы, кажется, звали меня?
   И он без сил опустился на один из стульев, стаявших вокруг стола.
   - Я позвал тебя потому, что ты бежал, как сумасшедший,  и  я  боялся,
что ты, чего доброго, бросишься в море, -  сказал,  смеясь,  Кадрусс.  -
Черт возьми! Друзей не только угощают вином; иной раз им еще мешают наг-
лотаться воды.
   Фернан не то вздохнул, не то всхлипнул и уронил голову на руки.
   - Знаешь, что я тебе скажу, Фернан, - продолжал Кадрусс, начиная раз-
говор с грубой откровенностью простых людей, которые от любопытства  за-
бывают все приличия. - Знаешь, ты похож на отставленного воздыхателя!
   И он громко захохотал.
   - Нет, - отвечал Данглар, - такой молодец не для того  создан,  чтобы
быть несчастным в любви. Ты шутишь, Кадрусс.
   - Вовсе не шучу, ты лучше послушай, как он вздыхает.  Ну-ка,  Фернан,
подними нос да отвечай нам. Невежливо не  отвечать  друзьям,  когда  они
спрашивают о здоровье.
   - Я здоров, - сказал Фернан, сжимая кулаки, но не поднимая головы.
   - А! Видишь ли, Данглар, - сказал Кадрусс, мигнув своему приятелю,  -
дело вот в чем: Фернан, которого ты здесь видишь, добрый и честный ката-
ланец, один из лучших марсельских рыбаков, влюблен в красавицу по  имени
Мерседес, но, к несчастью, красавица,  со  своей  стороны,  по-видимому,
влюблена в помощника капитана "Фараона", а так как "Фараон" сегодня  во-
ротился в порт, то... понимаешь?
   - Нет, не понимаю, - отвечал Данглар.
   - Бедняга Фернан получил отставку, - продолжал Кадрусс.
   - Ну, так что ж? - сказал Фернан, подняв голову и поглядывая на  Кад-
русса как человек, ищущий, на ком бы выместить досаду. - Мерседес ни  от
кого не зависит, не так ли? И вольна любить, кого ей угодно.
   - Если ты так на это смотришь, тогда другое дело! - сказал Кадрусс. -
Я-то думал, что ты каталанец; а мне рассказывали, что  каталанцы  не  из
тех людей, у которых можно отбивать возлюбленных; при этом даже  прибав-
ляли, что Фернан особенно страшен в своей мести.
   Фернан презрительно улыбнулся.
   - Влюбленный никогда не страшен, - сказал он.
   - Бедняга! - подхватил Данглар, притворяясь, что жалеет его от  всего
сердца. - Что ж делать? Он не ожидал, что Дантес воротится так скоро. Он
думал, что Дантес, быть может, умер, изменил, - как знать?  Такие  удары
тем более тяжелы, что приходят всегда неожиданно.
   - Как бы там ни было, - сказал Кадрусс, который все время  пил  и  на
которого хмельное мальгское вино начинало действовать, - как бы  там  ни
было, благополучное возвращение Дантеса  досаждает  не  одному  Фернану:
верно, Данглар?
   - Верно, и я готов поручиться, что это кончится для него плохо.
   - Тем не менее, - продолжал Кадрусс, наливая  Фернану  и  наполняя  в
восьмой или десятый раз свой собственный стакан, между тем  как  Данглар
едва пригубил свое вино, - тем не менее он женится на  красавице  Мерсе-
дес; по крайней мере он для этого воротился.
   Все это время Данглар проницательным взором смотрел на Фернана и  ви-
дел, что слова Кадрусса падают ему на сердце, как расплавленный свинец.
   - А когда свадьба? - спросил Данглар.
   - О! До свадьбы еще дело не дошло! - прошептал Фернан.
   - Да, но дойдет, - сказал Кадрусс. - Это так же верно,  как  то,  что
Дантес будет капитаном "Фараона". Не правда ли, Данглар?
   Данглар вздрогнул при этом неожиданном выпаде, повернулся к  Кадруссу
и пристально посмотрел на него, чтобы узнать, с умыслом ли были  сказаны
эти слова, но он не прочел ничего, кроме зависти на этом лице, уже  пог-
лупевшем от опьянения.
   - Итак, - сказал он, наполняя стаканы, - выпьем  за  капитана  Эдмона
Дантеса, супруга прелестной каталанки!
   Кадрусс отяжелевшею рукою поднес стакан к губам и одним духом  осушил
его. Фернан схватил свой стакан и разбил вдребезги.
   - Стойте! - сказал Кадрусс. - Что там такое на пригорке, по дороге из
Каталан? Взгляни-ка, Фернан, у тебя глаза получше. У меня уже двоится  в
глазах. Ты знаешь, вино - предатель. Точно двое влюбленных идут рядышком
рука об руку. Ах, боже ты мой! Они не подозревают, что мы  их  видим,  и
целуются!
   Данглар следил за каждым движением Фернана,  лицо  которого  приметно
искажалось.
   - Знаете вы их, Фернан? - спросил он.
   - Да, - отвечал он глухим голосом, - это Эдмон и Мерседес.
   - А! Вот оно что! - сказал Кадрусс. - А я и не узнал их. Эй,  Дантес!
Эй, красавица! Подите-ка сюда и скажите нам, скоро  ли  свадьба.  Фернан
такой упрямец, не хочет нам сказать.
   - Да замолчишь ли ты? - прервал его Данглар, делая вид,  будто  оста-
навливает Кадрусса, который с упрямством пьяницы высовывался из беседки.
- Держись крепче на ногах и оставь влюбленных в  покое.  Бери  пример  с
Фернана: он по крайней мере благоразумен.
   Быть может, Фернан, выведенный из себя, подстрекаемый Дангларом,  как
бык на арене, не удержался бы, ибо он уже встал и, казалось, вот-вот ки-
нется на соперника, но Мерседес, веселая и непринужденная, подняла  пре-
лестную головку и окинула всех светлым взором. Од вспомнил ее  угрозу  -
умереть, если умрет Эдмон, - и бессильно опустился на стул.
   Данглар посмотрел на своих собеседников - на отупевшего от вина и  на
сраженного любовью.
   - От этих дураков я ничего не добьюсь, - прошептал он, - боюсь, что я
имею дело с пьяницей и с трусом. Вот завистник, который  наливается  ви-
ном, между тем как ему следовало бы упиваться желчью; вот болван, у  ко-
торого из-под носа похищают возлюбленную и который только и  знает,  что
плачет и жалуется, как ребенок. А между тем у него пылающие глаза, как у
испанцев, сицилийцев и калабрийцев, которые так искусно мстят за себя; у
него такие кулаки, что размозжат голову быку вернее всякого обуха. Поло-
жительно, счастье улыбается Эдмону; он женится на красавице, будет капи-
танам и посмеется над нами, разве только... - мрачная  улыбка  искривила
губы Данглара, - разве только я тут вмешаюсь.
   - Эй! - продолжал кричать Кадрусс,  привстав  в  опершись  кулаком  о
стол. - Эй, Эдмон! Не видишь ты, что ли, друзей, или уж так  загордился,
что не хочешь и говорить с ними?
   - Нет, дорогой Кадрусс, - отвечал Дантес,  -  я  совсем  не  горд,  я
счастлив, а счастье, очевидно, ослепляет ее больше, чем гордость.
   - Дело! - сказал Кадрусс. - Вот это объяснение! Здравствуйте, госпожа
Дантес!
   Мерседес чинно поклонилась.
   - Меня так еще не зовут, - сказала она. - У нас считается, что  можно
накликать беду, если называть девушку по имени ее жениха, когда этот же-
них еще не стал ей мужем; поэтому называйте меня Мерседес, прошу вас.
   - Сосед Кадрусс не так уж виноват, - сказал Дантес, - он  не  намного
ошибся!
   - Так, значит, свадьба будет скоро? - спросил Данглар,  раскланиваясь
с молодою парою.
   - Как можно скорее. Сегодня сговор у моего отца, а завтра или  после-
завтра, никак не позже, обед в честь помолвки здесь, в "Резерве".  Наде-
юсь, будут все друзья: это значит, что вы приглашены, господин  Данглар;
это значит, что и тебя ждут, Кадрусс.
   - А Фернан? - спросил Кадрусс, смеясь пьяным смехом.  -  Фернан  тоже
будет?
   - Брат моей жены - мой брат, - сказал Эдмон, - и мы,  Мерседес  и  я,
были бы глубоко огорчены, если бы его не было с нами в такую минуту.
   Фернан хотел ответить, но голос замер у него в горле, и он не мог вы-
говорить ни слова.
   -  Сегодня  помолвка...  завтра  или  послезавтра  обручение...  черт
возьми, вы очень спешите, капитан!
   - Данглар, - отвечал Эдмон с улыбкой, - я вам скажу то же, что Мерсе-
дес сказала сейчас Кадруссу: не наделяйте меня званием, которого  я  еще
не удостоен; это накличет на меня беду.
   - Прошу прощенья, - отвечал Данглар. - Я только сказал, что вы  очень
спешите. Ведь времени у нас довольно: "Фараон" выйдет в море  не  раньше
как через три месяца.
   - Всегда спешишь быть счастливым, господин Данглар, - кто долго стра-
дал, тот с трудом верит своему счастью. Но это не только себялюбие, -  я
должен ехать в Париж.
   - Вот как! В Париж! И вы едете туда в первый раз?
   - Да.
   - У вас там есть дело?
   - Не мое: надо исполнить последнее поручение бедного нашего  капитана
Леклера. Вы понимаете, Данглар, это дело святое. Впрочем, будьте спокой-
ны, я только съезжу и вернусь.
   - Да, да, понимаю, - вслух сказал Данглар.
   Потом прибавил про себя:
   "В Париж, доставить по назначению письмо,  которое  ему  дал  маршал.
Черт возьми! Это письмо подает мне мысль. А, Дантес, друг мой! Ты еще не
значишься в реестре "Фараона" под номером первым!"
   И он крикнул вслед удалявшемуся Эдмону:
   - Счастливого пути!
   - Благодарю, - отвечал Эдмон, оглядываясь через плечо и дружески  ки-
вая головою.
   И влюбленные продолжали путь, спокойные и счастливые, как два избран-
ника небес...




   Данглар следил глазами за Эдмоном и Мерседес, пока они не скрылись за
фортом св. Николая; потом он снова  повернулся  к  своим  собутыльникам.
Фернан, бледный и дрожащий, сидел неподвижно, а Кадрусс  бормотал  слова
какой-то застольной песни.
   - Мне кажется, - сказал Данглар Фернану, - эта свадьба не всем  сулит
счастье.
   - Меня она приводит в отчаяние, - отвечал Фернан.
   - Вы любите Мерседес?
   - Я обожаю ее.
   - Давно ли?
   - С тех пор как мы знаем друг друга; я всю жизнь любил ее.
   - И вы сидите тут и рвете на себе волосы, вместо  того  чтобы  искать
средства помочь горю! Черт возьми! Я думал, что не так водится между ка-
таланцами.
   - Что же, по-вашему, мне делать? - спросил Фернан.
   - Откуда я знаю? Разве это мое дело? Ведь, кажется, не  я  влюблен  в
мадемуазель Мерседес, а вы ищите и обрящете, как сказано в Евангелии.
   - Я уж нашел было.
   - Что именно?
   - Я хотел ударить его кинжалом,  но  она  сказала,  что  если  с  ним
что-нибудь случится, она убьет себя.
   - Бросьте! Такие вещи говорятся, да не делаются.
   - Вы не знаете Мерседес. Если она пригрозила, так уж исполнит.
   - Болван! - прошептал Данглар. - Пусть она убивает  себя,  мне  какое
дело, лишь бы Дантес не был капитаном.
   - А прежде чем умрет Мерседес, - продолжал  Фернан  с  твердой  реши-
мостью, - я умру.
   - Вот любовь-то! - закричал Кадрусс пьяным голосом. - Вот это  любовь
так любовь, или я ничего в этом не понимаю!
   - Послушайте, - сказал Данглар, - вы, сдается мне, славный малый, и я
бы хотел, черт меня побери, помочь вашему горю, но...
   - Да, - подхватил Кадрусс, - говори.
   - Любезный, - прервал его Данглар, - ты уже почти пьян; допей  бутыл-
ку, и ты будешь совсем готов. Пей и не мешайся в наши  дела.  Для  наших
дел надобно иметь свежую голову.
   - Я пьян? - вскричал Кадрусс. - Вот тоже! Я могу  выпить  еще  четыре
таких бутылки: это же пузырьки изпод одеколона! Папаша Памфил, вина!
   И Кадрусс стукнул стаканом по столу.
   - Так вы говорите... - сказал Фернан  Данглару,  с  жадностью  ожидая
окончания прерванной фразы.
   - Я уж не помню, что говорил. Этот пьяница спутал все мои мысли.
   - Ну и пусть пьяница; тем хуже для тех, кто боится вина; у них,  вер-
но, дурные мысли, и они боятся, как бы вино не вывело их наружу.
   И Кадрусс затянул песенку, бывшую в то время в большой моде:
   Все злодеи - водопийцы,
   Что доказано потопом.
   - Вы говорили, - продолжал Фернан, - что хотели бы помочь моему горю,
но, прибавили вы...
   - Да. Но чтобы помочь вашему горю, надо помешать Дантесу жениться  на
той, которую вы любите, свадьба, по-моему, легко может не  состояться  и
без смерти Дантеса.
   - Только смерть может разлучить их, - сказал Фернан.
   - Вы рассуждаете, как устрица, друг мой, - прервал его Кадрусс,  -  а
Данглар у нас умник, хитрец, ученый, он докажет вам, что вы  ошибаетесь.
Докажи, Данглар. Я поручился за тебя. Докажи, что Дантесу не нужно  уми-
рать; притом жалко будет, если Дантес умрет. Он добрый  малый,  я  люблю
Дантеса. За твое здоровье, Дантес!
   Фернан, досадливо махнув рукой, встал из-за стола.
   - Пусть его, - сказал Данглар, удерживая каталанца, - он хоть пьян, а
не так далек от истины. Разлука разделяет не  хуже  смерти;  представьте
себе, что между Дантесом и Мерседес выросла тюремная стена; она разлучит
их точно так же, как могильный камень.
   - Да, но из тюрьмы выходят, - сказал Кадрусс, который,  напрягая  ос-
татки соображения, цеплялся за разговор, - а когда  человек  выходит  из
тюрьмы и когда он зовется Эдмон Дантес, то он мстит.
   - Пусть! - прошептал Фернан.
   - Притом же, - заметил Кадрусс, - за что сажать Дантеса в тюрьму?  Он
не украл, не убил, не зарезал...
   - Замолчи! - прервал его Данглар.
   - Не желаю молчать! - сказал Кадрусс. - Я желаю, чтобы  мне  сказали,
за что сажать Дантеса в тюрьму. Я люблю Дантеса. За твое здоровье,  Дан-
тес!
   И он осушил еще стакан вина.
   Данглар посмотрел в окончательно посоловевшие глаза портного  и,  по-
вернувшись к Фернану, сказал:
   - Теперь вы понимаете, что нет нужды убивать его?
   - Разумеется, не нужно, если только, как вы говорите,  есть  средство
засадить Дантеса в тюрьму. Но где это средство?
   - Если хорошенько поискать, так найдется, - сказал Данглар. - А впро-
чем, - продолжал он, - чего ради я путаюсь в это дело? Ведь меня оно  не
касается.
   - Не знаю, касается ли оно вас, - вскричал Фернан, хватая его за  ру-
ку, - но знаю, что у вас есть причины ненавидеть Дантеса. Кто сам  нена-
видит, тот не ошибается и в чужом чувстве.
   - У меня причины ненавидеть Дантеса? Никаких, даю вам слово. Я видел,
что вы несчастны, и ваше горе возбудило во мне участив, вот  и  все.  Но
если вы думаете, что я стараюсь для себя, тогда прощайте, любезный друг,
выпутывайтесь из беды, как знаете.
   Данглар сделал вид, что хочет встать.
   - Нет, останьтесь! - сказал Фернан, удерживая его. - Не  все  ли  мне
равно в конце концов, ненавидите вы Дантеса или нет. Я его ненавижу и не
скрываю этого. Найдите средство, и я все исполню; только не смерть,  по-
тому что Мерседес сказала, что она умрет, если убьют Дантеса.
   Кадрусс, опустивший голову на стол, поднял ее и посмотрел  тяжелым  и
бессмысленным взглядом на Фернана и Данглара.
   - Убьют Дантеса! - сказал он. - Кто собирается убить Дантеса? Не  же-
лаю, чтобы его убивали. Он мне друг, еще сегодня утром он предлагал  по-
делиться со мной деньгами, как поделился с ним я. Не желаю, чтобы убива-
ли Дантеса!
   - Да кто тебе говорит, что его хотят убить, дурак! - прервал Данглар.
- Мы просто шутим. Выпей за его здоровье, - продолжал он, наполняя  ста-
кан Кадрусса, - и оставь нас в покое.
   - Да, да, за здоровье Дантеса! - сказал Кадрусс, выпивая вино.  -  За
его здоровье!.. За его здоровье!.. Вот!..
   - Но... средство?.. средство? - спрашивал Фернан.
   - Так вы еще не нашли его?
   - Нет, ведь вы взялись сами...
   - Это правда, - сказал Данглар. - У французов перед испанцами то пре-
имущество, что испанцы обдумывают, а французы придумывают.
   - Ну, так придумайте! - нетерпеливо крикнул Фернан.
   - Человек! - крикнул Данглар. - Перо, чернил и бумаги!
   - Перо, чернил и бумаги? - пробормотал Фернан.
   - Да, я бухгалтер: перо, чернила и бумага - мои орудия, без них я ни-
чего не могу сделать.
   - Перо, чернил и бумаги! - крикнул в свою очередь Фернан.
   - На том столе, - сказал трактирный слуга, указывая рукой.
   - Так подайте сюда.
   Слуга взял перо, чернила и бумагу и принес их в беседку.
   - Как подумаешь, - сказал Кадрусс, ударяя рукой по бумаге, - что  вот
этим вернее можно убить человека, чем подкараулив его  на  опушке  леса!
Недаром я пера, чернил и бумаги всегда боялся больше, чем шпаги или пис-
толета.
   - Этот шут не так еще пьян, как кажется, - заметил Данглар. - Подлей-
те ему, Фернан.
   Фернан наполнил стакан Кадрусса, и тот, как истый пьяница, отнял руку
от бумаги и протянул ее к стакану.
   Каталанец подождал, пока Кадрусс, почти сраженный этим новым  залпом,
не поставил или, вернее, не уронил стакан на стол.
   - Итак? - сказал каталанец, видя, что последние остатки рассудка Кад-
русса утонули в этом стакане.
   - Итак, - продолжал Данглар, - если бы, например, после такого плава-
ния, какое совершил Дантес, заходивший в  Неаполь  и  на  остров  Эльба,
кто-нибудь донес на него королевскому прокурору, что он  бонадартистский
агент...
   - Я донесу! - живо вскричал каталанец.
   - Да, но вам придется подписать донос, вас поставят на очную ставку с
тем, на кого вы донесли. Я, разумеется,  снабжу  вас  всем  необходимым,
чтобы поддерживать обвинение, но Дантес не вечно будет  в  тюрьме.  Ког-
да-нибудь он выйдет оттуда, и тогда горе тому, кто его засадил!
   - Мне только и нужно, чтобы он затеял со мною ссору.
   - А Мерседес?  Мерседес,  которая  возненавидит  вас,  если  вы  хоть
пальцем тронете ее возлюбленного Эдмона!
   - Это верно, - сказал Фернан.
   - Нет, нет, - продолжал Данглар, - если уж решаться на  такой  посту-
пок, то лучше всего просто взять перо, вот так, обмакнуть его в  чернила
и написать левой рукой, чтобы не узнали почерка, маленький доносец  сле-
дующего содержания.
   И Данглар, дополняя наставление примером, написал левой рукой  косыми
букве-ми, которые не имели ничего общего с его обычным почерком, следую-
щий документ, который и передал Фернану.
   Фернан прочел вполголоса:
   - "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского про-
курора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на  корабле  "Фараон",
прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, жнея от
Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора  письмо  к  бонапартистскому
комитету в Париже.
   Если он будет задержан, уличающее его письмо будет найдено  при  нем,
или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
   - Ну вот, - сказал Данглар, - это похоже на дело,  потому  что  такой
донос никак не мог бы обернуться против вас самих, ж все пошло  бы  само
собой. Оставалось бы только сложить письмо вот так и надписать:  "Госпо-
дину королевскому прокурору". И все было бы кончено.
   И Данглар, посмеиваясь, написал адрес.
   - Да, все было бы кончено, - закричал Кадру ее, который, собрав  пос-
ледние  остатки  рассудка,  следил  за  чтением  письма  и  инстинктивно
чувствовал, какие страшные последствия мог иметь подобный донос,  -  да,
все было бы кончено, но это было бы подло!
   И он протянул руку, чтобы взять письмо.
   - Именно потому, - отвечал Данглар, отодвигая (от него письмо, - все,
что я говорю, и все, что я делаю, это только шутка, и я  первый  был  бы
весьма огорчен, если бы что-нибудь случилось с нашим  славном  Дантесом.
Посмотри!
   Он взял письмо, скомкал его и бросил в угол беседки.
   - Вот это дело! - сказал Кадрусс. - Дантес - мой друг, и я  не  хочу,
чтобы ему вредили.
   - Да кто же думает ему вредить! Уж верно не я и не Фернан!  -  сказал
Данглар, вставая и посматривая на каталанца, который  искоса  поглядывал
на бумагу брошенную в угол.
   - В таком случае, - продолжал Кадрусс, - еще вина! Я хочу  выпить  за
здоровье Эдмона и прекрасной Мерседес.
   - Ты и так уж слишком много пил, бражник, - сказал Данглар, - и  если
еще выпьешь, то тебе придется заночевать здесь, потому что ты не сможешь
держаться на йогах.
   - Я? - с пьяным хвастовством сказал Кадрусс, поднимаясь. - Я не  могу
держаться на ногах? Бьюсь об заклад, что взберусь  на  Аккульскую  коло-
кольню и даже не покачнусь.
   - Хорошо, - прервал Данглар, побьемся об заклад, но только завтра.  А
сегодня пора домой. Дай мне руку и пойдем.
   - Пойдем, - отвечал Кадрусс, - но мне не требуется твоей руки.  А  ты
идешь, Фернан? Идешь с нами в Марсель?
   - Нет, - сказал Фернан, - я пойду домой, в Каталаны.
   - Надраено; пойдем с нами в Марсель, пойдем.
   - Мне незачем в Марсель, я не хочу туда.
   - Как ты сказал? Не хочешь?.. Ну, ладно, как хочешь! Вольному воля...
Пойдем, Данглар, а этот господин пусть идет в Каталаны, если ему угодно.
   Данглар воспользовался уступчивостью Кадрусса и  повел  его  по  мар-
сельской дороге. Но только, чтобы  оставить  Фернану  более  короткий  и
удобный путь, он пошел не вдоль набережной Рив-Нев, а к воротам Сен-Вик-
тор. Кадрусс, шатаясь, следовал за ним, повиснув у него на руке.
   Пройдя шагов двадцать, Данглар обернулся и увидел, как Фернан бросил-
ся к измятому письму, схватил его и, выскочив из беседки, побежал к  го-
роду.
   - Что же он делает? - сказал Кадрусс. - Он соврал: сказал, что пойдет
в Каталаны, а сам идет в город. Эй, Фернан! Ты не туда идешь, приятель!
   - Это у тебя в глазах мутится, - прервал Данглар, - он идет  прямо  к
Старой Больнице.
   - Правда? - сказал Кадрусс. - А я бы поклялся, что он свернул  напра-
во... Верно говорят, что вино-предатель.
   - Дело как будто на мази, - прошептал Данглар, - теперь уж оно пойдет
само собой.




   На следующий день утро выдалось теплое и ясное. Солнце встало яркое и
сверкающее, и его первые пурпурные  лучи  расцветили  рубинами  пенистые
гребни волн.
   Пир был приготовлен во втором этаже того самого "Резерва", с беседкой
которого мы уже знакомы. Это была большая зала, в шесть окон, и над каж-
дым окном (бог весть почему) было начертано  имя  одного  из  крупнейших
французских городов.
   Вдоль этих окон шла галерея, деревянная, как и все здание.
   Хотя обед назначен был только в полдень, однако уже с одиннадцати ча-
сов по галерее прогуливались нетерпеливые гости. То были моряки с "Фара-
она" и несколько солдат, приятелей Дантеса. Все они из уважения к жениху
и невесте нарядились в парадное платье.
   Среди гостей пронесся слух,  что  свадебный  пир  почтят  своим  при-
сутствием хозяева "Фараона", но это была такая честь  для  Дантеса,  что
никто не решался этому доверить.
   Однако Данглар, придя вместе с Кадруссом, в свою  очередь  подтвердил
это известие. Утром он сам видел г-на Морреля, и г-н Моррель сказал ему,
что будет обедать в "Резерве".
   И в самом деле через несколько минут в залу  вошел  Моррель.  Матросы
приветствовали его дружными рукоплесканиями. Присутствие арматора служи-
ло для них подтверждением уже распространившегося слуха, что Дантес  бу-
дет назначен капитаном. Они очень любили Дантеса  и  выражали  благодар-
ность своему хозяину за то, что хоть раз его выбор совпал с их  желания-
ми. Едва г-н Моррель вошел, как, по единодушному требованию, Данглара  и
Кадрусса послали к жениху с поручением известить его о прибытии  армато-
ра, появление которого возбудило всеобщую радость, и сказать ему,  чтобы
он поторопился.
   Данглар и Кадрусс пустились бегом, но не пробежали я ста  шагов,  как
встретили жениха и невесту.
   Четыре каталанки, подруги Мерседес, провожали невесту; Эдмон  вел  ее
под руку. Рядом с невестой шел старик Дантес, а  сзади  Фернан.  Злобная
улыбка кривила его губы.
   Ни Мерседес, ни Эдмон не замечали этой улыбки. Они были так  счастли-
вы, что видели только себя и безоблачное небо, которое,  казалось,  бла-
гословляло их.
   Данглар и Кадрусс исполнили  возложенное  на  них  поручение;  потом,
крепко и дружески пожав руку Эдмону, заняли свои места, - Данглар  рядом
с Фернаном, а Кадрусс рядом со стариком  Дантесом,  предметом  всеобщего
внимания.
   Старик надел свой шелковый кафтан с гранеными  Стальными  пуговицами.
Его худые, но мускулистые ноги Красовались в великолепных бумажных  чул-
ках с мушками, которые за версту отдавали  английской  контрабандой.  Да
треугольной шляпе висел пук белых и голубых лент. Он опирался  на  витую
палку, загнутую наверху, как античный посох. Словом, он ничем  не  отли-
чался от щеголей 1796 года, прохаживавшихся во вновь открытых садах Люк-
сембургского и Тюильрийского дворцов.
   К нему, как мы уже сказали, присоединился Кадрусс, Кадрусс,  которого
надежда на хороший обед окончательно примирила с Дантесами,  Кадрусс,  у
которого в уме осталось смутное воспоминание о том, что происходило  на-
кануне, как бывает, когда, проснувшись утром, сохраняешь в  памяти  тень
сна, виденного ночью.
   Данглар, подойдя к Фернану, пристально взглянул на обиженного поклон-
ника. Фернан, шагая за будущими супругами, совершенно забытый  Мерседес,
которая в упоении юной любви, ничего не видела, кроме своего  Эдмона,  -
то бледнел, то краснел. Время от времени он посматривал в сторону Марсе-
ля и при атом всякий раз невольно вздрагивал.  Казалось,  Фернан  ожидал
или по крайней мере предвидел какое-то важнее событие.
   Дантес был одет просто. Служа в торговом флоте, он носил форму, сред-
нюю между военным мундиром и штатским  платьем,  и  его  открытое  лицо,
просветленное радостью, было очень красиво.
   Мерседес была хороша, как кипрская или хиосская гречанка,  с  черными
глазами и коралловыми губами. Она шла шагом вольным и свободным, как хо-
дят арлезианкя и андалузки Городская девушка попыталась бы, может  быть,
скрыть свою радость под вуалей или по крайней мере под бархатом  ресниц,
но Мерседес улыбалась и смотрела на  всех  окружавших,  и  ее  улыбка  и
взгляд говорили так же откровенно, как могли бы сказать уста:  "Если  вы
друзья мне, то радуйтесь со мною, потому что я поистине  очень  счастли-
ва!"
   Когда жених, невеста и провожатые подошли к  "Резерву",  г-н  Моррель
пошел к ним навстречу, окруженный матросами и солдатами, которым он пов-
торил обещание, данное Дантесу, что он будет назначен капитаном на место
покойного Леклера. Увидав его, Дантес выпустил руку Мерседес  и  уступил
место г-ну Моррелю. Арматор и невеста, подавая пример гостям, взошли  по
лестнице в столовую, и еще добрых пять минут деревянные ступени скрипели
под тяжелыми шагами гостей.
   - Батюшка, - сказала Мерседес, остановившись у середины стола, -  са-
дитесь по правую руку от меня, прошу вас, а по левую я посажу того,  кто
заменил мне брата, - прибавила она с лаской в голосе,  которая  кинжалом
ударила Фернана в самое сердце. Губы его посинели, и видно было, как под
загорелой кожей вся кровь, приливая к сердцу, отхлынула от лица.
   Дантес возле себя посадил г-на Морреля и Данглара: первого по правую,
второго по левую сторону; потом сделал знак рукой,  приглашая  остальных
рассаживаться, как им угодно.
   Уже путешествовали вокруг стола румяные и пахучие аральские  колбасы,
лангусты в ослепительных латах, венерки с розоватой  раковиной,  морские
ежи, напоминающие каштаны с их колючей оболочкой,  кяовиссы,  с  успехом
заменяющие южным гастрономам северные устрицы; словом, все те изысканные
лакомства, которые полна выносит на песчаный берег и которые благодарные
рыбаки называют общим именем "морские плоды".
   - Какая тишина! - сказал старик Дантес, прихлебывая желтое,  как  то-
паз, вино, принесенное и поставленное перед Мерседес  самим  хозяином  -
Кто бы сказал, что здесь тридцать человек, которые только и ждут,  чтобы
побалагурить?
   - Жених не всегда бывает весел, - заметил Кадрусс.
   - Да, - подхватил Эдмон, - я слишком счастлив,  чтобы  быть  веселым.
Если вы это хотели сказать, сосед, то вы совершенно правы. Радость  про-
изводит иногда странное действие, она гнетет, как печаль.
   Данглар взглянул на Фернана, на лице которого отражалось каждое  дви-
жение его души,
   - Полноте! Или вы боитесь чего-нибудь? - спросил он. - Мне, напротив,
кажется, что все ваши желания исполняются.
   - Это-то и пугает меня, - отвечал Дантес. - Мне кажется, что  человек
не создан для такого легкого счастья! Счастье похоже на сказочные  двор-
цы, двери которых стерегут драконы.  Надобно  бороться,  чтобы  овладеть
ими, а я, право, не знаю, чем я заслужил счастье быть мужем Мерседес.
   - Мужем!.. - сказал Кадрусс со смехом. -  Нет  еще,  капитан;  попро-
буй-ка разыгрывать мужа, так увидишь, как тебя примут.
   Мерседес покраснела.
   Фернан ерзал на стуле, вздрагивал при малейшем шуме и то и дело  оти-
рал пот, который выступал на его лбу, словно первые капли грозового дож-
дя.
   - Не стоит спорить из-за мелочей, сосед, - отвечал Эдмон Кадруссу,  -
Мерседес еще не жена мне, это верно...
   Он посмотрел на часы.
   - Но через полтора часа она ею будет!
   Все вскрикнули от удивления, кроме старика  Дантеса,  который  широко
осклабился, показывая еще крепкие зубы. Мерседес улыбнулась, но  уже  не
покраснела Фернан судорожно схватился за ручку своего ножа.
   - Через полтора часа! - сказал Данглар, тоже побледнев - Как так?
   - Да, друзья мои, - отвечал Дантес, - благодаря содействию  господина
Морреля, которому, после моего отца, я обязан больше всех на свете,  все
препятствия устранены. Мы сделали денежный взнос, чтобы обойтись без ог-
лашения, и в половине третьего марсельский мэр ждет вас в ратуше. А  так
как уже пробило четверть второго, то "два ли я очень ошибусь, если  ска-
жу, что через час и тридцать минут Мерседес  будет  называться  госпожою
Дантес.
   Фернан закрыл глаза: огненный туман обжег ему веки; он облокотился на
стол, чтобы не упасть, и, несмотря на все свои усилия, не  мог  удержать
стона, который потонул в хохоте и шумных возгласах гостей.
   - Вот это дело, - как вы находите? - сказал старик Дантес. - Это  на-
зывается не терять времени! Вчера утром приехал. Сегодня в три часа  же-
нат! Только моряки так умеют!
   - Но разные формальности, - нерешительно вставил Данглар, - контракт,
бумаги?..
   - Контракт! - сказал Дантес смеясь. - Контракт готов. У Мерседес  ни-
чего нет, у меня тоже! Все у нас общее... Это недолго было написать,  да
и стоит недорого.
   Эта шутка вызвала новый взрыв хохота и рукоплесканий.
   - Значит, мы присутствуем не на обручении, - сказал Данглар, - а поп-
росту на свадьбе.
   - Нет, - возразил Эдмон, - вы ничего не потеряете,  будьте  спокойны.
Завтра утром я еду в Париж. Четыре дня туда, четыре  дня  обратно,  один
день на выполнение данного мне поручения, и девятого марта я буду здесь,
а десятого числа будет настоящий свадебный пир.
   Надежда на новое пиршество удвоила общую веселость,  так  что  старик
Дантес, который в начале обеда жаловался да тишину, теперь среди  общего
шума тщетно пытался предложить тост за счастье будущих супругов.
   Дантес угадал мысль отца и отвечал ему улыбкой, полной любви.  Мерсе-
дес посмотрела на стенные часы и кивнула Эдмону.
   За столом царило то шумное и непринужденное веселье,  которое  всегда
сопровождает конец обеда у простых  людей.  Недовольные  своими  местами
встали из-за стола и подсели к другим, более приятным собеседникам.  Все
говорили зараз, никто не отвечал на вопросы,  каждый  был  занят  только
своими собственными мыслями.
   Данглар был почти так же бледен, как Фернан; что же касается  послед-
него, то он еле дышал и казался  преступником,  погруженным  в  огненное
озеро. Он встал одним из первых и прохаживался по  зале,  напрягая  слух
среди голосов и стука стаканов.
   Кадрусс подошел к Фернану, и тотчас же к ним  присоединился  Данглар,
которого Фернан, казалось, избегал.
   - Что верно, то верно, - сказал Кадрусс, в котором радушие  Эдмона  и
доброе вино старика Памфила окончательно заглушили зависть, зародившуюся
в его душе при виде неожиданного счастья Дантеса. - Дантес - славный ма-
лый; гляжу я на него, как он сидит со своей невестой, и думаю:  нехорошо
было бы сыграть с ним ту скверную штуку, которую вы вчера задумали.
   - Да ведь ты видел, что мы не дали ей ходу, - сказал Данглар. -  Бед-
ный Фернан был в таком отчаянии, что сначала мне стало жаль его; но  раз
он примирился со своим горем, даже согласился быть шафером у своего  со-
перника, так и говорить больше нечего.
   Кадрусс взглянул на Фернана. Тот был мертвенно бледен.
   - Жертва тем более велика, что невеста в самом деле красавица, - про-
должал Данглар. - Черт возьми! Мой будущий капитан - счастливчик!  Хотел
бы я зваться Дантесом хоть один денек.
   - Идем? - раздался нежный голос Мерседес. - Вот уже бьет два часа,  а
нас ждут в четверть третьего.
   - Да, да, идем, - сказал Дантес, быстро вставая.
   - Идем! - хором подхватили гости.
   В ту же минуту Данглар, который пристально следил за Фернаном, сидев-
шим на подоконнике, увидел, что тот дико вытаращил глаза,  привскочил  и
снова сел на подоконник. Снаружи донесся неясный шум; стук  тяжелых  ша-
гов, невнятные голоса и бряцание оружия заглушили веселый говор  гостей,
который сразу сменился тревожным молчанием.
   Шум приближался; в дверь три раза ударили. Гости с изумлением  перег-
лянулись.
   - Именем закона! - раздался громкий голос; никто не ответил.
   Тотчас дверь отворилась, и полицейский комиссар,  опоясанный  шарфом,
вошел в залу в сопровождении четырех вооруженных солдат и капрала.
   Тревога сменилась ужасом.
   - В чем дело? - спросил арматор, подходя к комиссару, с  которым  был
знаком. - Это, наверно, недоразумение.
   - Если это недоразумение, господин Моррель, - отвечал комиссар, -  то
можете быть уверены, что оно быстро разъяснится, а пока у меня есть при-
каз об аресте, и хоть я с сожалением исполняю этот долг, я все же должен
его исполнить. Кто из вас, господа, Эдмон Дантес?
   Все взгляды обратились на Эдмона, который в сильном волнении, но сох-
раняя достоинство, выступил вперед и сказал:
   - Я. Что вам угодно?
   - Эдмон Дантес, - сказал комиссар, - именем закона я вас арестую!
   - Арестуете? - переспросил Эдмон, слегка побледнев. - За что вы  меня
арестуете?
   - Не знаю, но на первом допросе вы все узнаете.
   Моррель понял, что делать нечего: комиссар, опоясанный шарфом,  -  не
человек; это статуя, воплощающая закон, холодная, глухая, безмолвная.
   Но старик Дантес бросился к комиссару; есть вещи, которые сердце отца
или матери понять не может. Он просил, умолял. Слезы и мольбы были  нап-
расны. Но отчаяние его было так велико, что комиссар почувствовал  сост-
радание.
   - Успокойтесь, сударь! - сказал он. - Может быть, ваш сын не исполнил
каких-нибудь карантинных или таможенных предписаний, и,  когда  он  даст
нужные разъяснения, его, вероятно, тотчас же освободят.
   - Что это значит? - спросил, нахмурив брови, Кадрусс у Данглара,  ко-
торый притворялся удивленным.
   - Я почем знаю! - отвечал Данглар. - Я, как и ты, вижу, что делается,
ничего не понимаю и дивлюсь.
   Кадрусс искал глазами Фернана, но тот исчез.
   Тогда вся вчерашняя сцена представилась ему с ужасающей ясностью: ра-
зыгравшаяся трагедия словно сдернула покров, который вчерашнее опьянение
набросило на его память.
   - Уж не последствия ли это шутки, о которой вы говорили вчера? - ока-
зал он хрипло. - В таком случае горе тому, кто ее затеял, - в ней  весе-
лого мало.
   - Да нет же! - воскликнул Данглар. - Ведь ты знаешь, что  я  разорвал
записку.
   - Ты не разорвал ее, - сказал Кадрусс, - а бросил в  угол,  только  и
всего.
   - Молчи, ты ничего не видел, ты был пьян.
   - Где Фернан? - спросил Кадрусс.
   - Почем я знаю? - отвечал Данглар. - Верно, ушел по  своим  делам  Но
чем заниматься пустяками, пойдем лучше поможем несчастному старику.
   Дантес уже успел с улыбкой подать руки всем своим друзьям и отдался в
руки солдат.
   - Будьте спокойны, ошибка объяснится, и, вероятно, я даже не дойду до
тюрьмы, - сказал он.
   - О, разумеется, я готов поручиться! - подхватил подошедший Данглар.
   Дантес спустился с лестницы. Впереди него шел комиссар,  по  бокам  -
солдаты. Карета с раскрытой дверцей ждала у порога. Дантес  сел,  с  ним
сели комиссар и два солдата. Дверца захлопнулась, и  карета  покатила  в
Марсель.
   - Прощай, Дантес! Прощай, Эдмон! - закричала Мерседес, выбегая на га-
лерею.
   Узник услышал этот последний крик, вырвавшийся,  словно  рыдание,  из
растерзанного сердца его невесты, выглянул в окно кареты,  крикнул:  "До
свидания, Мерседес!" - и исчез за углом форта св. Николая.
   - Подождите меня здесь, - сказал арматор, - я сяду в  первую  карету,
какая мне встретится, съезжу в Марсель и вернусь к вам с известиями.
   - Поезжайте, - закричали все в один голос, - поезжайте  и  возвращай-
тесь поскорее!
   После этого двойного отъезда среди оставшихся несколько минут  царило
мрачное уныние.
   Отец Эдмона и Мерседес долго стояли врозь, погруженные каждый в  свою
скорбь; наконец, глаза их встретились. Оба почувствовали,  что  они  две
жертвы, пораженные одним и тем же  ударом,  и  бросились  друг  другу  в
объятия.
   В это время в залу воротился Фернан, налил себе стакан воды, выпил  и
сел на стул.
   Случайно на соседний стул опустилась Мерседес.
   Фернан невольно отодвинул свой стул.
   - Это он! - сказал Данглару Кадрусс, не спускавший глаз с каталанца.
   - Не думаю, - отвечал Данглар, - он слишком глуп;  во  всяком  случае
грех на том, кто это сделал.
   - Ты забываешь о том, кто ему посоветовал, - сказал Кадрусс.
   - Ну, знаешь! - ответил Данглар. - Если бы пришлось отвечать  за  все
то, что говоришь на ветер!
   - Должен отвечать, когда то, что говоришь на ветер, падает другому на
голову!
   Между тем гости на все лады истолковывали арест Дантеса.
   - А вы, Данглар, - спросил чей-то голос, - что думаете об этом?
   - Я думаю, - отвечал Данглар, - не провез ли он  каких-нибудь  запре-
щенных товаров.
   - Но вы, Данглар, как бухгалтер, должны были бы знать об этом.
   - Да, конечно, но бухгалтер знает только то, что ему  предъявляют.  Я
знаю, что мы привезли хлопчатую бумагу, вот и все; что мы взяли  груз  в
Александрии у Пастре и в Смирне у Паскаля; больше у меня ничего не спра-
шивайте.
   - О! Теперь я вспоминаю, - прошептал  несчастный  отец,  цепляясь  за
последнюю надежду. - Он говорил Мне вчера, что привез для меня ящик кофе
и ящик табаку.
   - Вот видите, - сказал Данглар, - так и есть! В наше отсутствие тамо-
женники обыскали "Фараон" и нашли контрабанду.
   Мерседес этому не верила. Долго сдерживаемое горе вдруг вырвалось на-
ружу, и она разразилась рыданиями.
   - Полно, полно, будем надеяться, - сказал старик, сам  не  зная,  что
говорит.
   - Будем надеяться! - повторил Данглар.
   "Будем надеяться!" - хотел сказать Фернан, но слова застряли у него в
горле, только губы беззвучно шевелилась.
   - Господа! - закричал один из гостей, стороживший на галерее. -  Гос-
пода, карета! Моррель! Он, наверное, везет нам добрые вести!
   Мерседес и старик отец бросились навстречу арматору. Они  столкнулись
в дверях. Моррель был очень бледен.
   - Ну что? - спросили они в один голос.
   - Друзья мои! - отвечал арматор, качая головой. - Дело оказалось  го-
раздо серьезнее, чем мы думали.
   - О, господин Моррель! - вскричала Мерседес. - Он невиновен!
   - Я в этом убежден, - отвечал Моррель, - но его обвиняют...
   - В чем же? - спросил старик Дантес.
   - В том, что он бонапартистский агент.
   Те из читателей, которые жили в эпоху, к которой относится мой  расс-
каз, помнят, какое это было страшное обвинение.
   Мерседес вскрикнула; старик упал на стул.
   - Все-таки, - прошептал Кадрусс, - вы меня обманули, Данглар, и шутка
сыграна; но я не хочу, чтобы бедный старик и невеста умерли  с  горя,  я
сейчас же расскажу им все.
   - Молчи, несчастный! - крикнул Данглар, хватая его за руку. -  Молчи,
если тебе дорога жизнь. Кто тебе сказал, что Дантес не виновен?  Корабль
заходил на остров Эльба, Дантес сходил на берег,  пробыл  целый  день  в
Порто-Феррайо. Что, если при нем найдут какое-нибудь  уличающее  письмо?
Тогда всех, кто за него заступится, обвинят в сообщничестве.
   Кадрусс, с присущим эгоизму чутьем, сразу понял всю вескость этих до-
водов; он посмотрел на Данглара растерянным взглядом и, вместо того что-
бы сделать шаг вперед, отскочил на два шага назад.
   - Если так, подождем, - прошептал он.
   - Да, подождем, - сказал Данглар. - Если он невиновен, его освободят;
если виновен, то не стоит подвергать себя опасности ради заговорщика.
   - Тогда уйдем, я больше не в силах оставаться здесь.
   - Пожалуй, пойдем, - сказал Данглар, обрадовавшись, что  ему  есть  с
кем уйти. - Пойдем, и пусть они делают, как знают...
   Все разошлись. Фернан, оставшись опять единственной опорой  Мерседес,
взял ее за руку и отвел в Каталаны. Друзья Дантеса,  со  своей  стороны,
отвели домой, на Мельянские аллеи, обессилевшего старика.
   Вскоре слух об аресте Дантеса как бонапартистского агента разнесся по
всему городу.
   - Кто бы мог подумать, Данглар? - сказал Моррель, нагнав своего  бух-
галтера и Кадрусса. Он спешил в город за новостями о Дантесе, надеясь на
свое знакомство с помощником королевского прокурора, г-ном де Вильфор. -
Кто бы мог подумать?
   - Что вы хотите, сударь, - отвечал Данглар. - Я же говорил  вам,  что
Дантес без всякой причины останавливался у острова Эльба; эта  остановка
показалась мне подозрительной.
   - А вы рассказывали о ваших подозрениях кому-нибудь, кроме меня?
   - Как можно, - прибавил Данглар вполголоса. -  Вы  сами  знаете,  что
из-за вашего дядюшки, господина Поликара Морреля, который служил при том
и не скрывает своих мыслей, и вас подозревают, что вы жалеете о Наполео-
не... Я побоялся бы повредить Эдмону, а также в вам. Есть вещи,  которые
подчиненный обязан сообщать своему хозяину и строго хранить в  тайне  от
всех других.
   - Правильно, Данглар, правильно, вы честный малый! Зато я уже позабо-
тился о вас на случай, если бы этот бедный Дантес занял  место  капитана
на "Фараоне".
   - Как так?
   - Да, я заранее спросил Дантеса, что он думает о вас  и  согласен  ли
оставить вас на прежнем месте; не знаю нечему, но мне казалось, что меж-
ду вами холодок.
   - И что же он вам ответил?
   - Что был такой случай, - он не сказал,  какой  именно,  -  когда  он
действительно в чем-то провинился перед вами, но что он всегда готов до-
верять тому, кому доверяет его арматор.
   - Притворщик! - прошептал Данглар.
   - Бедный Дантес! - сказал Кадрусс. - Он был такой славный!
   - Да, но пока что "Фараон" без капитана, - сказал Моррель.
   - Раз мы выйдем в море не раньше чем через три месяца - сказал  Данг-
лар, - то можно надеяться, что за это время Эдмона освободят.
   - Конечно, но до тех пор?
   - А до тех пор, господин Моррель, я к вашим услугам, -  сказал  Данг-
лар. - Вы знаете, что я умею управлять кораблем не хуже любого  капитана
дальнего плавания; вам даже выгодно будет взять меня, потому что,  когда
Эдмон выйдет из тюрьмы, вам некого будет и благодарить. Он  займет  свое
место, а я - свое, только и всего.
   - Благодарю вас, Данглар, - сказал арматор, - это действительно выход
Итак, примите командование, я вас уполномочиваю, и наблюдайте  за  разг-
рузкой, дело не должно страдать, какое бы несчастье ни постигало отдель-
ных людей.
   - Будьте спокойны, господин Моррель; но нельзя ли будет  хоть  навес-
тить бедного Эдмона?
   - Я это сейчас узнаю; я попытаюсь увидеться с господином де Вильфор и
замолвить ему словечко за арестованного. Знаю, что он  отъявленный  роя-
лист, но хоть он роялист и королевский прокурор, однако ж все-таки чело-
век, и притом, кажется, не злой.
   - Нет, не злой, но я слышал, что он честолюбив, а это почти одно и то
же.
   - Словом, увидим, - сказал Моррель со вздохом. - Ступайте да борт,  я
скоро буду.
   И он направился к зданию суда.
   - Видишь, какой оборот принимает дело? - сказал Данглар  Кадруссу.  -
Тебе все еще охота заступаться за Дантеса?
   - Разумеется, нет, но все-таки ужасно, что шутка  могла  иметь  такие
последствия.
   - Кто шутил? Не ты и не я, а Фернан. Ты же знаешь, что я  бросил  за-
паску; кажется, даже разорвал ее.
   - Нет, нет! - вскричал Кадрусс. - Я как сейчас вижу ее в углу  бесед-
ки, измятую, скомканную, и очень желал бы, чтобы она была там, где я  ее
вижу!
   - Что ж делать? Верно, Фернан поднял ее, переписал или велел  перепи-
сать, а то, может быть, даже и не взял на себя этого труда... Боже  мой!
Что, если он послал мою же записку! Хорошо, что я изменил почерк.
   - Так ты знал, что Дантес - заговорщик?
   - Я ровно ничего не знал. Я тебе уже говорил, что хотел  пошутить,  и
только. По-видимому, я, как арлекин, шутя, сказал правду.
   - Все равно, - продолжал Кадрусс, - я дорого бы дал, чтобы всего это-
го не было или по крайней мере чтобы я не был в  это  дело  замешан.  Ты
увидишь, оно принесет нам несчастье, Данглар.
   - Если оно должно принести кому-нибудь несчастье, так только  настоя-
щему виновнику, а настоящий виновник - Фернан, а не мы. Какое  несчастье
может случиться с нами? Нам нужно только сидеть спокойно,  ни  слова  не
говорить, и гроза пройдет без грома.
   - Аминь, - сказал Кадрусс, кивнув Данглару, и направился к Мельянским
аллеям, качая головой и бормоча себе под нос, как делают  сильно  озабо-
ченные люди.
   "Так, - подумал Данглар, - дело принимает оборот, какой я  предвидел;
вот я капитан, пока на время, а если этот дурак Кадрусс сумеет  молчать,
то и навсегда. Остается только тот случай, если правосудие выпустит Дан-
теса из своих когтей... Но правосудие есть правосудие, - улыбнулся он, -
я вполне на него могу положиться".
   Он прыгнул в лодку и велел грести к "Фараону", где  арматор,  как  мы
помним, назначил ему свидание.




   В тот же самый день, в тот же самый час, на  улице  Гран-Кур,  против
фонтана Медуз, в одном из старых  аристократических  домов,  выстроенных
архитектором Пюже, тоже праздновали обручение.
   Но герои этого празднества были не простые люди, не матросы и  солда-
ты, они принадлежали к высшему марсельскому обществу.  Это  были  старые
сановники, вышедшие в отставку  при  узурпаторе;  военные,  бежавшие  из
французской армии в армию Конде; молодые люди, которых родители,  -  все
еще не уверенные в их безопасности, хотя уже поставили за них по  четыре
или по пять рекрутов, - воспитали в ненависти к тому, кого пять лет изг-
нания должны были превратить в мученика, а пятнадцать лет Реставрации  -
в бога.
   Все сидели за столом, и разговор кипел всеми страстями того  времени,
страстями особенно неистовыми и ожесточенными, потому что на юге Франции
уже пятьсот лет политическая вражда усугубляется враждой религиозной.
   Император, ставший королем острова Эльба, после того как он был влас-
тителем целого материка, и правящий населением в пять-шесть  тысяч  душ,
после того как сто двадцать миллионов подданных на десяти языках кричали
ему: "Да здравствует Наполеон!" - казался всем участникам  пира  челове-
ком, навсегда потерянным для Франции и  престола.  Сановники  вспоминали
его политические ошибки, военные рассуждали о Москве и Лейпциге, женщины
- о разводе с Жозефиной. Этому роялистскому сборищу, которое радовалось,
- не падению человека, а уничтожению принципа, - казалось, что для  него
начинается новая жизнь, что оно очнулось от мучительного кошмара.
   Осанистый старик, с орденом св. Людовика на груди, встал и  предложил
своим гостям выпить за короля Людовика XVIII. То был маркиз  де  Сен-Ме-
ран.
   Этот тост в честь  гартвельского  изгнанника  и  короляумиротворителя
Франции, был встречен громкими кликами; по английскому обычаю, все  под-
няли бокалы; женщины откололи свои букеты и усеяли ими скатерть. В  этом
едином порыве была почти поэзия.
   - Они признали бы, - сказала маркиза де Сен-Меран,  женщина  с  сухим
взглядом, тонкими губами, аристократическими манерами, еще изящная, нес-
мотря на свои пятьдесят лет, - они признали бы, будь они здесь, все  эти
революционеры, которые нас выгнали и которым мы даем  спокойно  злоумыш-
лять против нас в наших старинных замках, купленных ими за  кусок  хлеба
во времена Террора, - они признали бы, что истинное самоотвержение  было
на нашей стороне, потому что мы остались верны  рушившейся  монархии,  а
они, напротив, приветствовали восходившее солнце и наживали состояния, в
то время как мы разорялись. Они признали бы, что наш король поистине был
Людовик Возлюбленный, а их узурпатор всегда оставался Наполеоном Прокля-
тым; правда, де Вильфор?
   - Что прикажете, маркиза?.. Простите, я не слушал.
   - Оставьте детей, маркиза, - сказал старик, предложивший тост. -  Се-
годня их помолвка, и им, конечно, не до политики.
   - Простите, мама, - сказала молодая и красивая девушка, белокурая,  с
бархатными глазами, подернутыми влагой, - это я завладела господином  де
Вильфор. Госпожа де Вильфор, мама хочет говорить с вами.
   - Я готов отвечать маркизе, если ей будет  угодно  повторить  вопрос,
которого я не расслышал, - сказал г-н де Вильфор.
   - Я прощаю тебе, Рене, - сказала маркиза с  нежной  улыбкой,  которую
странно было видеть на этом холодном лице; но сердце женщины так уж соз-
дано, что, как бы ни было оно  иссушено  предрассудками  и  требованиями
этикета, в нем всегда остается плодоносный и живой уголок, - тот, в  ко-
торый бог заключил материнскую любовь. - Я говорила, Вильфор, что у  бо-
напартистов нет ни нашей веры, ни нашей преданности, ни  нашего  самоот-
вержения.
   - Сударыня, у них есть одно качество, заменяющее все наши, - это  фа-
натизм. Наполеон - Магомет Запада; для всех этих людей низкого происхож-
дения, но необыкновенно честолюбивых, он не только законодатель и влады-
ка, но еще символ - символ равенства.
   - Равенства! - воскликнула маркиза. - Наполеон - символ равенства?  А
что же тогда господин де Робеспьер? Мне кажется, вы похищаете его  место
и отдаете корсиканцу; казалось бы, довольно и одной узурпации.
   - Нет, сударыня, - возразил Вильфор, -  я  оставляю  каждого  на  его
пьедестале: Робеспьера - на площади Людовика Пятнадцатого,  на  эшафоте;
Наполеона - на Вандомской площади, на его колонне. Но только один вводил
равенство, которое принижает, а другой - равенство,  которое  возвышает;
один низвел королей до уровня гильотины, другой, возвысил народ до уров-
ня трона. Это не мешает тому, - прибавил Вильфор, смеясь, - что оба  они
- гнусные революционеры и что девятое термидора и четвертое апреля тыся-
ча восемьсот четырнадцатого года - два счастливых дня для Франции, кото-
рые одинаково должны праздновать друзья  порядка  и  монархия;  но  этим
объясняется также, почему Наполеон, даже поверженный - и, надеюсь,  нав-
сегда, - сохранил ревностных сторонников. Что вы хотите, маркиза?  Кром-
вель был только половиной Наполеона, а и то имел их!
   - Знаете, Вильфор, все это за версту отдает революцией. Но я вам про-
щаю, - ведь нельзя же быть сыном жирондиста и не сохранить революционный
душок.
   Краска выступила на лице Вильфора.
   - Мой отец был жирондист, это правда; но мой  отец  не  голосовал  за
смерть короля; он подвергался гонениям в день Террорау как и вы  и  чуть
не сложил голову на том самом эшафоте, на котором скатилась голова ваше-
го отца.
   - Да, - отвечала маркиза, на лице которой  ничем  не  отразилось  это
кровавое воспоминание, - только они взошли бы  на  эшафот  ради  диамет-
рально противоположных принципов, и вот вам доказательство: все наше се-
мейство сохранило верность изгнанным Бурбонам,  а  ваш  отец  тотчас  же
примкнул к новому правительству; гражданин Нуартье  был  жирондистом,  а
граф Нуартье стал сенатором.
   - Мама, - сказала Рене, - вы помните наше условие: никогда не возвра-
щаться к этим мрачным воспоминаниям.
   - Сударыня, - сказал Вильфор, -  я  присоединяюсь  к  мадемуазель  де
Сен-Меран и вместе с нею покорнейше прошу вас забыть о прошлом.  К  чему
осуждать то, перед чем даже божья: воля бессильна? Бог властен  преобра-
зить будущее; в прошлом он ничего не может изменить. Мы  можем  если  не
отречься от прошлого, то хотя бы набросить на него покров. Я,  например,
отказался не только от убеждений моего отца, но даже от его имени.  Отец
мой был и, может статься, и теперь еще бонапартист и зовется Нуартье;  я
- роялист и зовусь де Вильфор. Пусть высыхают в старом дубе  революцион-
ные соки; вы смотрите только на ветвь, которая отделилась от него  и  не
может, да, пожалуй, и не хочет оторваться от него совсем.
   - Браво, Вильфор! - вскричал маркиз. - Браво! Хорошо сказано! Я  тоже
всегда убеждал маркизу забыть о прошлом, но без успеха; вы будете счаст-
ливее, надеюсь.
   - Хорошо, - сказала маркиза, - забудем о прошлом, я сам  этого  хочу;
во зато Вильфор должен быть непреклонен в будущем. Не забудьте, Вильфор,
что мы поручились за вас перед его величеством, что его величество  сог-
ласился забыть, по нашему ручательству (она протянула ему руку), как и я
забываю, по вашей просьбе. Но если вам попадет в руки какой-нибудь заго-
ворщик, помните: за вами тем строже следят, что вы принадлежите к семье,
Которая, быть может, сама находится в сношениях с заговорщиками.
   - Увы, сударыня, - отвечал Вильфор, - моя должность и особенно время,
в которое мы живем, обязывают меня быть строгим. И я буду строг. Мне уже
несколько раз случалось поддерживать обвинение по политическим делам,  и
в этом отношении я хорошо себя зарекомендовал. К сожалению, это  еще  не
конец.
   - Вы думаете? - спросила маркиза.
   - Я этого опасаюсь. Остров Эльба - слишком  близок  к  Франции.  При-
сутствие Наполеона почти в виду наших берегов поддерживает надежду в его
сторонниках. Марсель кишит военными, состоящими на половинном жалованье;
они беспрестанно ищут повода для ссоры с роялистами. Отсюда - дуэли меж-
ду светскими людьми, а среди простонародья - поножовщина.
   - Да, - сказал граф де Сальвье, старый друг маркиза  де  Сен-Меран  и
камергер графа д'Артуа. - Но вы разве не знаете, что Священный Союз  хо-
чет переселить его?
   - Да, об этом шла речь, когда мы уезжади из Парижа, - отвечал маркиз.
- Но куда же его пошлют?
   - На Святую Елену.
   - На Святую Елену! Что это такое? - спросила маркиза.
   - Остров, в двух тысячах миль отсюда, по ту сторону экватора, - отве-
чал граф.
   - В добрый час! Вильфор прав, безумие оставлять такого человека между
Корсикой, где он родился, Неаполем, где еще царствует его зять, и Итали-
ей, из которой он хотел сделать королевство для своего сына.
   - К сожалению, - сказал Вильфор, - имеются договоры тысяча  восемьсот
четырнадцатого года, и нельзя тронуть Наполеона, не нарушив этих догово-
ров.
   - Так их нарушат! - сказал граф де Сальвье. - Он не был особенно  ще-
петилен, когда приказал расстрелять несчастного герцога Энгиевского.
   - Отлично, - сказала маркиза, - решено: Священный Союз избавит Европу
от Наполеона, а Вильфор избавит Марсель от его сторонников. Либо  король
царствует, либо нет; если он царствует, его  правительство  должно  быть
сильно и его исполнители - непоколебимы; только таким образом можно пре-
дотвратить зло.
   - К сожалению, сударыня, - сказал Вильфор с улыбкой, - помощник коро-
левского прокурора всегда видит зло, когда оно уже совершилось.
   - Так он должен его исправить.
   - Я мог бы сказать, сударыня, что мы не исправляем зло,  а  мстим  за
него, и только.
   - Ах, господин де Вильфор, - сказала молоденькая и хорошенькая  деви-
ца, дочь графа де Сальвье, подруга мадемуазель де Сен-Меран, - постарай-
тесь устроить какой-нибудь интересный процесс, пока мы еще в Марселе.  Я
никогда не видала суда присяжных, а это, говорят, очень любопытно.
   - Да, в самом деле, очень любопытно, - отвечая помощник  королевского
прокурора. - Это уже не искусственная трагедия, а  подлинная  драма;  не
притворные страдания, а страдания настоящие. Человек, которого вы  види-
те, по окончании спектакля идет не домой, ужинать со своим семейством  и
спокойно лечь спать, чтобы завтра начать сначала, а в  тюрьму,  где  его
ждет палач. Так что для нервных особ, ищущих сильных ощущений, не  может
быть лучшего зрелища. Будьте спокойны - если случай представится,  я  не
премину воспользоваться им.
   - От его слов нас бросает в дрожь... а он смеется!  -  сказала  Рене,
побледнев.
   - Что прикажете?.. Это поединок... Я уже пять или шесть раз  требовал
смертной казни для  подсудимых,  политических  и  других...  Кто  знает,
сколько сейчас во тьме точится кинжалов или сколько их уже  обращено  на
меня!
   - Боже мой! - вскричала Рене. - Неужели вы говорите серьезно,  госпо-
дин де Вильфор?
   - Совершенно серьезно, - отвечал Вильфор с улыбкой. - И от этих зани-
мательных процессов, которых графиня жаждет из любопытства, а я из  чес-
толюбия, опасность для меня только усилится.  Разве  эти  наполеоновские
солдаты, привыкшие слепо идти на врага, рассуждают, когда надо выпустить
пулю или ударит штыком? Неужели у них дрогнет рука убить человека, кото-
рого они считают своим личным врагом, когда они, не задумываясь, убивают
русского, австрийца или венгерца, которого они и в глаза  не  видали?  К
тому же опасность необходима; иначе наше ремесло не имело бы оправдания.
Я сам воспламеняюсь, когда вижу в глазах обвиняемого вспышку ярости: это
придает мне силы. Тут уже не тяжба, а битва; я борюсь с ним, он  защища-
ется, я наношу новый удар, и битва кончается, как всякая битва,  победой
или поражением. Вот что значит выступать  в  суде!  Опасность  порождает
красноречие. Если бы обвиняемый улыбнулся мне после моей речи, то я  ре-
шил бы, что говорил плохо, что слова мои были бледны,  слабы,  невырази-
тельны. Представьте себе, какая гордость наполняет душу прокурора, убеж-
денного в виновности подсудимого, когда он видит, что преступник бледне-
ет и склоняет голову под тяжестью улик и под разящими ударами его  крас-
норечия! Голова преступника склоняется и падает!
   Рене тихо вскрикнула.
   - Как говорит! - заметил один из гостей.
   - Вот такие люди и нужны в наше время, - сказал другой.
   - В последнем процессе, - подхватил третий, -  вы  были  великолепны,
Вильфор. Помните - негодяй, который зарезал своего  отца?  Вы  буквально
убили его, прежде чем до него дотронулся палач.
   - О, отцеубийцы - этих мне не жаль. Для таких  людей  нет  достаточно
тяжкого наказания, - сказала Рене. - Но несчастные политические преступ-
ники...
   - Они еще хуже, Рене, потому что  король  -  отец  народа,  и  хотеть
свергнуть или убить короля - значит хотеть убить отца тридцати двух мил-
лионов людей.
   - Все равно, господин де Вильфор, - сказала Рене. - Обещайте мне, что
будете снисходительны к тем, за кого я буду просить вас...
   - Будьте спокойны, - отвечал Вильфор с очаровательной улыбкой,  -  мы
будем вместе писать обвинительные акты.
   - Дорогая моя, - сказала маркиза, - занимайтесь своими  колибри,  со-
бачками и тряпками и предоставьте вашему будущему мужу делать свое дело.
Теперь оружие отдыхает и тога в почете; об этом есть прекрасное  латинс-
кое изречение.
   - Cadant arma togae [3], - сказал Вильфор.
   - Я не решилась сказать по-латыни, - отвечала маркиза.
   - Мне кажется, что мне было бы приятнее видеть вас врачом, -  продол-
жала Рене. - Карающий ангел, хоть он и ангел, всегда страшил меня.
   - Добрая моя Рене! - прошептал Вильфор,  бросив  на  молодую  девушку
взгляд, полный любви.
   - Господин де Вильфор, - сказал маркиз, - будет нравственным и  поли-
тическим врачом нашей провинции; поверь мне, дочка, это почетная роль.
   - И это поможет забыть роль, которую играл его отец, -  вставила  не-
исправимая маркиза.
   - Сударыня, - отвечал Вильфор с грустной улыбкой, - я уже имел  честь
докладывать вам, что отец мой, как я по крайней мере надеюсь, отрекся от
своих былых заблуждений, что он стал ревностным другом религии и  поряд-
ка, лучшим роялистом, чем я, ибо он роялист по раскаянию, а я  -  только
по страсти.
   И Вильфор окинул взглядом присутствующих, как он  это  делал  в  суде
после какой-нибудь великолепной тирады, проверяя действие своего красно-
речия на публику.
   - Правильно, Вильфор, - сказал граф де Сальвье, - эти же слова я ска-
зал третьего дня в Тюильри министру двора, который выразил удивление  по
поводу брака между сыном жирондиста и дочерью офицера, служившего в  ар-
мии Конде, и министр отлично понял меня.  Сам  король  покровительствует
этому способу объединения. Мы и не подозревали, что он слушает нас, а он
вдруг вмешался в разговор и говорит: "Вильфор (заметьте, король не  ска-
зал Нуартье, а подчеркнул имя Вильфор), Вильфор, - сказал король, - пой-
дет далеко; это молодой человек уже вполне сложившийся и  принадлежит  к
моему миру. Я с удовольствием узнал, что маркиз и маркиза  де  Сен-Меран
выдают за него свою дочь, и я сам посоветовал бы им этот брак,  если  бы
они не явились первые ко мне просить позволения".
   - Король это сказал, граф? - воскликнул восхищенный Вильфор.
   - Передаю вам собственные его слова; и если маркиз захочет быть  отк-
ровенным, то сознается, что эти же слова король сказал ему самому, когда
он, полгода назад, сообщил королю о своем намерении выдать за  вас  свою
дочь.
   - Это верно, - подтвердил маркиз.
   - Так, значит, я всем обязан королю! Чего я не сделаю,  чтобы  послу-
жить ему!
   - Таким вы мне нравитесь, - сказала маркиза. -  Пусть  теперь  явится
заговорщик, - добро пожаловать!
   - А я, мама, - сказала Рене, - молю бога, чтобы он вас не  услышал  и
чтобы он посылал господину де Вильфор только мелких воришек, беспомощных
банкротов и робких жуликов; тогда я буду спать спокойно.
   - Это все равно, что желать врачу одних  мигреней,  веснушек,  осиных
укусов и тому подобное, - сказал Вильфор со смехом. - Если вы хотите ви-
деть меня королевским прокурором, пожелайте мне, напротив, страшных  бо-
лезней, исцеление которых делает честь врачу.
   В эту минуту, словно судьба только и ждала пожелания Вильфора,  вошел
лакей и сказал ему несколько слов на ухо.
   Вильфор, извинившись, вышел из-за стола и воротился  через  несколько
минут с довольной улыбкой на губах.
   Рене посмотрела на своего жениха с  восхищением:  его  голубые  глаза
сверкали на бледном лице, окаймленном черными бакенбардами; в эту минуту
он и в самом деле был очень красив. Рене с нетерпением ждала,  чтобы  он
объяснил причину своего внезапного исчезновения.
   - Вы только что  выразили  желание  иметь  мужем  доктора,  -  сказал
Вильфор, - так вот у меня с учениками Эскулапа (так еще говорили в тыся-
ча восемьсот пятнадцатом году) есть некоторое сходство: я не могу распо-
лагать своим временем. Меня нашли даже здесь, подле вас, в  день  нашего
обручения.
   - А почему вас вызвали? - спросила молодая девушка  с  легким  беспо-
койством.
   - Увы, из-за больного, который, если верить тому, что  мне  сообщили,
очень плох. Случай весьма серьезный, и болезнь грозит эшафотом.
   - Боже! - вскричала Рене побледнев.
   - Что вы говорите! - воскликнули гости в один голос.
   - По-видимому, речь идет не более и не менее  как  о  бонапартистском
заговоре.
   - Неужели! - вскричала маркиза.
   - Вот что сказано в доносе.
   И Вильфор прочел:
   - "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского про-
курора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на  корабле  "Фараон",
прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от
Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора  письмо  к  бонапартистскому
комитету в Париже.
   Если он будет задержан, уличающее его письмо будет найдено  при  нем,
или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
   - Позвольте, - сказала Рене, - это письмо не подписано  и  адресовано
не вам, а королевскому прокурору.
   - Да, но королевский прокурор в отлучке; письмо подали его секретарю,
которому поручено распечатывать почту; он вскрыл это письмо,  послал  за
мной и, не застав меня дома, сам отдал приказ об аресте.
   - Так виновный арестован? - спросила маркиза.
   - То есть обвиняемый, - поправила Рене.
   - Да, арестован, - отвечал Вильфор, - и, как я уже  говорил  мадемуа-
зель Рене, если у него найдут письмо, то мой пациент опасно болен.
   - А где этот несчастный? - спросила Рене.
   - Ждет у меня.
   - Ступайте, друг мой, - сказал маркиз, - не пренебрегайте вашими обя-
занностями. Королевская служба требует вашего личного присутствия;  сту-
пайте же куда вас призывает королевская служба.
   - Ах, господин де Вильфор! - воскликнула Рене, умоляюще сложив  руки.
- Будьте снисходительны, сегодня день нашего обручения.
   Вильфор обошел вокруг стола и, облокотившись на спинку стула, на  ко-
тором сидела его невеста, сказал:
   - Ради вашего спокойствия обещаю вам сделать все, что можно. Но  если
улики бесспорны, если обвинение справедливо, придется скосить эту  бона-
партистскую сорную траву.
   Рене вздрогнула при слове "скосить", ибо у этой сорной травы, как вы-
разился Вильфор, была голова.
   - Не слушайте ее, Вильфор, - сказала маркиза, - это  ребячество;  она
привыкнет.
   И маркиза протянула Вильфору свою сухую руку, которую  он  поцеловал,
глядя на Рене; глаза его говорили: "Я целую вашу руку или по крайней ме-
ре хотел бы поцеловать".
   - Печальное предзнаменование! - прошептала Рене.
   - Перестань, Рене, - сказала маркиза. - Ты выводишь меня из  терпения
своими детскими выходками. Желала бы я знать, что важнее - судьба  госу-
дарства или твои чувствительные фантазии?
   - Ах, мама, - вздохнула Рене.
   - Маркиза, простите нашу плохую роялистку, -  сказал  де  Вильфор,  -
обещаю вам, что исполню долг помощника королевского  прокурора  со  всем
усердием, то есть буду беспощаден.
   Но в то время как помощник прокурора говорил эти слова маркизе, жених
украдкой посылал взгляд невесте, и взгляд этот говорил: "Будьте  спокой-
ны, Рене; ради вас я буду снисходителен".
   Рене отвечала ему нежной улыбкой, и Вильфор удалился,  преисполненный
блаженства.




   Выйдя из столовой, Вильфор тотчас же сбросил с себя маску веселости и
принял торжественный вид, подобающий человеку, на которого возложен выс-
ший долг - решать участь своего ближнего. Однако,  несмотря  на  подвиж-
ность своего лица, которой он часто, как искусный  актер,  учился  перед
зеркалом, на этот раз ему трудно было нахмурить брови и омрачить чело. И
в самом деле, если не считать политического прошлого его  отца,  которое
могло повредить его карьере, если от него  не  отмежеваться  решительно,
Жерар де Вильфор был в эту минуту так счастлив, как  только  может  быть
счастлив человек: располагая солидным состоянием, он занимал в  двадцать
семь лет видное место в судебном мире; он был женихом молодой и красивой
девушки, которую любил не страстно, но разумно, как может любить  помощ-
ник королевского прокурора. Мадемуазель де Сен-Меран была не только кра-
сива, но вдобавок принадлежала к семейству, бывшему  в  большой  милости
при дворе. Кроме связей своих родителей, которые, не имея других  детей,
могли целиком воспользоваться ими в интересах своего зятя, невеста  при-
носила ему пятьдесят тысяч экю приданого, к коему, ввиду надежд (ужасное
слово, выдуманное свахами), могло со временем прибавиться полумиллионное
наследство. Все это вместе взятое составляло итог блаженства до того ос-
лепительный, что Вильфор находил пятна даже на солнце,  если  перед  тем
долго смотрел в свою душу внутренним взором.
   У дверей его ждал полицейский комиссар. Вид этой мрачной фигуры  зас-
тавил его спуститься с высоты седьмого неба на бренную землю, по которой
мы ходим; он придал своему лицу подобающее выражение и подошел  к  поли-
цейскому.
   - Я готов! - сказал он. - Я прочел письмо,  вы  хорошо  сделали,  что
арестовали этого человека; теперь сообщите мне о нем и  о  заговоре  все
сведения, какие вы успели собрать.
   - О заговоре мы еще ничего не знаем; все бумаги, найденные  при  нем,
запечатаны в одну связку и лежат на вашем столе. Что же касается  самого
обвиняемого, то его зовут, как вы изволили видеть из самого доноса,  Эд-
мон Дантес, он служит помощником капитана на трехмачтовом корабле "Фара-
он", который возит хлопок из Александрии и  Смирны  и  принадлежит  мар-
сельскому торговому дому "Моррель и Сын".
   - До поступления на торговое судно он служил во флоте?
   - О, нет! Это совсем молодой человек.
   - Каких лет?
   - Лет девятнадцати - двадцати, не больше.
   Когда Вильфор, пройдя улицу Гран-рю, уже подходил к  своему  дому,  к
нему приблизился человек, по-видимому его поджидавший. То был  г-н  Мор-
рель.
   - Господин де Вильфор! - вскричал он. - Как хорошо, что я застал вас!
Подумайте, произошла страшная ошибка, арестовали моего помощника капита-
на, Эдмона Дантеса.
   - Знаю, - отвечал Вильфор, - я как раз иду допрашивать его.
   - Господин де Вильфор, - продолжал Моррель с жаром, -  вы  не  знаете
обвиняемого, а я его знаю. Представьте  себе  человека,  самого  тихого,
честного и, я готов сказать, самого лучшего знатока своего дела во  всем
торговом флоте... Господин де Вильфор! Прошу вас за него от всей Души.
   Вильфор, как мы уже видели, принадлежал к аристократическому  лагерю,
а Моррель - к плебейскому; первый был крайний роялист, второго  подозре-
вали в тайном бонапартизме. Вильфор свысока посмотрел на Морреля  и  хо-
лодно ответил:
   - Вы знаете, сударь, что можно быть тихим в домашнем кругу, честным в
торговых сношениях и знатоком своего дела и тем не менее быть преступни-
ком в политическом смысле. Вы это знаете, правда, сударь?
   Вильфор сделал ударение на последних словах, как бы намекая на самого
Морреля; испытующий взгляд его старался проникнуть в самое сердце  этого
человека, который дерзал просить за другого, хотя он не  мог  не  знать,
что сам нуждается в снисхождении.
   Моррель покраснел, потому что совесть его была не совсем чиста в  от-
ношении политических убеждений, притом же тайна, доверенная ему Дантесом
о свидании с маршалом и о словах, которые ему сказал император,  смущала
его ум. Однако он оказал с искренним участием:
   - Умоляю вас, господин де Вильфор, будьте справедливы, как вы  должны
быть, и добры, как вы всегда бываете, и  поскорее  верните  нам  бедного
Дантеса!
   В этом "верните нам" уху помощника королевского прокурора  почудилась
революционная нотка.
   "Да! - подумал он. - "Верните нам"... Уж не принадлежит ли этот  Дан-
тес к какой-нибудь секте карбонариев, раз его покровитель так неосторож-
но говорит во множественном числе? Помнится, комиссар  сказал,  что  его
ваяли в кабаке, и притом в многолюдной компании, - это какаянибудь  тай-
ная ложа".
   Он продолжал вслух:
   - Вы можете быть совершенно спокойны, сударь, и вы не напрасно проси-
те справедливости, если обвиняемый не виновен; если же, напротив, он ви-
новен, мы живем в трудное время, и безнаказанность может  послужить  па-
губным примером. Поэтому я буду вынужден исполнить свой долг.
   Он поклонился с ледяной учтивостью и величественно вошел в свой  дом,
примыкающий к зданию суда, а бедный  арматор,  как  окаменелый,  остался
стоять на улице.
   Передняя была полна жандармов и полицейских;  среди  них,  окруженный
пылающими ненавистью взглядами, спокойно и неподвижно стоял арестант.
   Вильфор, пересекая переднюю, искоса взглянул на Дантеса  и,  взяв  из
рук полицейского пачку бумаг, исчез за дверью, бросив на ходу:
   - Введите арестанта.
   Как ни был мимолетен взгляд, брошенный Вильфором на арестанта, он все
же успел составить себе мнение о человеке, которого ему предстояло  доп-
росить. Он прочел ум на его широком и  открытом  челе,  мужество  в  его
упорном взоре и нахмуренных бровях и прямодушие в его полных  полуоткры-
тых губах, за которыми блестели два  ряда  зубов,  белых,  как  слоновая
кость.
   Первое впечатление было благоприятно для Дантеса; но  Вильфору  часто
говорили, что политическая мудрость повелевает  не  поддаваться  первому
порыву, потому что это всегда голос сердца; и он приложил это правило  к
первому впечатлению, забыв о разнице между впечатлением и порывом.
   Он задушил добрые чувства, которые пытались ворваться к нему в  серд-
це, чтобы оттуда завладеть его умом, принял перед зеркалом торжественный
вид и сел, мрачный и грозный, за свой письменный стол.
   Через минуту вошел Дантес.
   Он был все так же бледен, но спокоен и приветлив; он с непринужденной
учтивостью поклонился своему судье, потом поискал глазами  стул,  словно
находился в гостиной арматора Морреля.
   Тут только встретил он тусклый взгляд Вильфора - взгляд, свойственный
блюстителям правосудия, которые не хотят, чтобы кто-нибудь читал их мыс-
ли, и потому превращают свои глаза в матовое стекло. Этот взгляд дал по-
чувствовать Дантесу, что он стоит перед судом.
   - Кто вы и как ваше имя? - спросил Вильфор, перебирая бумаги,  подан-
ные ему в передней; за какой-нибудь час дело уже успело  вырасти  в  до-
вольно объемистую тетрадь: так быстро язва шпионства разъедает  несчаст-
ное тело, именуемое обвиняемым.
   - Меня зовут Эдмон Дантес, - ровным и звучным голосом отвечал  юноша,
- я помощник капитана на корабле "Фараон", принадлежащем фирме  "Моррель
и Сын".
   - Сколько вам лет? - продолжал Вильфор.
   - Девятнадцать, - отвечал Дантес.
   - Что вы делали, когда вас арестовали?
   - Я обедал с друзьями по случаю моего  обручения,  -  отвечал  Дантес
слегка дрогнувшим голосом, настолько мучителен был  контраст  между  ра-
достным празднеством и мрачной церемонией, которая совершалась в эту ми-
нуту, между хмурым лицом Вильфора и лучеразным личиком Мерседес.
   - По случаю вашего обручения? - повторил помощник прокурора, невольно
вздрогнув.
   - Да, я женюсь на девушке, которую люблю уже три года.
   Вильфор, вопреки своему обычному бесстрастию, был все же поражен  та-
ким совпадением, и взволнованный голос юноши пробудил сочувственный отз-
вук в его душе, он тоже любил свою невесту, тоже был счастлив, и вот его
радости помешали, для того чтобы он разрушил счастье человека,  который,
подобно ему, был так близок к блаженству. "Такое  философическое  сопос-
тавление, - подумал он, - будет иметь большой успех в  гостиной  маркиза
де СенМеран; и, пока Дантес ожидал дальнейших вопросов, он начал  подби-
рать в уме антитезы, из которых ораторы строят блестящие фразы,  рассчи-
танные на аплодисменты и подчас принимаемые за истинное красноречие.
   Сочинив в уме изящный спич, Вильфор улыбнулся и сказал,  обращаясь  к
Дантесу:
   - Продолжайте.
   - Что же мне продолжать?
   - Осведомите правосудие.
   - Пусть правосудие скажет мне, о чем оно желает быть осведомлено, и я
ему скажу все, что знаю. Только, - прибавил он с улыбкою,  -  предупреж-
даю, что я знаю мало.
   - Вы служили при узурпаторе?
   - Меня должны были зачислить в военный флот, когда он пал.
   -  Говорят,  вы  весьма  крайних  политических  убеждений,  -  сказал
Вильфор, которому об этом никто ничего не говорил, но он решил на всякий
случай предложить этот вопрос в виде обвинения.
   - Мои политические убеждения!.. Увы, мне стыдно признаться, но у меня
никогда не было того, что называется убеждениями, мне  только  девятнад-
цать лет, как я уже имел честь доложить вам; я ничего не знаю,  никакого
видного положения я занять не могу; всем, что я есть и чем я стану, если
мне дадут то место, о котором я мечтаю, я буду обязан  одному  господину
Моррелю. Поэтому все мои убеждения, и то  не  политические,  а  частные,
сводятся к трем чувствам: я люблю моего отца, уважаю господина Морреля и
обожаю Мерседес Вот, милостивый государь, все, что я могу сообщить  пра-
восудию; как видите, все это для него мало интересно.
   Пока Дантес говорил, Вильфор смотрел на его честное, открытое лицо  и
невольно вспомнил слова Рене, которая, не зная  обвиняемого,  просила  о
снисхождении к нему. Привыкнув иметь дело с преступлением и преступника-
ми, помощник прокурора в каждом слове Дантеса видел новое доказательство
его невиновности. В самом деле, этот юноша, почти мальчик, простодушный,
откровенный, красноречивый тем красноречием сердца, которое  никогда  не
дается, когда его ищешь, полный любви ко всем, потому что был  счастлив,
а счастье и самых злых превращает в добрых, -  изливал  даже  на  своего
судью нежность и доброту, переполнявшие его душу. Вильфор был с ним  су-
ров и строг, а у Эдмона во взоре, в голосе, в движениях не было  ничего,
кроме приязни и доброжелательности к тому, кто его допрашивал.
   "Честное слово, - подумал Вильфор, - вот славный малый,  и,  надеюсь,
мне нетрудно, будет угодить Рене, исполнив первую  ее  просьбу;  этим  я
заслужу сердечное рукопожатие при всех, а в уголке, тайком, нежный поце-
луй".
   От этой сладостной надежды лицо Вильфора прояснилось, и когда,  отор-
вавшись от своих мыслей, он перевел взгляд на Дантеса, Дантес, следивший
за всеми переменами его лица, тоже улыбнулся.
   - У вас есть враги? - спросил Вильфор.
   - Враги? - сказал Дантес. - Я, по счастью, еще так мало значу, что не
успел нажить их. Может быть, я немного вспыльчив, но я  всегда  старался
укрощать себя в отношениях с подчиненными. У меня  под  началом  человек
десять - двенадцать матросов. Спросите их, милостивый  государь,  и  они
вам скажут, что любят и уважают меня не как отца, - я еще слишком  молод
для этого, - а как старшего брата.
   - Если у вас нет врагов, то, может быть, есть завистники. Вам  только
девятнадцать лет, а вас назначают капитаном, это высокая должность в ва-
шем звании; вы женитесь на красивой девушке, которая вас  любит,  а  это
редкое счастье во всех званиях мира. Вот две веские причины, чтобы иметь
завистников.
   - Да, вы правы. Вы, верно, лучше меня знаете людей, а может быть, это
и так. Но если эти завистники из числа моих друзей, то я предпочитаю  не
знать, кто они, чтобы мне не пришлось их ненавидеть.
   - Это неверно. Всегда надо, насколько можно, ясно видеть  окружающее.
И, сказать по правда, - вы кажетесь мне таким достойным молодым  челове-
ком, что для вас я решаюсь отступить от обычных правил правосудия и  по-
мочь вам раскрыть истину... Вот донос, который возводит на  вас  обвине-
ние. Узнаете почерк?
   Вильфор вынул из кармана письмо и протянул его Дантесу.  Дантес  пос-
мотрел, прочел, нахмурил лоб и сказал:
   - Нет, я не знаю этой руки; почерк искажен,  но  довольно  тверд.  Во
всяком случае это писала искусная "рука. Я очень  счастлив,  -  прибавил
он, глядя на Вильфора с благодарностью, - что имею дело с таким  челове-
ком, как вы, потому что действительно этот завистник - настоящий враг!
   По молнии, блеснувшей в глазах юноши при этих словах, Вильфор  понял,
сколько душевной силы скрывается под его наружной кротостью.
   - А теперь, - сказал Вильфор, - отвечайте мне откровенно, не как  об-
виняемый судье, а как человек, попавший в беду, отвечает человеку, кото-
рый принимает в нем участие: есть ли правда в этом безыменном доносе?
   И Вильфор с отвращением бросил на стол  письмо,  которое  вернул  ему
Дантес.
   - Все правда, а в то же время ни слова правды; а вот  чистая  правда,
клянись честью моряка, клянусь моей любовью к Мерседес,  клянусь  жизнью
моего отца!
   - Говорите, - сказал Вильфор.
   И прибавил про себя:
   "Если бы Рене могла меня видеть, надеюсь, она была бы довольна мною и
не называла бы меня палачом".
   - Так вот: когда мы вышли из Неаполя, капитан Леклер заболел  нервной
горячкой; на корабле не было врача, а он не хотел приставать  к  берегу,
потому что очень спешил на остров Эльба,  и  потому  состояние  его  так
ухудшилось, что на третий день, почувствовав приближение смерти, он поз-
вал меня к себе.
   "Дантес, - сказал он, - поклянитесь мне честью, что исполните поруче-
ние, которое я вам дам; дело чрезвычайно важное".
   "Клянусь, капитан", - отвечал я.
   "Так как после моей смерти командование переходит к вам, как помощни-
ку капитана, вы примете командование, возьмете курс на остров Эльба, ос-
тановитесь в Порто-Феррайо, пойдете к маршалу и отдадите ему это письмо;
может быть, там дадут вам другое письмо или еще какое-нибудь  поручение.
Это поручение должен был получить я; вы, Дантес,  исполните  его  вместо
меня, и вся заслуга будет ваша".
   "Исполню, капитан, но, может быть, не так-то легко добраться до  мар-
шала?"
   "Вот кольцо, которое вы попросите ему передать, - сказал  капитан,  -
это устранит все препятствия".
   И с этими словами он дал мне перстень. Через два часа он впал в  бес-
памятство, а на другой день скончался.
   - И что же вы сделали?
   - То, что я должен был сделать, то, что всякий другой  сделал  бы  на
моем месте. Просьба умирающего  всегда  священна;  но  у  нас,  моряков,
просьба начальника - это приказание, которое нельзя не исполнить.  Итак,
я взял курс на Эльбу и прибыл туда на другой день;  я  всех  оставил  на
борту и один сошел на берег. Как я и думал, меня не хотели  допустить  к
маршалу; но я послал ему перстень, который должен был  служить  условным
знаком; и все двери раскрылись передо мной. Он принял меня, расспросил о
смерти бедного Леклера и, как тот и предвидел, дал мне письмо,  приказав
лично доставить его в Париж. Я обещал, потому что это входило в исполне-
ние последней воли моего капитана. Прибыв сюда, я устроил  все  дела  на
корабле и побежал к моей невесте, которая показалась мне еще  прекрасней
и милей прежнего. Благодаря господину Моррелю мы уладили  все  церковные
формальности; и вот, как я уже говорил вам, я сидел за обедом, готовился
через час вступить в брак и думал завтра же ехать в Париж, как вдруг  по
этому доносу, который вы, по-видимому, теперь так же презираете,  как  и
я, меня арестовали.
   - Да, да, - проговорил Вильфор, - все это кажется мне правдой, и если
вы в чем виновны, так только в неосторожности; да и неосторожность  ваша
оправдывается приказаниями капитана. Отдайте нам письмо, взятое вами  на
острове Эльба, дайте честное слово, что явитесь по первому требованию, и
возвращайтесь к вашим Друзьям.
   - Так я свободен! - вскричал Дантес вне себя от радости.
   - Да, только отдайте мне письмо.
   - Оно должно быть у вас, его взяли у меня вместе с другими моими  бу-
магами, и я узнаю некоторые из них в этой связке.
   - Постойте, - сказал Вильфор Дантесу, который взялся уже было за шля-
пу и перчатки, - постойте! Кому адресовано письмо?
   - Господину Нуартье, улица Кок-Эрон, в Париже.
   Если бы гром обрушился на Вильфора, он не поразил бы его таким  быст-
рым и внезапным ударом; он упал в кресло,  с  которого  привстал,  чтобы
взять связку с бумагами, захваченными у Дантеса, и,  лихорадочно  порыв-
шись в них, вынул роковое письмо, устремив на него взгляд, полный  невы-
разимого ужаса.
   - Господину Нуартье, улица Кок-Эрон, номер  тринадцать,  -  прошептал
он, побледнев еще сильнее.
   - Точно так, - сказал изумленный Дантес. - Разве вы его знаете?
   - Нет, - быстро ответил Вильфор, - верный слуга короля не  знается  с
заговорщиками.
   - Стало быть, речь идет о заговоре? - спросил Дантес, который,  после
того как уже считал себя свободным,  почувствовал,  что  дело  принимает
другой оборот. - Во всяком случае я уже сказал вам, что ничего не знал о
содержании этого письма.
   - Да, - сказал Вильфор глухим голосом, - но вы знаете имя того,  кому
оно адресовано!
   - Чтобы отдать письмо лично ему, я должен был знать его имя.
   - И вы никому его не показывали? - спросил Вильфор,  читая  письмо  и
все более и более бледнея.
   - Никому, клянусь честью!
   - Никто не знает, что вы везли письмо с острова Эльба к господину Ну-
артье?
   - Никто, кроме того, кто вручил мне его.
   - И это еще много, слишком много! - прошептал Вильфор.
   Лицо его становилось все мрачнее, по мере  того  как  он  читал;  его
бледные губы, дрожащие руки, пылающие глаза внушали Дантесу самые дурные
предчувствия.
   Прочитав письмо, Вильфор схватился за голову и замер.
   - Что с вами, сударь? - робко спросил Дантес.
   Вильфор не отвечал, потом поднял бледное, искаженное лицо и  еще  раз
перечел письмо.
   - И вы уверяете, что ничего не знаете о содержании  этого  письма?  -
сказал Вильфор.
   - Повторяю и клянусь честью, что не знаю ничего Но что  с  вами?  Вам
дурно? Хотите, я позвоню? Позову кого-нибудь?
   - Нет, - сказал Вильфор, быстро вставая, - стойте на месте и молчите;
здесь я приказываю, а не вы.
   - Простите, - обиженно сказал Дантес, - я только хотел помочь вам.
   - Мне ничего не нужно. Минутная слабость - только и всего. Думайте  о
себе, а не обо мне. Отвечайте.
   Дантес ждал вопроса, но тщетно; Вильфор опустился в кресло, нетвердой
рукой отер пот с лица и в третий раз принялся перечитывать письмо.
   - Если он знает, что тут написано, - прошептал он, - и если  он  ког-
да-нибудь узнает, что Нуартье - отец Вильфора, то я  погиб,  погиб  без-
возвратно!
   И он время от времени взглядывал на Эдмона,  как  будто  его  взгляды
могли проникнуть сквозь невидимую стену, ограждающую в сердце  тайну,  о
которой молчат уста.
   - Нечего сомневаться! - воскликнул он вдруг.
   - Ради самого неба, - оказал несчастный юноша, - если вы сомневаетесь
во мне, если вы подозреваете меня, допрашивайте. Я готов отвечать вам.
   Вильфор сделал над собой усилие и голосом, которому он старался  пря-
дать уверенность, сказал:
   - Вследствие ваших показаний на вас ложатся самые  тяжкие  обвинения;
поэтому я не властен тотчас же отпустить вас, как надеялся.  Прежде  чем
решиться на такой шаг, я должен снестись со следователем. А пока вы  ви-
дели, как я отнесся к вам.
   - О да, и я благодарю вас! - вскричал Дантес. - Вы обошлись  со  мною
не как судья, а как друг.
   - Ну, так вот, я задержу вас еще на некоторое время, надеюсь ненадол-
го, главная улика против вас - это письмо, и вы видите...
   Вильфор подошел к камину, бросил письмо в огонь и подождал, пока  оно
сгорело.
   - Вы видите, - продолжал он, - я уничтожил его.
   - Вы больше, чем правосудие, - вскричал Дантес, - вы само милосердие!
   - Но выслушайте меня, - продолжал Вильфор. -  После  такого  поступка
вы, конечно, понимаете, что можете довериться мне.
   - Приказывайте, я исполню ваши приказания.
   - Нет, - сказал Вильфор, подходя к Дантесу, - нет, я не собираюсь вам
приказывать; я хочу только дать вам совет, понимаете?
   - Говорите, я исполню ваш совет, как приказание.
   - Я оставлю вас здесь, в здании суда, до вечера. Может быть,  кто-ни-
будь другой будет вас допрашивать. Говорите все, что вы мне  рассказыва-
ли, но ни полслова о письме!
   - Обещаю, сударь.
   Теперь Вильфор, казалось, умолял, а обвиняемый успокаивал судью.
   - Вы понимаете, - продолжал Вильфор, посматривая на пепел,  сохраняв-
ший еще форму письма, - теперь письмо уничтожено. Только вы да я  знаем,
что оно существовало; его вам не предъявят; если вам станут  говорить  о
нем, отрицайте, отрицайте смело, и вы спасены.
   - Я буду отрицать, не беспокойтесь, - сказал Дантес.
   - Хорошо, - сказал Вильфор и взялся за звонок; потом помедлил немного
и спросил: - У вас было только это письмо?
   - Только это.
   - Поклянитесь!
   Дантес поднял руку.
   - Клянусь! - сказал он.
   Вильфор позвонил.
   Вошел полицейский комиссар.
   Вильфор сказал ему на ухо несколько слов; комиссар отвечал кивком го-
ловы.
   - Ступайте за комиссаром, - сказал Вильфор Дантесу.
   Дантес поклонился, еще раз бросил на Вильфора  благодарный  взгляд  и
вышел.
   Едва дверь затворилась, как силы изменили Вильфору, и он упал в крес-
ло почти без чувств.
   Через минуту он прошептал:
   - Боже мой! От чего иногда зависит жизнь и счастье!.. Если  бы  коро-
левский прокурор был в Марселе, если бы вместо меня вызвали следователя,
я бы погиб... И это письмо, это проклятое письмо, ввергло бы меня в про-
пасть!.. Ах, отец, отец! Неужели ты всегда будешь мешать  моему  счастью
на земле? Неужели я должен вечно бороться с твоим прошлым?
   Но вдруг его словно осенило: на искривленных губах появилась  улыбка;
его блуждающий взгляд, казалось, остановился на какой-то мысли.
   - Да, да, - вскричал он, - это письмо, которое должно  было  погубить
меня, может стать источником моего счастья". Ну, Вильфор, за дело!
   И, удостоверившись, что обвиняемого уже нет в передней, помощник  ко-
ролевского прокурора тоже вышел и быстрыми шагами направился к дому сво-
ей невесты.




   Полицейский комиссар, выйдя в переднюю, сделал знак  двум  жандармам.
Один стал по правую сторону Дантеса, другой по левую. Отворилась  дверь,
которая выходила в здание суда, и арестованного повели по одному из  тех
длинных и мрачных коридоров, где трепет охватывает даже тех, у кого  нет
никаких причин трепетать.
   Как квартира Вильфора примыкала к зданию суда, так здание суда примы-
кало к тюрьме, угрюмому сооружению, на которое  с  любопытством  смотрит
всеми своими зияющими отверстиями возвышающаяся перед ним Аккульская ко-
локольня.
   Сделав несколько поворотов по коридору, Дантес увидел дверь с  решет-
чатым окошком. Комиссар ударил три раза железным молотком, и Дантесу по-
казалось, что молоток бьет по его сердцу.  Дверь,  отворилась,  жандармы
слегка подтолкнули арестанта, который все  еще  стоял  в  растерянности.
Дантес переступил через порог, и дверь с шумом захлопнулась за  ним.  Он
дышал уже другим воздухом, спертым и тяжелым; он был в тюрьме.
   Его отвели в камеру, довольно опрятную, но с тяжелыми засовами и  ре-
шетками на окнах. Вид нового жилища не вселил  в  него  особого  страха;
притом же слова, сказанные помощником королевского прокурора с таким яв-
ным участием, раздавались у него в ушах как обнадеживающее утешение.
   Было четыре часа пополудни, когда Дантеса привели в камеру.  Все  это
происходило, как мы уже сказали, 28 февраля; арестант скоро  очутился  в
темноте.
   Тотчас же слух его обострился вдвое При малейшем  шуме,  доносившемся
до него, он вскакивал и бросался к двери, думая, что за ним идут,  чтобы
возвратить ему свободу; но шум исчезал в другом  направлении,  и  Дантес
снова опускался на скамью.
   Наконец, часов в десять вечера, когда Дантес начинал терять  надежду,
послышался новый шум, который на этот раз несомненно приближался  к  его
камере. Потом в коридоре раздались шаги и остановились у двери; ключ по-
вернулся в замке, засовы заскрипели, и плотная дубовая дверь отворилась,
впустив в темную камеру ослепительный свет двух факелов.
   При свете их Дантес увидел, как блеснули ружья и палаши четырех  жан-
дармов.
   Он бросился было вперед, но тут же остановился при виде этой  усилен-
ной охраны.
   - Вы за мной? - спросил Дантес.
   - Да, - отвечал один из жандармов.
   - По приказу помощника королевского прокурора?
   - Разумеется.
   - Хорошо, - сказал Дантес, - я готов следовать за вами.
   Уверенность, что за ним пришли от имени  де  Вильфора,  рассеяла  все
опасения бедного юноши; спокойно и непринужденно он вышел  и  сам  занял
место посреди жандармов.
   У дверей тюрьмы стояла карета; на козлах сидел кучер, рядом с кучером
- пристав.
   - Эта карета для меня? - спросил Дантес.
   - Для вас, - ответил один из жандармов, - садитесь, Дантес хотел воз-
разить, но дверца отворились, и его втолкнули в карету. Он не мог, да  и
не хотел сопротивляться; в одно мгновение он очутился на заднем сиденье,
между двумя жандармами; двое других сели напротив, и тяжелый экипаж  по-
катил со зловещим грохотом.
   Узник посмотрел на окна; они были  забраны  желез  ной  решеткой.  Он
только переменил тюрьму; новая тюрьма была на колесах и катилась к неиз-
вестной цель, Сквозь частые прутья, между которыми едва можно было  про-
сунуть руку, Дантес все же разглядел, что его провезли по улице Кессари,
а затем по улицам Сен-Лоран и Тарамис спустились к набережной.
   Немного погодя сквозь решетку окна и сквозь  ограду  памятника,  мимо
которого они ехали, он увидел огни портового Управления.
   Карета остановилась, пристав сошел с козел и подошел  к  кордегардии;
оттуда вышли с десяток солдат и стали в две шеренги. Ружья их блестели в
свете фонарей, горевших на набережной. "Неужели все это  ради  меня?"  -
подумал Эдмон.
   Отперев дверцу ключом, пристав молчаливо ответил на этот вопрос,  ибо
Дантес увидел между двумя рядами солдат оставленный для него узкий  про-
ход от кареты до набережной.
   Два жандарма, сидевшие на переднем сиденье, вышли из  кареты  первые,
за ними вышел он, а за ними и остальные два, сидевшие по бокам его.  Все
направились к лодке, которую таможенный служитель удерживал у берега  за
цепь. Солдаты смотрели на Дантеса с тупым любопытством.  Его  тотчас  же
посадили к рулю, между четырьмя  жандармами,  а  пристав  сел  на  носу.
Сильный толчок отделил лодку от берега; четыре гребца  принялись  быстро
грести по направлению к Пилону. По окрику  с  лодки  цепь,  заграждающая
порт, опустилась, и Дантес очутился в так называемом Фриуле, то есть вне
порта.
   Первое ощущение арестанта, когда он выехал  на  свежий  воздух,  было
ощущение радости. Воздух - почти свобода. Он полной грудью вдыхал  живи-
тельный ветер, несущий на своих крыльях таинственные запахи ночи и моря.
Скоро, однако, он горестно вздохнул: он плыл мимо "Резерва", где был так
счастлив еще утром, за минуту до ареста; сквозь ярко освещенные окна  до
него доносились веселые звуки танцев.
   Дантес сложил руки, поднял глаза к небу и стал молиться.
   Лодка продолжала свой путь; она миновала Мертвую Голову,  поравнялась
с бухтой Фаро и начала огибать батарею; Дантес ничего не понимал.
   - Куда же меня везут? - спросил он одного из жандармов.
   - Сейчас узнаете.
   - Однако...
   - Нам запрещено говорить с вами.
   Дантес был наполовину солдат; расспрашивать жандармов, которым запре-
щено отвечать, показалось ему нелепым, и он замолчал.
   Тогда самые странные мысли закружились в его голове;  в  утлой  лодке
нельзя было далеко уехать, кругом не было ни одного корабля на якоре; он
подумал, что его  довезут  до  отдаленного  места  на  побережье  и  там
объявят, что он свободен. Его не связывали, не пытались надевать  наруч-
ники; все это казалось ему добрым предзнаменованием; при этом  разве  не
сказал ему помощник прокурора, такой добрый и ласковый, что если  только
он не произнесет рокового имени Нуартье, то ему нечего бояться? Ведь  на
его глазах Вильфор сжег опасное письмо, единственную улику, которая име-
лась против него.
   В молчании ждал он, чем все это кончится, глазом моряка, привыкшим  в
темноте измерять пространство, стараясь рассмотреть окрестность.
   Остров Ратонно, на котором горел маяк, остался справа, и лодка,  дер-
жась близко к берегу, подошла к Каталанской бухте. Взгляд арестанта стал
еще зорче: здесь была Мерседес, и ему ежеминутно казалось, что на темном
берегу вырисовывается неясный силуэт женщины.
   Как предчувствие не шепнуло Мерседес, что ее возлюбленный в  трехстах
шагах от нее?
   Во всех Каталанах только в одном  окне  горел  огонь.  Приглядевшись,
Дантес убедился, что это комната его невесты. Только  одна  Мерседес  не
спала во всем селении. Если бы он громко закричал, голос его долетел  бы
до ее слуха. Ложный стыд удержал его. Что сказали бы жандармы,  если  бы
он начал кричать, как исступленный? Поэтому он не раскрыл рта и  проехал
мимо, не отрывая глаз от огонька.
   Между тем лодка подвигалась вперед; но арестант не думал о лодке,  он
думал о Мерседес. Наконец, освещенное окошко скрылось за выступом скалы.
Дантес обернулся и увидел, что лодка удаляется от берега.
   Пока он был поглощен своими мыслями, весла заменили парусами, и лодка
шла по ветру.
   Хотя Дантесу не хотелось снова расспрашивать жандарма, однако  же  он
придвинулся к нему и, взяв его за руку, сказал:
   - Товарищи! Именем совести вашей и вашим  званием  солдата  заклинаю:
сжальтесь и ответьте мне. Я капитан Дантес, добрый  и  честный  француз,
хоть меня и обвиняют в какой-то измене. Куда вы меня везете? Скажите,  я
даю вам честное слово моряка, что я исполню свой долг и покорюсь судьбе.
   Жандарм почесал затылок и посмотрел на своего  товарища.  Тот  сделал
движение, которое должно было означать: "Теперь уж, кажется, можно  ска-
зать", и жандарм повернулся к Дантесу:
   - Вы уроженец Марселя и моряк, и еще спрашиваете, куда мы едем?
   - Да, честью уверяю, что не знаю.
   - Вы не догадываетесь?
   - Нет.
   - Не может быть.
   - Клянусь всем священным в мире! Скажите, ради бога!
   - А приказ?
   - Приказ не запрещает вам сказать мне то, что я все равно узнаю через
десять минут, через полчаса или, быть может, через час. Вы только  изба-
вите меня от целой вечности сомнений. Я прошу вас, как друга.  Смотрите,
я не собираюсь ни сопротивляться, ни бежать. Да это и  невозможно.  Куда
мы едем?
   - Либо вы ослепли, либо вы никогда не выходили из марсельского порта;
иначе вы не можете не угадать, куда вас везут.
   - Не могу.
   - Так гляньте вокруг.
   Дантес встал, посмотрел в - ту сторону, куда  направлялась  лодка,  и
увидел в ста саженях перед собою черную отвесную скалу, на  которой  вы-
сился мрачный замок Иф.
   Этот причудливый облик, эта тюрьма, которая  вызывает  такой  беспре-
дельный ужас, эта крепость, которая уже триста лет питает Марсель своими
жуткими преданиями, возникнув внезапно перед Дантесом, и не  помышлявшим
о ней, произвела на него такое же действие, какое производит  эшафот  на
приговоренного к смерти.
   - Боже мой! - вскричал он. - Замок Иф? Зачем мы туда едем?
   Жандарм улыбнулся.
   - Но меня же не могут заключить туда! - продолжал Дантес. - Замок  Иф
- государственная тюрьма, предназначенная только для важных политических
преступников. Я никакого преступления не совершил. Разве в замке Иф есть
какие-нибудь следователи, какие-нибудь судьи?
   - Насколько я знаю, - сказал жандарм, - там имеется только комендант,
тюремщики, гарнизон да крепкие стены. Полно, полно, приятель, не  предс-
тавляйтесь удивленным, не то я, право, подумаю, что вы платите мне  нас-
мешкой за мою доброту.
   Дантес сжал руку жандарма так, что чуть не сломал ее.
   - Так вы говорите, что меня везут в замок Иф и там оставят?
   - Вероятно, - сказал жандарм, - но во всяком случае незачем жать  мне
руку так крепко.
   - Без всякого следствия? Без всяких формальностей?
   - Все формальности выполнены, следствие закончено.
   - И невзирая на обещание господина де Вильфор?
   - Я не знаю, что вам обещал господин де Вильфор, - сказал жандарм,  -
знаю только, что мы едем в замок Иф. Эге! Да что вы делаете? Ко мне, то-
варищи! Держите!
   Движением быстрым, как молния, и все же не ускользнувшим от  опытного
глаза жандарма, Дантес хотел броситься в море, но  четыре  сильные  руки
схватили его в ту самую минуту, когда ноги его отделились от днища.
   Он упал в лодку, рыча от ярости.
   - Эге, брат! - сказал жандарм, упираясь ему коленом в грудь. - Так-то
ты держишь честное слово моряка! Вот и полагайся на тихонь! Ну,  теперь,
любезный, только шевельнись, и я влеплю тебе пулю  в  лоб!  Я  ослушался
первого пункта приказа, но не беспокойся, второй будет выполнен  в  точ-
ности.
   И он действительно приставил дуло своего ружья  к  виску  Дантеса.  В
первое мгновение Дантес хотел сделать роковое  движение  и  покончить  с
нежданным бедствием, которое обрушилось на него и схватило в свои ястре-
биные когти. Но именно потому, что это бедствие было столь  неожиданным,
Дантес подумал, что оно не может быть продолжительным; потом он вспомнил
обещание Вильфора; к тому же надо признаться, смерть на дне лодки от ру-
ки жандарма показалась ему гадкой и жалкой.
   Он опустился на доски и в бессильном бешенстве впился зубами  в  свою
руку.
   Лодка покачнулась от сильного толчка.  Один  из  гребцов  прыгнул  на
утес, о который легкое суденышко ударилось  носом,  заскрипела  веревка,
разматываясь вокруг ворота, и Дантес понял, что они причаливают.
   Жандармы, державшие его за руки и  за  шиворот,  заставили  его  под-
няться, сойти на берег и потащили его к ступенькам, ведшим к  крепостным
воротам; сзади шел пристав, вооруженный ружьем с примкнутым штыком.
   Впрочем, Дантес и не помышлял о бесполезном сопротивлении. Его медли-
тельность происходила не от противодействия, а от апатии. У него  кружи-
лась голова, и он шатался, как пьяный. Он опять увидел два ряда  солдат,
выстроившихся на крутом откосе, почувствовал, что  ступеньки  принуждают
его поднимать ноги, заметил, что вошел в ворота и что эти ворота  закры-
лись за ним, но все это бессознательно, точно, сквозь туман, не будучи в
силах ничего различить. Он даже не видел  моря,  источника  мучений  для
заключенных, которые смотрят на его простор и с ужасом сознают, что бес-
сильны преодолеть его.
   Во время минутной остановки Дантес немного пришел в себя и огляделся.
Он стоял на четырехугольном дворе, между четырьмя высокими стенами; слы-
шался размеренный шаг часовых, и всякий раз, когда  они  проходили  мимо
двух-трех освещенных окон, ружья их поблескивали.
   Они простояли минут десять. Зная, что Дантесу уже не убежать, жандар-
мы, выпустили его. Видимо, ждали приказаний;  наконец,  раздался  чей-то
голос:
   - Где арестант?
   - Здесь, - отвечали жандармы.
   - Пусть идет за мной, я проведу его в камеру.
   - Ступайте, - сказали жандармы, подталкивая Дантеса.
   Он пошел за проводником, который действительно привел его в  полупод-
земную камеру; из голых и мокрых стен, казалось, сочились слезы. Постав-
ленная на табурет плошка, фитиль которой плавал в каком-то вонючем жире,
осветила лоснящиеся стены этого страшного жилища и проводника;  это  был
человек плохо одетый, с грубым лицом - по всей  вероятности,  из  низших
служителей тюрьмы.
   - Вот вам камера на нынешнюю ночь, - сказал он. - Теперь уже  поздно,
и господин комендант лег спать. Завтра, когда он встанет и прочтет  рас-
поряжения, присланные на ваш счет, может быть, он назначит вам другую. А
пока вот вам хлеб; тут, в этой кружке, вода; там, в  углу,  солома.  Это
все, чего может пожелать арестант. Спокойной ночи.
   И прежде чем Дантес успел ответить ему, прежде чем он  заметил,  куда
тюремщик положил хлеб, прежде чем он взглянул, где стоит кружка с водой,
прежде чем он повернулся к углу, где лежала солома -  его  будущая  пос-
тель, - тюремщик взял плошку и, закрыв дверь,  лишил  арестанта  и  того
тусклого света, который показал ему, словно при вспышке зарницы,  мокрые
стены его тюрьмы.
   Он остался один, среди тишины и мрака, немой, угрюмый, как своды под-
земелья, мертвящий холод которых он чувствовал на своем пылающем челе.
   Когда первые лучи солнца едва осветили этот вертеп, тюремщик  возвра-
тился с приказом оставить арестанта здесь. Дантес стоял на том же месте.
Казалось, железная рука пригвоздила его там, где он остановился  накану-
не; только глаза его опухли от невыплаканных слез.  Он  не  шевелился  и
смотрел в землю.
   Он провел всю ночь стоя и ни на минуту не забылся сном.
   Тюремщик подошел к нему, обошел вокруг него, но Дантес, казалось, его
не видел.
   Он тронул его за плечо. Дантес вздрогнул и покачал головой.
   - Вы не спали? - спросил тюремщик.
   - Не знаю, - отвечал Дантес.
   Тюремщик посмотрел на него с удивлением.
   - Вы не голодны? - продолжал он.
   - Не знаю, - повторил Дантес.
   - Вам ничего не нужно?
   - Я хочу видеть коменданта.
   Тюремщик пожал плечами и вышел.
   Дантес проводил его взглядом, протянул руки к полурастворенной двери,
но дверь захлопнулась.
   Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлы-
нули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к  полу  и  долго
молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя,  какое  прес-
тупление совершил он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую
жестокую кару.
   Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил
несколько глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль
стен, как дикий зверь в железной клетке.
   Одна мысль с особенной силой приводила его в  неистовство:  во  время
переезда, когда он, не зная, куда его везут, сидел так спокойно  и  бес-
печно, он мог бы десять раз броситься в воду и, мастерски умея  плавать,
умея нырять, как едва ЛЕГ кто другой в Марселе, мог бы скрыться под  во-
дой, обмануть охрану, добраться до  берега,  бежать,  спрятаться  в  ка-
кой-нибудь пустынной бухте, дождаться генуэзского или  каталонского  ко-
рабля, перебраться в Италию или Испанию и оттуда написать Мерседес, что-
бы она приехала к нему. О своем пропитании он не беспокоился: в какую бы
страну ни бросила его судьба - хорошие моряки везде редкость; он говорил
по-итальянски, как тосканец, по-испански, как истый сын Кастильи. Он жил
бы свободным и счастливым, с Мерседес, с отцом, потому что выписал бы  и
отца. А вместо этого он арестант, запертый в замке Иф,  в  этой  тюрьме,
откуда нет возврата, и не знает, что сталось с отцом, что сталось с Мер-
седес; и все это из-за того, что он поверил слову Вильфора. Было от чего
сойти с ума, и Дантес в бешенстве катался по свежей соломе, которую при-
нес тюремщик.
   На другой день в тот же час явился тюремщик.
   - Ну, что, - спросил он, - поумнели немного?
   Дантес не отвечал.
   - Да бросьте унывать! Скажите, чего бы вам хотелось. Ну, говорите!
   - Я хочу видеть коменданта.
   - Я уже сказал, что это невозможно, - отвечал тюремщик с досадой.
   - Почему невозможно?
   - Потому что тюремным уставом арестантам запрещено к нему обращаться.
   - А что же здесь позволено? - спросил Дантес.
   - Пища получше - за деньги, прогулка, иногда книги.
   - Книг мне не нужно; гулять я не хочу, а  пищей  я  доволен.  Я  хочу
только одного - видеть коменданта.
   - Если вы будете приставать ко мне с этим,  я  перестану  носить  вам
еду.
   - Ну, что ж? - отвечал Дантес. - Если ты перестанешь носить мне  еду,
я умру с голоду, вот и все!
   Выражение, с которым Дантес произнес эти слова,  показало  тюремщику,
что его узник был бы рад умереть; а так как всякий арестант приносит тю-
ремщику круглым числом десять су дохода в день, то тюремщик Дантеса тот-
час высчитал убыток, могущий произойти от его смерти, и сказал уже более
ласково:
   - Послушайте: то, о чем вы просите, невозможно; стало быть и не  про-
сите больше; не было примера, чтобы комендант по просьбе  арестанта  яв-
лялся к нему в камеру; поэтому ведите себя смирно, вам разрешат  гулять,
а на прогулке, может статься, вы как-нибудь встретите коменданта.  Тогда
и обратитесь к нему, и если ему угодно будет ответить вам,  так  это  уж
его дело.
   - А сколько мне придется ждать этой встречи?
   - Кто знает? - сказал тюремщик. - Месяц, три месяца,  полгода,  может
быть год.
   - Это слишком долго, - прервал Дантес, - я хочу видеть его сейчас же!
   - Не упорствуйте в одном невыполнимом желании или через две недели вы
сойдете с ума.
   - Ты думаешь? - сказал Дантес.
   - Да, сойдете с ума; сумасшествие всегда так начинается.  У  нас  уже
есть такой случай; здесь до вас жил аббат, который беспрестанно  предла-
гал коменданту миллион за свое освобождение и на этом сошел с ума.
   - А давно он здесь не живет?
   - Два года.
   - Его выпустили на свободу?
   - Нет, посадили в карцер.
   - Послушай, - сказал Дантес, - я не аббат  и  не  сумасшедший;  может
быть, я и сойду с ума, но пока, к сожалению,  я  в  полном  рассудке;  я
предложу тебе другое.
   - Что же?
   - Я не стану предлагать тебе миллиона, потому что у меня его нет,  но
предложу тебе сто экю, если ты согласишься,  когда  поедешь  в  Марсель,
заглянуть в Каталаны и передать письмо  девушке,  которую  зовут  Мерсе-
дес... даже не письмо, а только две строчки.
   - Если я передам эти две строчки и меня поймают, я потеряю место,  на
котором получаю тысячу ливров в год, не считая дохода и стола; вы  види-
те, я был бы дураком, если бы вздумал рисковать  тысячей  ливров,  чтобы
получить триста.
   - Хорошо! - сказал Дантес. - Так слушай и запомни хорошенько: если ты
не отнесешь записки Мерседес или по крайней мере не дашь ей знать, что я
здесь, то когданибудь я подкараулю тебя за дверью и, когда  ты  войдешь,
размозжу тебе голову табуретом!
   - Ага, угрозы! - закричал тюремщик, отступая на шаг и приготовляясь к
защите. - Положительно у вас голова не в порядке; аббат начал, как вы, и
через три дня вы будете буйствовать, как он; хорошо, что в замке Иф есть
карцеры.
   Дантес поднял табурет и повертел им над головой.
   - Ладно, ладно, - сказал тюремщик, - если уж вы непременно хотите,  я
уведомлю коменданта.
   - Давно бы так, - отвечал Дантес, ставя табурет на пол  и  садясь  на
него, с опущенной головой и блуждающим взглядом, словно он действительно
начинал сходить с ума.
   Тюремщик вышел и через несколько минут вернулся с четырьмя  солдатами
и капралом.
   - По приказу коменданта, - сказал он, - переведите  арестанта  этажом
ниже.
   - В темную, значит, - сказал капрал.
   - В темную; сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
   Четверо солдат схватили Дантеса, который впал в  какое-то  забытье  и
последовал за ними без всякого сопротивления.
   Они спустились вниз на пятнадцать ступеней; отворилась  дверь  темной
камеры, в которую он вошел, бормоча:
   - Он прав, сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
   Дверь затворилась, и Дантес пошел вперед, вытянув руки, пока не дошел
до стены; тогда он сел в угол и долго не двигался с места, между тем как
глаза его, привыкнув мало-помалу к темноте, начали различать предметы.
   Тюремщик не ошибся: Дантес был на волосок от безумия.




   Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на  улицу  Гран-Кур  и,
войдя в дом г-жи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гос-
тиной, за чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое  разделяли
и прочие гости. Поэтому его встретили радостными восклицаниями.
   - Ну, головорез, оплот государства, роялистский Брут! - крикнул  один
из гостей. - Что случилось? Говорите!
   - Уж не готовится ли новый Террор? - спросил другой.
   - Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? - спросил тре-
тий.
   - Маркиза, - сказал Вильфор, подходя к своей будущей теще, - простите
меня, но я принужден просить у вас разрешения удалиться... Маркиз,  раз-
решите сказать вам два слова наедине?
   - Значит, это и вправду серьезное дело? -  сказала  маркиза,  заметив
нахмуренное лицо Вильфора.
   - Очень серьезное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы  мо-
жете по этому судить, - прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, -  насколько
это важно.
   - Вы уезжаете? - вскричала Рене, не умея скрыть своего огорчения.
   - Увы! - отвечал Вильфор. - Это необходимо.
   - А куда? - спросила маркиза.
   - Это - судебная тайна. Однако, если у кого-нибудь есть  поручения  в
Париж, то один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их  на
себя.
   Все переглянулись.
   - Вы хотели поговорить со мною? - спросил маркиз.
   - Да, если позволите, пройдемте к вам в кабинет.
   Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.
   - Что случилось? - сказал маркиз, входя в кабинет. - Говорите.
   - Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в  Париж.
Теперь, маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас  есть
государственные облигации?
   - В них все мое состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.
   - Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.
   - Как я могу продать их отсюда?
   - У вас есть маклер в Париже?
   - Есть.
   - Дайте мне письмо к нему: пусть продает, не теряя ни минуты, ни  се-
кунды; может быть, даже я приеду слишком поздно.
   - Черт возьми! - сказал маркиз. - Не будем терять времени!
   Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение  о  продаже  всех
облигаций по любой цене.
   - Одно письмо есть, - сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, -
теперь мне нужно еще другое.
   - К кому?
   - К королю.
   - К королю?
   - Да.
   - Но не могу же я так прямо писать его величеству.
   - Да я и не прошу письма от вас, а только хочу,  чтобы  вы  попросили
его у графа де Сальвье. Чтобы не терять драгоценного времени, мне  нужно
такое письмо, с которым я мог бы явиться прямо к королю, не  подвергаясь
всяким формальностям, связанным с получением аудиенции.
   - А министр юстиции? Он же имеет право входа в Тюильри, и через  него
вы в любое время можете получить доступ к королю.
   - Разумеется. Но зачем мне делиться с другими  той  важной  новостью,
которую я везу. Вы понимаете? Министр  юстиции,  естественно,  отодвинет
меня на второй план и похитит у меня всю заслугу Скажу вам одно, маркиз:
если я первый явлюсь в Тюильри, карьера моя  обеспечена,  потому  что  я
окажу королю услугу, которой он никогда не забудет.
   - Если так, друг  мой,  ступайте,  собирайтесь  в  дорогу;  я  вызову
Сальвье, и он напишет письмо, которое вам послужит пропуском.
   - Хорошо, но не теряйте времени, через четверть часа я должен быть  в
почтовой карете.
   - Велите остановиться у нашего дома.
   - Вы, конечно, извинитесь за меня перед  маркизой  и  мадемуазель  де
Сен-Меран, с которой я расстаюсь в такой день с глубочайшим сожалением.
   - Они будут ждать вас в моем кабинете, и вы проститесь с ними.
   - Тысячу благодарностей. Так приготовьте письмо.
   Маркиз позвонил.
   Вошел лакей.
   - Попросите сюда графа де Сальвье... А вы идите, - сказал маркиз, об-
ращаясь к Вильфору.
   - Я сейчас же буду обратно.
   И Вильфор торопливо вышел; но в дверях он решил,  что  вид  помощника
королевского прокурора, куда-то стремительно шагающего, может  возмутить
спокойствие целого города; поэтому он пошел своей  обычной  внушительной
походкой.
   Дойдя до своего дома, он заметил в темноте  какой-то  белый  призрак,
который ждал его, не шевелясь.
   То была Мерседес, которая, не получая вестей об Эдмоне,  решила  сама
разузнать, почему арестовали ее жениха.
   Завидев Вильфора, она отделилась от стены и  загородила  ему  дорогу.
Дантес говорил Вильфору о своей невесте, и Мерседес незачем  было  назы-
вать себя, Вильфор и без того узнал ее. Его поразили красота и благород-
ная осанка девушки, и когда она спросила его о своем женихе, то ему  по-
казалось, что обвиняемый - это он, а она - судья.
   - Тот, о ком вы говорите, тяжкий преступник, - отвечал Вильфор, - и я
ничего не могу сделать для него.
   Мерседес зарыдала; Вильфор хотел пройти мимо, но она остановила его.
   - Скажите по крайней мере, где он, - проговорила она, - чтобы я могла
узнать, жив он или умер?
   - Не знаю. Он больше не в моем распоряжении, - отвечал Вильфор.
   Ее проницательный взгляд и умоляющий жест тяготили его; он  оттолкнул
Мерседес, вошел в дом и быстро захлопнул за собою дверь,  как  бы  желая
отгородиться от горя этой девушки.
   Но горе не так легко отогнать. Раненный им уносит его  с  собою,  как
смертельную стрелу, о которой говорит  Вергилий.  Вильфор  запер  дверь,
поднялся в гостиную, но тут ноги его подкосились; из его груди  вырвался
вздох, похожий на рыдание, и он упал в кресло.
   Тогда-то в этой больной душе обнаружились первые зачатки смертельного
недуга. Тот, кого он принес в жертву своему честолюбию, ни в чем не  по-
винный юноша, который пострадал за вину его отца,  предстал  перед  ним,
бледный и грозный, под руку со своей невестой, такой  же  бледной,  неся
ему угрызения совести, - не те угрызения, от которых больной вскакивает,
словно гонимый древним роком, а то глухое, мучительное постукивание, ко-
торое время от времени терзает сердце воспоминанием содеянного и до гро-
бовой доски все глубже и глубже разъедает совесть.
   Вильфор пережил еще одну - последнюю - минуту колебания. Уже не  раз,
не испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал  смертной  казни
для подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому крас-
норечию, увлекшему присяжных или судей, ни единым облачком  не  омрачали
его чела, ибо эти подсудимые были виновны, или по крайней  мере  Вильфор
считал их таковыми.
   Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он  при-
говорил невинного - невинного, которому предстояло счастье  он  отнял  у
него не только свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а
палач.
   И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары,  кото-
рых он до той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли серд-
це безотчетным страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого,  и
он никогда без содрогания не коснется пальцем  открытой  и  кровоточащей
раны, пока она не зажила.
   Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только
затем, чтобы снова открыться, причиняя еще большие муки, чем прежде.
   Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его  о  пощаде,
если бы прелестная Мерседес вошла и сказала ему: "Именем  бога,  который
нас видит и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха",  -  Вильфор,
уже почти побежденный неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оле-
денелой рукой, невзирая на все, чем это ему грозило,  наверное  подписал
бы приказ об освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине,
и дверь отворилась  только  для  камердинера,  который  пришел  доложить
Вильфору, что почтовые лошади запряжены в дорожную коляску.
   Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем
из внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман все золото,  какое
хранилось в одном из ящиков, покружил еще по комнате, растерянно потирая
рукою лоб и бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что  камер-
динер набросил ему на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто
приказал заехать на улицу Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.
   Несчастный Дантес был осужден безвозвратно.
   Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете  его
жену и дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она
опять станет просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор  нашему
эгоизму, что молодая девушка была занята только одним:  отъездом  своего
жениха.
   Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор  сам
точно не знал, когда вернется, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса,
проклинала человека, преступление которого разлучало ее с женихом.
   Каково же было Мерседес!
   На углу улицы де-ла-Лож ее ждал Фернан, который вышел за ней  следом;
она вернулась в Каталаны и, полумертвая, в отчаянии, бросилась  на  пос-
тель. Перед этой постелью Фернан стал на колени и, взяв  холодную  руку,
которой Мерседес не отнимала, покрывал ее жаркими поцелуями, но Мерседес
даже не чувствовала их.
   Так прошла ночь. Когда все масло выгорело, ночник погас,  но  она  не
заметила темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она  и
этого не заметила.
   Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.
   - Ты здесь! - сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.
   - Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, - отвечал Фернан с  горест-
ным вздохом.
   Моррель не считал себя побежденным. Он знал, что после допроса Данте-
са отвели в тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех,
кто мог иметь влияние, но повсюду уже распространился слух,  что  Дантес
арестован как бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки
считали безумием любую попытку Наполеона вернуть себе престол,  то  Мор-
рель встречал только холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой  в
отчаянии, сознавая в душе, что дело очень плохо и что помочь никто не  в
силах.
   Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того
чтобы бегать по всему городу, как Моррель, и пытаться чем-нибудь  помочь
Дантесу, что, впрочем, ни к чему бы не привело, он засел  дома  с  двумя
бутылками наливки и старался утопить свою тревогу в вине. Но,  для  того
чтобы одурманить его смятенный ум, двух бутылок было  мало.  Поэтому  он
остался сидеть, облокотясь на хромоногий стол, между двумя  пустыми  бу-
тылками, не имея сил ни выйти из дому за вином, ни забыть о случившемся,
и смотрел, как при свете коптящей свечи перед ним  кружились  и  плясали
все призраки, которые Гофман черной фантастической пылью рассеял по сво-
им влажным от пунша страницам.
   Один Данглар не беспокоился и не терзался. Данглар даже радовался; он
отомстил врагу и обеспечил себе на "Фараоне" должность,  которой  боялся
лишиться. Данглар был одним из тех расчетливых людей, которые родятся  с
пером за ухом и с чернильницей вместо сердца; все, что есть в мире, сво-
дилось для него к вычитанию или к умножению, и цифра  значила  для  него
гораздо больше, чем человек, если эта цифра  увеличивала  итог,  который
мог быть уменьшен этим человеком.
   Поэтому Данглар лег спать в обычный час и спал спокойно.
   Вильфор, получив от графа де Сальвье рекомендательное письмо, поцело-
вал Рене в обе щеки, прильнул губами к руке маркизы де Сен-Меран,  пожал
руку маркизу и помчался на почтовых по дороге в Экс.
   Старик Дантес, убитый горем, томился в смертельной тревоге.
   Что же касается Эдмона, то мы знаем, что с ним сталось.




   Оставим Вильфора на парижской дороге, где, платя тройные прогоны,  он
мчался во весь опор, и заглянем, миновав две-три гостиных, в  малый  тю-
ильрийский покой, с полуциркульным окном, знаменитый тем,  что  это  был
любимый кабинет Наполеона и Людовика XVIII, а затем ЛуиФилиппа.
   В этом кабинете, сидя за столом орехового дерева, который он вывез из
Гартвеля и который, в силу одной из причуд, свойственных выдающимся лич-
ностям, он особенно любил, король Людовик XVIII рассеянно слушал челове-
ка лет пятидесяти, с седыми волосами, с аристократическим  лицом,  изыс-
канно одетого. В то же время он делал пометки на полях Горация,  издания
Грифиуса, издания довольно неточного, хоть и почитаемого и дававшего его
величеству обильную пищу для хитроумных филологических наблюдений.
   - Так вы говорите, сударь... - сказал король.
   - Что я чрезвычайно обеспокоен, ваше величество.
   - В самом деле? Уж не приснились ли вам семь коров тучных и семь  то-
щих?
   - Нет, ваше величество. Это означало бы только, что нас ждут семь го-
дов обильных и семь голодных; а при таком  предусмотрительном  государе,
как ваше величество, голода нечего бояться.
   - Так что же вас беспокоит, милейший Блакас?
   - Ваше величество, мне кажется, есть основания думать, что на юге со-
бирается гроза.
   - В таком случае, дорогой герцог, - отвечал Людовик XVIII, - мне  ка-
жется, вы плохо осведомлены. Я, напротив, знаю наверняка, что там  прек-
расная погода.
   Людовик XVIII, хоть и был человеком просвещенного ума, любил нехитрую
шутку.
   - Сир, - сказал де Блакас, - хотя бы для того, чтобы успокоить верно-
го слугу, соблаговолите послать в Лангедок, в Прованс и в Дофине  надеж-
ных людей, которые доставили бы точные сведения о состоянии умов в  этих
трех провинциях.
   - Canimus surdis [4], - отвечал король, продолжая делать  пометки  на
полях Горация.
   - Ваше величество, - продолжал царедворец, усмехнувшись, чтобы  пока-
зать, будто он понял полустишие венузинского поэта, -  ваше  величество,
быть может, совершенно правы, надеясь на преданность Франции; но,  дума-
ется мне, что я не так уж неправ, опасаясь какой-нибудь отчаянной попыт-
ки...
   - С чьей стороны?
   - Со стороны Бонапарта или хотя бы его партии.
   - Дорогой Блакас, - сказал король, - ваш страх не дает мне работать.
   - А ваше спокойствие, сир, мешает мне спать.
   - Постойте, дорогой мой, погодите: мне пришло на ум пресчастливое за-
мечание о Pastor quum traheret; [5] погодите, потом скажете.
   Наступило молчание, и король написал  мельчайшим  почерком  несколько
строк на полях Горация.
   - Продолжайте, дорогой герцог, - сказал он, самодовольно подымая  го-
лову, как человек, считающий, что сам набрел на мысль, когда  истолковал
мысль другого. - Продолжайте, я вас слушаю.
   - Ваше величество, - начал Блакас, который сначала надеялся один вос-
пользоваться вестями Вильфора, - я должен сообщить вам,  что  не  пустые
слухи и не голословные предостережения беспокоят меня. Человек благомыс-
лящий, заслуживающий моего полного доверия и имевший от  меня  поручение
наблюдать за югом Франции (герцог слегка замялся, произнося эти  слова),
прискакал ко мне на почтовых, чтобы сказать: страшная опасность угрожает
королю. Вот почему я и поспешил к вашему величеству.
   - Mala ducis avi domum [6], - продолжал король, делая пометки.
   - Может быть, вашему величеству угодно, чтобы я оставил этот предмет?
   - Нет, нет, дорогой герцог, но протяните руку...
   - Которую?
   - Какую угодно; вот там, налево...
   - Здесь, ваше величество?
   - Я говорю налево, а вы ищете направо; я хочу сказать - налево от ме-
ня; да, тут; тут должно быть донесение министра  полиции  от  вчерашнего
числа... Да вот и сам Дандре... Ведь вы сказали: господин Дандре? - про-
должал король, обращаясь к камердинеру, который вошел доложить о приезде
министра полиции.
   - Да, сир, барон Дандре, - отвечал камердинер.
   - Да, барон, - сказал Людовик XVIII с едва заметной улыбкой, - войди-
те, барон, и расскажите герцогу все последние новости о господине  Бона-
парте. Не скрывайте ничего, как бы серьезно ни  было  положение.  Правда
ли, что остров Эльба - вулкан, и он извергает войну, ощетинившуюся и ог-
ненную: bella, horrida bella [7]?
   Дандре, изящно опираясь обеими руками на спинку стула, сказал:
   - Вашему величеству угодно было удостоить взглядом мое вчерашнее  до-
несение?
   - Читал, читал; но расскажите сами герцогу, который  никак  не  может
его найти, что там написано; расскажите  ему  подробно,  чем  занимается
узурпатор на своем острове.
   - Все верные слуги его величества, - обратился  барон  к  герцогу,  -
должны радоваться последним новостям, полученным с острова Эльба.  Бона-
парт...
   Дандре посмотрел на Людовика XVIII, который, увлекшись каким-то  при-
мечанием, не поднял даже головы.
   - Бонапарт, - продолжал барон, - смертельно скучает; по целым дням он
созерцает работы минеров в ПортоЛангоне.
   - И почесывается для развлечения, - прибавил король.
   - Почесывается? - сказал герцог. - Что вы хотите сказать, ваше  вели-
чество?
   - Разве вы забыли, что этот великий человек, этот герой, этот полубог
страдает накожной болезнью?
   - Мало того, герцог, - продолжал министр полиции, - мы почти уверены,
что в ближайшее время узурпатор сойдет с ума.
   - Сойдет с ума?
   - Несомненно; ум его мутится, он то плачет горькими слезами, то хохо-
чет во все горло; иной раз сидит целыми часами на берегу и  бросает  ка-
мешки в воду, и если камень сделает пять или шесть рикошетов, то он  ра-
дуется, точно снова выиграл битву при Маренго или  Аустерлице.  Согласи-
тесь сами, это явные признаки сумасшествия.
   - Или мудрости, господин барон, - смеясь, сказал Людовик XVIII, - ве-
ликие полководцы древности в часы досуга забавлялись  тем,  что  бросали
камешки в воду; разверните Плутарха и загляните в жизнь  Сципиона  Афри-
канского.
   Де Блакас задумался, видя такую беспечность и в министре и в  короле.
Вильфор не выдал ему всей своей тайны, чтобы  другой  не  воспользовался
ею, но все же сказал достаточно, чтобы поселить в нем немалые опасения.
   - Продолжайте, Дандре, - сказал король,  -  Блакас  еще  не  убежден,
расскажите, как узурпатор обратился на путь истинный.
   Министр полиции поклонился.
   - На путь истинный, - прошептал герцог, глядя на короля и на  Дандре,
которые говорили поочередно, как вергилиевские пастухи. - Узурпатор  об-
ратился на путь истинный?
   - Безусловно, любезный герцог.
   - На какой же?
   - На путь добра. Объясните, барон.
   - Дело в том, герцог, - вполне серьезно начал министр, - что  недавно
Наполеон принимал смотр; двое или трое из его старых ворчунов, как он их
называет, изъявили желание возвратиться во Францию; он их отпустил, нас-
тойчиво советуя им послужить их доброму королю; это его собственные сло-
ва, герцог, могу вас уверить.
   - Ну, как, Блакас? Что вы на это скажете? - спросил король с торжест-
вующим видом, отрываясь от огромной книги, раскрытой перед ним.
   - Я скажу, ваше величество, что один из нас ошибается,  или  господин
министр полиции, или я; но так как невозможно, чтобы  ошибался  господин
министр полиции, ибо он охраняет благополучие и честь вашего величества,
то, вероятно, ошибаюсь я. Однако, на месте вашего величества, я  все  же
расспросил бы то лицо, о котором я имел честь докладывать; я даже наста-
иваю, чтобы ваше величество удостоили его этой чести.
   - Извольте, герцог; по вашему указанию я приму кого хотите, но я хочу
принять его с оружием в руках. Господин министр, нет ли у вас донесения,
посвежее? На этом проставлено двадцатое  февраля,  а  ведь  сегодня  уже
третье марта.
   - Нет, ваше величество, но я жду нового донесения с минуты на минуту.
Я выехал из дому с утра, и может быть, оно получено без меня.
   - Поезжайте в префектуру, и если оно еще не получено, то... - Людовик
засмеялся, - то сочините сами; ведь так это делается?
   - Хвала богу, сир, нам не нужно ничего выдумывать, - отвечал министр,
- нас ежедневно заваливают самыми подробными доносами; их  пишут  всякие
горемыки в надежде получить что-нибудь за услуги, которых они не  оказы-
вают, но хотели бы оказать. Они рассчитывают на счастливый случай и  на-
деются, что какое-нибудь нежданное событие оправдает их предсказания.
   - Хорошо, ступайте, - сказал король, - и не забудьте, что я вас жду.
   - Ваше величество, через десять минут я здесь...
   - А я, ваше величество, - сказал де Блакас,  -  пойду  приведу  моего
вестника.
   - Постойте, постойте, - сказал король. - Знаете, Блакас, мне придется
изменить ваш герб; я дам вам орла с распущенными крыльями,  держащего  в
когтях добычу, которая тщетно силится вырваться, и с девизом: Nenax [8].
   - Я вас слушаю, ваше величество, - отвечал герцог, кусая ногти от не-
терпения.
   -  Я  хотел  посоветоваться  с  вами  об  этом  стихе:  Moli  fugiens
anhalitu...[9] Полноте, дело идет об олене,  которого  преследует  волк.
Ведь вы же охотник и  оберегермейстер;  как  вам  нравится  это  -  Moli
anhelitu?
   - Превосходно, ваше величество. Но мой вестник похож на того оленя, о
котором вы говорите, ибо он проехал двести двадцать лье на  почтовых,  и
притом меньше чем в три дня.
   - Это лишний труд и беспокойство, когда у нас есть телеграф,  который
сделал бы то же самое в три или четыре часа, и притом без всякой одышки.
   - Ваше величество, вы плохо вознаграждаете  рвение  бедного  молодого
человека, который примчался издалека, чтобы предостеречь ваше  величест-
во. Хотя бы ради графа Сальвье, который мне его рекомендует, примите его
милостиво, прошу вас.
   - Граф Сальвье? Камергер моего брата?
   - Он самый.
   - Да, да, ведь он в Марселе.
   - Он оттуда мне и пишет.
   - Так и он сообщает об этом заговоре?
   - Нет, но рекомендует господина де Вильфор и поручает мне представить
его вашему величеству.
   - Вильфор! - вскричал король. - Так его зовут Вильфор?
   - Да, сир.
   - Это он и приехал из Марселя?
   - Он самый.
   - Что же вы сразу не назвали его имени? - сказал король,  и  на  лице
его показалась легкая тень беспокойства.
   - Сир, я думал, что его имя неизвестно вашему величеству.
   - Нет, нет, Блакас; это человек дельный, благородного образа  мыслей,
главное - честолюбивый. Да вы же знаете его отца, хотя бы по имени...
   - Его отца?
   - Ну да, Нуартье.
   - Жирондист? Сенатор?
   - Вот именно.
   - И ваше величество доверили государственную  должность  сыну  такого
человека?
   - Блакас, мой друг, вы ничего не понимаете; я вам сказал, что Вильфор
честолюбив; чтобы выслужиться, Вильфор пожертвует всем, даже родным  от-
цом.
   - Так прикажете привести его?
   - Сию же минуту; где он?
   - Ждет внизу, в моей карете.
   - Ступайте за ним.
   - Бегу.
   И герцог побежал с живостью молодого  человека;  его  искренний  роя-
листский пыл придавал ему силы двадцатилетнего юноши.
   Людовик XVIII, оставшись один, снова устремил  взгляд  на  раскрытого
Горация и прошептал: "Justum et tenacem propositi virum..." [10].
   Де Блакас возвратился так же поспешно, как вышел, но в  приемной  ему
пришлось сослаться на волю короля: пыльное платье Вильфора,  его  наряд,
отнюдь не отвечающий придворному этикету, возбудили неудовольствие  мар-
киза де Брезе, который изумился дерзости молодого человека,  решившегося
в таком виде явиться к королю. Но герцог одним словом: "По  велению  его
величества" - устранил все препятствия, и, несмотря на возражения, кото-
рые порядка ради продолжал бормотать церемониймейстер, Вильфор  вошел  в
кабинет.
   Король сидел на том же месте, где его оставил герцог. Отворив  дверь,
Вильфор очутился прямо против него; молодой человек невольно  остановил-
ся.
   - Войдите, господин де Вильфор, - сказал король, - войдите!
   Вильфор поклонился и сделал несколько шагов в ожидании вопроса  коро-
ля.
   - Господин де Вильфор, - начал Людовик XVIII, - герцог  Блакас  гово-
рит, что вы имеете сообщить нам нечто важное.
   - Сир, герцог говорит правду, и я надеюсь, что  и  вашему  величеству
угодно будет согласиться с ним.
   - Прежде всего так ли велика опасность, как меня хотят уверить?
   - Ваше величество, я считаю ее серьезной; но благодаря  моей  поспеш-
ности она, надеюсь, предотвратима.
   - Говорите подробно, не стесняйтесь, - сказал король, начиная  и  сам
заражаться волнением, которое отражалось на  лице  герцога  и  в  голосе
Вильфора, - говорите, но начните с начала, я во всем и везде люблю - по-
рядок.
   - Я представлю вашему величеству подробный отчет; но прошу  извинить,
если мое смущение несколько затемнит смысл моих слов.
   Взгляд, брошенный на короля после этого вкрадчивого вступления,  ска-
зал Вильфору, что августейший собеседник внимает ему с благосклонностью,
и он продолжал:
   - Ваше величество, я приехал со всей поспешностью в Париж, чтобы уве-
домить ваше величество о том, что по долгу службы я открыл не  какое-ни-
будь обыденное и пустое сообщничество, какие каждый  день  затеваются  в
низших слоях населения и войска, но подлинный заговор, который  угрожает
трону вашего величества. Сир, узурпатор снаряжает три корабля; он замыш-
ляет какое-то дело, может быть безумное, но тем не менее и грозное, нес-
мотря на все его безумие. В настоящую минуту он уже, должно быть,  поки-
нул остров Эльба и направился - куда? - не знаю. Без сомнений, он  попы-
тается высадиться либо в Неаполе, либо на берегах Тосканы, а может быть,
даже и во Франции. Вашему величеству не безызвестно, что властитель ост-
рова Эльба сохранил сношения и с Италией и с Францией.
   - Да, - отвечал король в сильном волнении, - совсем недавно мы  узна-
ли, что бонапартисты собираются на улице Сен-Жак; но продолжайте,  прошу
вас; как вы получили все эти сведения?
   - Ваше величество, я почерпнул их из допроса, который я учинил одному
марсельскому моряку. Я давно начал следить за ним и в самый  день  моего
отъезда отдал приказ об его аресте. Этот человек,  несомненный  бонапар-
тист, тайно ездил на остров Эльба; там он виделся с маршалом, и тот  дал
ему устное поручение к одному парижскому бонапартисту, имени которого  я
от него так и не добился; но поручение состояло в том, чтобы подготовить
умы к возвращению (прошу помнить, ваше величество, что я  передаю  слова
подсудимого), к возвращению, которое должно последовать в самое  ближай-
шее время.
   - А где этот человек? - спросил король.
   - В тюрьме, ваше величество.
   - И дело показалось вам серьезным?
   - Настолько серьезным, что, узнав о нем на семейном торжестве, в  са-
мый день моего обручения, я тотчас все бросил, и невесту и  друзей,  все
отложил до другого времени и явился повергнуть к стопам вашего величест-
ва и мои опасения и заверения в моей преданности.
   - Да, - сказал Людовик, - ведь вы должны были жениться на мадемуазель
де Сен-Меран.
   - На дочери одного из преданнейших ваших слуг.
   - Да, да; но вернемся к этому сообщничеству, господин де Вильфор.
   - Ваше величество, боюсь, что это нечто большее,  чем  сообщничество,
боюсь, что это заговор.
   - В наше время, - отвечал Людовик с уликой, - легко затеять  заговор,
но трудно привести в исполнение уже потому, что мы,  недавно  возвратясь
на престол наших предков, обращаем взгляд одновременно  на  прошлое,  на
настоящее и на будущее. Вот уже десять месяцев, как мои  министры  зорко
следят за тем, чтобы берега Средиземного моря бдительно охранялись. Если
Бонапарт высадится в Неаполе, то вся  коалиция  подымится  против  него,
прежде чем он успеет дойти до Пьомбино; если он высадится в Тоскане,  то
ступит на вражескую землю; если он высадится во Франции, то лишь с горс-
точкой людей, и мы справимся с ним без труда, потому что население нена-
видит его. Поэтому успокойтесь, но будьте все же уверены в  нашей  коро-
левской признательности.
   - А! Вот и господин Дандре, - воскликнул герцог Блакас.
   На пороге кабинета стоял министр полиции, бледный, трепещущий; взгляд
его блуждал, словно сознание покидало его. Вильфор хотел  удалиться,  но
де Блакас удержал его за руку.




   Людовик XVIII, увидав отчаянное лицо министра полиции,  с  силой  от-
толкнул стол, за которым сидел.
   - Что с вами, барон? - воскликнул он. - Почему вы в  таком  смятении?
Неужели из-за догадок герцога Блакаса, которые подтверждает господин  де
Вильфор?
   Герцог тоже быстро подошел к барону, но страх  придворного  пересилил
злорадство государственного деятеля: в самом деле, положение было  тако-
во, что несравненно лучше было самому оказаться посрамленным, чем видеть
посрамленным министра полиции.
   - Ваше величество... - пролепетал барон.
   - Говорите! - сказал король.
   Тогда министр полиции, уступая чувству отчаяния, бросился  на  колени
перед Людовиком XVIII, который отступил назад и нахмурил брови.
   - Заговорите вы или нет? - спросил он.
   - Ах, ваше величество! Какое несчастье! Что мне делать? Я безутешен!
   - Милостивый государь, - сказал Людовик XVIII, - я вам приказываю го-
ворить.
   - Ваше величество, узурпатор покинул остров Эльба  двадцать  восьмого
февраля и пристал к берегу первого марта.
   - Где? - быстро спросил король.
   - Во Франции, ваше величество, в маленькой гавани близ Антиб, в зали-
ве Жуан.
   - Первого марта узурпатор высадился во Франции близ Антиб,  в  заливе
Жуан, в двухстах пятидесяти лье от Парижа, а вы узнали  об  этом  только
нынче, третьего марта!.. Нет, милостивый государь, этого не может  быть;
либо вас обманули, либо вы сошли с ума.
   - Увы, ваше величество, это совершенная правда!
   Людовик XVIII задрожал от гнева и страха и порывисто вскочил,  словно
неожиданный удар поразил его вдруг в самое сердце.
   - Во Франции! - закричал он. - Узурпатор во Франции! Стало  быть,  за
этим человеком не следили? Или, почем знать, были с ним заодно?
   - Сир, - воскликнул герцог Блакас, - такого человека, как барон Данд-
ре, нельзя обвинять в измене! Ваше величество, все мы были слепы, и  ми-
нистр полиции поддался общему ослеплению, вот и все!
   - Однако... - начал Вильфор, но вдруг осекся, - простите великодушно,
ваше величество, - сказал он с поклоном. -  Мое  усердие  увлекло  меня;
прошу ваше величество простить меня.
   - Говорите, сударь, говорите смело, - сказал король. - Вы один преду-
ведомили нас о несчастье; помогите нам найти средство отразить его.
   - Ваше величество, узурпатора на юге ненавидят; полагаю, что если  он
решится идти через юг, то легко будет поднять против него Прованс и Лан-
гедок.
   - Верно, - сказал министр, - но он идет через Гап и Систерон.
   - Идет! - прервал король. - Стало быть, он идет на Париж?
   Министр полиции не ответил ничего, что было равносильно признанию.
   - А Дофине? - спросил король,  обращаясь  к  Вильфору.  -  Можно  ли,
по-вашему, и эту провинцию поднять, как Прованс?
   - Мне горько говорить вашему величеству жестокую правду, но  настрое-
ние в Дофине много хуже, чем в Провансе и в Лангедоке. Горцы -  бонапар-
тисты, ваше величество.
   - Он был хорошо осведомлен, - прошептал король. - А  сколько  у  него
войска?
   - Не знаю, ваше величество, - отвечал министр полиции.
   - Как не знаете? Вы забыли справиться об этом? Правда, это  не  столь
важно, - прибавил король с убийственной улыбкой.
   - Ваше величество, я не  мог  об  этом  справиться;  депеша  сообщает
только о высадке узурпатора и о пути, по которому он идет.
   - А как вы получили депешу? - спросил король.
   Министр опустил голову и покраснел, как рак.
   - По телеграфу, ваше величество.
   Людовик XVIII сделал шаг вперед и скрестил руки на груди, как Наполе-
он.
   - Итак, - сказал он, побледнев от гнева, - семь союзных армий ниспро-
вергли этого человека; чудом возвратился я на престол моих предков после
двадцатипятилетнего изгнания; все эти двадцать пять лет я изучал,  обду-
мывал, узнавал людей и дела той Франции, которая была мне обещана,  -  и
для чего? Для того чтобы в ту минуту, когда я достиг цели моих  желаний,
сила, которую я держал в руках, разразилась громом и разбила меня!
   - Ваше величество, это рок, - пробормотал министр, чувствуя, что  та-
кое бремя, невесомое для судьбы, достаточно, чтобы раздавить человека.
   - Стало быть, то, что говорили про нас ваши  враги,  справедливо:  мы
ничему не научились, ничего не забыли! Если бы меня предали, как его,  я
мог бы еще утешиться. Но быть среди людей, которых я  осыпал  почестями,
которые должны бы беречь меня больше, чем самих себя, ибо мое счастье  -
их счастье: до меня они были ничем, после меня опять будут ничем - и по-
гибнуть из-за их беспомощности, их глупости! Да, милостивый государь, вы
правы, это - рок!
   Министр, не смея поднять голову, слушал эту грозную отповедь.  Блакас
отирал пот с лица; Вильфор внутренне улыбался,  чувствуя,  что  значение
его возрастает.
   - Пасть, - продолжал Людовик XVIII, который с первого взгляда измерил
глубину пропасти, разверзшейся перед монархией, - пасть и узнать о своем
падении по телеграфу! Мне было бы легче взойти на эшафот, как мой  брат,
Людовик XVI, чем спускаться по тюильрийской лестнице  под  бичом  насме-
шек... Вы не знаете, милостивый государь, что значит  во  Франции  стать
посмешищем, а между тем вам следовало это знать.
   - Ваше величество, - бормотал министр, - пощадите!..
   - Подойдите, господин де Вильфор, - продолжал король, обращаясь к мо-
лодому человеку, который неподвижно стоял поодаль, следя за  разговором,
который касался судьбы целого государства, - подойдите  и  скажите  ему,
что можно было знать наперед все то, чего он не знал.
   - Ваше величество, физически невозможно было предугадать замыслы, ко-
торые узурпатор скрывал решительно от всех.
   - Физически невозможно! Какой веский довод! К сожалению, веские дово-
ды то же, что и люди с весом, я узнаю им цену. Министру, имеющему в сво-
ем распоряжении целее управление, департаменты, агентов, сыщиков,  шпио-
нов и секретный фонд в полтора миллиона франков, невозможно  знать,  что
делается в шестидесяти милях от берегов Франции? Вот молодей человек,  у
которого не было ни одного из этих средств, и он, простой судейский  чи-
новник, знал больше, чем вы со всей вашей полицией, и он спас бы мою ко-
рону, если бы имел право, как вы, распоряжаться телеграфом.
   Взгляд министра полиции с выражением глубочайшей досады обратился  на
Вильфора, который склонил голову со скромностью победителя.
   - Про вас я не говорю, Блакас, - продолжал король, - если вы ничего и
не открыли, то по крайней мере были настолько умны, что  упорствовали  в
своих подозрениях; другой, может быть, отнесся бы к сообщению  господина
де Вильфора, как к пустякам, или подумал бы, что оно  внушено  корыстным
честолюбием.
   Это был намек на те слова, которые министр полиции  с  такой  уверен-
ностью произнес час тому назад.
   Вильфор понял игру короля. Другой, может быть, упоенный успехом,  дал
бы увлечь себя похвалами; но он боялся нажить смертельного врага  в  ми-
нистре полиции, хотя и чувствовал, что тог  погиб  безвозвратно.  Однако
министр, не умевший, в дележе  власти,  предугадать  замыслы  Наполеона,
мог, в судорогах своей агонии, проникнуть в тайну  Вильфора:  Для  этого
ему стоило только допросить Дантеса. Поэтому, вместе того  чтобы  добить
министра, он пришел ему на помощь.
   - Ваше величество, - сказал Вильфор, - стремительность событий  дока-
зывает, что только бог, послав бурю, мог остановить их. То,  что  вашему
величеству угодно приписывать моей проницательности, всего-навсего  дело
случая; я только воспользовался этим случаем как преданный слуга. Не це-
ните меня выше, чем я заслуживаю, сир, чтобы потом не  разочароваться  в
вашем первом впечатлении.
   Министр  полиции  поблагодарил  Вильфора  красноречивым  взглядом,  а
Вильфор понял, что успел в своем намерении и, не  утратив  благодарности
короля, приобрел друга, на которого в случае нужды мог надеяться.
   - Пусть будет так, - сказал король. - А теперь, господа, -  продолжал
он, обращаясь к де Блакасу и министру полиции, - вы мне более не  нужны,
можете идти... То, что теперь остается делать, относится к ведению воен-
ного министра.
   - К счастью, - сказал герцог, - мы можем надеяться на  армию:  вашему
величеству известно, что все донесения свидетельствуют об ее преданности
вашей короне.
   - Не говорите мне о донесениях; теперь я знаю, как им  можно  верить.
Да, кстати о донесениях, барон: какие новости об улице Сен-Жак?
   - Об улице Сен-Жак! - невольно воскликнул Вильфор, но тотчас  спохва-
тился: - Простите, сир, преданность вашему величеству то и дело  застав-
ляет меня забывать, - не о моем уважении, оно слишком глубоко запечатле-
но в моем сердце, - но о правилах этикета.
   - Прошу вас, - отвечал король, - сегодня вы приобрели  право  спраши-
вать.
   - Сир, - начал министр полиции, - я как раз  хотел  доложить  сегодня
вашему величеству о новых сведениях, собранных по этому делу, но  внима-
ние вашего величества было отвлечено грозным событием в заливе Жуан; те-
перь эти сведения уже не могут представлять для вашего величества  ника-
кого интереса.
   - Напротив, - отвечал король, - это дело имеет, мне  кажется,  прямую
связь с тем, которое теперь занимает нас, и смерть генерала Кенель,  мо-
жет быть, наведет нас на след большого внутреннего заговора.
   Услышав имя Кенель, Вильфор вздрогнул.
   - Действительно, ваше величество, - продолжал министр полиции, - судя
по всему, это не самоубийство, как полагали сначала, а убийство. Генерал
Кенель, по-видимому, исчез по выходе из бонапартистского клуба. Какой-то
неизвестный приходил к нему в то утро и назначил ему свидание  на  улице
Сен-Жак. К сожалению, камердинер,  который  причесывал  генерала,  когда
незнакомца ввели в кабинет, и слышал, как он назначил свидание на  улице
Сен-Жак, не запомнил номера дома.
   Пока министр полиции сообщал королю эти сведения,  Вильфор,  ловивший
каждое слово, то краснел, то бледнел.
   Король повернулся к нему:
   - Не думаете ли вы, господин де Вильфор, что генерал Кенель, которого
почитали приверженцем узурпатора, между тем как на  самом  деле  он  был
всецело предан мне, мог погибнуть от руки бонапартистов?
   - Это возможно, ваше величество; но неужели больше ничего не  извест-
но?
   - Уже напали на след человека, назначившего свидание.
   - Напали на след? - повторил Вильфор.
   - Да, камердинер сообщил его приметы: это человек лет пятидесяти  или
пятидесяти двух, черноволосый, глаза черные, брови густые, с усами,  но-
сит синий сюртук, застегнутый доверху; в петлице  -  ленточка  Почетного
легиона. Вчера выследили человека, который в точности отвечает приметам,
но он скрылся на углу улиц ла-Жюсьен и Кок-Эрон.
   Вильфор с первых слов министра оперся на спинку кресла, ноги  у  него
подкашивались, но когда он услышал, что незнакомец ушел от  полиции,  он
облегченно вздохнул.
   - Найдите этого человека, - сказал король министру полиции, -  потому
что, если генерал Кенель, который был бы нам сейчас так  нужен,  пал  от
руки убийц, будь то бонапартисты или кто иной, я хочу, чтобы его  убийцы
были жестоко наказаны.
   Вильфору понадобилось все его хладнокровие, чтобы не выдать ужаса,  в
который повергли его последние слова короля.
   - Странное дело! - продолжал король с досадой. - Полиция считает, что
все сказано, когда она говорит: совершено убийство, и что  все  сделано,
когда она прибавляет: напали на след виновных.
   - В этом случае, я надеюсь, ваше величество останетесь довольны.
   - Хорошо, увидим; не задерживаю вас, барон. Господин де  Вильфор,  вы
устали после долгого пути, стукайте отдохните. Вы, верно, остановились у
вашего отца?
   У Вильфора потемнело в глазах.
   - Нет, ваше величество, я остановился на улице  Турнон,  в  гостинице
"Мадрид".
   - Но вы его видели?
   - Ваше величество, я прямо поехал к герцогу Блакас.
   - Но вы его увидите?
   - Не думаю, ваше величество!
   - Да, правда, - сказал король, и по его улыбке видно  было,  что  все
эти вопросы заданы не без умысла. - Я забыл, что вы не в дружбе с госпо-
дином Нуартье и что это также жертва, принесенная моему трону, за  кото-
рую я должен вас вознаградить.
   - Милость ко мне вашего величества - награда,  настолько  превышающая
все мои желания, что мне нечего больше просить у короля.
   - Все равно, мы вас не забудем, будьте спокойны; а пока (король  снял
с груди крест Почетного легиона, который всегда  носил  на  своем  синем
фраке, возле креста св. Людовика, над звездой Кармильской  богоматери  и
св. Лазаря, и подал Вильфору), пока возьмите этот крест.
   - Ваше величество ошибаетесь, - сказал Вильфор, - этот крест офицерс-
кий.
   - Неважно, возьмите его; у меня нет времени потребовать другой.  Бла-
кас, позаботьтесь о том, чтобы господину де Вильфор была выдана грамота.
   На глазах Вильфора блеснули слезы горделивой радости; он принял крест
и поцеловал его.
   - Какие еще приказания угодно вашему величеству дать мне?  -  спросил
Вильфор.
   - Отдохните, а потом не забывайте, что если в Париже вы  не  в  силах
служить мне, то в Марселе вы можете оказать мне большие услуги.
   - Ваше величество, - отвечал Вильфор, кланяясь, - через час я  покину
Париж.
   - Ступайте, - сказал король, - и если бы я вас забыл (у  королей  ко-
роткая память), то не бойтесь напомнить о себе... Барон, прикажите  поз-
вать ко мне военного министра. Блакас, останьтесь.
   - Да, сударь, - сказал министр полиции Вильфору, выходя из Тюильри. -
Вы не ошиблись дверью, и карьера ваша обеспечена.
   - Надолго ли? - прошептал Вильфор, раскланиваясь с министром, карьера
которого была кончена, и стал искать глазами карету.
   По набережной проезжал фиакр, Вильфор подозвал его,  фиакр  подъехал;
Вильфор сказал адрес, бросился в карету и предался честолюбивым  мечтам.
Через десять минут он уже был у себя, велел подать лошадей через два ча-
са и спросил завтрак.
   Он уже садился за стол, когда чья-то уверенная и сильная рука дернула
звонок. Слуга пошел отворять, и Вильфор услышал  голос,  называвший  его
имя.
   "Кто может знать, что я в Париже?" -  подумал  помощник  королевского
прокурора.
   Слуга воротился.
   - Что там такое? - спросил Вильфор. - Кто звонил? Кто меня  спрашива-
ет?
   - Незнакомый господин и не хочет сказать своего имени.
   - Как? Не хочет сказать своего имени? А что ему нужно от меня?
   - Он хочет переговорить с вами.
   - Со мной?
   - Да.
   - Он назвал меня по имени?
   - Да.
   - А каков он собой?
   - Да человек лет пятидесяти.
   - Маленький? Высокий?
   - С вас ростом.
   - Брюнет или блондин?
   - Брюнет, темный брюнет; черные волосы, черные глаза, черные брови.
   - А одет? - с живостью спросил Вильфор. - Как он одет?
   - В синем сюртуке, застегнутом доверху, с лентой Почетного легиона.
   - Это он! - прошептал Вильфор бледнея.
   - Черт возьми! - сказал, появляясь в дверях, человек, приметы которо-
го мы описывали уже дважды. - Сколько церемоний! Или в  Марселе  сыновья
имеют обыкновение заставлять отцов дожидаться в передней?
   - Отец! - вскричал Вильфор. - Так я не ошибся... Я так и  думал,  что
это вы...
   - А если ты думал, что это я, - продолжал гость, ставя в угол палку и
кладя шляпу на стул, - то позволь тебе сказать, милый Жерар, что с твоей
стороны не очень-то любезно заставлять меня дожидаться.
   - Идите, Жермен, - сказал Вильфор.
   Слуга удалился с выражением явного удивления.




   Господин Нуартье, - ибо это действительно был он, - следил глазами за
слугою, пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы
слуга не стал подслушивать из передней, он снова приотворил дверь:  пре-
досторожность оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен  рети-
ровался, не оставляло сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему на-
ших праотцев. Тогда г-н Нуартье собственноручно затворил дверь из перед-
ней, потом запер на задвижку дверь в  спальню  и,  наконец,  подал  руку
Вильфору, глядевшему на него с изумлением.
   - Знаешь, Жерар, - сказал он сыну с улыбкой, истинный  смысл  которой
трудно было определить, - нельзя сказать, чтобы ты  был  в  восторге  от
встречи со мной.
   - Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчи-
тывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.
   - Но, мой друг, - продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, - я мог  бы
сказать вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена
в Марселе на двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?
   - Да, я здесь, - сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, - но вы на
меня не сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасет вас,  быть
может.
   - Вот как! - отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в  кресле.  -
Расскажите же мне, господин прокурор, в чем дело; это очень любопытно.
   - Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?
   - В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.
   - Отец, ваше хладнокровие меня ужасает!
   - Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорен к смерти мон-
таньярами, бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от
ищеек Робеспьера, успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай.  Что  же
случилось в этом клубе на улице Сен-Жак?
   - Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Ке-
нель, выйдя из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в
Сене.
   - И кто вам рассказал об этом занятном случае?
   - Сам король.
   - Ну, а я, - сказал Нуартье, - в ответ на ваш рассказ сообщу вам  но-
вость.
   - Мне кажется, что я уже знаю ее.
   - Так вы знаете о высадке его величества императора?
   - Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ра-
ди меня. Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому  что
я три дня скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что  не  могу
перебросить через двести лье ту мысль, которая жжет мне мозг.
   - Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император еще не  выса-
живался.
   - Да, но я уже знал о его намерении.
   - Каким это образом?
   - Из письма с острова Эльба, адресованного вам.
   - Мне?
   - Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это  письмо  попало  в
руки другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.
   Отец Вильфора рассмеялся.
   - По-видимому, - сказал он, - Бурбоны научились у императора действо-
вать без проволочек... Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А  где  это
письмо? Зная вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.
   - Я сжег его до последнего клочка, ибо это письмо - ваш смертный при-
говор.
   - И конец вашей карьеры, - холодно отвечал Нуартье. Да, вы правы,  но
мне нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.
   - Мало того: я вас спасаю.
   - Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.
   - Вернемся к клубу на улице Сен-Жак.
   - Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они
так плохо ищут его? Давно бы нашли!
   - Они его не нашли, но напали на след.
   - Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она го-
ворит, что напала на след, и правительство спокойно ждет,  пока  она  не
явится с виноватым видом и не доложит, что след утерян.
   - Да, но найден труп; генерал Кенель мертв, а во  всех  странах  мира
это называется убийством.
   - Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал  стал  жертвою
убийства. В Сене каждый день находят людей, которые бросились в  воду  с
отчаяния или утонули, потому что не умели плавать.
   - Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что  в
январе месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту  смерть
называют убийством.
   - А кто ее так называет?
   - Сам король.
   - Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств.
В политике, мой милый, - вам это известно, как и мне,  -  нет  людей,  а
есть идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают  человека,
а устраняют препятствие, только и всего. Хотите знать, как все это прои-
зошло? Я вам расскажу. Мы думали, что на  генерала  Кенель  можно  поло-
житься, нам рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился  к
нему и пригласил его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему отк-
рывают весь план, отъезд с острова Эльба и высадку на французский берег;
потом, все выслушав, все узнав, он заявляет, что он роялист; все  перег-
лядываются; с него берут клятву, он ее дает, но с  такой  неохотой,  что
поистине уж лучше бы он не искушал господа бога; и все же генералу  дали
спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы хотите? Он, верно,  сбился
с дороги, когда вышел от нас, только и всего. Убийство! Вы меня удивляе-
те, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет  построить  обвинение
на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придет в  голову  сказать
вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот  свет  одного  из
наших: "Сын мой, вы совершили убийство!" Нет, я скажу: "Отлично,  милос-
тивый государь, вы победили; очередь за нами".
   - Берегитесь, отец; когда придет наша очередь, мы будем безжалостны.
   - Я вас не понимаю.
   - Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?
   - Не скрою.
   - Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выс-
ледят, догонят и затравят, как дикого зверя.
   - Дорогой друг, император сейчас на пути  в  Гренобль;  десятого  или
двенадцатою он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.
   - Население подымется...
   - Чтобы приветствовать его.
   - У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.
   - Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар,  вы
еще ребенок; вам кажется, что вы все знаете, когда телеграф,  через  три
дня после высадки, сообщает вам: "Узурпатор высадился в Каннах с горстью
людей, за ним выслана погоня". Но где он? Что он делает?  Вы  ничего  не
знаете. Вы только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться
до самого Парижа без единого выстрела.
   - Гренобль и Лион - роялистские города, они воздвигнут перед ним неп-
реодолимую преграду.
   - Гренобль с радостью распахнет перед ним ворота;  весь  Лион  выйдет
ему навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша  полиция
стоит вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть  от  меня  свой
приезд, а я узнал о нем через полчаса после того, как вы миновали заста-
ву. Вы дали свой адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен,
как явствует из того, что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы са-
дились за стол. Поэтому позвоните и спросите еще  прибор;  мы  пообедаем
вместе.
   - В самом деле, - отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением,  -  вы
располагаете самыми точными сведениями.
   - Да это очень просто; вы, стоящие у  власти,  владеете  только  теми
средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, рас-
полагаем всеми средствами, которые дает нам в руки преданность,  которые
нам дарит самоотвержение.
   - Преданность? - повторил Вильфор с улыбкой.
   - Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее на-
дежды на будущее.
   И отец Вильфора, видя, что тот не зовет слугу, сам  протянул  руку  к
звонку.
   Вильфор удержал его.
   - Подождите, отец, еще одно слово.
   - Говорите.
   - Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.
   - Какую?
   - Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в  тот
день, когда он исчез.
   - Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?
   - Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза черные, синий сюртук, зас-
тегнутый доверху, ленточка Почетного легиона в петлице, широкополая шля-
па и камышовая трость.
   - Ага! Полиция это знает? - сказал Нуартье. - Почему же в таком  слу-
чае она не задержала этого человека?
   - Потому что он ускользнул от нее вчера или третьего дня на углу ули-
цы Кок-Эрон.
   - Недаром я вам говорил, что ваша полиция - дура.
   - Да, но она в любую минуту может найти его.
   - Разумеется, - сказал Нуартье, беспечно поглядывая  кругом.  -  Если
этот человек не будет предупрежден, но его предупредили. Поэтому, - при-
бавил он с улыбкой, - он изменит лицо и платье.
   При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошел к столу,  на
котором лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву,  намы-
лил себе щеки и твердой рукой сбрил уличающие  его  бакенбарды,  имевшие
столь важное значение для полиции.
   Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишенным восхищения.
   Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил прическу; вместо  черного  галстука
повязал цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой  синий  дву-
бортный сюртук и падел коричневый однобортный сюртук Вильфора;  примерил
перед зеркалом его шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею  дово-
лен; свою палку он оставил в углу за камином, а вместо нее  в  руке  его
засвистала легкая бамбуковая тросточка, сообщавшая походке изящного  по-
мощника королевского прокурора ту непринужденность, которая являлась его
главным достоинством.
   - Ну, что? - сказал он, оборачиваясь к ошеломленному Вильфору. -  Как
ты думаешь, опознает меня теперь полиция?
   - Нет, отец, - пробормотал Вильфор, - по крайней мере надеюсь.
   - А что касается этих вещей, которые я оставляю на твое попечение, то
я полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.
   - Будьте покойны! - сказал Вильфор.
   - И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом  деле
спас мне жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.
   Вильфор покачал головой.
   - Не веришь?
   - По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.
   - Ты еще увидишь короля?
   - Может быть.
   - Хочешь прослыть у него пророком?
   - Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.
   - Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет  вто-
ричная реставрация; тогда ты прослывешь великим человеком.
   - Что же я должен сказать королю?
   - Скажи ему вот что: "Ваше величество,  вас  обманывают  относительно
состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы
называете корсиканским людоедом, кого еще зовут  узурпатором  в  Неверс,
именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы  считаете,
что его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орел,  которого
он нам возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истоще-
но походом, готово разбежаться; оно растет, как снежный ком. Ваше  вели-
чество, уезжайте, оставьте Францию ее истинному владыке,  тому,  кто  не
купил ее, а завоевал; уезжайте, не потому, чтобы вам грозила  опасность:
ваш противник достаточно силен, чтобы проявить милость,  а  потому,  что
потомку Людовика Святого унизительно быть  обязанным  жизнью  победителю
Арколи, Маренго и Аустерлица". Скажи все это королю, Жерар, или,  лучше,
не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в Париже, не говори, за-
чем сюда ездил и что здесь делал; найми лошадей, и если сюда ты  скакал,
то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в  свой  дом  с  заднего
крыльца и сиди там, тихо, скромно, никуда не показываясь,  а  главное  -
сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем действовать,
как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте, и в
награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за  ува-
жение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам,
- добавил Нуартье с улыбкой, - спасти меня в другой раз, если  когда-ни-
будь на политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу.  Прощайте,
Жерар; в следующий приезд остановитесь у меня.
   И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не  покидало
его во все продолжение этого нелегкого разговора.
   Вильфор, бледный и встревоженный, подбежал к окну и, раздвинув  зана-
вески, увидел, как отец его невозмутимо прошел мимо  двух-трех  подозри-
тельных личностей, стоявших на улице, вероятно для того, чтобы задержать
человека с черными бакенбардами, в синем сюртуке и в широкополой шляпе.
   Вильфор, весь дрожа, не отходил от окна, пока отец его  не  исчез  за
углом. Потом он схватил оставленные отцом вещи, засунул на самое дно че-
модана черный галстук и синий сюртук, скомкал шляпу и бросил ее в нижний
ящик шкафа, изломал трость и кинул не в камин,  надел  дорожный  картуз,
позвал слугу, взглядом пресек все вопросы, расплатился, вскочил  в  ожи-
давшую его карету, узнал в Лионе, что Бонапарт уже вступил в Гренобль, и
среди возбуждения, царившего по всей дороге, приехал в Марсель,  терзае-
мый всеми муками, какие проникают в сердце человека вместе с честолюбием
и первыми успехами.




   Нуартье оказался хорошим пророком, и  все  совершилось  так,  как  он
предсказывал. Всем известно возвращение  с  острова  Эльба,  возвращение
странное, чудесное, без примера в прошлом и, вероятно, без повторения  в
будущем.
   Людовик XVIII сделал лишь слабую попытку отразить жестокий  удар;  не
доверяя людям, он не доверял и событиям. Только что  восстановленная  им
королевская или, вернее, монархическая власть зашаталась в своих еще  не
окрепших устоях, и по первому мановению императора рухнуло все здание  -
нестройная смесь старых предрассудков и новых идей. Поэтому награда, ко-
торую Вильфор получил от своего короля, была не только бесполезна, но  и
опасна, и он никому не показал своего  ордена  Почетного  легиона,  хотя
герцог Блакас, во исполнение воли короля, и озаботился выслать ему  гра-
моту.
   Наполеон непременно отставил бы Вильфора, если бы не  покровительство
Нуартье, ставшего всемогущим при императорском дворе в  награду  за  мы-
тарства, им перенесенные, и за услуги, им оказанные.  Жирондист  1793  и
сенатор 1806 года сдержал свое слово и помог тому, кто подал ему  помощь
накануне.
   Всю свою власть во время восстановления Империи, чье вторичное  паде-
ние, впрочем, легко было предвидеть, Вильфор употребил на сокрытие  тай-
ны, которую чуть было не разгласил Дантес.
   Королевский же прокурор был отставлен по подозрению  в  недостаточной
преданности бонапартизму.
   Едва императорская власть была восстановлена, то есть  едва  Наполеон
поселился в Тюильрийском дворце, только что покинутом Людовиком XVIII, и
стал рассылать свои многочисленные и разнообразные приказы из того само-
го кабинета, куда мы вслед за Вильфором ввели наших читателей и  где  на
столе из орехового дерева император нашел еще раскрытую и  почти  полную
табакерку Людовика XVIII, - как в Марселе, вопреки усилиям местного  на-
чальства, начала разгораться междоусобная распря, всегда тлеющая на Юге;
дело грозило не ограничиться криками, которыми  осаждали  отсиживающихся
дома роялистов, и публичными оскорблениями тех,  кто  решался  выйти  на
улицу.
   Вследствие изменившихся обстоятельств почтенный арматор, принадлежав-
ший к плебейскому лагерю, если и не стал всемогущ, - ибо г-н Моррель был
человек осторожный и несколько робкий, как все те, кто прошел  медленную
и трудную коммерческую карьеру, - то все же, хоть его и опережали рьяные
бонапартисты, укорявшие его за умеренность,  приобрел  достаточный  вес,
чтобы возвысить голос и заявить жалобу.  Жалоба  эта,  как  легко  дога-
даться, касалась Дантеса.
   Вильфор устоял, несмотря на падение своего  начальника.  Свадьба  его
хоть и не расстроилась, но была отложена до более благоприятных  времен.
Если бы император удержался на престоле, то Жерару следовало  бы  искать
другую партию, и Нуартье нашел бы ему невесту;  если  бы  Людовик  XVIII
вторично возвратился, то влияние маркиза де Сен-Меран удвоилось бы,  как
и влияние самого Вильфора, - и этот брак стал бы особенно подходящим.
   Таким образом, помощник королевского прокурора занимал первое место в
марсельском судебном мире, когда однажды утром ему  доложили  о  приходе
г-на Морреля.
   Другой поспешил бы навстречу арматору и тем показал бы свою слабость;
но Вильфор был человек умный и обладал если не опытом,  то  превосходным
чутьем. Он заставил Морреля дожидаться в передней,  как  сделал  бы  при
Реставрации, не потому, что был занят, а  просто  потому,  что  принято,
чтобы помощник прокурора заставлял ждать в передней. Через четверть  ча-
са, просмотрев несколько газет различных направлений, он  велел  позвать
г-на Морреля.
   Моррель думал, что увидит Вильфора удрученным, а нашел его точно  та-
ким, каким он был полтора месяца тому назад, то есть спокойным,  твердым
и полным холодной учтивости, а она является  самой  неодолимой  из  всех
преград, отделяющих человека с положением от человека простого. Он шел в
кабинет Вильфора в убеждении, что тот задрожит, увидев его, а вместо то-
го сам смутился и задрожал при виде помощника  прокурора,  который  ждал
его, сидя за письменным столом.
   Моррель остановился в дверях. Вильфор посмотрел на  него,  словно  не
узнавая. Наконец, после некоторого молчания, во время которого почтенный
арматор вертел в руках шляпу, он проговорил:
   - Господин Моррель, если не ошибаюсь?
   - Да, сударь, это я, - отвечал арматор.
   - Пожалуйста, войдите, - сказал Вильфор с покровительственным жестом,
- и скажите, чему я обязан, что вы удостоили меня вашим посещением?
   - Разве вы не догадываетесь? - спросил Моррель.
   - Нет, нисколько не догадываюсь; но тем не менее я готов быть вам по-
лезным, если это в моей власти.
   - Это всецело в вашей власти, - сказал Моррель.
   - Так объясните, в чем дело.
   - Сударь, - начал Моррель, понемногу успокаиваясь, черпая твердость в
справедливости своей просьбы и в ясности своего положения, - вы помните,
что за несколько дней до того, как стало известно о возвращении его  ве-
личества императора, я приходил к вам просить о  снисхождении  к  одному
молодому человеку, моряку, помощнику капитана на моем судне; его обвиня-
ли, если вы помните, в сношениях с островом  Эльба;  подобные  сношения,
считавшиеся тогда преступлением, ныне дают право на  награду.  Тогда  вы
служили Людовику XVIII и не пощадили обвиняемого; это был ваш долг.  Те-
перь вы служите Наполеону и обязаны защитить  невинного;  это  тоже  ваш
долг. Поэтому я пришел спросить у вас, что с ним сталось.
   Вильфор сделал над собой громадное усилие.
   - Как его имя? - спросил он. - Будьте добры, назовите ею имя.
   - Эдмон Дантес.
   Надо думать, Вильфору было бы приятное подставить  лоб  под  пистолет
противника на дуэли на расстоянии двадцати пяти шагов, чем услышать  это
имя, брошенное ему в лицо; однако он и глазом не моргнул.
   "Никто но может обвинить меня в том, что я арестовал  этого  молодого
человека по личным соображениям", - подумал Вильфор.
   - Дантес, - повторил он. - Вы говорите Эдмон Дантес.
   - Да, сударь.
   Вильфор открыл огромный реестр, помещавшийся в стоявшей рядом контор-
ке, потом пошел к другому столу, от стола перешел к полкам с папками дел
и, обернувшись к арматору, спросил самым естественным голосом:
   - А вы не ошибаетесь, милостивый государь?
   Если бы Моррель был подогадливее  или  лучше  осведомлен  об  обстоя-
тельствах этого дела, то он нашел бы странным,  что  помощник  прокурора
удостаивает его ответом по делу, вовсе его не касающемуся; он  задал  бы
себе вопрос: почему Вильфор не отсылает его к  арестантским  спискам,  к
начальникам тюрем, к префекту департамента? Но Моррель, тщетно  искавший
признаков страха, усмотрел в его поведении одну благосклонность: Вильфор
рассчитал верно.
   - Нет, - отвечал Моррель, - я не ошибаюсь; я знаю беднягу десять лет,
а служил он у меня четыре года. Полтора месяца тому назад - помните? - я
просил вас быть великодушным, как теперь прошу быть справедливым; вы еще
приняли меня довольно немилостиво и отвечали  с  неудовольствием.  В  то
время роялисты были неласковы к бонапартистам!
   - Милостивый государь, - отвечал Вильфор, парируя удар со  свойствен-
ным ему хладнокровием и проворством, - я был роялистом, когда думал, что
Бурбоны не только законные наследники престола, но и избранники  народа;
но чудесное возвращение, которого мы были свидетелями, доказало мне, что
я ошибался. Гений Наполеона победил: только любимый монарх - монарх  за-
конный.
   - В добрый час, - воскликнул Моррель с грубоватой  откровенностью.  -
Приятно слушать, когда вы так говорите, и я вижу в этом хороший знак для
бедного Эдмона.
   - Погодите, - сказал Вильфор, перелистывая новый реестр, - я припоми-
наю: моряк, так, кажется? Он еще собирался жениться  на  каталанке?  Да,
да, теперь я вспоминаю; это было очень серьезное дело.
   - Разве?
   - Вы ведь знаете, что от меня его повели прямо в  тюрьму  при  здании
суда.
   - Да, а потом?
   - Потом я послал донесение в Париж и приложил  бумаги,  которые  были
найдены при нем. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта  увез-
ли.
   - Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым?
   - Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в  Фенестрель,  в  Пиньероль
или на острова святой Маргариты, что называется  -  сослали;  и  в  одно
прекрасное утро он к вам вернется и примет командование на своем  кораб-
ле.
   - Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до  сих
пор не возвратился? Казалось бы,  наполеоновская  юстиция  первым  делом
должна освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская.
   - Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во вся-
ком деле требуется законность. Предписание о заключении  в  тюрьму  было
получено от высшего начальства; надо от высшего же  начальства  получить
приказ об освобождении. Наполеон возвратился всего две недели  тому  на-
зад; предписания об освобождении заключенных только еще пишут.
   - Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти  формальнос-
ти? Ведь мы победили. У меня есть друзья, есть связи;  я  могу  добиться
отмены приговора.
   - Приговора не было.
   - Так постановления об аресте.
   - В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство
заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы по-
мочь розыскам.
   - Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь...
   - Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель;  правительства
сменяют друг друга и похожи друг на друга; карательная машина,  заведен-
ная при Людовике Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Басти-
лии. Император в соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже
Людовик Четырнадцатый, и количество арестантов, не внесенных  в  списки,
неисчислимо.
   Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а
у Морреля не было даже подозрений.
   - Но скажите, господин де Вильфор, что вы  мне  посоветуете  сделать,
чтобы ускорить возвращение бедного Дантеса?
   - Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции.
   - Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения:  министр
получает их по двести в день и не прочитывает и четырех.
   - Да, - сказал Вильфор, - но он  прочтет  прошение,  посланное  мною,
снабженное моей припиской и исходящее непосредственно от меня.
   - И вы возьметесь препроводить ему это прошение?
   - С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но  те-
перь он не виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так  же  как  был
обязан заключить его в тюрьму.
   Вильфор предотвращал таким образом опасное для него  следствие,  мало
вероятное, но все-таки возможное, - следствие, которое погубило  бы  его
безвозвратно.
   - А как нужно писать министру?
   - Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему свое
место. - Я вам продиктую.
   - Вы будете так добры?
   - Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно.
   - Да, да! Вспомним, что бедняга ждет, страдает, может быть,  отчаива-
ется.
   Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и
мраке; но он зашел слишком далеко и отступать уже  нельзя  было:  Дантес
должен был быть раздавлен жерновами его честолюбия.
   - Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за  пе-
ро.
   И Вильфор продиктовал прошение, в котором,  несомненно  с  наилучшими
намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им де-
лу бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из  главных
пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав  такую
бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если  это  еще
не было сделано.
   Когда прошение было написано, Вильфор прочел его вслух.
   - Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня.
   - А когда вы отправите его?
   - Сегодня же.
   - С вашей припиской?
   - Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что все сказанное в про-
шении совершенная правда.
   Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги.
   - Что же мне дальше делать? - спросил Моррель.
   - Ждать, - ответил Вильфор. - Я все беру на себя.
   Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушел в восторге от  по-
мощника королевского прокурора и пошел известить  старика  Дантеса,  что
тот скоро увидит своего сына.
   Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, береж-
но сохранил его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно
могло стать для него гибельным впоследствии, если бы случилось то,  чего
можно было уже ожидать по положению в Европе и обороту, какой  принимали
события, - то есть вторичная реставрация.
   Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный  во  мраке  своего
подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и еще бо-
лее страшного грохота, с которым рухнула Империя.
   Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко  всему.
Два раза, за время короткого возвращения Наполеона,  которое  называется
Сто дней. Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении  Дантеса,
и оба раза Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец,  нас-
тупило Ватерлоо. Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для
своего юного друга все, что было в человеческих  силах;  новые  попытки,
при вторичной реставрации, могли только  понапрасну  его  скомпрометиро-
вать.
   Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель  был
полон воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевско-
го прокурора в Тулузе; через две недели после переезда в этот  город  он
женился на маркизе Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь  в  особой
милости при дворе.
   Вот почему Дантес во время Ста дней  и  после  Ватерлоо  оставался  в
тюрьме, забытый если не людьми, то во всяком случае богом.
   Данглар понял, какой удар он нанес Дантесу, когда узнал о возвращении
Наполеона во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди,  обладаю-
щие известною одаренностью к преступлению и умеренными  способностями  в
обыденной жизни, он назвал это странное совпадение "волею провидения".
   Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его  повелительный
и мощный голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явит-
ся Дантес, Дантес, знающий все, Дантес, угрожающий и  готовый  на  любое
мщение. Тогда он сообщил г-ну Моррелю о своем желании  оставить  морскую
службу и просил рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к  кото-
рому и поступил конторщиком в конце марта, то есть через десять или две-
надцать дней после возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и
больше о нем не слышали.
   Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это все, что ему бы-
ло нужно. Что сталось с Дантесом? Он даже не старался  узнать  об  этом.
Все его усилия были направлены на то, чтобы обманывать  Мерседес  вымыш-
ленными причинами невозвращения ее жениха или же на  обдумывание  плана,
как бы уехать и увезти ее; иногда он садился на вершине мыса Фаро, отку-
да видны и Марсель и Каталаны, и  мрачно,  неподвижным  взглядом  хищной
птицы смотрел на обе дороги, не покажется ли вдали красавец моряк, кото-
рый должен принести с собой суровое мщение. Фернан твердо решил  застре-
лить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы оправдать убийство. Но он  об-
манывался; он никогда не наложил бы на себя руки, ибо все еще надеялся.
   Между тем среди всех этих горестных  треволнений  император  громовым
голосом призвал под ружье последний разряд рекрутов, и все, кто мог  но-
сить оружие, выступили за пределы Франции.
   Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув  свою  хижину  и
Мерседес и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратит-
ся соперник и женится на той, кого он любит.
   Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в  ми-
нуту разлуки с Мерседес.
   Его участие к Мерседес, притворное сочувствие ее горю, усердие, с ко-
торым он предупреждал малейшее ее  желание,  произвели  действие,  какое
всегда производит преданность на великодушные  сердца;  Мерседес  всегда
любила Фернана как друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности.
   - Брат мой, - сказала она, привязывая ранец  к  плечам  каталанца,  -
единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете,
где я проливаю слезы и где у меня нет никого, кроме тебя.
   Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили  надежды  Фернана.
Если Дантес не вернется, быть может, наступит день, когда Мерседес  ста-
нет его женой.
   Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда еще не  каза-
лась ей такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся  в  слезах,
как та безумная, чью печальную повесть рассказывают  в  этом  краю,  она
беспрестанно бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась  под  жгучим
южным солнцем, неподвижная, немая, как статуя, и  смотрела  на  Марсель;
иногда сидела на берегу и слушала стенание волн, вечное, как ее горе,  и
спрашивала себя: не лучше ли наклониться вперед, упасть,  низринуться  в
морскую пучину, чем выносить жестокую  муку  безнадежного  ожидания?  Не
страх удержал Мерседес от самоубийства, - она нашла утешение в  религии,
и это спасло ее.
   Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью го-
дами старше каталанца и притом женат, и потому его  оставили  в  третьем
разряде, для охраны побережья.
   Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора по-
терял последние проблески ее.
   Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот  же  час,
когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес.
   Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные ста-
риком за время болезни.
   Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок.  Весь  Юг
пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу  такого
опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением.




   Приблизительно через год после  возвращения  Людовика  XVIII  главный
инспектор тюрем производил ревизию.
   Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип,  весьма  громкие
наверху, но внизу различимые только  для  уха  заключенного,  привыкшего
подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою  паутину,  да  мерное
падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться  на  по-
толке подземелья.
   Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго  жил  в  мешке,
что имел право считать себя мертвецом.
   Инспектор посещал поочередно  комнаты,  камеры,  казематы.  Некоторые
заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех,  кото-
рые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства.
Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и пет ли у них каких-либо
просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они
просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они  еще  чего-ни-
будь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы?
   Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал:
   - Не понимаю, кому нужны эти  бесполезные  ревизии?  Кто  видел  одну
тюрьму, видел сто; кто выслушал  одною  заключенного,  выслушал  тысячу;
везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет?
   - Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях.
   - Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой  усталости,  -  исполним
наш долг до конца - спустимся в подземелья.
   - Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой  хотя  бы  двух
солдат; иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя  бы  уже
потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к
смерти. Вы можете стать жертвой покушения.
   - Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор.
   Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей,  гряз-
ной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был  тягостен  для  всех
пяти чувств.
   - Черт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь мо-
жет жить?
   - Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это  человек,
способный на все.
   - Он один?
   - Разумеется.
   - Давно он здесь?
   - Около года.
   - И его сразу посадили в подземелье?
   - Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пи-
щу.
   - Он хотел убить сторожа?
   - Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? -  спро-
сил комендант.
   - Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож.
   - Да это сумасшедший!
   - Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол!
   - Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор  комен-
данту.
   - Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумас-
шествию, и мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем  сой-
дет с ума.
   - Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдет с ума, он
меньше будет страдать.
   Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне  достоин  своей  фи-
лантропической должности.
   - Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова  доказыва-
ют, что вы хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной  ка-
мере, куда ведет другая лестница, сидит старик аббат, бывший  глава  ка-
който партии в Италии; он здесь с тысяча восемьдесят одиннадцатого года,
и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с  тех  пор  его
узнать нельзя; прежде он все плакал, а теперь смеется; прежде худел, те-
перь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого?  Сумасшест-
вие его веселое и никак не опечалит вас.
   - Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо  исполнять
долг службы добросовестно.
   Инспектор еще в первый раз  осматривал  тюрьмы  и  хотел,  чтобы  на-
чальство осталось довольно им.
   - Пойдем прежде к этому, - добавил он.
   - Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу.
   Сторож отпер дверь.
   Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачива-
ющихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым  наслаж-
дением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую  решетчатую  щель,
приподнял голову.
   При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух  солдат
и коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя, наконец,
случай воззвать к высшему начальству, бросился вперед,  умоляюще  сложив
руки.
   Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к
инспектору с дурным умыслом.
   Инспектор невольно отступил на шаг.
   Дантес понял, что его выдали за опасного человека.
   Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить
сердце человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих,  по-
пытался тронуть сердце своего высокого посетителя.
   Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту.
   - Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - оп уже  и  сейчас
склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отс-
тупил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я  по
этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне.
   Потом он обратился к заключенному:
   - Короче говоря, о чем вы просите?
   - Я прошу сказать мне, в чем  мое  преступление:  прошу  суда,  прошу
следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли,  если  я  виновен,  и
чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен.
   - Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор.
   - Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для  ме-
ня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для ко-
роля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого  до-
носа и не умирал под замком, проклиная своих палачей.
   - Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда  были
таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа.
   - Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения  у  этого
человека, который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был су-
масшедший, бешеный.
   - А теперь нет?
   - Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно!
   - Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор.
   - Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два
часа пополудни.
   Инспектор принялся считать.
   - Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот  шестнадцатого  года.
Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев.
   - Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не  знаете,  что
такое семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков!
Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью,  готовился  же-
ниться на любимой девушке, видел перед собою почетное поприще, -  и  ли-
шился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной  ночью,  кто
видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та,  кото-
рую он любил, не ведает, жив ли  его  старик  отец!  Семнадцать  месяцев
тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному  простору,  к
необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы!  Это  слишком
много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми
гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и  испросите  для  меня  -  не
снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу  я;  в
судьях нельзя отказать обвиняемому.
   - Хорошо, - сказал инспектор, - увидим.
   Затем, обращаясь к коменданту, он сказал:
   - В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы  по-
кажете мне его дело.
   - Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдете са-
мые неблагоприятные сведения о нем.
   - Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не  можете  освободить
меня своей властью; но  вы  можете  передать  мою  просьбу  высшему  на-
чальству, вы можете произвести следствие, вы  можете,  наконец,  предать
меня суду. Суд! Вот все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я  совер-
шил преступление и к какому я присужден  наказанию.  Ведь  неизвестность
хуже всех казней в мире!
   - Я наведу справки, - сказал инспектор.
   - Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! -  воскликнул  Дантес.  -
Скажите мне, что я могу надеяться!
   - Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я  могу  только
обещать вам, что рассмотрю ваше дело.
   - В таком случае я свободен, я спасен!
   - Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор.
   - Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним.
   - Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулу-
зе.
   - Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего  единственного
покровителя здесь нет!
   - Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас?  -
спросил инспектор.
   - Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив.
   - Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые
он мне сообщит?
   - Вполне.
   - Хорошо. Ждите.
   Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать  молитву,  в
которой молил бога за этого человека, спустившегося к  нему  в  темницу,
подобно Спасителю, пришедшему вывести души из ада.
   Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принес,  ос-
талась в камере Дантеса.
   - Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комен-
дант. - Или вы желаете зайти в подземелье к аббату?
   - Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если  я  подымусь  на-
верх, то у меня, быть может, не хватит духу еще раз спуститься.
   - О, аббат не похож на этого, его сумасшествие веселое,  не  то,  что
разум его соседа.
   - А на чем он помешался?
   - На очень странной мысли: он  вообразил  себя  владельцем  несметных
сокровищ. В первый год он предложил правительству миллион, если его  вы-
пустят, на второй - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж
он пять лет в тюрьме; он попросит позволения переговорить с вами наедине
и предложит вам пять миллионов.
   - Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого
миллионера?
   - Аббат Фариа.
   - Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор.
   - Да, он здесь. Отоприте, Антуан.
   Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в  подземелье
"сумасшедшего аббата", как все называли этого заключенного. Посреди  ка-
меры, в кругу, па царапанном куском известки, отбитой  от  стены,  лежал
человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил  в
этом кругу отчетливые геометрические линии и был так же поглощен решени-
ем задачи, как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэ-
тому он даже не пошевелился при скрипе двери  и  очнулся  только  тогда,
когда пламя факелов осветило необычным светом влажный пол, на котором он
работал. Тут он обернулся и с  изумлением  посмотрел  на  многочисленных
гостей, спустившихся в его подземелье.
   Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой посте-
ли, и поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном ви-
де перед посетителями.
   - О чем вы просите? - спросил инспектор,  но  изменяя  своей  обычной
формулы.
   - О чем я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни  о  чем  не
прошу.
   - Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор,  -  я  прислан  прави-
тельством для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключенных.
   - А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы пой-
мем друг друга.
   - Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я  вам  гово-
рил.
   - Милостивый государь, - продолжал заключенный, - я аббат Фариа,  ро-
дился в Риме, двадцать лет был  секретарем  кардинала  Роспильози;  меня
арестовали, сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот  одиннадцатого
года, и с тех пор я тщетно требую освобождения от итальянского  и  фран-
цузского правительств.
   - Почему от французского? - спросил комендант.
   - Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я  полагаю,  что  Пьомбино,
подобно Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французс-
кого департамента.
   Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись.
   - Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии  не
отличаются свежестью.
   - Они относятся к тому дню, когда меня арестовали,  -  отвечал  аббат
Фариа, - а так как в то время его величество  император  создал  Римское
королевство для дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая
пожинать лавры победы, он претворил мечту Макиавелли  и  Цезаря  Боржиа,
объединив всю Италию в единое и неделимое государство.
   - К счастью, - возразил инспектор, -  провидение  несколько  изменило
этот грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие.
   - Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое  и
счастливое государство, - сказал аббат.
   - Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришел сюда не затем, чтобы
рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы  спро-
сить у вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей.
   - Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, -
отвечал аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем
довольно приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно
важной тайне, которую я имею сообщить правительству.
   - Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору.
   - Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть  вы  и
помешали мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным,
быть может, изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разреше-
ния поговорить с вами наедине?
   - Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору.
   - Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал  инспектор  улыбаясь,
затем обратился к аббату: Я не могу исполнить вашу просьбу.
   - Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству  воз-
можность получить огромную сумму, пять миллионов, например?
   - Удивительно, - сказал  инспектор,  обращаясь  к  коменданту,  -  вы
предсказали даже сумму.
   - Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы мо-
жем говорить и не наедине, господин комендант может  присутствовать  при
нашей беседе.
   - Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем напе-
ред и наизусть все, что вы нам скажете. Речь идет  о  ваших  сокровищах,
да?
   Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубежденный наб-
людатель несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие.
   - Разумеется, - сказал аббат, - о чем же другом могу я говорить?
   - Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать  вам
эту историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно ее слы-
шу.
   - Это доказывает, господин комендант, -  проговорит!  аббат,  что  вы
принадлежите к тем людям, о которых в Писании  сказано,  что  они  имеют
глаза и не видят, имеют уши и не слышат.
   - Милостивый государь, - сказал инспектор, -  государство  богато  и,
слава богу, не нуждается в ваших деньгах; приберете их до того  времени,
когда вас выпустят из тюрьмы.
   Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за РУКУ.
   - А если я не выйду из тюрьмы, - сказал  он,  -  если  меня,  вопреки
справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав
никому моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше  ли,
чтобы ими воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен  на
шесть миллионов; да, я уступлю  шесть  миллионов  и  удовольствуюсь  ос-
тальным, если меня выпустят на свободу.
   - Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать,  что
это сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким  убеждением
он говорит.
   - Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал  Фариа,  который,
по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал  инспек-
тор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю
вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведете меня на  мес-
то, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если
ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы  говорите,  тогда  отведите
меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда  и  здесь
умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами.
   Комендант засмеялся.
   - А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.
   - Милях в ста отсюда, - сказал Фариа.
   - Недурно придумано, - сказал комендант. - Если  бы  все  заключенные
вздумали занимать тюремщиков прогулкою за сто миль и если  бы  тюремщики
на это согласились, то для заключенных не было бы ничего легче, как  бе-
жать при первом удобном случае. А во время такой долгой прогулки  случай
наверное представился бы.
   - Это способ известный, - сказал инспектор, - и господин аббат не мо-
жет даже похвалиться, что он его изобрел.
   Затем, обращаясь к аббату, он сказал:
   - Я спрашивал вас, хорошо ли вас кормят?
   - Милостивый государь, - отвечал Фариа, - поклянитесь  Иисусом  Хрис-
том, что вы меня освободите, если я сказал вам правду,  и  я  укажу  вам
место, где зарыт клад.
   - Хорошо ли вас кормят? - повторил инспектор.
   - При таком условии вы ничем не рискуете: и вы видите, что я  не  ищу
случая бежать; я останусь в тюрьме, пока будут отыскивать клад.
   - Вы не отвечаете на мой вопрос, - прервал инспектор с нетерпением.
   - А вы на мою просьбу! - воскликнул аббат. - Будьте же прокляты,  как
и все те безумцы, которые не хотели мне верить! Вы не хотите моего золо-
та, - оно останется при мне; не хотите дать свободу,  -  господь  пошлет
мне ее. Идите, мне больше нечего вам сказать.
   И аббат, сбросив с плеч одеяло, поднял кусок известки,  сел  опять  в
круг и принялся за свои чертежи и вычисления.
   - Что это он делает? - спросил инспектор, уходя.
   - Считает свои сокровища, - отвечал комендант.
   Фариа отвечал на эту насмешку взглядом, исполненным  высшего  презре-
ния.
   Они вышли. Сторож запер за ними дверь.
   - Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь сокровища, - ска-
зал инспектор, поднимаясь по лестнице.
   - Или он видел их во сне, - подхватил комендант, - и наутро проснулся
сумасшедшим.
   - Правда, - сказал инспектор с простодушием взяточника, - если бы  он
действительно был богат, то не попал бы в тюрьму.
   Этим кончилось дело для аббата Фариа. Он остался в  тюрьме,  и  после
этого посещения слава об его забавном сумасшествии еще более упрочилась.
   Калигула или Нерон, великие искатели кладов, мечтавшие о несбыточном,
прислушались бы к словам этого несчастного человека и  даровали  бы  ему
воздух, о котором он просил, простор, которым он так дорожил, и свободу,
за которую он предлагал столь высокую плату. Но владыки наших дней,  ог-
раниченные пределами вероятного, утратили волю к дерзаниям,  они  боятся
уха, которое выслушивает их приказания,  глаза,  который  следит  за  их
действиями; они уже не чувствуют превосходства своей божественной приро-
ды, они - коронованные люди, и только. Некогда они считали или по  край-
ней мере называли себя сынами Юпитера и кое в  чем  походили  на  своего
бессмертного отца; не так легко проверить, что творится за облаками; ны-
не земные владыки досягаемы.  Но  так  как  деспотическое  правительство
всегда остерегается показывать при свете дня последствия тюрьмы и пыток,
так как редки примеры, чтобы жертва любой инквизиции  могла  явить  миру
свои переломанные кости и кровоточащие раны, то и безумие, эта язва, по-
рожденная в тюремной клоаке душевными муками, всегда заботливо  прячется
там, где оно возникло, а если оно и выходит оттуда, то его хоронят в ка-
кой-нибудь мрачной больнице, где врачи тщетно ищут человеческий облик  и
человеческую мысль в тех изуродованных останках, которые передают им тю-
ремщики.
   Аббат Фариа, потеряв рассудок в тюрьме, самым своим безумием был при-
говорен к пожизненному заключению.
   Что же касается Дантеса, то инспектор сдержал данное ему слово. Возв-
ратясь в кабинет коменданта, он потребовал арестантские списки.  Заметка
о Дантесе была следующего содержания:
   Отъявленный бонапартист; принимал деятельное  участие  в  возвращении
узурпатора с острова Эльба.
   Соблюдать строжайшую тайну, держать под неослабным надзором.
   Заметка была написана не тем почерком и не теми  чернилами,  что  ос-
тальной список; это доказывало, что ее прибавили после заключения Данте-
са в тюрьму.
   Обвинение было так категорично, что нельзя было спорить против  него;
поэтому инспектор приписал:
   "Ничего нельзя сделать".
   Посещение инспектора оживило Дантеса. С минуты заключения в тюрьму он
забыл счет дням, но инспектор сказал ему число и месяц, и Дантес не  за-
был его. Куском известки, упавшим с потолка, он написал на стене: 30 ию-
ля 1816, и с тех пор каждый день делал отметку, чтобы не  потерять  счет
времени.
   Проходили дни, недели, месяцы. Дантес все ждал; сначала  он  назначил
себе двухнедельный срок. Если бы даже инспектор проявил к его делу  лишь
половину того участия, которое он, по-видимому, выказал, то  и  в  таком
случае двух недель было достаточно. Когда эти две недели прошли,  Дантес
сказал себе, что  нелепо  было  думать,  будто  инспектор  займется  его
судьбой раньше, чем возвратится в Париж; а возвратится он в Париж только
по окончании порученной ему ревизии, а ревизия эта может продлиться  ме-
сяц или два. Поэтому он назначил новый срок - три месяца вместо двух не-
дель. Когда эти три месяца истекли, ему пришли на помощь новые соображе-
ния, и он дал себе полгода сроку; а по прошествии этого полугода  оказа-
лось, если подсчитать дни, что он ждал уже девять с половиной месяцев.
   За эти месяцы не произошло никакой перемены в его  положении;  он  не
получил ни одной утешительной вести; тюремщик по-прежнему был нем.  Дан-
тес перестал доверять своим чувствам, начал думать, что принял игру  во-
ображения за свидетельство памяти и что ангел-утешитель, явившийся в его
тюрьму, слетел к нему на крыльях сновидения.
   Через год коменданта сменили; ему поручили форт Гам; он увез с  собой
кое-кого из подчиненных и в числе их тюремщика Дантеса.
   Приехал новый комендант; ему показалось скучно запоминать  арестантов
по именам; он велел представить себе только их номера. Эта страшная гос-
тиница состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать  но-
мерами, и несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии  Дантес,  -  он
стал номером тридцать четвертым.




   Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые
в тюрьме.
   Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей неви-
новности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до извест-
ной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии;  наконец,  он
упал с высоты своей гордыни, он стал умолять - еще не  бога,  но  людей;
бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде  всего  обра-
щаться к богу, но он делает это, только утратив все иные надежды.
   Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще  бо-
лее темное и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменой
и на несколько дней развлекла бы его. Он  просил,  чтобы  ему  разрешили
прогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего,  но
он продолжал просить. Он приучился говорить со  своим  тюремщиком,  хотя
новый был, если это возможно, еще немее старого; но поговорить с челове-
ком, даже с немым, было все же отрадой. Дантес  говорил,  чтобы  слышать
собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему ста-
новилось страшно.
   Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные  тюрем-
ные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют
страшную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть  в
один из  таких  вертепов,  чтобы  видеть  хоть  чьи-нибудь  лица,  кроме
бесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник
в позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники -  те
хоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо,  -  ка-
торжники счастливцы.
   Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни  был,
хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суро-
востью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток  человеч-
ности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто  в  душе  жалел
бедного юношу, так тяжело переносившего свое заточение; он  передал  ко-
менданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной  по-
литического деятеля, вообразив, что Дантес хочет  возмутить  заключенных
или заручиться товарищем для побега, отказал.
   Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к  бо-
гу.
   Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные,  придавлен-
ные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы,  которым  его  учила
мать, и нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых  мо-
литва остается однообразным и пустым набором слов, пока горе  не  вложит
глубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят  с
богом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он  уже
не пугался своего голоса; он впадал в какое-то  исступление  при  каждом
слове, им произносимом, он видел бога; все события своей смиренной и за-
губленной жизни он приписывал воле могущественного бога, извлекал из них
уроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными  слова-
ми, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем  к  богу:  и
отпусти нам долги паши, как и мы отпускаем должникам нашим.
   Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме.
   Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был
человек простой, необразованный; наука не приподняла  для  него  завесу,
которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли
воссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние го-
рода, которые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят
перед внутренним взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские  кар-
тины Мартина [11]. У Дантеса было только короткое прошлое, дачное насто-
ящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предс-
тояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не мог
развлечься, - его предприимчивый ум, который с такой раостью устремил бы
свой полет сквозь века, был заключен в тесные пределы, как орел в  клет-
ку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о своем счастье,  разру-
шенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой  мыслью
он бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так выразиться,  впи-
вался в нее зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино грызет че-
реп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру,  основанную
на мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее,  как  другие  теряют  ее,
дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался.
   Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от кото-
рых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные  стены  от
малейшего беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломин-
кой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему  пока-
зывал, который он держал в своих руках,  беспрестанно  вспоминался  ему;
каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене,  Текел,  Фа-
рес" [12] Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей,  а  не  божия
кара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не  известных  ему  людей
всем казням, какие только могло изобрести его пламенное  воображение,  и
находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно  продолжительны-
ми: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то  по
крайней мере бесчувствие, похожее на покой.
   Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе,  что  смерть  -
это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он  впал  в
угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому,  кто
на скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое  море,
похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец  чувствует,  как  ноги
его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоро-
нит. Если небо

не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилие
к спасению только еще глубже погружает его в
смерть.
   И все же эта нравственная агония не так страшна, как муки,  ей  пред-
шествующие, и как наказание, которое, быть может, последует  за  нею;  в
ней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на дне
пропасти - небытие. Эдмон нашел утешение в этой мысли; все его  горести,
все его страдания, вся вереница призраков, которую они влачили за собой,
казалось, отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился сту-
пить своей легкой стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь  спокой-
но, на будущую - с ужасом и выбрал то, что казалось ему прибежищем.
   - Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я еще был че-
ловеком и когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другим
людям приказания, которые тотчас же исполнялись, мне  случалось  видеть,
как небо заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю  неба
возникает буря и, словно исполинский орел, машет крыльями  над  горизон-
том, тогда я чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он тре-
петал и колыхался, словно перышко на ладони великана; под грозный грохот
валов я смотрел на острые скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть стра-
шила меня, и я всеми силами старался отразить ее, и, собрав всю мощь че-
ловека и все уменье моряка, я вступал в единоборство с богом!.. Но тогда
я был счастлив;  тогда  возвратиться  к  жизни  значило  возвратиться  к
счастью; та смерть была неведомой смертью, и я не выбирал ее; я не хотел
уснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о  том,
что я, сотворенный по образу и подобию божию, послужу пищей  ястребам  и
чайкам. Иное дело теперь: я лишился всего, что привязывало меня к жизни;
теперь смерть улыбается мне, как кормилица, убаюкивающая  младенца;  те-
перь я умираю добровольно, засыпаю усталый и разбитый, как засыпал после
приступов отчаяния и бешенства, когда делал по три тысячи кругов в  этом
подземелье - тридцать тысяч шагов, около десяти лье!
   Когда эта мысль запала в душу Дантеса, он стал кротче, веселее; легче
мирился с жесткой постелью и черным хлебом; ел мало, не спал вовсе и на-
ходил сносной эту жизнь, которую в любую минуту мог с себя сбросить, как
сбрасывают изношенное платье.
   Было два способа умереть; один был весьма  прост:  привязать  носовой
платок к решетке окна и повеситься; другой состоял в том,  чтобы  только
делать вид, что ешь, и  умереть  с  голоду.  К  первому  способу  Дантес
чувствовал отвращение; он был воспитан в ненависти  к  пиратам,  которых
вешают на мачте; поэтому петля казалась ему позорной казнью, и он отверг
ее. Он решился на второе средство и в тот же день начал приводить его  в
исполнение.
   Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около  четырех
лет. К концу второго года Дантес перестал  делать  отметки  на  стене  и
опять, как до посещения инспектора, потерял счет дням.
   Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он
тщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от  своего  намерения,  дал
себе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или  ужин,
- решил он, - я стану бросать пищу за окно;  будут  думать,  что  я  все
съел".
   Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через которое
он видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу,  сначала
весело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание  о
клятве давало ему силу для страшного замысла. Эту  самую  пищу,  которая
прежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал  ему  заманчивой
на вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках  та-
релку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу и
кусок черного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинк-
тивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх над его решимостью. Тогда
тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь  отчаян-
ной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шес-
ти лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше  то-
го, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли  сорвать
тюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогда
он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказы-
вал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных гла-
зах, собирал все свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно га-
сил он в себе искры жизни, и настал день, когда у него  не  хватило  сил
встать в бросить ужин в окно.
   На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик  решил,  что
он тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть.
   Так прошел день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутное
оцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь  в  желудке  почти  прошла,
жажда перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился  рой
блестящих точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами  -
это была заря той неведомой страны, которую называют смертью.
   Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у ко-
торой стояла его койка.
   Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что  мало-помалу
Эдмон привык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потому
ли, что его чувства были обострены голодом,  или  потому,  что  шум  был
громче обычного, или, наконец, потому, что в последние  мгновения  жизни
все приобретает значимость, Эдмон поднял голову и прислушался.
   То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо  огром-
ным когтем, либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием.
   Мысль, никогда не покидающая  заключенных,  -  свобода!  -  мгновенно
пронзила затуманенный мозг Дантеса.
   Этот звук донесся до него в ту самую минуту, когда все  звуки  должны
были навсегда умолкнуть для него, и он невольно подумал, что бог,  нако-
нец, сжалился над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остано-
вить его у края могилы, в которой он уже стоял одной ногой.  Как  знать,
может быть, кто-нибудь из его друзей,  кто-нибудь  из  тех  дорогих  его
сердцу, о которых он думал до изнеможения, сейчас печется о нем и  пыта-
ется уменьшить разделяющее их расстояние.
   Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, ре-
ющий на пороге смерти.
   Но Эдмон все же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось  часа
три Потом Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего все стихло.
   Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон  мысленно
принимал участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким;
и вдруг вошел тюремщик.
   Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня  он
ничего не ел; за это время он ни разу не заговаривал  с  тюремщиком,  не
отвечал, когда тот спрашивал, чем он болен,  и  отворачивался  к  стене,
когда тот смотрел на него слишком пристально. Но теперь все  изменилось:
тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разру-
шить последний проблеск смутной надежды, одна мысль  о  которой  оживила
умирающего Дантеса.
   Тюремщик принес завтрак.
   Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чем
попало - о дурной пище, о сырости, он роптал  и  бранился,  чтобы  иметь
предлог кричать во все горло, к великой досаде тюремщика, который только
что выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К  счастью,  он
решил, что Дантес бредит, поставил, как всегда,  завтрак  на  хромоногий
стол и вышел. Эдмон вздохнул свободно и с радостью принялся слушать.
   Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая  слу-
ха.
   - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днем,
то это, верно, какой-нибудь несчастный заключенный вроде  меня  трудится
ради своего освобождения. Если бы я был подле него,  как  бы  я  помогал
ему!
   Потом внезапная догадка черной тучей затмила зарю надежды;  ум,  при-
выкший к несчастью, лишь с трудом давал веру  человеческой  радости.  Он
почти не сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом  для
какой-нибудь починки в соседней камере.
   Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать  вопрос?
Конечно, проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на  шум  и
посмотреть, с каким выражением он будет его слушать; на  не  значило  ли
это ради мимолетного удовлетворения рисковать, быть может,  спасением?..
Голова Эдмона шла кругом; он так ослабел,  что  мысли  его  растекались,
точно туман, и он не мог сосредоточить их на одном предмете. Эдмон видел
только одно средство возвратить ясность своему уму: он обратил глаза  на
еще не остывший завтрак, оставленный тюремщиком на столе,  встал,  шата-
ясь, добрался до него, взял чашку, поднес  к  губам  и  выпил  бульон  с
чувством неизъяснимого блаженства.
   У него хватило твердости удовольствоваться этим; он слыхал, что, ког-
да моряки, подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью  набра-
сывались на пищу, они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб,  ко-
торый поднес было ко рту, и снова лег. Он уже не хотел умирать.
   Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли  его,  смутные,
почти безотчетные, снова начали выстраиваться в  положенном  порядке  на
той волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предоп-
ределяет превосходство человека над животными.  Он  мог  уже  мыслить  и
подкреплять свою мысль логикой.
   Итак, он сказал себе:
   - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребет-
ся, просто рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и  он  тотчас
же прекратит работу и начнет гадать, кто стучит и зачем. Но так как  ра-
бота его не только дозволенная, но и предписанная, то он опять  примется
за нее. Если же, напротив, это заключенный, то мой стук испугает его; он
побоится, что его поймают за работой, бросит долбить и примется за  дело
не раньше вечера, когда, по его мнению, все лягут спать.
   Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах не
рябило. Он пошел в угол камеры, вынул из стены камень,  подточенный  сы-
ростью, и ударил им в стену, по тому самому  месту,  где  стук  слышался
всего отчетливее.
   При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству.
   Эдмон весь превратился в слух. Прошел час, прошло два часа - ни  зву-
ка. Удар Эдмона породил за стеной мертвое молчание.
   Окрыленный надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил  глоток  воды  и
благодаря могучему здоровью, которым наградила его природа, почти  восс-
тановил силы.
   День прошел, молчание не прерывалось.
   Пришла ночь, но стук не возобновлялся.
   "Это заключенный", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже  не
чувствовал апатии; жизнь пробудилась в нем с новой силой - она стала де-
ятельной.
   Ночь прошла в полной тишине.
   Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз.
   Настало утро; тюремщик принес завтрак. Дантес уже съел  остатки  вче-
рашнего обеда и с жадностью принялся за еду. Он напряженно  прислушивал-
ся, не возобновится ли стук, трепетал при мысли,  что,  быть  может,  он
прекратился навсегда, делал по десять, по двенадцать лье в своей  темни-
це, по целым часам тряс железную решетку окна, старался  давно  забытыми
упражнениями возвратить упругость и силу своим  мышцам,  чтобы  быть  во
всеоружии для смертельной схватки с судьбой; так борец, выходя на арену,
натирает тело маслом и разминает руки. Иногда он останавливался  и  слу-
шал, не раздастся ли стук, досадуя на осторожность  узника,  который  не
догадывался, что его работа была прервана другим таким же узником, столь
же пламенно жаждавшим освобождения.
   Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута за
минутой!
   Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотый
раз прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содро-
гание глухо отдается в его голове, прильнувшей к безмолвным камням.
   Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясенному моз-
гу, обошел несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо  к  прежнему
месту.
   Сомнения не было: за стеною что-то происходило; повидимому, узник по-
нял, что прежний способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продол-
жать работу, он, вероятно, заменил долото рычагом.
   Ободренный своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику.
Он отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, со-
вершалось дело освобождения, и стал искать глазами, чем  бы  расковырять
стену, отбить сырую известку и вынуть камень.
   Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия;  были  железные
прутья решетки; но он так часто убеждался в ее крепости, что не стоило и
пытаться расшатать ее.
   Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра  и
кувшина.
   У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винта-
ми. Требовалась отвертка, чтобы удалить винты и снять скобы.
   У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли.
   Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечными
черепками.
   Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги.
   Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в  тюфяк,  а  прочие
оставил на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог  навести
на подозрения.
   Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действо-
вать приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его  жалкий  инструмент
тупится о твердый камень. Он опять придвинул кровать  к  стене  и  решил
дождаться дня. Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение.
   Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за  стеной,
не прекращаясь до самого утра.
   Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он  вече-
ром захотел напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик,
ворча, пошел за новым кувшином, не подобрав даже черепков.
   Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел.
   С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде  при  этом
звуке у него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли  шаги  тюремщика,
как он бросился к кровати, отодвинул ее и при свете бледною луча солнца,
проникавшего в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи,  -
он долбил камень, тогда как следовало скрести вокруг него.
   Сырость размягчила известку.
   Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел,  что  штукатурка
поддается; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки,  но  все
же за четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы  сказать
ему, что, работая таким образом года два, можно, если не  наткнуться  на
скалу, прорыть ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов.
   И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бес-
конечные часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы и
отчаяния.
   За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже  са-
мую кропотливую, не успел бы он кончить!
   Эта мысль удвоила его рвение.
   В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбить
всю штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового  камня,
среди которого местами, для большей крепости,  были  вставлены  каменные
плиты. Одну такую плиту он и обнажил, и теперь ее надо было расшатать.
   Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это  беспо-
лезно.
   Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как  рыча-
гом, они ломались.
   Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу.
   Неужели ему придется отказаться  от  всех  попыток  и  ждать  в  без-
действии, пока сосед сам закончит работу?
   Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся,  вытирая
вспотевший лоб.
   Каждый день тюремщик приносил ему суп в  жестяной  кастрюле.  В  этой
кастрюле, по-видимому, носили суп и другому арестанту:  Дантес  заметил,
что она бывала либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому,  начи-
нал тюремщик раздачу пищи с него или с его соседа.
   У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка  и  нужна  была
Дантесу, и он с радостью отдал бы за нее десять лет жизни.
   Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли  в  тарелку  Дантеса.
Эту тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам  вымывал  каждый
день.
   Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к  столу;
тюремщик, войдя в камеру, наступил на нее, и тарелка разбилась.
   На этот раз Дантеса ни в чем нельзя было упрекнуть; он напрасно оста-
вил тарелку на полу, это правда, но и тюремщик был виноват,  потому  что
не смотрел себе под ноги.
   Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп,
но вся посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки.
   - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, -  возьмете  ее  завтра,  когда
принесете мне завтрак.
   Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от  необходимости
подняться наверх, спуститься и снова подняться.
   Он оставил кастрюлю.
   Дантес затрепетал от радости.
   Он быстро съел суп и говядину, которую, по  тюремному  обычаю,  клали
прямо в суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что  тюремщик  не
передумал, он отодвинул кровать, взял кастрюлю,  всунул  конец  железной
ручки в щель, пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними  камня-
ми, и начал действовать ею как рычагом. Легкое сотрясение стены показало
Дантесу, что дело идет на лад. " И действительно, через час  камень  был
вынут; в стене осталась выемка фута в полтора в диаметре.
   Дантес старательно собрал куски известки, перенес их в угол, черепком
кувшина наскоблил сероватой земли и прикрыл ею известку.
   Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благо-
даря случаю или, вернее, своей  изобретательности  он  мог  пользоваться
драгоценным инструментом, он с остервенением продолжал работу.
   Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие,  придвинул
кровать к стене и лег спать.
   Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошел и положил кусок  хлеба
на стол.
   - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес.
   - Нет, не принес, - отвечал тюремщик, - вы все бьете; вы разбили кув-
шин; по вашей вине я  разбил  вашу  тарелку;  если  бы  все  заключенные
столько ломали, правительство не могло  бы  их  содержать.  Вам  оставят
кастрюлю и будут наливать в нее суп; может быть,  тогда  вы  перестанете
бить посуду.
   Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом.
   Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его серд-
це такой порыв благодарности, какого он никогда еще не чувствовал,  даже
в минуты величайшего счастья.
   Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал  ра-
ботать, того, другого, не стало слышно.
   Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться  от  своего
намерения; если сосед не идет к нему, он сам придет к соседу.
   Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инстру-
менту он извлек из стены десять с лишним горстей щебня и известки.
   Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог,  искривленную  ручку  и
поставил на место кастрюлю. Тюремщик влил в нее обычную  порцию  супа  с
говядиной или, вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключен-
ных три раза в неделю заставляли поститься. Это тоже  могло  бы  служить
Дантесу календарем, если бы он давно не бросил считать дни.
   Тюремщик налил суп и вышел.
   На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед  перестал
работать.
   Он принялся слушать.
   Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена.
   Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его.
   Однако он не пал духом и продолжал работать;  но,  потрудившись  часа
три, наткнулся на препятствие.
   Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой  поверхнос-
ти.
   Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку.
   Она загораживала все отверстие, сделанное им.
   Теперь надо было рыть выше или ниже балки.
   Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия.
   - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я  надеялся,
Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни,  отнял
покой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже,
не дай мне умереть в отчаянии!
   - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес  голос,
доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он  прозвучал
в ушах узника, как зов из могилы.
   Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая  с
колен, он попятился от стены.
   - Я слышу человеческий голос! - прошептал он.
   В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а
для узника тюремщик - не человек; это живая  дверь  вдобавок  к  дубовой
двери, это живой прут вдобавок к железным прутьям.
   - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть  голос
ваш и устрашил меня. Кто вы?
   - А вы кто? - спросил голос.
   - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес.
   - Какой нации?
   - Француз.
   - Ваше имя?
   - Эдмон Дантес.
   - Ваше звание?
   - Моряк.
   - Как давно вы здесь?
   - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.
   - За что?
   - Я невиновен.
   - Но в чем вас обвиняют?
   - В участии в заговоре с целью возвращения императора.
   - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?
   - Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и  был
отправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого
не знаете?
   - С тысяча восемьсот одиннадцатого года.
   Дантес вздрогнул. Этот человек находился  в  тюрьме  четырьмя  годами
дольше, чем он.
   - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне
только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?
   - Вровень с землей.
   - Чем оно скрыто?
   - Моей кроватью.
   - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?
   - Ни разу.
   - Куда выходит ваша комната?
   - В коридор.
   - А коридор?
   - Ведет во двор.
   - Какое несчастье! - произнес голос.
   - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес.
   - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение;  от-
сутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на  плане  составила
пятнадцать футов в действительности; я принял  вашу  стену  за  наружную
стену крепости!
   - Но ведь вы дорылись бы до моря?
   - Я этого и хотел.
   - И если бы вам удалось...
   - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих  за-
мок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен.
   - Разве вы могли бы переплыть такое пространство?
   - Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло.
   - Все?
   - Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ни-
чего не делайте и ждите известий от меня.
   - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?
   - Я... я - номер двадцать седьмой.
   - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.
   Горький смех долетел до его ушей.
   - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав,  что
неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я ско-
рее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но
ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или,
клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо  силы  мои  приходят  к
концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.
   - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.
   - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет  време-
ни. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать  восьмого  февраля
тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.
   - Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. -  В  эти  годы
еще нельзя быть предателем.
   - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и  еще
раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.
   - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что поп-
росили меня, а то я уже собирался составить другой план  и  хотел  отда-
литься от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите ме-
ня.
   - Когда?
   - Это надо высчитать; я подам вам знак.
   - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы  придете  ко
мне или позволите мне прийти к вам?
   Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить -  вы  о  тех,
кого любите, я - о тех, кого я люблю.
   Вы же любите кого-нибудь?
   - Я один на свете.
   - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем;  если
вы старик, я буду вашим сыном.
   У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил
только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом
я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду  любить
вас, как любил отца.
   - Хорошо, - сказал узник, - до завтра.
   Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ни-
чего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из  стены
мусор и продвинул кровать к стене.
   Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное,
не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется  в
тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только
наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы;  молит-
вы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать.
   Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость
душила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При ма-
лейшем шуме в коридоре он подбегал к двери.  То  и  дело  его  охватывал
страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но
уже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и нак-
лонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на
котором стоит кувшин с водой.
   Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от  тоски
и отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук,  возвративший
его к жизни?
   Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему  казалось,  что
так он лучше охраняет недоделанное  отверстие.  Вероятно,  он  странными
глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:
   - Что? Опять с ума сходите?
   Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его.  Тю-
ремщик вышел, покачивая головой.
   Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что  сосед  его  воспользуется
тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся:  ночь
прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но  на-
утро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он  услышал
три мерных удара; он бросился на колени.
   - Это вы? - спросил он. - Я здесь.
   - Ушел тюремщик? - спросил голос.
   - Ушел, - отвечал Дантес, - и придет только вечером; в нашем распоря-
жении двенадцать часов.
   - Так можно действовать? - спросил голос.
   - Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас!
   Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими  руками,  подалась
под ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней  посыпалась  в
яму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубину
которой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и,  наконец,
весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома.




   Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с  таким
нетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый  свет,  прони-
кавший в подземелье, мог осветить его всего.
   Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не  столько
от старости, сколько от горя, с проницательными  глазами,  скрытыми  под
густыми седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середи-
ны груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и  выра-
зительные черты изобличали в нем человека,  более  привыкшего  упражнять
свои духовные силы, нежели физические. По лбу его струился пот. Что  ка-
сается его одежды, то не было никакой возможности  угадать  ее  первона-
чальный покрой; от нее остались одни лохмотья.
   На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его  были
еще достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его  дряхлости
не возраст, что, быть может, он еще не так стар и  лишь  изнурен  долгим
заточением.
   Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; ка-
залось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла,  соприкоснувшись
с пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный  прием,
хоть и велико было его разочарование, когда он нашел только другую  тем-
ницу там, где думал найти свободу.
   - Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть  от  наших
сторожей следы моего подкопа. Все будущее наше  спокойствие  зависит  от
этого.
   Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда,  несмотря
на его тяжесть, вставил на прежнее место.
   - Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав голо-
вой. - Разве у вас нет инструментов?
   - А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением.
   - Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все,  что
нужно: долото, клещи, рычаг.
   - Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и  искусства,
- сказал Дантес.
   - Извольте - вот долото.
   И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой  руко-
яткой.
   - Из чего вы это сделали? - спросил Дантес.
   - Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по  ко-
торой пришел сюда, почти пятьдесят футов.
   - Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом.
   - Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенных
часто подслушивают.
   - Да ведь знают, что я один.
   - Все равно.
   - И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов?
   - Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру  от  вашей;
только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометричес-
ких приборов, чтобы установить масштаб; вместо сорока футов  по  эллипсу
оказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной
стены, пробить ее и броситься в море. Я рыл вровень  с  коридором,  куда
выходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под  ним;  все  мои  труды
пропали даром, потому что коридор ведет во двор, полный стражи.
   - Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идет только  вдоль  одной
стороны моей камеры, а ведь у нее четыре стороны.
   - Разумеется; но вот эту стену образует утес;  десять  рудокопов,  со
всеми необходимыми орудиями, едва ли пробьют этот утес в десять лет;  та
стена упирается в фундамент помещения коменданта; через нее мы попадем в
подвал, без сомнения запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена  вы-
ходит... Постойте!.. Куда же выходит эта стена?
   В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет;  бой-
ница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нес не протискался  бы  и
ребенок; тем не менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что са-
мый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега. Гость,  задав  воп-
рос, подвинул стол к окну.
   - Становитесь на стол, - сказал он Дантесу.
   Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав  намерение  товарища,
уперся спиной в стену и подставил обе ладони.
   Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры  и  настоящего
имени которого Дантес еще не знал, проворнее, чем  от  него  можно  было
ожидать, с легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на  стол,  потом
со стола на ладони Дантеса, а оттуда на его  плечи;  согнувшись,  потому
что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями
и посмотрел вниз.
   Через минуту он быстро высвободил голову.
   - Ого! - сказал он. - Я так и думал.
   И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.
   - Что такое? - спросил Дантес  с  беспокойством,  спрыгнув  со  стола
вслед за ним.
   Старик задумался.
   - Да, - сказал он. - Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит
на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят  патрули  и
стоят часовые.
   - Вы в этом уверены?
   - Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голо-
ву, чтобы он меня не заметил.
   - Так что же? - сказал Дантес.
   - Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.
   - Что ж тогда? - продолжал Дантес.
   - Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия!
   И выражение глубокой покорности легло на его лицо.
   Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавше-
гося от надежды, которую он лелеял столько лет.
   - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес.
   - Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я  ничем
не могу быть вам полезен.
   - Вы можете меня утешить и поддержать, потому  что  вы  кажетесь  мне
сильнейшим из сильных.
   Узник горько улыбнулся.
   - Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы  знаете,  с
тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года  в
Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня пере-
вели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба,  тогда,  казалось,
покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в  колыбели  наречен
римским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не вообра-
жал, что через  четыре  года  исполин  будет  свергнут.  Кто  же  теперь
царствует во Франции? Наполеон Второй?
   - Нет, Людовик Восемнадцатый.
   - Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения
неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто  был  им  вознесен,  и
вознесло того, кто был им унижен?
   Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о  собствен-
ной участи, размышлял об участи мира.
   - Да, да, - продолжал тот, - как в  Англии:  после  Карла  Первого  -
Кромвель; после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второ-
го - какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь  принц  Оранский;
бывший штатгальтер станет королем, и тогда опять - уступки народу, конс-
титуция, свобода! Вы это еще увидите, молодой человек, - сказал он,  по-
ворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих  глаз,
какие, должно быть, бывали у пророков. - Вы еще молоды, вы это увидите!
   - Да, если выйду отсюда.
   - Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы  в  заточении,  бывают  минуты,
когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои про-
никают сквозь стены тюрьмы.
   - Но за что же вас заточили?
   - Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году  мечтал  о  том,
что Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом;  за  то,
что я, как Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся  в  Италии  и
управляемых слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, це-
лостную и мощную; за то, что мне показалось, будто я нашел своего Цезаря
Борджиа в коронованном глупце,  который  притворялся,  что  согласен  со
мной, чтобы легче предать меня. Это был  замысел  Александра  Шестого  и
Климента Седьмого; он обречен на неудачу, они тщетно брались за его осу-
ществление, и даже Наполеон не сумел завершить его; поистине над Италией
тяготеет проклятье!
   Старик опустил голову на грудь.
   Дантесу было непонятно, как может человек рисковать жизнью  из  таких
побуждений; правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и гово-
рил с ним, то о Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел  ни  ма-
лейшего представления.
   - Не вы ли, - спросил Дантес, начиная  разделять  всеобщее  мнение  в
замке Иф, - не вы ли тот священник, которого считают... больным?
   - Сумасшедшим, хотите вы сказать?
   - Я не осмелился, - сказал Дантес с улыбкой.
   - Да, - промолвил Фариа с горьким смехом, - да, меня  считают  сумас-
шедшим; я уже давно служу посмешищем для жителей этого замка  и  потешал
бы детей, если бы в этой обители безысходного горя были дети.
   Дантес стоял неподвижно и молчал.
   - Так вы отказываетесь от побега? - спросил он.
   - Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное - зна-
чит восставать против бога.
   - Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи - это тоже значит  тре-
бовать от провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в  дру-
гом направлении?
   - Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли  вы,  что  я
четыре года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я  два  года
рыл землю, твердую, как гранит? Знаете ли вы, что  я  вытаскивал  камни,
которые прежде не мог бы сдвинуть с места; что я целые  дни  проводил  в
этой титанической работе; что иной раз, вечером, я считал себя  счастли-
вым, если мне удавалось отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень,
известки? Знаете ли вы, что, для того чтобы прятать землю и камни, кото-
рые я выкапывал, мне пришлось пробить стену и  сбрасывать  все  это  под
лестницу и что теперь там все полно доверху, так что мне некуда было  бы
девать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал, что достиг цели  моих
трудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы кончить  ра-
боту, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит ее неве-
домо куда? Нет! Я вам сказал и повторю еще раз: отныне я  и  пальцем  не
шевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишен свободы!
   Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику,  что  радость  иметь
его своим товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника,
которому не удалось бежать.
   Аббат Фариа опустился на постель.
   Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь  нес-
быточными, что даже не приходит в голову браться за них;  какой-то  инс-
тинкт заставляет избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землей, посвя-
тить этому труду три года, чтобы дорыться, в случае удачи, до  отвесного
обрыва над морем; броситься с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и сто
футов, чтобы размозжить себе голову об утесы, если раньше не убьет  пуля
часового, а если удастся избежать всех этих опасностей,  проплыть  целую
милю, - этого было больше чем достаточно, чтобы покориться неизбежности,
и мы убедились, что эта покорность привела Дантеса на порог смерти.
   Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и  по-
давал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять свое
мужество. Другой попытался сделать то, о чем он даже не мечтал;  другой,
менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом  и  терпением
добыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, кото-
рая не удалась только из-за ошибки в расчете;  другой  сделал  все  это,
стало быть и для него нет ничего невозможного.  Фариа  прорыл  пятьдесят
футов, он пророет сто: пятидесятилетний  Фариа  трудился  три  года,  он
вдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат,  ученый,  свя-
щеннослужитель, решился проплыть от замка Иф да  острова  Дом,  Ратотгао
или Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так  часто  нырявший  на
дно за коралловой ветвью, неужели не проплывет одной мили?  Сколько  на-
добно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не  случалось  по
целым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему  нужен
был только ободряющий пример. Все, что сделал или мог бы сделать другой,
сделает и Дантес.
   Он задумался, потом сказал:
   - Я нашел то, что вы искали.
   Фариа вздрогнул.
   - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес ска-
зал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. -  Что  же  вы
нашли?
   - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что  и
наружная галерея?
   - Да.
   - Между ними должно быть шагов пятнадцать.
   - Самое большее.
   - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На
этот раз вы сделаете расчет более тщательно. Мы  выберемся  на  наружную
галерею, убьем часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у
вас есть, и сила, - у меня ее довольно. Не говорю о терпении, -  вы  уже
доказали свое на деле, а я постараюсь доказать свое.
   - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое  мужество
и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у  меня,  по-видимому,
довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь -  днев-
ные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой че-
ловек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь  освободить  одно
из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено.
   - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя  ви-
новным, с тех пор как мы встретились?
   - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами,
а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и  уничто-
жить лестницу, но я не стану пробивать  грудь  и  уничтожать  чью-нибудь
жизнь.
   Дантес с удивлением посмотрел на него.
   - Как? - сказал он. - Если бы вы могли  спастись,  такие  соображения
удержали бы вас?
   - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от
стола, не надели его платья и не попытались бежать?
   - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.
   - Потому что в вас природой заложено  отвращение  к  убийству:  такое
отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де-
лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря-
мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его
назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос-
ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски.  Это  его
инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь  претит;  не
законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
   Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему  то,  что  бессознательно
происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе,  потому  что  иные
мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
   - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме  двенадцать  лет,  я
перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго
думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из  Вен-
сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из  Бастилии.  Есть
еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп-
риятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
   - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш  долгий  труд
занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас  утешала  на-
дежда.
   - Я занимался не только этим, - сказал аббат.
   - Что же вы делали?
   - Писал или занимался.
   - Так вам дают бумагу, перья, чернила?
   - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.
   - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.
   - Да.
   Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве-
рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
   - Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое  сочине-
ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об-
думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в  Вене-
ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики  да-
дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности
всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.
   - И вы написали его?
   - На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст  гладким
и плотным, как пергамент.
   - Так вы химик?
   - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
   - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах.  У  вас
были книги?
   - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и  перечиты-
вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут
дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком  случае  все,
что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на  изучение  этих
ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали.  В
тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я  мог  бы  вам
прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха,  Тита  Ливия,  Тацита,
Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли  и  Бос-
сюэ. Я вам называю только первостепенных.
   - Вы знаете несколько языков?
   -  Я  говорю  на  пяти  живых   языках:   по-немецки,   пофранцузски,
по-итальянски, по-английски и по-испански;  с  помощью  древнегреческого
понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я
изучаю его.
   - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.
   - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил  всеми
возможными способами так, чтобы их было достаточно  для  выражения  моих
мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях
их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать
меня будут вполне, а этого мне довольно.
   Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого
странного человека почти сверхъестественными. Он хотел  поймать  его  на
чем-нибудь и продолжал:
   - Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали  такую  толстую
книгу?
   - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если  бы
узнали о них, - из головных хрящей тех огромных  мерланов,  которые  нам
иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу  и  субботу,
потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а  исторические  труды
мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю  о
настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что
я в тюрьме.
   - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?
   - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его  зало-
жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в  течение
долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей.  Я  растворяю  эту
сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким  образом  добываю
превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться  в
глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
   - А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес.
   - Когда вам угодно, - сказал Фариа.
   - Сейчас же!
   - Так ступайте за мною, - сказал аббат.
   Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.




   Пройдя довольно легко, хоть и  согнувшись,  подземным  ходом,  Дантес
достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в  него
едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита-
ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную  работу,
окончание которой видел Дантес.
   Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал  огляды-
ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего  нео-
быкновенного.
   - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас  ос-
тается еще несколько часов.
   Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял
время с такой точностью.
   - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий  в  мое
окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я  опре-
деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы  могут
испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
   Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как  солнце  встает
из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется
солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение  земного  шара,
на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со-
беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и
алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу-
зерат и Голконду.
   - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
   Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не  выпускал  из
рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос-
торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о  которых
он говорил Дантесу.
   - Что же вам показать сперва? - спросил он.
   - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
   Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы  папиру-
са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре  дюйма  и  длиной
дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы,  и  Дантес  без  труда
прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке  аббата,
то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот
язык.
   - Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на  шестьдесят
восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я
когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф,  который
отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
   - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь,  прошу  вас,  покажите  мне
перья, которыми написана эта книга.
   - Вот, смотрите, - сказал Фариа.
   И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй-
ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни-
лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.
   Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым  оно
было так хорошо очинено.
   - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа -  Это  моя  гордость.  Я
сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
   Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу-
жить и ножом и кинжалом.
   Дантес рассматривал все эти вещи с таким же  любопытством,  с  каким,
бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди-
карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.
   - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из  чего  я
их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
   - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати-
ло дней на всю эту работу.
   - Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
   - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
   - Нет; но бог  дал  человеку  ум,  который  возмещяет  несовершенство
чувств; я создал себе освещение.
   - Каким образом?
   - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв-
лекаю чистое сало; вот мой светильник.
   И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы  в
торжественные дни.
   - А огонь?
   - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
   - А спички?
   - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее
дали.
   Дантес положил  все  вещи  на  стол  и  опустил  голову,  потрясенный
упорством и силою этого ума.
   - Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать  все  свои
сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
   Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и  рас-
тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом  подошел
к кровати и отодвинул ее.
   За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое  камнем;  в
этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною.  Дантес
испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть.
   - Где вы достали веревку для этой превосходной  лестницы?  -  спросил
Дантес.
   - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я  раздер-
гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня  пере-
вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я
продолжал работу.
   - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
   - Я их зашивал.
   - Чем?
   - Вот этой иглой.
   И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую  рыбью
кость с продетой в нее ниткой.
   - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел  выпилить  ре-
шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я  бы
его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно  выходит  во
внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест-
ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил,  представилась  воз-
можность непредвиденного побега.
   Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его
мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный,  изобрета-
тельный, ученый, разберется в его несчастье,  которое  для  него  самого
всегда было окутано тьмою.
   - О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая  задумчивость
Дантеса за высшую степень восхищения.
   - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти
до цели. Что совершили бы вы на свободе!
   - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи.  Только  нес-
частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по-
рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности,
рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве,
- а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из  электри-
чества молния, из молнии - свет.
   - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес,  подавленный  своим  неве-
жеством. - Некоторые ваши слова лишены для  меня  всякого  смысла  Какое
счастье быть таким ученым, как вы!
   Аббат улыбнулся.
   - Но вы еще о чем-то думали?
   - Да.
   - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс-
казали свою жизнь, а моей но знаете.
   - Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать  в  себе  важных
событий.
   - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко-
торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не  бого-
хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.
   - Так вы считаете себя невиновным в  том  преступлении,  которое  вам
приписывают?
   - Я невинен, клянусь жизнью тех,  кто  мне  дороже  всего  на  свете:
жизнью моего отца и Мерседес.
   - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж-
нее место. - Расскажите мне вашу историю.
   И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива-
лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на  Восток,  рассказал
про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша-
лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение
в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про  обручение,
арест, допрос, временное заключение в здании суда  и,  наконец,  оконча-
тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал;  не  знал  даже,
сколько времени находится в тюрьме.
   Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
   - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о  ко-
торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены
испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация  со-
общила нам искусственные потребности, пороки и желания,  которые  иногда
заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже:  если
хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление  могло
принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
   - Да никому. Я так мало значил.
   - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни  филосо-
фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с  короля,  который
мешает своему преемнику, до канцеляриста, который  мешает  сверхштатному
писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира-
ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти  ты-
сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы,  как
королю двенадцать миллионов Каждый человек  сверху  донизу  общественной
лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где  есть  свои  вихри  и
свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней  ступе-
ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль,  которая  держится  на
острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак,  вернемся
к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?
   - Да.
   - Вы хотели жениться на красивой девушке?
   - Да.
   - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес.  Отве-
чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем  загад-
кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на"?
   - Никому, меня очень любили на корабле. Если  бы  матросам  разрешили
выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело-
век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду-
эль, но он отказался.
   - Ага! Как его звали?
   - Данглар.
   - Кем он был на корабле?
   - Бухгалтером.
   - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
   - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие
неточности.
   - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с
капитаном Леклером?
   - Нет; мы были одни.
   - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
   - Да, дверь была отворена... и даже... постойте...  да,  да,  Данглар
проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне  па-
кет для маршала.
   - Отлично, мы напали на след. Брали вы  кого-нибудь  с  собой,  когда
сошли на острове Эльба?
   - Никого.
   - Там вам вручили письмо?
   - Да, маршал вручил.
   - Что вы с ним сделали?
   - Положил в бумажник.
   - Так при вас был бумажник?  Каким  образом  бумажник  с  официальным
письмом мог поместиться в кармане моряка.
   - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
   - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо  в  бумаж-
ник?
   - Да.
   - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
   - У меня в руках.
   - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру-
ках письмо?
   - Да.
   - И Данглар мог видеть?
   - Да, и Данглар мог видеть.
   - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы,
как был написан донос?
   - О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось  в  мою  па-
мять.
   - Повторите его мне.
   Дантес задумался.
   - Вот он, слово в слово:
   "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку-
рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем
сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо,  имел  от  Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому  комитету
в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от-
ца, или в его каюте на "Фараоне".
   Аббат пожал плечами.
   - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что  вы
сразу не догадались.
   - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
   - Какой был почерк у Данглара?
   - Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
   - А каким почерком был написан донос?
   - С наклоном влево.
   Аббат улыбнулся.
   - Измененным!
   - Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
   - Постойте, - сказал аббат.
   Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
   Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
   - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
   - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
   - Какое?
   - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг  на
друга.
   - Все-то вы изучили!.. Все знаете!
   - Будем продолжать.
   - Да, да.
   - Перейдем ко второму вопросу.
   - Я слушаю вас.
   - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
   - Да, одному молодому человеку, который любил ее.
   - Его имя?
   - Фернан.
   - Имя испанское.
   - Он каталанец.
   - Считаете ли вы, что он мог написать донос?
   - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
   - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
   - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
   - Вы никому их не рассказывали?
   - Никому.
   - Даже невесте?
   - Даже ей.
   - Так это Данглар.
   - Теперь я в этом уверен.
   - Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
   - Нет... Да... Вспомнил!
   - Что?
   - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
   - Их было только двое?
   - Нет, с ними сидел третий, мой хороший  знакомый!  он-то,  верно,  и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили,  стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
   - Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
   - Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я  хочу  знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
   - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и  зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется  дать  мне  самые
точные показания.
   - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою  жизнь,  чем  я
сам.
   - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор,  или  его  помощник,  или
следователь?
   - Помощник.
   - Молодой, старый?
   - Молодой, лет двадцати семи.
   - Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат -  Как
он с вами обращался?
   - Скорее ласково, нежели строго.
   - Вы все ему рассказали?
   - Все.
   - Обращение его менялось во время допроса?
   - На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой  против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
   - Вашим несчастьем?
   - Да.
   - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
   - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
   - Какое именно?
   - Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
   - Которую? Донос?
   - Нет, письмо.
   - Вы уверены в этом?
   - Это произошло на моих глазах.
   - Тут что-то не то. Сдается мне, что этот  помощник  прокурора  более
низкий негодяй, чем можно предположить.
   - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели  мир
населен только тиграми и крокодилами.
   - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
   - Пожалуйста, будем продолжать!
   - Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
   - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика,  и  я
уничтожаю ее.
   - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
   - Вы думаете?
   - Я уверен. К кому было письмо?
   - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
   - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть  заинтересован  в
том, чтобы это письмо исчезло?
   - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто  бы  для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня  клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
   - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я  знал  одного  Нуартье  при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время  рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
   - Де Вильфор.
   Аббат расхохотался.
   Дантес посмотрел на него с изумлением.
   - Что с вами? - сказал он.
   - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
   - Вижу.
   - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня  яснее  этого  луча.  Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
   - Да.
   - Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
   - Да.
   - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы  никогда  не
произнесете имени Нуартье?
   - Да.
   - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли  вы,  кто  такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
   Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним  пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его  так  внезапно  и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за  го-
лову.
   - Его отец! Его отец! - вскричал он.
   - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
   И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде  ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое  поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом  бросился  к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
   - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я  должен  обдумать  все
это!
   И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
   В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как  секунды,  он  принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
   Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать  с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на  хлеб  побелее  и  на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
   Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее  вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие  о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
   - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею  о
словах, сказанных мною.
   - Почему? - спросил Дантес.
   - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было,  -
жажду мщения.
   Дантес улыбнулся.
   - Поговорим о другом, - сказал он.
   Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но,  усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как  с  любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот  страдалец  никогда
не говорил о своих страданиях.
   Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались  предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит  мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные  фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.
   - Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы  предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и  ничтожного  товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу,  я  обещаю  вам  не  говорить
больше о побеге.
   Аббат улыбнулся.
   - Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма  ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю;  и  все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
   - Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
   - В их приложении - нет; в их  основах  -  да.  Выучиться  не  значит
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других -  фи-
лософия.
   - А разве нельзя научиться философии?
   - Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее  облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.
   - Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне  хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.
   - Всему! - отвечал аббат.
   В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью  и  нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему  ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий,  которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода  начал  уже  говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.
   Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее  свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во  вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и  дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
   Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее.  Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в  глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив  руки
на груди, часами шагал по камере.
   Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
   - Если бы не часовой!
   - Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес,  читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
   - Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
   - Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по  инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
   - Все равно, я не могу.
   - Однако вы думаете об этом?
   - Неустанно, - прошептал аббат.
   - И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
   - Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.
   - Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон  с  твердостью,  испугавшей
аббата.
   - Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
   Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и  не
стал отвечать.
   Прошло три месяца.
   - Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
   Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова  выпря-
мил.
   - Дадите честное слово, что убьете часового только в  случае  крайней
необходимости?
   - Даю честное слово.
   - Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
   - А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
   - Не меньше года.
   - И можно приняться за работу?
   - Хоть сейчас.
   - Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
   - По-вашему, потеряли?
   - Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
   - Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек,  а  вы  еще
один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
   И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его  камеры,
камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого  прохода  от-
ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают  в  рудниках.  Этот
боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось
сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из  плит,  образующих
пол галереи: в нужную минуту плита осядет под  тяжестью  солдата,  и  он
провалится в выемку; оглушенный падением, он  не  в  силах  будет  защи-
щаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот,  и
оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по  наружной  стене
при помощи веревочной лестницы и убегут.
   Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью;  план  был
так прост, что непременно должен был удаться.
   В тот же день наши землекопы принялись за работу; они  трудились  тем
более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и,  по-видимому,
отвечал заветному желанию каждого из них.
   Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены
были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они  нау-
чились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не зас-
тали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила  ста-
рый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными  предосторожностями  в
окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ноч-
ной ветер уносил ее.
   Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и  деревян-
ным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с  ним
то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов  и  тех
великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный
след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский,  принад-
лежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то  груст-
ную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить
изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические  манеры,
приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в  обществе
просвещенных людей.
   Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была  сделана
выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и  вперед;
и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной но-
чи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплет-
ся под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подста-
вили подпорку, которую нашли в фундаменте.
   Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат  Фариа,
остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный  для
укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес по-
спешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту,
с судорожно стиснутыми руками.
   - Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
   - Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
   Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза,  окруженные
синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук
долото.
   - Что случилось? - воскликнул он.
   - Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть
может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испы-
тал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни,
я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она  полая,  в
ней вы найдете пузырек с красным настоем.  Принесите  его  сюда...  или,
нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться  к
себе, пока у меня есть еще  силы.  Кто  знает,  что  может  случиться  и
сколько времени продолжится припадок.
   Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на  страшное  несчастье,
обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного абба-
та; с неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и  уложил  в
постель.
   - Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как  будто  он  только
что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в  каталеп-
сии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого  стона,
а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и  кричать.  Сде-
лайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе ме-
ня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Ког-
да вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, все равно  что  мертвец,
тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот
десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
   - Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
   - Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
   Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный  узник  не
успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и
мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побаг-
ровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его  приказа-
ние, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два  часа.  Наконец,
бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный,
как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом  вытя-
нулся на постели и остался недвижим.
   Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем  телом  и  оледенит
самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайши-
ми усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять  капель
красного настоя и стал ждать.
   Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался,  что  ждал  слишком
долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец,  лег-
кая краска показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся  откры-
тыми и пустыми, мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст;  старик
пошевелился.
   - Спасен! Спасен! - закричал Дантес.
   Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к две-
ри. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а
Дантесу было не до того, чтобы следить за временем.
   Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился  в  своей
камере.
   Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда,
увидал узника сидящим на постели.
   Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес,  терзаемый
беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень,  воро-
тился в камеру аббата.
   Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом,  совершенно  обессилен-
ный.
   - Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
   - Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
   - Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
   Краска негодования залила щеки Дантеса.
   - Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я  на
это способен?
   - Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, раз-
бит, уничтожен!
   - Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле
постели аббата и беря его за руки.
   Аббат покачал головой.
   - Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался  полчаса,  после
чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня  я
не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяже-
лая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При  третьем  припадке  меня
разобьет паралич или я сразу умру.
   - Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет,
застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и  даже
лучше; ведь у нас будет все необходимое.
   - Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте  себя;  этот  припадок
осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
   - Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если  нужно;  тем
временем силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами
выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете  плавать,  мы
тотчас же бежим.
   - Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука  парализова-
на, и не на один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите,  как  она
тяжела.
   Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
   - Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне,  я  знаю,
что говорю. С первого приступа моей болезни я  не  переставал  думать  о
ней. Я ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при
третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя,  а  это
не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
   - Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич  ваш  не  помешает
нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
   - Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы
должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте
обольщать себя пустыми надеждами, которым  не  верит  даже  ваше  доброе
сердце. Я останусь здесь, пока не пробьет час  моего  освобождения,  час
смерти. А вы спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны;  не  считай-
тесь со мной, я возвращаю вам ваше честное слово.
   - Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
   Он встал и торжественно простер руку над стариком:
   - Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
   Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и безыс-
кусственного, и на лице его,  одушевленном  самой  чистой  преданностью,
прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
   - Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
   И он протянул Эдмону руку.
   - Быть может, ваша бескорыстная преданность  будет  вознаграждена,  -
сказал он, - но так как я не могу, а вы не хотите уйти  отсюда,  то  нам
надо заложить ход под галереей. Часовой может обратить внимание на  гул-
кое место и позвать надзирателя; тогда все откроется,  и  нас  разлучат.
Ступайте, займитесь этим делом, в котором, к сожалению, я  уже  не  могу
вам помочь. Употребите на это всю  ночь,  если  нужно,  и  возвращайтесь
завтра утром после обхода. Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
   Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно  и
почтительно вышел от своего старого Друга.




   Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению,  Дантес  застал
аббата сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникав-
ший через узкое окно, падал на клочок бумаги, который он держал в  левой
руке, - правой, как читатель помнит, он не владел; листок долго хранился
в виде туго свернутой трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.
   Аббат молча указал Дантесу на бумагу.
   - Что это такое? - спросил Дантес.
   - Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.
   - Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую
бумажку, на которой какими-то странными  чернилами  написаны  готические
буквы.
   - Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам все могу  отк-
рыть, ибо я испытал вас, - эта бумага - мое сокровище, половина  которо-
го, начиная с этой минуты, принадлежит вам.
   Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не  го-
ворить с аббатом об этом  сокровище,  изза  которого  несчастный  старик
прослыл сумасшедшим; в силу врожденного такта Эдмон  не  хотел  касаться
этого больного места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал
за возвращение рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся  у  старика
после тяжелого припадка, казалось, свидетельствовали  о  новом  приступе
душевного недуга.
   - Ваше сокровище? - прошептал Дантес.
   Фариа улыбнулся.
   - Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я  понимаю  по
вашей бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я
не сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано бы-
ло им владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел  ни  слушать
меня, ни верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим;  но  вы-то
знаете, что я в полном разуме; так выслушайте меня, а потом  верьте  или
не верьте, как хотите.
   "Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошел с  ума;  недоставало  только
этого несчастья!"
   Потом прибавил вслух:
   - Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть?  Завтра,
если угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поуха-
живать за вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас
с вами спешное дело это сокровище!
   - Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто  знает,  может  быть,
завтра или послезавтра случится третий припадок. Ведь  тогда  все  будет
кончено! Правда, я часто с горькой радостью думал  об  этих  богатствах,
которые могли бы составить счастье десяти  семейств;  они  потеряны  для
тех, кто меня преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался  ею
во мраке тюрьмы. Но теперь, когда я простил миру ради любви к  вам,  те-
перь, когда я вижу в вас молодость  и  будущее,  когда  я  думаю,  какое
счастье вам может принести моя тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить та-
кого достойного владельца, как вы, обладания этим зарытым богатством.
   Эдмон со вздохом отвернулся.
   - Вы все еще не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убе-
дили вас. Я вижу,  вам  нужны  доказательства.  Извольте.  Прочтите  эти
строчки, которых я никогда никому не показывал.
   - Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать  безу-
мию старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.
   - Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.
   "Не надо сердить его", - подумал Дантес.
   Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал: в этих пещерах: клад
зарыт в самом даль каковой клад завещаю ему и отдаю в  по  единственному
моему наследнику.
   25 апреля 149
   - Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.
   - Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: по-
ловина сгорела, и смысл непонятен.
   - Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня,  кото-
рый просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу,  каж-
дую мысль.
   - И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?
   - Я в этом уверен; судите сами; но прежде  выслушайте  историю  этого
документа.
   - Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!
   Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа  и  от  объяснения,
которые только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как
змея, в подземный ход, а Фариа, собрав  последние  силы,  толкнул  ногою
плиту и прикрыл ее рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел
присыпать землей.
   Вошел комендант; узнав от сторожа о болезни аббата,  он  пожелал  сам
взглянуть на него.
   Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого  движения,  так  что
ему удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела  парализо-
вана. Он боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его
в другую, лучшую камеру и таким образом разлучит-с его  молодым  товари-
щем. Но, к счастью, этого не случилось, и комендант  удалился  в  полном
убеждении, что у бедного безумца, к которому он в глубине души питал не-
которую привязанность, просто легкое недомогание.
   Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на  руки,  ста-
рался собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел
столько доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности  и  логи-
ческой последовательности, что не мог понять, каким  образом  высочайшая
мудрость может проявляться во всем и только относительно одного предмета
уступает место помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря  о  своем
сокровище, или все, считая Фариа сумасшедшим?
   Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему  дру-
гу. Он старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что  Фа-
риа - сумасшедший.
   Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попы-
тался преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох  и  сод-
рогнулся, представив себе мучительные усилия, с которыми  полз  разбитый
параличом старик. Эдмон принужден был втащить его  к  себе,  потому  что
старик никак не мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.
   - Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа,  лас-
ково улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но  это  вам  не
удастся. Итак, слушайте.
   Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а
сам примостился возле него на табурете.
   - Вам известно, - сказал аббат, - что я  был  секретарем,  доверенным
другом кардинала Спада, последнего представителя  древнего  рода.  Этому
достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в  жизни.  Он
не был богат, хотя богатства его рода стали притчей  во  языцех,  и  мне
часто приходилось слышать выражение: "Богат, как Спада". И  он  и  молва
жили за счет этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня.  Я
учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался  один
на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он  для
меня сделал в продолжение десяти лет.
   В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно
перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей.
Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых
он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой  и
раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе
жизнеописания папы Александра Шестого, я прочел следующие  строки,  нав-
сегда оставшиеся в моей памяти.
   Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои  завоева-
ния, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже  нуждался  в
деньгах, чтобы покончить с французским  королем  Людовиком  Двенадцатым,
все еще грозным, несмотря на понесенные им  поражения.  Необходимо  было
задумать выгодное дело, что  становилось  затруднительным  в  разоренной
Италии.
   Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух но-
вых кардиналов.
   Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал  святому
отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и  высо-
кие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог
надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки.
   Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.
   Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни  Роспильози,
занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и  Чезаре
Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож  Рима.  Оба  дорого
ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел
покупателей на их должности.
   Таким образом Роспильози и Спада заплатили за  кардинальство,  а  еще
восемь человек заплатили за должности, прежде  занимаемые  двумя  новыми
кардиналами. Сундуки ловких дельцов  пополнились  восемьюстами  тысячами
скудо.
   Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада,  возло-
жив на них знаки кардинальского звания и зная,  что  для  уплаты  весьма
ощутимого долга благодарности и для переезда на  жительство  в  Рим  они
должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с  Цезарем
Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.
   По этому поводу между отцом и сыном завязался  спор.  Цезарь  считал,
что достаточно применить одно из тех средств, которые он  всегда  держал
наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым
то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был  крохот-
ный железный шип - недосмотр слесаря. Каждый,  кто  трудился  над  тугим
замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был еще перстень с
львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или
иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки насту-
пала смерть.
   Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов  отпереть
шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:
   "Не поскупимся на обед ради  достойнейших  кардиналов  Спада  и  Рос-
пильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом, ты  забываешь,  Це-
зарь, что несварение желудка сказывается тотчас  же,  а  укол  или  укус
действует только через день-два".
   Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему  обоих  кардиналов
позвали обедать.
   Стол накрыли в папских виноградниках  возле  СанПьетро-ин-Винколи,  в
прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.
   Роспильози, в восторге от своего  нового  звания  и  предвкушая  пир,
явился с самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший
своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные  надежды,
взял лист бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать
племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимо-
му, не застал того дома.
   Спада знал, что значит приглашение на обед. С  тех  пор  как  христи-
анство - глубоко цивилизующая сила - восторжествовало  в  Риме,  уже  не
центурион являлся объявить от имени тирана:  "Цезарь  желает,  чтобы  ты
умер", а любезный легат с улыбкой говорил от имени  папы:  "Его  святей-
шество желает, чтобы вы с ним отобедали".
   В два часа дня Спада отправился на виноградники СанПьетро-ин-Винколи;
папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник,  разо-
детый и веселый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада  побледнел,  а
Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он все пред-
видел и подстроил ловушку.
   Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего
посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопро-
са. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо
налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из  ко-
торой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач  объявил,  что  оба
они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а  племянник
скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить  своей  жене,  но
она не поняла его.
   Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем  предлогом,  что
следует рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа
бумаги, на котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племянни-
ку мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с  золотыми  углами,
дабы он хранил его на память о любящем дяде".
   Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на
мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из  дядей.
Сокровищ - ни следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в биб-
лиотеке и лабораториях.
   Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведыва-
ли, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на  какую-ни-
будь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник  успел  ска-
зать жене, возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть под-
линное завещание".
   Родня покойного принялась искать с еще большим усердием, быть  может,
чем державные наследники. Тщетно: ей достались два дворца да виноградни-
ки за Палатином. В те времена недвижимость ценилась дешево, - оба дворца
и виноградник остались во владении семейства покойного, как слишком нич-
тожные для алчности папы и его сына.
   Прошли месяцы, годы. Александр Шестой, как известно, умер от яда бла-
годаря ошибке; Цезарь, отравившийся вместе с ним,  отделался  тем,  что,
как змея, сбросил кожу и облекся в новую, на которой яд  оставил  пятна,
похожие на тигровые; наконец, вынужденный покинуть Рим, он бесславно по-
гиб в какой-то ночной стычке, почти забытый историей.
   После смерти папы, после изгнания его сына все ожидали,  что  фамилия
Спада опять заживет по-княжески, как жила во  времена  кардинала  Спада.
Ничуть не бывало. Спада жили в сомнительном довольстве, вечная тайна тя-
готела над этим темным делом. Молва решила, что Цезарь, бывший  похитрее
отца, похитил у него наследство обоих кардиналов; говорю  обоих,  потому
что кардинал Роспильози, не принявший никаких мер предосторожности,  был
ограблен до нитки.
   - До сих пор, - сказал Фариа с улыбкой, прерывая свой рассказ,  -  вы
не услышали ничего особенно безрассудного, правда?
   - Напротив, - отвечал Дантес, - мне  кажется,  что  я  читаю  занима-
тельнейшую летопись. Продолжайте, прошу вас.
   - Продолжаю.
   Спада привыкли к безвестности. Прошли годы. Среди  их  потомков  были
военные, дипломаты; иные приняли духовный сан, иные стали банкирами; од-
ни разбогатели, другие совсем разорились. Дохожу до последнего  в  роде,
до того графа Спада, у которого я служил секретарем.
   Он часто жаловался на несоответствие своего состояния с его положени-
ем; я посоветовал ему обратить все оставшееся у него небольшое имущество
в пожизненную ренту; он последовал моему совету и удвоил свои доходы.
   Знаменитый молитвенник остался в семье  и  теперь  принадлежал  графу
Спада; он переходил от отца к сыну, превратившись, благодаря  загадочной
статье единственного обнаруженного завещания,  в  своего  рода  святыню,
хранившуюся с суеверным благоговением. Это была  книга  с  превосходными
готическими миниатюрами и до такой степени  отягченная  золотом,  что  в
торжественные дни ее нес перед кардиналом слуга.
   Увидав всякого рода документы, акты, договоры, пергаменты, оставшиеся
после отравленного кардинала и сохраняемые в семейном архиве, я тоже на-
чал разбирать эти огромные связки бумаг, как их разбирали до меня  двад-
цать служителей, двадцать управляющих, двадцать секретарей. Несмотря  на
терпеливые и ревностные розыски, я ровно ничего не нашел. А между тем  я
много читал, я даже написал подробную, чуть ли не подневную историю  фа-
милии Борджиа, только для того, чтобы узнать, не умножились  ли  их  бо-
гатства со смертью моего Чезаре Спада,  и  нашел,  что  они  пополнились
только имуществом кардинала Роспильози, его товарища по несчастью.
   Я был почти убежден, что наследство Спада не досталось ни его  семье,
ни Борджиа, а пребывает без владельца, как клады арабских сказок,  лежа-
щие в земле под охраной духа. Я изучал, подсчитывал, проверял тысячу раз
приходы и расходы фамилии Спада за триста лет; все было напрасно: я  ос-
тавался в неведении, а граф Спада в нищете.
   Мой покровитель умер. Обращая имущество в пожизненную ренту, он оста-
вил себе только семейный архив, библиотеку в пять тысяч томов и знамени-
тый молитвенник. Все это он завещал мне и еще тысячу римских  скудо  на-
личными, с условием, чтобы я каждый год служил заупокойную мессу по  нем
и составил родословное древо и историю его фамилии, что я и  исполнил  в
точности...
   Терпение, дорогой Эдмон, мы приближаемся к концу.
   В тысяча восемьсот седьмом году, за месяц до моего ареста и через две
недели после смерти графа, двадцать пятого декабря (вы  сейчас  поймете,
почему это число осталось в моей памяти), я в тысячный  раз  перечитывал
бумаги, которые приводил в порядок. Дворец был продан, и я собирался пе-
реселиться из Рима во Флоренцию со всем моим имуществом,  состоявшим  из
двенадцати тысяч ливров, библиотеки и знаменитого молитвенника  Утомлен-
ный усердной работой и чувствуя некоторую вялость после чрезмерно сытно-
го обеда, я опустил голову на руки и заснул. Было три часа пополудни.
   Когда я проснулся, часы били шесть.
   Я поднял голову; кругом было совсем темно. Я позвонил, чтобы спросить
огня, но никто не пришел. Тогда я решил помочь делу сам. К тому  же  мне
следовало привыкать к образу жизни философа. Одной рукой я взял  спичку,
а другой, так как спичек в коробке не оказалось, стал  искать  какую-ни-
будь бумажку, чтобы зажечь ее в камине, где еще плясал огонек, я  боялся
взять в темноте какой-нибудь ценный документ вместо бесполезного  клочка
бумаги, как вдруг вспомнил, что в знаменитом молитвеннике,  который  был
тут же на столе, вместо закладки лежит пожелтевший листок, так  благого-
вейно сохраненный наследниками. Я нащупал эту ненужную бумажку,  скомкал
ее и поднес к огню.
   И вдруг, словно по волшебству, по мере того как разгорался огонь,  на
белой бумаге начали проступать желтоватые буквы; мне  стало  страшно:  я
сжал бумагу ладонями, погасил огонь, зажег свечку прямо в камине, с  не-
изъяснимым волнением расправил смятый листок и убедился, что  эти  буквы
написаны симпатическими чернилами, выступающими только при сильном  наг-
ревании. Огонь уничтожил более трети записки; это та самая,  которую  вы
читала сегодня утром. Перечтите еще раз, Дантес, и, когда  перечтете,  я
восполню пробелы и в словах и в смысле.
   И Фариа с торжеством подал листок Дантесу, который на этот раз с жад-
ностью прочел следующие слова, написанные рыжими, похожими  на  ржавчину
чернилами:
   Сего 25 апреля 1498 года, бу
   Александром VI и опасаясь, что он, не
   пожелает стать моим наследником и го
   и Бентивольо, умерших от яда,
   единственному моему наследнику, что я зар
   ибо он посещал его со мною, а именно в
   ка Монте-Кристо, все мои зол
   ни, алмазы и драгоценности; что один я
   ценностью до двух мил
   найдет его под двадцатой ска
   малого восточного залива по прямой линии. Два отв
   в этих пещерах; клад зарыт в самом даль
   каковой клад завещаю ему и отдаю в по
   единственному моему наследнику.
   25 апреля 149
   Чез
   - А теперь, - сказал аббат, - прочтите вот это. И он протянул Дантесу
другой листок. Дантес взял его и прочел:
   дучи приглашен к обеду его святейшеством
   довольствуясь платою за кардинальскую шапку,
   товит мне участь кардиналов Капрара
   объявляю племяннику моему Гвидо Спада,
   ыл в месте, ему известном,
   пещерах остров-
   отые слитки, монеты, кам-
   знаю о существовании этого клада,
   лионов римских скудо, и что он
   лой, если идти от
   ерстия вырыты
   нем углу второго отверстия;
   лную собственность, как
   8 года
   аре Спада",
   Фариа следил за ним пылающим взглядом.
   - Теперь, - сказал он, видя, что Дантес дошел до последней строки,  -
сложите оба куска и судите сами.
   Дантес повиновался; из соединенных кусков получилось следующее:
   "Сего 25 апреля 1498 года, бу...дучи приглашен к  ободу  его  святей-
шеством Александром VI и, опасаясь, что он, не...  довольствуясь  платою
за кардинальскую шапку, пожелает стать моим наследником и го...товит мне
участь кардиналов Капрара и Бентивольо, умерших от яда... объ являю пле-
мяннику  моему  Гвидо  Спада,  единственному  моему  наследнику,  что  я
зар...ыл в месте, ему известном, ибо он посещал его со  мною,  а  именно
в... пещерах островка Монте-Кристо, все мои зол...отые  слитки,  монеты,
камни, алмазы и драгоценности, что один я... знаю о существовании  этого
клада, ценностью до двух мил...лионов рим ских скудо, и  что  он  найдет
его под двадцатой ска...лой, если идти от малого  восточного  залива  по
прямой линии. Два отв...ерстия вырыты в этих пещерах: клад зарыт в самом
даль...нем углу второго отверстия; каковой клад завещаю ему  и  отдаю  в
по.. лную собственность, как единственному моему наследнику
   25 апреля 149. ..8 года
   Чез...аре Спада".
   - Понимаете теперь? - спросил Фариа.
   - Это заявление кардинала Спада и завещание, которое так долго  иска-
ли? - отвечал Эдмон, все еще не вполне убежденный.
   - Да, тысячу раз да.
   - Кто же восстановил его?
   - Я. По уцелевшему отрывку я  разгадал  остальное,  соразмеряя  длину
строк с шириной бумаги, проникая в скрытый смысл по смыслу видимому, как
отыскиваешь путь в подземелье по слабому свету, падающему сверху.
   - И что же вы сделали, когда у вас не осталось сомнений?
   - Я тотчас же отправился  в  путь,  захватив  с  собою  начатое  мною
большое сочинение о едином итальянском королевстве; но императорская по-
лиция уже давно следила за мной; в то время Наполеон стремился к  разоб-
щению провинций, в противоположность тому, чего он пожелал впоследствии,
когда у него родился сын. Спешный отъезд его, причин которого  никто  не
знал, возбудил подозрение, и в ту минуту, как я  садился  на  корабль  в
Пьомбино, меня арестовали.
   - Теперь, - продолжал Фариа, взглянув на Дантеса  с  почти  отеческой
нежностью, - теперь, друг мой, вы знаете столько же, сколько я. Если  мы
когда-нибудь бежим вместе, то половина моего сокровища принадлежит  вам;
если я умру здесь и вы спасетесь один, оно принадлежит вам целиком.
   - Однако, - возразил Дантес нерешительно, - нет ли у этого клада  бо-
лее законного владельца, чем мы?
   - Нет, нет, будьте спокойны, вся семья вымерла; притом последний граф
Спада назначил меня своим наследником; завещав мне  этот  знаменательный
молитвенник, он тем самым завещал мне все, что в нем  содержалось.  Если
это богатство достанется нам, мы можем пользоваться им со спокойной  со-
вестью.
   - И вы говорите, что этот клад оценивается в...
   - Два миллиона римских скудо,  около  тринадцати  миллионов  на  наши
деньги.
   - Не может быть! - вскричал Дантес, устрашенный огромностью суммы.
   - Почему же не может быть? - сказал старик - род Спада  был  один  из
древнейших и могущественнейших в пятнадцатом веке. Притом же в те време-
на, когда не было ни крупных денежных сделок, ни  промышленности,  такие
накопления золота и драгоценностей не были редкостью; и теперь еще в Ри-
ме есть семьи, которые умирают с голоду, обладая миллионом в  алмазах  и
драгоценных камнях, составляющих наследственный майорат, к которому  они
не смеют прикоснуться.
   Эдмону казалось, что он видит сон; он колебался между неверием и  ра-
достью.
   - Я долго хранил от вас эту  тайну,  -  продолжал  Фариа,  -  потому,
во-первых, что хотел вас испытать, а вовторых, потому, что хотел изумить
вас. Если бы мы бежали до моего припадка, я бы вас повез на  Монте-Крис-
то. Теперь, - прибавил он со вздохом, - вы повезете меня. Что  же,  Дан-
тес, вы меня не благодарите?
   - Это сокровище принадлежит вам, друг мой, -  сказал  Дантес,  -  оно
принадлежит вам одному, я не имею на  него  никакого  права;  я  не  ваш
родственник.
   - Вы мой сын, Дантес, - воскликнул старик. - Вы дитя моей неволи! Мой
сан обрек меня на безбрачие; бог послал мне вас, чтобы утешить человека,
который не мог стать отцом, и узника, который не мог стать свободным.
   И Фариа протянул Эдмону здоровую руку; тот со слезами обнял старика.




   Теперь, когда это сокровище, бывшее столь долгое время предметом раз-
мышлений аббата Фариа, могло осчастливить того,  кого  он  полюбил,  как
родного сына, оно стало вдвое дороже его сердцу; ежедневно он говорил об
этом несметном богатстве, рисовал Дантесу, сколько добра  в  современном
мире можно сделать своим друзьям, обладая состоянием в тринадцать -  че-
тырнадцать миллионов; тогда лицо  Дантеса  омрачалось;  он  вспоминал  о
страшной клятве, которой он поклялся самому себе,  и  думал,  сколько  в
современном мире, имея тринадцать или четырнадцать миллионов, можно сде-
лать зла своим врагам.
   Аббат не знал острова Монте-Кристо, но Дантес знал его; он часто про-
ходил мимо этого острова, лежащего в двадцати  пяти  милях  от  Пианозы,
между Корсикой и Эльбой, и как-то раз даже  останавливался  там.  Остров
МонтеКристо всегда был, да и теперь еще остается пустынным  и  необитае-
мым; это утес почти конической формы, по-видимому  поднятый  из  морских
глубин на поверхность вулканическим потрясением.  Дантес  чертил  аббату
план острова, а Фариа давал  Дантесу  советы,  каким  способом  отыскать
клад.
   Но Дантес далеко не был так увлечен, как старый аббат, а главное,  не
разделял его уверенности. Конечно, теперь он знал, что Фариа  отнюдь  не
сумасшедший, и находчивость, благодаря которой  аббат  сделал  открытие,
создавшее ему славу помешанного, только увеличивала восхищение  Дантеса;
но в то же время ему не верилось, чтобы этот клад, пусть  он  даже  ког-
да-нибудь и был, существовал еще и теперь; если он не считал его  вымыш-
ленным, то во всяком случае считал его исчезнувшим.
   Между тем словно судьба хотела лишить  узников  последней  надежды  и
дать им понять, что они осуждены на вечное заключение, их постигло новое
несчастье: наружную галерею, давно угрожавшую обвалом, перестроили;  по-
чинили фундамент и заложили огромными камнями отверстие, уже  наполовину
заваленное Дантесом. Не прими он этой предосторожности, которую, как  мы
помним, ему посоветовал аббат, их постигла бы еще большая беда: их  при-
готовления к побегу были бы обнаружены и  их  несомненно  разлучили  бы.
Итак, за ними захлопнулась новая дверь, еще более прочная и  неумолимая,
чем все прежние.
   - Вот видите, - с тихой грустью говорил Дантес аббату, - богу угодно,
чтобы даже в моей преданности вам не было моей  заслуги.  Я  обещал  вам
навсегда остаться с вами и теперь поневоле должен сдержать  свое  слово.
Клад не достанется ни мне, ни вам, и мы никогда отсюда не выйдем.  Впро-
чем, истинный клад, дорогой друг, это не тот, который ждал меня под тем-
ными скалами Монте-Кристо; это - ваше присутствие, это наше  общение  по
пять, по шесть часов в день, вопреки нашим тюремщикам, это те лучи  зна-
ния, которыми вы озарили мой ум, это чужие наречия, которые вы  насадили
в моей памяти и которые разрастаются в ней всеми своими  филологическими
разветвлениями; это науки, ставшие для меня такими доступными  благодаря
глубине ваших познаний и ясности принципов, к которым вы их  свели.  Вот
мое сокровище, дорогой друг, вот чем вы дали мне и богатство и  счастье.
Поверьте мне и утешьтесь, это больше на благо мне, нежели бочки с  золо-
том и сундуки с алмазами, даже если бы они не были призрачны, как те об-
лака, которые ранним утром носятся над поверхностью моря и кажутся твер-
дою землею, но испаряются и исчезают по мере  приближения  к  ним.  Быть
подле вас как можно долее, слушать ваш проникновенный голос,  просвещать
свой ум, закалять душу, готовить себя к свершению великих и грозных дея-
ний, - если мне суждено когда-нибудь вырваться на свободу, навсегда  по-
кончить с отчаянием, которому я предавался до знакомства с вами,  -  вот
мое богатство; оно не призрачно; этим подлинным богатством я обязан вам,
и все властители мира, будь они Цезарями Борджиа, не отнимут его у меня.
   Итак, время потекло для двух несчастных узников если не счастливо, то
по крайней мере довольно быстро. Фариа, столько лет  молчавший  о  своем
сокровище, теперь не переставал говорить о нем. Как он и предвидел,  его
правая рука и нога остались парализованными, и он почти потерял  надежду
самому воспользоваться кладом; но он по-прежнему мечтал, что его младший
товарищ будет выпущен из тюрьмы или сумеет бежать, и радовался за  него.
Опасаясь, как бы записка как-нибудь не затерялась  или  не  пропала,  он
заставил Дантеса выучить ее наизусть, и Дантес знал ее на память от пер-
вого слова до последнего. Тогда он уничтожил  вторую  половину  записки,
будучи уверен, что если бы даже нашли первую половину, то смысла  ее  не
разберут. Иногда Фариа по целым часам давал Дантесу наставления, которые
могли быть ему полезны впоследствии в случае освобождения; с первого  же
дня, с первого часа, с первого мгновения свободы  Дантесом  должна  была
владеть одна-единственная мысль - во что бы то  ни  стало  добраться  до
Монте-Кристо, не возбуждая подозрений, остаться там одному под каким-ни-
будь предлогом, постараться отыскать волшебные пещеры и  начать  рыть  в
указанном месте. Указанным местом, как мы помним, был  самый  отдаленный
угол второго отверстия.
   Между тем время проходило не то чтобы незаметно, но во всяком  случае
сносно. Фариа, как мы уже говорили, хоть и был разбит  параличом,  снова
обрел прежнюю ясность ума и мало-помалу научил своего молодого товарища,
кроме отвлеченных наук, о которых уже шла речь, тому терпеливому и высо-
кому искусству узника, которое состоит в том, чтобы делать что-нибудь из
ничего. Они постоянно были чем-нибудь заняты, Фариа - страшась старости,
Дантес - чтобы не вспоминать о своем прошлом, почти угасшем и  мерцавшем
в глубине его памяти лишь как далекий огонек, затерянный в ночи. И жизнь
их походила на жизнь людей, устоявших перед  несчастьем,  которая  течет
спокойно и размеренно под оком провидения.
   Но под этим наружным спокойствием в сердце юноши, а быть может,  и  в
сердце старика таились насильно сдерживаемые душевные порывы;  быть  мо-
жет, подавленный стон вырывался у них из груди,  когда  Фариа  оставался
один и Эдмон возвращался в свою камеру.
   Однажды ночью Эдмон внезапно проснулся; ему  почудилось,  что  кто-то
зовет его. Напрягая зрение, он пытался проникнуть в ночной мрак.
   Он услышал свое имя или, вернее, жалобный голос, силившийся произнес-
ти его.
   Он приподнялся на кровати и, похолодев  от  страха,  начал  прислуши-
ваться. Сомнения не было: стон доносился из подземелья аббата.
   - Великий боже! - прошептал Дантес. - Неужели?..
   Он отодвинул кровать, вынул камень, бросился в  подкоп  и  дополз  до
противоположного конца: плита была поднята.
   При тусклом свете самодельной плошки, о которой мы уже говорили,  Эд-
мон увидел старика: он был мертвенно бледен и едва стоял на ногах,  дер-
жась за кровать. Черты его лица были обезображены теми зловещими призна-
ками, которые были уже знакомы Эдмону и которые так испугали его,  когда
он увидел их в первый раз.
   - Вы понимаете, друг мой, - коротко произнес Фариа. -  Мне  не  нужно
объяснять вам.
   Эдмон застонал и, обезумев от горя, бросился к двери с криком:
   - Помогите! Помогите!
   У Фариа хватило сил удержать его за руку.
   - Молчите! - сказал он. - Не то вы погибли.  Будем  думать  только  о
вас, мой друг, о том, как бы сделать сносным ваше заключение или возмож-
ным ваш побег. Вам потребовались бы годы, чтобы сделать заново  все  то,
что я здесь сделал и что тотчас же будет уничтожено, если наши тюремщики
узнают о нашем общении. Притом же не тревожьтесь, друг мой; камера,  ко-
торую я покидаю, не останется долго пустой; другой несчастный узник зас-
тупит мое место. Этому другому вы явитесь, как ангел избавитель. Он, мо-
жет быть, будет молод, силен и терпелив, как вы, он  сумеет  помочь  вам
бежать, между тем как я только мешал вам. Вы уже не будете  прикованы  к
полутрупу, парализующему все ваши движения. Положительно, бог,  наконец,
вспомнил о вас; он дает вам больше, чем отнимает, и мне давно пора  уме-
реть.
   В ответ Эдмон только сложил руки и воскликнул:
   - Друг мой, замолчите, умоляю вас!
   Потом, оправившись от внезапного удара и вернув себе твердость  духа,
которой слова старика лишили его, он воскликнул:
   - Я спас вас однажды, спасу и в другой раз!
   Он приподнял ножку кровати и достал оттуда склянку, еще на одну треть
наполненную красным настоем.
   - Смотрите, - сказал он, - вот он  -  спасительный  напиток!  Скорей,
скорей скажите мне, что надо делать. Дайте мне указания!  Говорите,  мой
друг, я слушаю.
   - Надежды нет, - отвечал Фариа, качая головой, - но все  равно:  богу
угодно, чтобы человек, которого он создал и в сердце которого он  вложил
столь сильную любовь к жизни, делал все возможное для  сохранения  этого
существования, порой столь тягостного, но неизменно столь драгоценного.
   - Да, да, - воскликнул Дантес, - я вас спасу!
   - Пусть так! Я уже холодею; я чувствую, что кровь приливает к голове;
эта дрожь, от которой у меня стучат зубы и ноют кости,  охватывает  меня
всего: через пять минут начнется припадок, через четверть часа  я  стану
трупом.
   - Боже! - вскричал Дантес в душевной муке.
   - Поступите, как в первый раз, только не ждите  так  долго.  Все  мои
жизненные силы уже истощены, и смерти, - продолжал он, показывая на свою
руку и ногу, разбитые параличом,  -  остается  только  половина  работы.
Влейте мне в рот двенадцать капель этой жидкости вместо десяти  и,  если
вы увидите, что я не прихожу в себя, влейте все остальное. Теперь  помо-
гите мне лечь, я больше не могу держаться на ногах.
   Эдмон взял старика на руки и уложил на кровать.
   - Друг мой, - сказал Фариа, - вы единственная отрада моей загубленной
жизни, отрада, которую небо послало мне, хоть и поздно, но все же посла-
ло, - я благодарю его за этот неоценимый дар и, расставаясь с вами наве-
ки, желаю вам всего того счастья и благополучия,  которых  вы  достойны.
Сын мой, благословляю тебя!
   Дантес упал на колени и приник головой к постели старика.
   - Но прежде всего выслушайте внимательно, что я вам скажу в эти  пос-
ледние минуты: сокровище кардинала Спада существует. По  милости  божьей
для меня нет больше ни расстояний, ни препятствий Я вижу  его  отсюда  в
глубине второй пещеры, взоры мои проникают в недра земли и видят ослепи-
тельные богатства. Если вам удастся бежать, то помните, что  бедный  аб-
бат, которого все считали сумасшедшим, был вовсе не безумец  Спешите  на
МонтеКристо, овладейте нашим богатством,  насладитесь  им,  вы  довольно
страдали.
   Судорога оборвала речь старика. Дантес поднял голову  и  увидел,  что
глаза аббата наливаются кровью. Казалось, кровавая волна хлынула от гру-
ди к голове.
   - Прощайте! Прощайте! - прошептал старик, схватив Эдмона за  руку.  -
Прощайте!
   - Нет! Нет! - воскликнул тот. - Не оставь нас, господи боже мой, спа-
си его!.. Помогите!.. Помогите!..
   - Тише, тише! - пролепетал умирающий. - Молчите, а то  нас  разлучат,
если вы меня спасете!
   - Вы правы. Будьте спокойны, я спасу вас! Хоть  вы  очень  страдаете,
но, мне кажется, меньше, чем в первый раз.
   - Вы ошибаетесь: я меньше страдаю потому, что во мне осталось  меньше
сил для страдания. В ваши лета верят в жизнь, верить и надеяться -  при-
вилегия молодости. Но старость яснее видит  смерть.  Вот  она!..  Подхо-
дит!.. Кончено!.. В глазах темнеет!..  Рассудок  мутится!..  Вашу  руку,
Дантес!.. Прощайте!.. Прощайте!..
   И, собрав остаток своих сил, он приподнялся в последний раз.
   - Монте-Кристо! - произнес он. - Помните - Монте-Кристо!
   И упал на кровать.
   Припадок был ужасен: сведенные судорогою члены, вздувшиеся веки, кро-
вавая пена, бесчувственное тело - вот что осталось на этом ложе  страда-
ний от разумного существа, лежавшего на нем за минуту перед тем.
   Дантес взял плошку и поставил ее у изголовья постели  на  выступивший
из стены камень; мерцающий свет бросал причудливый отблеск на искаженное
лицо и бездыханное, оцепеневшее тело.
   Устремив на него неподвижный взор, Дантес бестрепетно ждал той  мину-
ты, когда надо будет применить спасительное средство.
   Наконец, он взял нож, разжал зубы, которые  поддались  легче,  чем  в
прошлый раз, отсчитал двенадцать капель и стал ждать; в склянке  остава-
лось еще почти вдвое против того, что он вылил.
   Он прождал десять минут, четверть часа, полчаса, - Фариа не  шевелил-
ся. Дрожа всем телом, чувствуя, что волосы у него  встали  дыбом  и  лоб
покрылся испариной, Дантес считал секунды по биению своего сердца.
   Тогда он решил, что настало время  испытать  последнее  средство;  он
поднес склянку к посиневшим губам аббата и влил в раскрытый рот весь ос-
таток жидкости.
   Снадобье произвело гальваническое действие: страшная  дрожь  потрясла
члены старика, глаза его дико раскрылись, он испустил вздох, похожий  на
крик, потом мало-помалу трепещущее тело снова стало неподвижным.
   Только глаза остались открытыми.
   Прошло полчаса, час, полтора часа. В продолжение этих мучительных по-
лутора часов Эдмон, склонившись над своим другом и приложив руку  к  его
сердцу, чувствовал, как тело аббата холодеет и биение  сердца  замирает,
становясь все глуше и невнятнее.
   Наконец, все кончилось; сердце дрогнуло в последний раз, лицо посине-
ло; глаза остались открытыми, но взгляд потускнел.
   Было шесть часов утра, заря занималась, и бледные лучи солнца, прони-
кая в  камеру,  боролись  с  тусклым  пламенем  плошки.  Отблески  света
скользили по лицу мертвеца и порой казалось, что оно живое. Пока продол-
жалась эта борьба света с мраком, Дантес мог еще сомневаться,  но  когда
победил свет, он понял, что перед ним лежит труп.
   Тогда неодолимый ужас овладел им; он не смел пожать эту руку, свесив-
шуюся с постели, не смел взглянуть в эти белые и неподвижные глаза,  ко-
торые он тщетно пытался закрыть. Он погасил плошку, тщательно спрятал ее
и бросился прочь, задвинув как можно лучше плиту над своей головой.
   К тому же медлить было нельзя; скоро должен был явиться тюремщик.
   На этот раз он начал обход с Дантеса; от него он намеревался  идти  к
аббату, которому нес завтрак и белье.
   Впрочем, ничто не указывало, чтобы он знал о случившемся. Он вышел.
   Тогда Дантес почувствовал непреодолимое желание узнать, что  произой-
дет в камере его бедного друга; он снова вошел в подземный ход и услышал
возгласы тюремщика, звавшего на помощь.
   Вскоре пришли другие тюремщики; потом послышались  тяжелые  и  мерные
шаги, какими ходят солдаты, даже когда они не в строю. Вслед за солдата-
ми вошел комендант.
   Эдмон слышал скрип кровати, на которой переворачивали тело.  Он  слы-
шал, как комендант велел спрыснуть водой лицо мертвеца и, видя, что  уз-
ник не приходит в себя, послал за врачом.
   Комендант вышел, и до Эдмона донеслись слова сожаления вместе с  нас-
мешками и хохотом.
   - Ну, вот, - говорил один, - сумасшедший отправился к своим  сокрови-
щам, счастливого пути!
   - Ему не на что будет при всех своих миллионах купить саван, -  гово-
рил другой.
   - Саваны в замке Иф стоят недорого, - возразил третий.
   - Может быть, ради него пойдут на кое-какие издержки, - все-таки  ду-
ховное лицо.
   - В таком случае его удостоят мешка.
   Эдмон слушал, не пропуская ни слова, но понял из всего этого немного.
Вскоре голоса умолкли, и ему показалось, что все вышли из камеры.
   Однако он не осмелился войти, - там могли оставить  тюремщика  карау-
лить мертвое тело.
   Поэтому он остался на месте и продолжал слушать, не шевелясь и затаив
дыхание.
   Через час снова послышался шум.
   В камеру возвратился комендант в  сопровождении  врача  и  нескольких
офицеров.
   На минуту все смолкло. Очевидно, врач подошел к постели и  осматривал
труп.
   Потом начались расспросы.
   Врач, освидетельствовав узника, объявил, что он мертв.
   В вопросах и ответах звучала небрежность,  возмутившая  Дантеса.  Ему
казалось, что все должны чувствовать к бедному аббату хоть долю той сер-
дечной привязанности, которую он сам питал к нему.
   - Я очень огорчен, - сказал комендант в ответ на заявление врача, что
старик умер, - это был кроткий и безобидный арестант, который  всех  за-
бавлял своим сумасшествием, а главное, за ним легко было присматривать.
   - За ним и вовсе не нужно было смотреть, -  вставил  тюремщик.  -  Он
просидел бы здесь пятьдесят лет и, ручаюсь вам, ни разу не попытался  бы
бежать.
   - Однако, - сказал комендант, - мне кажется, что,  несмотря  на  ваше
заверение, - не потому, чтобы я сомневался в ваших познаниях, но для то-
го, чтобы не быть в ответе, - нужно удостовериться, что арестант в самом
деле умер.
   Наступила полная тишина; Дантес, прислушиваясь, решил, что  врач  еще
раз осматривает и ощупывает тело.
   - Вы можете быть спокойны, - сказал, наконец, доктор, - он умер,  ру-
чаюсь вам за это.
   - Но вы знаете, - возразил комендант, - что в подобных случаях мы  не
довольствуемся одним осмотром; поэтому, несмотря  на  видимые  признаки,
благоволите исполнить формальности, предписанные законом.
   - Ну, что же, раскалите железо, - сказал врач, - но,  право  же,  это
излишняя предосторожность.
   При этих словах о раскаленном железе Дантес вздрогнул.
   Послышались торопливые шаги, скрип двери, снова шаги,  и  через  нес-
колько минут тюремщик сказал:
   - Вот жаровня и железо.
   Снова наступила тишина; потом послышался треск прижигаемого  тела,  и
тяжелый, отвратительный запах проник даже сквозь стену, за которой  при-
таился Дантес. Почувствовав запах  горелого  человеческого  мяса,  Эдмон
весь покрылся холодным потом, и ему показалось, что он  сейчас  потеряет
сознание.
   - Теперь вы видите, что он мертв, - сказал врач. - Прижигание пятки -
самое убедительное доказательство. Бедный сумасшедший излечился от поме-
шательства и вышел из темницы.
   - Его звали Фариа? - спросил один из офицеров, сопровождавших  комен-
данта.
   - Да, и он уверял, что это старинный род. Впрочем,  это  был  человек
весьма ученый и довольно разумный во всем, что не касалось его  сокрови-
ща. Но в этом пункте, надо сознаться, он был несносен.
   - Это болезнь, которую мы называем мономанией, - сказал врач.
   - Вам никогда не приходилось жаловаться на него? - спросил  комендант
у тюремщика, который носил аббату пищу.
   - Никогда, господин комендант, - отвечал тюремщик, -  решительно  ни-
когда; напротив того, сперва он очень веселил меня,  рассказывал  разные
истории; а когда жена моя заболела, он даже прописал ей лекарство и  вы-
лечил ее.
   - Вот как! - сказал врач. - Я и не знал, что имею  дело  с  коллегой.
Надеюсь, господин комендант, - прибавил он смеясь, - что вы обойдетесь с
ним поучтивее.
   - Да, да, будьте спокойны, он будет честь-честью зашит в самый  новый
мешок, какой только найдется. Вы удовлетворены?
   - Прикажите сделать это при вас, господин комендант? - спросил тюрем-
щик.
   - Разумеется. Но только поскорее, не торчать же мне целый день в этой
камере.
   Снова началась ходьба взад и вперед; вскоре Дантес  услышал  шуршание
холстины, кровать заскрипела, послышались грузные шаги человека,  подни-
мающего тяжесть, потом кровать опять затрещала.
   - До вечера, - сказал комендант.
   - Отпевание будет? - спросил один из офицеров.
   - Это невозможно, - отвечал комендант. - Тюремный священник отпросил-
ся у меня вчера на неделю в Гьер. Я на это время поручился ему за  своих
арестантов. Если бы бедный аббат не так спешил, то его  отпели  бы,  как
следует.
   - Не беда, - сказал врач со свойственным  людям  его  звания  вольно-
думством, - он особа духовная; господь бог уважит его сан и не  доставит
аду удовольствие заполучить священника.
   Громкий хохот последовал за этой пошлой шуткой.
   Тем временем тело укладывали в мешок.
   - До вечера! - повторил комендант, когда все кончилось.
   - В котором часу? - спросил тюремщик.
   - Часов в десять, в одиннадцать.
   - Оставить караульного у тела?
   - Зачем? Заприте его, как живого, вот и все.
   Затем шаги удалились, голоса стали глуше, послышался резкий скрип за-
мыкаемой двери и скрежет засовов; угрюмая тишина, тишина уже  не  одино-
чества, а смерти, объяла все, вплоть до оледеневшей души Эдмона.
   Тогда он медленно приподнял плиту головой и бросил в камеру  испытую-
щий взгляд.
   Она была пуста. Дантес вышел из подземного хода.




   На кровати, в тусклом свете  туманного  утра,  проникавшем  в  окошко
тюрьмы, лежал мешок из грубой холстины, под  складками  которого  смутно
угадывались очертания длинного, неподвижного тела: это и был саван абба-
та, который, по словам тюремщиков, так дешево стоил.
   Итак, все было кончено. Дантес физически был ужо  разлучен  со  своим
старым другом. Он уже не мог ни видеть его глаза, оставшиеся  открытыми,
словно для того, чтобы глядеть по ту сторону смерти, ни пожать его  неу-
томимую руку, которая приподняла перед ним завесу, скрывавшую тайны  ми-
ра. Фариа, отзывчивый, опытный товарищ, к которому он так сильно  привя-
зался, существовал только в его воспоминаниях. Тогда он сел у  изголовья
страшного ложа и предался горькой, безутешной скорби.
   Один! Снова один! Снова окружен безмолвием, снова лицом к лицу с  не-
бытием!
   Один! Уже не видеть, не слышать единственного человека, который  при-
вязывал его к жизни! Не лучше ли, подобно Фариа, спросить у бога разгад-
ку жизни, хотя бы для этого пришлось пройти через страшную дверь страда-
ний?
   Мысль о самоубийстве, изгнанная другом, отстраняемая его  присутстви-
ем, снова возникла, точно призрак, у тела Фариа.
   - Если бы я мог умереть, - сказал он, - я последовал бы за ним и, ко-
нечно, увидел бы его. Но как умереть? Ничего нет легче, -  продолжал  он
усмехнувшись. - Я останусь здесь, брошусь на первого, кто войдет, задушу
его, и меня казнят.
   Но в сильных горестях, как и при сильных бурях, пропасть лежит  между
двумя гребнями волн; Дантес ужаснулся позорной смерти и вдруг перешел от
отчаяния к неутолимой жажде жизни и свободы.
   - Умереть? Нет! - воскликнул он. - Не стоило  столько  жить,  столько
страдать, чтобы теперь умереть! Умереть! Я мог бы  это  сделать  прежде,
много лет тому назад, когда я решился; но теперь я не желаю играть в ру-
ку моей злосчастной судьбе. Нет, я хочу жить; хочу  бороться  до  конца;
хочу отвоевать счастье, которое у меня отняли!  Прежде  чем  умереть,  я
должен наказать моих палачей и, может быть, -  кто  знает?  -  наградить
немногих друзей. Но меня забыли здесь, в моей тюрьме, и я  выйду  только
так, как Фариа.
   При этих словах он замер, глядя прямо перед собой, как человек, кото-
рого осенила внезапная мысль, но мысль страшная. Он вскочил, прижал руку
ко лбу, словно у него закружилась голова, прошелся по камере и снова ос-
тановился у кровати.
   - Кто внушил мне эту мысль? - прошептал он. - Не ты ли, господи? Если
только мертвецы выходят отсюда, - займем место мертвеца.
   И, стараясь не думать, торопливо, чтобы размышление не  успело  поме-
шать безрассудству отчаяния, он наклонился, распорол страшный мешок  но-
жом аббата, вытащил труп из мешка, перенес его в свою камеру, положил на
свою кровать, обернул ему голову тряпкой, которой имел обыкновение повя-
зываться, накрыл его своим одеялом, поцеловал последний раз холодное че-
ло, попытался закрыть упрямые глаза, которые по-прежнему глядели  страш-
ным, бездумным взглядом, повернул мертвеца лицом к стене,  чтобы  тюрем-
щик, когда принесет ужин, подумал, что узник лег спать: потом  спустился
в подземный ход, придвинул кровать к стене, вернулся  в  камеру  аббата,
достал из тайника иголку с ниткой, снял с себя свое  рубище,  чтобы  под
холстиною чувствовалось голое тело, влез в распоротый  мешок,  принял  в
нем то же положение, в каком находился труп и заделал шов изнутри.
   Если бы на беду в эту минуту кто-нибудь вошел, стук сердца  выдал  бы
Дантеса.
   Он мог бы подождать и сделать все это после вечернего обхода.  Но  он
боялся, как бы комендант не передумал и не  велел  вынести  труп  раньше
назначенного часа. Тогда рухнула бы его последняя надежда.
   Так или иначе - решение было принято.
   План его был таков.
   Если по пути на кладбище могильщики догадаются, что они несут  живого
человека, Дантес, не давая им опомниться, сильным ударом  ножа  распорет
мешок сверху донизу, воспользуется их смятением и убежит. Если они захо-
тят схватить его, он пустит в дело нож.
   Если они отнесут его на кладбище и опустят в могилу, то он даст засы-
пать себя землей; так как это будет  происходить  ночью,  то,  едва  мо-
гильщики уйдут, он разгребет рыхлую землю и убежит. Он надеялся, что тя-
жесть земли будет не настолько велика, чтобы он не мог поднять ее.  Если
же окажется, что он ошибся, если земля будет слишком тяжела, то  он  за-
дохнется и тем лучше: все будет кончено.
   Дантес не ел со вчерашнего дня, но утром он не чувствовал голода,  да
и теперь не думал о нем. Положение его было так опасно, что он  не  имел
времени сосредоточиться ни на чем другом.
   Первая опасность, которая грозила Дантесу, заключалась в том, что тю-
ремщик войдя с ужином в семь часов вечера, заметит подмену.  К  счастью,
уже, много раз, то от тоски, то от усталости, Дантес дожидался ужина ле-
жа; в таких случаях тюремщик обыкновенно ставил суп и  хлеб  на  стоя  и
уходил, не говоря ни слова.
   Но на этот раз тюремщик мог изменить  своей  привычке,  заговорить  с
Дантесом и, видя, что Дантес не отвечает, подойти к постели и обнаружить
обман.
   Чем ближе к семи часам, тем сильнее становился страх Дантеса.  Прижав
руку к сердцу, он старался умерить его биение, а  другой  рукой  вытирал
пот, ручьями струившийся по лицу. Иногда дрожь пробегала по его телу,  и
сердце сжималось, как в ледяных тисках. Ему казалось, что он умирает. Но
время шло, в замке было тихо, и Дантес понял, что первая опасность мино-
вала. Это было хорошим предзнаменованием. Наконец, в назначенный  комен-
дантом час на лестнице послышались шаги. Эдмон понял,  что  долгожданный
миг настал; он собрал все свое мужество и затаил дыхание; он горько  со-
жалел, что не может, подобно дыханию, удержать стремительное биение сво-
его сердца.
   Шаги остановились у дверей. Дантес различил двойной топот ног  и  по-
нял, что за ним пришли два могильщика. Эта догадка превратилась  в  уве-
ренность, когда он услышал стук поставленных на пол носилок.
   Дверь отворилась, сквозь покрывавшую его холстину Дантес различил две
тени, подошедшие к его кровати. Третья остановилась у  дверей,  держа  в
руках фонарь. Могильщики взялись за мешок, каждый за свой конец.
   - Такой худой старичишка, а не легонький, - сказал один из них,  под-
нимая Дантеса за голову.
   - Говорят, что каждый год в костях прибавляется полфунта весу, - ска-
зал другой, беря его за ноги.
   - Узел приготовил? - спросил первый.
   - Зачем нам тащить лишнюю тяжесть? - отвечал второй. - Там сделаю.
   - И то правда; ну, идем.
   "Что это за узел?" - подумал Дантес.
   Мнимого мертвеца сняли с кровати и понесли к носилкам. Эдмон напрягал
мышцы, чтобы больше походить на окоченевшее тело. Его положили на носил-
ки, и шествие, освещаемое сторожем с фонарем, двинулось по лестнице.
   Вдруг свежий и терпкий ночной воздух обдал Дантеса;  он  узнал  мист-
раль. Это внезапное ощущение было исполнено  наслаждения  и  мучительной
тревоги.
   Носильщики прошли шагов двадцать, потом остановились и поставили  но-
силки на землю.
   Один из них отошел в сторону, и Дантес услышал стук его  башмаков  по
плитам.
   "Где я?" - подумал он.
   - А знаешь, он что-то больно тяжел, -  сказал  могильщик,  оставшийся
подле Дантеса, садясь на край носилок.
   Первой мыслью Дантеса было высвободиться из мешка, но, к счастью,  он
удержался.
   - Да посвети же мне, болван, - сказал носильщик, отошедший в сторону,
- иначе я никогда не найду, что мне нужно.
   Человек с фонарем повиновался, хотя приказание было выражено довольно
грубо.
   "Что это он ищет? - подумал Дантес. - Заступ, должно быть".
   Радостное восклицание возвестило, что могильщик нашел то, что искал.
   - Наконец, - сказал второй, - насилу-то.
   - Что ж, - отвечал первый, - ему спешить некуда.
   При этих словах он подошел к Эдмону и положил подле него какой-то тя-
желый и гулкий предмет. В ту же, минуту ему больно стянули  ноги  верев-
кой.
   - Ну что, привязал? - спросил второй могильщик.
   - В лучшем виде! - отвечал другой. - Без ошибки.
   - Ну так - марш!
   И, подняв носилки, они двинулись дальше.
   Прошли шагов пятьдесят, потом остановились, отперли какие-то ворота и
опять пошли дальше. Шум волн, разбивающихся о скалы, на которых  высился
замок, все отчетливее долетал до слуха Дантеса, по  мере  того  как  но-
сильщики подвигались вперед.
   - А погода плохая! - сказал один из носильщиков. - Худо быть в море в
такую ночь!
   - Да! Как бы аббат не подмок, - сказал другой.
   И оба громко захохотали.
   Дантес не понял шутки, но волосы у него встали дыбом.
   - Вот и пришли, - сказал первый.
   - Дальше, дальше, - возразил другой, забыл, как в прошлый раз  он  не
долетел до места и разбился о камни, и еще комендант назвал нас на  дру-
гой день лодырями.
   Они прошли еще пять или шесть шагов, поднимаясь все выше; потом  Дан-
тес почувствовал, что его берут за голову, за ноги и раскачивают.
   - Раз! - сказал могильщик.
   - Два!
   - Три!
   В ту же секунду Дантес почувствовал, что его  бросают  в  неизмеримую
пустоту, что он рассекает воздух, как раненая птица, и падает, падает  в
леденящем сердце ужасе. Хотя что-то тяжелое влекло  его  книзу,  ускоряя
быстроту его полета, ему казалось, что он падает целую  вечность.  Нако-
нец, с оглушительным шумом он вонзился, как стрела в ледяную воду и  ис-
пустил было крик, но тотчас же захлебнулся.
   Дантес был брошен в море, и тридцатишестифунтовое ядро, привязанное к
ногам, тянуло его на дно.
   Море - кладбище замка Иф.




   Дантес, оглушенный, почти задохшийся, все же догадался сдержать дыха-
ние; и так как он в правой руке держал нож наготове, то он быстро  вспо-
рол мешок, высунул руку, потом голову; но, несмотря на  все  его  усилия
приподнять ядро, оно продолжало тянуть его ко дну;  тогда  он  согнулся,
нащупал веревку, которой были связаны его ноги, и, сделав последнее уси-
лие, перерезал ее в тот самый миг, когда начинал уже задыхаться; оттолк-
нувшись ногами, он вынырнул на поверхность, между тем как ядро  увлекало
в морскую пучину грубый холст, едва не ставший его саваном.
   Дантес только один раз перевел дыхание и  снова  нырнул,  ибо  больше
всего боялся, как бы его не заметили.
   Когда он вторично вынырнул, он был уж по меньшей  мере  в  пятидесяти
шагах от места падения; он увидел над головой черное грозовое  небо,  по
которому быстро неслись облака, открывая иногда небольшой уголок  лазури
с мерцающей звездой; перед ним расстилалась мрачная и  бурная  ширь,  на
которой, предвещая грозу, начинали закипать волны, а позади, чернее  мо-
ря, чернее неба, подобно грозному призраку, высилась гранитная  громада,
и ее темный шпиль казался рукой, протянутой за ускользнувшей добычей; на
самом высоком утесе мигал свет фонаря, освещая две тени.
   Дантесу казалось, что обе тени с беспокойством  наклоняются  к  морю.
Эти своеобразные могильщики, вероятно, слышали его крик при падении. По-
этому Дантес снова пырнул и поплыл под водой. Этот прием был ему некогда
хорошо знаком и собирал вокруг него, в бухте Фаро,  многочисленных  пок-
лонников, не раз провозглашавших его самым искусным пловцом в Марселе.
   Когда он вынырнул на поверхность, фонарь  исчез.  Он  начал  осматри-
ваться. Из островов, окружающих замок Иф, Ратонно и Помег  -  ближайшие;
но Ратонно и Помег населены, населен и маленький остров  Дом,  а  потому
самыми надежными были острова Тибулен и Лемер; оба они расположены в ми-
ле от замка Иф.
   Дантес тем не менее решил доплыть до одного из этих островов. Но  как
найти их во мраке ночи, который с каждым мгновением становится все  неп-
рогляднее?
   В эту минуту он увидел сиявший, подобно звезде, маяк Планье.
   Держа прямо на маяк, он оставлял остров Тибулен немного влево. Следо-
вательно, взяв немного левее, он должен был  встретить  этот  остров  на
своем пути.
   Но мы уже сказали, что от замка Иф до этого острова по  крайней  мере
целая миля.
   Не раз в тюрьме Фариа говорил Эдмону, видя, что он предается унынию и
лени: "Дантес, опасайтесь бездействия, вы утонете, пытаясь спастись, ес-
ли не будете упражнять свои силы".
   Теперь, чувствуя на себе смертоносную тяжесть воды,  Дантес  вспомнил
совет старика; он поспешил вынырнуть и начал рассекать волны, чтобы про-
верить, не утратил ли он былую силу; он с радостью убедился, что  вынуж-
денное бездействие нисколько не убавило его выносливости и  ловкости,  и
почувствовал, что по-прежнему владеет стихией, к которой привык  с  мла-
денчества.
   К тому же страх, этот неотступный гонитель,  удваивал  силы  Дантеса.
Рассекая волну, он прислушивался, не раздастся  ли  подозрительный  шум.
Всякий раз, как его поднимало на гребень, он быстрым  взглядом  окидывал
горизонт, пытаясь проникнуть в густой мрак. Каждая  волна,  вздымавшаяся
выше других, казалась ему лодкой, высланной в погоню за ним, и тогда  он
плыл быстрее, что, конечно, сокращало его путь, но вместе с тем истощало
его силы.
   Но он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным  ту-
маном. Он уже не различал его, но все еще чувствовал.
   Так прошел целый час, в продолжение которого  Дантес,  воодушевленный
живительным чувством свободы, продолжал рассекать волны  в  принятом  им
направлении.
   "Скоро час, как я плыву, - говорил он себе, - но ветер  противный,  и
я, должно быть, потерял четверть моей скорости. Все же, если я не сбился
с пути, то, вероятно, я уже недалеко от Тибулена. Но что, если  я  сбил-
ся!"
   Дрожь пробежала по телу пловца. Он хотел для отдыха лечь на спину; но
море становилось все более бурным, и он скоро понял, что  передышка,  на
которую он надеялся, невозможна.
   - Ну, что ж, - сказал он, - буду плыть, пока можно, пока руки не  ус-
танут, пока меня не сведет судорога, а там пойду ко дну!
   И он поплыл дальше с силою и упорством отчаяния.
   Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже черное, еще более тем-
неет, что густая, тяжелая, плотная туча нависает над ним; в ту же минуту
он почувствовал сильную боль в колене. Воображение мгновенно  подсказало
ему, что это удар пули и что он сейчас услышит звук выстрела; но выстре-
ла не было. Дантес протянул руку и нащупал что-то твердое.  Он  подогнул
ноги и коснулся земли. Тогда он понял, что он принял за тучу.
   В двадцати шагах от него возвышалась груда причудливых утесов,  похо-
жая на огромный костер, окаменевший внезапно, в минуту самого яркого го-
рения. То был остров Тибулен. Дантес встал, сделал  несколько  шагов  и,
возблагодарив бога, растянулся на гранитных скалах, показавшихся  ему  в
эту минуту мягче самой мягкой постели.
   Потом, невзирая на ветер, на бурю, на  начавшийся  дождь,  он  заснул
сладостным сном человека, у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в
сознании нежданного счастья.
   Через час оглушительный раскат грома разбудил Эдмона. Буря разбушева-
лась и в своем стремительном полете била крыльями по  морю  и  по  небу.
Молния сверкала, как огненная змея, освещая волны и тучи, которые  кати-
лись, перегоняя друг друга, словно валы беспредельного хаоса.
   Опытный глаз моряка не ошибся. Дантес пристал к первому из двух  ост-
ровов, - это и был остров Тибулен. Дантес знал, что это голый утес, отк-
рытый со всех сторон, не представляющий  ни  малейшего  убежища.  Но  он
предполагал, когда буря утихнет, опять броситься  в  море  и  достигнуть
вплавь острова Лемер, такого же дикого, но более пространного и,  следо-
вательно, более гостеприимного.
   Нависшая скала доставила Дантесу временный приют;  он  спрятался  под
нее, и почти в ту же минуту буря разразилась во всем неистовстве.
   Эдмон чувствовал, как сотрясается  скала,  под  которой  он  укрылся.
Брызги волн, разбивавшихся о подножие этой огромной глыбы,  долетали  до
него. Хоть он и был в безопасности, но от  страшного  гула,  от  ослепи-
тельных вспышек у него закружилась голова; ему казалось, что остров дро-
жит под ним и вот-вот, словно корабль, сорвется с якоря и унесет  его  в
этот чудовищный водоворот.
   Тут он вспомнил, что уже сутки не ел; его мучил голод, томила  жажда.
Дантес вытянул руки и голову и навился дождевой воды из выемки в скале.
   В ту минуту как он поднимал голову, молния, которая, казалось, раско-
лола небо до самого подножия божьего престола, озарила  пространство;  в
блеске этой молнии между островом Лемер и мысом Круавиль, в четверти ми-
ли от Дантеса, словно призрак, возникло маленькое рыболовное судно, уно-
симое ветром и волнами.  Через  секунду  этот  призрак,  приближаясь  со
страшной быстротой, появился на гребне другой волны. Дантес хотел  крик-
нуть, хотел найти какой-нибудь лоскут, чтобы подать им сигнал,  что  они
идут навстречу гибели, но они сами это знали; при  блеске  новой  молнии
Эдмон увидел четырех людей, ухватившихся за мачты и штаги, пятый стоял у
разбитого руля. Эти люди, вероятно, тоже увидели его, потому что отчаян-
ные крики, заглушаемые свистом ветра, долетели до его ушей. Над  мачтою,
гнувшейся, как тростник, хлопал изодранный в клочья парус; вдруг снасти,
на которых он еще держался, лопнули, ветер подхватил его, и он  исчез  в
темных глубинах неба, подобно огромной белой птице, мелькнувшей в черных
облаках.
   В тот же миг раздался оглушительный треск; Дантес услышал крики тону-
щих. Прижавшись, подобно сфинксу, к своему утесу, Дантес смотрел в морс-
кую бездну и при новой вспышке молнии увидел разбитое суденышко и  между
обломками отчаянные лица и руки, простертые к небу.
   Потом все исчезло во мраке ночи;  страшное  видение  Продолжалось  не
дольше вспышки молнии.
   Дантес бросился вниз по скользким скалам, ежеминутно рискуя свалиться
в море. Он смотрел, прислушивался, но ничего не было ни слышно, ни  вид-
но; ни криков, ни людей; одна только буря  продолжала  реветь  вместе  с
ветром и пениться вместе с волнами.
   Мало-помалу ветер улегся; по небу гнало к западу большие серые  тучи,
словно полинявшие от грозы; снова проступила лазурь с еще  более  яркими
звездами. Вскоре на востоке широкая красноватая  полоса  прочертила  че-
рио-синий горизонт; волны, вздымаясь, вспыхнули внезапным светом, их пе-
нистые гребни превратились в золотые гривы.
   Занялся день.
   Дантес неподвижно и безмолвно глядел на это  величественное  зрелище,
словно видел его впервые; и в самом деле, за то время, что он  пробыл  в
замке Иф, он успел забыть, как восходит солнце. Он оборотился к крепости
и долгим взглядом окинул землю и море.
   Мрачное здание - страж и властелин - вставало из волн в грозном вели-
чии.
   Было часов пять утра; море постепенно утихало.
   "Через два-три часа, - сказал себе Эдмон, - тюремщик войдет в мою ка-
меру, обнаружит труп моего бедного друга, опознает его, будет тщетно ме-
ня искать и поднимет тревогу; тогда  найдут  отверстие,  подземный  ход;
спросят людей, которые бросили меня в  море  и,  наверное,  слышали  мой
крик. Тотчас же лодки с вооруженными солдатами пустятся в погоню за нес-
частным беглецом, который, очевидно, не мог уйти далеко. Пушечные  выст-
релы возвестят всему побережью, что нельзя давать  убежище  голодному  и
раздетому бродяге. Марсельская полиция будет уведомлена и оцепит  берег,
между тем как комендант замка Иф начнет обшаривать море. Что тогда?  Ок-
руженный на воде, затравленный на суше, куда я денусь? Я голоден,  озяб,
я даже бросил спасительный нож, потому что он  мешал  мне  плыть;  я  во
власти первого встречною, который захочет заработать  двадцать  франков,
выдав меня. У меня нет больше ни сил, ни мыслей, ни решимости! Боже! Бо-
же! Ты видишь мои страдания, помоги мне, ибо сам я не в силах помочь се-
бе!"
   В ту минуту, как Эдмон в полубреду от истощения, потеряв  способность
мыслить, шептал эту пламенную молитву, со страхом оглядываясь  на  замок
Иф, он увидел близ оконечности острова Помег  маленькое  судно,  подобно
чайке летящее над самой водой; только глаз моряка мог распознать в  этом
судне на еще полутемной полосе моря генуэзскую тартану. Она шла из  мар-
сельского порта в открытое море, и сверкающая  пена  расступалась  перед
узким носом, давая дорогу ее округлым бокам.
   - Через полчаса, - вскричал Эдмон, - я мог бы настигнуть  это  судно,
если бы не опасался, что меня начнут расспрашивать, догадаются, кто я, и
доставят обратно в Марсель! Что делать? Что им сказать? Какую басню  вы-
думать, чтобы обмануть их? Эти люди -  контрабандисты,  полупираты.  Под
видом торговли они занимаются разбоем и скорее продадут меня, чем решат-
ся на бескорыстное, доброе дело.
   Подождем...
   Но ждать невозможно; я умираю с голоду, через несколько часов послед-
ние силы покинут меня; к тому же близится час  обхода;  тревоги  еще  не
подняли, быть может, меня и не заподозрят; я могу выдать себя за матроса
с этого суденышка, разбившегося ночью; это  будет  правдоподобно,  опро-
вергнуть меня некому, они все утонули. Итак, вперед!..
   Дантес поглядел в  ту  сторону,  где  разбилось  маленькое  судно,  и
вздрогнул. На утесе, зацепившись за выступ, висел фригийский колпак  од-
ного из утонувших матросов, а поблизости плавали обломки, тяжелые  брев-
на, которые качались на волнах, ударяясь о подножие острова, словно бес-
сильные тараны.
   Дантес отбросил последние сомнения; он вплавь  добрался  до  колпака,
надел его на голову, схватил одно из бревен и поплыл наперерез тартане.
   - Теперь я спасен, - прошептал он.
   Эта уверенность возвратила ему силы.
   Вскоре он увидел тартану, которая, идя почти против ветра, лавировала
между замком Иф и башней Кланье. Одно время Дантес опасался, что, вместо
того чтобы держаться берега, тартана уйдет  в  открытое  море,  как  она
должна бы сделать, держи она курс на Корсику или Сардинию; но вскоре  по
ее ходу он убедился, что она готовится пройти, как то обыкновенно делают
суда, идущие в Италию, между островами Жарос и Каласарень.
   Между тем тартана и пловец неприметно приближались друг к другу;  при
одном своем галсе она даже очутилась в  какой-нибудь  четверти  мили  от
Дантеса. Он приподнялся и замахал колпаком, подавая сигнал бедствия;  но
никто не приметил его; тартана переложила руль и легла на  ровный  галс.
Дантес хотел крикнуть, но, измерив глазом расстояние, понял,  что  голос
его, относимый ветрам и заглушаемый шумом волн, не долетит до тартаны.
   Тогда он понял, какое для него счастье, что он прихватил  бревно.  Он
был так истощен, что едва ли продержался бы на воде без него до  встречи
с тартаной, а если бы тартана, что весьма легко могло случиться,  прошла
мимо, не заметив его, то он уж наверняка не добрался бы до берега.
   Хотя Дантес был почти уверен в направлении, которого держалась тарта-
на, он все же не без тревоги следил за нею,  пока  не  увидел,  что  она
опять поворотила и идет к нему.
   Он поплыл к ней навстречу, но, прежде чем они сошлись, тартана начала
ложиться на другой галс.
   Тогда Дантес, собрав все свои силы, поднялся над водой почти во  весь
рост и, махая колпаком, закричал тем жалобным криком утопающих,  который
звучит словно вопль морского духа.
   На этот раз его увидели и услышали. Тартана переменила курс и  повер-
нула в его сторону; в то же время  он  увидел,  что  готовятся  спустить
шлюпку. Минуту спустя шлюпка с двумя гребцами направилась к нему.  Тогда
Дантес выпустил бревно из рук, полагая, что в нем больше нет надобности,
и быстро поплыл навстречу гребцам, чтобы сократить им путь. Но пловец не
рассчитал своих истощенных сил; он горько пожалел, что расстался с  кус-
ком дерева, который уже лениво качался на волнах в - ста шагах от  него.
Руки его немели, ноги потеряли гибкость, движения стали угловаты и поры-
висты, дыхание спирало в груди.
   Он закричал во второй раз; гребцы удвоили усилия, и один из них крик-
нул ему по-итальянски:
   - Держись!
   Это слово долетело до него в тот самый миг, когда волна,  на  которую
он уже не имел сил подняться, захлестнула его и покрыла  пеной.  Он  еще
раз вынырнул, барахтаясь в воде  бессильно  и  отчаянно,  в  третий  раз
вскрикнул и почувствовал, что погружается в море, словно к его ногам все
еще привязано тяжелое ядро.
   Вода покрыла его, и сквозь нее он увидел бледное небо с черными  пят-
нами.
   Он сделал еще одно нечеловеческое усилие и еще раз всплыл на  поверх-
ность. Ему показалось, что его хватают за волосы; потом он ничего уже не
видел, ничего не слышал; сознание покинуло его.
   Очнувшись и открыв глаза, Дантес увидел себя на палубе тартаны,  про-
должавшей путь. Первым движением его было взглянуть, по какому направле-
нию она идет; она удалялась от замка Иф.
   Дантес был так слаб, что его радостный возглас прозвучал как стон.
   Итак Дантес лежал на палубе; один из матросов растирал его  шерстяным
одеялом; другой, в котором он узнал того, кто крикнул: "Держись!" -  со-
вал ему в рот горлышко фляги; третий, старый моряк, бывший в одно  и  то
же время и шкипером и судохозяином, смотрел на него с эгоистическим  со-
чувствием, обыкновенно испытываемым людьми при виде  несчастья,  которое
вчера миновало их, но может постигнуть завтра.
   Несколько капель рому из фляги подкрепили Дантеса, а растирание,  ко-
торое усердно совершал стоявший возле него на  коленях  матрос,  вернуло
гибкость его онемевшим членам.
   - Кто вы такой? - спросил на ломаном французское языке хозяин  тарта-
ны.
   - Я мальтийский матрос, - отвечал Дантес на ломаном итальянском, - мы
шли из Сиракуз с грузом вина и полотна. Вчерашняя буря  застигла  нас  у
мыса Моржион, и мы разбились вон о те утесы.
   - Откуда вы приплыли?
   - Мне удалось ухватиться за утес, а наш бедный  капитан  разбил  себе
голову. Остальные трое утонули. Должно быть, я один остался в  живых;  я
увидел вашу тартану и, боясь долго оставаться на этом пустом и необитае-
мом острове, решил доплыть до вас на  обломке  нашего  судна.  Благодарю
вас, - продолжал Дантес, - вы спасли мне жизнь; я уже тонул, когда  один
из ваших матросов схватил меня за волосы.
   - Это я, - сказал матрос с открытым и приветливым лицом,  обрамленным
черными бакенбардами, - и пора было: вы шли ко дну.
   - Да, - сказал Дантес, протягивая ему руку, - да, друг мой,  еще  раз
благодарю вас.
   - Признаюсь, меня было взяло сомнение, - продолжал матрос, -  вы  так
обросли волосами, что я принял вас за разбойника.
   Дантес вспомнил, что за все время своего заточения в замке Иф  он  ни
разу не стриг волос и не брил бороды.
   - Да, - сказал он, - в минуту опасности я дал обет божией матери дель
Пье де ла Гротта десять лет не стричь волос и не брить  бороды.  Сегодня
истекает срок моему обету, и я чуть не утонул в самую годовщину.
   - А теперь что нам с вами делать? - спросил хозяин.
   - Увы! - сказал Дантес. - Что вам будет угодно; фелука, на которой  я
плавал, погибла, капитан утонул. Как видите, я уцелел, но остался в  чем
мать родила. К счастью, я неплохой моряк; высадите меня в первом  порту,
куда вы зайдете, и я найду работу на любом торговом корабле.
   - Вы знаете Средиземное море?
   - Я плаваю здесь с детства.
   - Вы знаете хорошие стоянки?
   - Не много найдется портов, даже самых трудных, где я не мог бы войти
и выйти с закрытыми глазами.
   - Ну, что ж, хозяин! - сказал матрос, крикнувший Дантесу  "держись!",
- если товарищ говорит правду, отчего бы ему не остаться с нами?
   - Да, если он говорит правду, - отвечал хозяин с оттенком  недоверия.
- Но в таком положении, как этот бедняга, обещаешь много, а  исполняешь,
что можешь.
   - Я исполню больше, чем обещал, - сказал Дантес.
   - Ого! - сказал хозяин, смеясь. - Посмотрим.
   - Когда вам будет угодно, - отвечал Дантес, вставая. - Вы куда идете?
   - В Ливорно.
   - В таком случае, вместо того чтобы лавировать и  терять  драгоценное
время, почему бы вам просто не пойти по ветру?
   - Потому что тогда мы упремся в Рион.
   - Нет, вы оставите его метрах в сорока.
   - Ну-ка, возьмитесь за руль, - сказал хозяин,  -  посмотрим,  как  вы
справитесь.
   Эдмон сел у румпеля, легким нажимом проверил, хорошо ли судно  слуша-
ется руля, и, видя, что, не будучи особенно чутким, оно все же повинует-
ся, скомандовал:
   - На брасы и булиня!
   Четверо матросов, составлявших экипаж, бросились по местам, между тем
как хозяин следил за ними.
   - Выбирай брасы втугую! Булиня прихватить! - продолжал Дантес.
   Матросы исполнили команду довольно проворно.
   - А теперь завернуть!
   Эта команда была выполнена, как и обе предыдущие, и тартана,  уже  не
лавируя больше, двинулась к острову Рион, мимо которого  и  прошла,  как
предсказывал Дантес, оставив его справа метрах в сорока.
   - Браво! - сказал хозяин.
   - Браво! - повторили матросы.
   И все с удивлением смотрели на этого человека, в чьем взгляде  пробу-
дился ум, а в теле - сила, которых они в нем и не подозревали.
   - Вот видите, - сказал Дантес, оставляя руль, - я вам пригожусь  хотя
бы на время рейса. Если в Ливорно я вам больше не  потребуюсь,  оставьте
меня там, а я из первого жалованья заплачу вам за пищу и платье, которое
вы мне дадите.
   - Хорошо, - сказал хозяин. - Мы уж как-нибудь  поладим,  если  вы  не
запросите лишнего.
   - Один матрос стоит другого, - сказал Дантес. - Что вы платите  това-
рищам, то заплатите и мне.
   - Это несправедливо, - сказал матрос, вытащивший Дантеса из  воды,  -
вы знаете больше нас.
   - А тебе какое дело, Джакопо? - сказал хозяин. - Каждый  волен  нани-
маться за такую плату, за какую ему угодно.
   - И то правда, - сказал Джакопо, - я просто так сказал.
   - Ты бы лучше ссудил его штанами и курткой, если только у  тебя  най-
дутся лишние.
   - Лишней куртки у меня нет, - отвечал Джакопо, - но  есть  рубашка  и
штаны.
   - Это все, что мне надо, - сказал Дантес. - Спасибо, ДРУГ.
   Джакопо спустился в люк и через минуту возвратился, неся одежду,  ко-
торую Дантес натянул на себя с неизъяснимым блаженством.
   - Не нужно ли вам чего-нибудь еще? - спросил хозяин.
   - Кусок хлеба и еще глоток вашего чудесного рома, который я уже  про-
бовал; я давно ничего не ел.
   В самом деле он не ел почти двое суток.
   Дантесу принесли ломоть хлеба, а Джакопо подал ему флягу.
   - Лево руля! - крикнул капитан рулевому.
   Дантес поднес было флягу к губам, но его рука остановилась на  полдо-
роге.
   - Смотрите, - сказал хозяин, - что такое творится в замке Иф?
   Над зубцами южного бастиона замка Иф появилось белое облачко.
   Секунду спустя до тартаны долетел звук отдаленного пушечного  выстре-
ла.
   Матросы подняли головы, переглядываясь.
   - Что это значит? - спросил хозяин.
   - Верно, какой-нибудь арестант бежал этой ночью, - сказал  Дантес,  -
вот и подняли тревогу.
   Хозяин пристально взглянул на молодого человека,  который,  произнеся
эти слова, поднес флягу к губам. Но Дантес потягивал ром с таким  невоз-
мутимым спокойствием, что если хозяин и заподозрил  что-нибудь,  то  это
подозрение только мелькнуло в его уме и тотчас же исчезло.
   - Ну и забористый же ром! - сказал Дантес,  вытирая  рукавом  рубашки
пот, выступивший у него на лбу.
   - Если даже это он, - проворчал хозяин, поглядывая  на  него,  -  тем
лучше: мне достался лихой малый.
   Дантес попросил позволения сесть у руля. Рулевой, обрадовавшись  сме-
не, взглянул на хозяина, который сделал ему знак, что он может  передать
руль своему новому товарищу.
   Сидя у руля, Дантес мог, не возбуждая подозрений, глядеть  в  сторону
Марселя.
   - Какое у нас сегодня число? - спросил Дантес  у  подсевшего  к  нему
Джакопо, когда замок Иф исчез из виду.
   - Двадцать восьмое февраля, - отвечал матрос.
   - Которого года? - спросил Дантес.
   - Как, которого года! Вы спрашиваете, которого года?
   - Да, - отвечал Дантес, - я спрашиваю, которого года.
   - Вы забыли, в котором году мы живем?
   - Что поделаешь! - сказал Дантес, смеясь. - Я так перепугался сегодня
ночью, что чуть не лишился рассудка, и у меня совсем отшибло  память;  а
потому я и спрашиваю: которого года у нас сегодня двадцать восьмое  фев-
раля?
   - Тысяча восемьсот двадцать девятого года, - сказал Джакопо.
   Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил
порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
   Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что  ста-
лось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
   Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, - он  вспомнил  о  трех
негодяях, которым был обязан долгим мучительным заточением.
   И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой -  беспо-
щадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
   И теперь эта Клятва была не пустой угрозой,  ибо  самый  быстроходный
парусник Средиземного моря уже не догнал бы маленькой  тартаны,  которая
на всех парусах неслась к Ливорно.







   Дантес еще и дня не пробыл на тартане, как уже понял, с кем имеет де-
ло. Хотя достойный хозяин "Юной Амелии" (так называлась генуэзская  тар-
тана) и не учился у аббата Фариа, однако он владел чуть ли не всеми язы-
ками, на которых говорят по берегам обширного озера,  именуемого  Среди-
земным морем, - начиная от арабского и кончая провансальским. Это избав-
ляло его от переводчиков, людей всегда докучных, а подчас и  нескромных,
и облегчало ему сношения со встречными кораблями, с мелкими  прибрежными
судами и, наконец, с теми людьми без имени, без родины, без определенной
профессии, которые всегда шатаются в морских портах и существуют на  ка-
кие-то загадочные средства, посылаемые им, вероятно, самим  провидением,
потому что каких-либо источников  пропитания,  различимых  невооруженным
глазом, у них не имеется. Читатель  догадывается,  что  Дантес  попал  к
контрабандистам.
   Не мудрено, что хозяин взял Дантеса на борт с некоторой  опаской;  он
был весьма известен береговой таможенной страже, а так как и  он  и  эти
господа пускались на всевозможные хитрости, чтобы обмануть  друг  друга,
то он сначала подумал, что Дантес  просто  таможенный  досмотрщик,  вос-
пользовавшийся этим остроумным способом, чтобы проникнуть в таинства его
ремесла. Но когда Дантес, взяв круто к ветру, блестяще вышел из  испыта-
ния, он совершенно успокоился. Потом,  когда  он  увидел  облачко  дыма,
взвившееся, как султан, над бастионом замка Иф и услышал отдаленный звук
выстрела, у него мелькнула мысль, не подобрал ли он одного из тех людей,
которых, как короля при входе и выходе, чествуют  пушечными  выстрелами;
по правде сказать, это тревожило его меньше, чем если бы его гость  ока-
зался таможенным досмотрщиком; но и это второе подозрение скоро  рассея-
лось, подобно первому, при виде невозмутимого спокойствия Дантеса.
   Итак, Эдмон имел то преимущество, что знал, кто его хозяин, между тем
как хозяину неизвестно было, кто его новый матрос. Как ни  осаждали  его
старый моряк и товарищи, Дантес не поддавался и не признавался ни в чем;
он подробно рассказывал о Неаполе и Мальте, которые знал, как Марсель, и
повторял свою первоначальную басню с твердостью, делавшей честь его  па-
мяти Таким образом, генуэзец, при всей своей  хитрости,  спасовал  перед
Эдмоном, на стороне которого были кротость, опыт  моряка,  а  главное  -
умение не выдавать себя.
   Притом же генуэзец, быть может, как благоразумный человек,  предпочи-
тал знать только то, что ему должно знать, и верить  только  тому,  чему
выгодно верить.
   Так обстояли дела, когда они прибыли в Ливорно.
   Тут Эдмону предстояло подвергнуться новому испытанию: проверить,  уз-
нает ли он самого себя после четырнадцатилетнего заключения.  Он  помнил
довольно ясно, каков он был в молодости; теперь он увидит, каким он стал
в зрелые годы. В глазах его товарищей его обет был выполнен. Он уже  раз
двадцать бывал в Ливорно и знал там одного цирюльника, на улице Сан-Фер-
нандо; он отправился к нему и велел остричь волосы и сбрить бороду.
   Цирюльник с удивлением посмотрел на этого длинноволосого  человека  с
густой черной бородой, похожего на тициановский портрет. В то время  еще
не носили длинных волос и бороды, ныне цирюльник удивился бы только, что
человек, одаренный от природы таким превосходным украшением, отказывает-
ся от него.
   Ливорнский цирюльник без лишних слов принялся за работу.
   Когда она была окончена и  Эдмон  почувствовал,  что  подбородок  его
гладко выбрит, а волосы острижены до обычной длины, он попросил зеркало.
   Как мы уже сказали, ему было теперь тридцать три года;  четырнадцати-
летнее тюремное заключение произвело большую перемену  в  выражении  его
лица.
   Дантес вошел в замок Иф с круглым, веселым и цветущим лицом  счастли-
вого юноши, которому первые шаги в жизни дались легко и который надеется
на будущее, как на естественный вывод из прошлого. От всего этого не ос-
талось и следа.
   Овал лица удлинился, улыбающийся рот принял твердое и решительное вы-
ражение, брови изогнулись; чело пересекла суровая,  прямая  морщинка,  в
глазах притаилась глубокая грусть, и временами они сверкали мрачным  ог-
нем ненависти, кожа лица его, так долго лишенная дневного света  и  сол-
нечных лучей, приняла матовый оттенок, который придает аристократичность
лицам северян, если они обрамлены черными волосами, к тому  же  приобре-
тенные им знания наложили на его черты отпечаток ума и уверенности, хотя
от природы он был довольно высокого роста, в его фигуре  появилась  кря-
жистость - следствие постоянного накапливания сил.
   Изящество нервного и хрупкого сложения сменилось крепостью округлых и
мускулистых форм. Что же касается его голоса, то мольбы, рыдания и прок-
лятия совершенно изменили его, и он звучал то необычайно нежно, то резко
и даже хрипло.
   Кроме того, находясь все время либо в полутьме, либо в полном  мраке,
его глаза приобрели странную способность различать предметы  ночью,  по-
добно глазам гиены или волка.
   Эдмон улыбнулся, увидев себя; лучший друг, если только у него еще ос-
тались друзья на свете, не узнал бы его; он сам себя не узнавал.
   Хозяину "Юной Амелии" весьма хотелось оставить у себя такого матроса,
как Эдмон, а потому он предложил ему немного денег в счет его доли в бу-
дущих барышах, и Эдмон согласился. Выйдя от цирюльника,  произведшего  в
нем первое превращение, он прежде всего пошел в  магазин  и  купил  себе
полный костюм матроса. Костюм этот, как известно, очень прост и  состоит
из белых панталон, полосатой фуфайки и фригийского колпака.
   В этом наряде, возвратив Джакопо рубашку и штаны,  которыми  тот  его
ссудил, Эдмон явился к капитану "Юной Амелии" и принужден был  повторить
ему свою историю. Капитан не узнавал в этом красивом и щегольски  одетом
матросе человека с густой бородой, с волосами, полными  водорослей,  вы-
мокшего в морской воде, которого он принял голым  и  умирающим  на  борт
своей тартаны.
   Плененный его приятной наружностью, он повторил  Дантесу  предложение
поступить к нему на службу; но Дантес, у которого были другие намерения,
согласился наняться к нему не больше чем на три месяца.
   Экипаж "Юной Амелии" состоял из людей деятельных, и командовал им ка-
питан, не привыкший терять времени. Не прошло и недели,  как  просторный
трюм тартаны наполнился цветным муслином, запрещенными к ввозу бумажными
тканями, английским порохом и картузами табаку, к которым  акцизное  уп-
равление забыло приложить свою печать. Все это  требовалось  вывезти  из
Ливорно и выгрузить на берегах Корсики, откуда некие дельцы брались дос-
тавить груз во Францию.
   Итак, тартана отправилась в путь. Эдмон снова рассекал лазурное море,
колыбель его юности, которое так часто снилось ему в его темнице. Он ос-
тавил Горгону справа, Пианозу - слева и держал курс на отечество Паоли и
Наполеона.
   На другой день капитан, выйдя на палубу по  своему  обыкновению  рано
утром, застал Дантеса, облокотившегося о борт и глядевшего  со  странным
выражением на груду гранитных утесов,  розовевших  в  лучах  восходящего
солнца: это был остров Монте-Кристо.
   "Южная Амелия" оставила его справа в трех четвертях мили и продолжала
свой путь к Корсике.
   Идя мимо острова, имя которого так много для него значило, Дантес ду-
мал о том, что ему стоит только кинуться в море, и через полчаса он  бу-
дет на обетованной земле. Но что он может сделать, не имея ни инструмен-
тов для откапывания клада, ни оружия для его защиты? И что скажут матро-
сы? Что подумает капитан? Приходилось ждать.
   К счастью, Дантес умел ждать; он ждал свободы четырнадцать  лет;  те-
перь, когда он был на свободе, ему не трудно  было  подождать  богатства
полгода или год.
   Разве он не принял бы свободы без богатства, если бы  ему  предложили
ее?
   Да и не химера ли это богатство? Родившись в больной  голове  бедного
аббата Фариа, не исчезло ли оно вместе с ним?
   Правда, письмо кардинала Спада было удивительно точно.
   И Дантес мысленно повторял это письмо, которое он помнил от слова  до
слова.
   Наступил вечер. Эдмон видел, как остров постепенно терялся в  сгущаю-
щихся сумерках, и скоро он для всех исчез во мраке; но Эдмон,  привыкнув
к темноте своей камеры, вероятно, все еще видел его, поточу что оставал-
ся на палубе позже всех.
   Утро застало их в виду Алерии. Весь день они лавировали, а вечером на
берегу засветились огни; расположение этих огней, по-видимому,  указыва-
ло, что можно выгружать товары, потому что на гафеле подняли  сигнальный
огонь вместо флага и подошли на ружейный выстрел к берегу.
   Дантес заметил, что капитан, вероятно по  случаю  этих  торжественных
обстоятельств, поставил на палубе "Юной Амелии" две маленьких кулеврины,
которые без особого шума могли выпустить на тысячу шагов хорошенькую че-
тырехфунтовую пулю.
   Но на этот раз такая предосторожность оказалась излишней;  все  обош-
лось тихо и благопристойно. Четыре шлюпки без шума подошли  к  "Амелии",
которая, вероятно из учтивости, спустила и свою шлюпку; эти пять  шлюпок
работали весьма проворно, и к двум часам утра весь груз с "Юной  Амелии"
был перевезен на сушу.
   Капитан "Юной Амелии" так любил порядок, что в ту  же  ночь  разделил
прибыль между экипажем: каждый матрос получил по сто тосканских  ливров,
то есть около восьмидесяти франков.
   Но на этом экспедиция не закончилась: взяли курс  па  Сардинию.  Надо
было снова нагрузить разгруженное судно.
   Вторая операция сошла так же удачно, как и первая: "Юной Амелии", ви-
димо, везло.
   Новый груз предназначался для герцогства  Луккского.  Он  почти  весь
состоял из гаванских сигар, хереса и малаги.
   Тут случилось недоразумение с таможней, этим извечным врагом капитана
"Юной Амелии". Один стражник остался на месте, двое матросов было  ране-
но. Одним из этих двух матросов был Дантес. Пуля, не задев кости, проби-
ла ему левое плечо.
   Дантес был доволен этой стычкой и почти рад полученной ране; этот су-
ровый урок показал ему, как он умеет смотреть в лицо опасности и перено-
сить страдания. Опасность он встретил с улыбкой, а получив рану, сказал,
подобно греческому философу: "Боль, ты не зло".
   Притом же он видел смертельно раненного стражника, и оттого  ли,  что
он разгорячился во время стычки, или оттого, что  чувства  его  притупи-
лись, но это зрелище не смутило его. Дантес уже ступил на тот  путь,  по
которому намеревался идти, и шел прямо к намеченной цели, -  сердце  его
превращалось в камень.
   Увидев, что Дантес упал замертво, Джакопо бросился к нему, поднял его
и потом заботливо ухаживал за ним.
   Итак, если свет не так добр, как думал доктор Панглос, то  и  не  так
зол, как казалось Дантесу, раз этот матрос, который ничего не  мог  ожи-
дать от товарища, кроме доли прибыли в случае его смерти, так огорчался,
полагая, что он умер.
   К счастью, как мы уже сказали, Эдмон был только ранен. С помощью  це-
лебных трав, которые сардинские старухи собирали в таинственные, им  од-
ним ведомые дни и часы, а потом продавали  контрабандистам,  рана  скоро
зажила. Тогда Эдмон решил испытать Джакопо. Он предложил ему в благодар-
ность за его усердие свою долю прибыли; но Джакопо отверг ее с негодова-
нием.
   Уважение и преданность, которыми Джакопо с первого же взгляда проник-
ся к Эдмону, привели к тому, что и Эдмон почувствовал к Джакопо  некото-
рую привязанность. Но Джакопо большего и не  требовал;  он  инстинктивно
чувствовал, что Эдмон создан для более высокого положения, чем то, кото-
рое он занимает, хотя Эдмон старался ничем не  выдавать  своего  превос-
ходства. И добрый малый вполне довольствовался тем, что Эдмон  снисходил
к нему.
   В долгие часы плавания, когда "Амелия" спокойно шла по лазурному морю
и благодаря попутному ветру, надувавшему ее паруса, не  нуждалась  ни  в
ком, кроме рулевого, Эдмон с морскою картою в руках становился наставни-
ком Джакопо, подобно тому как бедный аббат  Фариа  был  его  собственным
наставником. Он показывал ему положение берегов, объяснял склонения ком-
паса, учил его читать великую книгу, раскрытую над нашими головами и на-
зываемую небом, в которой бог пишет по лазури алмазными буквами.
   И когда Джакопо его спрашивал:
   - Стоит ли учить всему этому бедного матроса?
   Эдмон отвечал:
   - Как знать? Быть может, ты когда-нибудь станешь  капитаном  корабля;
твой земляк Бонапарт стал же императором!
   Мы забыли сказать, что Джакопо был корсиканец.
   Прошло уже два с половиной месяца беспрерывного плавания. Эдмон  стал
теперь столь же искусным береговым промышленником, сколь был прежде сме-
лым моряком; он завязал знакомство со всеми прибрежными  контрабандиста-
ми; изучил все масонские знаки, посредством которых эти полупираты узна-
ют друг друга.
   Двадцать раз проходил он мимо своего острова МонтеКристо, но ни  разу
не имел случая побывать на нем.
   Поэтому вот что он решил сделать.
   Как только кончится срок его службы на "Юной Амелии", он  наймет  не-
большую лодку за свой собственный счет (Дантес мог это  сделать,  потому
что за время плавания скопил сотню пиастров) и под каким-нибудь  предло-
гом отправится на Монте-Кристо.
   Там на свободе он начнет поиски.
   Конечно, не совсем на свободе, - ибо за ним, вероятно, будут  следить
те, кто его туда доставит.
   Но в жизни иногда приходится рисковать.
   Тюрьма научила Эдмона осторожности, и он предпочел  бы  обойтись  без
риска.
   Но сколько он ни рылся в своем богатом  воображении,  он  не  находил
иного способа попасть на желанный остров.
   Дантес еще колебался, когда однажды вечером его капитан,  питавший  к
нему большое доверие и очень желавший оставить его  у  себя  на  службе,
взял его под руку и повел с собой в таверну на  виа-дель-Олью,  где,  по
обыкновению, собирался цвет ливорнских контрабандистов. Там-то обычно  и
заключались торговые сделки. Дантес уже два-три  раза  побывал  на  этой
морской бирже; и, глядя на лихих удальцов, собравшихся с побережья в две
тысячи лье, он думал о том, каким могуществом располагал бы человек, ко-
торому удалось бы подчинить своей воле все эти соединенные  или  разроз-
ненные нити.
   На этот раз речь шла о крупном деле: нужно было  в  безопасном  месте
выгрузить корабль с турецкими коврами, восточными тканями и кашемиром, а
потом перекинуть эти товары на французский берег.
   В случае успеха обещано было огромное вознаграждение - по  пятидесяти
пиастров на человека.
   Хозяин "Юной Амелии" предложил выбрать местом  выгрузки  остров  Мон-
те-Кристо, который, будучи необитаем и лишен охраны солдат и  таможенных
чиновников, словно нарочно во времена языческого Олимпа поставлен  среди
моря Меркурием, богом торговцев и воров, двух сословий, которые мы  ныне
разделяем, если и не всегда различаем, но которые древние,  по-видимому,
относили к одной категории.
   При слове "Монте-Кристо" Дантес вздрогнул от  радости;  чтобы  скрыть
свое волнение, он встал и прошелся по дымной таверне,  где  все  наречия
мира растворялись во франкском языке.
   Когда он снова подошел к собеседникам, то было уже решено, что прича-
лят к Монте-Кристо, а в путь отправятся назавтра в ночь.
   Когда спросили мнение Эдмона, он ответил, что остров вполне  безопас-
ное место и что большие начинания должны приводиться в исполнение безот-
лагательно.
   Итак, план остался без изменений. Условились сняться с якоря  вечером
следующего дня и ввиду благоприятной погоды  и  попутного  ветра  поста-
раться сутки спустя пристать к необитаемому острову.




   Наконец-то Дантес благодаря неожиданной удаче, иной раз выпадающей на
долю тех, кого долгое время угнетала  жестокая  судьба,  мог  достигнуть
своей цели простым и естественным образом и ступить на остров, не внушая
подозрений.
   Одна только ночь отделяла его от долгожданного путешествия.
   Эта ночь была одной из самых беспокойных, которые когда-либо проводил
Дантес. В продолжение этой ночи ему попеременно мерещились все  удачи  и
неудачи, с которыми он мог столкнуться: когда он закрывал глаза, он  ви-
дел письмо кардинала Спада, начертанное огненными буквами на стене; ког-
да он на минуту забывался сном, самые безумные видения вихрем  кружились
в его мозгу; ему чудилось, что он входит в пещеру  с  изумрудным  полом,
рубиновыми стенами, алмазными сталактитами. Жемчужины  падали  капля  за
каплей, как просачиваются подземные воды.
   Восхищенный, очарованный, Эдмон наполнял карманы драгоценными  камня-
ми; потом он выходил на свет и драгоценные камни превращались в  обыкно-
венные голыши. Тогда он пытался вернуться в волшебные  пещеры,  виденные
только мельком; но дорога вдруг начинала извиваться бесконечными  спира-
лями, и он не находил входа. Тщетно искал он в своей  утомленной  памяти
магическое слово, отворявшее арабскому рыбаку великолепные пещеры АлиБа-
бы. Все было напрасно; исчезнувшее сокровище снова стало достоянием  ду-
хов земли, у которых Дантес одно мгновение надеялся похитить его.
   Забрезжило утро, почти столь же лихорадочное, как и ночь; но  на  по-
мощь воображению пришла логика, и Дантес разработал  план,  до  тех  пор
смутно и неясно витавший в его мозгу.
   Наступил вечер, а вместе с ним и приготовления к отплытию.  Это  дало
Дантесу возможность скрыть свое возбуждение. Мало-помалу он сумел приоб-
рести власть над своими товарищами и командовал ими, как капитан. А  так
как приказания его всегда были ясны, точны и легко исполнимы, то товари-
щи повиновались ему не только с поспешностью, но и с охотой.
   Старый моряк не мешал ему; он также признал превосходство Дантеса над
остальными матросами и над самим собой; он смотрел  на  молодого  моряка
как на своего естественного преемника и жалел, что у  него  нет  дочери,
чтобы такой блестящей партией еще крепче привязать к себе Эдмона.
   В семь часов вечера все было готово; в десять  минут  восьмого  судно
уже огибало маяк, в ту самую минуту, когда на нем вспыхнул свет.
   Море было спокойно, дул свежий юго-восточный ветер. Они плыли под ла-
зоревым небом, где бог тоже зажигал свои маяки, из которых каждый -  це-
лый мир. Дантес объявил, что все могут идти спать и что он останется  на
руле.
   Когда мальтиец (так называли Дантеса) делал такое заявление, никто не
спорил и все спокойно уходили спать.
   Это случалось неоднократно. Дантес, из одиночества  внезапно  возвра-
щенный в мир, чувствовал по временам непреодолимое желание остаться  од-
ному. А где одиночество может быть так беспредельно и поэтично,  как  не
на корабле, который несется по морской пустыне, во мраке ночи, в безмол-
вии бесконечности, под оком вседержителя?
   Но в ту ночь одиночество было переполнено мыслями Дантеса, тьма  оза-
рена его мечтами, безмолвие оживлено его надеждами.
   Когда капитан проснулся, "Амелия" шла под всеми парусами. Не было  ни
одного клочка холста, который бы не надувался ветром. Корабль делал  бо-
лее двух с половиной миль в час.
   Остров Монте-Кристо вставал на горизонте.
   Эдмон сдал вахту капитану и пошел в свою очередь  прилечь  на  койку.
Но, несмотря на бессонную ночь, он ни на минуту не сомкнул глаз.
   Два часа спустя он снова вышел на  палубу.  "Амелия"  огибала  остров
Эльба и находилась против Маречаны, в виду плоского зеленого острова Пи-
аноза; в лазурное небо подымалась пламенеющая вершина Монте-Кристо.
   Дантес велел рулевому взять право руля, чтобы оставить Пианозу  спра-
ва. Он рассчитал, что этот маневр сократит путь на два-три узла.
   В пятом часу вечера весь остров был уже виден как на ладони. В  проз-
рачном вечернем воздухе, пронизанном лучами заходящего солнца, можно бы-
ло различить малейшие подробности.
   Эдмон пожирал глазами скалистую громаду, переливавшую всеми закатными
красками, от ярко-розового до темно-синего. По временам кровь  приливала
к его лицу, лоб покрывался краской, и багровое облако застилало глаза.
   Ни один игрок, поставивший на карту все свое состояние, не  испытывал
такого волнения, как Эдмон в пароксизме исступленных надежд.
   Настала ночь. В десять часов вечера пристали к берегу. "Юная  Амелия"
первая пришла на условленное место.
   Дантес, несмотря на свое обычное самообладание, не мог  удержаться  и
первый соскочил на берег. Если бы он посмел, то, подобно Бруту,  поцело-
вал бы землю.
   Ночь была темная. Но в одиннадцать часов луна взошла над морем и  по-
серебрила его трепещущую поверхность; по мере того как она всходила,  ее
лучи заливали потоками белого света нагромождения утесов  этого  второго
Пелиона.
   Остров Монте-Кристо был знаком экипажу "Юной Амелии"; это  была  одна
из обычных его стоянок. Дантес видел его издали каждый раз, когда  ходил
на восток, но никогда не приставал к нему.
   Он обратился к Джакопо:
   - Где мы проведем ночь?
   - Да на тартане, - отвечал матрос.
   - А не лучше ли нам будет в пещерах?
   - В каких пещерах?
   - В пещерах на острове.
   - Я не знаю там никаких пещер, - отвечал Джакопо.
   Холодный пот выступил на лбу Дантеса.
   - Разве на Монте-Кристо нет пещер? - спросил он.
   - Нет.
   Ответ Джакопо, как громом, поразил Дантеса; потом он подумал, что эти
пещеры могли быть засыпаны случайным обвалом, а то и нарочно заделаны из
предосторожности самим кардиналом Спада.
   В таком случае дело сводилось к тому, чтобы отыскать исчезнувшее  от-
верстие. Бесполезно было бы искать его ночью; а  потому  Дантес  отложил
поиски до следующего дня. К тому же сигнал с моря, поднятый  в  полумиле
от берега и на который "Юная Амелия" тотчас же ответила таким же  сигна-
лом, возвестил о том, что пора приниматься за работу.
   Запоздавшее судно, успокоенное сигналом, означавшим, что путь  свобо-
ден, вскоре приблизилось, белое и безмолвное, словно призрак, и  бросило
якорь в кабельтове от берега.
   Тотчас же началась перегрузка.
   Дантес, работая, думал о тех радостных возгласах, которые единым сло-
вом он мог бы вызвать среди этих людей, если бы он высказал вслух  неот-
вязную мысль, неотступно стучавшую у него в голове; но он не  только  не
открыл своей тайны, - он, напротив, опасался, что уже и так слишком мно-
го сказал и мог возбудить подозрения своим поведением, своими расспроса-
ми, высматриванием, своей озабоченностью. К счастью для него, по крайней
мере в этом случае, тяжелое прошлое и наложило на его лицо  неизгладимую
печать грусти, и редкие проблески веселости казались  вспышками  молнии,
озаряющими грозовую тучу.
   Итак, никто не заметил в нем ничего необычного, и когда наутро Дантес
взял ружье, пороху и дроби и объявил, что хочет  пострелять  диких  коз,
которые во множестве прыгали по утесам, то в  этом  увидели  всего  лишь
страсть к охоте или любовь к уединению. Один только Джакопо пожелал  со-
путствовать ему; Дантес не спорил, боясь возбудить в нем подозрение.  Но
едва они прошли несколько шагов, как Дантес подстрелил козленка и попро-
сил Джакопо вернуться к товарищам, зажарить добычу, а когда обед  поспе-
ет, подать ему сигнал ружейным выстрелом, чтобы он пришел за  своей  до-
лей; сушеные фрукты и бутыль монтепульчанского вина дополнят пиршество.
   Дантес продолжал путь, время от времени оглядываясь  назад.  Взобрав-
шись на вершину скалы, он увидел в тысяче футов под собою своих  товари-
щей, к которым присоединился  Джакопо,  усердно  занятых  приготовлением
трапезы.
   Он с минуту глядел на них с кроткой  и  печальной  улыбкой  человека,
сознающего свое превосходство.
   - Через два часа, - сказал он себе, - эти люди с пятьюдесятью  пиаст-
рами в кармане отправятся дальше, чтобы, с опасностью для жизни, зарабо-
тать еще по пятидесяти; потом, сколотив по шестьсот ливров, они промота-
ют их в каком-нибудь городе, горделивые, как султаны, и  беспечные,  как
набобы. Сегодня я живу надеждой и презираю их богатство, которое кажется
мне глубочайшей нищетой; завтра, быть может, меня постигнет  разочарова-
ние, и я буду считать эту нищету величайшим счастьем. Нет, -  воскликнул
Эдмон, - этого не будет; мудрый, непогрешимый Фариа не мог ошибаться! Да
и лучше умереть, чем влачить такую жалкую, беспросветную жизнь!
   Итак, Дантес, который три месяца тому назад  жаждал  только  свободы,
уже не довольствовался свободой и жаждал богатства. Повинен в  этом  был
не Дантес, а бог, который, ограничив могущество  человека,  наделил  его
беспредельными желаниями. Подвигаясь между двумя стенами утесов, по  вы-
рытой потоком тропинке, которую, вероятно, никогда еще не попирала чело-
веческая нога, Дантес приблизился к тому месту, где, по его  предположе-
нию, должны были находиться пещеры. Следуя вдоль  берега  и  с  глубоким
вниманием вглядываясь в мельчайшие предметы,  он  заметил  на  некоторых
скалах зарубки, сделанные, по-видимому, рукою человека.
   Время, облекающее все вещественное покровом мха,  подобно  тому,  как
оно набрасывает на все духовное покров забвения, казалось, пощадило  эти
знаки, намечающие некое направление и, вероятно, предназначенные для то-
го, чтобы указать дорогу. Иногда, впрочем, эти отметки пропадали,  скры-
тые цветущим миртовым кустом или лишайником. Тогда Эдмон раздвигал ветви
или приподнимал мох, чтобы найти путеводные знаки, которые, окрыляя  его
надеждой, вели по этому новому лабиринту. Кто знает, не сам ли кардинал,
не предвидевший полноты несчастья, поразившего семью Спада, начертал их,
чтобы они послужили вехами его племяннику? Это уединенное место как  раз
подходило для того, чтобы здесь зарыть клад. Но только не  привлекли  ли
уже эти нескромные знаки другие взоры, не те, для которых они предназна-
чались, и свято ли сохранил этот остров, полный мрачных чудес, свою див-
ную тайну?
   Шагах в шестидесяти от гавани Эдмон, все еще скрытый скалами от  глаз
товарищей, убедился, что зарубки прекратились; но они не привели к пеще-
ре. Перед Эдмоном была большая круглая скала, покоившаяся на мощном  ос-
новании. Он подумал, что, может быть, пришел не к концу, а, напротив то-
го, к началу отметок; поэтому он повернул и пошел обратно по той же  до-
роге.
   Тем временем товарищи его занимались приготовлением обеда: ходили  за
водой к ручью, переносили хлеб и фрукты на берег и жарили козленка. В ту
самую минуту, когда они снимали жаркое с самодельного вертела, они  уви-
дели Эдмона, который с проворством и смелостью серны прыгал с  утеса  на
утес; они выстрелили из ружья, чтобы подать ему сигнал. Он тотчас же по-
вернулся и со всех сил поспешил к ним.  Они  следили  за  его  отважными
прыжками, укоряя его за безрассудство, и вдруг, как бы для  того,  чтобы
оправдать их опасения, Эдмон оступился па вершине утеса;  он  зашатался,
вскрикнул и скрылся из глаз.
   Все разом вскочили, потому что все любили Эдмона, несмотря на то, что
чувствовали его превосходство над ними. Однако первым  подбежал  к  нему
Джакопо.
   Эдмон лежал окровавленный и почти без чувств. Он, по-видимому, упал с
высоты двенадцати, пятнадцати футов. Ему влили в  рот  несколько  капель
рому, и это лекарство, которое уже однажды так ему помогло, и на сей раз
оказало такое же благодетельное действие.
   Эдмон открыл глаза и пожаловался на сильную боль в колене, на тяжесть
в голове и нестерпимую боль в пояснице. Его хотели перенести  на  берег.
Но когда его стали поднимать, хотя этим распоряжался Джакопо, он  засто-
нал и заявил, что не в силах вытерпеть переноску.
   Разумеется, Дантесу было не до козленка; но он потребовал, чтобы  ос-
тальные, которые не имели, подобно ему, причин  поститься,  возвратились
на берег. Сам же он, по его словам, нуждался только в отдыхе и обнадежил
их, что, когда они вернутся, ему будет уже лучше.
   Матросы не заставили себя долго упрашивать; они были голодны, до  них
долетал запах козлятины, а морские волки не церемонятся между собой.
   Час спустя они возвратились. Все, что Эдмон был в  состоянии  сделать
тем временем, - это проползти несколько шагов и прислониться к  мшистому
утесу.
   Но боль его не только не утихла, а, по-видимому, еще усилилась.  Ста-
рик капитан, которому необходимо было отплыть в то же утро, чтобы выгру-
зить товары на границе Пьемонта и Франции, между Ниццей и Фрежюсом, нас-
таивал, чтобы Дантес попытался встать. С нечеловеческими усилиями Дантес
исполнил его желание, но при каждой попытке он снова  падал,  бледный  и
измученный.
   - У него сломаны ребра, - сказал шепотом капитан.  -  Все  равно,  он
славный товарищ, и нельзя его покидать;  постараемся  перенести  его  на
тартану.
   Но Дантес объявил, что он лучше умрет на месте, чем  согласится  тер-
петь муки, которые причиняло ему малейшее движение.
   - Ну, что ж, - сказал капитан. - Будь, что будет. Пусть  не  говорят,
что мы бросили без помощи такого славного малого, как  вы.  Мы  поднимем
якорь не раньше вечера.
   Это предложение очень удивило матросов, хотя ни один из них не  пере-
чил, - напротив. Капитана знали как человека строгого и  точного,  и  не
было случая, чтобы он отказывался от своего намерения или хотя бы откла-
дывал его исполнение. Поэтому Дантес не согласился, чтобы ради него про-
изошло такое неслыханное нарушение заведенного на борту порядка.
   - Нет, - сказал он капитану, - я сам виноват и должен быть наказан за
свою неловкость: оставьте мне небольшой запас сухарей, ружье,  пороху  и
пуль - чтобы стрелять коз, а может быть, и для самозащиты, и кирку, что-
бы я мог построить себе жилище на тот случай, если вы задержитесь.
   - Но ты умрешь с голоду, - сказал капитан.
   - Я предпочитаю умереть, - отвечал Эдмон, - чем  терпеть  невыносимые
страдания.
   Капитан взглянул в сторону маленькой гавани, где  "Амелия"  покачива-
лась на волнах, готовясь выйти в море.
   - Что же нам делать с тобой, мальтиец? - сказал он.  -  Мы  не  можем
бросить тебя, но и оставаться нам нельзя.
   - Уезжайте! - сказал Дантес.
   - Мы пробудем в отлучке не меньше недели, - отвечал капитан, - и  нам
еще придется свернуть с пути, чтобы зайти за тобой.
   - Послушайте, - сказал Дантес, - если через два-три дня вы  встретите
рыбачью или какую-нибудь другую лодку, идущую в эту сторону, то скажите,
чтобы она зашла за мной, я заплачу двадцать пять пиастров за  переезд  в
Ливорно. Если никого не встретите, вернитесь сами.
   Капитан покачал головой.
   - Послушайте, капитан Бальди, есть способ все уладить, - сказал  Джа-
копо, - уезжайте, а я останусь с раненым и буду ходить за ним.
   - И ты отказался бы от своей доли в дележе, - спросил Эдмон, -  чтобы
остаться со мной?
   - Да, - отвечал Джакопо, - и без сожаления.
   - Ты славный малый, Джакопо, - сказал Дантес, - и бог  наградит  тебя
за твое доброе намерение; спасибо тебе, но я ни в ком не  нуждаюсь.  От-
дохнув день-другой, я поправлюсь, а среди этих утесов  я  надеюсь  найти
кое-какие травы - превосходное средство от ушибов.
   И загадочная улыбка мелькнула на губах Дантеса; он крепко пожал  руку
Джакопо, но был непреклонен в своем решении остаться на острове, и  при-
том одному.
   Контрабандисты оставили Эдмону все, что он просил, и удалились, часто
оглядываясь назад и дружески прощаясь с ним, на что Эдмон отвечал,  под-
нимая одну только руку, словно он и пошевелиться не мог.
   Когда они совсем скрылись из виду, Дантес засмеялся.
   - Странно, - прошептал он, - что именно среди  таких  людей  находишь
преданность и дружбу!
   Потом он осторожно вполз на вершину скалы, закрывавшей от него  море,
и оттуда увидел тартану, которая закончила свои  приготовления,  подняла
якорь, легко качнулась, словно чайка, расправляющая крылья, и тронулась.
   Час спустя она исчезла, - во всяком случае с того  места,  где  лежал
раненый, ее не было видно.
   Тогда Дантес вскочил на ноги, проворнее и легче дикой серны,  прыгаю-
щей по этим пустынным утесам среди миртовых и мастиковых деревьев, схва-
тил одною рукою ружье, другою кирку и побежал к  той  скале,  у  которой
кончались зарубки, замеченные им на утесах.
   - А теперь, - вскричал он, вспомнив сказку про арабского рыбака,  ко-
торую рассказывал ему Фариа, - теперь, Сезам, откройся!




   Солнце прошло уже почти треть своего пути, и его майские лучи, жаркие
и живительные, падали на утесы, которые, казалось, чувствовали их тепло;
тысячи кузнечиков, скрытых в вереске,  оглашали  воздух  однообразным  и
непрерывным стрекотанием; листья миртов и олив трепетали, издавая  почти
металлический звук; каждый шаг Эдмона по нагретому солнцем граниту  спу-
гивал зеленых, как изумруд, ящериц; вдали, на горных склонах,  виднелись
резвые серны, так привлекающие охотников; словом, остров казался обитае-
мым, полным жизни, и, несмотря на это, Эдмон чувствовал,  что  он  один,
под десницей бога.
   Его охватило странное чувство, похожее на страх;  причиной  тому  был
яркий дневной свет, при котором даже в пустыне нам чудится,  что  чьи-то
пытливые взоры следят за нами.
   Это чувство было так сильно, что, раньше чем приняться  за  дело,  он
отложил кирку, снова взял в руки ружье, еще раз  вскарабкался  на  самую
высокую вершину и внимательным глазом окинул окрестность.
   Но нужно признаться, что внимание его не было привлечено ни поэтичес-
кой Корсикой, на которой он различал даже дома, ни почти  неведомой  ему
Сардинией, ни Эльбой, воскрешающей в памяти  великие  события,  ни  едва
приметной чертой, тянувшейся на горизонте, которая  для  опытного  глаза
моряка означала великолепную Геную и торговый Ливорно; нет,  взгляд  его
искал бригантину, отплывшую на рассвете, и тартану, только что  вышедшую
в море.
   Первая уже исчезла в Бонифациевом проливе; вторая, следуя по противо-
положному пути, шла вдоль берегов Корсики, готовясь обогнуть ее.
   Это успокоило Эдмона.
   Тогда он обратил свои взоры на близлежащие предметы. Он  увидел,  что
стоит на самой возвышенной точке остроконечного острова, подобно хрупкой
статуе на огромном пьедестале; под ним - ни души;  вокруг  -  ни  единой
лодки; ничего, кроме лазурного моря, бьющегося о подножие утесов  и  ос-
тавляющего серебристую кайму на прибрежном граните.
   Тогда он поспешно, но в то же время осторожно, начал  спускаться;  он
очень опасался, как бы его на самом деле не  постиг  несчастный  случай,
который он так искусно и удачно разыграл.
   Дантес, как мы уже сказали, пошел обратно по зарубкам,  сделанным  на
утесах, и увидел, что следы ведут к маленькой  бухточке,  укромной,  как
купальня античной нимфы. Вход в эту бухту был довольно широк, и она была
достаточно глубока, чтобы небольшое суденышко вроде сперонары могло вой-
ти в нее и там укрыться. Тогда, следуя той нити, которая в руках  аббата
Фариа так превосходно вела разум по лабиринту  вероятностей,  он  решил,
что кардинал Спада, желая остаться незамеченным, вошел в  эту  бухточку,
укрыл там свое маленькое судно, пошел по направлению, обозначенному  за-
рубками, и там, где они кончаются, зарыл свой клад. Это предположение  и
привело Дантеса снова к круглому камню.
   Только одно соображение беспокоило Эдмона и  переворачивало  все  его
представления о динамике: каким образом можно было без непосильного тру-
да водрузить этот камень, весивший, вероятно, пять или шесть тысяч  фун-
тов, на то подобие пьедестала, на котором он покоился?
   Вдруг внезапная мысль осенила Дантеса.
   - Может быть, его вовсе не поднимали, - сказал он самому  себе,  -  а
просто скатили сверху вниз.
   И он поспешно взобрался выше камня, чтобы отыскать его первоначальное
местоположение.
   Он в самом деле увидел, что на горе имелась небольшая  покатость,  по
которой камень мог сползти. Другой обломок скалы, поменьше, послужил ему
подпоркой и остановил его. Кругом него были навалены мелкие камни и  бу-
лыжники, и вся эта кладка засыпана плодоносной землей,  которая  поросла
травами, покрылась мхом, вскормила миртовые и мастиковые побеги,  и  те-
перь огромный камень был неотделим от скалы.
   Дантес бережно разрыл землю и разгадал, или решил, что разгадал, весь
этот хитроумный маневр.
   Тогда он начал разбивать "коркой эту промежуточную стену, укрепленную
временем.
   После десяти минут работы стена подалась, и в ней  появилось  отверс-
тие, в которое можно было просунуть руку.
   Дантес повалил самое толстое оливковое дерево, какое только мог  най-
ти, обрубил ветви, просунул его в отверстие и стал действовать  им,  как
рычагом.
   Но камень был так тяжел и так прочно подперт нижним  камнем,  что  ни
один человек, обладай он даже геркулесовой силой, не мог бы сдвинуть его
с места.
   Тогда Дантес решил, что прежде всего нужно удалить подпорку.
   Но как?
   В замешательстве он рассеянно поглядел по сторонам, и вдруг его  взор
упал на бараний рог с порохом, оставленный ему Джакопо.
   Он улыбнулся: адское изобретение выручит его.
   С помощью кирки Дантес вырыл между верхним камнем и  нижним  ход  для
мины, как делают землекопы, когда хотят избежать долгой и тяжелой  рабо-
ты; наполнил этот ход порохом, разорвал свой платок и с помощью  селитры
сделал из него фитиль.
   Потом он запалил фитиль и отошел в сторону.
   Взрыв не заставил себя ждать. Верхний камень был мгновенно  приподнят
неизмеримой силой пороха, нижний разлетелся на куски. Из маленького  от-
верстия, проделанного Дантесом, хлынули целые полчища трепещущих насеко-
мых, и огромный уж, страж этого таинственного  прохода,  развернул  свои
голубоватые кольца и исчез.
   Дантес приблизился; верхний камень, оставшись без  опоры,  висел  над
пропастью. Неустрашимый искатель обошел его кругом, выбрал самое  шаткое
место и, подобно Сизифу, изо всех сил налег на рычаг.
   Камень, уже поколебленный сотрясением, качнулся; Дантес  удвоил  уси-
лия; он походил на титана, вырывающего утес, чтобы сразиться с повелите-
лем богов. Наконец, камень подался,  покатился,  подпрыгнул,  устремился
вниз и исчез в морской пучине.
   Под ним оказалась круглая площадка, посредине которой  виднелось  же-
лезное кольцо, укрепленное в квадратной плите.
   Дантес вскрикнул от радости и изумления -  каким  успехом  увенчалась
его первая попытка!
   Он хотел продолжать поиски, но ноги его так  дрожали,  сердце  билось
так сильно, глаза застилал такой горячий туман, что он принужден был ос-
тановиться.
   Однако эта задержка длилась единый миг. Эдмон продел рычаг в  кольцо,
с силою двинул им, и плита поднялась;  под  ней  открылось  нечто  вроде
лестницы, круто спускавшейся во все сгущавшийся мрак темной пещеры.
   Другой на его месте бросился бы туда, закричал бы от радости.  Дантес
побледнел и остановился в раздумье.
   - Стой! - сказал он самому себе. - Надо быть  мужчиной.  Я  привык  к
несчастьям, и разочарование не сломит меня; разве страдания ничему  меня
не научили? Сердце разбивается, когда, чрезмерно расширившись под теплым
дуновением надежды, оно вдруг сжимается от холода действительности!  Фа-
риа бредил: кардинал Спада ничего не зарывал в этой пещере,  может  быть
даже никогда и не был здесь; а если и был, то Цезарь Борджиа, неустраши-
мый авантюрист, неутомимый и мрачный разбойник, пришел вслед за ним, на-
шел его след, направился по тем же зарубкам, что и я, как я, поднял этот
камень и, спустившись прежде меня, ничего мне не оставил.
   Он простоял с минуту неподвижно, устремив глаза на мрачное и глубокое
отверстие.
   - Да, да, такому приключению нашлось бы место в жизни этого царствен-
ного разбойника, где перемешаны свет и тени, в сплетении необычайных со-
бытий, составляющих пеструю ткань его судьбы. Это  сказочное  похождение
было необходимым звеном в цепи его подвигов; да. Борджиа некогда побывал
здесь, с факелом в одной руке и мечом в другой, а в двадцати шагах, быть
может у этой самой скалы, стояли два стража, мрачные и  зловещие,  зорко
оглядывавшие землю, воздух и море, в то время как их властелин входил  в
пещеру, как собираюсь это сделать я, рассекая мрак своей грозной  пламе-
неющей рукой.
   "Так; но что сделал Борджиа с этими стражами, которым он доверил свою
тайну?" - спросил себя Дантес.
   "То, что сделали с могильщиками Алариха, которых  закопали  вместе  с
погребенным", - отвечал он себе, улыбаясь.
   "Но, если бы Борджиа здесь побывал, - продолжал Дантес, - он бы нашел
сокровище и унес его; Борджиа - человек, сравнивавший Италию с артишоком
и общипывавший ее листик за листиком, - Борджиа хорошо знал цену времени
и не стал бы тратить его даром, водружая камень на прежнее место.
   Итак, спустимся в пещеру".
   И он вступил на лестницу, с недоверчивой улыбкой на устах, шепча пос-
леднее слово человеческой мудрости: "Быть может!.."
   Но вместо мрака, который он ожидал здесь  найти,  вместо  удушливого,
спертого воздуха Дантес увидел мягкий, голубоватый сумрак; воздух и свет
проникали не только в сделанное им отверстие, но и  в  незаметные  извне
расщелины утесов, и сквозь них видно было синее небо, зеленый узор дубо-
вой листвы и колючие волокна ползучего терновника.
   Пробыв несколько секунд в пещере, где воздух - не сырой и не затхлый,
а скорее теплый и благовонный, - был настолько же мягче наружного возду-
ха, насколько голубоватый сумрак был мягче яркого солнца, Дантес,  обла-
давший способностью видеть в потемках, уже успел осмотреть  самые  отда-
ленные углы; стены пещеры были из гранита, и его мелкие блестки  сверка-
ли, как алмазы.
   - Увы! - сказал Эдмон улыбаясь. - Вот, вероятно, и все сокровища, ос-
тавленные кардиналом, а добрый аббат, видя во сне сверкающие стены, пре-
исполнился великих надежд.
   Но Дантес вспомнил слова завещания, которое он знал наизусть: "В  са-
мом отдаленном углу второго отверстия", - гласили они.
   Он проник только в первую пещеру; надо было найти вход во вторую.
   Дантес оглянулся кругом. Вторая пещера могла только уходить  в  глубь
острова. Он осмотрел каменные плиты и начал стучать в ту стену пещеры, в
которой, по его мнению, должно было находиться отверстие, очевидно заде-
ланное для большей предосторожности.
   Несколько минут слышались гулкие  удары  кирки  о  гранит,  настолько
твердый, что лоб Дантеса покрылся испариной; наконец, неутомимому  рудо-
копу показалось, что в одном месте гранитная стена отвечает более глухим
и низким звуком на его призывы; он вгляделся горящим взглядом в стену  и
чутьем узника понял то, чего не понял бы, может быть,  никто  другой:  в
этом месте должно быть отверстие.
   Однако, чтобы не трудиться напрасно, Дантес, который не меньше Цезаря
Борджиа дорожил временем, испытал киркой остальные стены пещеры,  посту-
чал в землю прикладом ружья, разрыл песок в подозрительных местах и,  не
обнаружив ничего, возвратился к стене, издававшей утешительный звук.
   Он ударил снова, и с большей силой.
   И вдруг, к своему удивлению, он заметил, что  под  ударами  кирки  от
стены отделяется как бы штукатурка, вроде той, которую наносят под фрес-
ки, и отваливается кусками, открывая беловатый и мягкий камень, подобный
обыкновенному строительному камню. Отверстие в скале было заложено  этим
камнем, камень покрыт штукатуркой, а штукатурке  приданы  цвет  и  зерно
гранита.
   Тогда Дантес ударил острым кондом кирки, и она на дюйм вошла в стену.
   Вот где надо было искать.
   По странному свойству человеческой природы, чем больше  доказательств
находил Дантес, что Фариа не ошибся, тем сильнее его  терзали  сомнения,
тем ближе он был к отчаянию.  Это  новое  открытие,  которое,  казалось,
должно было придать ему мужества, напротив того, отняло у него последние
силы. Кирка скользнула по стене, едва не выпав из его рук, он положил ее
на землю, вытер лоб и вышел из пещеры, говоря  самому  себе,  что  хочет
взглянуть, не подсматривает ли кто-нибудь за ним, а на  самом  деле  для
того, чтобы подышать свежим воздухом; он чувствовал, что вот-вот  упадет
в обморок.
   Остров был безлюден, и высоко стоящее солнце заливало его своими  па-
лящими лучами. Вдали рыбачьи лодки раскинули  свои  крылья  над  сапфир-
но-синим морем.
   Дантес с утра ничего не ел, но ему было не  до  еды;  он  подкрепился
глотком рома и вернулся в пещеру.
   Кирка, казавшаяся ему такой тяжелой, стала снова  легкой;  он  поднял
ее, как перышко, и бодро принялся за работу.
   После нескольких ударов он заметил, что камни ничем не скреплены меж-
ду собой, а просто положены один на другой и покрыты штукатуркой, о  ко-
торой мы уже говорили. Воткнув в одну из расщелин конец кирки, Эдмон на-
лег на рукоятку - и камень упал к его ногам!
   После этого Дантесу осталось только выворачивать камни концом  кирки,
и все они, один за другим, упали рядом с первым.
   Дантес давно уже мог бы войти в пробитое им отверстие, но он все  еще
медлил, чтобы отдалить уверенность и сохранить надежду.
   Наконец, преодолев минутное колебание, Дантес перешел из первой пеще-
ры во вторую.
   Вторая пещера была ниже, темнее и мрачнее первой; воздух, проникавший
туда через только что пробитое отверстие, был затхлый и промозглый,  че-
го, к удивлению Дантеса, не было в первой пещере.
   Дантес подождал, пока наружный воздух несколько освежил  эту  мертвую
атмосферу, и вошел.
   Налево от входного отверстия был глубокий и темный угол.
   Но мы уже говорили, что для Дантеса не существовало темноты.
   Он осмотрел пещеру. Она была пуста, как и первая.
   Клад, если только он существовал, был зарыт в этом темном углу.
   Мучительная минута наступила. Фута два земли - вот все, что  отделяло
Дантеса от величайшего счастья или глубочайшего отчаяния.
   Он подошел к углу и, как бы охваченный  внезапной  решимостью,  смело
начал раскапывать землю.
   При пятом или шестом ударе кирка ударилась о железо.
   Никогда похоронный звон, никогда тревожный набат не производили тако-
го впечатления на того, кто их слышал.
   Если бы Дантес ничего не нашел, он не побледнел бы так страшно.
   Он ударил киркой в другом месте, рядом, и встретил то же  сопротивле-
ние, но звук был другой.
   - Это деревянный сундук, окованный железом, - сказал он себе.
   В эту минуту, заслоняя свет, мелькнула чья-то быстрая тень.
   Дантес выпустил из рук кирку, схватил ружье и выбежал из пещеры.
   Дикая коза проскочила мимо входа в пещеру и щипала траву в нескольких
шагах от него.
   Это был удобный случай обеспечить себе обед; но  Дантес  боялся,  что
ружейный выстрел привлечет кого-нибудь.
   Он подумал, потом срубил смолистое дерево, зажег его  от  курившегося
еще костра контрабандистов, на котором жарился козленок, и возвратился с
этим факелом в пещеру.
   Он не хотел упустить ни одной мелочи из того, что ему предстояло уви-
деть. Он поднес факел к выкопанному им бесформенному углублению и понял,
что не ошибся: кирка в самом деле била попеременно то в железо, то в де-
рево.
   Он воткнул свой факел в землю и - снова принялся за работу.
   В несколько минут Дантес расчистил пространство в три фута длиной и в
два шириной и увидел сундук из дубового дерева, окованный чеканным желе-
зом. На крышке блестела не потускневшая под землей  серебряная  бляха  с
гербом рода Спада, - отвесно поставленный меч в овальном итальянском щи-
те, увенчанном кардинальской шапкой.
   Дантес легко узнал этот герб, - сколько раз аббат Фариа его рисовал!
   Теперь уже не оставалось сомнений. Клад был здесь; никто не стал бы с
такой тщательностью прятать пустой сундук.
   В одну минуту Дантес расчистил землю вокруг сундука. Сначала показал-
ся верхний затвор, потом два висячих замка, потом ручки на боковых стен-
ках. Все это было выточено с мастерством, отличавшим  эпоху,  когда  ис-
кусство облагораживало грубый металл.
   Дантес схватил сундук за ручки и попытался приподнять его, - тщетно.
   Тогда он решил открыть сундук, но и  затвор,  и  висячие  замки  были
крепко заперты. Эти верные стражи, казалось, не хотели отдавать поручен-
ного им сокровища.
   Дантес вдвинул острый конец кирки между стенкой  сундука  и  крышкой,
налег на рукоятку, и крышка, завизжав, треснула; широкий пролом  ослабил
железные полосы, они в свою очередь слетели, все еще сжимая своими  цеп-
кими когтями поврежденные доски, - и сундук открылся.
   Лихорадочная дрожь охватила Дантеса. Он поднял ружье, взвел  курок  и
положил его подле себя. Сперва он закрыл глаза,  как  это  делают  дети,
чтобы увидеть в сверкающей ночи своего воображения больше звезд, чем они
могут насчитать в еще светлом небе, потом открыл их и замер ослепленный.
   В сундуке было три отделения.
   В первом блистали красноватым отблеском золотые червонцы.
   Во втором - уложенные в порядке  слитки,  не  обделанные,  обладавшие
только весом и ценностью золота.
   Наконец, в третьем отделении, наполненном до половины, Эдмон погрузил
руки в груду алмазов, жемчугов, рубинов, которые, падая  друг  на  друга
сверкающим водопадом, стучали, подобно граду, бьющему в стекла.
   Насытившись этим зрелищем и несколько раз погрузив  дрожащие  руки  в
золото и драгоценные камни, Эдмон вскочил и в исступлении  бросился  вон
из пещеры, как человек, близкий к безумию. Он взбежал на утес, с которо-
го видно было море, и не увидел никого. Он был один, совершенно один,  с
этим неисчислимым, неслыханным, баснословным богатством, которое принад-
лежало ему. Но сон это или явь? Пригрезилось ему мимолетное видение, или
он сжимает в руках подлинную действительность?
   Его тянуло снова увидеть свое золото, а между тем он чувствовал,  что
в эту минуту он бы не вынес этого зрелища. Он схватился обеими руками за
голову, точно желая удержать рассудок, готовый покинуть его, потом  бро-
сился бежать по острову, не только не выбирая дороги, потому что на ост-
рове Монте-Кристо дорог нет, но даже без определенного направления,  пу-
гая диких коз и морских птиц своими криками и неистовыми движениями. По-
том кружным путем он возвратился назад и, все еще не доверяя самому  се-
бе, бросился в первую пещеру, оттуда во вторую и опять увидел перед  со-
бой этот золотой и алмазный рудник.
   На этот раз он упал на колени, судорожно прижимая руки к  трепещущему
сердцу и шепча молитву, внятную одному богу.
   Немного погодя он стал спокойнее и вместе с  тем  счастливее;  только
теперь он начинал верить своему счастью. И он  начал  считать  свое  бо-
гатство. В сундуке оказалось тысяча золотых  слитков,  каждый  весом  от
двух до трех фунтов; потом он насчитал двадцать пять тысяч золотых  чер-
вонцев, стоимостью каждый около восьмидесяти франков на нынешние деньги,
все с изображением папы Александра VI и его предшественников, и при этом
убедился, что только наполовину опустошил отделение; наконец, он  обеими
руками намерил десять пригоршней жемчуга, алмазов и  других  драгоценных
камней, из которых многие, оправленные лучшими мастерами  того  времени,
представляли художественную ценность, немалую даже по сравнению с их де-
нежной стоимостью.
   День уже склонялся к вечеру. Дантес заметил, что близятся сумерки. Он
боялся быть застигнутым в пещере и вышел с ружьем в руках. Кусок  сухаря
и несколько глотков вина заменили ему ужин. Потом он  положил  плиту  на
прежнее место, лег на нее и проспал несколько часов, закрывая своим  те-
лом вход в пещеру.
   Эта ночь была одной из тех сладостных и страшных ночей,  которые  уже
два-три раза выпадали на долю этого обуреваемого страстями человека.




   Наступило утро. Дантес давно уже ожидал его с  открытыми  глазами.  С
первым лучом солнца он встал и взобрался, как накануне, на самый высокий
утес острова, чтобы осмотреть окрестности. Все было безлюдно, как и тог-
да.
   Эдмон спустился, подошел к пещере и, отодвинув камень, вошел; он  на-
полнил карманы драгоценными камнями, закрыл  как  можно  плотнее  крышку
сундука, утоптал землю, посыпал ее песком, чтобы скрыть разрытое  место,
вышел из пещеры, заложил вход плитой, навалил на нее  камни,  промежутки
между ними засыпал землей, посадил там миртовые деревца и вереск и полил
их водой, чтобы они принялись и казались давно  растущими  здесь,  затер
следы своих ног и с нетерпением стал ожидать возвращения товарищей.  Те-
перь уже незачем было тратить время на созерцание золота и алмазов и си-
деть на острове, подобно дракону, стерегущему бесполезные сокровища. Те-
перь нужно было возвратиться в жизнь, к  людям,  и  добиться  положения,
влияния и власти, которые даются в свете богатством, первою и величайшею
силою, какою может располагать человек.
   Контрабандисты возвратились на шестой день. Дантес еще издали по виду
и ходу узнал "Юную Амелию"; он дотащился до пристани,  подобно  раненому
Филоктету, и, когда его товарищи сошли на берег, объявил им, все еще жа-
луясь на боль, что ему гораздо лучше.  Потом  в  свою  очередь  выслушал
рассказы об их приключениях. Успех сопутствовал им; но едва они  кончили
выгрузку, как узнали, что сторожевой бриг вышел из Тулона и направился в
их сторону. Тогда они поспешили уйти, жалея, что с ними нет Дантеса, ко-
торый так искусно умел ускорять ход "Амелии". Вскоре они  увидели  бриг,
который гнался за ними; но, пользуясь темнотою, они успели обогнуть  мыс
Коре и благополучно уйти.
   В общем плавание было удачным, и все они, в особенности Джакопо,  жа-
лели, что Дантес не участвовал в нем и не получил своей доли  прибыли  -
причитающихся каждому пятидесяти пиастров.
   Эдмон остался невозмутим; он даже не улыбнулся при исчислении  выгод,
которые он получил бы, если бы мог покинуть остров; а так как "Юная Аме-
лия" пришла на Монте-Кристо только за ним, то он в тот же  вечер  переб-
рался на борт и последовал за капитаном в Ливорно.
   Прибыв в Ливорно, он отправился к еврею-меняле и продал ему четыре из
своих самых мелких камней по пяти тысяч франков  каждый.  Еврей  мог  бы
спросить, откуда у матроса такие драгоценности,  но  промолчал,  ибо  на
каждом камне он взял тысячу франков барыша.
   На следующий день Дантес купил новую рыбачью лодку и подарил ее  Джа-
копо, прибавив к этому подарку сто пиастров для найма матросов, с  одним
лишь условием, чтобы Джакопо отправился в Марсель и привез ему  вести  о
старике по имени Луи Дантес, живущем в Мельянских аллеях, и молодой жен-
щине по имени Мерседес, живущей в селенье Каталаны.
   Тут уже Джакопо решил, что видит сон; но Эдмон сказал ему, что он по-
шел в матросы из озорства, потому что его родные не давали ему денег, но
что, прибыв в Ливорно, он получил наследство  после  дяди,  который  все
свое состояние завещал ему.  Высокая  просвещенность  Дантеса  придавала
убедительность этому рассказу, так что Джакопо ни минуты не  сомневался,
что недавний его товарищ сказал ему правду.
   Затем, так как срок его службы на "Юной Амелии" истек,  Дантес  прос-
тился с капитаном, который хотел было удержать его, но, узнав  про  нас-
ледство, отказался от надежды уговорить своего бывшего матроса  остаться
на судне.
   На другой день Джакопо отплыл в  Марсель.  Он  условился  с  Дантесом
встретиться на острове Монте-Кристо.
   В тот же день уехал и Дантес, не сказав никому, куда он  едет,  щедро
наградив на прощание экипаж "Юной Амелии" и обещав капитану когда-нибудь
подать весточку о себе. Дантес поехал в Геную.
   Здесь, в гавани, как раз испытывали маленькую яхту, заказанную  одним
англичанином, который, услышав, что генуэзцы лучшие кораблестроители  на
Средиземном море, пожелал иметь яхту генуэзской работы. Англичанин зака-
зал ее за сорок тысяч франков; Дантес предложил за нее шестьдесят тысяч,
с тем чтобы она была ему сдана в тот же день. В ожидании своей яхты анг-
личанин отправился путешествовать по Швейцарии. Его ждали не раньше  чем
через месяц; строитель решил, что успеет тем временем  приготовить  дру-
гую. Дантес повел строителя в лавку к еврею, прошел с ним в заднюю  ком-
нату, и еврей отсчитал строителю шестьдесят тысяч франков.
   Строитель предложил Дантесу свои услуги для найма экипажа. Но  Дантес
поблагодарил его, сказав, что имеет привычку плавать один, и просил  его
только сделать в каюте, у изголовья кровати, шкаф  с  секретным  замком,
разгороженный на три отделения, тоже с  секретными  замками.  Он  указал
размеры этих отделений, и все было исполнено на следующий же день.
   Два часа спустя Дантес выходил из генуэзского порта, провожаемый взо-
рами любопытных, собравшихся посмотреть на испанского вельможу,  который
имел привычку плавать один.
   Дантес справился превосходно: с помощью одного только руля он застав-
лял яхту исполнять все необходимые маневры, так что она казалась  разум-
ным существом, готовым повиноваться малейшему понуждению, и Дантес в ду-
ше согласился, что генуэзцы по справедливости  заслужили  звание  первых
кораблестроителей в мире.
   Толпа провожала глазами яхту, пока не потеряла ее из  виду,  и  тогда
начались толки о том, куда она идет: одни говорили - на Корсику,  другие
- на Эльбу; иные бились об заклад, что она идет в Испанию; иные  утверж-
дали, что в Африку; но никому не пришло в  голову  назвать  остров  Мон-
те-Кристо.
   А между тем Дантес шел именно туда.
   Он пристал к острову в конце второго дня. Яхта оказалась очень  легка
на ходу и сделала рейс в тридцать  пять  часов.  Дантес  отлично  изучил
очертания берегов и, не заходя в гавань, бросил якорь в  маленькой  бух-
точке.
   Остров был пуст; по-видимому, никто не высаживался на нем с тех  пор,
как Дантес его покинул. Он вошел в пещеру и нашел клад в том же  положе-
нии, в каком оставил его.
   На следующий день несметные сокровища Дантеса были перенесены на яхту
и заперты в трех отделениях потайного шкафа.
   Дантес прождал еще неделю. Всю эту неделю он лавировал на яхте вокруг
острова, объезжая ее, как берейтор объезжает лошадь. За эти дни он узнал
все ее достоинства и все недостатки. Дантес  решил  усугубить  первые  и
исправить последние.
   На восьмой день Дантес увидел лодку, шедшую к острову на  всех  пару-
сах, и узнал лодку Джакопо; он подал сигнал, на который Джакопо ответил,
и два часа спустя лодка подошла к яхте.
   Эдмона ждал печальный ответ на оба его вопроса.
   Старик Дантес умер. Мерседес исчезла.
   Эдмон спокойно выслушал эти вести; но тотчас же сошел на берег,  зап-
ретив следовать за собой.
   Через два часа он возвратился; два матроса с лодки Джакопо перешли на
его яхту, чтобы управлять парусами; он  велел  взять  курс  на  Марсель.
Смерть отца он предвидел; но что сталось с Мерседес?
   Эдмон не мог бы дать ни одному агенту исчерпывающих указаний, не отк-
рыв своей тайны; кроме того, он хотел получить еще некоторые другие све-
дения, а это мог сделать только он один. В Ливорно  зеркало  парикмахера
показало ему, что ему нечего опасаться быть узнанным. К тому  же  в  его
распоряжении были теперь все средства изменить свой облик. И вот однажды
утром парусная яхта Дантеса в сопровождении рыбачьей лодки смело вошла в
марсельский порт и остановилась против того самого места, где  когда-то,
в роковой вечер, Эдмона посадили в шлюпку, чтобы отвезти в замок Иф.
   Дантес не без трепета увидел подъезжавшего к нему в карантинной шлюп-
ке жандарма. Но он с приобретенной им спокойной уверенностью  подал  ему
английский паспорт, купленный в Ливорно, и с помощью этого  иностранного
пропуска, уважаемого во Франции  гораздо  более  французских  паспортов,
беспрепятственно сошел на берег.
   Первый, кого встретил Дантес на улице Каннебьер, был матрос с "Фарао-
на". Этот человек некогда служил под его началом и, как  нарочно,  нахо-
дился тут, чтобы Дантес мог убедиться в происшедшей в нем перемене. Дан-
тес прямо подошел к матросу и задал ему несколько вопросов,  на  которые
тот отвечал так, как говорят с человеком, которого видят  первый  раз  в
жизни.
   Дантес дал матросу монету в благодарность за сообщенные им  сведения;
минуту спустя он услышал, что добрый малый бежит за ним вслед.
   Дантес обернулся.
   - Прошу прощения, сударь, - сказал матрос,  -  но  вы,  должно  быть,
ошиблись; вы, верно, хотели дать мне двухфранковую монету, а вместо того
дали двойной наполеондор.
   - Ты прав, друг мой, я ошибся, - сказал Дантес, - но  твоя  честность
заслуживает награды, и я прошу тебя принять от меня еще второй и  выпить
с товарищами за мое здоровье.
   Матрос был так изумлен, что даже не поблагодарил Эдмона; он посмотрел
ему вслед и сказал.
   - Какой-нибудь набоб из Индии.
   Дантес продолжал  путь;  с  каждым  шагом  сердце  его  замирало  все
сильнее; воспоминания детства, неизгладимые, никогда не покидающие  наши
мысли, возникали перед ним на каждом углу, на каждом перекрестке.  Дойдя
до конца улицы Ноайль и увидев Мельянские аллеи,  он  почувствовал,  что
ноги у него подкашиваются, и едва не попал под колеса проезжавшего  эки-
пажа. Наконец он подошел к дому, где когда-то жил его отец.  Ломоносы  и
настурции исчезли с окна мансарды, где, бывало, старик  так  старательно
ухаживал за ними.
   Дантес прислонился к дереву и задумчиво смотрел на верхние этажи ста-
рого дома, наконец, он подошел к двери, переступил порог,  спросил,  нет
ли свободной квартиры и, хотя комнаты в пятом  этаже  оказались  заняты,
выразил такое настойчивое желание осмотреть их, что привратник  поднялся
наверх и попросил у жильцов позволения  показать  иностранцу  помещение.
Эту квартирку, состоявшую из двух  комнат,  занимали  молодожены,  всего
только неделю как повенчанные. При виде счастливой молодой  четы  Дантес
тяжело вздохнул.
   Впрочем, ничто не напоминало Дантесу  отцовского  жилища;  обои  были
другие; все старые вещи, друзья его детства, встававшие в его памяти  во
всех подробностях, исчезли. Одни только стены были те же.
   Дантес взглянул на кровать, она стояла на том же самом месте,  что  и
кровать его отца. Глаза Эдмона невольно наполнились слезами: здесь  ста-
рик испустил последний вздох, призывая сына.
   Молодые супруги с удивлением смотрели на этого сурового человека,  по
неподвижному лицу которого катились крупные слезы. Но всякое  горе  свя-
щенно, и они не задавали незнакомцу никаких вопросов. Они только отошли,
чтобы не мешать ему, а когда он стал прощаться, проводили  его,  говоря,
что он может приходить когда ему угодно, и что они всегда рады будут ви-
деть его в своей скромной квартирке.
   Спустившись этажом ниже, Эдмон  остановился  перед  другой  дверью  и
спросил, тут ли еще живет портной Кадрусс. Но  привратник  ответил  ему,
что человек, о котором он спрашивает, разорился и держит теперь  трактир
на дороге из Бельгарда в Бокер.
   Дантес вышел, спросил адрес хозяина дома, отправился  к  нему,  велел
доложить о себе под именем лорда Уилмора (так он был назван в  паспорте)
и купил у него весь дом за двадцать пять тысяч франков Он переплатил  по
меньшей мере десять тысяч. Но если бы хозяин потребовал с  Дантеса  пол-
миллиона, он заплатил бы не торгуясь.
   В тот же день молодые супруги, жившие в пятом этаже, были  уведомлены
нотариусом, совершившим купчую на дом, что новый хозяин предоставляет им
на выбор любую квартиру в доме за ту же плату, если они уступят ему сня-
тые ими две комнаты.
   Это странное происшествие занимало в продолжение  целой  педели  всех
обитателей Мельянских аллей и породило тысячу догадок, из которых ни од-
на не соответствовала истине.
   Но еще более смутило все умы и сбило с толку то  обстоятельство,  что
тот самый иностранец, который днем побывал в доме на Мельянских  аллеях,
вечером прогуливался по каталанской деревне и заходил в  бедную  рыбачью
хижину, где пробыл более часа,  расспрашивая  о  разных  людях,  которые
умерли или исчезли уже лет пятнадцать тому назад.
   На другой день рыбаки, к которым он заходил для расспросов,  получили
в подарок новую лодку, снабженною двумя неводами и ахатом.
   Рыбакам очень хотелось поблагодарить великодушного посетителя, но они
узнали, что накануне, поговорив с каким-то матросом, он сел на лошадь  и
выехал из Марселя через Экские ворота.




   Кто, как я, путешествовал пешком по Южной  Франции,  вероятно,  видел
между Бельгардом и Бокером, приблизительно на полпути между  селением  и
городом, но все же ближе к Бокеру, чем к Бельгарду,  небольшой  трактир,
где на висячей жестяной вывеске, скрипящей при малейшем дуновении ветра,
презабавно изображен Гарский мосг Этот трактир, если идти по течению Ро-
ны, стоит по левую сторону от большой дороги, задней стеной к реке.  При
нем имеется то, что в Лангедоке  называют  садом,  то  есть  огороженный
участок земли на задворках, где чахнет  несколько  малорослых  оливковых
деревьев и диких смоковниц с посеребренной пылью  листвой,  между  этими
деревьями произрастают овощи, преимущественно чеснок, красный стручковый
перец и лук; наконец, в углу, словно забытый часовой, высокая пиния оди-
ноко возносит к небу свою вершину, потрескивающую  на  тридцатиградусном
солнце.
   Все эти деревья, большие и малые, искривлены от природы и крепятся  в
ту сторону, в которую дует мистраль - один из трех бичей Прованса, двумя
другими, как известно, или как, может быть, неизвестно, считались Дюран-
са [13] и парламент.
   Кругом, на равнине, похожей на большое озеро пыли, произрастают там и
сям редкие пшеничные колосья, которые местные садоводы, вероятно,  выра-
щивают из любопытства и которые служат насестом для цикад,  преследующих
своим пронзительным и однообразным треском путешественников, забредших в
эту пустыню.
   Уже лет семь этот трактир принадлежал супружеской паре, вся  прислуга
которой состояла из работницы по имени Тринетта и конюха, прозывавшегося
Пако, впрочем, двух слуг было вполне достаточно, ибо с тех пор как между
Бокером и Эг-Мортом провели канал, барки победоносно  заменили  почтовых
лошадей, а перевозное судно - дилижанс.
   Этот канал, к вящей досаде бедного трактирщика, проходил между питаю-
щей его Роной и поглощаемой им дорогой в каких-нибудь ста шагах от трак-
тира, который мы кратко, но верно только что описали.
   Хозяин этого убогого трактирчика был человек лет сорока  пяти,  истый
южанин - высокий, сухощавый и жилистый, с блестящими,  глубоко  сидящими
глазами, орлиным носом и белыми, как у хищника, зубами. Волосы его,  ви-
димо не желавшие седеть, несмотря на  первые  предостережения  старости,
были, как и его круглая борода, густые и курчавые и только кое-где  тро-
нуты сединой Лицо его, от природы смуглое, стало почти черным вследствие
привычки бедного малого торчать с утра до вечера на пороге  и  высматри-
вать, не покажется ли - пеший или конный - какой-нибудь постоялец,  ждал
он обычно понапрасну, и ничто не защищало его  лица  от  палящего  зноя,
кроме красного платка, повязанного вокруг головы, как у испанских погон-
щиков. Это был наш старый знакомый, Гаспар Кадрусс.
   Жена его, звавшаяся в девицах Мадлена Радель, была  женщина  бледная,
худая и хворая, она родилась в окрестностях Арля и сохранила следы былой
красоты, которою славятся женщины того края, но лицо ее рано поблекло от
приступов скрытой лихорадки, столь распространенной среди людей, живущих
близ эг-мортских прудов и камаргских болот. Поэтому она почти никогда не
выходила из комнаты во втором этаже и проводила целые дни, дрожа от  ли-
хорадки, полулежа в кресле или полусидя на кровати, между  тем  как  муж
ее, по обыкновению, стоял на часах у  порога,  весьма  неохотно  покидая
свой пост, ибо каждый раз, когда он возвращался к своей сварливой  поло-
вине, она донимала его вечными жалобами на судьбу, па что муж обычно от-
вечал философски:
   - Молчи, Карконта! Видно, так богу угодно.
   Прозвище "Карконта" произошло оттого, что Мадлена Радель  родилась  в
деревне Карконте, между Салоном и Ламбеском; а так как в тех местах  лю-
дей почти всегда называют не по имени, а по прозвищу, то и муж ее  заме-
нил этим прозвищем имя Мадлена, быть может слишком нежное и благозвучное
для его грубой речи.
   Однако, несмотря на такую мнимую покорность воле провидения, не  сле-
дует думать, будто наш трактирщик не сетовал на бедственное положение, в
которое ввергнул его проклятый Бокерский канал, и  равнодушно  переносил
беспрестанные причитания жены.  Подобно  всем  южанам,  он  был  человек
весьма воздержанный и неприхотливый, но тщеславный во всем, что касалось
внешности; во времена своего благоденствия он не пропускал ни одной фер-
рады, пи одного шествия с тараском [14] и торжественно появлялся со сво-
ей Карконтой: он - в живописном костюме  южанина,  представляющем  нечто
среднее между каталонским и андалузским, она - в прелестном наряде арле-
зианок, словно заимствованном у греков и арабов. Но мало-помалу  часовые
цепочки, ожерелья, разноцветные пояса, вышитые корсажи, бархатные  курт-
ки, шелковые чулки с изящными стрелками, пестрые гетры, башмаки с сереб-
ряными пряжками исчезли, а Гаспар Кадрусс, лишенный возможности  показы-
ваться в своем былом великолепии, отказался вместе с женой от участия  в
празднествах, чьи веселые отклики, терзая его сердце, долетали до убого-
го трактира, который он  продолжал  держать  не  столько  ради  доходов,
сколько для того, чтобы иметь какое-нибудь занятие.
   Кадрусс, по обыкновению, простоял уже пол-утра перед дверью трактира,
переводя грустный взгляд от небольшого лужка, по которому бродили  куры,
к двум крайним точкам пустынной дороги, одним концом уходящей на  юг,  а
другим - на север, - как вдруг пронзительный голос его жены заставил его
покинуть свой пост. Он ворча вошел в трактир и поднялся во второй  этаж,
оставив, однако, дверь отворенной настежь, как бы приглашая проезжих за-
вернуть к нему.
   В ту минуту, когда Кадрусс входил в трактир, большая дорога, о  кото-
рой мы говорили и на которую были устремлены его  взоры,  была  пуста  и
безлюдна, как пустыня в полдень. Она тянулась бесконечной  белой  лентой
меж двух рядов тощих деревьев, и ясно было, что ни один путник по  своей
воле не пустится в такой час по этой убийственной Сахаре.
   Между тем, вопреки всякой вероятности, если был  Кадрусс  остался  на
месте, он увидел бы, что со стороны Бельгарда приближается  всадник  тем
благопристойным и спокойным аллюром, который указывает на наилучшие  от-
ношения между конем и седоком; всадник был священник, в черной сутане  и
треугольной шляпе, несмотря на палящий зной полуденного солнца;  конь  -
мерин-иноходец - шел легкой рысцой.
   У дверей трактира священник остановился; трудно  сказать,  лошадь  ли
остановила ездока, или же ездок остановил лошадь; но как бы то  ни  было
священник спешился и, взяв лошадь за поводья,  привязал  ее  к  задвижке
ветхого Ставня, державшегося на одной петле; потом, подойдя  к  двери  и
вытирая красным бумажным платком пот, градом катившийся по его лицу,  он
три раза постучал о порог кованым концом трости, которую держал в руке.
   Тотчас же большая черная собака встала и сделала несколько шагов, за-
ливаясь лаем и скаля свои белые острые зубы, - вдвойне враждебное  пове-
дение, доказывавшее, как мало она привыкла видеть посторонних.
   Деревянная лестница, примыкавшая к стене, тотчас же затрещала под тя-
желыми шагами хозяина убогого жилища; весь согнувшись, он задом спускал-
ся к стоявшему в дверях священнику.
   - Иду, иду, - говорил весьма удивленный Кадрусс. -  Да  замолчишь  ли
ты, Марго! Не бойтесь, сударь, она хоть и лает, но не укусит. Вы желаете
винца, не правда ли? Ведь жара-то канальская... Ах, простите, -  продол-
жал Кадрусс, увидев, с какого рода проезжим имеет дело. - Простите, я не
рассмотрел, кого имею честь принимать у себя. Что вам угодно?  Чем  могу
служить, господин аббат?
   Аббат несколько секунд очень пристально смотрел  на  Кадрусса;  каза-
лось, он даже старался и сам обратить па себя его внимание. Но  так  как
лицо трактирщика не выражало ничего, кроме удивления, что посетитель  не
отвечает, он счел нужным положить конец этой сцене и  сказал  с  сильным
итальянским акцентом:
   - Не вы ли будете господин Кадрусс?
   - Да, сударь, - отвечал хозяин, быть может еще более удивленный  воп-
росом, нежели молчанием, - я самый; Гаспар Кадрусс, ваш слуга.
   - Гаспар Кадрусс?.. Да... Кажется, так и есть.  Вы  жили  когда-то  в
Мельянских аллеях, на четвертом этаже?
   - Точно так.
   - И занимались ремеслом портного?
   - Да; но дело не пошло. В этом проклятом Марселе так жарко, что я ду-
маю, там скоро вовсе перестанут одеваться. Кстати, о жаре; не угодно  ли
вам будет немного освежиться, господин аббат?
   - Пожалуй. Принесите бутылку вашего самого лучшего вина, и мы продол-
жим наш разговор.
   - Как прикажете, господин аббат, - сказал Кадрусс.
   И чтобы не упустить случая продать одну из  своих  последних  бутылок
кагора, Кадрусс поспешил поднять люк, устроенный в полу комнаты, служив-
шей одновременно и залой и кухней.
   Когда пять минут спустя он снова появился, аббат уже сидел на табуре-
те, опершись локтем на стол, между тем как Марго, которая, видимо,  сме-
нила гнев на милость, услышав, что странный путешественник спросил вина,
положила ему на колени свою худую шею и смотрела на него умильными  гла-
зами.
   - Вы один здесь живете? - спросил аббат у хозяина, когда  тот  ставил
перед ним бутылку и стакан.
   - Да, один, или почти один, господин аббат, так как жена мне не в по-
мощь; она вечно хворает, моя бедная Карконта.
   - Так вы женаты! - сказал аббат с оттенком участия, бросив вокруг се-
бя взгляд, которым он словно оценивал скудное имущество бедной четы.
   - Вы находите, что я небогат, не правда ли, господин аббат? - сказал,
вздыхая, Кадрусс. - Но что поделаешь; мало быть честным человеком, чтобы
благоденствовать на этом свете.
   Аббат устремил на него проницательный взгляд.
   - Да, честным человеком; этим я могу похвалиться, господин  аббат,  -
сказал хозяин, смотря аббату прямо в глаза и прижав руку к груди, - а  в
наше время не всякий может это сказать.
   - Тем лучше, если то, чем вы хвалитесь, правда, - сказал аббат.  -  Я
твердо верю, что рано или поздно каждый человек  будет  вознагражден,  а
злой наказан.
   - Вам по сану положено так говорить, господин аббат, - возразил  Кад-
русс с горечью, - а каждый волен верить или не верить вашим словам.
   - Напрасно вы так говорите, сударь, - сказал аббат, - может  быть,  я
сам докажу вам справедливость моих слов.
   - Как это так? - удивленно спросил Кадрусс.
   - А вот как: прежде всего мне нужно удостовериться, точно ли  вы  тот
человек, в ком я имею надобность.
   - Какие же доказательства вам надо?
   - Знавали вы в тысяча восемьсот четырнадцатом  или  тысяча  восемьсот
пятнадцатом году моряка по имени Дантес?
   - Дантес!.. Знавал ли я беднягу Эдмона! Еще бы, да это был мой лучший
друг! - воскликнул Кадрусс, густо покраснев, между тем как ясные и  спо-
койные глаза аббата словно расширялись, чтобы единым  взглядом  охватить
собеседника.
   - Да, кажется, его звали Эдмоном.
   - Конечно, его звали Эдмон! Еще бы! Это так же верно, как то, что ме-
ня зовут Гаспар Кадрусс. А что с ним сталось, господин аббат,  с  бедным
Эдмоном? - продолжал трактирщик. - Вы его знали? Жив ли он еще? Свободен
ли? Счастлив ли?
   - Он умер в тюрьме в более отчаянном и несчастном положении, чем  ка-
торжники, которые волочат ядро на тулонской каторге.
   Смертельная бледность сменила разлившийся было по лицу Кадрусса румя-
нец. Он отвернулся, и аббат увидел, что он вытирает слезы уголком  крас-
ного платка, которым была повязана его голова.
   - Бедняга! - пробормотал Кадрусс. -  Вот  вам  еще  доказательство  в
подтверждение моих слов, господин аббат, что бог милостив только к  дур-
ным людям. Да, - продолжал Кадрусс, - свет становится день ото дня хуже.
Пусть бы небеса послали на землю сперва серный дождь, потом огненный - и
дело с концом!
   - Видимо, вы от души любили этого молодого человека, - сказал аббат.
   - Да, я его очень любил, - сказал Кадрусс, - хотя  должен  покаяться,
что однажды позавидовал его счастью, но после,  клянусь  вам  честью,  я
горько жалел о его несчастной участи.
   На минуту воцарилось молчание, в продолжение которого аббат не  отво-
дил пристального взора от выразительного лица трактирщика.
   - И вы знали беднягу? - спросил Кадрусс.
   - Я был призван к его смертному одру и подал ему  последние  утешения
веры, - отвечал аббат.
   - А отчего он умер? - спросил Кадрусс сдавленным голосом.
   - Отчего умирают в тюрьме на тридцатом году жизни, как  не  от  самой
тюрьмы?
   Кадрусс отер пот, струившийся по его лицу.
   - Всего удивительнее, - продолжал аббат, - что Дантес на смертном од-
ре клялся мне перед распятием, которое он лобызал, что ему  не  известна
истинная причина его заточения.
   - Верно, верно, - прошептал Кадрусс, - он не мог ее знать. Да, госпо-
дин аббат, бедный мальчик сказал правду.
   - Потому-то он и поручил мне доискаться до причины  его  несчастья  и
восстановить честь его имени, если оно было чем-либо запятнано.
   И взгляд аббата, становившийся все пристальнее, впился в омрачившееся
лицо Кадрусса.
   - Один богатый англичанин, - продолжал аббат, - его товарищ  по  нес-
частью, выпущенный из тюрьмы при  второй  реставрации,  обладал  алмазом
большой ценности. При выходе из тюрьмы он подарил этот алмаз  Дантесу  в
благодарность за то, что во время его болезни тот ухаживал за  ним,  как
за родным братом. Дантес, вместо того чтобы подкупить тюремщиков,  кото-
рые, впрочем, могли бы взять награду, а потом выдать его, бережно хранил
камень при себе на случай своего  освобождения;  если  бы  он  вышел  из
тюрьмы, он сразу стал бы богачом, продав этот алмаз.
   - Так вы говорите, - спросил Кадрусс, глаза которого  разгорелись,  -
что это был алмаз большой ценности?
   - Все в мире относительно, - отвечал аббат. - Для Эдмона это было бо-
гатство; его оценивали в пятьдесят тысяч франков.
   - Пятьдесят тысяч франков! - вскричал Кадрусс. - Так он был с грецкий
орех, что ли?
   - Нет, поменьше, - отвечал аббат, - но вы сами можете об этом судить,
потому что он со мною.
   Глаза Кадрусса, казалось, шарили под платьем аббата,  разыскивая  ка-
мень.
   Аббат вынул из кармана коробочку, обтянутую черной шагреневой  кожей,
раскрыл ее и показал изумленному Кадруссу сверкающий алмаз,  вправленный
в перстень чудесной работы.
   - И это стоит пятьдесят тысяч франков?
   - Без оправы, которая сама по себе довольно дорога, - отвечал аббат.
   Он закрыл футляр и положил в карман алмаз,  продолжавший  сверкать  в
воображении Кадрусса.
   - Но каким образом этот камень находится в ваших руках, господин  аб-
бат? - спросил Кадрусс. - Разве Эдмон назначил вас своим наследником?
   - Не наследником, а душеприказчиком. "У меня было трое добрых  друзей
и невеста, - сказал он мне, - я уверен, что все  четверо  горько  жалеют
обо мне; один из этих друзей звался Кадрусс".
   Кадрусс вздрогнул.
   - "Другого, - продолжал аббат, делая вид, что  не  замечает  волнения
Кадрусса, - звали Данглар, третий прибавил он, хоть и был мой  соперник,
но тоже любил меня".
   Дьявольская улыбка появилась на губах Кадрусса; он хотел прервать аб-
бата.
   - Постойте, - сказал аббат, - дайте мне кончить, и,  если  вы  имеете
что сказать мне, вы скажете потом. "Третий, хоть и был мой соперник,  но
тоже любил меня, и звали его Фернан; а мою невесту звали..." Я забыл имя
невесты, - сказал аббат.
   - Мерседес, - сказал Кадрусс.
   - Да, да, совершенно верно, - с подавленным вздохом подтвердил аббат,
- Мерседес.
   - Ну, и что же дальше? - спросил Кадрусс.
   - Дайте мне графин с водой, - сказал аббат.
   Кадрусс поспешил исполнить его желание.
   Аббат налил воды в стакан и отпил несколько глотков.
   - На чем мы остановились? - спросил он, поставив стакан на стол.
   - Невесту звали Мерседес.
   - Да, да. "Вы поедете в Марсель..." Это все Дантес говорил, вы  пони-
маете?
   - Понимаю.
   - "Вы продадите этот алмаз и разделите вырученные за него деньги меж-
ду моими пятью друзьями, единственными людьми, любившими меня на земле".
   - Как так пятью? - сказал Кадрусс. - Вы назвали мне только четверых.
   - Потому что пятый умер, как мне сказали... Пятый был отец Дантеса.
   - Увы, это  верно,  -  сказал  Кадрусс,  раздираемый  противоречивыми
чувствами, - бедный старик умер.
   - Я узнал об этом в Марселе, - отвечал аббат, стараясь казаться  рав-
нодушным, - но смерть его произошла так давно, что я не мог узнать ника-
ких подробностей... Может быть, вы что-нибудь знаете о смерти старика?
   - Кому и знать, как не мне? - сказал Кадрусс. - Я был его соседом.  О
господи! Не прошло и года после исчезновения его сына, как бедный старик
умер!
   - А отчего он умер?
   - Доктора называли его болезнь... кажется, воспалением желудка, люди,
знавшие его, говорили, что он умер с горя... а я, который видел, как  он
умирал, я говорю, что он умер...
   Кадрусс запнулся.
   - Отчего? - с тревогой спросил аббат.
   - С голоду он умер!
   - С голоду? - вскричал аббат, вскакивая на ноги. - С голоду!  Послед-
няя тварь не умирает с голоду. Пес, блуждающий по улицам, находит  мило-
сердную руку, которая бросает кусок хлеба, а человек, христианин, умира-
ет с голоду среди других людей, также называющих себя  христианами!  Не-
возможно! Это невозможно!
   - Я вам говорю правду, - сказал Кадрусс.
   - И напрасно, - послышался голос с лестницы. - Чего ты суешься  не  в
свое дело?
   Собеседники обернулись и увидели сквозь перила лестницы бледное  лицо
Карконты; она притащилась сюда из своей каморки и подслушивала их разго-
вор, сидя на верхней ступеньке и опершись головой на руки.
   - А ты сама чего суешься не в свое дело, жена? -  сказал  Кадрусс.  -
Господин аббат просит у меня сведений; учтивость требует, чтобы я их со-
общил ему.
   - А благоразумие требует, чтобы ты молчал. Почем ты знаешь, с  какими
намерениями тебя расспрашивают, дуралей?
   - С наилучшими, сударыня, - сказал аббат, - ручаюсь вам. Вашему  суп-
ругу нечего опасаться, лишь бы он говорил чистосердечно.
   - Знаем мы это... Начинают со всяких обещаний,  потом  довольствуются
тем, что просят не опасаться, потом уезжают, не исполнив обещанного, а в
одно прекрасное утро неведомо откуда на тебя сваливается беда.
   - Будьте спокойны, - отвечал аббат, - уверяю вас, что из-за меня  вам
не будет никакой беды.
   Карконта проворчала еще что-то, чего  нельзя  было  разобрать,  снова
опустила голову на руки, и трясясь в лихорадке, предоставила  мужу  про-
должать разговор, впрочем, стараясь не пропустить ни слова.
   Между тем аббат выпил немного воды и успокоился.
   - Неужели, - снова начал он, - этот бедный старик был так всеми поки-
нут, что умер голодной смертью?
   - О нет, - отвечал Кадрусс, - каталанка Мерседес и  господин  Моррель
не покинули его; но бедный старик вдруг возненавидел Фернана, того само-
го, - прибавил Кадрусс с насмешливой улыбкой, - которого  Дантес  назвал
вам своим другом.
   - А разве он не был ему другом? - спросил аббат.
   - Гаспар! Гаспар! - сказала больная со ступеньки лестницы. -  Подумай
раньше, чем говорить!
   Кадрусс с досадой махнул рукой и не удостоил жену ответом.
   - Можно ли быть другом человека, у которого хочешь отбить женщину?  -
ответил он аббату. - Дантес по доброте сердечной называл всех этих людей
друзьями... Бедный Эдмон! Впрочем, лучше, что он ничего  не  узнал,  ему
трудно было бы простить им на смертном одре. И что бы там ни говорили, -
продолжал Кадрусс, речь которого была не чужда  своего  рода  грубоватой
поэзии, - а я все же больше боюсь проклятия мертвых, чем  ненависти  жи-
вых.
   - Болван! - сказала Карконта.
   - А вам известно, - продолжал аббат, - что этот Фернан сделал?
   - Известно ли? Разумеется, известно!
   - Так говорите.
   - Твоя воля, Гаспар, - сказала жена, - делай, как знаешь,  но  только
лучше бы тебе помолчать.
   - На этот раз ты, пожалуй, права, - сказал Кадрусс.
   - Итак, вы не хотите говорить? - продолжал аббат.
   - К чему? - отвечал Кадру ее. - Если бы бедняга Эдмон был жив и  при-
шел ко мне узнать раз навсегда, кто ему друг, а кто враг,  тогда  другое
дело; но вы говорите, что он в могиле; он уже не  может  ненавидеть,  не
может мстить; а потому бросим все это.
   - Так вы хотите, - сказал аббат, - чтобы этим людям, которых вы  счи-
таете вероломными и ложными друзьями, досталась награда за верную  друж-
бу?
   - Вы правы, - сказал Кадрусс. - Притом же, что  значило  бы  для  них
наследство бедного Эдмона? Капля в море!
   - Не говоря уже о том,  что  эти  люди  могут  раздавить  тебя  одним
пальцем, - сказала жена.
   - Вот как? Разве эти люди могущественны и богаты?
   - Так вы ничего про них не знаете?
   - Нет. Расскажите мне.
   Кадрусс задумался.
   - Нет, знаете, это было бы слишком длинно.
   - Как хотите, друг мой, можете ничего не говорить, - сказал  аббат  с
видом полнейшего равнодушия, - я уважаю ваши колебания.  Вы  поступаете,
как должен поступать добрый человек; не будем больше об  этом  говорить.
Что мне было поручено? Исполнить последнюю волю умирающего. Итак, я про-
дам этот алмаз.
   И он снова вынул футляр из кармана, открыл его, и снова  камень  зас-
веркал перед восхищенными глазами Кадрусса.
   - Поди-ка сюда, жена, погляди, - проговорил он хриплым голосом.
   - Алмаз? - спросила Карконта, вставая. Довольно твердыми  шагами  она
спустилась с лестницы. - Что это за алмаз?
   - Разве ты не слыхала? - сказал Кадрусс. - Этот алмаз  Эдмон  завещал
нам: во-первых, своему отцу, потом трем друзьям:  Фернану,  Данглару,  и
мне, и своей невесте Мерседес. Алмаз стоит пятьдесят тысяч франков.
   - Ах, какой чудесный камень! - сказала она.
   - Так, значит, пятая часть этой суммы принадлежит нам? - спросил Кад-
русс.
   - Да, - отвечал аббат, - с прибавкой за счет доли отца Дантеса, кото-
рую я считаю себя вправе разделить между вами четырьмя.
   - А почему же между четырьмя? - спросила Карконта.
   - Потому что вас четверо друзей Эдмона.
   - Предатели - не друзья! - глухо проворчала Карконта.
   - Это самое и я  говорил,  -  сказал  Кадрусс.  -  Награждать  преда-
тельство, а то и преступление - это грех, это даже кощунство.
   - Вы сами этого хотите, - спокойно отвечал аббат, снова пряча алмаз в
карман своей сутаны. - Теперь дайте мне адреса друзей  Эдмона,  чтобы  я
мог исполнить его последнюю волю.
   Пот градом катился по лицу Кадрусса. Аббат встал,  подошел  к  двери,
чтобы взглянуть на лошадь, и снова вернулся на свое место. Кадрусс и его
жена смотрели друг на друга с неизъяснимым выражением.
   - Алмаз мог бы достаться нам одним, - сказал Кадрусс.
   - Ты думаешь? - сказала жена.
   - Духовная особа не станет нас обманывать.
   - Делай, как хочешь, - сказала Карконта, - мое дело - сторона.
   И она опять пошла на лестницу, дрожа от лихорадки. Зубы  ее  стучали,
несмотря на жару.
   На последней ступеньке она задержалась.
   - Подумай хорошенько, Гаспар, - сказала она.
   - Я решился, - отвечал Кадрусс.
   Карконта со вздохом скрылась в своей комнате; слышно  было,  как  пол
заскрипел под ее ногами и как затрещало кресло, в которое она упала.
   - На что это вы решились? - спросил аббат.
   - Рассказать вам все, - отвечал Кадрусс.
   - По правде сказать, мне кажется, это лучшее, что вы можете  сделать,
- сказал священник. - Не потому, чтобы мне хотелось узнать  то,  что  вы
предпочли бы скрыть от меня, а потому, что будет лучше, если вы мне  по-
можете разделить наследство согласно с волей завещателя.
   - Надеюсь, что так, - отвечал Кадрусс, щеки которого пылали от надеж-
ды и алчности.
   - Я вас слушаю, - произнес аббат.
   - Постойте, - сказал Кадрусс, - нас могут некстати  прервать,  и  это
будет неприятно. Притом же другим незачем знать, что вы были здесь.
   Он подошел к двери, запер ее и для большей  верности  наложил  ночной
засов. Между тем аббат выбрал себе удобное местечко; он уселся в уголок,
чтобы оставаться в тени, в то время как свет будет падать на лицо  собе-
седника. Опустив голову и сложив, или, вернее,  стиснув  руки,  он  весь
превратился в слух.
   Кадрусс придвинул табурет и сел против него.
   - Помни, что не я тебя заставила! - послышался дрожащий голос Каркон-
ты, словно она видела сквозь половицы, что происходит внизу.
   - Ладно, ладно, - сказал Кадрусс, - довольно; я все беру на себя.
   И он начал.




   - Прежде всего, - сказал Кадрусс, - я должен  просить  вас,  господин
аббат, дать мне одно обещание.
   - Какое? - спросил аббат.
   - Если вы когда-нибудь воспользуетесь сведениями, которые  я  сообщу,
то никто не должен знать, что вы получили их от меня, люди, о которых  я
буду говорить, богаты и могущественны, и если  они  дотронутся  до  меня
хоть пальцем, то раздавят меня, как стекло.
   - Будьте спокойны, друг мой, - сказал аббат, - я священник,  и  тайны
умирают в моей груди; помните, что у нас нет  другой  цели,  как  только
достойным образом исполнить последнюю волю нашего друга Говорите, не ща-
дя никого, но и без ненависти, говорите правду, только правду Я не  знаю
и, вероятно, никогда не узнаю тех людей, о которых вы мне расскажете.  К
тому же я итальянец, а не француз, принадлежу богу, а не людям; я  возв-
ращаюсь в свой монастырь, из которого вышел единственно, чтобы исполнить
последнюю волю умершего.
   Эти убедительные доводы, по-видимому, вселили в Кадрусса немного уве-
ренности.
   - В таком случае я хочу, я должен разуверить вас в этой дружбе, кото-
рую бедный Эдмон считал такой искренней и верной.
   - Прошу вас, начните с его отца, - сказал аббат. - Эдмон много  гово-
рил мне о старике, он питал к нему горячую любовь.
   - Это печальная история, - сказал Кадрусс, качая  головой,  -  начало
вы, верно, знаете.
   - Да, - отвечал аббат. - Эдмон рассказал мне все, что было до той ми-
нуты, когда его арестовали в маленьком трактире в окрестностях Марселя.
   - В "Резерве"! Я как сейчас все это вижу.
   - Ведь это был чуть ли не день обручения?
   - Да, и обед, весело начавшийся, кончился печально: вошел полицейский
комиссар с четырьмя солдатами и арестовал Дантеса.
   - На этом и кончаются мои сведения, - сказал священник. - Дантес знал
только то, что относилось лично к нему, потому что он никогда уже больше
не видел никого из тех, кого я вам назвал, и ничего о них не слыхал.
   - Так вот. Когда Дантеса арестовали, господин Моррель поспешил в Мар-
сель, чтобы узнать, в чем дело, и получил очень грустные сведения.  Ста-
рик отец возвратился домой один, рыдая, снял с себя парадное платье, це-
лый день ходил взад и вперед по комнате и так и не ложился спать. Я  жил
тогда под ним и слышал, как он всю ночь ходил по комнате, признаться,  я
и сам не спал: горе несчастного отца очень меня мучило, и каждый его шаг
разрывал мне сердце, словно он и в самом деле наступал мне на грудь.
   На другой день Мерседес пришла в Марсель просить господина де Вильфор
о заступничестве; она ничего но добилась, но заодно зашла проведать ста-
рика, увидев его таким мрачным и унылым и узнав, что он не спал всю ночь
и ничего не ел со вчерашнего дня, она хотела увести его с  собой,  чтобы
позаботиться о нем. Но старик ни за что не соглашался.
   "Нет, - говорил он, - я не покину своего дома. Мой бедный  сын  любит
меня больше всех на свете, и, если его выпустят из тюрьмы,  он  прибежит
первым делом ко мне. Что он скажет, если не найдет меня дома?"
   Я слышал все это, стоя на площадке лестницы, потому что очень  хотел,
чтобы Мерседес уговорила старика пойти с нею Его беспокойные шаги,  весь
день раздававшиеся над моей головой, не давали мне ни минуты покоя.
   - А разве вы сами не заходили к старику, чтобы его утешить? - спросил
священник.
   - Ах, господин аббат! - отвечал Кадрусс. - Можно  утешать  того,  кто
ищет утешения; а он его не искал. Притом же, право не  знаю  почему,  но
мне казалось, что он не хочет меня видеть. Впрочем, однажды ночью, услы-
шав его рыдания, я не выдержал и поднялся наверх; но когда я  подошел  к
двери, он уже не плакал, а молился. Каких он только не находил красноре-
чивых слов и жалобных выражений, я вам и сказать не могу,  господин  аб-
бат; это было больше, чем молитва, больше, чем скорбь; и так  как  я  не
святоша и не люблю иезуитов, то я сказал себе: "Счастье мое, что я  один
и что бог не дал мне детей; если бы  я  был  отцом  и  чувствовал  такую
скорбь, как этот несчастный старик, то, не находя в памяти  и  в  сердце
всего того, что он говорит господу богу, я бы прямехонько пошел  и  бро-
сился в море, чтобы уйти от страданий".
   - Бедный отец! - прошептал священник.
   - С каждым днем он все больше уединялся;  часто  господин  Моррель  и
Мерседес приходили навестить его, но дверь его была заперта; я знал, что
он дома, но он не отвечал им. Однажды, когда он, против своего обыкнове-
ния, принял Мерседес и бедная девушка, сама в полном отчаянии,  пыталась
ободрить его, он сказал:
   "Поверь мне, дочь моя, он умер; не нам его ждать, а он нас ждет;  мне
хорошо, потому что я много старше тебя и, конечно, первый с  ним  встре-
чусь".
   Как бы человек ни был добр, он перестает навещать людей,  на  которых
тяжело смотреть. Кончилось тем, что старик Дантес остался в полном  оди-
ночестве. Я больше не видел, чтобы кто-нибудь подымался  к  нему,  кроме
каких-то неизвестных людей, которые время от времени заходили к  нему  и
затем потихоньку спускались с узлами. Я скоро догадался, что было в этих
узлах: он продавал мало-помалу все, что имел, для насущного хлеба. Нако-
нец, бедняга дошел до своего последнего скарба. Он задолжал за квартиру;
хозяин грозился выгнать его; он попросил подождать  еще  неделю,  и  тот
согласился; я знаю это от самого хозяина, он зашел  ко  мне,  выходя  от
старика.
   После этого я еще три дня слышал, как он по-прежнему  расхаживает  по
комнате, но на четвертый день я уже ничего не слыхал. Я  решил  зайти  к
нему; дверь была заперта. В замочную скважину я увидел его бледным и из-
нуренным и подумал, что он захворал; я уведомил господина Морреля и  по-
бежал за Мерседес. Оба тотчас же пришли. Господин Моррель привел с собой
доктора; доктор нашел у больного желудочно-кишечное воспаление и предпи-
сал ему диету. Я был при этом, господин аббат, и никогда не забуду улыб-
ки старика, когда он услышал это предписание. С тех пор он уже не  запи-
рал двери: у него было законное основание не есть; доктор предписал  ему
диету.
   У аббата вырвался подавленный стон.
   - Мой рассказ вас занимает, господин аббат? - спросил Кадрусс.
   - Да, - отвечал аббат, - он очень трогателен.
   - Мерседес пришла во второй раз; она нашла в нем такую перемену, что,
как и в первый раз, хотела взять его себе. Господин Моррель был того  же
мнения и хотел перевезти его силой. Но старик так  страшно  кричал,  что
они испугались. Мерседес осталась у  его  постели,  а  господин  Моррель
ушел, сделав ей знак, что оставляет кошелек с  деньгами  на  камине.  Но
старик, вооруженный докторским предписанием, ничего не хотел есть. Нако-
нец, после девятидневного поста он умер, проклиная тех, кто был причиной
его несчастья. Он говорил Мерседес:
   "Если вы когда-нибудь увидите Эдмона, скажите ему, что я умер благос-
ловляя его".
   Аббат встал, прошелся два раза по комнате, прижимая дрожащую  руку  к
пересохшему горлу.
   - И вы полагаете, что он умер...
   - С голоду, господин аббат, с голоду! - отвечал Кадрусс. - Я  в  этом
так же уверен, как в том, что мы с вами христиане.
   Аббат судорожно схватил наполовину полный стакан с водой,  выпил  его
залпом и с покрасневшими глазами и бледным лицом снова сел на свое  мес-
то.
   - Согласитесь, что это большое несчастье, - сказал он глухим голосом.
   - Тем более, что не бог, а люди ему причиной.
   - Перейдемте же к этим людям, - сказал аббат. - Но помните, - добавил
он почти угрожающим голосом, - что вы обязались сказать мне все. Так что
же эти люди, которые умертвили сына отчаянием, а отца голодом?
   - Двое его завистников: один - из-за любви, другой -  из  честолюбия:
Фернан и Данглар.
   - До чего довела их зависть? Говорите!
   - Они донесли на Эдмона, что он бонапартистский агент.
   - Но кто из них донес на него?" Кто подлинный виновник?
   - Оба, господин аббат; один написал письмо, другой отнес его на  поч-
ту.
   - А где было написано это письмо?
   - В самом "Резерве", накануне свадьбы.
   - Так и есть! - прошептал аббат. - О Фариа, Фариа! Как ты знал  людей
и их дела!
   - Что вы говорите? - спросил Кадрусс.
   - Ничего, - отвечал аббат, - продолжайте.
   - Данглар написал донос левой рукой, чтобы не узнали его  почерка,  а
Фернан отнес на почту.
   - Но и вы были при этом! - воскликнул вдруг аббат.
   - Я? - отвечал удивленный Кадрусс. - Кто вам сказал, что  я  был  при
этом?
   Аббат увидел, что зашел слишком далеко.
   - Никто не говорил, - сказал он, - но, чтобы знать такие подробности,
нужно было быть при этом.
   - Вы правы, - сказал Кадрусс глухим голосом, - я был при этом.
   - И вы не воспротивились этой гнусности? - сказал аббат. -  Тогда  вы
их сообщник.
   - Господин аббат, - отвечал Кадрусс, - они напоили меня до того,  что
я почти совсем лишился рассудка. Я видел все, как в тумане. Я говорил им
все, что может сказать человек в таком состоянии, но они  отвечали  мне,
что это только шутка с их стороны и что эта шутка не будет иметь никаких
последствий.
   - Но на следующий день, сударь, на следующий день вы увидели, что она
все же имела последствия. Однако вы промолчали, хотя были при  том,  как
арестовали Дантеса.
   - Да, господин аббат, я был при этом и хотел говорить;  я  хотел  все
рассказать, но Данглар удержал меня.
   "А если окажется, - сказал он мне, - что он виновен, что он  в  самом
деле был на Эльбе и ему поручили передать письмо бонапартистскому  коми-
тету в Париже, если это письмо при нем найдут, то ведь на его  заступни-
ков будут смотреть, как на его сообщников".
   Я побоялся в такие времена быть замешанным в политическое дело и про-
молчал; сознаюсь, эта была подлая трусость с моей стороны, но  не  прес-
тупление.
   - Понимаю; вы умыли руки, вот и все.
   - Да, господин аббат, - отвечал Кадрусс, - и совесть  мучит  меня  за
это день и ночь. Клянусь вам, я часто молю бога, чтобы он  простил  мне,
тем более что это прегрешение, единственное за всю мою жизнь, в  котором
я серьезно виню себя, - несомненно причина всех моих бед. Я  расплачива-
юсь за минуту слабости; поэтому-то я всегда говорю Карконте,  когда  она
жалуется на судьбу: "Молчи, жена, видно, так богу угодно".
   И Кадрусс с искренним раскаянием опустил голову.
   - Ваше чистосердечие заслуживает похвалы, - сказал аббат, -  кто  так
кается, тот достоин прощения.
   - К несчастью, - прервал Кадрусс, - Эдмон умер, не простив меня.
   - Он ничего не знал... - сказал аббат.
   - Но теперь он, может быть, знает, -  возразил  Кадрусс,  -  говорят,
мертвые знают все.
   Наступило молчание. Аббат встал и в задумчивости прохаживался по ком-
нате, потом возвратился на свое место и снова сел.
   - Вы мне уже несколько раз называли какого-то  господина  Морреля,  -
сказал он. - Кто это такой?
   - Это владелец "Фараона", хозяин Дантеса.
   - А какую роль играл этот человек во  всем  этом  печальном  деле?  -
спросил аббат.
   - Роль честного человека, мужественного и отзывчивого. Он  раз  двад-
цать ходатайствовал за Дантеса. Когда возвратился император,  он  писал,
умолял, грозил, так что при второй реставрации его самого сильно пресле-
довали за бонапартизм. Десять раз, как я вам уже говорил, он приходил  к
отцу Дантеса с намерением взять его к себе, а накануне или за два дня до
его смерти, как я тоже вам уже говорил, он оставил на камине  кошелек  с
деньгами; из этих денег заплатили долги старика и на них же его  похоро-
нили, так что бедняга мог по крайней мере умереть так же,  как  жил,  не
будучи никому в тягость. У меня и по сей  день  хранится  этот  кошелек,
большой красный кошелек, вязаный.
   - Этот господин Моррель жив? - спросил аббат.
   - Жив, - сказал Кадрусс.
   - И, верно, небо благословило его - он богат, счастлив?..
   Кадрусс горько усмехнулся.
   - Счастлив, вроде меня, - сказал он.
   - Как, господин Моррель несчастлив? - воскликнул аббат.
   - Он на краю нищеты, господин аббат, и, что еще хуже, ему грозит бес-
честие.
   - Почему?
   - Дело в том, - начал Кадрусс, - что после двадцатипятилетних трудов,
заняв самое почетное место среди марсельских  купцов,  господин  Моррель
разорен дотла. Он потерял в два года пять кораблей,  стал  жертвой  трех
банкротств, и теперь вся его надежда на этот самый "Фараон", которым ко-
мандовал бедный Дантес; он скоро должен возвратиться из Индии  с  грузом
кошенили и индиго. Если этот корабль потонет,  как  и  другие,  господин
Моррель погиб.
   - А есть ли у этого несчастного жена, дети?
   - Да, у него есть жена, которая все переносит,  как  святая;  у  него
есть дочь, которая хотела выйти замуж за любимого  человека,  но  теперь
родители не позволяют ему жениться на обедневшей девушке. Кроме того,  у
него есть сын, офицер; но вы понимаете, что все  это  только  усугубляет
горе несчастного, а не утешает его. Если бы он был один,  он  пустил  бы
себе пулю в лоб, и кончено.
   - Это ужасно! - прошептал аббат.
   - Вот как господь награждает добродетель, господин  аббат,  -  сказал
Кадрусс. - Посмотрите на меня; я не сделал ни одного худого дела,  кроме
того, в чем я вам повинился, и я дошел до нищеты. Мне  суждено  увидеть,
как моя бедная жена умрет от лихорадки, и я ничем не смогу ей помочь,  а
сам я умру с голоду, как умер старик Дантес,  между  тем  как  Фернан  и
Данглар купаются в золоте.
   - Как так?
   - Потому что им повезло, а честным людям никогда не везет.
   - Что же сталось с Дангларом, с главным виновником? Ведь он  подстре-
катель, правда?
   - Что с ним сталось? Он уехал из Марселя и, по рекомендации господина
Морреля, который ничего не знал о его преступлении, нанялся к одному ис-
панскому банкиру. Во время испанской войны он  занимался  поставками  на
французскую армию и разбогател; потом он стал играть на  бирже  и  таким
образом утроил свой капитал, а потеряв жену, дочь своего банкира, женил-
ся на вдове, госпоже де Наргонн, дочери камергера нынешнего короля, гос-
подина де Сервье, который сейчас в большой милости. Он стал миллионером,
его сделали бароном, так что он теперь барон Данглар; у него особняк  на
улице Монблан, десять лошадей на конюшне, шесть лакеев в передней  и  не
знаю уж сколько миллионов в сундуках.
   - Вот оно что! - сказал аббат со странной интонацией. - И что же,  он
счастлив?
   - Счастлив? Кто может это знать? Счастье или несчастье, про это знают
стены; у стен есть уши, но нет языка. Если богатство составляет счастье,
так Данглар счастлив.
   - А Фернан?
   - О, Фернану, тому еще пуще повезло.
   - Но каким образом мог разбогатеть и выйти в люди бедный  каталанский
рыбак, без всяких средств, без образования? Признаюсь, это меня  удивля-
ет.
   - Это и всех удивляет; вероятно, в его жизни есть какая-то тайна, ко-
торой никто не знает.
   - Но какими видимыми путями дошел он до большого богатства или до вы-
сокого положения?
   - Он дошел и до того и до другого, господин аббат, и до  богатства  и
до высокого положения.
   - Так только в сказках бывает!
   - Правда, это похоже на сказку, по послушайте, и вы все поймете.
   За несколько дней до возвращения императора Фернан попал  в  рекруты.
Бурбоны не трогали его. Но вернулся Наполеон, был издан указ  о  чрезвы-
чайном наборе, и Фернану пришлось идти в армию. Я тоже пошел; но так как
я был старше Фернана и только что женился на моей несчастной жене,  меня
назначили охранять побережье. Фернан, тот попал в действующую армию, по-
шел с полком на границу и участвовал в сражении при Линьи.
   В ночь после сражения он состоял ординарцем при одном генерале, имев-
шем тайные сношения с неприятелем. В ту самую ночь  генерал  должен  был
перебежать к англичанам; он предложил Фернану сопровождать  его.  Фернан
согласился, ушел с поста и последовал за генералом.
   Поступок, за который Фернана предали бы военному суду, если бы  Напо-
леон остался на троне, был вменен ему в заслугу при Бурбонах. Он возвра-
тился во Францию с эполетами подпоручика, и так как этот генерал,  кото-
рый был в большой милости у  короля,  не  оставлял  его  своим  покрови-
тельством, то его произвели  в  капитаны  в  тысяча  восемьсот  двадцать
третьем году, во время испанской войны, то есть в то самое время,  когда
Данглар пустился в свои первые коммерческие спекуляции. Фернан был родом
испанец; а потому он был послан в Мадрид, чтобы узнать, каково  настрое-
ние умов. Там он встретился с Дангларом, столковался с ним, обещал свое-
му генералу содействие роялистов в столице и в провинции,  заручился  от
него обещаниями, взял  на  себя,  со  своей  стороны,  некоторые  обяза-
тельства, провел свой полк по одному ему известным  ущельям,  охраняемым
роялистами, - одним словом, оказал в этом кратковременном  походе  такие
услуги, что после взятия Трокадеро его произвели в полковники и награди-
ли офицерским крестом Почетного легиона и титулом графа.
   - О судьба, судьба! - прошептал аббат.
   - Да; но послушайте, это еще не все. Испанская война кончилась,  дли-
тельный мир, который обещал воцариться в Европе, мог  повредить  карьере
Фернана. Одна только Греция восстала против Турции и начала войну за не-
зависимость; общее внимание устремлено было на Афины. Тогда было в  моде
жалеть и поддерживать греков.  Французское  правительство,  не  покрови-
тельствуя им открыто, позволяло, как вам известно, оказывать им  частную
помощь. Фернан испросил разрешения отправиться в Грецию, продолжая в  то
же время числиться в армии.
   Через некоторое время узнали, что граф де Морсер, - он носил это имя,
- поступил на службу к Али-паше в  чине  генерал-инструктора.  Али-паша,
как вам известно, был убит; но перед смертью он щедро наградил  Фернана;
Фернан возвратился во Францию и был утвержден в чине генерал-лейтенанта.
   - Так что теперь?.. - спросил аббат.
   - Так что теперь, - продолжал Кадрусс,  -  он  живет  в  великолепном
особняке в Париже, по улице Эльдер, номер двадцать семь.
   Аббат хотел что-то сказать, но остановился  в  нерешимости;  наконец,
сделав над собою усилие, он спросил:
   - А Мерседес? Я слышал, что она скрылась?
   - Скрылась! - отвечал Кадрусс. - Да, как скрывается солнце, чтобы ут-
ром вновь появиться в еще большем блеске.
   - Уж не улыбнулось ли счастье и ей? - спросил аббат, иронически усме-
хаясь.
   - Мерседес одна из первых дам парижского света, - сказал Кадрусс.
   - Продолжайте, - сказал аббат, - я словно слушаю рассказ  о  каком-то
сновидении. Но я сам видел столько необыкновенного, что ваш  рассказ  не
очень меня удивляет.
   - Мерседес сначала была в отчаянии от внезапного удара,  разлучившего
ее с Эдмоном. Я уже говорил вам о том,  как  она  умоляла  господина  де
Вильфор и как преданно заботилась об отце Дантеса. Отчаяние ее  усугуби-
лось новою горестью: отъездом Фернана в полк; она не знала об его  прес-
туплении и любила его как брата.
   Фернан уехал, Мерседес осталась одна.
   Три месяца провела она в слезах; никаких вестей ни об  Эдмоне,  ни  о
Фернане; никого, кроме умирающего от горя старика.
   Однажды, просидев целый день, по своему обыкновению, на распутье двух
дорог, ведущих из Марселя в Каталаны, она вернулась домой  вечером,  еще
более убитая, чем когда-либо; ни ее возлюбленный, ни ее друг  не  верну-
лись к ней ни по одной из этих дорог, и она не получала вестей ни о том,
ни о другом.
   Вдруг ей послышались знакомые шаги. Она с волнением оглянулась, дверь
отворилась, и она увидела перед собою Фернана в мундире подпоручика.
   Хоть она тосковала и плакала не о нем, но ей показалось, что часть ее
прежней жизни вернулась к ней. Мерседес схватила Фернана за руки с такой
радостью, что он принял ее за любовь; но это была только радость от мыс-
ли, что она не одна на свете и что, наконец, после  долгих  дней  одино-
чества видит перед собой друга. И притом надобно сказать, что Фернан ни-
когда не внушал ей отвращения, он не внушал ей любви,  только  и  всего.
Сердце Мерседес принадлежало другому, этот другой был далеко... исчез...
умер, быть может. При этой мысли Мерседес рыдала и в отчаянии ломала ру-
ки. Но эта мысль, которую она прежде отвергала, когда кто-нибудь  другой
высказывал ее, теперь сама собой приходила ей в голову. И старый  Дантес
не переставал твердить ей: "Наш Эдмон умер, если бы он был жив, то возв-
ратился бы к нам".
   Старик умер, как я вам уже сказал. Если бы он остался жив, то,  может
быть, Мерседес никогда не вышла бы за Другого. Старик стал  бы  упрекать
ее в неверности. Фернан понимал это. Узнав о смерти старика, он  возвра-
тился. На этот раз он явился в чине поручика. В первое свое  возвращение
он не сказал Мерседес ни слова о любви; во второе он  напомнил  ей,  что
любит ее. Мерседес попросила у него еще полгода срока на то, чтобы ждать
и оплакивать Эдмона.
   - Правда, - сказал аббат с горькой улыбкой, - ведь это составляло це-
лых полтора года! Чего еще может требовать самый страстно любимый  чело-
век? - И он тихо прибавил про себя слова  английского  поэта:  "Frailty,
thy name is waman [15]"
   - Через полгода, - продолжал Кадрусс, - они обвенчались в  Аккульской
церкви.
   - Это та самая церковь, где она должна была венчаться  с  Эдмоном,  -
прошептал аббат, - она переменила жениха, только и всего.
   - Итак, Мерседес вышла замуж, - продолжал Кадрусс. - Хоть она и каза-
лась спокойной, она все же упала в обморок, проходя мимо "Резерва",  где
полтора года тому назад праздновали ее обручение с тем, кого она все еще
любила в глубине своего сердца.
   Фернан обрел счастье, но не покой; я видел его в  эту  пору;  он  все
время боялся возвращения Эдмона. Поэтому он  поспешил  увезти  жену  по-
дальше и уехать самому. В Каталанах  было  слишком  много  опасностей  и
слишком много воспоминаний.
   Через неделю после свадьбы они уехали.
   - А после вы когда-нибудь встречали Мерседес? - спросил священник.
   - Да, я видел ее во время испанской войны, в Перпиньяне,  где  Фернан
ее оставил; она тогда была занята воспитанием сына.
   Аббат вздрогнул.
   - Сына? - спросил он.
   - Да, - отвечал Кадрусс, - маленького Альбера.
   - Но если она учила сына, - продолжал аббат, - так стало быть она са-
ма получила образование? Мне помнится, Эдмон говорил мне, что  это  была
дочь простого рыбака, красавица, но необразованная.
   - Неужели он так плохо знал свою невесту? - сказал Кадрусс, -  Мерсе-
дес могла бы стать королевой, господин аббат, если бы корона всегда вен-
чала самые прекрасные и самые умные головы. Судьба вознесла ее высоко, и
она сама становилась все выше и выше.  Она  училась  рисованию,  училась
всему. Впрочем, между нами будь сказано, по-моему, она  занималась  всем
этим, только чтобы отвлечь свои мысли, чтобы забыться. Она забивала свою
голову, чтобы не слышать того, чем было полно ее сердце.  Но  теперь  со
всем этим, должно быть, покончено, - продолжал Кадрусс,  -  богатство  и
почет, наверное, утешили ее. Она богата, знатна, а между тем...
   Кадрусс остановился.
   - Что? - спросил аббат.
   - Между тем я уверен, что она несчастлива, - сказал Кадрусс.
   - Почему вы так думаете?
   - А вот почему: когда я очутился в бедственном положении, я  подумал,
не помогут ли мне чем-нибудь мои прежние друзья. Я пошел к Данглару,  но
он даже не принял меня. Потом я был У Фернана: он выслал мне через лакея
сто франков.
   - Так что вы ни того, ни другого не видели?
   - Нет; но графиня де Морсер меня видела.
   - Каким образом?
   - Когда я выходил, к моим ногам упал кошелек;  в  нем  было  двадцать
пять луидоров. Я быстро поднял голову и увидел Мерседес:  она  затворяла
окошко.
   - А господин де Вильфор? - спросил аббат.
   - Этот никогда не был моим другом, а я и не знал его вовсе и ни о чем
не мог его просить.
   - А не знаете ли вы, что с ним сталось и в чем заключалось его  учас-
тие в беде, постигшей Эдмона?
   - Нет; знаю только, что спустя некоторое время,  после  того  как  он
арестовал Эдмона, он женился на мадемуазель де Сен-Меран и вскоре  уехал
из Марселя. Наверное, счастье улыбнулось ему так же,  как  и  остальным;
наверное, он богат, как Данглар, и занимает такое же высокое  положение,
как Фернан; вы видите, один только я остался в  нищете,  в  ничтожестве,
позабытый богом.
   - "Вы ошибаетесь, мой друг, - сказал аббат. - Нам  кажется,  что  бог
забыл про нас, когда его правосудие медлит; но рано или поздно он  вспо-
минает о нас, и вот тому доказательство.
   При этих словах аббат вынул алмаз из кармана и протянул его Кадруссу.
   - Вот, мой друг, - сказал он, - возьмите этот алмаз,  он  принадлежит
вам.
   - Как! Мне одному? - вскричал Кадрусс. - Что вы, господин  аббат!  Вы
смеетесь надо мной?
   - Этот алмаз требовалось разделить между друзьями  Эдмона.  У  Эдмона
был один только друг, значит дележа быть не может. Возьмите этот алмаз и
продайте его; как я вам уже сказал, он стоит пятьдесят тысяч франков,  и
эти деньги, я надеюсь, спасут вас от нищеты.
   - Господин аббат, - сказал Кадрусс, робко протягивая руку,  а  другою
отирая пот, градом катившийся по его лицу, - господин аббат,  не  шутите
счастьем и отчаянием человека!
   - Мне знакомо и счастье и отчаяние, и я никогда  не  стал  бы  шутить
этими чувствами. Берите же, но взамен...
   Кадрусс, уже прикоснувшийся, к алмазу, отдернул руку.
   Аббат улыбнулся.
   - ...взамен, - продолжал он, - отдайте мне кошелек, который  господин
Моррель оставил на камине у старика Дантеса; вы сказали, что он все  еще
у вас.
   Кадрусс, все более удивляясь, подошел к большому дубовому шкафу, отк-
рыл его и подал аббату длинный кошелек  из  выцветшего  красного  шелка,
стянутый двумя когдато позолоченными медными кольцами.
   Аббат взял кошелек и отдал Кадруссу алмаз.
   - Вы поистине святой человек, господин аббат! - воскликнул Кадрусс. -
Ведь никто не знал, что Эдмон отдал вам этот алмаз, и вы могли бы  оста-
вить его у себя.
   "Ага! - сказал про себя аббат, - сам-то ты, видно, так  бы  и  посту-
пил!"
   Аббат встал, взял шляпу и перчатки.
   - Послушайте! - сказал он. - Все, что вы мне рассказали, сущая  прав-
да? Я могу верить вам вполне?
   - Вот, господин аббат, - сказал Кадрусс, - здесь в углу висит  святое
распятие; там, на комоде, лежит евангелие моей жены. Откройте эту книгу,
и я поклянусь вам на ней, перед лицом распятия, поклянусь вам  спасением
моей души, моей верой в Спасителя, что я сказал вам  все,  как  было,  в
точности так, как ангел-хранитель скажет об этом на ухо господу  богу  в
день Страшного суда!
   - Хорошо, - сказал аббат, которого искренность,  звучавшая  в  голосе
Кадрусса, убедила в том, что тот говорит правду, - хорошо; желаю,  чтобы
эти деньги пошли вам на пользу! Прощайте. Я снова удаляюсь от людей, ко-
торые причиняют друг другу так много зла.
   И аббат, с трудом отделавшись от восторженных излияний Кадрусса,  сам
снял засов с двери, вышел, сел на лошадь, поклонился еще раз  трактирщи-
ку, расточавшему многословные прощальные приветствия, и ускакал  по  той
же дороге, по которой приехал.
   Обернувшись, Кадрусс увидел стоявшую позади него Карконту, еще  более
бледную и дрожащую, чем всегда.
   - Верно я слышала? - сказала она.
   - Что? Что он отдал алмаз нам одним? - сказал Кадрусс,  почти  обезу-
мевший от радости.
   - Да.
   - Истинная правда, алмаз у меня.
   Жена посмотрела на него, потом сказала глухим голосом:
   - А если он фальшивый?
   Кадрусс побледнел и зашатался.
   - Фальшивый! - прошептал он. - Фальшивый... А чего ради  он  стал  бы
давать фальшивый алмаз?
   - Чтобы даром "выманить у тебя твои тайны, болван!
   Кадрусс, сраженный таким предположением, окаменел  на  месте.  Минуту
спустя он схватил шляпу и надел ее поверх красного  платка,  повязанного
вокруг головы.
   - Мы это сейчас узнаем, - сказал он.
   - Как?
   - В Бокере ярмарка; там есть приезжие ювелиры из Парижа; я пойду  по-
кажу им алмаз. Ты, жена, стереги дом; через два часа я вернусь.
   И Кадрусс выскочил на дорогу и  побежал  в  сторону,  противоположную
той, куда направился незнакомец.
   - Пятьдесят тысяч франков! - проворчала Карконта, оставшись  одна.  -
Это деньги... но не богатство.




   На другой день после того, как на дороге между Бельгардом  и  Бокером
происходила описанная нами беседа, человек лет тридцати, в  василькового
цвета фраке, нанковых панталонах и белом жилете, по  осанке  и  выговору
чистокровный англичанин, явился к марсельскому мэру.
   - Милостивый государь, - сказал он, - я старший агент  римского  бан-
кирского дома Томсон и Френч; мы уже десять лет состоим  в  сношениях  с
марсельским торговым домом "Моррель и Сын". У нас с этой фирмой в оборо-
тах до ста тысяч франков, и вот, услышав, что ей грозит банкротство,  мы
обеспокоены. А потому я нарочно приехал из Рима, чтобы попросить  у  вас
сведений об этом торговом доме.
   - Милостивый государь, - отвечал мэр, - мне  действительно  известно,
что за последние годы господина Морреля словно преследует несчастье:  он
потерял один за другим четыре или пять кораблей и понес убытки  от  нес-
кольких банкротств. Но хотя он мне  самому  должен  около  десяти  тысяч
франков, я все же не считаю возможным давать вам какие-либо сведения  об
его финансовом положении. Если вы спросите меня как мэра, какого я  мне-
ния о господине Морреле, я вам отвечу, что  это  человек  самой  строгой
честности, выполнявший до сих пор все свои  обязательства  с  величайшей
точностью. Вот все, что я могу вам сказать о нем. Если вам этого  недос-
таточно, обратитесь к господину де Бовиль, инспектору тюрем,  улица  Но-
айль, дом номер пятнадцать. Он поместил в эту фирму, если  не  ошибаюсь,
двести тысяч франков, и если и вправду имеется  повод  для  каких-нибудь
опасений, то, поскольку эта сумма гораздо значительнее моей, вы, вероят-
но, получите от него по этому вопросу более обстоятельные сведения.
   Англичанин, по-видимому, оценил деликатность мэра, поклонился,  вышел
и походкой истого британца направился на указанную ему улицу.
   Господин де Бовиль сидел у себя в кабинете. Англичанин,  увидев  его,
сделал удивленное движение, словно не в первый раз встречался с  инспек-
тором. Но господин де Бовиль был в таком отчаянии, что все его  умствен-
ные способности явно поглощала одна-единственная мысль,  не  позволявшая
ни его памяти, ни его воображению блуждать в прошлом. Англичанин с обыч-
ной для его нации флегматичностью задал ему почти слово в слово  тот  же
вопрос, что и марсельскому мэру.
   - Ах, сударь! - воскликнул г-н де Бовиль. - К несчастью, ваши  опасе-
ния вполне основательны, и вы видите перед собой  человека,  доведенного
до отчаяния. У господина Морреля находилось в обороте двести тысяч фран-
ков моих денег; эти двести тысяч составляли приданое моей дочери,  кото-
рую я намерен был выдать замуж через две недели.  Эти  двести  тысяч  он
обязан был уплатить мне в два срока: пятнадцатого числа этого  месяца  и
пятнадцатого числа следующего. Я уведомил господина Морреля,  что  желаю
непременно получить эти деньги в назначенный срок,  и,  представьте,  не
далее как полчаса тому назад он приходил ко мне, чтобы сказать мне,  что
если его корабль "Фараон" не придет к пятнадцатому числу,  то  он  будет
лишен возможности уплатить мне деньги.
   - Это весьма похоже на отсрочку платежа, - сказал англичанин.
   - Скажите лучше, что это похоже на банкротство! - воскликнул г-н  Бо-
виль, хватаясь за голову.
   Англичанин подумал, потом сказал:
   - Так что, эти долговые обязательства внушают вам некоторые опасения?
   - Я попросту считаю их безнадежными.
   - Я покупаю их у вас.
   - Вы?
   - Да, я.
   - Но, вероятно, с огромной скидкой?
   - Нет, за двести тысяч франков; наш торговый дом, - прибавил англича-
нин смеясь, - не занимается подобными сделками.
   - И вы заплатите мне...
   - Наличными деньгами.
   И англичанин вынул из кармана пачку ассигнаций, представляющих, долж-
но быть, сумму вдвое больше той, которую г-н де Бовиль боялся потерять.
   Радость озарила лицо г-на де Бовиль; однако он взял  себя  в  руки  и
сказал:
   - Милостивый государь, я должен вас предупредить, что, по всей  веро-
ятности, вы не получите и шести процентов с этой суммы.
   - Это меня не касается, - отвечал англичанин, - это дело  банкирского
дома Томсон и Френч, от имени которого я действую. Может быть, в его ин-
тересах ускорить разорение конкурирующей фирмы. Как бы то ни было, я го-
тов отсчитать вам сейчас же эту сумму под вашу передаточную надпись;  но
только я желал бы получить с вас куртаж.
   - Да разумеется! Это более чем справедливое желание! - воскликнул г-н
де Бовиль. - Куртаж составляет обыкновенно полтора процента; хотите два?
три? пять? хотите больше? Говорите!
   - Милостивый государь, - возразил, смеясь, англичанин, - я - как  моя
фирма; я не занимаюсь такого рода делами; я  желал  бы  получить  куртаж
совсем другого рода.
   - Говорите, я вас слушаю.
   - Вы инспектор тюрем?
   - Уже пятнадцатый год.
   - У вас ведутся тюремные списки?
   - Разумеется.
   - В этих списках, вероятно, есть отметки, касающиеся заключенных?
   - О каждом заключенном имеется особое дело.
   - Так вот, милостивый государь, в Риме у меня был воспитатель,  некий
аббат, который вдруг исчез. Впоследствии я узнал, что  он  содержался  в
замке Иф, и я желал бы получить некоторые сведения об его смерти.
   - Как его звали?
   - Аббат Фариа.
   - О, я отлично помню его, - воскликнул г-н де Бовиль, - он был сумас-
шедший.
   - Да, так я слышал.
   - Он несомненно был сумасшедший.
   - Возможно; а в чем выражалось его сумасшествие?
   - Он утверждал, что знает про какой-то клад, про несметные сокровища,
и предлагал правительству огромные суммы за свою свободу.
   - Бедняга! И он умер?
   - Да, с полгода тому назад, в феврале.
   - У вас превосходная память.
   - Я помню это потому, что смерть аббата сопровождалась весьма  стран-
ными обстоятельствами.
   - Могу ли я узнать, что это за обстоятельства? - спросил англичанин с
выражением любопытства, которое вдумчивый наблюдатель с удивлением заме-
тил бы на его бесстрастном лице.
   - Пожалуйста; камера аббата находилась футах в пяти - десяти от  дру-
гой, в которой содержался бывший бонапартистский агент, один из тех, кто
наиболее способствовал возвращению узурпатора в тысяча восемьсот пятнад-
цатом году, человек чрезвычайно решительный и чрезвычайно опасный.
   - В самом деле? - сказал англичанин.
   - Да, - отвечал г-н де Бовиль, - я имел случай лично видеть этого че-
ловека в тысяча восемьсот шестнадцатом или в тысяча восемьсот  семнадца-
том году; к нему в камеру спускались не иначе, как  со  взводом  солдат;
этот человек произвел на меня сильное впечатление; я никогда  не  забуду
его лица.
   На губах англичанина мелькнула улыбка.
   - И вы говорите, - сказал он, - что эти две камеры...
   - Были отделены одна от другой пространством в пятьдесят  футов.  Но,
по-видимому, этот Эдмон Дантес...
   - Этого опасного человека звали...
   - Эдмон Дантес. Да, сударь, по-видимому, этот Эдмон  Дантес  раздобыл
инструменты или сам сделал их, потому что  был  обнаружен  проход,  пос-
редством которого заключенные общались друг с другом.
   - Этот проход был вырыт, вероятно, для того чтобы бежать?
   - Разумеется; но на их беду с аббатом Фариа случился  каталептический
припадок, и он умер.
   - Понимаю; и это сделало побег невозможным.
   - Для мертвого - да, - отвечал г-н де Бовиль, -  но  не  для  живого.
Напротив, Дантес увидел в этом средство ускорить свой побег. Он,  должно
быть, думал, что заключенных, умирающих в замке Иф, хоронят  на  обыкно-
венном кладбище; он перенес покойника в свою камеру, влез вместо него  в
мешок, в который того зашили, и стал ждать минуты погребения.
   - Это было смелое предприятие, доказывающее  известную  храбрость,  -
заметил англичанин.
   - Я уже сказал вам, что это был очень опасный человек; к счастью,  он
сам избавил правительство от беспокойства на его счет.
   - Каким образом?
   - Неужели вы не понимаете?
   - Нет.
   - В замке Иф нет кладбища; умерших просто бросают в море, привязав  к
их ногам тридцатишестифунтовое ядро.
   - Ну и что же?.. - с туповатым видом сказал англичанин.
   - Вот и ему привязали к ногам тридцатишестифунтовое ядро и бросили  в
море.
   - Да что вы! - воскликнул англичанин.
   - Да, сударь, - продолжал инспектор. - Можете себе представить, како-
во было удивление беглеца, когда он почувствовал,  что  его  бросают  со
скалы. Желал бы я видеть его лицо в ту минуту.
   - Это было бы трудно.
   - Все равно, - сказал г-н де Бовиль,  которого  уверенность,  что  он
вернет свои двести тысяч франков, привела в отличное расположение  духа,
- все равно, я представляю его себе!
   И он громко захохотал.
   - И я также, - сказал англичанин.
   И он тоже начал смеяться, одними кончиками губ, как смеются  англича-
не.
   - Итак, - продолжал англичанин, первый вернувший себе хладнокровие, -
итак, беглец пошел ко дну.
   - Как ключ.
   - И комендант замка Иф разом избавился и от сумасшедшего и от бешено-
го?
   - Вот именно.
   - Но об этом происшествии, по  всей  вероятности,  составлен  акт?  -
спросил англичанин.
   - Да, да, свидетельство о смерти. Вы понимаете, родственники Дантеса,
если у него таковые имеются, могут  быть  заинтересованы  в  том,  чтобы
удостовериться, жив он или умер.
   - Так что теперь они могут быть спокойны, если ждут после  него  нас-
ледства. Он погиб безвозвратно?
   - Еще бы! И им выдадут свидетельство, как только они пожелают.
   - Мир праху его, - сказал англичанин, - но вернемся к спискам.
   - Вы правы. Мой рассказ вас отвлек. Прошу прощения.
   - За что же? За рассказ? Помилуйте, он показался мне весьма  любопыт-
ным.
   - Он и в самом деле любопытен. Итак, вы желаете видеть все, что каса-
ется вашего бедного аббата; он-то был сама кротость.
   - Вы очень меня обяжете.
   - Пройдемте в мою контору, и я вам все покажу.
   И они отправились в контору де Бовиля.
   Инспектор сказал правду: все было в образцовом порядке; каждая  ведо-
мость имела свой номер; каждое дело лежало  на  своем  месте.  Инспектор
усадил англичанина в свое кресло и подал ему папку, относящуюся к  замку
Иф, предоставив ему свободно рыться в ней, а сам уселся в угол и занялся
чтением газеты.
   Англичанин без труда отыскал бумаги,  касающиеся  аббата  Фариа;  но,
по-видимому, случай, рассказанный ему  де  Бовилем,  живо  заинтересовал
его; ибо, пробежав глазами эти бумаги, он продолжал перелистывать  дело,
пока не дошел до документов об Эдмоне Дантесе. Тут он нашел все па своем
месте: донос, протокол допроса, прошение Морреля с пометкой де Вильфора.
Он украдкой сложил донос, спрятал его в карман, прочитал протокол допро-
са и увидел, что имя Нуартье там не упоминалось; пробежал прошение от 10
апреля 1815 года, в котором Моррель, по  совету  помощника  королевского
прокурора, с наилучшими намерениями, - ибо в то время  на  престоле  был
Наполеон, - преувеличивал услуги, оказанные Дантесом делу  Империи,  что
подтверждалось подписью Вильфора. Тогда он понял все.  Это  прошение  на
имя Наполеона, сохраненное Вильфором, при второй реставрации стало гроз-
ным оружием в руках королевского прокурора. Поэтому он не удивился, уви-
дев в ведомости нижеследующее примечание: Эдмон Дантес. Отъявленный  бо-
напартист, принимал деятельное участие в возвращении узурпатора с остро-
ва Эльба.
   Соблюдать строжайшую тайну; держать под неослабным надзором.
   Под этими строками было приписано другой рукой:
   "Ничего нельзя сделать".
   Сравнив почерк примечания с почерком пометки на прошении Морреля,  он
убедился, что примечание писано той же самой рукой, что  и  пометка,  то
есть рукой Вильфора.
   Что же касается приписки, сопровождавшей  примечание,  то  англичанин
понял, что она сделана тюремным инспектором, который  принял  мимолетное
участие в судьбе Дантеса, но ввиду указанного примечания был лишен  воз-
можности чем-либо проявить это участие.
   Господин де Бовиль, как мы уже сказали, из учтивости и чтобы  не  ме-
шать воспитаннику аббата Фариа в его розысках, сидел в углу и читал "Бе-
лое знамя".
   Поэтому он и не видел, как англичанин сложил и спрятал в  карман  до-
нос, написанный Дангларом в беседке  "Резерва"  и  снабженный  штемпелем
марсельской почты, удостоверяющим, что он вынут из ящика 27 февраля в  6
часов вечера.
   Впрочем, если бы он и заметил, то не показал бы  виду,  ибо  придавал
слишком мало значения этой бумажке и слишком много значения своим двумс-
там тысячам франков, чтобы помешать англичанину, хотя его поступок и на-
рушал все правила.
   - Благодарю вас, - сказал англичанин, с шумом захлопывая папку.  -  Я
нашел все, что мне нужно. Теперь моя очередь  исполнить  свое  обещание;
сделайте просто передаточную надпись, удостоверьте в ней,  что  получили
сумму сполна, и я тотчас же ее вам отсчитаю.
   И он уступил свое место за письменным столом де Бовилю, который  сел,
не чинясь, и поспешно сделал требуемую надпись, между тем как англичанин
на краю стола отсчитывал кредитные билеты.




   Если бы кто-нибудь из знавших торговый дом Моррель на  несколько  лет
уехал из Марселя и возвратился в описываемое нами время, то он нашел  бы
большую перемену.
   Вместо оживления, довольства и счастья, которые, так сказать, излуча-
ет благоденствующий торговый дом;  вместо  веселых  лиц,  мелькающих  за
оконными занавесками; вместо хлопотливых конторщиков, бегающих по  кори-
дорам, заложив за ухо перо; вместо двора, заваленного всевозможными  тю-
ками и оглашаемого хохотом и криком носильщиков, - он застал бы атмосфе-
ру заброшенности и безлюдья. Из множества служащих, когда-то  населявших
контору, в пустынных коридорах и  на  опустелом  дворе  осталось  только
двое: молодой человек, лет двадцати трех, по имени Эмманюель Эрбо, влюб-
ленный в дочь г-на Морреля и, вопреки настояниям родителей, не  покинув-
шей фирму, и бывший помощник казначея, кривой на один глаз и  прозванный
Коклосом; [16] это прозвище ему дала молодежь, некогда наполнявшая  этот
огромный, шумный улей, теперь почти необитаемый, причем оно столь прочно
заменило его настоящее имя, что он, вероятно, даже не оглянулся бы, если
бы кто-нибудь окликнул его по имени.
   Коклес остался на службе у г-на Морреля, и в положении этого честного
малого произошла своеобразная перемена; он в одно и то же  время  возвы-
сился до чина казначея и опустился до звания слуги.
   Но, несмотря ни на что, он остался все  тем  же  Коклесом  -  добрым,
усердным, преданным, но непреклонным во всем, что  касалось  арифметики,
единственного вопроса, в котором он готов  был  восстать  против  целого
света, даже против самого г-на Морреля; он верил только таблице  умноже-
ния, которую знал назубок, как бы ее ни выворачивали и как бы ни  стара-
лись его сбить.
   Среди всеобщего уныния, в которое погрузился дом Морреля, один только
Коклес остался невозмутим. Но не нужно думать,  что  эта  невозмутимость
проистекала от недостатка привязанности; напротив того, она была следст-
вием непоколебимого доверия. Как крысы заранее бегут с  обреченного  ко-
рабля, пока он еще не снялся с якоря, так и весь сонм служащих и контор-
щиков, земное благополучие которых зависело от фирмы арматора,  мало-по-
малу, как мы уже говорили, покинул контору и  склады;  но  Коклес,  видя
всеобщее бегство, даже не задумался над тем, чем оно вызвано;  для  него
все сводилось к цифрам, а так как за свою двадцатилетнюю службу в торго-
вом доме Моррель он привык видеть, что платежи производятся с неизменной
точностью, то он не допускал мысли, что этому может настать конец и  что
эти платежи могут прекратиться, подобно тому как мельник,  чья  мельница
приводится в движение силой течения большой реки, не может себе предста-
вить, чтобы эта река могла вдруг остановиться. И в самом деле до сих пор
ничто еще не поколебало уверенности Коклеса. Последний  месячный  платеж
совершился с непогрешимой точностью. Коклес  нашел  ошибку  в  семьдесят
сантимов, сделанную г-ном Моррелем себе в убыток, и в тот же день предс-
тавил ему эти переплаченные четырнадцать  су.  Г-н  Моррель  с  грустной
улыбкой взял их и положил в почти пустой ящик кассы.
   - Хорошо, Коклес; вы самый исправный казначей на свете.
   И Коклес удалился, как нельзя более довольный, ибо похвала г-на  Мор-
реля, самого честного человека в Марселе, была для него приятнее награды
в пятьдесят экю.
   Но после этого последнего платежа, столь благополучно произведенного,
для г-на Морреля настали тяжелые дни; чтобы рассчитаться с  кредиторами,
он собрал все свои средства и, опасаясь, как бы в Марселе не распростра-
нился слух о его разорении, если бы увидели, что он  прибегает  к  таким
крайностям, он лично съездил на Бокерскую ярмарку, где продал  кое-какие
драгоценности, принадлежавшие жене и дочери, и  часть  своего  столового
серебра. С помощью этой жертвы на этот раз все обошлось благополучно для
торгового дома Моррель; но зато касса совершенно опустела. Кредит, напу-
ганный молвой, отвернулся от него с обычным своим эгоизмом; и, чтобы уп-
латить г-ну де Бовиль пятнадцатого числа текущего месяца сто тысяч фран-
ков, а пятнадцатого числа будущего месяца еще сто тысяч, г-н Моррель мог
рассчитывать только на возвращение "Фараона", о выходе которого  в  море
его уведомило судно, одновременно с ним снявшееся с якоря и уже благопо-
лучно прибывшее в марсельский порт.
   Но это судно, вышедшее, как и "Фараон", из Калькутты, прибыло уже две
недели тому назад, между тем как о "Фараоне" не было никаких вестей.
   Таково было положение дел, когда поверенный римского банкирского дома
Томсон и Френч на другой день после  своего  посещения  г-на  де  Бовиль
явился к г-ну Моррелю.
   Его принял Эмманюель. Молодой человек, которого пугало  всякое  новое
лицо, ибо оно означало нового кредитора, обеспокоенного слухами  и  при-
шедшего к главе фирмы за справками, хотел  избавить  своего  патрона  от
неприятной беседы; он начал расспрашивать посетителя; но тот заявил, что
ничего не имеет сказать г-ну Эмманюелю и желает говорить лично  с  г-ном
Моррелем.
   Эмманюель со вздохом позвал Коклеса, Коклес явился, и молодой человек
велел ему провести незнакомца к г-ну Моррелю.
   Коклес пошел вперед; незнакомец следовал за ним.
   На лестнице они встретили прелестную молодую девушку лет  шестнадцати
- семнадцати, с беспокойством взглянувшую на незнакомца.
   Коклес не заметил этого выражения ее  лица,  но  от  незнакомца  оно,
по-видимому, не ускользнуло.
   - Господин Моррель у себя в кабинете,  мадемуазель  Жюли?  -  спросил
казначей.
   - Да, вероятно, - отвечала неуверенно молодая  девушка.  -  Загляните
туда, Коклес, и, если отец там, доложите ему о посетителе.
   - Докладывать обо мне было бы бесполезно, - сказал англичанин. - Гос-
подин Моррель не знает моего имени; достаточно сказать,  что  я  старший
агент фирмы Томсон и Френч, с которой торговый дом вашего батюшки состо-
ит в сношениях.
   Молодая девушка побледнела и стала спускаться с лестницы,  между  тем
как Коклес и незнакомец поднялись наверх.
   Жюли вошла в контору, где занимался Эмманюель;  а  Коклес  с  помощью
имевшегося у него ключа, что свидетельствовало о его свободном доступе к
хозяину, отворил дверь в углу площадки третьего этажа, впустил незнаком-
ца в переднюю, отворил затем другую дверь, прикрыл ее за собою,  оставив
посланца фирмы Томсон и Френч на минуту одного, и вскоре снова появился,
делая ему знак, что он может войти.
   Англичанин вошел; г-н Моррель сидел за письменным столом  и,  бледный
от волнения, с ужасом смотрел на столбцы своего пассива.
   Увидев незнакомца, г-н Моррель закрыл счетную книгу, встал, подал ему
стул; потом, когда незнакомец сел, опустился в свое кресло.
   За эти четырнадцать лет достойный негоциант сильно переменился; в на-
чале нашего рассказа ему было тридцать шесть лет, а теперь он приближал-
ся к пятидесяти. Волосы его поседели; заботы избороздили морщинами  лоб;
самый его взгляд, прежде столь твердый и решительный, стал тусклым и не-
уверенным, словно боялся  остановиться  на  какой-нибудь  мысли  или  на
чьем-нибудь лице.
   Англичанин смотрел на него с любопытством, явно смешанным с участием.
   - Милостивый государь, - сказал г-н Моррель, смущение которого увели-
чивалось от этого пристального взгляда, - вы желали говорить со мной?
   - Да, сударь. Вам известно, от чьего имени я являюсь?
   - От имени банкирского дома Томсон и Френч;  так,  по  крайней  мере,
сказал мне мой казначей.
   - Совершенно верно. Банкирский дом Томсон и Френч в течение ближайших
двух месяцев должен уплатить во Франции от трехсот до  четырехсот  тысяч
франков; зная вашу строгую точность в платежах, он собрал все какие  мог
обязательства за вашей подписью и поручил мне, по мере истечения  сроков
этих обязательств, получать по ним с вас причитающиеся суммы и  расходо-
вать их.
   Моррель, тяжело вздохнув, провел рукою по влажному лбу.
   - Итак, - спросил Моррель, - у вас имеются векселя за моей подписью?
   - Да, и притом на довольно значительную сумму.
   - А на какую именно? - спросил Моррель, стараясь говорить ровным  го-
лосом.
   - Во-первых, - сказал англичанин, вынимая, из кармана сверток  бумаг,
- вот передаточная надпись на двести тысяч франков,  сделанная  на  вашу
фирму господином де Бовиль, инспектором тюрем. Вы  признаете  этот  долг
господину де Бовиль?
   - Да, он поместил у меня эту сумму из четырех с  половиной  процентов
пять лет тому назад.
   - И вы должны возвратить их ему...
   - Одну половину пятнадцатого числа этого месяца, а другую - пятнадца-
того числа будущего.
   - Совершенно верно. Затем, вот еще векселя  на  тридцать  две  тысячи
пятьсот франков, которым срок в конце этого месяца. Они подписаны вами и
переданы нам предъявителями.
   - Я признаю их, - сказал Моррель, краснея от стыда  при  мысли,  что,
быть может, он в первый раз в жизни будет не  в  состоянии  уплатить  по
своим обязательствам. - Это все?
   - Нет, сударь; у меня есть еще векселя, срок которым истекает в конце
будущего месяца, переданные нам торговым домом Паскаль и торговым  домом
Уайлд и Тэрнер, на сумму около  пятидесяти  пяти  тысяч  франков;  всего
двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
   Несчастный Моррель в продолжение этого  исчисления  терпел  все  муки
ада.
   - Двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, - повторил он  маши-
нально.
   - Да, сударь, - отвечал англичанин. - Однако, -  продолжал  он  после
некоторого молчания, - я не скрою от вас, господин Моррель, что при всем
уважении к вашей честности, до сих пор не  подвергавшейся  ни  малейшему
упреку, в Марселе носится слух, что вы скоро окажетесь несостоятельным.
   При таком почти грубом заявлении Моррель страшно побледнел.
   - Милостивый государь, - сказал он, - до сих  пор,  -  а  уже  прошло
больше двадцати четырех лет с того дня, как мой отец  передал  мне  нашу
фирму, которую он сам возглавлял в продолжение тридцати пяти лет,  -  до
сих пор ни одно представленное в мою  кассу  обязательство  за  подписью
Моррель и Сын не осталось неоплаченным.
   - Да, я это знаю, - отвечал англичанин, - но будем говорить откровен-
но, как подобает честным людям. Скажите: можете вы заплатить и  по  этим
обязательствам с такой же точностью?
   Моррель вздрогнул, но с твердостью посмотрел в лицо собеседнику.
   - На такой откровенный вопрос должно и отвечать откровенно, -  сказал
он. - Да, сударь, я заплачу по ним, если, как  я  надеюсь,  мой  корабль
благополучно прибудет, потому что его прибытие вернет мне кредит,  кото-
рого меня лишили постигшие меня неудачи; но если "Фараон", моя последняя
надежда, потерпит крушение...
   Глаза несчастного арматора наполнилось слезами.
   - Итак, - сказал англичанин, - если эта последняя надежда  вас  обма-
нет?..
   - Тогда, - продолжал Моррель, - как ни тяжело это  выговорить...  но,
привыкнув к несчастью, я должен привыкнуть и к стыду... тогда, вероятно,
я буду вынужден прекратить платежи.
   - Разве у вас нет друзей, которые могли бы вам помочь?
   Моррель печально улыбнулся.
   - В делах, сударь, не бывает друзей, вы это знаете; есть только  кор-
респонденты.
   - Это правда, - прошептал англичанин. - Итак, у вас  остается  только
одна надежда?
   - Только одна.
   - Последняя?
   - Последняя.
   - И, если эта надежда вас обманет...
   - Я погиб, безвозвратно погиб.
   - Когда я шел к вам, то какой-то корабль входил в порт.
   - Знаю, сударь; один из моих служащих, оставшийся мне верным  в  моем
несчастье, проводит целые дни в бельведере, на крыше  дома,  в  надежде,
что первый принесет мне радостную весть. Он уведомил меня о прибытии ко-
рабля.
   - И это не ваш корабль?
   - Нет, это "Жиронда", корабль из Бордо. Он также пришел из Индии;  но
это не мой.
   - Может быть, он знает, где "Фараон", и привез вам  какое-нибудь  из-
вестие о нем?
   - Признаться вам? Я почти столь же страшусь вестей  о  моем  корабле,
как неизвестности. Неизвестность - всетаки надежда.
   Помолчав, г-н Моррель прибавил глухим голосом:
   - Такое опоздание непонятно; "Фараон" вышел из Калькутты пятого  фев-
раля; уже больше месяца, как ему пора быть здесь.
   - Что это, - вдруг сказал англичанин, прислушиваясь,  -  что  это  за
шум?
   - Боже мой! Боже мой! - побледнев, как смерть, воскликнул Моррель.  -
Что еще случилось?
   С лестницы в самом деле доносился громкий шум;  люди  бегали  взад  и
вперед; раздался даже чей-то жалобный вопль.
   Моррель встал было, чтобы отворить дверь, но силы изменили ему, и  он
снова опустился в кресло.
   Они остались сидеть друг против Друга, Моррель -  дрожа  всем  телом,
незнакомец - глядя на него с выражением глубокого сострадания. Шум прек-
ратился, но Моррель, видимо, ждал чего-то: этот шум имел  свою  причину,
которая должна была открыться.
   Незнакомцу показалось, что кто-то тихо поднимается по лестнице и  что
на площадке остановилось несколько человек.
   Потом он услышал, как в замок первой двери вставили ключ  и  как  она
заскрипела на петлях.
   - Только у двоих есть ключ от этой двери, - прошептал  Моррель,  -  у
Коклеса и Жюли.
   В ту же минуту отворилась вторая дверь, и на пороге показалась  Жюли,
бледная и в слезах.
   Моррель встал, дрожа всем телом, и оперся на ручку кресла,  чтобы  не
упасть. Он хотел заговорить, но голос изменил ему.
   - Отец, - сказала девушка, умоляюще сложив руки, - простите вашей до-
чери, что она приносит вам дурную весть!
   Моррель страшно побледнел; Жюли бросилась в его объятия.
   - Отец, отец! - сказала она. - Не теряйте мужества!
   - "Фараон" погиб? - спросил Моррель сдавленным голосом.
   Жюли ничего не ответила, но утвердительно кивнула головой, склоненной
на грудь отца.
   - А экипаж? - спросил Моррель.
   - Спасен, - сказала Жюли, - спасен бордоским кораблем, который только
что вошел в порт.
   Моррель поднял руки к небу с  непередаваемым  выражением  смирения  и
благодарности.
   - Благодарю тебя, боже! - сказал он. - Ты поразил одного меня!
   Как ни хладнокровен был англичанин, у него на глаза навернулись  сле-
зы.
   - Войдите, - сказал Моррель, - войдите; я догадываюсь, что вы все  за
дверью.
   Едва он произнес эти слова, как, рыдая, вошла госпожа Моррель; за нею
следовал Эмманюель. В глубине, в передней, видны были суровые  лица  се-
ми-восьми матросов, истерзанных и полунагих. При виде этих людей  англи-
чанин вздрогнул. Он, казалось, хотел подойти к ним, но сдержался и, нап-
ротив, отошел в самый темный и отдаленный угол кабинета.
   Госпожа Моррель села в кресло и  взяла  руку  мужа  в  свои,  а  Жюли
по-прежнему стояла, склонив голову на грудь отца. Эмманюель остался пос-
реди комнаты, служа как бы звеном между семейством Моррель и  матросами,
столпившимися в дверях.
   - Как это случилось? - спросил Моррель.
   - Подойдите, Пенелоп, - сказал Эмманюель, - и расскажите.
   Старый матрос, загоревший до черноты под тропическим  солнцем,  подо-
шел, вертя в руках обрывки шляпы.
   - Здравствуйте, господин Моррель, - сказал он, как  будто  бы  только
вчера покинул Марсель и возвратился из поездки в Экс или Тулон.
   - Здравствуйте, друг  мой,  -  сказал  хозяин,  невольно  улыбнувшись
сквозь слезы, - по где же капитан?
   - Что до капитана, господин Моррель,  то  он  захворал  и  остался  в
Пальме; но, с божьей помощью, он скоро  поправится,  и  через  несколько
дней он будет здоров, как мы с вами.
   - Хорошо... Теперь рассказывайте, Пепелон, - сказал г-н Моррель.
   Пенелоп передвинул жвачку справа налево, прикрыл рот рукой, отвернул-
ся, выпустил в переднюю длинную струю черноватой  слюны,  выставил  ногу
вперед, и, покачиваясь, начал:
   - Так вот, господин Моррель, шли мы этак между мысом Бланко  и  мысом
Боядор, и под юго-западным ветром, после того как целую неделю проштиле-
вали; и вдруг капитан Гомар подходит ко мне (а я, надобно  сказать,  был
на руле) и говорит мне:
   "Дядя Пенелоп, что вы думаете об этих  облаках,  которые  поднимаются
там на горизонте?"
   А я уж и сам глядел на них.
   "Что я о них думаю, капитан? Думаю, что они подымаются чуточку  быст-
рее, чем полагается, и что они больно уж черны для облаков, по замышляю-
щих ничего дурного".
   "Я такого же мнения, - сказал капитан, - и на всякий случай приму ме-
ры предосторожности. Мы слишком много несем парусов  для  такого  ветра,
какой сейчас подует... Эй, вы! Бом-брамсель и бом-кливер долой!"
   И пора было: не успели исполнить команду, как ветер  налетел,  и  ко-
рабль начало кренить.
   "Все еще много парусов, - сказал капитан. - Грот на гитовы!"
   Через пять минут грот был взят на гитовы, и мы шли под фоком,  марсе-
лями и брамселями.
   "Ну что, дядя Пенелон, - сказал мне капитан, - что вы  качаете  голо-
вой?"
   "А то, что на вашем месте я велел бы убрать еще".
   "Ты, пожалуй, прав, старик, - сказал он, - будет свежий ветер".
   "Ну, знаете, капитан, - отвечаю я ему, - про свежий  ветер  забудьте,
это шторм, и здоровый шторм, если я в этом что-нибудь смыслю!"
   Надо вам сказать, что ветер летел на нас, как пыль на большой дороге.
К счастью, наш капитан знает свое дело.
   "Взять два рифа у марселей! - крикнул капитан. - Трави булиня, брасо-
пить к ветру, марселя долой, подтянуть тали на реях!"
   - Этого недостаточно под теми широтами, - внезапно сказал англичанин.
- Я взял бы четыре рифа и убрал бы фок.
   Услышав этот твердый и звучный голос, все вздрогнули. Пенелон  засло-
нил рукой глаза и посмотрел на того, кто так смело критиковал распоряже-
ния его капитана.
   - Мы сделали еще больше, сударь, - сказал старый  моряк  с  некоторым
почтением, - мы взяли на гитовы контрбизань и повернули через фордевинд,
чтобы идти вместе с бурей. Десять минут спустя мы взяли на гитовы марсе-
ля и пошли под одними снастями.
   - Корабль был слишком старый, чтобы - так рисковать, - сказал  англи-
чанин.
   - Вот то-то! Это нас и погубило. После двенадцатичасовой  трепки,  от
которой чертям бы тошно стало, открылась течь.
   "Пенелон, - говорит капитан, - сдается мне, мы идем ко дну;  дай  мне
руль, старина, и ступай в трюм".
   Я отдал ему руль, схожу вниз; там было уже три фута воды; я на  палу-
бу, кричу: "Выкачивай!" Какое там! Уже было поздно. Принялись за работу;
но чем больше мы выкачивали, тем больше ее прибывало.
   "Нет, знаете, - говорю я, промаявшись четыре часа, - тонуть  так  то-
нуть, двум смертям не бывать, одной не миновать!"
   "Так-то ты подаешь пример, дядя Пенелон? - сказал капитан. - Ну,  по-
годи же!"
   И он пошел в свою каюту и принес пару пистолетов.
   "Первому, кто бросит помпу, - сказал он, - я раздроблю череп!"
   - Правильно, - сказал англичанин.
   - Ничто так не придает храбрости, как дельное слово, - продолжал  мо-
ряк, - тем более что погода успела проясниться и  ветер  стих;  но  вода
прибывала - не слишком сильно, каких-нибудь дюйма на два в час,  но  все
же прибывала. Два дюйма в час, - оно как будто и пустяки, но за  двенад-
цать часов это составит по меньшей мере двадцать четыре дюйма,  а  двад-
цать четыре дюйма составляют два фута. Два фута да три, которые  мы  уже
раньше имели, составят пять. А когда у корабля пять футов воды в  брюхе,
то можно сказать, что у него водянка.
   "Ну, - сказал капитан, - теперь довольно, и господин Моррель не может
упрекнуть нас ни в чем: мы сделали все, что могли, для спасения корабля;
теперь надо спасать людей. Спускай шлюпку, ребята, и поторапливайтесь!"
   - Послушайте, господин Моррель, - продолжал Пенелон, - мы очень люби-
ли "Фараона", но как бы моряк ни любил свой корабль, он еще больше любит
свою шкуру; а потому мы и не заставили просить себя дважды;  к  тому  же
корабль так жалобно скрипел и, казалось,  говорил  нам:  "Да  убирайтесь
поскорее!" И бедный "Фараон" говорил правду. Мы чувствовали, как он пог-
ружается у нас под ногами. Словом, в один миг шлюпка была спущена, и мы,
все восемь, уже сидели в ней.
   Капитан сошел последний, или, вернее сказать, он не сошел, потому что
не хотел оставить корабль; это я схватил его в охапку и  бросил  товари-
щам, после чего и сам соскочил. И в самое время. Едва успел я соскочить,
как палуба треснула с таким шумом, как будто дали залп с сорокавосьмипу-
шечного корабля.
   Через десять минут он клюнул носом, потом кормой,  потом  начал  вер-
теться на месте, как собака, которая ловит свой хвост. А  потом,  будьте
здоровы! Фью! Кончено дело, и нет "Фараона"!
   А что до нас, то мы три дня не пили и не ели, так что уже поговарива-
ли о том, не кинуть ли жребий, кому из пас кормить остальных, как  вдруг
увидели "Жиронду", подали ей сигналы, она  нас  заметила,  поворотила  к
нам, выслала шлюпку и подобрала нас. Вот как было  дело,  господин  Мор-
рель, верьте слову моряка! Так, товарищи?
   Ропот одобрения показал, что  рассказчик  заслужил  всеобщую  похвалу
правдивым изложением сути дела и картинным описанием подробностей.
   - Хорошо, друзья мои, - сказал г-н Моррель, - вы славные ребята, и  я
заранее знал, что в постигшем меня несчастье виновата  только  моя  злая
судьба. Здесь воля божия, а не вина людей. Покоримся же воле божией. Те-
перь скажите мне, сколько вам следует жалованья.
   - Полноте, господин Моррель, об этом не будем говорить!
   - Напротив, поговорим об этом, - сказал арматор с печальной улыбкой.
   - Нам, стало быть, следует за три месяца... - сказал Пенелон.
   - Коклес, выдайте им по двести франков. В другое время,  -  продолжал
г-н Моррель, - я сказал бы: дайте им по  двести  франков  наградных;  но
сейчас плохие времена, друзья мои, и те крохи, которые у меня  остались,
принадлежат не мне. Поэтому простите меня и не осуждайте.
   Пепелон скорчил жалостливую гримасу, обернулся к товарищам, о  чем-то
с ними посовещался и снова обратился к хозяину.
   - Значит, это самое, господин  Моррель,  -  сказал  он,  перекладывая
жвачку за другую щеку и выпуская в переднюю новую струю слюны под  стать
первой, - это самое, которое...
   - Что?
   - Деньги...
   - Ну и что же?
   - Так товарищи говорят, господин Моррель, что им пока хватит по пяти-
десяти франков и что с остальным они подождут.
   - Благодарю вас, друзья мои, благодарю! - сказал г-н Моррель,  трону-
тый до глубины души. - Вы все славные люди; но все-таки возьмите деньги.
И если найдете другую службу, то нанимайтесь. Вы свободны.
   Эти последние слова произвели на честных моряков ошеломляющее впечат-
ление. Они испуганно переглянулись. У Пенелона захватило дух, и он  едва
не проглотил свою жвачку; к счастью, он вовремя схватился рукой за  гор-
ло.
   - Как, господин Моррель? - сказал он сдавленным  голосом.  -  Вы  нас
увольняете? Мы вам не угодили?
   - Нет, друзья мои, - отвечал арматор, - нет, наоборот, я очень  дово-
лен вами. Я не увольняю вас. Но что же делать? Кораблей  у  меня  больше
нет, и матросов мне не нужно.
   - Как нет больше кораблей? - сказал Пенелон. - Ну, так велите выстро-
ить новые; мы подождем. Слава богу, мы привыкли штилевать.
   - У меня нет больше денег на постройку кораблей,  Пенелон,  -  сказал
арматор с печальной улыбкой, - и я не могу принять  вашего  предложения,
как оно ни лестно для меня.
   - А если у вас нет денег, тогда не нужно нам платить. Мы сделаем, как
наш бедный "Фараон", и пойдем под одними снастями, вот и все!
   - Довольно, довольно, друзья мои! - сказал Моррель, задыхаясь от вол-
нения. - Идите, прошу вас. Увидимся в лучшие времена. Эмманюель, -  при-
бавил он, - ступайте с ними и присмотрите за тем, чтобы мое распоряжение
было в точности исполнено.
   - Но только мы не прощаемся, господин Моррель, мы скажем  "до  свида-
ния", ладно? - сказал Пенелон.
   - Да, друзья мои, надеюсь, что так Ступайте.
   Он сделал знак Коклесу, и гот пошел  вперед;  моряки  последовали  за
казначеем, а Эмманюель вышел после всех.
   - Теперь, - сказал арматор своей жене и дочери, -  оставьте  меня  на
минуту; мне нужно поговорить с этим господином.
   И он указал глазами на поверенного дома Томсон  и  Френч,  который  в
продолжение всей сцены стоял неподвижно в углу и участвовал в ней только
несколькими вышеприведенными словами Обе женщины взглянули на  незнаком-
ца, про которого они совершенно забыли, и удалились. Но  Жюли,  обернув-
шись в дверях, бросила на него трогательно умоляющий взгляд, и тот отве-
чал на него улыбкой, которую странно было видеть на этом  ледяном  лице.
Мужчины остались одни.
   - Ну вот, - сказал Моррель, опускаясь в кресло, - вы все видели,  все
слышали, мне нечего добавить.
   - Я видел, - сказал англичанин, - что вас постигло  новое  несчастье,
столь же незаслуженное, как и прежние, и это еще более утвердило меня  в
моем желании быть вам полезным.
   - Ах, сударь! - сказал Моррель.
   - Послушайте, - продолжал незнакомец. - Ведь я один из главных  ваших
кредиторов, не правда ли?
   - Во всяком случае в ваших руках обязательства, сроки которых истека-
ют раньше всех.
   - Вы желали бы получить отсрочку?
   - Отсрочка могла бы спасти мою честь, а следовательно, и жизнь.
   - Сколько вам нужно времени?
   Моррель задумался.
   - Два месяца, - сказал он.
   - Хорошо, - сказал незнакомец, - я даю вам три.
   - Но уверены ли вы, что фирма Томсон и Френч...
   - Будьте спокойны, я беру все на свою ответственность. У нас  сегодня
пятое июня?
   - Да.
   - Так вот, перепишите мне все эти векселя на пятое сентября, и пятого
сентября в одиннадцать часов утра (стрелки стенных часов показывали ров-
но одиннадцать) я явлюсь к вам.
   - Я буду вас ожидать, - сказал Моррель, - и вы получите  деньги,  или
меня не будет в живых.
   Последние слова были сказаны так тихо, что  незнакомец  не  расслышал
их.
   Векселя были переписаны, старые разорваны, и бедный  арматор  получил
по крайней мере три  месяца  передышки,  чтобы  собрать  свои  последние
средства.
   Англичанин принял изъявления  его  благодарности  с  флегматичностью,
свойственной его нации, и простился с Моррелем, который проводил его  до
дверей, осыпая благословениями.
   На лестнице он встретил Жюли.
   Она притворилась, что спускается по лестнице, но на  самом  деле  она
поджидала его.
   - Ах, сударь! - сказала она, умоляюще сложив руки.
   - Мадемуазель, - сказал незнакомец, - вы вскоре получите письмо, под-
писанное... Синдбад-Мореход... Исполните в точности все, что будет  ска-
зано в этом письме, каким бы странным оно вам ни показалось.
   - Хорошо, - ответила Жюли.
   - Обещаете вы мне это сделать?
   - Клянусь вам!
   - Хорошо. Прощайте, мадемуазель. Будьте всегда такой же доброй и  лю-
бящей дочерью, и я надеюсь, что бог наградит вас, дав  вам  Эмманюеля  в
мужья.
   Жюли тихо вскрикнула, покраснела, как вишня, и схватилась за  перила,
чтобы не упасть. Незнакомец продолжал свой путь, сделав  ей  рукою  про-
щальный знак.
   Во дворе он встретил Пенелона, державшего в каждой руке по свертку  в
сто франков и словно не решавшегося унести их.
   - Пойдемте, друг мой, - сказал ему англичанин, - мне нужно поговорить
с вами.




   Отсрочка, данная Моррелю поверенным банкирского дома Томсон и Френч в
ту минуту, когда он меньше всего ее ожидал, показалась несчастному арма-
тору одним из тех возвратов счастья,  которые  возвещают  человеку,  что
судьба, наконец, устала преследовать его. В тот же день он все рассказал
своей дочери, жене и Эмманюелю, и некоторая надежда, если и не  успокое-
ние, вернулась в дом. Но, к сожалению, Моррель имел  дело  не  только  с
фирмой Томсон и Френч, проявившей по отношению к нему такую  предупреди-
тельность. В торговых делах, как он сказал, есть корреспонденты, но  нет
друзей. В глубине души он недоумевал, думая о великодушном поступке фир-
мы Томсон и Френч; он объяснял его только разумно эгоистическим  рассуж-
дением: лучше поддержать человека, который нам должен около трехсот  ты-
сяч франков, и получить эти деньги через три месяца, нежели ускорить его
разорение и получить шесть или восемь процентов.
   К сожалению, по злобе или по безрассудству  все  остальные  кредиторы
Морреля размышляли не так, а иные даже наоборот. А потому векселя,  под-
писанные Моррелем, были представлены в его кассу в установленный срок  и
благодаря отсрочке, данной англичанином, были немедленно оплачены Кокле-
сом. Таким образом, Коклес пребывал попрежнему в своем безмятежном  спо-
койствии. Один только г-н Моррель с ужасом видел, что если бы ему  приш-
лось заплатить пятнадцатого числа сто тысяч франков де Бовилю, а тридца-
того числа тридцать две тысячи пятьсот франков по другим, тоже отсрочен-
ным векселям, то он бы погиб уже в этом месяце.
   Все марсельские негоцианты были того мнения, что Моррель не  выдержит
свалившихся на него неудач. А потому  велико  было  всеобщее  удивление,
когда он с обычной точностью произвел июньскую оплату векселей.  Однако,
несмотря на это, к нему продолжали относиться недоверчиво  и  единодушно
отложили банкротство несчастного арматора до конца следующего месяца.
   Весь июль Моррель прилагал нечеловеческие усилия, чтобы собрать  нуж-
ную сумму. Бывало, его обязательства на какой бы то ни было срок  прини-
мались с полным доверием и были даже в большом спросе. Моррель попытался
выдать трехмесячные векселя, но ни один банк их не  принял.  К  счастью,
сам Моррель рассчитывал на коекакие поступления; эти поступления состоя-
лись; таким образом, к концу месяца Моррель опять удовлетворил  кредито-
ров.
   Поверенного фирмы Томсон и Френч в Марселе больше не видели; он исчез
на другой или на третий день после своего посещения г-на Морреля; а  так
как в Марселе он имел дело только с мэром, инспектором тюрем  и  армато-
ром, то его мимолетное пребывание в этом городе не оставило иных следов,
кроме тех несходных воспоминаний, которые сохранили о нем эти трое.  Что
касается матросов с "Фараона", то они, по-видимому, нанялись  на  другую
службу, потому что тоже исчезли.
   Капитан Гомар, поправившись после болезни, задержавшей его в  Пальме,
возвратился в Марсель. Он не решался явиться к г-ну Моррелю; но тот, уз-
нав об его приезде, сам отправился к нему. Честному  арматору  было  уже
известно со слов Пенелона о мужественном поведении капитана во время ко-
раблекрушения, и он сам старался утешить его. Он  принес  ему  полностью
его жалованье, за которым капитан Гомар не решился бы прийти.
   Выходя от него, г-н Моррель столкнулся на лестнице с Пенелоном, кото-
рый, по-видимому, хорошо распорядился полученными деньгами, ибо был одет
во все новое. Увидев арматора, честный рулевой пришел в большое  замеша-
тельство. Он забился в самый дальний угол площадки, переложил свою жвач-
ку сначала справа налево, потом слева направо, испуганно вытаращил глаза
и ответил только робким пожатием на дружелюбное, как всегда, рукопожатие
г-на Морреля. Г-н  Моррель  приписал  замешательство  Пенелона  его  ще-
гольскому наряду; вероятно, старый матрос не за свой  счет  пустился  на
такую роскошь; очевидно, он уже нанялся на какой-нибудь другой корабль и
стыдился того, что так скоро, если можно так выразиться, снял  траур  по
"Фараону". Быть может даже, он явился к капитану Гомару поделиться с ним
своей удачей и передать ему предложение от имени своего нового хозяина.
   - Славные люди! - сказал, удаляясь, Моррель. - Дай бог, чтобы ваш но-
вый хозяин любил вас так же, как я, и оказался счастливее меня.
   Август месяц протек в  беспрестанных  попытках  Морреля  восстановить
свой прежний кредит или же открыть себе новый. Двадцатого августа в Мар-
селе стало известно, что он купил себе место в почтовой  карете,  и  все
тотчас же решили, что Моррель объявит себя несостоятельным в конце меся-
ца и нарочно уезжает, чтобы не присутствовать при этом печальном обряде,
который он, вероятно, препоручил своему старшему приказчику Эмманюелю  и
казначею Коклесу. Но, вопреки всем ожиданиям, когда наступило 31  авгус-
та, касса открылась, как всегда. Коклес сидел за  решеткой  невозмутимо,
как "праведный муж" Горация, рассматривал с обычным вниманием предъявля-
емые ему векселя и с обычной своей точностью оплатил их  от  первого  до
последнего. Пришлось даже, как предвидел г-н Моррель, погасить два чужих
обязательства, и по ним Коклес уплатил с той же аккуратностью, как и  по
личным векселям арматора. Никто  ничего  не  понимал,  и  всякий  с  уп-
рямством,  свойственным  предсказателям  печальных  событий,  откладывал
объявление несостоятельности до конца сентября.
   Первого сентября Моррель вернулся. Все семейство с  большой  тревогой
ожидало его; от этого путешествия в Париж зависела последняя возможность
спасения. Моррель вспомнил о Дангларе, ставшем  миллионером  и  когда-то
обязанном ему, потому что именно по его рекомендации Данглар поступил на
службу к испанскому банкиру, с которой и началось его  быстрое  обогаще-
ние. По слухам, Данглар владел шестью или восемью миллионами и неограни-
ченным кредитом. Данглар, по вынимая ни одного червонца из кармана,  мог
выручить Морреля. Ему стоило только поручиться за него, и Моррель был бы
спасен. Моррель давно уже думал о Дангларе; но из-за какого-то безотчет-
ного отвращения Моррель до последней минуты медлил и не прибегал к этому
крайнему средству. И он оказался прав, ибо возвратился домой,  подавлен-
ный унизительным отказом.
   Но, переступив порог своего дома, Моррель не обмолвился ни словом жа-
лобы или упрека; он со слезами обнял жену и дочь, дружески протянул руку
Эмманюелю, потом заперся в своем кабинете, в третьем этаже, и потребовал
к себе Коклеса.
   - На этот раз, - сказали обе женщины Эмманюелю, - мы пропали.
   После короткого совещания они решили, что Жюли напишет брату,  стояв-
шему с полком в Ниме, чтобы он немедленно приехал.
   Бедные женщины инстинктивно чувствовали, что им нужно собрать все си-
лы, чтобы выдержать грозящий им удар.
   К тому же Максимилиан Моррель, хотя ему было только двадцать два  го-
да, имел большое влияние на отца.
   Это был молодой человек прямого и твердого нрава. Когда ему  пришлось
избирать род деятельности, отец не захотел принуждать его и  предоставил
молодому человеку свободный выбор согласно его вкусам и склонностям. Тот
заявил, что намерен поступить на военную службу.  Порешив  на  этом,  он
прилежно занялся науками, выдержал конкурсный экзамен в  Политехническую
школу и был назначен подпоручиком в 53-й пехотный полк. Он уже около го-
да служил в этом чипе и рассчитывал на производство в поручики. В  полку
Максимилиан Моррель считался строгим исполнителем не только солдатского,
но и человеческого долга, и его прозвали "стоиком".  Разумеется,  многие
из тех, кто награждал его этим прозвищем, повторяли его за другими, даже
не зная, что оно означает.
   Этого-то молодого офицера мать и сестра и призвали на  помощь,  чтобы
он поддержал их в тяжкую минуту, наступление которой они  предчувствова-
ли.
   Они не ошибались в серьезности положения, ибо через  несколько  минут
после того как г-н Моррель прошел в свой кабинет вместе с Коклесом, Жюли
увидела, как казначей выходит оттуда весь бледный и дрожащий, с помутив-
шимся взглядом.
   Она хотела остановить его, когда он проходил мимо, и расспросить;  но
бедный малый, спускаясь с несвойственной ему поспешностью  по  лестнице,
ограничился тем, что, воздев руки к небу, воскликнул:
   - Ах, мадемуазель Жюли! Какое горе! И кто бы мог подумать!
   Спустя несколько минут он вернулся, неся  несколько  толстых  счетных
книг, бумажник и мешок с деньгами.
   Моррель просмотрел  счетные  книги,  раскрыл  бумажник  и  пересчитал
деньги.
   Весь его наличный капитал равнялся восьми тысячам франков; можно было
ожидать к пятому сентября поступления еще четырех-пяти тысяч,  что  сос-
тавляло, в наилучшем случае, актив в четырнадцать тысяч  франков,  в  то
время как ему нужно было уплатить по долговым обязательствам двести  во-
семьдесят семь тысяч пятьсот франков. Не было никакой возможности  пред-
ложить такую сумму даже в зачет.
   Однако, когда Моррель вышел к обеду, он казался  довольно  спокойным.
Это спокойствие испугало обеих женшин больше, чем самое глубокое уныние.
   После обеда Моррель имел обыкновение выходить из дому; он отправлялся
в "Клуб Фокейцев" выпить чашку кофе за чтением "Семафора";  но  на  этот
раз он не вышел из дому и вернулся к себе в кабинет.
   Коклес, тот, по-видимому, совсем растерялся.  Большую  часть  дня  он
просидел на камне во дворе, с непокрытой головой, при  тридцатиградусной
жаре.
   Эмманюель пытался ободрить г-жу Моррель и Жюли,  но  дар  красноречия
изменил ему. Он слишком хорошо знал дела фирмы, чтобы не предвидеть, что
семье Моррель грозит страшная катастрофа.
   Наступила ночь. Ни г-жа Моррель, ни Жюли не ложились спать,  надеясь,
что Моррель, выйдя из кабинета, зайдет к ним. Но они  слышали,  как  он,
крадучись, чтобы его не окликнули, прошел мимо их двери.
   Они прислушались, по он вошел в свою спальню и запер за собою дверь.
   Госпожа Моррель велела дочери лечь спать; потом, через полчаса  после
того как Жюли ушла, она встала, сняла башмаки и тихо  вышла  в  коридор,
чтобы подсмотреть в замочную скважину, что делает муж.
   В коридоре она заметила удаляющуюся тень.  Это  была  Жюли,  которая,
также снедаемая беспокойством, опередила свою мать.
   Молодая девушка подошла к г-же Моррель.
   - Он пишет, - сказала она.
   Обе женщины без слов поняли друг друга.
   Госпожа Моррель наклонилась к замочной скважине.  Моррель  писал;  но
госпожа Моррель заметила то, чего не заметила ее дочь: муж писал на гер-
бовой бумаге.
   Тогда она поняла, что он пишет завещание; она задрожала  всем  телом,
но все же нашла в себе силы ничего не сказать Жюли.
   На другой день г-н Моррель  казался  совершенно  спокойным.  Он,  как
всегда, занимался в конторе, как всегда, вышел к завтраку. Только  после
обеда он посадил свою дочь возле себя, взял обеими руками  ее  голову  и
крепко прижал к груди.
   Вечером Жюли сказала матери, что хотя отец ее казался  спокойным,  но
сердце у него сильно стучало.
   Два следующих дня прошли в такой же тревоге. Четвертого сентября  ве-
чером Моррель потребовал, чтобы дочь вернула ему ключ от кабинета.
   Жюли вздрогнула, - это требование показалось ей зловещим. Зачем  отец
отнимал у нее ключ, который всегда был у нее и который у нее  в  детстве
отбирали только в наказание?
   Она просительно взглянула на г-на Морреля.
   - Чем я провинилась, отец, - сказала она, - что вы отбираете  у  меня
этот ключ?
   - Ничем, дитя мое, - отвечал  несчастный  Моррель,  у  которого  этот
простодушный вопрос вызвал слезы на глазах, - ничем, просто он  мне  ну-
жен.
   Жюли притворилась, что ищет ключ.
   - Я, должно быть, оставила его у себя в комнате, - сказала она.
   Она вышла из комнаты, но вместо того чтобы идти к себе, она  побежала
советоваться с Эмманюелем.
   - Не отдавайте ключа, - сказал он ей, - и завтра утром по возможности
не оставляйте отца одного.
   Она пыталась расспросить Эмманюеля, но он ничего не знал  или  ничего
не хотел говорить.
   Всю ночь с четвертого на пятое сентября г-жа Моррель прислушивалась к
движениям мужа за стеной. До трех часов утра она слышала, как он  взвол-
нованно шагал взад и вперед по комнате.
   Только в три часа он бросился на кровать.
   Мать и дочь провели ночь вместе. Еще с вечера они ждали Максимилиана.
   В восемь часов утра г-н Моррель пришел к ним в комнату. Он был споко-
ен, но следы бессонной ночи запечатлелись на  его  бледном,  осунувшемся
лице.
   Они не решились спросить его, хорошо ли он спал.
   Моррель был ласковее и нежнее с женой и дочерью, чем когда бы  то  ни
было; он не мог наглядеться на Жюли и долго целовал ее.
   Жюли вспомнила совет Эмманюеля и хотела проводить отца; но он ласково
остановил ее и сказал:
   - Останься с матерью.
   Жюли настаивала.
   - Я требую этого! - сказал Моррель.
   В первый раз Моррель говорил дочери: "Я требую"; но он сказал это го-
лосом, полным такой отеческой нежности, что Жюли не посмела двинуться  с
места.
   Она осталась стоять молча и не шевелясь. Вскоре  дверь  снова  откры-
лась, чьи-то руки обняли ее и чьи-то губы прильнули к ее лбу.
   Она подняла глаза и вскрикнула от радости.
   - Максимилиан! Брат! - воскликнула она.
   На этот возглас прибежала г-жа Моррель и бросилась в объятия сына.
   - Матушка! - сказал Максимилиан, переводя глаза с матери на сестру. -
Что случилось? Ваше письмо испугало меня, и я поспешил приехать.
   - Жюли, - сказала г-жа Моррель, - скажи отцу, что приехал  Максимили-
ан.
   Жюли выбежала из комнаты, но на первой ступеньке встретила человека с
письмом в руке.
   - Вы мадемуазель Жюли Моррель? - спросил посланец с сильным итальянс-
ким акцентом.
   - Да, сударь, это я, - пролепетала Жюли. - Но что вам от меня угодно?
Я вас не знаю.
   - Прочтите это письмо, - сказал итальянец, подавая записку.
   Жюли была в нерешительности.
   - Дело идет о спасении вашего отца, - сказал посланный. Жюли выхвати-
ла у него из рук письмо.
   Быстро распечатав его, она прочла:
   "Ступайте немедленно в Мельянские аллеи, войдите в дом N 15, спросите
у привратника ключ от комнаты в пятом  этаже,  войдите  в  эту  комнату,
возьмите на камине красный шелковый кошелек и отнесите этот кошелек  ва-
шему отцу.
   Необходимо, чтобы он его получил до одиннадцати часов утра.
   Вы обещали слепо повиноваться мне; напоминаю вам о вашем обещании.
   Синдбад-Мореход".
   Молодая девушка радостно вскрикнула, подняла глаза и стала искать че-
ловека, принесшего ей записку, чтобы расспросить его; но он исчез.
   Она принялась перечитывать письмо и заметила приписку. Она прочла:
   "Необходимо, чтобы вы исполнили это поручение лично и одни;  если  вы
придете с кем-нибудь или если кто-нибудь придет вместо  вас,  привратник
ответит, что он не понимает, о чем идет речь".
   Эта приписка сразу охладила радость молодой девушки. Не  угрожает  ли
ей беда? Нет ли тут ловушки? Она была так невинна, что не  знала,  какой
именно опасности может подвергнуться девушка ее лет; но не  нужно  знать
опасности, чтобы бояться ее; напротив, именно неведомая опасность внуша-
ет наибольший страх.
   Жюли колебалась; она решила спросить совета.
   И по какому-то необъяснимому побуждению пошла искать помощи не к  ма-
тери и не к брату, а к Эмманюелю.
   Она спустилась вниз, рассказала ему, что случилось в тот день,  когда
к отцу ее явился посланный банкирского дома Томсон и  Френч,  рассказала
про сцену на лестнице, про данное ею обещание и показала письмо.
   - Вы должны идти, - сказал Эмманюель.
   - Идти туда? - прошептала Жюли.
   - Да, я вас провожу.
   - Но ведь вы читали, что я должна быть одна?
   - Вы и будете одна, - отвечал Эмманюель, - я подожду вас на углу  Му-
зейной улицы; если вы задержитесь слишком долго, я пойду следом за вами,
- и горе тому, на кого вы мне пожалуетесь!
   - Так вы думаете, Эмманюель, - нерешительно сказала девушка, - что  я
должна последовать этому приглашению?
   - Да. Ведь сказал же вам посланный, что дело идет о  спасении  вашего
отца?
   - Спасение от чего, Эмманюель? Что ему грозит? - спросила Жюли.
   Эмманюель колебался, но  желание  укрепить  решимость  Жюли  одержало
верх.
   - Сегодня пятое сентября, - сказал он.
   - Да.
   - Сегодня в одиннадцать часов ваш отец должен заплатить около трехсот
тысяч франков.
   - Да, мы это знаем.
   - А в кассе у него нет и пятнадцати тысяч, - сказал Эмманюель.
   - Что же будет?
   - Если сегодня в одиннадцать часов ваш отец  не  найдет  никого,  кто
пришел бы ему на помощь, то в полдень он должен объявить себя банкротом.
   - Идемте, идемте скорей! - взволнованно воскликнула Жюли, увлекая  за
собой Эмманюеля.
   Тем временем г-жа Моррель все рассказала сыну.
   Максимилиан знал, что вследствие несчастий, одно за другим  постигших
его отца, в образе жизни его семьи произошли значительные  перемены,  но
не знал, что дела дошли до такого отчаянного положения.
   Неожиданный удар, казалось, сразил его.
   Потом он вдруг бросился из комнаты, взбежал по лестнице, надеясь най-
ти отца в кабинете, и стал стучать в дверь.
   В эту минуту открылась дверь внизу; он обернулся и увидел отца. Вмес-
то того чтобы прямо подняться в кабинет, г-н  Моррель  прошел  сперва  в
свою комнату и только теперь из нее выходил.
   Господин Моррель, увидев сына, вскрикнул от удивления; он не знал  об
его приезде. Он застыл на месте, прижимая левым локтем какой-то предмет,
спрятанный под сюртуком.
   Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на  шею;  но
вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.
   - Отец, - сказал он, побледнев, как смерть, - зачем у вас под  сюрту-
ком пистолеты?
   - Вот этого я и боялся... - прошептал Моррель.
   - Отец! Ради бога! - воскликнул Максимилиан. - Что значит это оружие?
   - Максимилиан, - отвечал Моррель, пристально глядя на сына, - ты муж-
чина и человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.
   И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет;  Максимилиан,  шата-
ясь, шел за ним следом.
   Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним;  по-
том прошел переднюю, подошел к письменному столу, положил на край писто-
леты и указал сыну на раскрытый реестр.
   Реестр давал точную картину положения дел.
   Через полчаса Моррель должен был заплатить  двести  восемьдесят  семь
тысяч пятьсот франков.
   В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.
   - Читай! - сказал Моррель.
   Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.
   Отец не говорил ни слова, - что мог он прибавить к неумолимому приго-
вору цифр?
   - И вы сделали все возможное, отец, - спросил наконец Максимилиан,  -
чтобы предотвратить катастрофу?
   - Все, - отвечал Моррель.
   - Вы не ждете никаких поступлений?
   - Никаких.
   - Все средства истощены?
   - Все.
   - И через полчаса... - мрачно прошептал Максимилиан, - наше имя будет
обесчещено!
   - Кровь смывает бесчестие, - сказал Моррель.
   - Вы правы, отец, я вас понимаю.
   Он протянул руку к пистолетам.
   - Один для вас, другой для меня, - сказал он. - Благодарю.
   Моррель остановил его руку.
   - А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?
   Максимилиан вздрогнул.
   - Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?
   - Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой  долг.  Максимилиан,  у
тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не нево-
лю, не приказываю тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы
ты был человек посторонний, и суди сам".
   Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная реши-
мость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.
   - Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец.
Я буду жить.
   Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два
благородных сердца забились вместе.
   - Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.
   Максимилиан улыбнулся.
   - Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.
   - Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.
   - Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите
меня.
   Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:
   - Благословляю тебя моим именем и именем трех  поколений  безупречных
людей; слушай же, что они говорят тебе моими  устами:  провидение  может
снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью  я
погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть,  дадут  отс-
рочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово
не было произнесено; возьмись за дело,  работай,  борись  мужественно  и
пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому
я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет  прек-
расный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет  восста-
новлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец  умер,
потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал  я;  но  он
умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".
   - Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы  вы  могли  ос-
таться с нами!
   - Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратит-
ся в недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду  человеком,
нарушившим свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду
попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай
об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я  жив,
и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и  весь  Марсель  со
слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего
имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь:  "Я  сын  того,
кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить  свое
слово".
   Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился  судьбе.  И
на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
   - А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся  уда-
лить отсюда мать и сестру.
   - Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.
   Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании,  но  Мор-
рель покачал головой.
   - Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.
   - Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим  го-
лосом.
   - Да, сын мой, есть одно, священное.
   - Говорите, отец.
   - Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из  человеко-
любия или, быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах,  -
сжалился надо мною. Его поверенный, который через  десять  минут  придет
сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч  пятьсот
франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки.  Пусть
эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек
будет для тебя священен.
   - Да, отец, - сказал Максимилиан.
   - А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай,  ступай,  мне
нужно побыть одному; мое завещание ты  найдешь  в  ящике  стола  в  моей
спальне.
   Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
   - Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как  и
ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; не-
ужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите,  отец,  иначе  вас
ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"
   - Да, - сказал Максимилиан, - да.
   Он судорожно сжал старика в объятиях.
   - Идите, отец, - сказал он.
   И выбежал из кабинета.
   Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно,  глядя  на
закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от  звонка
и позвонил.
   Вошел Коклес. За эти три дня он стал  неузнаваем.  Мысль,  что  фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
   - Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда
придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты зна-
ешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.
   Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел  на
стул.
   Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы:  оставалось  семь
минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он  ви-
дит, как она подвигается.
   Что происходило в эти последние минуты в душе  несчастного,  который,
повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему  правильным,
готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и  расста-
вался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, -  этого  не
выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покры-
тое каплями пота, но выражавшее покорность  судьбе,  его  глаза,  полные
слез, но поднятые к небу.
   Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял
один из них и прошептал имя дочери.
   Потом опять положил смертоносное оружие, взял  перо  и  написал  нес-
колько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со  своей
любимицей.
   Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не  минуты,  а
секунды.
   Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в  часовую
стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.
   В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная  тоска  сжала
ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.
   Потом отворилась дверь кабинета.
   Стрелка часов приближалась к одиннадцати.
   Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему:  "Пове-
ренный фирмы Томсон и Френч".
   И он поднес пистолет ко рту...
   За его спиной раздался громкий крик; то  был  голос  его  дочери.  Он
обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.
   - Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы  спа-
сены! Спасены!
   И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый  коше-
лек.
   - Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?
   - Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.
   Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот коше-
лек когда-то принадлежал ему.
   В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят  семь  тысяч
пятьсот франков.
   Вексель был погашен.
   В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на
клочке пергамента:
   Приданое Жюли.
   Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.
   Часы начали бить одиннадцать.
   Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек  сту-
чал по его собственному сердцу.
   - Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты
нашла этот кошелок?
   - В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине,  в  убогой
каморке на пятом этаже.
   - Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.
   Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.
   - И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.
   - Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу  Музейной
улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.
   - Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!
   - Это он! - сказала Жюли.
   В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.
   - "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!
   - Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же  знаете,  что  он
погиб.
   - "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.
   Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум  отказывался  воспринять
эти невероятные, неслыханные, баснословные вести.
   Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.
   - Отец, - сказал он, - как же вы говорили, что "Фараон"  затонул?  Со
сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.
   - Друзья мои, - сказал Моррель, - если это так, то это божье чудо! Но
это невозможно, невозможно!
   Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с
погашенным векселем и сверкающим алмазом.
   - Господин Моррель, - сказал явившийся в свою очередь Коклес,  -  что
это значит? "Фараон"!
   - Пойдем, друзья мои, - сказал Моррель, вставая, пойдем посмотрим;  и
да сжалится над нами бог, если это ложная весть.
   Они вышли и на лестнице встретили г-жу Моррель. Несчастная женщина не
смела подняться наверх.
   Через несколько минут они уже были на улице Каннебьер.
   На пристани толпился народ.
   Толпа расступилась перед Моррелем.
   - "Фараон"! "Фараон"! - кричали все.
   В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо:  против
башни св. Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано
"Фараон" (Моррель и Сын, Марсель), в точности такой же как прежний  "Фа-
раон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и убирал  па-
руса. На палубе распоряжался капитан Гомар, а Пенелон делал  знаки  г-ну
Моррелю. Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие виде-
ли это своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.
   Когда Моррель и его сын обнялись и тут же на молу, под радостные кли-
ки всего города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом,  до  половины
закрытым черной бородой, умиленно смотревший из-за караульной  будки  на
эту сцену, прошептал:
   - Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то доб-
ро, которое ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя  благодарность
останется в тайне, как и твои благодеяния.
   Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое  убежище
и, не привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены  событием  дня,
спустился по одной из лесенок причала и три раза крикнул:
   - Джакопо! Джакопо! Джакопо!
   К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащен-
ной яхте, на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще  раз
взглянул на Морреля, который со слезами радости дружески пожимал  протя-
нутые со всех сторон руки и затуманенным  взором  благодарил  невидимого
благодетеля, которого словно искал на пебосах.
   - А теперь, - сказал незнакомец, -  прощай  человеколюбие,  благодар-
ность... Прощайте все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил провидение,
вознаграждая добрых... Теперь пусть бог мщения уступит мне место,  чтобы
я покарал злых!
   С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только  этого
и дожидалась, тотчас же вышла в море.




   В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежав-
ших к лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц
д'Эпине. Они условились провести карнавал в Риме, где  Франц,  живший  в
Италии уже четвертый год, должен был служить Альберу в качестве  чичеро-
не.
   Провести карнавал в Риме дело нешуточное, особенно если не хочешь но-
чевать под открытым небом на Пьяццадель-Пополо пли на Кампо  Ваччино,  а
потому они написали маэстро  Пастрини,  хозяину  гостиницы  "Лондон"  на
Пьяцца ди Спанья, чтобы он оставил для них хороший помер.
   Маэстро Пастрипи  ответил,  что  может  предоставить  им  только  две
спальни и приемную al secondo piano [17], каковые и предлагает  за  уме-
ренную мзду, по луидору в день. Молодые люди выразили согласие;  Альбер,
чтобы не терять времени, оставшегося до карнавала, отправился в Неаполь,
а Франц остался во Флоренции.
   Насладившись жизнью города прославленных Медичи, нагулявшись  в  раю,
который зовут Кашина, узнав гостеприимство могущественных вельмож, хозя-
ев Флоренции, он, уже зная Корсику, колыбель Бонапарта, задумал посетить
перепутье Наполеона - остров Эльба.
   И вот однажды вечером он велел отвязать парусную лодку  от  железного
кольца, приковывавшего ее к ливорнской пристани, лег на дно, закутавшись
в плащ, и сказал матросам только три слова: "На  остров  Эльба".  Лодка,
словно морская птица, вылетающая из гнезда вынеслась в открытое  море  и
на другой день высадила Франца в Порто-Феррайо.
   Франц пересек остров императора, идя по  следам,  запечатленным  пос-
тупью гиганта, и в Марчане снова пустился в море.
   Два часа спустя он опять сошел на берег на острове Пиапоза, где,  как
ему обещали, его ждали тучи красных куропаток. Охота  оказалась  неудач-
ной. Франц с трудом настрелял несколько тощих птиц и, как  всякий  охот-
ник, даром потративший время и силы, сел в лодку в довольно дурном  рас-
положении духа.
   - Если бы ваша милость пожелала, - сказал хозяин лодки, - то можно бы
неплохо поохотиться.
   - Где же это?
   - Видите этот остров? - продолжал хозяин, указывая на юг, на коничес-
кую громаду, встающую из темно-синего моря.
   - Что это за остров? - спросил Франц.
   - Остров Монте-Кристо, - отвечал хозяин.
   - Но у меня пет разрешения охотиться на этом острове.
   - Разрешения не требуется, остров необитаем.
   - Вот так штука! - сказал Франц. - Необитаемый остров  в  Средиземном
море! Это любопытно.
   - Ничего удивительного, ваша милость. Весь остров сплошной камень,  и
клочка плодородной земли не сыщешь.
   - А кому он принадлежит?
   - Тоскане.
   - Какая же там дичь?
   - Пропасть диких коз.
   - Которые питаются тем, что лижут камни, - сказал Франц с  недоверчи-
вой улыбкой.
   - Нет, они обгладывают вереск, миртовые и мастиковые деревца,  расту-
щие в расщелинах.
   - А где же я буду спать?
   - В пещерах на острове, или в лодке, закутавшись в плащ. Впрочем, ес-
ли ваша милость пожелает, мы можем отчалить сразу после охоты; как изво-
лите знать, мы ходим под парусом и ночью и днем, а в случае  чего  можем
идти и на веслах.
   Так как у Франца было еще достаточно времени до  назначенной  встречи
со своим приятелем, а пристанище в Риме  было  приготовлено,  он  принял
предложение и решил вознаградить себя за неудачную охоту.
   Когда он выразил согласие, матросы начали шептаться между собой.
   - О чем это вы? - спросил он. - Есть препятствия?
   - Никаких, - отвечал хозяин, - но мы  должны  предупредить  вашу  ми-
лость, что остров под надзором.
   - Что это значит?
   - А то, что Монте-Кристо необитаем и там случается укрываться контра-
бандистам и пиратам с Корсики, Сардинии и из Африки, и если узнают,  что
мы там побывали, нас в Ливорно шесть дней выдержат в карантине.
   - Черт возьми! Это меняет дело. Шесть дней!  Ровно  столько,  сколько
понадобилось господу богу, чтобы сотворить мир.  Это  многовато,  друзья
мои.
   - Да кто же скажет, что ваша милость была на МонтеКристо?
   - Уж во всяком случае не я, - воскликнул Франц.
   - И не мы, - сказали матросы.
   - Ну, так едем на Монте-Кристо!
   Хозяин отдал команду. Взяв  курс  на  Монте-Кристо,  лодка  понеслась
стремглав.
   Франц подождал, пока сделали поворот, и, когда уже  пошли  по  новому
направлению, когда ветер надул парус и все четыре  матроса  заняли  свои
места - трое на баке и один на руле, - он возобновил разговор.
   - Любезный Гаэтано, - обратился он к хозяину барки, -  вы  как  будто
сказали мне, что остров Монте-Кристо служит убежищем для пиратов, а  это
дичь совсем другого сорта, чем дикие козы.
   - Да, ваша милость, так оно и есть.
   - Я знал, что существуют контрабандисты, но  думал,  что  со  времени
взятия Алжира и падения берберийского Регентства пираты бывают только  в
романах Купера и капитана Марриэта.
   - Ваша милость ошибается; с пиратами то же, что с разбойниками, кото-
рых папа Лев XII якобы истребил и которые тем не менее ежедневно  грабят
путешественников у самых застав Рима. Разве вы не слыхали,  что  полгода
тому назад французского поверенного в делах при святейшем престоле огра-
били в пятистах шагах от Веллетри?
   - Я слышал об этом.
   - Если бы ваша милость жили, как мы, в Ливорно, то часто слышали  бы,
что какое-нибудь судно с товарами или нарядная английская яхта,  которую
ждали в Бастии, в Порто-Феррайо или в Чивита-Веккии, пропала без вести и
что она, по всей вероятности, разбилась об утес. А утесто -  просто  ни-
зенькая, узкая барка, с шестью или восемью людьми, которые  захватили  и
ограбили ее в темную бурную ночь у  какого-нибудь  пустынного  островка,
точьв-точь как разбойники останавливают и грабят почтовую карету у  лес-
ной опушки.
   - Однако, - сказал Франц, кутаясь в свой плащ, -  почему  ограбленные
не жалуются? Почему они не призывают на этих пиратов мщения  французско-
го, или сардинского, или тосканского правительства?
   - Почему? - с улыбкой спросил Гаэтано.
   - Да, почему?
   - А потому что прежде всего с судна или с яхты все добро переносят на
барку; потом экипажу связывают руки и ноги, на шею  каждому  привязывают
двадцатичетырехфунтовое ядро, в киле захваченного судна  пробивают  дыру
величиной с бочонок, возвращаются на палубу, закрывают все люки и  пере-
ходят на барку. Через десять минут судно начинает всхлипывать, стонать и
мало-помалу погружается в воду, сначала одним боком, потом  другим.  Оно
поднимается, потом снова опускается и все глубже и глубже погружается  в
воду. Вдруг раздается как бы пушечный выстрел, -  это  воздух  разбивает
палубу. Судно бьется, как утопающий, слабея с каждым движением. Вскорос-
ти вода, не находящая себе выхода в переборках судна, вырывается из  от-
верстий, словно какой-нибудь гигантский кашалот пускает ил ноздрей водя-
ной фонтан. Наконец, судно испускает предсмертный хрип, еще раз  перево-
рачивается и окончательно погружается в пучину, образуя огромную  ворон-
ку; сперва еще видны круги, потом поверхность выравнивается, и все исче-
зает; минут пять спустя только божие око может найти на дне моря  исчез-
нувшее судно.
   - Теперь вы понимаете, - прибавил хозяин с улыбкой, - почему судно не
возвращается в порт и почему экипаж не подает жалобы.
   Если бы Гаэтано рассказал все это прежде, чем предложить  поохотиться
на Монте-Кристо, Франц, вероятно, еще подумал бы, стоит ли пускаться  на
такую прогулку; но они уже были в пути, и он решил, что идти на попятный
значило бы проявить трусость. Это был один из тех людей, которые сами не
ищут опасности, но если столкнутся с нею, то смотрят ей в глаза с невоз-
мутимым хладнокровием; это был один из тех людей с  твердой  волей,  для
которых опасность но что иное, как противник на дуэли: они предугадывают
его движения, измеряют его силы, медлят ровно  столько,  сколько  нужно,
чтобы отдышаться и вместе с тем не  показаться  трусом,  и,  умея  одним
взглядом оцепить все свои преимущества, убивают с одного удара.
   - Я проехал всю Сицилию и Калабрию, - сказал он, - дважды  плавал  по
архипелагу и ни разу не встречал даже тени разбойника или пирата.
   - Да я не затем рассказал все это вашей милости, - отвечал Гаэтано, -
чтобы вас отговорить, вы изволили спросить меня, и я ответил,  только  и
всего.
   - Верно, милейший Гаэтано, и разговор с вами меня очень занимает; мне
хочется еще послушать вас, а потому едем на Монте-Кристо.
   Между тем они быстро подвигались к цели своего путешествия; ветер был
свежий, и лодка шла со скоростью шести или семи миль в час. По мере того
как она приближалась к острову, он, казалось, вырастал из моря; в сиянии
заката четко вырисовывались, словно ядра в арсенале, нагроможденные друг
на друга камни, а в расщелинах утесов краснел вереск и зеленели деревья.
Матросы, хотя и не выказывали тревоги, явно были настороже и зорко прис-
матривались к зеркальной глади, по которой они скользили, и озирали  го-
ризонт, где мелькали лишь белые паруса рыбачьих лодок, похожие на  чаек,
качающихся на гребнях волн.
   До Монте-Кристо оставалось не больше пятнадцати  миль,  когда  солнце
начало спускаться за Корсику, горы которой высились  справа,  вздымая  к
небу свои мрачные зубцы; эта каменная громада, подобная гиганту  Адамас-
тору, угрожающе вырастала перед лодкой, постепенно заслоняя солнце;  ма-
ло-помалу сумерки подымались над морем, гоня перед собой прозрачный свет
угасающего дня; последние лучи, достигнув вершины скалистого конуса, за-
держались на мгновенье и вспыхнули, как огненный плюмаж  вулкана.  Нако-
нец, тьма, подымаясь все выше, поглотила вершину, как  прежде  поглотила
подножие, и остров обратился в быстро  чернеющую  серую  глыбу.  Полчаса
спустя наступила непроглядная тьма.
   К счастью, гребцам этот путь был знаком, они вдоль  и  поперек  знали
тосканский архипелага иначе Франц не без тревоги взирал бы  на  глубокий
мрак, обволакивающий лодку. Корсика исчезла;  даже  остров  Монте-Кристо
стал незрим, но матросы видели в темноте, как рыси, и кормчий,  сидевший
у руля, вел лодку уверенно и твердо.
   Прошло около часа после захода солнца, как вдруг Франц заметил  нале-
во, в расстоянии четверти мили, какую-то темную груду; но  очертания  ее
были так неясны, что он побоялся насмешить матросов,  приняв  облако  за
твердую землю, и предпочел хранить молчание. Вдруг на  берегу  показался
яркий свет; земля могла походить на облако, но огонь несомненно  не  был
метеором.
   - Что это за огонь? - спросил Франц.
   - Тише! - прошептал хозяин лодки. - Это костер.
   - А вы говорили, что остров необитаем!
   - Я говорил, что на нем нет постоянных жителей, но я вам сказал,  что
он служит убежищем для контрабандистов.
   - И для пиратов!
   - И для пиратов, - повторил Гаэтано, - поэтому я и велел проехать ми-
мо: как видите, костер позади пас.
   - По мне кажется, - сказал Франц, - что костер скорее должен  успоко-
ить нас, чем вселить тревогу; если бы люди боялись, что  их  увидят,  то
они не развели бы костер.
   - Это ничего не значит, - сказал Гаэтано. - Вы в  темноте  не  можете
разглядеть положение острова, а то бы вы  заметили,  что  костер  нельзя
увидеть ни с берега, ни с Пианозы, а только с открытого моря.
   - Так, по-вашему, этот костер предвещает нам дурное общество?
   - А вот мы узнаем, - отвечал Гаэтано, не спуская глаз с этого земного
светила.
   - А как вы это узнаете?
   - Сейчас увидите.
   Гаэтано начал шептаться со своими товарищами, и  после  пятиминутного
совещания лодка бесшумно легла на другой галс и снова пошла  в  обратном
направлении; спустя несколько секунд огонь исчез, скрытый какой-то  воз-
вышенностью.
   Тогда кормчий продолжил путь, и маленькое суденышко заметно приблизи-
лось к острову; вскоре оно очутилось от него в  каких-нибудь  пятидесяти
шагах.
   Гаэтано спустил парус, и лодка остановилась.
   Все это было проделано в полном молчании; впрочем, с той минуты,  как
лодка повернула, никто не проронил ни слова.
   Гаэтано, предложивший эту прогулку, взял всю ответственность на себя.
Четверо матросов не сводили с него глаз, держа наготове весла,  чтобы  в
случае чего приналечь и скрыться, воспользовавшись темнотой.
   Что касается Франца, то он с известным нам уже хладнокровием осматри-
вал свое оружие; у него было два двуствольных ружья и карабин; он  заря-
дил их, проверил курки и стаи ждать.
   Тем временем Гаэтано скинул бушлат и рубашку, стянул потуже шаровары,
а так как он был босиком, то разуваться ему не пришлось. В таком наряде,
или, вернее, без оного, он бросился в воду, предварительно приложив  па-
лец к губам, и поплыл к берегу так осторожно, что не было слышно ни  ма-
лейшего всплеска. Только по светящейся полосе, остававшейся  за  ним  на
воде, можно было следить за ним. Скоро и полоса исчезла. Очевидно,  Гаэ-
тано доплыл до берега.
   Целых полчаса никто на лодке не шевелился; потом от  берега  протяну-
лась та же светящаяся полоса и стала приближаться. Через  минуту,  плывя
саженками, Гаэтано достиг лодки.
   - Ну что? - спросили в один голос Франц и матросы.
   - А то, что это испанские контрабандисты; с ними только  двое  корси-
канских разбойников.
   - А как эти корсиканские разбойники очутились с ж панскими контрабан-
дистами?
   - Эх, ваша милость, - сказал Гаэтано тоном истинно христианского  ми-
лосердия, - надо же помогать друг другу! Разбойникам иногда плохо прихо-
дится на суше от жандармов и карабинеров; ну, они и  находят  на  берегу
лодку, а в лодке - добрых людей вроде нас. Они  просят  приюта  в  наших
плавучих домах. Можно ли отказать в помощи бедняге, которого преследуют?
Мы его принимаем и для пущей верности выходим в море. Это нам ничего  не
стоит, а ближнему сохраняет жизнь, или во всяком  случае  свободу;  ког-
да-нибудь он отплатит нам за услугу, укажет укромное местечко, где можно
выгрузить товары в сторонке от любопытных глаз.
   - Вот как, друг Гаэтано! - сказал Франц - Так и вы занимаетесь  конт-
рабандой?
   - Что поделаешь, ваша милость? - сказал Гаэтано с неподдающейся  опи-
санию улыбкой. - Занимаешься всем понемножку; надо же чем-нибудь жить.
   - Так эти люди на Монте-Кристо для вас не чужие?
   - Пожалуй, что так; мы, моряки, что масоны, - узнаем  друг  друга  по
знакам.
   - И вы думаете, что мы можем спокойно сойти на берег?
   - Уверен; контрабандисты не воры.
   - А корсиканские разбойники? - спросил Франц, заранее  предусматривая
все возможные опасности.
   - Не по своей вине они стали разбойниками, - сказал Гаэтано, - в этом
виноваты власти.
   - Почему?
   - А то как же? Их ловят за какое-нибудь мокрое дело, только и  всего;
как будто корсиканец может не мстить.
   - Что вы разумеете под мокрым делом? Убить человека? - спросил Франц.
   - Уничтожить врага, - отвечал хозяин, - это совсем другое дело.
   - Ну, что же, - сказал Франц. - Пойдем просить гостеприимства у конт-
рабандистов и разбойников. А примут они нас?
   - Разумеется.
   - Сколько их?
   - Четверо, ваша милость, и два разбойника; всего шестеро.
   - И нас столько же. Если бы эти господа оказались плохо настроены, то
силы у нас равные, и, значит, мы можем с ними справиться.  Итак,  вопрос
решен, едем на Монте-Кристо.
   - Хорошо, ваша милость, но вы разрешите нам принять еще кое-какие ме-
ры предосторожности?
   - Разумеется, дорогой мой! Будьте мудры, как Нестор, и хитроумны, как
Улисс. Я не только разрешаю вам, я вас об этом очень прошу.
   - Хорошо. В таком случае молчание! - сказал Гаэтано.
   Все смолкли.
   Для человека, как Франц, всегда трезво смотрящего па вещи,  положение
представлялось если и не опасным, то во всяком случае довольно рискован-
ным. Он находился в открытом море, в полной тьме, с незнакомыми  моряка-
ми, которые не имели никаких причин быть ему преданными, отлично  знали,
что у него в поясе несколько тысяч франков, и раз десять, если не с  за-
вистью, то с любопытством,  принимались  разглядывать  его  превосходное
оружие. Мало того: в сопровождении этих людей он причаливал  к  острову,
который обладал весьма благочестивым  названием,  но  ввиду  присутствия
контрабандистов и разбойников не обещал ему  иного  гостеприимства,  чем
то, которое ждало Христа на Голгофе; к тому же рассказ о потопленных су-
дах, днем показавшийся ему преувеличенным, теперь, ночью, казался  более
правдоподобным. Находясь, таким образом, в двойной опасности, быть может
и воображаемой, он пристально следил за матросами и не выпускал ружья из
рук.
   Между тем моряки снова поставили паруса и пошли по пути,  уже  дважды
ими проделанному. Франц, успевший несколько привыкнуть к темноте, разли-
чал во мраке гранитную громаду, вдоль которой неслышно шла лодка;  нако-
нец, когда лодка обогнула угол какого-то утеса, он увидел костер, горев-
ший еще ярче, чем раньше, и несколько человек, сидевших вокруг него.
   Отблеск огня стлался шагов на сто по морю. Гаэтано прошел мимо  осве-
щенного пространства, стараясь все же, чтобы лодка не  попала  в  полосу
света; потом, когда она очутилась как раз напротив костра,  он  повернул
ее прямо на огонь и смело вошел в освещенный круг, затянув рыбачью  пес-
ню, припев которой хором подхватили матросы.
   При первом звуке песни люди, сидевшие у  костра,  встали,  подошли  к
причалу и начали всматриваться в лодку, по-видимому стараясь  распознать
ее размеры и угадать ее намерения. Вскоре они, очевидно, удовлетворились
осмотром, и все, за исключением одного, оставшегося на берегу, вернулись
к костру, на котором жарился целый козленок.
   Когда лодка подошла к берегу на расстояние двадцати  шагов,  человек,
стоявший на берегу, вскинул ружье, как часовой при встрече с патрулем, и
крикнул на сардском наречии:
   - Кто идет?
   Франц хладнокровно взвел оба курка.
   Гаэтано обменялся с человеком несколькими словами, из  которых  Франц
ничего не понял, хотя речь, по-видимому, шла о нем.
   - Вашей милости угодно назвать себя или вы желаете скрыть свое имя? -
спросил Гаэтано.
   - Мое имя никому ничего не скажет, - отвечал Франц.  -  Объясните  им
просто, что я француз и путешествую для своего удовольствия.
   Когда Гаэтано передал его ответ, часовой отдал какоето приказание од-
ному из сидевших у костра, и тот немедленно встал и исчез между утесами.
   Все молчали. Каждый, по-видимому, интересовался только  своим  делом;
Франц - высадкой на остров, матросы - парусами, контрабандисты - козлен-
ком; но при этой наружной беспечности все исподтишка наблюдали  друг  за
другом.
   Ушедший вернулся, но со стороны, противоположной той,  в  которую  он
ушел; он кивнул часовому, тот обернулся к лодке и произнес одно слово:
   - S'accomodi.
   Итальянское s'accomodi непереводимо. Оно означает в одно и то же вре-
мя: "Пожалуйте, войдите, милости просим, будьте, как дома, вы здесь  хо-
зяин". Это похоже на турецкую фразу Мольера, которая так сильно удивляла
мещанина во дворянстве множеством содержащихся в ней понятий.
   Матросы не заставили просить себя дважды; в четыре взмаха весел лодка
коснулась берега. Гаэтано соскочил на землю,  обменялся  вполголоса  еще
несколькими словами с часовым; матросы сошли один  за  другим;  наконец,
пришел черед Франца.
   Одно свое ружье он повесил через плечо, другое было у Гаэтано; матрос
нес карабин. Одет он был с изысканностью  щеголя,  смешанной  с  небреж-
ностью художника, что не возбудило в хозяевах никаких подозрений, а ста-
ло быть и опасений.
   Лодку привязали к берегу и  пошли  на  поиски  удобного  бивака;  по,
по-видимому, взятое ими направление не понравилось контрабандисту,  наб-
людавшему за высадкой, потому что он крикнул Гаэтано:
   - Нет, не туда!
   Гаэтано пробормотал извинение и, не споря,  пошел  в  противоположную
сторону; между тем два матроса зажгли факелы от пламени костра.
   Пройдя шагов тридцать, они остановились на площадке, вокруг которой в
скалах было вырублено нечто вроде  сидений,  напоминающих  будочки,  где
можно было караулить сидя. Кругом на  узких  полосах  плодородной  земли
росли карликовые дубы и густые заросли миртов. Франц  опустил  факел  и,
увидев кучки золы, понял, что не он первый оценил удобство этого места и
что оно, по-видимому, служило обычным пристанищем для кочующих посетите-
лей острова Монте-Кристо.
   Каких-либо необычайных событий он уже не ожидал; как только он ступил
на берег и убедился если не в дружеском, то во всяком случае равнодушном
настроении своих хозяев, его беспокойство рассеялось, и запах  козленка,
жарившегося на костре, напомнил ему о том, что он голоден.
   Он сказал об этом Гаэтано, и тот ответил, что ужин - это самое  прос-
тое дело, ибо в лодке у них есть хлеб, вино, шесть  куропаток,  а  огонь
под рукою.
   - Впрочем, - прибавил он, - если вашей милости так  понравился  запах
козленка, то я могу предложить нашим соседям двух куропаток в  обмен  на
кусок жаркого.
   - Отлично, Гаэтано, отлично, - сказал Франц, - у вас поистине природ-
ный талант вести переговоры.
   Тем временем матросы нарвали вереска, наломали зеленых миртовых и ду-
бовых веток и развели довольно внушительный костер.
   Франц, впивая запах козленка, с нетерпением ждал возвращения Гаэтано,
но тот подошел к нему с весьма озабоченным видом.
   - Какие вести? - спросил он. - Они не согласны?
   - Напротив, - отвечал Гаэтано. - Атаман, узнав, что вы француз, приг-
лашает вас отужинать с ним.
   - Он весьма любезен, - сказал Франц, - и я  не  вижу  причин  отказы-
ваться, тем более что я вношу свою долю ужина.
   - Не в том дело: у него есть чем поужинать, и даже больше чем  доста-
точно, но он может принять вас у себя только при  одном  очень  странном
условии.
   - Принять у себя? - повторил молодой человек. - Так он выстроил  себе
дом?
   - Нет, по у него есть очень удобное жилье, по крайней мере, так  уве-
ряют.
   - Так вы знаете этого атамана?
   - Слыхал о нем.
   - Хорошее или дурное?
   - И то и се.
   - Черт возьми! А какое условие?
   - Дать себе завязать глаза и снять повязку, только когда он сам  ска-
жет.
   Франц старался прочесть по глазам Гаэтано, что кроется за этим  пред-
ложением.
   - Да, да, - отвечал тот, угадывая мысли Франца, - я  и  сам  понимаю,
что тут надо поразмыслить.
   - А вы как поступили бы на моем месте?
   - Мне-то нечего терять; я бы пошел.
   - Вы приняли бы приглашение?
   - Да, хотя бы только из любопытства.
   - У него можно увидеть что-нибудь любопытное?
   - Послушайте, - сказал Гаэтано, понижая  голос,  -  не  знаю  только,
правду ли говорят...
   Он посмотрел по сторонам, не подслушивает ли кто.
   - А что говорят?
   - Говорят, что он живет в подземелье, рядом с  которым  дворец  Питти
ничего не стоит.
   - Вы грезите? - сказал Франц, садясь.
   - Нет, не грежу, - настаивал Гаэтано, - это сущая правда. Кама, руле-
вой "Святого Фердинанда", был там однажды и вышел оттуда совсем оторопе-
лый; он говорит, что такие сокровища бывают только в сказках.
   - Вот как! Да знаете ли вы, что  такими  словами  вы  заставите  меня
спуститься в пещеру Али-Бабы?
   - Я повторяю вашей милости только то, что сам слышал.
   - Так вы советуете мне согласиться?
   - Этого я не говорю. Как вашей милости будет угодно. Не смею  совето-
вать в подобном случае.
   Франц подумал немного, рассудил, что такой богач не станет гнаться за
его несколькими тысячами франков и, видя за всем этим только  превосход-
ный ужин, решил идти. Гаэтано пошел передать его ответ.
   Но, как мы уже сказали, Франц был предусмотрителен,  а  потому  хотел
узнать как можно больше подробностей о своем странном и таинственном хо-
зяине. Он обернулся к матросу, который во время его разговора с  Гаэтано
ощипывал куропаток с важным видом человека, гордящегося  своими  обязан-
ностями, и спросил его, на чем прибыли эти люди, когда нигде но видно ни
лодки, не сперонары, ни тартапы.
   - Это меня не смущает, - отвечал матрос. - Я знаю их судно.
   - И хорошее судно?
   - Желаю такого же вашей милости, чтобы объехать кругом света.
   - А оно большое?
   - Да тонн на сто. Впрочем, это судно на любителя, яхта,  как  говорят
англичане, но такая прочная, что выдержит любую непогоду.
   - А где оно построено?
   - Не знаю; должно быть, в Генуе.
   - Каким же образом, - продолжал Франц, -  атаман  контрабандистов  не
боится заказывать себе яхту в генуэзском порту?
   - Я не говорил, что хозяин яхты контрабандист, - отвечал матрос.
   - Но Гаэтано как будто говорил.
   - Гаэтано видел экипаж издали и ни с кем из них не разговаривал.
   - Но если этот человек не атаман контрабандистов, то кто же он?
   - Богатый вельможа и путешествует для своего удовольствия.
   "Личность, по-видимому, весьма таинственная, - подумал Франц,  -  раз
суждения о ней столь разноречивы".
   - А как его зовут?
   - Когда его об этом спрашивают, он  отвечает,  что  его  зовут  Синд-
бад-Мореход. Но мне сомнительно, чтобы это было его настоящее имя.
   - Синдбад-Мореход?
   - Да.
   - А где живет этот вельможа?
   - На море.
   - Откуда он?
   - Не знаю.
   - Видали вы его когда-нибудь?
   - Случалось.
   - Каков он собой?
   - Ваша милость, сами увидите.
   - А где он меня примет?
   - Надо думать, в том самом подземном дворце, о  котором  говорил  вам
Гаэтано.
   - И вы никогда не пытались проникнуть в этот заколдованный замок?
   - Еще бы, ваша милость, - отвечал матрос, - и даже не раз; но все бы-
ло напрасно; мы обыскала  всю  пещеру  и  нигде  не  нашли  даже  самого
узенького хода. К тому же, говорят, дверь отпирается не ключом,  а  вол-
шебным словом.
   - Положительно, - прошептал Франц, - я попал в сказку  из  "Тысячи  и
одной ночи".
   - Его милость ждет вас, - произнес за его спиной голос, в котором  он
узнал голос часового.
   Его сопровождали два матроса из экипажа яхты.
   Франц вместо ответа вынул из кармана носовой платок и подал его часо-
вому.
   Ему молча завязали глаза и весьма тщательно, - они явно опасались ка-
кого-нибудь обмана с его стороны; после этого ему предложили поклясться,
что он ни в коем случае не будет пытаться снять повязку.
   Франц поклялся.
   Тогда матросы взяли его под руки и повели, а часовой пошел вперед.
   Шагов через тридцать, по соблазнительному запаху козленка,  он  дога-
дался, что его ведут мимо бивака, потом его провели еще шагов пятьдесят,
по-видимому в том направлении, в котором Гаэтано запретили идти;  теперь
этот запрет стал ему понятен. Вскоре, по  изменившемуся  воздуху,  Франц
понял, что вошел в подземелье. После нескольких секунд ходьбы он услышал
легкий треск, и на него повеяло благоухающим  теплом;  наконец,  он  по-
чувствовал, что ноги его ступают по пышному  мягкому  ковру;  проводники
выпустили его руки. Настала тишина, и чей-то голос произнес  на  безуко-
ризненном французском языке, хоть и с иностранным выговором:
   - Милости прошу, теперь вы можете снять повязку.
   Разумеется, Франц не заставил просить себя дважды; он снял  платок  и
увидел перед собою человека лет сорока, в тунисском костюме, то  есть  в
красной шапочке с голубой шелковой кисточкой, в черной суконной,  сплошь
расшитой золотом куртке, в широких  ярко-красных  шароварах,  такого  же
цвета гетрах, расшитых, как и куртка, золотом, и в желтых туфлях; поясом
ему служила богатая кашемировая шаль, за которую был  заткнут  маленький
кривой кинжал.
   Несмотря на мертвенную бледность лицо его  поражало  красотой;  глаза
были живые и пронзительные; прямая  линия  носа,  почти  сливающаяся  со
лбом, напоминала о чистоте греческого типа; а зубы, белые, как жемчуг, в
обрамлении черных, как смоль, усов, ослепительно сверкали.
   Но бледность этого лица была неестественна; словно этот человек  дол-
гие годы провел в могиле, и краски жизни уже не могли вернуться к нему.
   Он был не очень высок ростом, но хорошо сложен, и, как у  всех  южан,
руки и ноги у него были маленькие.
   Но что больше всего поразило Франца, принявшего  рассказ  Гаэтано  за
басню, так это роскошь обстановки.
   Вся комната была обтянута алым турецким  шелком,  затканным  золотыми
цветами. В углублении стоял широкий диван, над  которым  было  развешано
арабское оружие в золотых ножнах, с рукоятями,  усыпанными  драгоценными
камнями: с потолка спускалась изящная лампа венецианского стекла, а ноги
утопали по щиколотку в турецком ковре; дверь, через которую вошел Франц,
закрывали занавеси, так же как и вторую дверь, которая вела  в  соседнюю
комнату, по-видимому, ярко освещенную.
   Хозяин не мешал Францу дивиться, но сам отвечал осмотром на осмотр  и
не спускал с него глаз.
   - Милостивый государь, - сказал он наконец, - прошу простить меня  за
предосторожности, с которыми вас ввели ко мне; но этот остров по большей
части безлюден, и, если бы кто-нибудь проник в тайну моего обиталища, я,
по всей вероятности, при возвращении нашел бы мое жилье в довольно  пла-
чевном состоянии, а это было бы мне чрезвычайно досадно не потому, что я
горевал бы о понесенном уроне, а потому, что лишился бы  возможности  по
своему желанию предаваться уединению. А теперь  я  постараюсь  загладить
эту маленькую неприятность, предложив вам то, что вы едва ли рассчитыва-
ли здесь найти, - сносный ужин и удобную постель.
   - Помилуйте, - сказал Франц, - к чему извинения?
   Всем известно, что людям, переступающим порог волшебных замков, завя-
зывают глаза; вспомните Рауля в "Гугенотах"; и, право, я не могу пожало-
ваться: все, что вы мне показываете, поистине стоит чудес "Тысячи и  од-
ной ночи".
   - Увы! Я скажу вам, как Лукулл: если бы я знал, что вы  сделаете  мне
честь посетить меня, я приготовился бы к этому. Но как  ни  скромен  мой
приют, он в вашем распоряжении; как ни плох мой ужин, я  вас  прошу  его
отведать. Али, кушать подано?
   В тот же миг занавеси на дверях раздвинулись и  нубиец,  черный,  как
эбеновое дерево, одетый в строгую белую тунику, знаком пригласил хозяина
в столовую.
   - Не знаю, согласитесь ли вы со мной, - сказал незнакомец  Францу,  -
но для меня нет ничего несноснее, как часами сидеть за столом друг  про-
тив друга и не знать, как величать своего собеседника.  Прошу  заметить,
что, уважая права гостеприимства, я не спрашиваю вас ни о  вашем  имени,
ни о звании, я только хотел бы знать, как вам угодно, чтобы я к вам  об-
ращался. Чтобы со своей стороны не стеснять вас, я вам скажу,  что  меня
обыкновенно называют Синдбад-Мореход.
   - А мне, - отвечал Франц, - чтобы быть в положении Аладдина, не  хва-
тает только его знаменитой лампы, и потому я не вижу никаких препятствий
к тому, чтобы называться сегодня Аладинном. Таким образом мы останемся в
царстве Востока, куда, по-видимому, меня перенесли чары какого-то добро-
го духа.
   - Итак, любезный Аладдин, - сказал таинственный хозяин, - вы слышали,
что ужин подан. Поэтому прошу вас пройти  в  столовую;  ваш  покорнейший
слуга пойдет вперед, чтобы показать вам дорогу.
   И Синдбад, приподняв занавес, пошел впереди своего гостя.
   Восхищение Франца все росло: ужин был сервирован  с  изысканной  рос-
кошью. Убедившись в этом важном обстоятельстве, он начал  осматриваться.
Столовая была не менее великолепна, чем гостиная, которую он только  что
покинул; она была вся из мрамора, с ценнейшими античными барельефами;  в
обоих концах продолговатой залы стояли прекрасные статуи с корзинами  на
головах. В корзинах пирамидами лежали самые редкостные плоды:  сицилийс-
кие ананасы, малагские гранаты, балеарскио апельсины, французские перси-
ки и тунисские финики.
   Ужин состоял из жареного фазана, окруженного корсиканскими  дроздами,
заливного кабаньего окорока, жареного козленка под соусом тартар,  вели-
колепного тюрбо и гигаптского лангуста. Между  большими  блюдами  стояли
тарелки с закусками. Блюда были серебряные, тарелки из японского  фарфо-
ра.
   Франц протирал глаза, - ему казалось, что все это сон.
   Али прислуживал один и отлично справлялся  со  своими  обязанностями.
Гость с похвалой отозвался о нем.
   - Да, - отвечал хозяин, со светской непринужденностью угощая  Франца,
- бедняга мне очень предан и очень старателен. Он помнит, что я спас ему
жизнь, а так как он, по-видимому, дорожил своей головой, то он  благода-
рен мне за то, что я ее сохранил ему.
   Али подошел к своему хозяину, взял его руку и поцеловал.
   - Не будет ли нескромностью с моей стороны, - сказал Франц, - если  я
спрошу, при каких обстоятельствах вы совершили это доброе дело?
   - Это очень просто, - отвечал хозяин. - По-видимому, этот плут прогу-
ливался около сераля тунисского бея ближе, чем это позволительно  черно-
кожему; ввиду чего бей приказал отрезать ему язык, руку и голову: в пер-
вый день - язык, во второй - руку, а в третий - голову. Мне всегда хоте-
лось иметь немого слугу; я подождал, пока ему отрезали язык, и предложил
бою променять его на чудесное двуствольное ружье, которое накануне,  как
мне показалось, очень поправилось его высочеству. Он колебался: так  хо-
телось ему покончить с этим несчастным. Но я прибавил к ружью английский
охотничий нож, которым я перерубил ятаган его высочества; тогда бей сог-
ласился оставить бедняге руку и голову, по с тем условием, чтобы его но-
ги больше не было в Тунисе. Напутствие было излишне.  Чуть  только  этот
басурман издали увидит берега Африки, как он тотчас же забирается в  са-
мую глубину трюма, и его не выманить оттуда  до  тех  пор,  пока  третья
часть света не скроется из виду.
   Франц задумался, по зная, как истолковать жестокое добродушие, с  ко-
торым хозяин рассказал ему это происшествие.
   - Значит, подобно благородному моряку, имя которого вы носите, - ска-
зал он, чтобы переменить разговор, - вы проводите жизнь в путешествиях?
   - Да. Это обет, который я дал в те времена, когда  отнюдь  не  думал,
что буду когда-нибудь иметь возможность выполнить его, - отвечал, улыба-
ясь, незнакомец. - Я дал еще несколько обетов и надеюсь в свое время вы-
полнить их тоже.
   Хотя Синдбад произнес эти слова с  величайшим  хладнокровием,  в  его
глазах мелькнуло выражение жестокой ненависти.
   - Вы, должно быть, много страдали? - спросил Франц.
   Синдбад вздрогнул и пристально посмотрел на нею.
   - Что вас навело на такую мысль? - спросил он.
   - Все, - отвечал Франц, - ваш голос, взгляд,  ваша  бледность,  самая
жизнь, которую вы ведете.
   - Я? Я веду самую счастливую жизнь, какая только может быть на земле,
- жизнь паши. Я владыка мира; если мне понравится какое-нибудь место,  я
там остаюсь; если соскучусь, уезжаю;  я  свободен,  как  птица;  у  меня
крылья, как у нее; люди, которые меня окружают, повинуются мне по перво-
му знаку. Иногда я развлекаюсь тем, что издеваюсь над людским правосуди-
ем, похищая у него разбойника, которого оно ищет, или преступника, кото-
рого оно преследует. А кроме того, у меня есть  собственное  правосудие,
всех инстанций, без отсрочек и апелляций, которое осуждает и оправдывает
и в которое никто не вмешивается. Если бы вы вкусили моей жизни,  то  не
захотели бы иной и никогда не возвратились бы в мир, разве  только  ради
какого-нибудь сокровенного замысла.
   - Мщения, например! - сказал Франц.
   Незнакомец бросил на Франца один из тех взглядов,  которые  проникают
до самого дна ума и сердца.
   - Почему именно мщения? - спросил он.
   - Потому что, - возразил Франц, - вы кажетесь мне человеком,  который
подвергается гонению общества и готовится свести с ним какие-то страшные
счеты.
   - Ошибаетесь, - сказал Синдбад и рассмеялся  своим  странным  смехом,
обнажавшим острые белые зубы, - я своего рода филантроп и,  может  быть,
когда-нибудь отправлюсь в Париж и вступлю в соперничество  с  господином
Аппером и с Человеком в синем плаще [18].
   - И это будет ваше первое путешествие в Париж?
   - Увы, да! Я не слишком любопытен, не правда ли? Но уверяю вас, не  я
тому виной; время для этого еще придет.
   - И скоро вы думаете быть в Париже?
   - Сам не знаю, все зависит от стечения обстоятельств.
   - Я хотел бы там быть в одно время с вами  и  постараться,  насколько
это будет в моих силах, отплатить вам за гостеприимство, которое вы  так
широко оказываете мне на Монте-Кристо.
   - Я с величайшим удовольствием принял бы ваше приглашение, -  отвечал
хозяин, но, к сожалению, если я поеду в Париж, то, вероятно, инкогнито.
   Между тем ужин продолжался; впрочем, он, казалось, был  подан  только
для Франца, ибо незнакомец едва притронулся к роскошному пиршеству,  ко-
торое он устроил для нежданного гостя и  которому  тот  усердно  отдавал
должное.
   Наконец, Али принес десерт, или, вернее, снял  корзины  со  статуй  и
поставил на стол.
   Между корзинами он поставил небольшую золоченую чашу с крышкой.
   Почтение, с которым Али принес эту чашу, возбудило  во  Франце  любо-
пытство. Он поднял крышку и увидел зеленоватое тесто, по виду напоминав-
шее шербет, но совершенно ему не известное.
   Он в недоумении снова закрыл чашу и, взглянув на хозяина, увидел, что
тот насмешливо улыбается.
   - Вы не можете догадаться, что в этой чаше,  и  вас  разбирает  любо-
пытство?
   - Да, признаюсь.
   - Этот зеленый шербет - не что иное, как амврозия, которую Геба пода-
вала на стол Юпитеру.
   - Но эта амврозия, - сказал Франц, - побывав в руках людей, вероятно,
променяла свое небесное название на земное? Как называется это снадобье,
к которому, впрочем, я не чувствую особенного влечения, на  человеческом
языке?
   - Вот неопровержимое доказательство нашего материализма! - воскликнул
Синдбад. - Как часто проходим мы милю нашего счастья, не замечая его, не
взглянув на него; а если и взглянем, то не узнаем его. Если  вы  человек
положительный и ваш кумир - золото, вкусите этого шербета, и перед  вами
откроются россыпи Перу, Гузерата и Голкопды; если вы  человек  воображе-
ния, поэт, - вкусите его, и границы возможного  исчезнут:  беспредельные
дали откроются перед вами, вы будете блуждать, свободный  сердцем,  сво-
бодный душою, в бесконечных просторах мечты. Если вы честолюбивы,  гони-
тесь за земным величием - вкусите его, и через час вы  будете  властели-
ном, - не маленькой страны в уголке Европы, как Англия, Франция или  Ис-
пания, а властелином земли,  властелином  мира,  властелином  вселенной.
Троп ваш будет стоять на той горе, на которую Сатана возвел Иисуса и, не
поклоняясь блуду, не лобызая его когтей, вы будете верховным повелителем
всех земных царств. Согласитесь, что это соблазнительно, тем  более  что
для этого достаточно... Посмотрите.
   С этими словами он поднял крышку маленькой золоченой чаши,  взял  ко-
фейной ложечкой кусочек волшебного шербета, поднес его ко рту и медленно
проглотил, полузакрыв глаза и закинув голову.
   Франц не мешал своему хозяину наслаждаться любимым лакомством;  когда
тот немного пришел в себя, он спросил:
   - Но что же это за волшебное кушанье?
   - Слыхали вы о Горном Старце [19], - спросил хозяин, - о  том  самом,
который хотел убить Филиппа Августа?
   - Разумеется.
   - Вам известно, что он владел роскошной долиной у подножия горы,  ко-
торой он обязан своим поэтическим прозвищем. В этой  долине  раскинулись
великолепные сады, насажденные Хасаном-ибн-Сабба, а в садах  были  уеди-
ненные беседки. В эти беседки он приглашал избранных  и  угощал  их,  по
словам Марко Поло, некоей травой, которая переносила их в эдем,  где  их
ждали вечно цветущие растения, вечно спелые плоды, вечно юные девы.  То,
что эти счастливые юноши принимали за действительность, была  мечта,  но
мечта такая сладостная, такая упоительная, такая страстная, что они про-
давали за нее душу и тело тому, кто ее дарил им, повиновались  ему,  как
богу, шли на край света убивать указанную им жертву и безропотно умирали
мучительной смертью в надежде, что это лишь переход к той блаженной жиз-
ни, которую им сулила священная трава.
   - Так это гашиш! - воскликнул Франц. - Я слыхал о нем.
   - Вот именно, любезный Аладдин, это гашиш, самый лучший, самый чистый
александрийский гашиш, от Абугора, несравненного мастера, великого чело-
века, которому следовало  бы  выстроить  дворец  с  надписью:  "Продавцу
счастья - благодарное человечество".
   - А знаете, - сказал Франц, - мне хочется самому убедиться в справед-
ливости ваших похвал.
   - Судите сами, дорогой гость, судите сами; но не останавливайтесь  на
первом опыте. Чувства надо приучать ко всякому новому впечатлению,  неж-
ному или острому, печальному или радостному. Природа борется против этой
божественной травы, ибо она не создана для радости и цепляется за  стра-
дания. Нужно, чтобы побежденная природа пала в этой борьбе, нужно, чтобы
действительность последовала за мечтой: и тогда мечта берет верх,  мечта
становится жизнью, а жизнь - мечтою. Но сколь различны эти  превращения!
Сравнив горести подлинной жизни с наслаждениями жизни  воображаемой,  вы
отвернетесь от жизни и предадитесь вечной мечте. Когда вы  покинете  ваш
собственный мир для мира других, вам покажется, что вы сменили  неаполи-
танскую весну на лапландскую зиму. Вам покажется, что вы  спустились  из
рая на землю, с неба в ад. Отведайте гашиша, дорогой гость, отведайте.
   Вместо ответа Франц взял ложку, набрал чудесного шербета столько  же,
сколько взял сам хозяин, и поднес ко рту.
   - Черт возьми! - сказал он, проглотив  божественное  снадобье.  -  Не
знаю, насколько приятны будут последствия, по это вовсе не  так  вкусно,
как вы уверяете.
   - Потому что ваше небо еще не приноровилось к  необыкновенному  вкусу
этого вещества. Скажите, разве вам с первого раза  понравились  устрицы,
чай, портер, трюфели, все то, к чему вы после пристрастились?  Разве  вы
понимаете римлян, которые приправляли фазанов ассой-фетидой, и китайцев,
которые едят ласточкины гнезда? Разумеется, нет. То же и с гашишем.  По-
терпите неделю, и ничто другое в мире не сравнится для вас с ним,  каким
бы безвкусным и пресным он ни казался вам сегодня. Впрочем,  перейдем  в
другую комнату, в вашу. Али подаст нам трубки и кофе.
   Они встали, и пока тот, кто назвал себя Синдбадом и кого мы тоже вре-
мя от времени наделяли этим именем, чтобы как-нибудь называть его, отда-
вал распоряжения слуге, Франц вошел в соседнюю комнату.
   Убранство ее было проще, но не  менее  богато.  Она  была  совершенно
круглая, и ее всю опоясывал огромный диван. Но диван, стены,  потолок  и
пол были покрыты драгоценными мехами, мягкими и нежными, как самый пуши-
стый ковер; то были шкуры африканских львов с  величественными  гривами,
полосатых бенгальских тигров, шкуры капских пантер, в ярких пятнах,  по-
добно той, которую увидел Данте, шкуры сибирских медведей  и  норвежских
лисиц - они были положены одна на другую, так что казалось, будто ступа-
ешь по густой траве или покоишься на пуховой постели.
   Гость и хозяин легли на диван; чубуки жасминового дерева с  янтарными
мундштуками были у них под рукой уже набитые табаком, чтобы не  набивать
два раза один и тот же. Они взяли по трубке. Али подал огня  и  ушел  за
кофе.
   Наступило молчание; Синдбад погрузился в думы, которые, казалось,  не
покидали его даже во время беседы, а Франц предался  молчаливым  грезам,
что всегда посещают курильщика хорошего табака, вместе с дымом  которого
отлетают все скорбные мысли и душа населяется волшебными снами.
   Али принес кофе.
   - Как вы предпочитаете, -  спросил  незнакомец,  -  пофранцузски  или
по-турецки, крепкий или слабый, с сахаром или без  сахара,  настоявшийся
или кипяченый? Выбирайте: имеется любой.
   - Я буду пить по-турецки, - отвечал Франц.
   - И вы совершенно правы, - сказал хозяин, - это показывает, что у вас
есть склонность к восточной жизни. Ах! Только на Востоке умеют жить. Что
касается меня, - прибавил он со странной улыбкой, которая не укрылась от
Франца, - когда я покончу со своими делами в Париже,  я  поеду  доживать
свой век на Восток; и если вам угодно будет навестить меня, то вам  при-
дется искать меня в Каире, в Багдаде или в Исфагане.
   - Это будет совсем нетрудно, - сказал Франц, - потому что мне  кажет-
ся, будто у меня растут орлиные крылья и на них я облечу весь мир в одни
сутки.
   - Ага! Это действует гашиш! Так расправьте же свои крылья и уноситесь
в надземные пространства: не бойтесь, вас охраняют, и если ваши  крылья,
как крылья Икара, растают от  жгучего  солнца,  мы  примем  вас  в  наши
объятия.
   Он сказал Али несколько слов по-арабски, тот поклонился и вышел.
   Франц чувствовал, что с ним происходит странное превращение. Вся  ус-
талость, накопившаяся за день, вся тревога, вызванная событиями  вечера,
улетучивались, как в  ту  первую  минуту  отдыха,  когда  еще  настолько
бодрствуешь, что чувствуешь приближение сна. Его тело приобрело бесплот-
ную легкость, мысли невыразимо просветлели, чувства вдвойне обострились.
Горизонт его все расширялся, но не тот мрачный горизонт, который он  ви-
дел наяву и в котором чувствовал какую-то  смутную  угрозу,  а  голубой,
прозрачный необозримый, в лазури моря, в блеске  солнца,  в  благоухании
ветра. Потом, под звуки песен своих матросов, звуки столь чистые и проз-
рачные, что они составили бы божественную мелодию, если  бы  удалось  их
записать, он увидел, как перед ним встает  остров  Монте-Кристо,  но  не
грозным утесом на волнах, а оазисом в пустыне; чем ближе подходила  лод-
ка, тем шире разливалось пение, ибо с  острова  к  небесам  неслась  та-
инственная и волшебная мелодия, словно некая Лорелея хотела завлечь  ры-
бака или чародей Амфион - воздвигнуть там город.
   Наконец лодка коснулась берега, но без усилий, без толчка,  как  губы
прикасаются к губам, и он вошел в пещеру, а чарующая музыка все не умол-
кала. Он спустился, или, вернее, ему показалось, что  он  спускается  по
ступеням, вдыхая свежий благовонный воздух, подобный тому, который  веял
вокруг грота Цирцеи, напоенный таким  благоуханием,  что  от  него  душа
растворяется в мечтаниях, насыщенный таким огнем, что от него распаляют-
ся чувства; и он увидел все, что с ним было наяву, начиная  с  Синдбада,
своего фантастического хозяина, до Али, немого  прислужника;  потом  все
смешалось и исчезло, как последние тени в гаснущем волшебном  фонаре,  и
он очутился в зале со статуями, освещенной одним  из  тех  тусклых  све-
тильников, которые у древних охраняли по ночам сон или наслаждение.
   То были те же статуи, с пышными формами, сладострастные и  в  то  нее
время полные поэзии, с магнетическим взглядом, с  соблазнительной  улыб-
кой, с пышными кудрями. То были Фрина, Клеопатра, Мессалина, три великие
куртизанки; и среди этих бесстыдных видений, подобно чистому  лучу,  по-
добно ангелу на языческом Олимпе, возникло целомудренное создание, свет-
лый призрак, стыдливо прячущий от мраморных распутниц  свое  девственное
чело.
   И вот все три статуи объединились в  страстном  вожделении  к  одному
возлюбленному, и этот возлюбленный был он; они приблизились к его ложу в
длинных, ниспадающих до ног белых туниках, с обнаженными персями, в вол-
нах распущенных кос; они принимают позы, которые  соблазняли  богов,  но
перед которыми устояли святые, они озирают на него тем неумолимым в пла-
менным взором, каким глядит на птицу змея, и он не имеет сил противиться
этим взорам, мучительным, как объятие, и сладостным, как лобзание.
   Франц закрывает глаза и, бросая вокруг себя последний взгляд,  смутно
видит стыдливую статую, закутанную в свое покрывало;  и  вот  его  глаза
сомкнулись для действительности, а  чувства  раскрылись  для  немыслимых
ощущений.
   Тогда настало нескончаемое наслаждение, неустанная  страсть,  которую
пророк обещал своим избранникам. Мраморные уста ожили, перси  потеплели,
и для Франца, впервые отдавшегося во власть гашиша, страсть стала мукой,
наслаждение - пыткой; он чувствовал, как к его лихорадочным губам прижи-
маются мраморные губы, упругие и холодные, как кольца змеи; но в то вре-
мя как руки его пытались оттолкнуть эту чудовищную страсть, чувства  его
покорялись обаянию таинственного сна, и, наконец, после борьбы, за кото-
рую не жаль отдать душу, он упал навзничь, задыхаясь, обессиленный,  из-
немогая от наслаждения, отдаваясь поцелуям мраморных  любовниц  и  чаро-
действу исступленного сна.




   Когда Франц очнулся, окружающие его предметы показались ему продолже-
нием сна; ему мерещилось, что он в могильном склепе, куда, словно  сост-
радательный взгляд, едва проникает луч солнца; он протянул руку и  нащу-
пал голый камень; он приподнялся и увидел, что лежит в  своем  плаще  на
ложе из сухого вереска, очень мягком и пахучем.
   Видения исчезли, и статуи, словно это были призраки, вышедшие из  мо-
гил, пока он спал, скрылись при его пробуждении.
   Он сделал несколько шагов по направлению к лучу света; бурное  снови-
дение сменилось спокойной действительностью. Он понял, что он в  пещере,
подошел к полукруглому выходу и увидел голубое небо и лазурное море. Лу-
чи утреннего солнца пронизывали волны и воздух; на берегу сидели  матро-
сы, они разговаривали и смеялись; шагах в десяти от берега лодка  плавно
покачивалась на якоре.
   Несколько минут он наслаждался прохладным ветром, овевавшим его  лоб;
слушал слабый плеск волн, разбивавшихся о берег и оставлявших на  утесах
кружево пены, белой, как серебро; безотчетно, бездумно  отдался  он  бо-
жественной прелести утра, которую особенно живо чувствуешь после фантас-
тического сновидения; мало-помалу, глядя на открывшуюся его взорам жизнь
природы, такую спокойную, чистую, величавую, он  ощутил  неправдоподобие
своих снов, и память вернула его к действительности.
   Он вспомнил свое прибытие на остров, посещение атамана  контрабандис-
тов, подземный дворец, полный роскоши, превосходный ужин и ложку гашиша.
   Но в ясном дневном свете ему показалось, что прошел, по крайней мере,
год со времени всех этих приключений, настолько живо  было  в  его:  уме
сновидение и настолько оно поглощало его мысли. Временами ему чудилась -
то среди матросов, то мелькающими, по скалам, то качающимися в  лодке  -
те призраки, которые услаждала его ночь своими ласками. Впрочем,  голова
у него была свежая, тело отлично отдохнуло; ни малейшей тяжести,  напро-
тив, он чувствовал себя превосходно и с особенной радостью вдыхал свежий
воздух и подставлял лицо под теплые лучи солнца.
   Он бодрым шагом направился к матросам.
   Завидев его, они встали, а хозяин лодки подошел к нему.
   - Его милость Синдбад-Мореход, - сказал он, - велел  кланяться  вашей
милости и передать вам, что он крайне сожалеет, что не мог проститься  с
вами; он надеется, что вы его извините, когда узнаете, что он был вынуж-
ден по очень спешному делу отправиться в Малагу.
   - Так неужели все это правда, друг Гаэтано? - сказал Франц. - Неужели
существует человек, который поцарски принимал меня на этом острове и уе-
хал, пока я спал?
   - Существует, и вот его яхта, которая уходит на всех парусах: и  если
вы взглянете в вашу подзорную трубу, то, по  всей  вероятности,  найдете
среди экипажа вашего хозяина.
   И Гаэтано указал рукой на маленькое судно, державшее  курс  на  южную
оконечность Корсики.
   Франц достал свою подзорную трубу, наставил ее и посмотрел в  указан-
ном направлении.
   Гаэтано не ошибся. На палубе, обернувшись лицом к острову, стоял  та-
инственный незнакомец и так же, как Франц, держал в руке подзорную  тру-
бу; он был в том же наряде, в каком накануне предстал перед  своим  гос-
тем, и махал платком в знак прощания.
   Франц вынул платок и в ответ тоже помахал.
   Через секунду на яхте показалось легкое облако дыма, красиво  отдели-
лось от кормы и медленно поднялось к небу; Франц услышал слабый выстрел.
   - Слышите? - спросил Гаэтано. - Это он прощается с вами.
   Франц взял карабин и выстрелил в воздух, не надеясь,  впрочем,  чтобы
звук выстрела мог пробежать пространство, отделявшее его от яхты.
   - Что теперь прикажете, ваша милость? - спросил Гаэтано.
   - Прежде всего зажгите факел.
   - А, понимаю, - сказал хозяин, - вы хотите отыскать вход в  волшебный
дворец. Желаю вам успеха, ваша милость, если это может  вас  позабавить;
факел я вам сейчас достану. Мне тоже не давала покоя эта мысль, и я раза
три-четыре пробовал искать, но, наконец, бросил.  Джованни,  -  прибавил
он, - зажги факел и подай его милости.
   Джованни исполнил приказание, Франц взял факел и вошел в  подземелье;
за ним следовал Гаэтано.
   Он узнал место, где проснулся на ложе из вереска; но  тщетно  освещал
он стены пещеры: он видел только по дымным следам, что и до него  многие
принимались за те же розыски.
   И все же он оглядел каждую пядь гранитной стены,  непроницаемой,  как
будущее; в малейшую щель он втыкал свой охотничий нож; на каждый  выступ
он нажимал в надежде, что он подастся; но все было тщетно, и он без вся-
кой пользы потерял два часа.
   Наконец он отказался от своего намерения; Гаэтано торжествовал.
   Когда Франц возвратился на берег, яхта казалась уже только белой точ-
кой на горизонте. Он прибег к помощи своей подзорной трубы, но даже и  в
нее невозможно было что-нибудь различить.
   Гаэтано напомнил ему, что он приехал сюда охотиться за дикими козами;
Франц совершенно забыл об этом. Он взял ружье и пошел бродить по острову
с видом человека, скорее исполняющего обязанность, чем забавляющегося, и
в четверть часа убил козу и двух козлят. Но эти козы, столь же  дикие  и
ловкие, как серны, были так похожи па наших домашних коз, что  Франц  не
считал их дичью.
   Кроме того, его занимали совсем другие мысли. Со вчерашнего вечера он
стал героем сказки из "Тысячи и одной  ночи",  и  его  думы  непрестанно
возвращались к пещере.
   Несмотря на неудачу первых поисков, он возобновил  их,  приказав  тем
временем Гаэтано изжарить одного козленка. Эти вторичные поиски  продол-
жались так долго, что, когда Франц возвратился, козленок был уже изжарен
и завтрак готов.
   Франц сел на то самое место, где накануне к нему явились с  приглаше-
нием отужинать у таинственного хозяина, и снова увидел, словно чайку  на
гребне волны, маленькую яхту, продолжавшую двигаться  по  направлению  к
Корсике.
   - Как же это? - обратился он к Гаэтано. - Ведь вы  сказали  мне,  что
господин Синдбад отплыл в Малагу, а помоему, он  держит  путь  прямо  на
Порто-Веккио.
   - Разве вы забыли, - возразил хозяин лодки, - что среди  его  экипажа
сейчас два корсиканских разбойника?
   - Верно! Он хочет высадить их на берег? - сказал Франц.
   - Вот именно. Этот человек, говорят, ни бога, ни черта  не  боится  и
готов дать пятьдесят миль крюку, чтобы оказать услугу бедному малому!
   - Но такие услуги могут поссорить его с властями той страны,  где  он
занимается такого рода благотворительностью, - заметил Франц.
   - Ну, так что же! - ответил, смеясь, Гаэтано. -  Какое  ему  дело  до
властей? Ни в грош он их не ставит! Пусть попробуют  погнаться  за  ним!
Во-первых, его яхта - не корабль, а птица, и любому фрегату даст  вперед
три узла на двенадцать; а во-вторых, стоит ему только сойти на берег, он
повсюду найдет друзей.
   Из всего этого было ясно, что Синдбад, радушный хозяин  Франца,  имел
честь состоять в сношениях с контрабандистами и разбойниками всего побе-
режья Средиземного моря, что рисовало его с несколько странной стороны.
   Франца ничто уже не удерживало на Монте-Кристо; он потерял всякую на-
дежду открыть тайну пещеры и поэтому поспешил заняться завтраком, прика-
зав матросам приготовить лодку.
   Через полчаса он был уже в лодке.
   Он бросил последний взгляд на яхту; она скрывалась из глаз  в  заливе
Порто-Веккио.
   Франц подал знак к отплытию.
   Яхта исчезла в ту самую минуту, когда лодка тронулась в путь.
   Вместе с яхтой исчез последний след минувшей ночи: ужин, Синдбад, га-
шиш и статуи - все потонуло для Франца в едином сновидении.
   Лодка шла весь день и всю ночь, и на  следующее  утро,  когда  взошло
солнце, исчез и остров Монте-Кристо.
   Как только Франц сошел на берег, он на время, по крайней мере,  забыл
о своих похождениях и поспешил покончить с последними светскими  обязан-
ностями во Флоренции, чтобы отправиться в Рим, где его  ждал  Альбер  де
Морсер.
   Затем он пустился в путь и в субботу вечером прибыл в почтовой карете
на площадь Таможни.
   Комнаты, как мы уже сказали, были для  них  приготовлены;  оставалось
только добраться до гостиницы маэстро Пастрини, но это  было  не  так-то
просто, потому что на улицах теснилась толпа, и Рим уже был охвачен глу-
хим и тревожным волненьем - предвестником великих событий. А в Риме еже-
годно бывает четыре великих события: карнавал, страстная неделя,  празд-
ник тела господня и праздник св. Петра.
   В остальное время года город погружается в спячку и пребывает в  сос-
тоянии, промежуточном между жизнью и смертью, что делает его похожим  на
привал между этим и тем светом - привал поразительно прекрасный,  полный
поэзии и своеобразия, который Франц посещал уже раз шесть и который он с
каждым разом находил все более волшебным и пленительным.
   Наконец, он пробрался сквозь все возраставшую и все более волновавшу-
юся толпу и достиг гостиницы. На первый его вопрос ему ответили  с  гру-
бостью, присущей занятым извозчикам и содержателям переполненных  гости-
ниц, Что в гостинице "Лондон" для него помещения нет.  Тогда  он  послал
свою визитную карточку маэстро Пастрини и сослался на Альбера де Морсер.
Это подействовало. Маэстро Пастрини сам выбежал к нему,  извинился,  что
заставил его милость дожидаться, разбранил слуг, выхватил подсвечник  из
рук чичероне, успевшего завладеть приезжим, и  собирался  уже  проводить
его к Альберу, но тот сам вышел к нему навстречу.
   Заказанный номер состоял из двух небольших спален и приемной. Спальни
выходили окнами на улицу - обстоятельство, отмеченное маэстро  Пастрини,
как неоценимое преимущество. Все остальные комнаты в этом этаже снял ка-
кой-то богач, не то сицилианец, не то мальтиец, - хозяин точно не знал.
   - Все это очень хорошо, маэстро Пастрини, - сказал Франц,  -  но  нам
желательно сейчас же поужинать, а на завтра и на следующие дни нам нужна
коляска.
   - Что касается ужина, - отвечал хозяин гостиницы, - то вам его  пода-
дут немедля, но коляску...
   - Но? - воскликнул Альбер. - Стойте, стойте,  маэстро  Пастрини,  что
это за шутки? Нам нужна коляска.
   - Ваша милость, - сказал хозяин гостиницы, - будет сделано  все  воз-
можное, чтобы вам ее доставить. Это все, что я могу вам обещать.
   - А когда мы получим ответ? - спросил Франц.
   - Завтра утром, - отвечал хозяин.
   - Да что там! - сказал Альбер. - Заплатим подороже, вот и  все.  Дело
известное: у Дрэка и Арона берут двадцать пять  франков  в  обыкновенные
дни и тридцать или тридцать пять по воскресеньям и праздникам; прибавьте
пять франков куртажа, выйдет сорок - есть о чем разговаривать.
   - Я сомневаюсь, чтобы ваша милость даже за двойную цену могли что-ни-
будь достать.
   - Так пусть запрягут лошадей в мою дорожную коляску. Она немного  по-
истрепалась в дороге, но это не беда.
   - Лошадей не найти.
   Альбер посмотрел на Франца, как человек, не понимающий, что ему гово-
рят.
   - Как вам это правится, Франц? Нет лошадей, - сказал он, -  но  разве
нельзя достать хотя бы почтовых?
   - Они все уже разобраны недоли две тому назад и теперь  остались  те,
которые необходимы для почты.
   - Что вы на это скажете? - спросил Франц.
   - Скажу, что, когда что-нибудь выше моего понимания, я имею обыкнове-
ние не останавливаться на этом предмете и перехожу к другому. Как обсто-
ит дело с ужином, маэстро Пастрини?
   - Ужин готов, ваша милость.
   - Так начнем с того, что поужинаем.
   - А коляска и лошади? - спросил Франц.
   - Не беспокойтесь, друг мой. Они найдутся; не надо только скупиться.
   И Морсер с удивительной философией человека, который все считает воз-
можным, пока у него тугой кошелек или набитый бумажник, поужинал, лег  в
постель, спал, как сурок, и видел во сне, что катается  на  карнавале  в
коляске шестерней.




   На другой день Франц проснулся первый и тотчас же позвонил.
   Колокольчик еще не успел умолкнуть, как вошел сам маэстро Пастрини.
   - Вот видите, - торжествующе сказал хозяин, не  ожидая  даже  вопроса
Франца, - я вчера угадал, ваша милость, когда не решился ничего  обещать
вам; вы слишком поздно спохватились, и во всем Риме нет ни одной  коляс-
ки, то есть на последние три дня, разумеется.
   - Ну, конечно! - отвечал Франц. - Именно на те дни, когда она  больше
всего нужна.
   - О чем это? - спросил Альбер, входя. - Нет коляски?
   - Вы угадали, мой друг, - отвечал Франц.
   - Нечего сказать, хорош городишко, ваш вечный город!
   - Я хочу сказать, ваша милость, - возразил  маэстро  Пастрини,  желая
поддержать достоинство столицы христианского мира в глазах приезжих, - я
хочу сказать, что нет коляски с воскресенья утром до  вторника  вечером;
но до воскресенья вы, если пожелаете, найдете хоть пятьдесят.
   - Это уже лучше! - сказал Альбер. - Сегодня у нас четверг, - кто зна-
ет, что может случиться до воскресенья?
   - Случится только то, что понаедет еще тысяч десять - двенадцать  па-
роду, - отвечал Франц, - и положение станет еще более затруднительным.
   - Любезный друг, - отвечал Морсер, - давайте наслаждаться настоящим и
не думать мрачно о будущем.
   - По крайней мере, окно у нас будет? - спросил Франц.
   - Окно? Куда?
   - На Корсо, разумеется!
   - Вы шутите! Окно! - воскликнул маэстро Пастрини. -  Невозможно!  Со-
вершенно невозможно! Было одно незанятое, в шестом этаже палаццо  Дориа,
да и то отдали русскому князю за двадцать цехинов в день.
   Молодые люди с изумлением переглянулись.
   - Знаете, дорогой друг, - сказал Франц Альберу, -  что  нам  остается
делать? Проведем карнавал в Венеции; там если нет колясок, то, по  край-
ней мере, есть гондолы.
   - Ни в коем случае! - воскликнул Альбер. - Я  решил  увидеть  римский
карнавал и увижу его хоть на ходулях.
   - Превосходная мысль, - подхватил Франц,  -  особенно,  чтобы  гасить
мокколетти; [20] мы нарядимся полишинелями,  вампирами  или  обитателями
Ландов и будем иметь головокружительный успех.
   - Ваши милости все-таки желают получить экипаж  хотя  бы  до  воскре-
сенья?
   - Разумеется! - сказал Альбер. - Неужели вы думаете, что мы будем хо-
дить по улицам Рима пешком, как какие-нибудь писари?
   - Приказание ваших милостей будет исполнено, - сказал маэстро Пастри-
ни. - Только предупреждаю, что экипаж будет вам стоить шесть пиастров  в
день.
   - А я, любезный синьор Пастрини, - подхватил Франц, - не будучи нашим
соседом миллионером, предупреждаю вас, что я четвертый раз в Риме и знаю
цену экипажам в будни, в праздники и по воскресеньям; мы вам дадим  две-
надцать пиастров за три дня, сегодняшний, завтрашний и  послезавтрашний,
и вы еще недурно на этом наживетесь.
   - Позвольте, ваша милость!.. - попытался возражать маэстро Пастрини.
   - Как хотите, дорогой хозяин, как хотите, - сказал Франц, - или я сам
сторгуюсь с вашим abettatore [21], которого я хорошо знаю, это мой  ста-
рый приятель, он уже немало поживился от меня, и, в надежде и впредь по-
живиться, он возьмет с меня меньше, чем я вам  предлагаю;  вы  потеряете
разницу по своей собственной вине.
   - Зачем вам беспокоиться, ваша милость? - сказал маэстро  Пастрини  с
улыбкой итальянского обиралы, признающего себя побежденным. - Постараюсь
услужить вам и надеюсь, что вы будете довольны.
   - Вот и чудесно! Давно бы так.
   - Когда вам угодно коляску?
   - Через час.
   - Через час она будет у ворот.
   И действительно, через час экипаж ждал молодых людей; то была обыкно-
венная извозчичья пролетка, ввиду торжественного  случая  возведенная  в
чин коляски. Но, несмотря на ее более чем  скромный  вид,  молодые  люди
почли бы за счастье иметь ее в своем распоряжении на последние  три  дня
карнавала.
   - Ваша светлость! - крикнул чичероне высунувшемуся в окно  Францу.  -
Подать карету ко дворцу?
   Хотя Франц и привык к напыщенным выражениям  итальянцев,  он  все  же
бросил взгляд вокруг себя; но слова чичероне явно относились к нему.
   Его светлостью был он сам, под каретой  подразумевалась  пролетка,  а
дворцом именовалась гостиница "Лондон".
   Вся удивительная склонность итальянцев к  преувеличению  сказалась  в
этой фразе.
   Франц и Альбер сошли вниз. Карета подкатила ко дворцу.  Их  светлости
развалились в экипаже, а чичероне вскочил на запятки.
   - Куда угодно ехать вашим светлостям?
   - Сначала к храму святого Петра, а потом к Колизею, - как истый пари-
жанин, сказал Альбер.
   Но Альбер не знал, что требуется целый день на осмотр св. Петра и це-
лый месяц на его изучение. Весь день прошел только в осмотре  храма  св.
Петра.
   Вдруг друзья заметили, что день склоняется к вечеру.
   Франц посмотрел на часы: было уже половина пятого.
   Пришлось отправиться домой. Выходя из  экипажа,  Франц  велел  кучеру
быть у подъезда в восемь часов. Он хотел показать  Альберу  Колизей  при
лунном свете, как показал ему храм св. Петра при лучах солнца. Когда по-
казываешь приятелю город, в котором сам уже бывал, то вкладываешь в  это
столько же кокетства, как когда знакомишь его с женщиной, любовником ко-
торой когда-то был.
   Поэтому Франц сам указал кучеру маршрут. Он должен был миновать воро-
та дель-Пополо, ехать вдоль наружной стены и въехать в  ворота  Сап-Джо-
ванни. Таким образом, Колизей сразу вырастет перед ними и величие его не
будет умалено ни Капитолием, ни Форумом, ни аркою  Септимия  Севера,  ни
храмом Антонина и Фаустины на виа-Сакра, которые они могли бы увидеть на
пути к нему.
   Сели обедать. Маэстро Пастрини обещал им превосходный обед; обед ока-
зался сносным, придраться было не к чему.
   К концу обеда явился хозяин; Франц подумал, что он  пришел  выслушать
одобрение, и готовился польстить ему, по Пастрини с первых же слов прер-
вал его.
   - Ваша милость, - сказал он, - я весьма польщен вашими похвалами;  но
я пришел не за этим.
   - Может быть, вы пришли сказать, что нашли для нас экипаж? -  спросил
Альбер, закуривая сигару.
   - Еще того менее; и я советую вашей милости бросить думать об этом  и
примириться с положением. В Риме вещи возможны или невозможны. Когда вам
говорят, что невозможно, то дело кончено.
   - В Париже много удобнее: когда вам говорят, что это  невозможно,  вы
платите вдвое и тотчас же получаете то, что вам нужно.
   - Так говорят все французы, - отвечал задетый за живое маэстро  Паст-
рини, - и я, право, не понимаю, зачем они путешествуют?
   - Поэтому, - сказал Альбер, флегматически пуская дым в потолок и рас-
качиваясь в кресле, - поэтому путешествуют только такие безумцы и  дура-
ки, как мы; умные  люди  предпочитают  свой  особняк  на  улице  Эльдер,
Гантский бульвар и Кафе-де-Пари.
   Не приходится объяснять, что Альбер жил на  названной  улице,  каждый
день прогуливался по фешенебельному бульвару и обедал в том единственном
кафе, где подают обед, и то лишь при условии хороших отношений с  офици-
антами.
   Маэстро Пастрини ничего не ответил, очевидно обдумывая ответ Альбера,
показавшийся ему не вполне ясным.
   - Однако, - сказал Франц, прерывая географические размышления  хозяи-
на, - вы все же пришли к нам с какой-нибудь целью. С какой именно?
   - Вы совершенно правы; речь идет вот о чем: вы велели подать  коляску
к восьми часам?
   - Да.
   - Вы хотите взглянуть на Колоссоо?
   - Вы хотите сказать: на Колизей?
   - Это одно и то же.
   - Пожалуй.
   - Вы велели кучеру выехать в ворота дель-Пополо, проехать  вдоль  на-
ружной стены и воротиться через ворота Сан-Джованни?
   - Совершенно верно.
   - Такой путь невозможен.
   - Невозможен?
   - Или во всяком случае очень опасен.
   - Опасен? Почему?
   - Из-за знаменитого Луиджи Вампа.
   - Позвольте, любезный хозяин, - сказал Альбер, -  прежде  всего,  кто
такой ваш знаменитый Луиджи Вампа? Он, может быть, очень знаменит в  Ри-
ме, но, уверяю вас, совершенно неизвестен в Париже.
   - Как! Вы его не знаете?
   - Не имею этой чести.
   - Вы никогда не слышали его имени?
   - Никогда.
   - Так знайте, что это разбойник, перед которым Дечезарис и  Гаспароне
- просто мальчики из церковного хора.
   - Внимание, Альбер! - воскликнул Франц. - Наконец-то на сцене появля-
ется разбойник.
   - Любезный хозяин, предупреждаю вас, я не поверю ни  слову.  А  засим
можете говорить, сколько вам угодно; я вас слушаю. "Жил да  был..."  Ну,
что же, начинайте!
   Маэстро Пастрини повернулся к Францу, который  казался  ему  наиболее
благоразумным из приятелей. Надобно отдать справедливость честному мало-
му. За его жизнь в его гостинице перебывало немало французов, по некото-
рые свойства их ума остались для него загадкой.
   - Ваша милость, - сказал он очень серьезно,  обращаясь,  как  мы  уже
сказали, к Францу - если вы считаете меня  лгуном,  бесполезно  говорить
вам то, что я намеревался вам сообщить; однако смею уверить, что я  имел
в виду вашу же пользу.
   - Альбер по сказал, что вы лгун, дорогой синьор Пастрини,  -  прервал
Франц, - он сказал, что не поверит вам, только и всего. Но я вам поверю,
будьте спокойны; говорите же.
   - Однако, ваша милость, вы понимаете, что, если моя  правдивость  под
сомнением...
   - Дорогой мой, - прервал Франц, - вы обидчивее Кассандры; по ведь она
была пророчица, и ее никто но слушал, а вам обеспечено внимание половины
вашей аудитории. Садитесь и расскажите нам, кто такой господин Вампа.
   - Я уже сказал вашей милости, что это разбойник, какого мы не видыва-
ли со времен знаменитого Мастрильи.
   - Но что общего между этим разбойником и моим приказанием кучеру вые-
хать в ворота дель-Пополо и вернуться через ворота Сан-Джованни?
   - А то, - отвечал маэстро Пастрини, - что вы можете спокойно  выехать
в одни ворота, но я сомневаюсь, чтобы вам удалось вернуться в другие.
   - Почему? - спросил Франц.
   - Потому, что с наступлением темноты даже в пятидесяти шагах за воро-
тами небезопасно.
   - Будто? - спросил Альбер.
   - Господин виконт, - отвечал маэстро Пастрини, все еще до глубины ду-
ши обиженный недоверием Альбера, - я это говорю не для вас, а для вашего
спутника; он бывал в Риме и знает, что такими вещами не шутят.
   - Друг мой, - сказал Альбер Францу, -  чудеснейшее  приключение  само
плывет нам в руки. Мы набиваем коляску пистолетами, мушкетонами и двуст-
волками. Луиджи Вампа является, но не он задерживает нас, а мы  его;  мы
доставляем его в Рим, преподносим знаменитого разбойника его святейшест-
ву папе, тот спрашивает, чем он может вознаградить нас за такую  услугу.
Мы без церемонии просим у него карету и двух лошадей из папских  конюшен
и смотрим карнавал из экипажа; не говоря  уже  о  том,  что  благодарный
римский народ, по всей вероятности, увенчает нас лаврами на Капитолии  и
провозгласит, как Курция и Горация Коклеса, спасителями отечества.
   Лицо маэстро Пастрини во время этой тирады Альбера было достойно кис-
ти художника.
   - Во-первых, - возразил Франц, - где вы возьмете пистолеты, мушкетоны
и двустволки, которыми вы собираетесь начинить нашу коляску?
   - Уж, конечно, не в моем арсенале, ибо у меня  в  Террачине  отобрали
даже кинжал; а у вас?
   - Со мною поступили точно также в Аква-Пендепте.
   - Знаете ли, любезный хозяин, - сказал Альбер, закуривая вторую сига-
ру от окурка первой, - что такая мера весьма удобна  для  грабителей  и,
мне кажется, введена нарочно, по сговору с ними?
   Вероятно, такая шутка показалась хозяину рискованной, потому  что  он
пробормотал в ответ что-то невнятное, обращаясь только к Францу,  как  к
единственному благоразумному человеку,  с  которым  можно  было  столко-
ваться.
   - Вашей милости, конечно, известно, что, когда на вас  нападают  раз-
бойники, не принято защищаться.
   - Как! - воскликнул Альбер, храбрость которого восставала при  мысли,
что можно молча дать себя ограбить. - Как так "не принято"!
   - Да так. Всякое сопротивление было бы бесполезно.  Что  вы  сделаете
против десятка бандитов, которые выскакивают из канавы, из  какой-нибудь
лачуги или из акведука и все разом целятся в вас?
   - Черт возьми! Пусть меня лучше убьют! - воскликнул Альбер.
   Маэстро Пастрини посмотрел на Франца глазами, в  которых  ясно  чита-
лось: "Положительно, ваша милость, ваш приятель сумасшедший".
   - Дорогой Альбер, - возразил Франц, - ваш ответ великолепен  и  стоит
корнелевского "qu'il mourut"; [22] но только там дело шло о спасении Ри-
ма, и Рим этого стоил. Что же касается пас, то речь идет всего  лишь  об
удовлетворении пустой прихоти, а жертвовать жизнью из-за прихоти - смеш-
но.
   - Per Bacco! [23] - воскликнул маэстро Пастрини. -  Вот  это  золотые
слова!
   Альбер налил себе стакан лакрима-кристи и начал пить маленькими глот-
ками, бормоча что-то нечленораздельное.
   - Ну-с, маэстро Пастрини, - продолжал Франц, - теперь, когда приятель
мой успокоился и вы убедились в моих миролюбивых наклонностях, расскажи-
те нам, кто такой этот синьор Луиджи Вампа. Кто он, пастух или вельможа?
Молод или стар? Маленький или высокий? Опишите нам его, чтобы мы  могли,
по крайней мере, его узнать, если случайно встретим его в обществе,  как
Сбогара или Лару.
   - Лучше меня никто вам не расскажет о нем, ваша милость, потому что я
знал Луиджи Вампа еще ребенком; и однажды, когда я сам попал в его  руки
по дороге из Ферентино  в  Алатри,  он  вспомнил,  к  величайшему  моему
счастью, о нашем старинном знакомстве; он отпустил меня и не  только  не
взял выкупа, но даже подарил мне прекрасные часы и  рассказал  мне  свою
историю.
   - Покажите часы, - сказал Альбер.
   Пастрини вынул из жилетного кармана великолепный брегет с именем мас-
тера и графской короной.
   - Вот они.
   - Черт возьми! - сказал Альбер. - Поздравляю вас! У меня почти  такие
же, - он вынул свои часы из жилетного кармана, - и они  стоили  мне  три
тысячи франков.
   - Расскажите историю, - сказал Франц, придвигая  кресло  и  приглашая
маэстро Пастрини сесть.
   - Вы разрешите? - спросил хозяин.
   - Помилуйте, дорогой мой, - отвечал Альбер, - ведь вы не проповедник,
чтобы говорить стоя.
   Хозяин сел, предварительно отвесив каждому  из  своих  слушателей  по
почтительному поклону, что должно было подтвердить его готовность  сооб-
щить им все сведения о Луиджи Вампа.
   - Постойте, - сказал Франц, - останавливая маэстро Пастрини, уже было
открывшего рот. - Вы сказали, что знали Вампа ребенком. Стало  быть,  он
еще совсем молод?
   - Молод ли он? Еще бы! Ему едва исполнилось  двадцать  два  года.  О,
этот мальчишка далеко пойдет, будьте спокойны.
   - Что вы на это скажете, Альбер? Прославиться в  двадцать  два  года!
Это не шутка! - сказал Франц.
   - Да, и в этом возрасте Александр,  Цезарь  и  Наполеон,  хотя  впос-
ледствии о них и заговорили, успели меньше.
   - Итак, - продолжал Франц, обращаясь к хозяину, - герою вашей истории
всего только двадцать два года?
   - Едва исполнилось, как я уже имел честь докладывать.
   - Какого он роста, большого или маленького?
   - Среднего, приблизительно такого, как его милость, - отвечал хозяин,
указывая на Альбера.
   - Благодарю за сравнение, - с поклоном сказал Альбер.
   - Рассказывайте, маэстро Пастрини, - сказал Франц, улыбнувшись  обид-
чивости своего друга. - А к какому классу общества он принадлежал?
   - Он был простым пастухом в поместье графа СапФеличе, между Палестри-
ной и озером Габри. Он родился в Пампинаре и с пятилетнего возраста слу-
жил у графа. Отец его, сам пастух, имел в Анапии  собственное  маленькое
стадо и жил торговлей бараньей шерстью и овечьим сыром в Риме.
   Маленький Вампа еще в раннем детстве отличался  странным  характером.
Однажды, когда ему было только семь лет, он явился к палестринскому свя-
щеннику и просил научить его читать. Это было нелегко,  потому  что  ма-
ленький пастух не мог отлучаться от стада; но добрый священник ежедневно
ходил служить обедню в маленькое местечко, слишком бедное, чтобы  содер-
жать священника, и даже не имевшее названия, так что его обычно называли
просто "Борго" [24]. Он предложил Луиджи поджидать его на дороге  и  тут
же, на обочине, брать урок, но предупредил, что уроки будут очень корот-
кие и ученику придется быть очень старательным.
   Мальчик с радостью согласился.
   Луиджи ежедневно водил стадо на дорогу из Палестрины в  Борго.  Ежед-
невно в девять часов утра здесь проходил священник; он садился с мальчи-
ком на край канавы, и маленький пастушок учился грамоте по требнику.
   В три месяца он научился читать.
   Но этого было мало: он хотел научиться писать.
   Священник заказал учителю  чистописания  в  Риме  три  прописи:  одну
большими буквами, другую средними, а третью мелкими, и показал мальчику,
как переписывать их на аспиде заостренной железкой.
   В тот же вечер, загнав стадо, Вампа побежал к палестринскому слесарю,
взял большой гвоздь, накалил его, выковал, закруглил и  сделал  из  него
нечто вроде античного стилоса.
   На другой день он набрал аспидных пластинок и принялся за дело.
   В три месяца он научился писать.
   Священник, удивленный его сметливостью и  тронутый  его  прилежанием,
подарил ему несколько тетрадей, пучок перьев и перочинный ножик.
   Мальчику предстояла новая наука, но уже легкая в сравнении с прежней.
Через неделю он владел пером так же хорошо, как и своим стилосом.
   Священник рассказал про него графу  Сан-Феличе;  тот  пожелал  видеть
пастушка, заставил его при себе читать и писать, велел управляющему кор-
мить его вместе со слугами и назначил ему жалованье - два пиастра в  ме-
сяц.
   На эти деньги Луиджи покупал книги и карандаши.
   Владея необыкновенным даром подражания, он, как юный Джотто,  рисовал
на аспидных досках своих овец, дома и деревья.
   Потом при помощи перочинного ножа он стал обтачивать дерево и  прида-
вать ему различные формы. Так начал свое поприще и  Пинелли,  знаменитый
скульптор.
   Девочка лет шести, стало быть немного моложе  Луиджи,  тоже  стерегла
стадо вблизи Палестины; она была сирота, родилась в Вальмонтонс  и  зва-
лась Терезой.
   Дети встречались, садились друг подле друга, и, пока их  стада,  сме-
шавшись, паслись вместе, они болтали, смеялись и играли; вечером они от-
деляли стадо графа Сан-Феличе от стада барона Черветри и  расходились  в
разные стороны, условившись снова встретиться на следующее утро. Они ни-
когда не нарушали этого условия и, таким образом, росли вместе.
   Луиджи исполнилось двенадцать лет, а Терезе - одиннадцать.
   Между тем с годами их природные наклонности развивались.
   Луиджи по-прежнему занимался искусствами, насколько это было возможно
в одиночестве, нрав у него был неровный: он то бывал  беспричинно  печа-
лен, то порывист, вспыльчив и упрям и всегда насмешлив. Ни один из маль-
чиков Пампинары, Палестрины и Вальмонтоне не только не имел на него вли-
яния, но даже не  мог  стать  его  товарищем.  Его  своеволие,  требова-
тельность, нежелание ни в чем уступать отстраняли от него всякое  прояв-
ление дружелюбия или хотя бы симпатии. Одна Тереза единым взглядом, сло-
вом, жестом укрощала его строптивый нрав. Он покорялся мановению женской
руки, а мужская рука, чья бы она ни была, могла только сломать  его,  но
не согнуть.
   Тереза, напротив, была девочка живая, резвая и веселая, но чрезвычай-
но тщеславная; два пиастра, выдаваемые Луиджи управляющим графа  Сан-Фе-
личе, все деньги, выручаемые им за разные безделушки, которые он  прода-
вал римским торговцам игрушек, уходили на сережки из поддельного  жемчу-
га, стеклянные бусы и золотые булавки. Благодаря щедрости  своего  юного
друга Тереза была самой красивой и нарядной крестьяночкой в окрестностях
Рима.
   Дети росли, проводя целые дни вместо и беспечно предаваясь  влечениям
своих неискушенных натур. В их разговорах, желаниях и мечтах Вампа всег-
да воображал себя капитаном корабля, предводителем войска или губернато-
ром какой-нибудь провинции, а Тереза видела себя богатой, в пышном наря-
де, в сопровождении ливрейных лакеев. Проведя весь день  в  дерзновенных
мечтах о своем будущем блеске, они расставались, чтобы загнать своих ба-
ранов в хлев, и спускались с высоты мечтаний к горькой и убогой действи-
тельности.
   Однажды молодой пастух сказал графскому управляющему, что  он  видел,
как волк вышел из Сабипских гор и рыскал вокруг его  стада.  Управляющий
дал ему ружье, а Вампа только этого и хотел.
   Ружье оказалось от превосходного мастера из Брешиа  и  било  не  хуже
английского карабина; но граф, приканчивая однажды раненую лисицу,  сло-
мал приклад, и ружье было отложено.
   Для такого искусного резчика, как Вампа, это не представляло  затруд-
нений. Он измерил старое ложе, высчитал, что надо изменить, чтобы  ружье
пришлось ему по плечу,  и  смастерил  новый  приклад  с  такой  чудесной
резьбой, что если бы он захотел продать в городе одно только дерево,  то
получил бы за него верных пятнадцать - двадцать пиастров.
   Но он отнюдь не собирался этого делать: иметь ружье было его заветной
мечтой. Во всех странах, где независимость заменяет свободу, первая пот-
ребность всякого смелого человека,  всякого  мощного  содружества  иметь
оружие, которое может служить для нападения и защиты и, наделяя  грозной
силой своего обладателя, заставляет других считаться с ним.
   С этой минуты все свое свободное время Вампа  посвящал  упражнению  в
стрельбе; он купил пороху и пуль, и все для него стало  мишенью:  жалкий
серенький ствол оливы, растущей на склонах Сабинских  гор;  лисица,  под
вечер выходящая из поры в поисках добычи; орел, парящий в воздухе. Скоро
он так изощрился, что Тереза  превозмогла  страх,  который  она  вначале
чувствовала при каждом выстреле, и любовалась, как ее юный товарищ  вса-
живал пулю, куда хотел, так же метко, как если бы вкладывал ее рукой.
   Однажды вечером волк и в самом деле выбежал из  рощи,  возле  которой
они обыкновенно сидели. Волк не пробежал и десяти шагов, как упал  мерт-
вым.
   Вампа, гордый своей удачей, взвалил его на плечи и принес в поместье.
   Все это создало Луиджи Вампа некоторую известность; человек,  стоящий
выше других, где бы он ни был, всегда находит почитателей. Во всей окру-
ге о молодом пастухе говорили, как о самом ловком, сильном и  неустраши-
мом парне на десять лье кругом; и хотя Тереза слыла чуть  ли  не  первой
красавицей между сабинскими девушками, никто не решался  заговаривать  с
ней о любви, потому что все знали, что ее любит Вампа.
   А между тем Луиджи и Тереза ни разу не говорили между собой о  любви.
Они выросли друг подле друга, как два дерева,  которые  переплелись  под
землей корнями, над землей - ветвями и ароматами - в воздухе; у них было
только одно желание: всегда быть вместе; это желание стало потребностью,
и они скорее согласились бы умереть, чем разлучиться  хотя  бы  на  один
день.
   Терезе минуло шестнадцать лет, а Луиджи - семнадцать.
   В это время начали поговаривать о разбойничьей шайке,  собравшейся  в
Ленинских горах. Разбой никогда не удавалось искоренить  в  окрестностям
Рима. Иной раз недостает атамана; но стоит только явиться ему, как около
него тотчас же собирается шайка.
   Знаменитый Кукуметто, выслеженный в Абруццских горах и  изгнанный  из
неаполитанских владений, где он  вел  настоящую  войну,  перевалил,  как
Манфред, через Гарильяно и нашел убежище между Соннино и Пиперно, на бе-
регах Амазено.
   Теперь он набирал шайку, идя по стопам Дечезариса и Гаспароре и наде-
ясь вскоре превзойти их. Из Палестрины,  Фраскати  и  Пампинары  исчезло
несколько юношей. Сначала о них  беспокоились,  потом  узнали,  что  они
вступили в шайку Кукуметто.
   Вскоре Кукуметто стал предметом всеобщего внимания. Рассказывали  про
его необыкновенную храбрость и возмутительное жестокосердие.
   Однажды он похитил девушку, дочь землемера в  Фрозиноне.  Разбойничий
закон непреложен: девушка  принадлежит  сначала  похитителю,  потом  ос-
тальные бросают жребий, и несчастная служит забавой для всей шайки, пока
она им не наскучит или не умрет.
   Когда родители достаточно богаты, чтобы заплатить выкуп, к  ним  отп-
равляют гонца; пленница отвечает головой за безопасность посланного. Ес-
ли выкупа не дают, то участь пленницы решена.
   У похищенной девушки в шайке Кукуметто был  возлюбленный,  его  звали
Карлини.
   Увидев его, она протянула к нему руки и считала  себя  спасенною,  но
бедный Карлини, узнав ее, почувствовал, что сердце его  разрывается:  он
не сомневался в том, какая ей готовится участь.
   Однако, так как он был любимцем Кукуметто, три года делил с  ним  все
опасности и даже однажды спас ему жизнь, застрелив  карабинера,  который
уже занес саблю над его головой, то он надеялся, что Кукуметто  сжалится
над ним.
   Он отвел атамана в сторону, в то время как девушка, сидя под  высокой
сосной, посреди лесной прогалины, закрывала лицо яркой  косынкой,  какие
носят римские крестьянки, чтобы спрятать его от похотливых взглядов раз-
бойников.
   Карлини все рассказал атаману: их любовь, клятвы верности и  как  они
каждую ночь, с тех пор как шайка расположилась в этих местах, встречают-
ся среди развалин.
   Как раз в этот вечер Карлини был послан в  соседнее  село  и  не  мог
явиться на свидание; но Кукуметто якобы случайно очутился там и  похитил
девушку.
   Карлини умолял атамана сделать ради него исключение и пощадить  Риту,
уверяя, что отец ее богат и даст хороший выкуп.
   Кукуметто притворился, что склоняется на мольбы своею друга, и  пору-
чил ему найти пастуха, которого можно было бы послать  к  отцу  Риты,  в
Фрозинопе.
   Карлипи радостно подбежал к девушке, сказал ей, что  она  спасена,  и
попросил ее написать отцу письмо, чтобы сообщить о том, что с ней случи-
лось, и уведомить его, что за нее требуют триста пиастров выкупа.
   Отцу давали сроку двенадцать часов, до девяти часов следующего утра.
   Взяв письмо, Карлини бросился в долину разыскивать гонца.
   Он нашел молодого пастуха, загонявшего в ограду свое стадо.  Пастухи,
обитающие между юродом и горами, на границе между дикой и цивилизованной
жизнью, - обычно посланцы разбойников.
   Пастух немедленно пустился в путь, обещая через час быть в Фрозиноно.
   Картини, радостный, вернулся к возлюбленной, чтобы  передать  ей  это
утешительное известие.
   Он застал шайку на прогалине, за веселым ужином; она поглощала припа-
сы, взимаемые с поселян в виде дани; но он тщетно искал между  пирующими
Кукуметто и Риту.
   Он спросил, где они; бандиты отвечали громким хохотом.  Холодный  пот
выступил на лбу Карлини, волосы на голове встали дыбом.
   Он повторил свой вопрос. Один из сотрапезников палил в  стакан  орви-
етского вина и протянул его Карлини.
   "За здоровье храброго Кукуметто и красавицы Риты!"
   В ту же минуту Карлини услышал женский крик. Он понял все. Он схватил
стакан, пустил им в лицо угощавшего и бросился на крик.
   Пробежав шагов сто, он  за  кустом  увидел  Кукуметто,  державшего  в
объятиях бесчувственную Риту.
   Увидев Карлини, Кукуметто встал и навел на него два пистолета.
   Разбойники взглянули друг на друга: один - с  похотливой  улыбкой  на
губах, другой - смертельно бледный.
   Можно было думать, что между этими людьми сейчас произойдет  жестокая
схватка. Но мало-помалу черты Карлини разгладились, его рука, схвативша-
яся было за один из пистолетов, заткнутых у него за  поясом,  повисла  в
воздухе.
   Рита лежала на земле между ними.
   Лунный свет озарял эту сцену.
   "Ну, что? - сказал Кукуметто. - Исполнил ты мое поручение?"
   "Да, атаман, - отвечал Карлини, - и завтра, к девяти часам, отец Риты
будет здесь с деньгами".
   "Очень хорошо. А пока мы проведем веселую ночку. Эта девушка восхити-
тельна, у тебя неплохой вкус, Карлини. А так как я не себялюбец,  то  мы
сейчас вернемся к товарищам и будем тянуть жребий, кому она теперь  дос-
танется".
   "Стало быть, вы решили поступить с ней, как обычно?" - спросил Карли-
ни.
   "А почему бы делать для нее исключение?"
   "Я думал, что во внимание к моей просьбе..."
   "Чем ты лучше других?"
   "Вы правы".
   "Но ты не беспокойся, - продолжал,  смеясь,  Кукумотто,  -  рано  или
поздно придет и твой черед".
   Карлини так стиснул зубы, что они хрустнули.
   "Ну, что же, идем?" - сказал Кукуметто, делая шаг в  сторону  товари-
щей.
   "Я иду за вами".
   Кукуметто удалился, оглядываясь на Карлини,  так  как,  должно  быть,
опасался, что тот нападет на него сзади. Но ничто в  молодом  разбойнике
не указывало на враждебные намерения.
   Он продолжал стоять, скрестив руки, над все еще бесчувственной Ритой.
   У Кукуметто мелькнула мысль, что Карлини хочет схватить ее на руки  и
бежать с нею. Но это его не беспокоило, потому что он уже получил от Ри-
ты все, что хотел; а что касается денег, то триста пиастров, разделенных
между всею шайкою, были такой ничтожной суммой, что они его мало интере-
совали.
   И он продолжал идти к прогалине; к его  удивлению,  Карлини  появился
там почти одновременно с ним.
   "Жребий! Жребий!" - закричали разбойники, увидав атамана.
   И глаза всех этих людей загорелись вожделением, в красноватом отблес-
ке костра они были похожи на демонов.
   Требование их было справедливо; поэтому атаман в знак согласия кивнул
головой. Записки с именами, в том числе и с именем Карлини,  положили  в
шляпу, и самый младший из шайки вытащил из этой самодельной урны одну из
записок.
   На этой записке значилось имя Дьяволаччо.
   Это был тот самый, который предложил Карлини выпить за здоровье  ата-
мана и которому Карлини в ответ на это швырнул стакан в лицо.
   Из широкой раны, рассекшей ему лицо от виска  до  подбородка,  струей
текла кровь.
   Когда прочли его имя, он громко захохотал.
   "Атаман, - сказал он, - Карлини сейчас отказался выпить за ваше  здо-
ровье; предложите ему выпить за мое; может быть, он скорое  снизойдет  к
вашей просьбе, чем к моей".
   Все ожидали какой-нибудь вспышки со стороны  Карлини;  но,  к  общему
изумлению, он взял одной рукой стакан, другой - флягу и палил себе вина.
   "За твое здоровье, Дьяволаччо", - сказал он спокойным голосом.
   И он осушил стакан, причем рука его даже не задрожала. Потом,  приса-
живаясь к огню, он сказал:
   "Дайте мне мою долю ужина! Я проголодался после долгой ходьбы".
   "Да здравствует Карлини!" - закричали разбойники.
   "Так и надо! Вот это называется поступать по-товарищески".
   И все снова уселись в кружок у костра; Дьяволаччо удалился.
   Карлипи ел и пил, как будто ничего не произошло.
   Разбойники удивленно поглядывали на него, озадаченные его  безучасти-
ем, как вдруг услышали позади себя тяжелые шаги.
   Они обернулись: к костру подходил Дьяволаччо с молодой  пленницей  на
руках.
   Голова ее была запрокинута, длинные волосы касались земли.
   Чем ближе он подходил к светлому кругу костра, тем заметней  станови-
лась бледность девушки и бледность разбойника.
   Так зловеща и торжественно было это появление, что все встали,  кроме
Карлини, который спокойно остался сидеть, продолжая есть и пить, как  ни
в чем не бывало.
   Дьяволаччо подходил все ближе среди всеобщего  молчания  и,  наконец,
положил Риту к ногам атамана.
   Тогда все поняли, почему так бледен разбойник и так  бледна  девушка:
под ее левого грудью торчала рукоять ножа.
   Все глаза обратились к Карлини: у него на поясе висели пустые ножны.
   "Так, - сказал атаман, - теперь я понимаю, для чего Карлини отстал".
   Дикие натуры умеют ценить мужественный поступок; хотя, быть может, ни
один из разбойников не сделал бы тою, что сделал Карлини, все его  поня-
ли.
   Карлини тоже встал с места и подошел к телу, положив руку на  рукоять
пистолета.
   "А теперь, - сказал он, - будет кто-нибудь оспаривать у меня эту жен-
щину?"
   "Никто, - отвечал атаман, - она твоя!"
   Карлини поднял ее на руки и вынес из освещенного круга, который  отб-
расывало пламя костра. Кукуметто, как обычно, расставил часовых, и  раз-
бойники, завернувшись в плащи, легли спать около огня.
   В полночь часовые подняли тревогу: атаман и разбойники в тот  же  миг
были на ногах.
   Это оказался отец Риты, принесший выкуп за дочь.
   "Бери, - сказал он атаману, подавая мешок с серебром.  -  Вот  триста
пиастров. Отдай мне мою дочь".
   Но атаман, не взяв денег, сделал ему знак следовать за собой.  Старик
повиновался; они пошли за деревья, сквозь ветви которых просвечивал  ме-
сяц. Наконец, Кукуметто остановился, протянул руку и указал  старику  на
две фигуры под деревом.
   "Вот, - сказал он, - требуй свою дочь у Карлини, он даст  тебе  отчет
во всем".
   И вернулся к товарищам.
   Старик замер на месте. Он чувствовал, что  какая-то  неведомая  беда,
огромная, непоправимая, нависла над его головой. Наконец, он сделал нес-
колько шагов, стараясь различить, что происходит под деревом.
   Заслышав шаги, Карлини поднял голову, и глазам старика более отчетли-
во представились очертания двух людей.
   На земле лежала женщина; голова ее покоилась на коленях мужчины, нак-
лонившегося над ней; приподняв голову, он открыл лицо  женщины,  которое
он прижимал к груди.
   Старик узнал свою дочь, а Карлини узнал старика.
   "Я ждал тебя", - сказал разбойник отцу Риты.
   "Негодяй! - воскликнул старик. - Что ты сделал?"
   И он с ужасом глядел на Риту, неподвижную, окровавленную, с  ножом  в
груди. Лунный луч падал на нее, озаряя ее тусклым светом.
   "Кукуметто обесчестил твою дочь, - сказал Карлини, - я любил ее и по-
тому убил; после него она стала бы игрушкой для всей шайки".
   Старик по сказал ни слова, но побледнел, как привидение.
   "Если я виноват, - продолжал Карлини, - отомсти за нее".
   Он вырвал нож из груди молодой девушки и одной рукою подал его стари-
ку, а другой - обнажил свою грудь.
   "Ты хорошо сделал, - сказал старик глухим голосом, - обними меня, сын
мой!"
   Карлини, рыдая, упал в объятия отца своей возлюбленной. То были  пер-
вые слезы в жизни этого запятнанного кровью человека.
   "А теперь, - сказал старик, - помоги мне похоронить мою дочь".
   Карлини принес два заступа, и отец вместе  с  возлюбленным  принялись
рыть могилу под густыми ветвями столетнего дуба.
   Когда могила была вырыта, отец первый поцеловал убитую, после него  -
возлюбленные; потом один взял ее за ноги, другой за плечи и  опустили  в
могилу.
   Оба встали на колени по краям могилы и прочитали молитвы по усопшей.
   Потом они опять взялись за заступы и засыпали могилу.
   Старик протянул Карлини руку.
   "Благодарю тебя, сын мой, - сказал он, - теперь оставь меня одного".
   "Но как же так..." - сказал тот.
   "Оставь меня, я так хочу".
   Карлини повиновался, подошел к товарищам, завернулся в плащ  и  скоро
заснул, по-видимому, так же крепко, как они.
   Еще накануне было решено переменить стоянку.
   За час до рассвета Кукуметто поднял свою  шайку  и  приказал  отправ-
ляться в путь.
   Но Карлини не хотел уйти из леса, не узнав, что сталось с отцом Риты.
   Он пошел к тому месту, где расстался с ним.
   Старик висел на ветви дуба, осенявшего могилу его дочери.
   Над телом отца и над могилой дочери  Карлини  поклялся  отомстить  за
обоих.
   Но он не успел сдержать своей клятвы; два дня спустя он  был  убит  в
стычке с римскими карабинерами.
   Все удивлялись, что, хотя он стоял лицом к  неприятелю,  пуля  попала
ему в спину.
   Но когда один из разбойников припомнил, что Кукуметто  был  в  десяти
шагах позади Карлини в ту минуту, когда тот упал, - удивляться  переста-
ли.
   В то утро, когда шайка покидала Фрозинонский лес, Кукуметто в темноте
последовал за Карлини, слышал его клятву и, как человек  осмотрительный,
опередил его.
   Об этом страшном атамане рассказывали еще много других не менее  уди-
вительных историй.
   Поэтому от Фонди до Перуджи все дрожали при одном имени Кукуметто.
   Эти рассказы часто служили предметом беседы между Луиджи и Терезой.
   Тереза дрожала от страха, но Вампа с улыбкой успокаивал ее,  похлопы-
вая рукой по своему доброму ружью, так метко попадающему в цель; а  если
она по успокаивалась, он указывал ей на ворона, сидевшего от них  в  ста
шагах на сухой ветке, прицеливался, спускал курок - птица  падала  мерт-
вой.
   Между тем время бежало; молодые люди решили обвенчаться, когда Луиджи
минет двадцать лет, а Терезе - девятнадцать.
   Оба они были сироты, и просить  разрешения  на  брак  им  нужно  было
только у своих хозяев; они обратились к ним с просьбою и получили согла-
сие.
   Однажды, мечтая о будущем, они вдруг услышали выстрелы; потом из  ро-
щи, возле которой они, как обычно, пасли свои стада, выскочил человек  и
бросился в их сторону.
   Подбежав ближе, он крикнул:
   "За мною гонятся! Спрячьте меня!"
   Молодые люди сразу догадались, что это разбойник,  но  между  римским
крестьянином и римским разбойником существует врожденная приязнь, - пер-
вый всегда готов оказать услугу второму.
   Вампа, не говоря ни слова, подбежал к камню, закрывавшему вход  в  их
пещеру, отвалил его, указал беглецу на это никому  по  ведомое  убежище,
закрыл за ним вход и сел на свое прежнее место подле Терозьт.
   Почти тотчас же четыре конных карабинера показались  у  опушки  рощи;
трое, по-видимому, искали беглеца, а четвертый волочил за шею пойманного
разбойника.
   Карабинеры быстрым взглядом окинули местность, увидели молодых людей,
галопом подскакали к ним и начали расспрашивать.
   Те никого не видали.
   "Досадно, - сказал начальник патруля, - тот, кого мы ищем, атаман".
   "Кукумотто?" - невольно воскликнули в один голос Луиджи и Тереза.
   "Да, - отвечал начальник, - а так как за его голову назначена награда
в тысячу римских скудо, то пятьсот из них достались бы вам, если  бы  вы
помогли нам поймать его"
   Молодые люди переглянулись. У карабинера мелькнула  надежда.  Пятьсот
римских скудо составляют три тысячи франков, а три тысячи франков -  это
целое состояние для двух сирот, собирающихся обвенчаться.
   "Да, досадно, - отвечал Вампа, - но мы его не видали".
   Карабинеры поскакали в разные стороны, но никого не нашли.
   Потом, один за другим, они скрылись.
   Тогда Вампа отвалил камень, и Кукуметто вышел из пещеры.
   Он видел в щель гранитной двери, как молодые люди разговаривали с ка-
рабинерами; он догадался, о чем они толковали; он прочел на лице  Луиджи
и Терезы твердую решимость не выдавать его. Вынув  из  кармана  кошелек,
набитый золотом, он протянул им его.
   Вампа горделиво поднял голову, но у Терезы разгорелись  глаза,  когда
она подумала, сколько можно купить драгоценностей и нарядов на это золо-
то.
   Кукуметто был сущий дьявол, змей, принявший образ разбойника; он  пе-
рехватил этот взгляд, угадал в Терезе достойную дочь Евы и,  прежде  чем
скрыться в роще, несколько раз оглянулся, как бы прощаясь со своими спа-
сителями.
   Прошло несколько дней. Кукуметто больше не показывался, и о рем ниче-
го не было слышно.
   Приближалось время карнавала. Граф Сан-Феличе решил дать большой кос-
тюмированный бал, на который было приглашено самое блестящее римское об-
щество.
   Терезе очень хотелось посмотреть празднество. Луиджи упросил управля-
ющего позволить ому присутствовать на балу вместе с Терезой, замешавшись
в толпу слуг.
   Граф затеял празднество, чтобы повеселить свою дочь Кармолу, в  кото-
рой души не чаял.
   Кармола была сверстницей Терезы и одного с нею роста, а Тереза красо-
той не уступала графской дочери.
   В вечер празднества Тереза надела свой лучший наряд, вколола  в  при-
ческу самые дорогие булавки, повесила на шею самые сверкающие бусы.  Она
была в костюме крестьянки из Фраскати.
   Луиджи надел живописный праздничный костюм тосканских поселял.
   Оба они, как было условленно, затерялись в толпе слуг.
   Празднество отличалось необыкновенной пышностью. Не  только  графский
дом горел сотнями огней, но на всех деревьях парка висели пестрые  фона-
рики. Поэтому многочисленные гости вскоре хлынули из богатых  покоев  на
террасы, а с террас в аллеи парка.
   На каждом перекрестке играл оркестр, стояли столы со сластями и вина-
ми; гуляющие останавливались, составляли кадрили и танцевали, где  взду-
мается.
   Кармела была в костюме поселянки Сонино. Чепчик ее был расшит  жемчу-
гом, золотые булавки сверкали алмазами, пояс из турецкого шелка, заткан-
ный крупными цветами, охватывал ее талию, рубашка и юбка были из кашеми-
ра, фартучек - из индийского муслина,  пуговицами  для  корсажа  служили
драгоценные камни.
   Две ее подруги были одеты - одна поселянкой  из  Неттуно,  другая  из
Риччиа.
   Четверо молодых людей из самых богатых и знатных семейств в Риме соп-
ровождали их с той чисто итальянской свободой обращения, равной  которой
нет ни в одной другой стране; они тоже были наряжены поселянами - Альба-
но, Веллетри, Чивита-Кастеллана и Сора.
   Нечего и говорить, что мужские костюмы, так же как и женские,  искри-
лись золотом и каменьями.
   Кармела пожелала составить кадриль из однородных костюмов, но не хва-
тало четвертой дамы.
   Кармела оглядела толпу - ни одна гостья не была в подходящем наряде.
   Граф Сап-Феличе указал ей на Терезу, стоявшую поодаль среди крестьян,
опираясь на руку Луиджи.
   "Вы позволите, отец?" - спросила Кармела.
   "Конечно, - отвечал граф, - ведь теперь карнавал!"
   Кармела наклонилась к своему кавалеру и тихо  сказала  ему  несколько
слов, указывая на молодую девушку. Молодой человек проследил за  направ-
лением хорошенькой ручьи, поклонился в  знак  повиновения  и  отправился
приглашать Терезу на кадриль, составленную дочерью графа.
   Румянец залил лицо Терезы. Она вопросительно взглянула на Луиджи; от-
казаться не было возможности. Луиджи медленно выпустил ее руку,  и  она,
дрожа всем телом, дала себя увести своему  изящному  кавалеру  и  заняла
место в господской кадрили.
   Конечно, глазу художника точный и строгий костюм Терезы понравился бы
больше, чем платья Кармелы и ее подруг; но Тереза была девушка легкомыс-
ленная и тщеславная; вышитая индийская кисея, затканный турецким  узором
пояс, пышный кашемир - все это ослепляло ее, а блеск сапфиров и  алмазов
сводил с ума.
   Но и в Луиджи зародилось новое, неведомое чувство: это  была  щемящая
боль, которая началась в сердце, а потом разлилась по жилам  и  охватила
все его тело. Он следил глазами за малейшими движениями Терезы и ее  ка-
валера; когда они брались за руки, у него кружилась голова, кровь стуча-
ла в жилах, а в ушах раздавался словно колокольный звон. Когда они  раз-
говаривали и Тереза скромно, потупив глаза, слушала речи своего  кавале-
ра, Луиджи читал в пламенных взорах красивого  юноши,  что  речи  его  -
восхваления; тогда ему казалось, что земля уходит у него  из-под  ног  и
все голоса ада нашептывают ему о смерти и убийстве. Боясь поддаться  бе-
зумию, он одной рукой хватался за зеленую изгородь, возле которой стоял,
а другою судорожно сжимал резную рукоятку кинжала, заткнутого  за  пояс,
сам не замечая, что то и дело почти вынимает его из ножен.
   Луиджи ревновал! Он чувствовал, что может потерять тщеславную и само-
любивую Терезу.
   А между тем Тереза, вначале робкая и испуганная, скоро оправилась  от
смущенья. Мы уже сказали, что она была красавица. Этого мало, - она была
полна грации, той дикой грации, которая в тысячу раз пленительней  нашей
жеманной и деланной грациозности.
   Она стала царицей кадрили, и если она завидовала дочери графа Сан-Фе-
личе, то мы не смеем утверждать, что Кармела смотрела на нее не без рев-
ности.
   Когда кадриль кончилась, изящный кавалер, рассыпаясь в  комплиментах,
отвел ее на прежнее место, где ее ждал Луиджи.
   Несколько раз во время кадрили Тереза взглядывала на  него  и  видела
его бледное, страдальческое лицо. Раз даже  перед  ее  глазами  зловещей
молнией блеснуло лезвие кинжала.
   Почти с трепетом взяла она под руку своего возлюбленного.
   Кадриль имела большой успех, все гости  просили  повторить  ее;  одна
Кармела отказывалась; но граф Сан-Феличе так настойчиво просил  ее,  что
она в конце концов дала свое согласие.
   Тотчас же один из кавалеров бросился приглашать Терезу,  без  которой
нельзя было составить кадриль; но она уже исчезла.
   Луиджи, чувствуя, что не  вынесет  вторичного  испытания,  наполовину
уговорил, наполовину заставил Терезу перейти в другую часть сада. Тереза
нехотя повиновалась; но она видела по искаженному лицу  Луиджи,  по  его
молчанию и судорожно вздрагивающей руке, что в нем происходит. Сама  она
тоже была взволнована; и хоть она не сделала ничего дурного, по  понима-
ла, что Луиджи вправе упрекнуть ее,  -  за  что?  -  она  не  знала,  но
чувствовала тем не менее, что этот упрек был бы заслужен.
   Однако, к немалому удивлению Терезы, Луиджи молчал и за весь вечер не
произнес ни слова. Только когда вечерняя прохлада заставила гостей поки-
нуть сад и они перенесли танцы в комнаты, Луиджи, проводив Терезу до до-
му, сказал:
   "Тереза, о чем ты думала, когда танцевала против молодой графини?"
   "Я думала, - откровенно отвечала девушка, - что отдала бы полжизни за
такой наряд, как у нее".
   "А что говорил тебе твой кавалер?"
   "Он говорил мне, что от меня зависит иметь такой наряд и что для это-
го мне стоит только сказать слово".
   "Он был совершенно прав, - сказал Луиджи. - Так ты хочешь иметь такой
наряд?"
   "Да".
   "Ты его получишь!"
   Тереза удивленно подняла голову и хотела задать вопрос; но  его  лицо
было так мрачно и страшно, что слова замерли у нее на губах.
   После этого Луиджи тотчас же ушел.
   Тереза поглядела ему вслед. Когда он скрылся в темноте, она со  вздо-
хом вошла в дом.
   В ту же ночь приключилась беда: вероятно, по неосторожности слуг, за-
бывших погасить огни, вспыхнул пожар на вилле  Сан-Феличе,  во  флигеле,
где помещались комнаты прелестной Кармелы. Проснувшись среди  ночи,  она
увидела пламя, вскочила с постели и, накинув на себя халат, бросилась  к
двери; но коридор, который ей надо было пробежать, был уже  охвачен  ог-
нем. Тогда она вернулась в свою комнату, громко зовя на помощь. Вдруг ее
окно, находившееся на высоте двадцати футов от  земли,  распахнулось;  в
комнату прыгнул крестьянский парень, схватил ее на руки и с нечеловечес-
кой силой и ловкостью вынес на лужайку; Кармела потеряла сознание. Когда
она пришла в себя, подле нее был ее отец. Кругом толпились слуги,  напе-
рерыв стараясь оказать ей помощь. Весь флигель виллы сгорел; но кто  ду-
мал об этом, раз Кармела была жива и здорова?
   Ее спасителя искали всюду; но он не показывался.  Спрашивали  всех  и
вся, но никто не видал его. Сама же Кармела была так взволнована, что не
успела разглядеть его лицо.
   Граф был сказочно богат, и, если не считать опасности,  которой  под-
вергалась Кармела, пожар не причинил ему сколько-нибудь  чувствительного
урона, тем более что чудесное спасение дочери  казалось  ему  новой  ми-
лостью провидения.
   На другой день в обычный час Тереза и Луиджи встретились у опушки ле-
са. Луиджи пришел первый и радостно приветствовал Терезу; он,  казалось,
совсем забыл о вчерашнем. Тереза была задумчива; но, видя Луиджи  ласко-
вым и беззаботным, она тоже стала беспечно весела;  впрочем,  такой  она
бывала всегда, если только какое-нибудь страстное желание не  лишало  ее
покоя.
   Луиджи взял ее под руку, привел к пещере и остановился. Девушка,  по-
нимая, что происходит что-то необыкновенное,  пристально  посмотрела  на
него.
   "Тереза, - сказал Луиджи, - вчера ты мне сказала, что отдала  бы  все
на свете, чтобы иметь такой наряд, как у дочери графа?"
   "Да, - отвечала удивленная Тереза, - но это желание было легкомыслен-
но".
   "А я тебе ответил: "Хорошо, ты его получишь".
   "Да, - сказала молодая девушка, удивление которой возрастало с каждым
словом Луиджи. - Но ты, наверное, так ответил, чтобы  сделать  мне  удо-
вольствие".
   "Я никогда ничего не обещал тебе напрасно, Тереза, - сказал Луиджи  с
гордостью. - Войди в пещеру и оденься".
   С этими словами он отодвинул камень и показал Терезе пещеру, освещен-
ную двумя свечами, зажженными по бокам великолепного зеркала; на  грубом
столе, сделанном руками Луиджи, лежали жемчужное ожерелье и  бриллианто-
вые булавки; рядом, на стуле, лежал весь остальной наряд.
   Тереза вскрикнула от радости и, даже не спросив, откуда взялся наряд,
даже не поблагодарив Луиджи, бросилась в пещеру.
   Луиджи тотчас же завалил вход камнем, потому что на гребне невысокого
холма, заслонявшего ему вид на Палесттину, он заметил всадника,  который
остановился, как бы выбирая дорогу. Всадник так отчетливо  вырисовывался
на голубом небе, как только в южных далях вырисовываются предметы.
   Увидев Луиджи, всадник поднял лошадь в галоп и подскакал к нему.
   Луиджи не ошибся: всадник, ехавший из Палестины в  Тиволи,  сбился  с
дороги.
   Луиджи указал ему направление; но так как впереди дорога  снова  раз-
ветвлялась, то всадник, чтобы опять не заблудиться, попросил Луиджи про-
водить его.
   Луиджи снял плащ, положил его на землю, перекинул свой карабин  через
плечо и пошел подле всадника тем быстрым шагом горца, который сопернича-
ет с шагом лошади.
   Через десять минут Луиджи и всадник добрались до перекрестка.
   Тут юноша царственным движением протянул руку и указал на ту из  трех
дорог, по которой всаднику следовало ехать:
   "Вот ваша дорога, - сказал он. - Ваша милость теперь не заблудится".
   "А вот твоя награда", - сказал всадник, протягивая  молодому  пастуху
несколько мелких монет.
   "Благодарю, - сказал Луиджи, отдергивая руку, - я оказываю услуги, но
не продаю их".
   "Если ты отказываешься от платы, - сказал всадник, по-видимому  знаю-
щий разницу между угодливостью городских жителей и гордостью поселян,  -
то, может быть, ты примешь подарок?"
   "Это другое дело!"
   "Так возьми эти два венецианских цехина и дай сделать из  них  серьги
для твоей невесты".
   "А вы возьмите этот кинжал, - отвечал молодой пастух. - От Альбано до
Чивита-Кастеллапа вам не найти рукоятки с лучшей резьбой".
   "Я принимаю твой подарок, - сказал всадник. - Но теперь я  у  тебя  в
долгу: ведь этот кинжал стоит дороже двух цехинов".
   "Если его купить; но я сам его делал, и мне он стоит не больше пиаст-
ра".
   "Как тебя зовут?" - спросил всадник.
   "Луиджи Вампа, - отвечал пастух с таким видом, словно  сказал:  Алек-
сандр Македонский. - А вас как?"
   "Меня зовут Синдбад-Мореход", - отвечал всадник".
   Франц д'Эпине удивленно вскрикнул.
   - Синдбад-Мореход? - переспросил он.
   - Да, - отвечал рассказчик, - так он назвал себя.
   - А что? Чем вам не правится это имя? - вмешался Альбер. - Очень кра-
сивое имя, и, признаюсь, приключения настоящего Синдбада  меня  когда-то
очень занимали.
   Франц промолчал. Имя Синдбад-Мореход,  по  очень  понятным  причинам,
пробудило в нем целый рой воспоминаний.
   - Продолжайте, - сказал он хозяину.
   - Вампа небрежно сунул в карман два цехина и медленно повернул обрат-
но. Когда он был всего в трехстах шагах от пещеры, ему послышались  кри-
ки.
   Он замер, прислушиваясь.
   Через секунду он ясно расслышал свое имя.
   Крики доносились со стороны пещеры.
   Он ринулся вперед, как серна, на бегу заряжая ружье, и в  два  прыжка
достиг вершины холма.
   Здесь крики долотами еще явственнее.
   Он посмотрел вниз: какой-то мужчина похищал Торезу, как кентавр  Песс
похитил Дсяниру.
   Похититель бежал к лесу и уже прошел три четверти  пути,  отделявшего
лес от пещеры.
   Вампа глазом измерил расстояние; между  ним  и  похитителем  было  по
меньшей мере двести шагов; Вампа понял, что тот скроется с Терезой в ле-
су раньше, чем он успеет догнать его.
   Молодой пастух словно прирос к месту. Он вскинул ружье, медленно  на-
вел дуло, прицелился и спусти я курок.
   Похититель вдруг остановился; колени его подогнулись, и он упал,  ув-
лекая вместе с собой Терезу.
   Но Тереза сейчас же вскочила на ноги; похититель остался  лежать;  он
бился в предсмертных судорогах.
   Вампа бросился к Терезе; отобежав шагов  десять  от  умирающего,  она
упала на колени; у Луиджи мелькнула ужасная мысль, что пуля,  поразившая
насмерть его врага, задела и его невесту.
   К счастью, этого не случилось; только пережитый испуг  отнял  силы  у
Терезы. Удостоверившись, что она невредима, Вампа подошел к раненому.
   Тот уже испустил дух; кулаки его были судорожно сжаты, рот искривлен,
волосы всклокочены и влажны от предсмертного пота.
   Глаза его были открыты и все еще грозны.
   Вампа узнал в убитом Кукуметто.
   С того дня, как молодые люди спасли разбойника, он влюбился в  Терезу
и поклялся, что девушка будет принадлежать ему. Он неустанно подстерегал
ее; воспользовавшись тем, что Луиджи оставил ее одну, чтобы указать  до-
рогу всаднику, он похитил девушку и уже считал ее своею, как вдруг пуля,
пущенная меткой рукой Вампы, пробила ему сердце.
   Вампа смотрел на него и ни малейшее волнение не отражалось на его ли-
це, тогда как Тереза, все еще трепещущая, едва  осмеливалась  подойти  к
трупу и боязливо глядела на него через плечо своего возлюбленного.
   Вампа обернулся к ней.
   "Я вижу, ты уже одета, - сказал он. - Теперь моя очередь заняться ту-
алетом".
   Тереза и в самом деле с ног до головы была одета в паряд дочери графа
Сан-Феличе.
   Вампа поднял труп Кукуметто и отнес его в пещеру, но на этот раз  Те-
реза уже не вошла.
   Если бы в эту минуту проехал еще всадник, то он  увидел  бы  странное
зрелище: девушку, пасущую стадо в кашемировом платье, в серьгах  и  жем-
чужном ожерелье, с бриллиантовыми булавками в волосах и рубиновыми пуго-
вицами на корсаже.
   Он, несомненно, решил бы, что перенесся во времена Флориапа и,  воро-
тясь в Париж, стал бы уверять, что видел Альпийскую Пастушку у  подножия
Сабипских гор.
   Через четверть часа Вампа вышел из пещеры. Он был  одет  с  неменьшим
щегольством, чем Тереза.
   На нем был камзол из гранатового бархата, с чеканными золотыми  пуго-
вицами, шелковый вышитый жилет, римский шейный таток, зеленый с  красным
шелковый пояс, затканный золотом, бархатные голубые штаны  до  колен,  с
бриллиантовыми пряжками, замшевые гетры с пестрым узором и шляпа, на ко-
торой развевались ленты всех цветов. У пояса висели двое часов, а за по-
яс был заткнут великолепный кинжал.
   Тереза вскрикнула от восхищения. Вампа в костюме Кукуметто  напоминал
картину Леопольда Робера или Шнеца.
   Заметив, какое впечатление он произвел  на  свою  невесту,  он  гордо
улыбнулся.
   "Готова ли ты разделить мою судьбу, какая бы она ни была?" -  спросил
он ее.
   "Да!" - воскликнула Тереза.
   "И ты всюду пойдешь за мной?"
   "Хоть на край света!"
   "Тогда давай руку и пойдем: нельзя терять времени".
   Девушка подала руку своему возлюбленному, не спрашивая даже, куда  он
ее ведет. В эту минуту он казался ей прекрасным,  гордым  и  всесильным,
как божество.
   Они направились к лесу и через несколько минут скрылись за деревьями.
   Нечего и говорить о том, что Вампа знал все тропинки в горах; он  все
дальше углублялся в лес, не колеблясь ни одной секунды, хотя там не было
ни одной протоптанной тропинки, и он распознавал дорогу по кустам и  де-
ревьям, так шли они часа полтора.
   Наконец, они забрались в самую чащу леса. Высохшее русло вело в  тем-
ное ущелье. Вампа пошел по этой нехоженой дороге, вившейся глубоко между
двумя берегами и затененной густыми ветвями сосен; если  бы  не  отлогий
спуск, ее можно было принять за тропу в Аверн, о которой говорит  Верги-
лий.
   Тереза, снова оробевшая в этом диком и пустынном месте, молча  жалась
к своему проводнику, но так как она видела, что он идет ровным  шагом  и
лицо его спокойно, она нашла в себе силу скрыть свою тревогу.
   Вдруг в десяти шагах от них из-за дерева вышел человек и навел на Лу-
иджи ружье.
   "Ни шагу дальше, - крикнул он, - не то убью!"
   "Брось! - сказал Вампа, пренебрежительно подняв руку, между  тем  как
Тереза, не скрывая больше своего страха, вся дрожа, прижималась к  нему.
- Разве волки грызутся между собой?"
   "Кто ты такой?" - спросил часовой
   "Я - Луиджи Вампа, пастух из поместья Сан-Феличе".
   "Что тебе нужной"
   "Мне нужно поговорить с твоими товарищами на прогалине Рокка-Бианка".
   "Так ступай за мной, - отвечал часовой, - или, лучше, ступай  вперед,
коли знаешь куда".
   Вампа презрительно улыбнулся, вышел вперед вместе с Терезой и продол-
жал свой путь тем же твердым и спокойным шагом, каким шел до сих пор.
   Через пять минут разбойник велел им остановиться.
   Они повиновались.
   Разбойник три раза прокаркал по-вороньи.
   В ответ раздалось такое же карканье.
   "Так, - сказал разбойник. - Теперь можешь идти дальше".
   Луиджи и Тереза пошли дальше.
   Но по мере того как они подвигались вперед, Тереза все крепче  прижи-
малась к своему возлюбленному: в самом деле между  деревьями  замелькали
ружейные стволы.
   Прогалина Рокка-Бианка находилась на вершине небольшой горы, которая,
вероятно, некогда была вулканом, потухшим еще прежде, чем  Ромул  и  Рем
покинули Альбу и построили Рим.
   Тереза и Луиджи взобрались на вершину и очутились лицом к лицу с дву-
мя десятками разбойников.
   "Этот парень вас ищет, он хочет поговорить с вами", - сказал часовой.
   "Что же он хочет нам сказать?" - спросил разбойник, заменявший атама-
на во время его отлучки.
   "Хочу сказать, что мне надоело быть пастухом", - сказал Вампа.
   "А, понимаю, - сказал помощник атамана, - и  ты  пришел  проситься  к
нам!"
   "Милости просим!" - закричали разбойники из  Феррузино,  Пампинары  и
Апаньи, узнавшие Луиджи.
   "Да, только я хочу быть не просто вашим товарищем"
   "А чего же ты хочешь?" - спросили с удивлением разбойники.
   "Я хочу быть вашим атаманом", - отвечал Луиджи Вампа.
   Разбойники разразились смехом
   "А что ты сделал, чтобы заслужить такую честь?"  -  спросил  помощник
атамана.
   "Я убил Кукуметто, вот на мне его наряд, и я поджег виллу Сап-Феличо,
чтобы подарить подвенечное платье моей невесте".
   Через час Луиджи Вампа выбрали атаманом вместо Кукуметто.
   - Милый Альбер, - сказал Франц, обращаясь к своему другу, - какого вы
теперь мнения о синьоре Луиджи Вампа?
   - По-моему, это миф, - отвечал Альбер, - он никогда не существовал.
   - А что такое миф? - спросил Пастрини.
   - Слишком долго объяснять, любезный хозяин, - отвечал Франц. - Так вы
говорите, что синьор Вампа промышляет теперь в окрестностях Рима?
   - И с такой дерзостью, какой еще не проявлял ни один разбойник.
   - И полиция тщетно пытается его изловить?
   - Что поделаешь! Он дружит и с пастухами в долине, и с тибрскими  ры-
баками, и с береговыми контрабандистами. Его ищут в горах, а он на реке;
его преследуют на реке, а он выходит в открытое море;  а  потом,  вдруг,
когда думают, что он бежал на остров Джильо, Джаннутри или Монте-Кристо,
он снова появляется в Альбано, в Тиволи или в Риччии.
   - А каково его обращение с путешественниками?
   - Очень простое. Смотря по дальности расстояния от города, он дает им
либо восемь, либо двенадцать часов, либо сутки сроку, чтобы  внести  вы-
куп. Потом, по истечении срока, дает еще час  отсрочки.  В  шестидесятую
минуту этого часа, если деньги не выплачены, он пускает пленнику пулю  в
лоб или всаживает ему кинжал в грудь, вот вам и весь сказ!
   - Ну как, Альбер, - спросил Франц, - вам все еще хочется ехать в  Ко-
лизей по наружным бульварам?
   - Разумеется, - отвечал Альбер, - если эта дорога живописнее.
   В эту минуту пробило девять часов. Дверь отворилась, и вошел кучер.
   - Экипаж подан, ваша милость, - сказал он.
   - В таком случае едем в Колизей, - сказал Франц.
   - Через ворота дель-Пополо, ваша милость, или улицами?
   - Улицами, черт возьми, улицами! - воскликнул Франц.
   - Друг мой! - сказал Альбер, вставая и  закуривая  третью  сигару.  -
Признаюсь, я считал вас храбрее.
   Молодые люди спустились с лестницы и сели в экипаж.




   Франц все же нашел способ подвезти Альбера к Колизею, не проезжая ми-
мо памятников древности и ничем не умаляя впечатления от гигантских раз-
меров колосса. Для этого надо было ехать по виа  Систина,  свернуть  под
прямым углом перед  Санта-Мариа-Маджоре  и  подъехать  к  виа  Урбана  и
Сан-Пьетро-ин-Винколи к виа дель Колесо.
   Эта дорога имела еще одно преимущество: она ничем не отвлекала мыслей
Франца от рассказа маэстро Пастрини, в котором упоминался его таинствен-
ный хозяин с острова Монте-Кристо. Он откинулся в угол экипажа  и  снова
углубился в бесконечные вопросы, которые он сам себе  задавал  и  ни  на
один из которых он не умел найти удовлетворительного ответа.
   Кстати сказать, еще одно обстоятельство в этом рассказе напомнило ему
о Синдбаде-Мореходе; а именно, таинственные сношения между  разбойниками
и моряками. Когда маэстро Пастрини говорил о том, что Вампа находит убе-
жище на рыбачьих лодках и у контрабандистов, Франц вспомнил корсиканских
бандитов, ужинавших вместе с экипажем маленькой яхты,  которая  отклони-
лась от своего курса и зашла в Порто-Веккио только для того, чтобы выса-
дить их на берег. Имя, которым назвал себя его хозяин  на  острове  Мон-
те-Кристо и которое упомянул хозяин гостиницы "Лондон", доказывало  ему,
что этот человек выступал в роли благодетеля на берегах Пьомбино,  Чиви-
та-Веккии, Остии и Гаэты точно так же, как и на корсиканском, тосканском
и испанском берегах; а так как он сам, как помнилось Францу,  говорил  о
Тунисе и о Палермо, то у него, по-видимому, был довольно  обширный  круг
знакомств.
   Но как ни занимали все эти размышления ум Франца, они сразу  исчезли,
когда перед ним вырос мрачный исполинский силуэт Колизея, сквозь отверс-
тия которого месяц бросал длинные бледные лучи, подобные  лучам,  струя-
щимся из глаз привидений. Экипаж остановился в нескольких шагах от  Meta
Sudans [25]. Кучер отворил дверцу; молодые люди вышли из экипажа и  очу-
тились лицом к лицу с чичероне, который словно вырос из-под земли.
   Так как их уже сопровождал чичероне из гостиницы, то  таковых  оказа-
лось двое.
   Впрочем, в Риме  невозможно  избегнуть  изобилия  проводников:  кроме
главного чичероне, который овладевает вами с той минуты, как вы пересту-
пили порог гостиницы, и расстается с вами, только когда вы  уезжаете  из
города, имеются еще особые чичероне, состоящие при каждом памятнике и, я
бы даже сказал, при каждой части памятника. По этому можно судить,  есть
ли недостаток в проводниках по Колизею, этому памятнику  среди  памятни-
ков, о котором Марциал сказал:
   "Да не похваляется перед нами Мемфис варварским чудом своих  пирамид,
да не воспевают чудес Вавилона; все должно  склониться  перед  безмерным
сооружением амфитеатра Цезарей, и все хвалебные  голоса  должны  слиться
воедино, чтобы воспеть славу этому памятнику".
   Франц и Альбер даже не пытались избавиться от тирании римских чичеро-
не, которые к тому же одни имеют право ходить по Колизею с факелами. По-
этому они не противились и отдались в полную власть своих проводников.
   Франц уже был знаком с этой прогулкой, потому что успел совершить  ее
раз десять. Но его спутник, менее искушенный, впервые вступал в это зда-
ние, воздвигнутое Флавием Веспасианом, и надо сказать к его чести,  что,
несмотря на невежественную болтовню гидов, впечатление, произведенное на
него Колизеем, было огромно. В самом деле, нельзя, не увидав это зрелище
своими глазами, составить себе понятие о величии древних руин,  особенно
когда они кажутся еще более гигантскими от таинственного света южной лу-
ны, который может поспорить с вечерним светом запада.
   Задумчиво пройдя шагов сто под внутренними портиками, Франц предоста-
вил Альбера проводникам, настаивавшим на своем неотъемлемом праве  пока-
зать ему во всех подробностях львиный ров, помещение для  гладиаторов  и
подиум цезарей; он поднялся по полуразрушенной лестнице, и, пока те про-
делывали свой раз навсегда установленный путь, попросту сел в  тени  ко-
лонны, против отверстия, в которое можно было видеть гранитного великана
во всем его величии.
   Франц просидел с четверть часа  в  тени  колонны,  следя  глазами  за
Альбером и его факелоносцами, которые, выйдя из вомитория, помещающегося
на противоположном конце Колизея, спускались, словно тени за  блуждающим
огоньком, со ступеньки на ступеньку к местам, отведенным  для  весталок.
Вдруг ему послышалось, что в глубь Колизея скатился камень, отделившийся
от лестницы, расположенной рядом с той, по которой он поднялся.  Камень,
сорвавшийся под ногою времени и скатившийся в пропасть, конечно, не ред-
кость; но на этот раз Францу показалось, что камень покатился из-под но-
ги человека; ему даже послышался неясный шум шагов; было  очевидно,  что
ктото идет по лестнице, стараясь ступать как можно тише.
   И в самом деле, через минуту показалась человеческая фигура,  выходя-
щая из тени, по мере того как она подымалась; верхняя  ступень  лестницы
была освещена луной, тогда как остальные, чем дальше уходили  вниз,  тем
больше погружались в темноту.
   То мог быть такой же путешественник, как и он,  предпочитающий  уеди-
ненное созерцание глупой болтовне чичероне, и потому в его появлении  не
было ничего удивительного; но по тому, с какою нерешительностью он всхо-
дил на последние ступени, по тому, как он, прислушиваясь, остановился на
площадке, Франц понял, что он пришел сюда с  какой-то  целью  и  кого-то
поджидает.
   Инстинктивно Франц спрятался за колонну.
   На высоте десяти футов от земли был круглый пролом, в котором  видне-
лось усеянное звездами небо.
   Вокруг этого отверстия, через которое, быть может, уже несколько сто-
летий лился лунный свет, рос мелкий кустарник, чьи нежные зеленые листья
четко вырисовывались на бледной лазури  небосвода;  с  верхнего  выступа
свешивались большие лианы и могучие побеги плюща, похожие на развевающи-
еся на ветру снасти.
   Посетитель, таинственное появление которого привлекло внимание  Фран-
ца, стоял в полутьме, скрывавшей его черты, но все же можно  было  расс-
мотреть его костюм; он был завернут в широкий темный  плащ;  одна  пола,
перекинутая через левое плечо, закрывала нижнюю часть его  лица;  лоб  и
глаза были скрыты широкополой шляпой.
   В свете косых лучей, проникавших в пролом, видны были черные пантало-
ны, изящно падавшие на лакированные башмаки.
   Этот человек, несомненно, принадлежал если не  к  аристократическому,
то во всяком случае к высшему обществу.
   Он простоял еще несколько минут и уже начал довольно  заметно  прояв-
лять нетерпение, как вдруг на верхнем выступе послышался слабый шум.
   В тот же миг какая-то тень заслонила свет луны, над проломом показал-
ся человек, пристально вгляделся в темноту и, по-видимому, заметил  нез-
накомца в плаще; тогда он схватился за свисающие лианы, спустился по ним
и, очутившись футах в трех от земли, легко спрыгнул вниз. Он был одет  в
полный костюм транстеверинца [26].
   - Прошу извинить меня, ваша милость, что я заставил вас ждать, - ска-
зал он на римском диалекте. - Но я опоздал только  на  несколько  минут.
Сейчас пробило десять на башне Сан-Джованни-ин-Латерано.
   - Вы не опоздали, это я пришел раньше, - отвечал незнакомец  на  чис-
тейшем тосканском наречии. - Поэтому не смущайтесь; если бы вы и опозда-
ли, это было бы не по вашей вине, я знаю.
   - И ваша милость не ошиблись, я сейчас из замка святого Ангела, мне с
большим трудом удалось поговорить с Беппо.
   - Кто это Беппо?
   - Это надзиратель тюрьмы; я плачу ему небольшое жалованье, и он изве-
щает меня обо всем, что творится в замке его святейшейства.
   - Я вижу, вы человек предусмотрительный!
   - А как же иначе, ваша милость! Нечем знать, что может случиться? Мо-
жет быть, и меня когда-нибудь поймают, как бедного Пеппино, и мне  нужна
будет крыса, чтобы перегрызть веревки.
   - Короче говоря, что вы узнали?
   - Две казни назначены на вторник, в два часа, как принято в Риме  пе-
ред большими праздниками; один будет mazzolato [27] это негодяй, убивший
священника, который его воспитал, - он не стоит внимания;  другой  будет
decapitato; [28] это и есть наш бедный Пеппино.
   - Что делать, дорогой мой? Вы нагнали такой страх не только на  папс-
кое правительство, но и на соседние государства, что власти хотят во что
бы то ни стало примерно наказать его.
   - Но ведь Пеппино даже не был в моей шайке; это - бедный  пастух,  он
виноват только в том, что приносил нам припасы.
   - Это сделало его вашим сообщником. Но вы  видите,  что  ему  оказали
снисхождение. Если когда-нибудь поймают вас, вам размозжат голову, а его
только гильотинируют. К тому же  это  внесет  некоторое  разнообразие  в
столь развлекательное зрелище и удовлетворит все вкусы.
   - Но зрелище, которое я уготовил публике и  которого  она  совсем  не
ожидает, будет еще занимательнее, - возразил транстеверинец.
   - Любезный друг, - отвечал человек в плаще, - разрешите сказать  вам,
что вы как будто затеваете какую-то глупость.
   - Я готов на все, чтобы спасти Пеппино, который попал в беду  за  то,
что служил мне; клянусь мадонной, я счел бы себя трусом, если бы  ничего
не сделал для этого честного малого.
   - И что же вы задумали?
   - Я поставлю человек двадцать около эшафота, и, когда поведут  Пеппи-
но, я подам знак, мы бросимся на конвой с кинжалами и похитим его.
   - Это очень рискованный способ, и мне думается, что  мой  план  лучше
вашего.
   - А какой план у вашей милости?
   - Я дам две тысячи пиастров одному человеку, и он  выхлопочет,  чтобы
казнь Пеппино отложили до будущего года; а в течение этого  года  я  дам
еще тысячу пиастров другому лицу, и он поможет Пеппино бежать из тюрьмы.
   - И вы уверены в успехе?
   - Pardieu [29] - сказал человек в плаще.
   - Что вы сказали? - переспросил транстеверинец.
   - Я говорю, друг мой, что я один, при  помощи  моего  золота,  сделаю
больше, чем вы и все ваши люди, вооруженные кинжалами, пистолетами,  ка-
рабинами и мушкетами. Поэтому предоставьте это дело мне.
   - Извольте; но если у вас ничего не выйдет, мы всетаки будем  нагото-
ве.
   - Будьте наготове, если вам так хочется; но  можете  не  сомневаться,
что я добьюсь помилования.
   - Не забудьте, что вторник - это  послезавтра;  вам  остается  только
один день.
   - Так что же? День состоит из двадцати четырех часов, час из шестиде-
сяти минут, минута из шестидесяти секунд; в восемьдесят шесть тысяч  че-
тыреста секунд можно многое сделать.
   - Если вашей милости все удастся, то как мы об этом узнаем?
   - Очень просто. Я занял три крайних окна в кафе Росполи; если я  вых-
лопочу помилование, то два боковых окна будут затянуты желтой камкой,  а
среднее белой с красным крестом.
   - Отлично. А как вы передадите бумагу о помиловании?
   - Пришлите ко мне одного из ваших людей в одежде пилигрима. Благодаря
своему наряду он проберется к эшафоту и передаст буллу  главе  братства,
который и вручит ее палачу. Тем временем дайте знать Пеппино,  а  то  он
еще умрет от страха или сойдет с ума, и выйдет, что  мы  даром  на  него
потратились.
   - Послушайте, ваша милость, я предан вам всей душой, вы это знаете.
   - Надеюсь, что так.
   - Так вот, если вы спасете Пеппино, то это будет уже не  преданность,
а повиновение.
   - Не говори необдуманно, друг мой. Быть может,  я  тебе  когда-нибудь
напомню о твоих словах, потому что и ты можешь мне когда-нибудь  понадо-
биться.
   - Я явлюсь в нужный час, ваша милость, как вы  пришли  сюда  сегодня;
будь вы хоть на краю света,  вам  стоит  только  написать  мне:  "Сделай
то-то" - и я это сделаю так же верно, как меня зовут...
   - Шш! - прошептал человек в плаще. - Я слышу шаги...
   - Это путешественники с факелами осматривают Колизей.
   - Не нужно, чтобы они видели нас вместе. Все эти чичероне  -  сыщики,
они могут узнать вас. И, как ни лестна мне ваша дружба, дорогой мой,  но
если узнают, что мы с вами так хорошо знакомы, я сильно опасаюсь, как бы
мой престиж не пострадал.
   - Итак, если вы добьетесь отсрочки казни...
   - Среднее окно будет затянуто белой камкой с красным крестом.
   - А если не добьетесь?
   - Все три окна будут желтые.
   - И тогда...
   - Тогда, любезный друг, пускайте в ход ваши кинжалы, я даже сам приду
полюбоваться на вас.
   - До свидания, ваша милость. Я рассчитываю на вас, и вы рассчитывайте
на меня.
   С этими словами транстеверинец исчез на лестнице, а человек в  плаще,
еще ниже надвинув шляпу на лоб, прошел в двух шагах от Франца и спокойно
спустился на арену.
   Через секунду из темноты прозвучало имя Франца: его звал Альбер.
   Франц повременил с ответом, пока оба незнакомца не  отошли  подальше,
не желая открывать им, что они беседовали при свидетеле, который,  прав-
да, не видел их лиц, но зато не пропустил ни слова.
   Десять минут спустя Франц уже сидел в экипаже; по дороге в  гостиницу
он, позабыв всякую учтивость, еле слушал ученую диссертацию Альбера, ко-
торый, опираясь на Плиния и Кальпурния, рассуждал о сетках  с  железными
остриями, препятствовавших диким зверям бросаться на зрителей.
   Франц не противоречил приятелю. Ему хотелось поскорее остаться одному
и, ничем не отвлекаясь, поразмыслить о том, что он только что слышал.
   Из двух виденных им людей один был ему совершенно незнаком, но с дру-
гим дело обстояло иначе; хотя Франц не рассмотрел его лица,  либо  оста-
вавшегося в тени, либо закрытого плащом, но звук этого голоса так  пора-
зил его в тот раз, когда он внимал ему впервые, что он не мог не  узнать
его тотчас же. Особенно  в  насмешливых  интонациях  этого  голоса  было
что-то резкое и металлическое, что заставило содрогнуться Франца в Коли-
зее, как он содрогался в пещере Монте-Кристо.
   Франц ни минуты не сомневался, что этот  человек  не  кто  иной,  как
Синдбад-Мореход.
   При любых других обстоятельствах он открыл бы свое присутствие  этому
человеку, пробудившему в нем сильнейшее любопытство; но слышанная им бе-
седа была слишком интимного свойства, и он справедливо опасался, что  не
доставит своим появлением никакого удовольствия. Поэтому он дал Синдбаду
удалиться, не остановив его, но твердо решил при  следующей  встрече  не
упускать случая.
   Франц был так поглощен своими мыслями, что не мог заснуть.  Всю  ночь
он перебирал в уме разные обстоятельства, касавшиеся  хозяина  пещеры  и
незнакомца в Колизее и доказывавшие, что эти два человека одно и  то  же
лицо; и чем больше Франц думал, тем больше утверждался в своем мнении.
   Он заснул под утро и потому проснулся поздно. Альбер, как истый пари-
жанин, уже успел позаботиться о вечере и послал за ложей в театр Арджен-
тина.
   Францу надо было написать письма в Париж, и потому он  на  весь  день
предоставил экипаж Альберу.
   В пять часов Альбер вернулся; он развез рекомендательные письма,  по-
лучил приглашения на все вечера и осмотрел достопримечательности Рияа.
   На все это Альберу хватило одного дня.
   Он даже успел узнать, какую дают пьесу и какие актеры играют.
   Давали "Паризину"; играли Козелли, Мориани и г-жа Шпех.
   Молодым людям повезло; их ждало представление одной  из  лучших  опер
автора "Лючия Ламмермурской" в исполнении трех лучших артистов Италии.
   Альбер, имевший свое кресло в Буффе и место в ложе бенуара  в  Опере,
никак не мог примириться с итальянскими театрами, где не принято  сидеть
в оркестре и нет ни балконов, ни открытых лож.
   Однако это не мешало ему облачаться в ослепительный наряд всякий раз,
когда он ездил с Францем в театр; но все было тщетно, к стыду одного  из
достойнейших представителей парижской светской молодежи, надо сознаться,
что за четыре месяца скитаний по Италии Альбер не завязал ни одной  инт-
риги.
   Альбер иной раз пробовал шутить на этот счет; но в душе он был  чрез-
вычайно раздосадован: как это он, Альбер де Морсер, один из самых  блес-
тящих молодых людей, все еще  пребывает  в  ожидании  Неудача  была  тем
чувствительнее, что по скромности, присущей нашим милейшим соотечествен-
никам, Альбер не сомневался, что будет иметь в Италии огромный  успех  и
по возвращении в Париж пленит весь Гатский бульвар  рассказами  о  своих
победах.
   Увы! Он жестоко ошибся: прелестные генуэзские, флорентийские и  римс-
кие графини стойко хранили верность если не своим мужьям, то  своим  лю-
бовникам, и Альбер вынес горькое убеждение, что итальянки - ив этом пре-
имущество их перед француженками - верны своей неверности.
   Разумеется, трудно утверждать, что в Италии, как и повсюду нет исклю-
чений.
   А между тем Альбер был юноша не только в высшей  степени  элегантный,
но и весьма остроумный, притом он был виконт; правда,  виконт  новоиспе-
ченный, но в паши дни, когда не требуется доказывать свою  доблесть,  не
все ли равно считать свой род с 1399 или с 1815 года? Вдобавок  он  имел
пятьдесят тысяч ливров годового дохода. Таким образом, он в избытке  об-
ладал всем, что нужно, чтобы стать баловнем парижского света И ему  было
немного стыдно сознавать, что ни в одном из юродов, где он  побывал,  на
него не обратили должного внимания.
   Впрочем, он рассчитывал вознаградить себя в Риме, - ибо  карнавал  во
всех странах света, сохранивших этот похвальный обычай, есть пора свобо-
ды, когда люди самых строгих правил разрешают себе безумства А  так  как
карнавал начинался на следующий день, то Альберу надлежало заранее пока-
зать себя во всем блеске С этой целью Альбер занял одну из самых  замет-
ных лож в первом ярусе и оделся с особенной  тщательностью  Кстати  ска-
зать, первый ярус считается столь же  аристократическим,  как  бенуар  и
бельэтаж.
   Впрочем, эта ложа, в которой свободно  могли  поместиться  двенадцать
человек, стоила друзьям дешевле, чем ложа на четверых в театре Амбигю.
   Альбер питал еще другую надежду: если ему удастся  завладеть  сердцем
прелестной римлянки, то ему, по всей вероятности, будет предложено место
в карете, и, следовательно, он  увидит  карнавал  из  аристократического
экипажа или с княжеского балкона.
   Благодаря всем этим соображениям Альбер был особенно оживлен  в  этот
вечер Он сидел спиной к сцене, высовывался до половины из ложи и смотрел
на всех хорошеньких женщин в шестидюймовый бинокль.
   Но, как ни усердствовал Альбер, ни одна красавица  не  наградила  его
взглядом хотя бы из любопытства.
   Зрители разговаривали о делах, о своих любовных похождениях, о званых
обедах, о завтрашнем карнавале, не обращая внимания ни на певцов, ни  на
спектакль, кроме отдельных мест, когда все оборачивались лицом к  сцене,
чтобы послушать речитатив Козелли, или похлопать Мориани,  или  крикнуть
"браво" певице Шпех, после чего снова возвращались к прерванной беседе.
   В конце первого акта дверь пустовавшей до тех пор ложи отворилась,  и
вошла дама, в которой Франц узнал свою знакомую, он имел честь  быть  ей
представленным в Париже и думал, что она еще во Франции. Альбер  заметил
невольное движение своего приятеля и, обернувшись к нему, спросил:
   - Вы знакомы с этой женщиной?
   - Да; она вам нравится?
   - Она очаровательна, дорогой мой, и к тому же блондинка Какие  дивные
волосы! Она француженка?
   - Нет, венецианка.
   - А как ее зовут?
   - Графиня Г.
   - Я знаю ее по имени, - сказал Альбер, - говорят, она не только  кра-
сива, но и умна. Подумать только, что я мог познакомиться с ней на  пос-
леднем балу у госпожи де Вильфор и не сделал этого! Какого же  я  дурака
свалял!
   - Хотите, я исправлю эту ошибку? - спросил Франц.
   - Вы с ней так коротки, что можете привести меня к ней в ложу?
   - Я имел честь раза три беседовать с ней. Вы знаете, что этого вполне
достаточно, чтобы такой визит не показался наглостью.
   В эту минуту графиня заметила Франца и приветливо помахала ему рукой;
он ответил почтительным поклоном.
   - Я вижу, вы с ней в наилучших отношениях, - сказал Альбер.
   - Вот вы и ошиблись. Французы потому и  делают  тысячу  глупостей  за
границей, что все подводят под свою парижскую мерку; когда вы находитесь
в Испании или особенно в Италии, не судите никогда о короткости людей по
свободе обращения. Мы с графиней просто чувствуем влечение друг к другу.
   - Влеченье сердца? - спросил, смеясь, Альбер.
   - Нет, ума, только и всего, - серьезно ответил Франц.
   - И как это обнаружилось?
   - Во время прогулки по Колизею, вроде той, которую мы совершили вмес-
те с вами.
   - При лунном свете?
   - Да.
   - Вдвоем?
   - Почти.
   - И вы говорили о...
   - О мертвых.
   - Это, разумеется, очень занимательно, - сказал Альбер. - Но  если  я
буду иметь счастье оказаться кавалером прекрасной графини во время такой
прогулки, то, смею вас уверить, я буду говорить с ней только о живых!
   - И, может быть, прогадаете.
   - А пока вы меня представите ей, как обещали?
   - Как только упадет занавес.
   - Когда же этот проклятый первый акт кончится?
   - Послушайте финал, он чудесный, и Козелли превосходно поет его.
   - Да, но какая фигура!
   - Шпех прямо за душу хватает...
   - Вы понимаете, после того как слышал Зонтаг и Малибран...
   - Разве вы не находите, что у Мориани прекрасная школа?
   - Я не люблю, когда брюнеты поют, как блондины.
   - Знаете, дорогой мой, - сказал Франц, отворачиваясь от Альбера,  ко-
торый не отводил бинокля от ложи графини, - на вас не угодишь.
   Наконец, к величайшему удовольствию виконта де Морсер, занавес  упал;
Альбер взял шляпу, поправил волосы, галстук и манжеты и объявил  Францу,
что ждет его.
   Так как на вопросительный взгляд Франца графиня ответила знаком,  что
ожидает его, то он не замедлил удовлетворить нетерпеливое желание Альбе-
ра; вместе со своим приятелем, который на ходу расправлял складки на со-
рочке и лацканах фрака, он обогнул амфитеатр и постучал в ложу N 4,  за-
нятую графиней.
   Тотчас же молодой человек, сидевший возле графини в  аванложе,  встал
и, по итальянскому обычаю, уступил свое место новому гостю,  который,  в
свою очередь, должен был уступить его, если бы явился другой посетитель.
   Франц отрекомендовал Альбера как одного из самых блестящих по  своему
общественному положению и по уму молодых людей, что, впрочем, было впол-
не справедливо, ибо в Париже, в том обществе, где  Альбер  вращался,  он
слыл светским львом. Франц прибавил, что Альбер в отчаянии от того,  что
упустил случай быть представленным ей в Париже, умолил его исправить это
упущение и что он просит графиню простить ему его смелость.
   В ответ графиня любезно поклонилась Альберу  и  пожала  Францу  руку,
Альбер, по ее приглашению, сел на свободное место рядом с ней,  а  Франц
поместился во втором ряду, позади графини.
   Альбер нашел прекрасную тему для беседы: он заговорил о Париже и  об-
щих знакомых. Франц понял, что друг его на верном пути и, взяв у него из
рук гигантский бинокль, начал, в свою очередь, изучать зрительный зал.
   У барьера одной из лож первого яруса  сидела  женщина  необыкновенной
красоты, одетая в восточный костюм, который она носила с такой непринуж-
денностью, с какой носят только привычную одежду.
   Позади нее, в полумраке, виднелся человек, лица которого нельзя  было
разглядеть.
   Франц прервал разговор Альбера с графиней и спросил у нее,  не  знает
ли она эту очаровательную албанку, которая достойна привлечь внимание не
только мужчин, но даже женщин.
   - Нет, - сказала она, - знаю только, что она в Риме с начала  сезона;
на открытии театра я видела ее в этой же ложе, и за весь  месяц  она  не
пропустила ни одного спектакля; иногда ее сопровождает тот человек,  ко-
торый сейчас с нею, а иногда только слуга-негр.
   - Как она вам нравится, графиня?
   - Очень хороша. Медора, должно быть, была похожа на нее.
   Франц и графиня обменялись улыбками; потом графиня возобновила разго-
вор с Альбером, а Франц принялся разглядывать в бинокль красавицу албан-
ку.
   Начался балет, превосходный итальянский балет, поставленный  знамени-
тым Анри, который снискал в Италии огромную славу, погибшую  в  плавучем
театре; один из тех балетов, в которых все,  от  первого  танцовщика  до
последнего статиста, принимают такое деятельное участие, что  полтораста
человек делают одновременно один и тот же жест и все вместе поднимают ту
же руку или ту же ногу. Балет назывался "Полиска".
   Франц был слишком занят прекрасной незнакомкой, чтобы обращать внима-
ние на балет, пусть даже превосходный. Что касается ее, то она  с  явным
удовольствием смотрела на сцену, чего нельзя было сказать о ее спутнике,
который за все время, пока длилось это чудо хореографического искусства,
ни разу не пошевелился и, невзирая па адский шум, производимый  трубами,
цимбалами и турецкими колокольчиками, казалось, вкушал неземную сладость
безмятежного сна.
   Наконец балет кончился, и занавес упал под бешеные рукоплескания вос-
торженного партера.
   Благодаря похвальной привычке вставлять в  оперу  балет,  антракты  в
Италии очень непродолжительны: певцы успевают отдохнуть  и  переодеться,
пока танцовщики выделывают свои пируэты и антраша.
   Началась увертюра второго акта При первых взмахах смычка сонливый ка-
валер албанки медленно приподнялся и придвинулся к ней, она  обернулась,
сказала ему несколько слов и опять облокотилась на барьер ложи.
   Лицо ее собеседника по-прежнему оставалось в тени,  и  Франц  не  мог
рассмотреть его черт.
   Поднялся занавес, внимание Франца невольно обратилось на  актеров,  и
взгляд его на минуту оторвался от ложи незнакомки и перенесся на сцену.
   Второй акт начинается, как известно, дуэтом: Паризина во сне прогова-
ривается Аццо о своей любви к Уго, обманутый муж  проходит  все  степени
ревности и, наконец, убежденный в измене жены, будит ее и объявляет ей о
предстоящей мести.
   Это один из самых красивых, самых выразительных и самых драматических
дуэтов, написанных плодовитым пером Доницетти Франц  слышал  его  уже  в
третий раз, и хоть он и не был заядлым меломаном, все же  дуэт  произвел
на него глубокое впечатление. Поэтому он  уже  намеревался  присоединить
свои аплодисменты к тем, которыми разразилась  публика,  как  вдруг  его
поднятые руки остановились и готовое сорваться "браво" замерло на губах.
   Человек в ложе встал во весь рост, лицо его очутилось в полосе света,
и Франц увидел таинственного обитателя острова Монте-Кристо, чью  фигуру
и голос он, как ему казалось, узнал накануне среди развалин Колизея.
   Сомнений не было: странный путешественник живет в Риме.
   Вероятно, лицо Франца полностью отразило то смущение, в  которое  его
поверг вид незнакомца, потому что графиня, взглянув на него, рассмеялась
и спросила, что с ним.
   - Графиня, - отвечал Франц, - я только что спросил вас, знаете ли  вы
эту албанку. Теперь я хочу спросить вас, знаете ли вы ее мужа.
   - Не больше, чем ее, - отвечала графиня.
   - Вы не обратили на него внимания?
   - Вот  истинно  французский  вопрос!  Вы  же  знаете,  что  для  нас,
итальянок, существует только тот, кого мы любим.
   - Это верно, - ответил Франц.
   - Во всяком случае, - продолжала графиня, наводя бинокль  Альбера  на
ложу напротив, - его, по-видимому, только что выкопали  из  могилы;  это
какой-то мертвец, с дозволения могильщика вышедший из гроба. Посмотрите,
какой он бледный.
   - Он всегда такой, - отвечал Франц.
   - Так вы его знаете? - сказала графиня. - Тогда я вас спрошу, кто  он
такой.
   - Мне кажется, я его уже где-то видел.
   - Я понимаю, - сказала графиня, словно от холода передернув  прелест-
ными плечами, - что если раз увидишь этого человека, то его уже  не  за-
быть никогда.
   Франц подумал, что, по-видимому, не только на него таинственный  нез-
накомец производит жуткое впечатление.
   - Что вы скажете? - спросил Франц, после того  как  графиня  решилась
еще раз навести на него бинокль.
   - По-моему, это сам лорд Рутвен во плоти.
   Это новое напоминание о Байроне поразило Франца; если кто-нибудь  мог
заставить его поверить в существование вампиров, так именно  этот  чело-
век.
   - Я должен узнать, кто он, - сказал Франц, вставая.
   - Нет, нет! - воскликнула графиня. - Не уходите, я рассчитываю на то,
что вы меня проводите, и не отпущу вас.
   Франц наклонился к ее уху:
   - Неужели вы в самом деле боитесь?
   - Послушайте! - отвечала она. - Байрон клялся мне, что верит в вампи-
ров;  уверял,  что  сам  видел  их;  он  описывал  мне  их  лица...  Они
точь-в-точь такие же: черные волосы, горящие большие  глаза,  мертвенная
бледность; и заметьте: его дама не такая, как  все...  это  какая-нибудь
гречанка или... наверное, такая же колдунья, как и он... Умоляю вас,  не
ходите туда. Завтра принимайтесь за розыски, если вам угодно, но сегодня
я вас решительно не пущу.
   Франц продолжал настаивать.
   - Нет, нет, - сказала она, вставая, - я уезжаю; мне нельзя оставаться
до конца спектакля; у меня гости; неужели вы будете настолько невежливы,
что откажете мне в вашем обществе?
   Францу ничего не оставалось, как взять шляпу, отворить дверь  ложи  и
подать графине руку, что он и сделал.
   Графиня в самом деле была очень взволнованна, да Франц и сам  не  мог
избавиться от суеверного трепета, тем более что графиня только поддалась
безотчетному страху, а  его  впечатление  подкреплялось  воспоминаниями.
Подсаживая ее в карету, он почувствовал, что она вся дрожит.
   Он проводил графиню до дому; у нее не было никаких гостей,  никто  ее
не ждал; он упрекнул ее в обмане.
   - Мне в самом деле нехорошо, - сказала она, - и я хочу  побыть  одна;
встреча с этим человеком совсем расстроила меня.
   Франц сделал попытку засмеяться.
   - Не смейтесь, - сказала графиня, - притом же вам вовсе не смешно.  И
обещайте мне...
   - Что?
   - Прежде дайте слово.
   - Я обещаю исполнить все, что угодно, только не отказаться от попытки
узнать, кто этот человек. По некоторым причинам, о которых я не могу го-
ворить, я должен узнать, кто он, откуда и куда направляется.
   - Откуда он, я не знаю; но куда направляется,  я  могу  вам  сказать:
прямой дорогой в ад.
   - Вернемся к обещанию, которое вы хотели потребовать от меня,  графи-
ня, - сказал Франц.
   - Ах, да; поезжайте прямо в гостиницу и сегодня не  ищите  встречи  с
этим человеком. Есть какая-то связь между теми, с кем расстаешься, и те-
ми, с кем встречаешься. Не будьте посредником между мною и этим  челове-
ком. Завтра гоняйтесь за ним, сколько хотите; но никогда не представляй-
те его мне, если не хотите, чтобы я умерла со страху.  Теперь  прощайте,
постарайтесь заснуть; а я знаю, что глаз не сомкну.
   На этом графиня рассталась с Францем, который так и не понял,  подшу-
тила она над ним или в самом деле была испугана.
   Вернувшись в гостиницу, Франц застал Альбера  в  халате,  в  домашних
панталонах, удобно развалившимся в кресле, с сигарой во рту.
   - А, это вы, - сказал он, - я не думал, что увижу вас раньше завтраш-
него утра.
   - Послушайте, Альбер, - отвечал Франц, - я рад  случаю  доказать  вам
раз навсегда, что вы имеете самое ложное представление об итальянках;  а
между тем мне кажется, что ваши любовные неудачи должны  были  вразумить
вас.
   - Что прикажете? Черт ли разберет этих женщин!  Берут  вас  за  руку,
жмут ее: шепчутся с вами, заставляют вас провожать их: десятой доли  та-
ких заигрываний хватило бы, чтобы парижанка потеряла свое доброе имя!
   - В том-то и дело. Им нечего скрывать; они живут в  своей  прекрасной
стране, где звучит "51", как говорит Дан те, не прячась, под ярким солн-
цем. Поэтому они не знают жеманства. Притом, вы же видели, графиня в са-
мом деле испугалась.
   - Кого? Того почтенного господина, который сидел против нас с  краси-
вой гречанкой? Мне хотелось самому узнать, кто они, и я  нарочно  столк-
нулся с ними в коридоре. Понять не могу, откуда вы взяли всю эту чертов-
щину! Это красивый мужчина, превосходно одет, по-видимому, на него  шьет
наш Блен или Юмани Он несколько бледен, это правда; но  вы  знаете,  что
бледность - признак аристократичности.
   Франц улыбнулся: Альбер воображал, что у него очень бледный цвет  ли-
ца.
   - Я и сам убежден, - сказал ему Франц, - что страх графини перед этим
человеком просто фантазия. Он чтонибудь говорил?
   - Говорил, но только по-новогречески. Я догадался  об  этом  по  нес-
кольким, исковерканным греческим словам. Надо вам сказать, дорогой  мой,
что в коллеже я был очень силен в греческом.
   - Так он говорил по-новогречески?
   - По-видимому.
   - Сомнений нет, - прошептал Франц, - это он.
   - Что вы говорите?
   - Ничего. Что вы тут делали?
   - Готовил вам сюрприз.
   - Какой?
   - Вы знаете, что коляску достать невозможно.
   - Еще бы Мы сделали все, что в человеческих силах, и ничего не доста-
ли.
   - Меня осенила блестящая идея.
   Франц недоверчиво взглянул на Альбера.
   - Дорогой мой, - сказал Альбер, - вы удостоили меня  таким  взглядом,
что мне хочется потребовать у вас удовлетворения.
   - Я готов вам его дать, если ваша идея действительно так хороша,  как
вы утверждаете.
   - Слушайте.
   - Слушаю.
   - Коляску достать нельзя?
   - Нельзя.
   - И лошадей тоже?
   - Тоже.
   - Но можно достать телегу?
   - Может быть.
   - И пару волов?
   - Вероятно.
   - Ну, так вот, дорогой мой! Это нам и нужно Я велю разукрасить  теле-
гу, мы оденемся неаполитанскими жнецами и изобразим в натуре  знаменитую
картину Леопольда Робера. Если, для большего сходства, графиня согласит-
ся надеть костюм крестьянки из Поццуоли или Сорренто, маскарад будет еще
удачнее; она так хороша собой, что  ее  непременно  примут  за  оригинал
"Женщины с младенцем".
   - Ей-богу, - воскликнул Франц, - на этот раз вы правы, и это действи-
тельно счастливая мысль.
   - И самая патриотическая, - она воскрешает времена наших  королей-ло-
дырей! А, господа римляне, вы думали, что мы будем рыскать по вашим ули-
цам пешком, как лаццарони, только потому, что у вас не хватает колясок и
лошадей! Ну, так мы их изобретем!
   - И вы уже поделились с кем-нибудь этим гениальным изобретением?
   - С нашим хозяином Вернувшись из театра, я позвал его сюда и  изложил
ему свои желания Он уверяет, что нет ничего легче, я хотел, чтобы  волам
позолотили рога, но он говорит, что на это нужно три дня:  нам  придется
отказаться от этой роскоши.
   - А где он?
   - Кто?
   - Хозяин.
   - Отправился за телегой. Завтра, может быть, уже будет поздно.
   - Так он даст нам ответ еще сегодня?
   - Я его жду.
   В эту минуту дверь приоткрылась, и показалась голова маэстро  Пастри-
ни.
   - Permesso? [30] - спросил он.
   - Разумеется, можно, - воскликнул Франц.
   - Ну, что? - спросил Альбер - Нашли вы нам телегу и волов?
   - Я нашел кое-что получше, - отвечал хозяин, по всей видимости весьма
довольный собой.
   - Остерегитесь, дорогой хозяин, - сказал Альбер, - от добра добра  не
ищут.
   - Ваша милость может положиться на меня, - самоуверенно  отвечал  ма-
эстро Пастрини.
   - Но в чем же все-таки дело? - спросил Франц.
   - Вы знаете, что граф Монте-Кристо живет на одной площадке с вами?
   - Еще бы нам этого не знать, - сказал Альбер, -  по  его  милости  мы
теснимся здесь, как два студента из Латинского квартала.
   - Он узнал о вашей неудаче и предлагает вам два места в своей коляске
и два места в окнах, снятых им в палаццо Росполи.
   Альбер и Франц переглянулись.
   - Но можем ли мы принять предложение человека, которого мы совсем  не
знаем, - сказал Альбер.
   - Кто он такой, этот граф Монте-Кристо? - спросил Франц.
   - Сицилийский или мальтийский вельможа, точно не знаю, но знатен, как
Боргезе, и богат, как золотая жила.
   - Мне кажется, - сказал Франц Альберу, -  что,  если  верить  маэстро
Пастрини, такой человек, как этот граф, мог  бы  пригласить  нас  иначе,
чем...
   В эту минуту в дверь постучали.
   - Войдите, - сказал Франц.
   Лакей в щегольской ливрее остановился на пороге.
   - От графа Монте-Кристо барону Францу д'Эпине и  виконту  Альберу  де
Морсер, - сказал он.
   И он протянул хозяину две визитные карточки, а тот передал их молодым
людям.
   - Граф Монте-Кристо, - продолжал лакей, - просит  вас  позволить  ему
как соседу посетить вас завтра утром; он хотел бы осведомиться у молодых
господ, в котором часу им будет угодно принять его.
   - Ничего не скажешь, - шепнул Альбер Францу, - все сделано как  подо-
бает.
   - Передайте графу, - отвечал Франц, - что мы сами будем  иметь  честь
нанести ему первый визит.
   Лакей вышел.
   - Состязание на учтивость, - сказал Альбер, - вы правы, маэстро Паст-
рини, ваш граф Монте-Кристо очень воспитанный человек.
   - Так вы принимаете его предложение? - спросил Пастрини.
   - Разумеется, - отвечал Альбер, - но, признаюсь, мне жаль нашей теле-
ги; и если бы окно в палаццо Росполи не вознаградило нас за эту  потерю,
то я, пожалуй, остался бы при своей первоначальной мысли. Как вы  думае-
те, Франц?
   - Признаюсь, и меня соблазнило только окно в палаццо Росполи, - отве-
тил Франц.
   Предложение двух мест у окна в палаццо Росполи напомнило Францу подс-
лушанный им в Колизее разговор между незнакомцем и транстеверинцем. Если
человек в плаще, как предполагал Франц, был тем же самым лицом, чье  по-
явление в театре Арджентина так заинтриговало его,  то  он,  несомненно,
его увидит, и тогда ничто  не  помешает  ему  удовлетворить  свое  любо-
пытство.
   Франц заснул поздно. Мысли о незнакомце  и  ожидание  утра  волновали
его. В самом деле, утром все должно было разъясниться; на этот  раз  та-
инственный хозяин с острова Монте-Кристо уже не мог ускользнуть от него,
если только он не обладал перстнем Гигеса и,  благодаря  этому  перстню,
способностью становиться невидимым.
   Когда Франц проснулся, еще не было восьми часов.
   Альбер, не имевший причин с нетерпением ждать утра, крепко спал.
   Франц послал за хозяином. Тот явился к нему и раскланялся  с  обычным
подобострастием.
   - Маэстро Пастрини, - сказал Франц, - если не  ошибаюсь,  на  сегодня
назначена чья-то казнь?
   - Да, ваша милость, но если хотите, чтобы я достал вам окно,  то  те-
перь уже поздно.
   - Нет, - возразил Франц, - впрочем, если бы я очень хотел увидеть это
зрелище, я, вероятно, нашел бы место на Монте Пинчо.
   - О, я думаю, что ваша милость не пожелала бы смешиваться  с  чернью,
которая всегда переполняет Монте Пинчо.
   - Всего вернее, что я не пойду, - сказал Франц, - но мне хотелось  бы
иметь некоторые сведения.
   - Какие?
   - О числе осужденных, об их именах и о роде казни.
   - Ничего нет легче, ваша милость. Мне как раз принесли tavolette.
   - Что такое tavolette?
   - Это деревянные дощечки, которые развешиваются на углах улиц накану-
не казни: на них наклеены имена преступников, их преступления  и  способ
казни. Это своего рода просьба к верующим помолиться богу о  ниспослании
виновным искреннего раскаяния.
   - И вам приносят эти tavolette, чтобы вы присоединили ваши молитвы  к
молитвам верующих? - спросил Франц с оттенком недоверия.
   - Нет, ваша милость, я условился с наклейщиком афиш, и он приносит их
мне так же, как приносит театральные афиши, чтобы мои гости  были  осве-
домлены на случай, если бы кто-нибудь из них пожелал присутствовать  при
казни.
   - Вы очень предупредительны, - сказал Франц.
   - Могу сказать, - проговорил с улыбкой маэстро Пастрини,  -  я  делаю
все, что в моих силах, для  удобства  благородных  иностранцев,  которые
удостаивают меня своим доверием.
   - Вижу, дорогой хозяин, и всем буду рассказывать об этом, будьте спо-
койны А теперь мне бы хотелось прочесть одну из ваших tavolette.
   - Сию минуту, - сказал хозяин, открывая дверь, - я распорядился, что-
бы одну из них повесили на площадке лестницы.
   Он вышел из комнаты, снял с гвоздя "таволетту" и принес ее Францу.
   Вот дословный перевод этой афиши смерти:
   "Сим доводится до всеобщего сведения, что во вторник, 22  февраля,  в
первый день карнавала,  по  приговору  верховного  трибунала,  на  Пьяц-
ца-дель-Пополо будут казнены: Андреа Рондоло, осужденный за убийство вы-
сокоуважаемого и достопочтенного дона Чезаре Торлини, каноника церкви ев
Иоанна Латеранского, и Пеппино, прозванный Рокка Приори, уличенный в со-
общничестве с презренным разбойником Луиджи Вампа и членами его шайки.
   Первый будет mazzolato.
   Второй будет decapitato.
   Благочестивые души приглашаются молить господа о даровании  чистосер-
дечного раскаяния сим двум злополучным преступникам".
   Это было именно то, что Франц слышал два дня тому назад среди  разва-
лин Колизея; в программе не произошло никаких изменений - имена осужден-
ных, их преступления, способ казни были точь-в-точь те же.
   Таким образом, транстеверинец был, вероятно, не кто иной, как  Луиджи
Вампа, а человек в плаще - СиндбадМореход, продолжавший и в Риме, как  в
Порто-Веккио и Тунисе, свою филантропическую деятельность.
   Между тем пробило девять часов, и Франц хотел уже разбудить  Альбера,
как вдруг, к его величайшему изумлению, тот вышел из спальни  и  даже  в
полном туалете Мысли о карнавале не давали ему покоя и подняли с постели
раньше, чем Франц ожидал.
   - Как вы думаете, синьор Пастрини, - обратился Франц к хозяину, - раз
мы оба готовы, не явиться ли нам к графу Монте-Кристо?
   - Разумеется, - отвечал тот, - граф Монте-Кристо имеет привычку вста-
вать очень рано, и я уверен, что он уже часа два, как не спит.
   - И вы считаете, что мы не обеспокоим его?
   - Совершенно уверен.
   - В таком случае, Альбер, если вы готовы...
   - Я совершенно готов, - сказал Альбер.
   - Так идем и выразим нашему соседу благодарность за его любезное вни-
мание.
   - Идем!
   Францу и Альберу надо было только перейти площадку;  хозяин  опередил
их и позвонил, лакей отпер дверь.
   - I signory francesi [31], - сказал Пастрини.
   Лакей поклонился и пригласил их войти.
   Они прошли через две комнаты, обставленные с роскошью, какой  они  не
ожидали найти в гостинице маэстро Пастрини, и вошли, наконец,  в  безуп-
речно убранную гостиную На полу был разостлан турецкий ковер, и  удобные
кресла словно приглашали посетителей отдохнуть на их упругих подушках  и
выгнутых спинках. Стены были увешены картинами известных мастеров впере-
межку с роскошным оружием, а на дверях колыхались пышные портьеры.
   - Если вашим милостям угодно будет сесть, - сказал лакей, -  я  пойду
доложить графу.
   И он вышел в другую дверь.
   Когда эта дверь открылась, из-за нее донеслись звуки лютни, но тотчас
же смолкли До молодых людей, ожидавших в гостиной, долетело только мимо-
летное дуновение музыки.
   Франц и Альбер обменялись взглядом и  снова  принялись  рассматривать
мебель, картины и оружие. Чем дольше они смотрели на  всю  эту  роскошь,
тем великолепнее она им казалась.
   - Ну-с, - обратился Франц к своему приятелю, - что вы на это скажете?
   - Скажу, дорогой мой, что наш сосед либо биржевой  маклер,  сыгравший
на понижение испанских фондов, либо князь, путешествующий инкогнито.
   - Тише! - сказал Франц. - Мы это сейчас узнаем: вот и он.
   Послышался скрип отворяемой двери, портьеры раздвинулись, и на пороге
показался обладатель всех этих богатств. Альбер двинулся ему  навстречу,
но Франц остался стоять, как пригвожденный к месту.
   Вошедший был не кто иной, как человек в плаще, незнакомец в ложе, та-
инственный хозяин с острова МонтеКристо.




   - Господа, - сказал граф Монте-Кристо, - примите мои извинения, что я
не пришел первым; но я боялся обеспокоить вас, если бы явился  к  вам  в
более ранний час. К тому же вы уведомили меня,  что  сами  пожалуете  ко
мне, и я сообразовался с вашим желанием.
   - Мы приносим вам тысячу благодарностей, граф, - сказал Альбер, -  вы
поистине выручили нас из беды. Мы уже  изобретали  самые  фантастические
колымаги, когда нам передали ваше любезное приглашение.
   - Во всем виноват этот болван Пастрини, - отвечал граф, приглашая мо-
лодых людей сесть на диван. - Он ни слова не сказал мне о ваших  затруд-
нениях. А я, находясь здесь в полном одиночестве,  только  искал  случая
познакомиться с моими соседями. Как только я узнал, что  могу  быть  вам
чем-нибудь полезен, я, как  видите,  немедленно  воспользовался  случаем
представиться вам.
   Молодые люди ответили глубоким поклоном. Франц  не  проронил  еще  ни
слова; он был в нерешительности: так как ничто не указывало  на  желание
графа узнать его или быть узнанным, то он не знал, намекнуть ли  ему  на
их первую встречу, или дождаться новых доказательств. К тому же если  он
был вполне уверен, что накануне в ложе видел именно этого  человека,  то
он не мог бы утверждать столь же положительно, что это тот, кто за  день
перед тем был в Колизее, поэтому он решил не забегать  вперед  и  ничего
графу не говорить. Вдобавок у Франца было  то  преимущество  перед  Мон-
те-Кристо, что он владел его тайной, тогда как тот не имел никакой влас-
ти над Францем, которому нечего было скрывать.
   Все же он решил навести разговор на предмет, который мог бы разрешить
некоторые его сомнения.
   - Вы предоставили нам места в вашей коляске и в окнах палаццо  Роспо-
ли, - сказал он, - так не научите ли вы нас, как нам получить  какой-ни-
будь "пост", как говорят в Италии, на Пьяцца-дель-Пополо?
   - Ах, да, - ответил граф небрежным тоном,  пристально  вглядываясь  в
Морсера, - сегодня на Пьяцца-дель-Пополо, кажется, что-то вроде казни?
   - Да, - сказал Франц, обрадованный тем, что граф сам затрагивает  же-
лательную ему тему.
   - Позвольте, я вчера как будто велел моему управляющему заняться этим
делом; может быть, я и тут смогу оказать вам маленькую услугу.
   Он протянул руку к шнурку и позвонил три раза.
   - Вы когда-нибудь задумывались над правильным  распределением  своего
времени и над возможностью упростить вашим слугам хождение взад  и  впе-
ред? - сказал он Францу. - Я изучил этот вопрос: теперь я звоню камерди-
неру один раз, дворецкому - два раза и управляющему -  три  раза.  Таким
образом я не трачу ни одной лишней минуты и ни одного лишнего  слова.  А
вот и мои управляющий.
   В комнату вошел человек лет сорока пяти, похожий, как две капли воды,
на того контрабандиста, который вводил Франца в пещеру Синдбада, но  тот
не подал вида, что узнает его. Франц понял, что таково  было  приказание
графа.
   - Господин Бертуччо, - сказал граф, - вы помните, что я вчера поручил
вам достать окно на Пьяцца-дельПополо?
   - Да, ваше сиятельство, - отвечал управляющий, - но так как было  уже
слишком поздно...
   - Как! - воскликнул граф, нахмурив брови. - Я же сказал вам, что  мне
нужно окно?
   - Ваше сиятельство и получит его, но так как оно было сдано князю Ло-
баньеву, то мне пришлось заплатить за него сто...
   - Хорошо, хорошо, господин Бертуччо:  избавьте  моих  гостей  от  хо-
зяйственных подробностей; вы достали окно - это все, что требуется. Ска-
жите адрес кучеру и ждите нас на лестнице, чтобы проводить  нас;  можете
идти.
   Управляющий отвесил поклон и повернулся к двери.
   - Да, вот еще что, - продолжал граф, - будьте так любезны и узнайте у
Пастрини, получил ли он "таволетту" и нельзя ли прислать  мне  программу
казни.
   - Не беспокойтесь, - заявил Франц, вынимая из кармана записную  книж-
ку, - я сам видел эту табличку и списал с нее, - вот, взгляните.
   - Прекрасно. В таком случае, господин Бертуччо, можете идти,  вы  мне
больше не нужны. Распорядитесь только, чтобы нам доложили, когда подадут
завтрак. Надеюсь, вы окажете мне честь позавтракать со мною? -  прибавил
он, обращаясь к гостям.
   - Но, право, граф, - сказал Альбер, - мы не можем так  злоупотреблять
вашим гостеприимством.
   - Нет, нет, напротив, вы доставите  мне  большое  удовольствие;  ког-
да-нибудь один из вас, а может быть и оба, отплатит мне тем же в Париже.
Господин Бертуччо, распорядитесь, чтобы поставили три прибора.
   Он взял из рук Франца записную книжку.
   - Так, так, - продолжал он небрежным тоном,  как  будто  читал  теат-
ральную афишу, - "...22 февраля... будут казнены: Андреа Рондоло,  осуж-
денный за убийство высокоуважаемого и достопочтенного дона Чезаре Торли-
ни, каноника церкви св. Иоанна Латеранского, и Пеппино, прозванный Рокка
Приори, уличенный в сообщничестве с презренным разбойником Луиджи  Вампа
и членами его шайки..." Гм!..  "Первый  будет  mazzolato,  второй  будет
decapitato". Да, - прибавил граф, - по-видимому, так все и  должно  было
совершиться, но вчера, кажется, произошло изменение  в  порядке  и  ходе
этой церемонии.
   - Вот как? - сказал Франц.
   - Да, я слыхал вчера у кардинала Роспильози, где я провел вечер,  что
казнь одного из преступников отложена.
   - Которого? Андреа Рондоло? - спросил Франц.
   - Нет, - отвечал граф, - другого... (он заглянул в  записную  книжку,
словно не мог вспомнить имени) Пеппино, прозванного  Рокка  Приори.  Это
лишает вас гильотины; но у вас остается mazzolato, а это очень  любопыт-
ная казнь, когда видишь ее впервые, и даже  во  второй  раз;  тогда  как
гильотина, которая вам,  впрочем,  вероятно,  знакома,  слишком  проста,
слишком однообразна, в ней не бывает ничего неожиданного. Нож не  срыва-
ется, не дрожит, не бьет мимо, не принимается за дело тридцать раз,  как
тот солдат, который отсекал голову графу де Шале, хотя, конечно, возмож-
но, что Ришелье поручил этого клиента особому вниманию  палача.  Нет,  -
продолжал граф презрительным тоном, - не  говорите  мне  об  европейцах,
когда речь идет о пытках; они в них ничего не понимают, это  совершенные
младенцы или, вернее, дряхлые старики во всем, что касается жестокости.
   - Можно подумать, граф, - сказал Франц, - что вы  занимались  сравни-
тельным изучением казней у различных народов земного шара.
   - Во всяком случае мало найдется таких, которых  бы  я  не  видел,  -
хладнокровно ответил граф.
   - Неужели вы находили удовольствие в таких ужасных зрелищах?
   - Моим первым чувством было отвращение, потом равнодушие,  под  конец
любопытство.
   - Любопытство? Какое страшное слово!
   - Почему? В жизни самое важное - смерть. Так разве не  любопытно  уз-
нать, каким образом душа может расставаться с телом и как, сообразно  со
своим характером, темпераментом и даже местными нравами, люди  переносят
этот последний переход от бытия к небытию? Смею вас уверить: чем  больше
видишь умирающих, тем легче умирать; а потому я убежден, что смерть  мо-
жет быть казнью, но не искуплением.
   - Я вас не вполне понимаю, - отвечал Франц. - Поясните вашу мысль, вы
не можете себе представить, до какой степени то, что вы  говорите,  меня
занимает.
   - Послушайте, - сказал граф, и лицо его налилось желчью, как у других
оно наливается кровью. - Если бы кто-нибудь заставил умереть в неслыхан-
ных пытках, в бесконечных мучениях вашего отца, или мать, или возлюблен-
ную, словом кого-нибудь из тех близких людей, которые, будучи вырваны из
нашего сердца, оставляют в нем вечную пустоту и вечно кровоточащую рану,
неужели вы бы считали, что общество дало вам достаточное удовлетворение,
потому что нож гильотины прошел между основанием затылочной кости и тра-
пециевидными мышцами убийцы и тот, по чьей вине вы пережили долгие  годы
душевных мук, в течение нескольких секунд испытал физические страдания?
   - Да, я знаю, - отвечал Франц, -  человеческое  правосудие  -  плохой
утешитель; оно может пролить кровь за кровь и только; не следует  требо-
вать от него большего, чем оно может дать.
   - И я еще говорю о таком случае, - продолжал граф, - когда  общество,
потрясенное в самых основах убийством одного из  своих  членов,  воздает
смертью за смерть. Но существуют миллионы мук, разрывающих сердце  чело-
века, которыми общество пренебрегает и за которые оно не мстит даже  тем
неудовлетворительным способом, о котором мы только что  говорили.  Разве
нет преступлений, достойных более страшных пыток, чем  кол,  на  который
сажают у турок, чем вытягивание жил, принятое у ирокезов,  а  между  тем
равнодушное общество оставляет их безнаказанными?.. Скажите,  разве  нет
таких преступлений?
   - Есть, - отвечал Франц, - и ради них-то и терпят ДУЭЛЬ.
   - Дуэль! - воскликнул граф. - Нечего сказать, славное  средство  дос-
тигнуть цели, когда эта цель - мщение! Человек похитил у вас  возлюблен-
ную, обольстил вашу жену, обесчестил вашу дочь; всю вашу жизнь,  имевшую
право ожидать от бога той доли счастья, которую он обещал Каждому своему
созданию, этот человек превратил в страдание, муку и позор! И вы  будете
чувствовать себя отомщенным, если этому человеку, который вверг ваш мозг
в безумие, а сердце в отчаяние, вы проткнете шпагой  грудь  или  всадите
пулю в лоб? Полноте! Не говоря уже о том,  что  он  нередко  выходит  из
борьбы победителем, оправданным в глазах света и как бы прощенным богом.
Нет, нет, - продолжал граф, - если мне суждено когда-нибудь мстить, то я
буду мстить не так.
   - Итак, вы отрицаете дуэль? Вы отказались бы  драться?  -  спросил  в
свою очередь Альбер, удивленный странной теорией графа.
   - Нет, почему же? - возразил граф. - Поймите меня: я буду драться  за
безделицу, за оскорбление, за попытку уличить меня во лжи, за пощечину и
сделаю это тем более с легким сердцем, что благодаря приобретенному мною
искусству во всем, что касается  физических  упражнений,  и  долголетней
привычке к опасности я мог бы не сомневаться, что убью своего  противни-
ка. Разумеется, за все это я стал бы драться; но  за  глубокое,  долгое,
беспредельное, вечное страдание я отплатил бы точно такими же муками,  -
око за око, зуб за зуб, как говорят люди Востока, наши извечные учители,
эти избранники, сумевшие превратить жизнь в сон, а явь в земной рай.
   - Но мне кажется, - возразил Франц, - поскольку вы одновременно  ста-
новитесь и судьей и палачом в вашем собственном деле, трудно  удержаться
на границе закона и самому не подпасть под его власть. Ненависть  слепа,
гнев безрассуден, и кто упивается мщением, рискует испить из горькой ча-
ши.
   - Да - если он беден и глуп; нет -  если  он  обладает  миллионами  и
умен. Впрочем, в самом худшем случае ему грозит только та казнь, о кото-
рой мы сейчас говорили и которой человеколюбивая  французская  революция
заменила четвертование и колесование А что для него казнь, если он отом-
щен? Право, мне почти жаль, что этот несчастный Пеппино, по-видимому, не
будет "decapitato", как они выражаются; вы увидели бы, сколько это берет
времени и стоит ли об этом говорить Но, право же, господа, какой  стран-
ный разговор для первого дня карнавала! С чего он начался? Ах, да,  пом-
ню! Вы изъявили желание иметь место в моем окне; ну, что ж,  пожалуйста;
но прежде всего сядем за стол, потому что, кажется, завтрак готов.
   В самом деле, одна из четырех дверей гостиной отворилась, и  вошедший
лакей произнес сакраментальные слова:
   - Al suo commodo [32].
   Молодые люди поднялись и перешли в столовую.
   Во время завтрака, превосходного и  изысканно  сервированного,  Франц
старался поймать взгляд Альбера и прочесть в нем  впечатление,  которое,
как он не сомневался, слова их хозяина должны были произвести  на  него;
но потому ли, что тот, по свойственной ему беспечности,  не  обратил  на
них особого внимания, потому ли,  что  уступка,  сделанная  графом  Мон-
те-Кристо в вопросе о дуэли, примирила с ним Альбера, потому  ли,  нако-
нец,  что  предшествовавшие  обстоятельства,  известные  только  Францу,
только для него усугубляли значение высказанных графом взглядов, - но он
не заметил, чтобы его приятель был чем-нибудь озабочен;  напротив  того,
он усердно оказывал честь завтраку, как человек, в продолжение почти пя-
ти месяцев вынужденный довольствоваться итальянской кухней, как  извест-
но, одной из худших в мире. Что касается графа, то тот едва прикасался к
кушаньям; казалось, что, садясь за стол со своими гостями,  он  исполнял
только долг учтивости и ждал их ухода,  чтобы  велеть  подать  себе  ка-
кое-нибудь странное или особенное блюдо.
   Это невольно напомнило Францу тот ужас, который граф  внушил  графине
Г., и ее уверенность, что граф, то есть человек, сидевший в ложе  напро-
тив, - вампир.
   После завтрака Франц посмотрел на часы.
   - Что вы? - спросил его граф.
   - Извините нас, граф, - ответил Франц, - но у нас еще тысяча дел.
   - Каких?
   - У нас еще нет костюмов, а сегодня костюм обязателен.
   - Об этом не беспокойтесь. На Пьяцца-дель-Пополо у нас,  по-видимому,
отдельная комната; я велю принести туда какие вам угодно костюмы,  и  мы
переоденемся там же на месте.
   - После казни? - воскликнул Франц.
   - Разумеется, после, до или во время казни, как вам будет угодно.
   - В виду эшафота?
   - Эшафот входит в программу праздника.
   - Знаете, граф, я раздумал, - сказал Франц, - я очень  благодарен  за
вашу предупредительность, но я удовольствуюсь местом в вашей коляске и у
окна палаццо Росполи и попрошу вас  располагать  моим  местом  на  Пьяц-
ца-дель-Пополо.
   - Но должен вас предупредить, что вы лишаете себя  очень  любопытного
зрелища, - отвечал граф.
   - Вы мне о нем расскажете, - возразил Франц, - и я уверен, что в  ва-
ших устах рассказ произведет на меня не меньшее впечатление, чем  произ-
вело бы само зрелище. Впрочем, я уже несколько раз хотел  посмотреть  па
смертную казнь и никогда не мог решиться; а вы, Альбер?
   - Я видел казнь Кастена, - отвечал виконт, - но, кажется, я был наве-
селе; это было в день окончания коллежа, и мы провели  ночь  в  каком-то
кабаке.
   - Если вы чего-либо не делали в Париже, то это еще не причина не  де-
лать этого в чужих краях, - сказал граф. - Путешествуешь,  чтобы  приоб-
рести знания; меняешь места, чтобы увидеть новое. Подумайте, как вам бу-
дет стыдно, когда у вас спросят: "Как казнят в Риме?",  а  вы  ответите:
"Не знаю". Притом же осужденный, говорят, отъявленный мерзавец, негодяй,
убивший каминным таганом почтенного каноника, который воспитал его,  как
сына. Черт возьми, когда убиваешь духовное лицо,  нужно  выбирать  более
приличное орудие, чем таган, особенно если это духовное лицо,  быть  мо-
жет, твой отец. Если бы вы путешествовали по Испании, вы бы пошли взгля-
нуть на бой быков, правда? Так предположите, что мы  едем  смотреть  бой
быков; вспомните о цирке древних римлян, об охотах, где  убивали  триста
львов и сотню людей. Вспомните о восьмидесяти тысячах зрителей,  хлопав-
ших в ладоши, о почтенных матронах,  приводивших  с  собою  своих  доче-
рей-невест, о  прелестных  белокурых  весталках,  подававших  прелестным
пальчиком знак, говоривший. "Ну, не ленитесь, добивайте скорей этого че-
ловека, он и так уже почти мертв".
   - Вы поедете, Альбер? - спросил Франц.
   - Пожалуй; я, как и вы, колебался, но красноречие графа меня убедило.
   - Так поедемте, если вам угодно, - сказал Франц, - но  по  дороге  на
Пьяцца-дель-Пополо я бы хотел побывать на Корсо; возможно это?
   - Пешком - да, в экипаже - нет.
   - Так я пойду пешком.
   - А вам необходимо попасть на Корсо?
   - Да, мне там нужно кое-что посмотреть.
   - Хорошо, пойдем пешком на Корсо, а экипаж поедет по виа-дель-Бабуино
и будет ждать нас на Пьяццадель-Пополо; я и сам ничего  не  имею  против
того, чтобы пройтись по Корсо и посмотреть, исполнены ли  кое-какие  мои
распоряжения.
   - Ваше сиятельство, - доложил, открывая дверь, лакей, - какой-то  че-
ловек в одежде паломника просит позволения поговорить с вами.
   - Да, знаю, - сказал граф. - Господа, не угодно ли вам пройти в  гос-
тиную? Там на столе вы найдете превосходные  гаванские  сигары...  Через
минуту я вернусь к вам.
   Молодые люди встали и вышли в одну из дверей, между тем как граф, еще
раз извинившись перед ними, вышел в другую. Альбер, большой любитель хо-
роших сигар, считавший, что он приносит тяжелую жертву, обходясь без си-
гар Кафе де Пари, подошел к столу и вскрикнул от радости, увидав настоя-
щие "пурос".
   - Ну, - спросил его Франц, - что вы думаете о графе Монте-Кристо?
   - Что я о нем думаю? - отвечал Альбер, явно удивленный таким вопросом
со стороны своего приятеля. - Я думаю, что это премилый человек,  радуш-
ный хозяин, который много видел, много изучал, много думал  и  принадле-
жит, как Брут, к школе стоиков, а в довершение всего, - прибавил он, лю-
бовно выпуская изо рта дым, спирально поднимающийся к потолку, - у  него
превосходные сигары.
   Таково было мнение Альбера о графе. А так как Альбер всегда хвалился,
что только хорошенько поразмыслив составляет себе мнение о ком бы то  ни
было и о чем бы то ни было, то Франц и не пытался ему противоречить.
   - Но вы обратили внимание на одно очень  странное  обстоятельство?  -
сказал он.
   - Какое?
   - Вы заметили, как пристально он на вас смотрел?
   - На меня?
   - Да, на вас.
   Альбер задумался.
   - Увы, - сказал он со вздохом, - в этом нет ничего  удивительного.  Я
уже год, как уехал из Парижа, и, вероятно, одет, как чучело. Граф, долж-
но быть, принял меня за провинциала; разуверьте его, дорогой, и при пер-
вом случае скажите ему, что это совсем не так.
   Франц улыбнулся. Минуту спустя вернулся граф.
   - Вот и я, господа, и весь к вашим услугам, - сказал он. - Распоряже-
ния отданы; экипаж направляется своей дорогой на  Пьяцца-дель-Пополо,  а
мы пойдем туда же по Корсо, если вам  угодно.  Возьмите  немного  сигар,
господин де Морсер.
   - Охотно, граф, благодарю вас, - отвечал Альбер, - итальянские сигары
еще хуже французских. Когда вы приедете в Париж, я расквитаюсь с вами.
   - Не отказываюсь; я надеюсь когда-нибудь быть в Париже  и,  с  вашего
позволения, явлюсь к вам. Ну, господа, время не ждет, уже половина  пер-
вого. Идем!
   Все трое спустились вниз. Кучер выслушал последние распоряжения свое-
го господина и поехал по виа-дель-Бабуино, а граф с молодыми людьми нап-
равились к Пьйцца ди Спанья по виа Фраттина, которая вывела их на  Корсо
между палаццо Фиано и палаццо Росполи.
   Франц во все глаза смотрел на окна этого дворца; он не забыл о сигна-
ле, условленном в Колизее между транстеверинцем и человеком в плаще.
   - Которые из этих окон ваши? - спросил он графа насколько мог естест-
венным тоном.
   - Три последние, - отвечал тот с непритворной беспечностью, не угады-
вая подлинного значения вопроса.
   Франц быстро окинул взглядом окна. Боковые были затянуты желтой  кам-
кой, а среднее - белой с красным крестом.
   Человек в плаще сдержал свое обещание, и сомнений больше не было: че-
ловек в плаще и был граф МонтеКристо.
   Все три окна были еще пусты.
   Повсюду уже готовились к карнавалу, расставляя стулья,  строили  под-
мостки, затягивали окна.  Маски  не  смели  показываться,  а  экипажи  -
разъезжать, пока не ударит колокол; но маски угадывались за всеми  окна-
ми, а экипажи за всеми воротами.
   Франц, Альбер и граф продолжали идти по Корсо. По мере того  как  они
приближались к Пьяцца-дель-Пополо, толпа становилась все гуще. Над  тол-
пой в середине площади высился обелиск с венчающим  его  крестом,  а  на
скрещении трех улиц - Бабуино, Корсо и Рипетта  -  два  столба  эшафота,
между которыми блестел полукруглый нож гильотины.
   На углу они увидели графского управляющего, который ждал своего  гос-
подина.
   Окно, нанятое, по-видимому, за такую непомерную цену, что граф не хо-
тел, чтобы гости знали об этом,  находилось  в  третьей  этаже  большого
дворца между виа-дельБабуино и Монте Пинчо. Комната  представляла  собой
нечто вроде будуара, смежного со спальней; закрыв дверь спальни,  заняв-
шие будуар оказывались как бы у себя  дома  На  стульях  были  разложены
весьма изящные костюмы паяцев из голубого и белого атласа.
   - Так как вы разрешили мне самому выбрать костюмы, - сказал граф обо-
им друзьям, - то я распорядился, чтобы вам приготовили вот эти.  Во-пер-
вых, в нынешнем году это самые модные, а во-вторых, они очень удобны для
конфетти, потому что на них мука незаметна.
   Франц почти не слышал слов графа и,  может  быть,  даже  недостаточно
оценил его любезность; все его внимание было сосредоточено на том зрели-
ще, которое представляла Пьяцца-дель-Пополо, и на страшном орудии,  сос-
тавлявшем в этот час ее главное украшение.
   В первый раз в жизни Франц видел гильотину; мы говорим гильотину, по-
тому что римская mandaia очень похожа на французское орудие смерти.  Та-
кой же нож, в виде полумесяца, режущий выпуклой стороной, но падающий  с
меньшей высоты, - вот и вся разница.
   Два человека, сидя на откидной доске, на которую кладут  осужденного,
в ожидании казни закусывали - насколько мог рассмотреть Франц - хлебом и
колбасой. Один из них приподнял доску, достал из-под нее флягу с  вином,
отпил глоток и передал ее товарищу; это были помощники палача.
   Глядя на них, Франц чувствовал, что у  корней  его  волос  проступает
пот.
   Осужденные накануне были переведены из Новой тюрьмы в маленькую  цер-
ковь Санта-Мария-дель-Пополо и провели там всю ночь, каждый с двумя свя-
щенниками, приготовлявшими их к смерти, в освещенной  множеством  свечей
часовне, перед которой шагали взад и вперед ежечасно  сменявшиеся  часо-
вые.
   Двойной ряд карабинеров выстроился от дверей церкви до эшафота и  ок-
ружал его кольцом, оставляя свободным проход футов в десять  шириною,  а
вокруг гильотины - пространство шагов в сто в окружности. Вся  остальная
площадь была заполнена толпой. Многие женщины держали детей  на  плечах,
откуда этим юным зрителям отлично был виден эшафот.
   Монте Пинчо казался обширным амфитеатром, все  уступы  которого  были
усеяны народом; балконы  обеих  церквей,  на  углах  виа-дель-Бабуино  и
виа-ди-Рипетта, были переполнены привилегированной публикой; ступени па-
пертей напоминали морские волны, подгоняемые к портику непрерывным  при-
ливом; каждый выступ стены, достаточно широкий, чтобы на нем мог  помес-
титься человек, служил пьедесталом для живой статуи.
   Слова графа оправдывались: очевидно, в жизни  нет  более  интересного
зрелища чем смерть.
   А между тем вместо тишины, которая,  казалось,  приличествовала  тор-
жественности предстоящей церемонии, от толпы исходил громкий  шум,  сла-
гавшийся из хохота, гиканья и радостных возгласов, по-видимому, и в этом
граф оказался прав казнь была для толпы не чем иным, как началом  карна-
вала.
   Вдруг, как по мановению волшебного жезла, шум затих; церковные  двери
распахнулись.
   Впереди выступало братство кающихся пилигримов, одетых в серые  мешки
с вырезами для глаз, держа в руках  зажженные  свечи;  первым  шествовал
глава братства.
   За пилигримами шел мужчина огромного роста. Он был обнажен,  если  не
считать коротких холщовых штанов; на левом боку  у  него  висел  большой
нож, вложенный в ножны; на правом плече он нес тяжелую железную  палицу.
Это был палач.
   На ногах у него были сандалии, привязанные у щиколоток бечевками.
   Вслед за палачом, в том порядке, в каком они должны были быть  казне-
ны, шли Пеппино и Андреа.
   Каждого из них сопровождали два священника.
   Ни у того, ни у другого глаза не были завязаны.
   Пеппино шел довольно твердым  шагом;  по-видимому,  ему  успели  дать
знать о том, что его ожидает.
   Андреа священники вели под руки.
   Осужденные время от времени целовали распятие, которое им прикладыва-
ли к губам.
   При одном их виде Франц почувствовал, что у него подкашиваются  ноги;
он взглянул на Альбера. Тот, бледнее своей манишки, безотчетным движени-
ем отшвырнул сигару, хотя выкурил ее только до половины.
   Один лишь граф был невозмутим. Мало того, легкий румянец проступил на
его мертвенно-бледном лице.
   Ноздри его раздувались, как у хищного зверя, чующего кровь,  а  полу-
раскрытые губы обнажали ряд зубов, белых и острых, как у шакала.
   И при всем том на лице его лежало выражение мягкой приветливости, ка-
кого Франц еще никогда у него не замечал; особенно удивительны были  его
ласковые бархатные глаза.
   Между тем осужденные приблизились к эшафоту, и уже можно было разгля-
деть их лица. Пеппино был красивый смуглолицый малый лет двадцати пяти с
вольным и диким взором. Он высоко держал голову, словно  высматривая,  с
какой стороны придет спасение.
   Андреа был толст и приземист; по его гнусному, жестокому лицу  трудно
было определить возраст; ему можно было дать лет тридцать. В  тюрьме  он
отпустил бороду. Голова его свешивалась на  плечо,  ноги  подкашивались;
казалось, все его существо двигается покорно и механически, без  участия
воли.
   - Вы говорили, кажется, что будут казнить  только  одного,  -  сказал
Франц графу.
   - И я не солгал вам, - холодно ответил тот.
   - А между тем осужденных двое.
   - Да; но один из них близок к смерти, а  другой  проживет  еще  много
лет.
   - На мой взгляд, если его должны помиловать, то сейчас самое время.
   - Так оно и есть; взгляните, - сказал граф.
   И в самом деле, в ту минуту, когда Пеппино подходил к подножию эшафо-
та, пилигрим, по-видимому замешкавшийся, никем не  остановленный,  проб-
рался сквозь цепь солдат, подошел к главе братства и передал ему вчетве-
ро сложенную бумагу.
   От пламенного взгляда Пеппино не ускользнула ни одна подробность этой
сцены; глава братства развернул бумагу, прочел ее и поднял руку.
   - Да будет благословен господь, и хвала его святейшеству папе! - про-
изнес он громко и отчетливо. - Один из осужденных помилован.
   - Помилован! - вскрикнула толпа, как один человек. - Один помилован!
   Услыхав слова "помилован", Андреа встрепенулся и поднял голову.
   - Кто помилован? - крикнул он.
   Пеппино молча, тяжело дыша, застыл на месте.
   -  Помилован  Пеппино,  прозванный  Рокка  Приори,  -  сказал   глава
братства.
   И он передал бумагу начальнику карабинеров; тот прочел ее  и  возвра-
тил.
   - Пеппино помилован! - закричал Андреа, сразу стряхнув с себя  оцепе-
нение. - Почему помиловали его, а не меня? Мы должны были  оба  умереть;
мне обещали, что он умрет раньше меня; вы не имеете права  убивать  меня
одного, я не хочу умирать один, не хочу!
   Он вырывался из рук священников, извивался, вопил, рычал, как одержи-
мый, и пытался разорвать веревки, связывавшие его руки.
   Палач сделал знак своим помощникам, они соскочили с эшафота и схвати-
ли осужденного.
   - Что там происходит? - спросил Франц, обращаясь к графу.
   Так как все говорили на римском диалекте, то он плохо понимал, в  чем
дело.
   - Что там происходит? - повторил граф. - Разве вы  не  догадываетесь?
Этот человек, который сейчас умрет, буйствует оттого, что другой человек
не умрет вместе с ним; если бы ему позволили, он разорвал бы его ногтями
и зубами, лишь бы не оставить ему жизни, которой сам лишается.  О  люди,
люди! Порождение крокодилов, как сказал Карл Моор!  -  воскликнул  граф,
потрясая кулаками над толпой. - Я узнаю вас, во все времена вы  достойны
самих себя!
   Андреа и помощники палача катались по  пыльной  земле,  и  осужденный
продолжал кричать: "Он должен умереть! Я хочу, чтобы он умер! Вы не име-
ете права убивать меня одного!"
   - Смотрите, - сказал граф, схватив молодых людей за руки, - смотрите,
ибо клянусь вам, на это стоит посмотреть: вот человек, который покорился
судьбе, который шел на плаху, который готов был умереть, как трус, прав-
да, но без сопротивления и жалоб. Знаете, что придавало  ему  силы?  Что
утешало его? Знаете, почему он покорно ждал казни?  Потому,  что  другой
также терзался; потому, что другой также должен был умереть; потому, что
другой должен был умереть раньше него! Поведите закалывать двух баранов,
поведите двух быков на убой и дайте понять одному из них, что его  това-
рищ не умрет; баран заблеет от радости, бык замычит от счастья, а  чело-
век, созданный по образу и подобию божию, человек, которому бог  запове-
дал, как первейший, единственный, высший закон - любовь к ближнему,  че-
ловек, которому бог дал язык, чтобы выражать свои мысли, -  каков  будет
его первый крик, когда он узнает, что  его  товарищ  спасен?  Проклятие.
Хвала человеку, венцу природы, царю творения!
   И граф засмеялся, но таким  страшным  смехом,  каким  может  смеяться
только тот, кто много выстрадал.
   Между тем борьба возле гильотины продолжалась; смотреть на  это  было
невмоготу. Помощники палача тащили Андреа на эшафот; он восстановил про-
тив себя всю толпу, и двадцать тысяч голосов кричали: "Казнить!  Казнить
его!"
   Франц отшатнулся; но граф снова схватил его за руку и держал у окна.
   - Что с вами? - спросил он его.  -  Вам  жаль  его?  Нечего  сказать,
уместная жалость! Если бы вы узнали, что под вашим окном бегает  бешеная
собака, вы схватили бы ружье, выскочили на улицу и без всякого сожаления
застрелили бы в упор бедное животное, которое в сущности  только  тем  и
виновато, что его укусила другая бешеная собака, и оно платит тем же,  а
тут вы жалеете человека, которого никто не кусал и который тем не  менее
убил своего благодетеля и теперь, когда он не может убивать, потому  что
у него связаны руки, исступленно требует смерти своего товарища по  зак-
лючению, своего товарища по несчастью! Нет, смотрите, смотрите!
   Требование графа было почти излишне: Франц не мог  оторвать  глаз  от
страшного зрелища. Помощники палача втащили  осужденного  на  эшафот  и,
несмотря на его пинки, укусы и крики, принудили его стать на колени. Па-
лач стал сбоку от него, держа палицу наготове; по  его  знаку  помощники
отошли. Осужденный хотел приподняться, но не успел: палица с глухим сту-
ком ударила его по левому виску; Андреа повалился ничком, как бык, потом
перевернулся на спину. Тогда палач бросил  палицу,  вытащил  нож,  одним
ударом перерезал ему горло, стал ему на живот и начал топтать его  нога-
ми. При каждом нажиме ноги струя крови била из шеи казненного.
   Франц не мог дольше выдержать; он бросился в глубь  комнаты  и  почти
без чувств упал в кресло.
   Альбер, зажмурив глаза, вцепился в портьеру окна.
   Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла.




   Когда Франц пришел в себя, он увидел, что Альбер, бледный как смерть,
пьет воду, а граф уже облачается костюм паяца. Франц  невольно  взглянул
на площадь: гильотина,  палачи,  казненный  -  все  исчезло;  оставалась
только толпа, шумная, возбужденная, веселая. Колокол Монте Читорио,  ко-
торый возвещает только смерть папы и открытие карнавала, громко гудел.
   - Что происходит? - спросил он графа.
   - Ничего, ровно ничего, как видите, - отвечал тот. - Только  карнавал
открылся. Одевайтесь скорее.
   - Удивительно, - сказал Франц, - этот ужас рассеялся, как сон.
   - Да это и был только сон, - кошмар, который вам привиделся.
   - Мне - да; а казненному?
   - И ему тоже; только он уснул навсегда, а вы проснулись; и  кто  ска-
жет, который из вас счастливее?
   - А где же Пеппино? - спросил Франц. - Что с ним сталось?
   - Пеппино малый рассудительный, без излишнего самолюбия; вместо  того
чтобы обидеться, что о нем позабыли, он воспользовался этим и  нырнул  в
толпу, не поблагодарив даже почтенных священников, которые  сопровождали
его до эшафота. Поистине человек - животное  неблагодарное  и  эгоистич-
ное... Но одевайтесь, сударь, смотрите, ваш друг подает вам пример.
   В самом деле, Альбер уже натянул атласные штаны поверх черных  панта-
лон и лакированных башмаков.
   - Ну как, Альбер, -  спросил  Франц,  -  расположены  вы  дурачиться?
Только говорите правду.
   - Нет, не расположен, - отвечал Альбер, - но в сущности  я  рад,  что
видел это. Я согласен с графом: если однажды хватило сил перенести такое
зрелище, то в конце концов оно  оказывается  единственным,  которое  еще
способно доставить сильные ощущения.
   - Не говоря уже о том, что только в такие минуты можно изучать людей,
- сказал граф. - На первой ступени эшафота смерть срывает маску, которую
человек носил всю жизнь, и тогда показывается его  истинное  лицо.  Надо
сознаться, лицо Андреа было не из привлекательных...  Какой  мерзавец!..
Одевайтесь, господа, одевайтесь!
   Со стороны Франца было бы смешно разыгрывать институтку и не последо-
вать примеру своих спутников. Он надел костюм и маску, которая была нис-
колько не бледнее его лица.
   Окончив туалет, они сошли вниз. У дверей  их  ждала  коляска,  полная
конфетти и букетов.
   Они заняли свое место в веренице экипажей.
   Трудно было себе представить более резкую перемену. Вместо мрачного и
безмолвного зрелища смерти Пьяцца-дель-Пополо являла картину  веселой  и
шумной оргий. Маски толпами стекались отовсюду, выскакивали  из  дверей,
вылезали из окон; из всех улиц выезжали экипажи, нагруженные пьерро, ар-
лекинами, домино, маркизами, транстеверинцами, клоунами, рыцарями, посе-
лянами; все это кричало, махало руками, швыряло яйца,  начиненные  мукой
конфетти, букеты, осыпало шутками и метательными снарядами своих  и  чу-
жих, знакомых и незнакомых, и никто не имел права обижаться,  -  на  все
отвечали смехом.
   Франц и Альбер походили на людей, которых привели в кабак, чтобы рас-
сеять их тоску, и которые, по мере  того  как  пьянеют,  чувствуют,  что
прошлое заволакивается туманом. Они еще были во власти только что виден-
ного; но мало-помалу они заразились общим весельем, им казалось  что  их
рассудок готов помутиться, их тянуло с головой окунуться в этот  шум,  в
эту сутолоку, в этот неистовый вихрь. Горсть конфетти, брошенная из  со-
седнего экипажа в Морсера, осыпала  Альбера  и  его  спутников,  он  по-
чувствовал уколы на шее и на не защищенной маской части лица,  словно  в
него бросили сотней булавок; это заставило его принять участие  в  общей
битве, к которой уже присоединились все встречавшиеся им маски. Он тоже,
как все, встал в экипаже и, со всей доступной  ему  силой  и  ловкостью,
принялся в свою очередь осыпать соседей яйцами и драже.
   Ожесточенный бой начался. Воспоминание о виденном полчаса тому  назад
бесследно изгладилось из мыслей обоих друзей. Пестрая, изменчивая, голо-
вокружительная картина, бывшая у них перед глазами, поглощала  их  цели-
ком. Что касается графа Монте-Кристо, то он, как мы уже говорили, во все
время казни ни на минуту не терял спокойствия.
   Вообразите длинную, красивую улицу Корсо, от края до края окаймленную
нарядными дворцами, все балконы которых увешаны коврами и все окна  зад-
рапированы; балконах и в окнах триста тысяч зрителей - римлян,  итальян-
цев, чужестранцев, прибывших со всех концов света; смесь всех аристокра-
тий, - аристократий крови, денег и таланта - прелестные  женщины,  увле-
ченные живописным зрелищем,  наклоняются  с  балконов,  высовываются  из
окон, осыпают проезжающих дождем конфетти, на который им отвечают  буке-
тами; воздух насыщен падающими вниз драже и летящими вверх цветами, а на
тротуарах - сплошная, беспечная толпа в самых нелепых костюмах: гуляющие
исполинские кочны капусты, бычьи головы, мычащие, на человеческих  туло-
вищах, собаки, шагающие на задних лапах; и вдруг, во всей этой сумятице,
под приподнятой маской, как в искушении св. Антония, пригрезившемся Кал-
ло, мелькает очаровательное лицо какой-нибудь Астарты, за которой броса-
ешься следом, но путь преграждают какие-то вертлявые  бесы,  вроде  тех,
что снятся по ночам, - вообразите все это, и вы получите  слабое  предс-
тавление о том, что такое карнавал в Риме.
   После того как они два раза проехали по  Корсо,  граф  воспользовался
остановкой в движении экипажей и попросил у своих  спутников  разрешения
покинуть их, оставив коляску в их распоряжении.  Франц  поднял  глаза  и
увидел фасад палаццо Росполи. В среднем окне, затянутом белой  камкой  с
красным крестом, виднелось голубое домино, под которым воображение Фран-
ца тотчас нарисовало прелестную незнакомку, виденную им в театре Арджен-
тина.
   - Господа, - сказал граф, выходя из экипажа,  -  когда  вам  наскучит
быть актерами и захочется превратиться в зрителей, не забудьте, что  вас
ждут места у моих окон; а до тех пор располагайте моим кучером, экипажем
и слугами.
   Мы забыли сказать, что  кучер  графа  был  наряжен  черным  медведем,
точь-в-точь как Одри в "Медведе и Паше", а лакеи, стоявшие на  запятках,
были одеты зелеными обезьянами; маски их были снабжены пружиной, при по-
мощи которой они строили гримасы прохожим.
   Франц поблагодарил графа за его любезное  предложение;  что  касается
Альбера, то он был занят тем, что засыпал цветами коляску, в которой си-
дели весьма кокетливо одетые поселянки.
   К несчастью, поток экипажей снова пришел в движение, и в то время как
его уносило к Пьяцца-дель-Пополо, экипаж, привлекший  внимание  Альбера,
направился к Венецианскому дворцу.
   - Вы видели? - сказал он Францу.
   - Что? - спросил Франц.
   - Вон ту коляску с поселянками?
   - Нет.
   - Жаль! Я уверен, что это очаровательные женщины.
   - Какое несчастье, что вы в маске, - сказал Франц, - ведь  это  самый
подходящий случай вознаградить себя за ваши любовные неудачи!
   - Я очень надеюсь, что карнавал чем-нибудь да вознаградит меня, - от-
вечал Альбер полушутя, полусерьезно.
   Вопреки надеждам Альбера, день прошел без особенных приключений, если
не считать нескольких встреч с той же коляской. Во время одной  из  этих
встреч, случайно ли, нет ли, маска Альбера отвязалась.
   Тогда он схватил в охапку весь оставшийся у него запас цветов и  бро-
сил его в коляску.
   Вероятно, одна из очаровательных женщин, которых Альбер угадывал  под
нарядными костюмами поселянок, была тронута его вниманием; когда коляска
снова поравнялась с экипажем молодых людей, она бросила им букет фиалок.
Альбер подхватил его. Так как Франц не имел никаких оснований  полагать,
что фиалки предназначаются ему, то он не препятствовал Альберу завладеть
ими. Альбер победоносно вдел букет  в  петлицу,  и  экипаж  торжественно
проследовал дальше.
   - Вот и начало любовного похождения! - сказал Франц.
   - Смейтесь сколько угодно, - отвечал Альбер, - но я думаю, что это  в
самом деле так, и с этим букетом я уже не расстанусь.
   - Еще бы! - продолжал, смеясь, Франц. - Как же иначе узнать друг дру-
га?
   Впрочем, шутка стала вскоре походить на  правду,  потому  что,  когда
Франц и Альбер снова встретились с той  же  коляской,  маска,  бросившая
Альберу букет, увидав, что он вдел его в петлицу, захлопала в ладоши.
   - Браво, браво! - сказал Франц, - все идет как по маслу! Может  быть,
вы хотите, чтобы я оставил вас одного?
   - Нет, нет, не будем торопиться! Я не хочу, чтобы она думала, что ме-
ня стоит только поманить. Если прелестной  поселянке  угодно  продолжать
игру, то мы найдем ее завтра, вернее, она сама нас найдет;  она  даст  о
себе знать, и тогда я решу, что делать.
   - Браво, Альбер, вы мудры, как Нестор, и благоразумны, как  Улисс;  и
если вашей Цирцее удастся превратить вас в какое-нибудь животное, то она
или очень искусна, или очень могущественна.
   Альбер был прав: прекрасная незнакомка, по-видимому,  решила  в  этот
день не продолжать заигрывания; молодые люди сделали еще несколько  кру-
гов, но больше не видели коляску с поселянками; она, вероятно,  свернула
в одну из боковых улиц.
   Тогда они возвратились в палаццо Росполи, но там уже не было ни  гра-
фа, ни голубого домино; у затянутых желтой камкой окон еще стояли зрите-
ли, вероятно приглашенные графом.
   В эту минуту тот же колокол, который возвестил начало карнавала, воз-
вестил его окончание. Цепь экипажей на Корсо тотчас же распалась, и эки-
пажи мгновенно скрылись в поперечных улицах.
   Франц и Альбер находились как раз против виа-деллеМаратте.
   Кучер, не говоря ни слова, свернул за угол и, миновав  палаццо  Поли,
выехал на Пьяцца-ди-Спанья и подкатил к гостинице.
   Маэстро Пастрини вышел на порог встречать своих гостей.
   Первой заботой Франца было осведомиться о графе и выразить сожаление,
что они вовремя за ним не заехали; но Пастрини успокоил его, сказав, что
граф Монте-Кристо заказал для себя второй экипаж, который  и  заехал  за
ним в палаццо Росполи. Кроме того, граф поручил ему передать молодым лю-
дям ключ от его ложи в театре Арджентина.
   Франц спросил Альбера о его планах на вечер, но Альбер больше думал о
том, как осуществить некий замысел, чем о театре; вместо того чтобы  от-
ветить Францу, он обратился к маэстро Пастрини с вопросом, не  может  ли
тот достать ему портного.
   - Портного? - спросил хозяин. - Зачем?
   - Чтобы сшить нам к завтрашнему дню костюмы поселян, - сказал Альбер.
   Маэстро Пастрини покачал головой.
   - Сшить вам к завтрашнему дню два костюма! - воскликнул он. - Вот уж,
право, не в обиду будь сказано, ваша милость, чисто французское желание.
Два костюма! Да вы всю неделю карнавала не найдете ни  одного  портного,
который согласился бы пришить полдюжины пуговиц к  жилету,  хотя  бы  вы
заплатили ему по целому скудо за штуку!
   - Значит, невозможно достать такие костюмы?
   - Отчего же? Можно достать готовые. Поручите это дело мне,  и  завтра
утром, проснувшись, вы найдете целую груду шляп,  курток  и  штанов.  Не
беспокойтесь, останетесь довольны.
   - Друг мой, - сказал Франц Альберу, - положимся на нашего хозяина; он
уже доказал нам, что он человек находчивый; давайте пообедаем,  а  потом
поедем слушать "Итальянку в Алжире".
   - Так и быть, поедем слушать "Итальянку в Алжире", - сказал Альбер. -
Но только помните, маэстро Пастрини, что для меня и для моего  друга,  -
продолжал он, указав на Франца, - чрезвычайно важно завтра же иметь кос-
тюмы, о которых я вас просил.
   Хозяин еще раз подтвердил, что их милостям не о  чем  беспокоиться  и
что все будет сделано согласно их пожеланиям, после чего Франц и  Альбер
отправились к себе, чтобы снять маскарадные костюмы паяцев.
   Альбер бережно спрятал букетик фиалок; это была та примета, по  кото-
рой прекрасная поселянка могла его узнать.
   Друзья сели за стол; Альбер не преминул обратить внимание на  сущест-
венную разницу между кухней маэстро Пастрини и кухней графа  Монте-Крис-
то. И Франц, хотя и относился к графу с некоторым предубеждением, должен
был по совести признать, что это сравнение было далеко не в пользу пова-
ра гостиницы.
   Когда им подали десерт, лакей осведомился, в котором часу молодым лю-
дям нужен экипаж. Альбер и Франц в нерешительности переглянулись.  Лакей
угадал их мысль.
   - Его сиятельство граф Монте-Кристо, - сказал он, -  приказал,  чтобы
экипаж весь день был в распоряжении ваших милостей. Ваши  милости  могут
располагать им без всякого стеснения.
   Молодые люди решили воспользоваться любезным вниманием графа; они ве-
лели запрягать, а сами пошли переодеваться, ибо их костюмы несколько по-
измялись во время многочисленных боев, в которых они принимали участие.
   Переодевшись, они поехали в театр и расположились в ложе графа.
   Во время первого действия в свою ложу вошла графиня  Г.;  она  первым
делом взглянула туда, где накануне сидел граф, и увидела Франца и Альбе-
ра в ложе того человека, о котором она не далее, как накануне, высказала
Францу такое странное мнение.
   Ее бинокль был так настойчиво направлен на Франца, что тот почувство-
вал, что было бы жестоко не удовлетворить тотчас же ее любопытство, поэ-
тому, воспользовавшись привилегией итальянских театралов, которым разре-
шается превращать зрительный зал в собственную гостиную, приятели  вышли
из ложи и отправились засвидетельствовать свое почтение графине.
   Не успели они войти, как графиня указала Францу на почетное место ря-
дом с собою.
   Альбер сел сзади.
   - Итак, - сказала она Францу, едва дав ему время сесть, - вы,  по-ви-
димому, не теряя времени, поспешили познакомиться с новоявленным  лордом
Рутвеном и даже подружились с ним?
   - Не так коротко, как вы предполагаете, графиня, - отвечал  Франц,  -
но не смею отрицать, что мы сегодня весь день  пользовались  его  любез-
ностью.
   - Весь день?
   - Да, именно весь день; утром мы у него завтракали, днем катались  по
Корсо в его экипаже, а теперь, вечером, сидим в его ложе.
   - Так вы с ним знакомы?
   - И да и нет.
   - Как так?
   - Это длинная история.
   - Вы мне ее расскажете?
   - Она напугает вас.
   - Вот и хорошо.
   - Подождите, по крайней мере, до развязки.
   - Хорошо, я люблю законченные рассказы. Но все-таки  расскажите,  как
вы встретились? Кто вас познакомил?
   - Никто. Он сам познакомился с нами.
   - Когда?
   - Вчера вечером, после того как мы расстались.
   - Каким образом?
   - Через весьма прозаическое посредство хозяина нашей гостиницы.
   - Так он тоже живет в гостинице "Лондон"?
   - Да, и даже на одной площадке с нами.
   - Как его зовут? Вы должны знать его имя.
   - Разумеется. Граф Монте-Кристо.
   - Что это такое? Это не родовое имя.
   - Нет, это имя острова, который он купил.
   - И он граф?
   - Тосканский граф.
   - Ну что ж, проглотим и этого, - сказала  графиня,  принадлежавшая  к
одной из древнейших венецианских фамилий. - Что он за человек?
   - Спросите у виконта де Морсер.
   - Слышите, виконт, - сказала графиня, - меня отсылают к вам.
   - Мы были бы чересчур придирчивы, графиня, если  бы  не  считали  его
очаровательным, - отвечал Альбер. - Человек, с которым мы были бы дружны
десять лет, не сделал бы для нас того, что он сделал. И притом  с  такой
любезностью, чуткостью и вниманием! Не приходится сомневаться,  что  это
вполне светский человек.
   - Вот увидите, - сказала графиня, смеясь, - что мой вампир  какой-ни-
будь парвеню, который хочет, чтобы ему простили его миллионы, и  поэтому
старается казаться Ларой, чтобы его не спутали с господином  Ротшильдом.
А ее вы видели?
   - Кого ее? - спросил Франц улыбнувшись.
   - Вчерашнюю красавицу гречанку?
   - Нет. Мы как будто слышали звуки ее лютни. но она осталась незримой.
   - Не напускайте таинственности, дорогой Франц,  -  сказал  Альбер.  -
Кто, по-вашему, был в голубом домино у окна, затянутого белой камкой.
   - А где было это окно? - спросила графиня.
   - В палаццо Росполи.
   - Так у графа было окно в палаццо Росполи?
   - Да. Вы были на Корсо?
   - Конечно, была.
   - Так вы, может быть, заметили два окна, затянутые желтой  камкой,  и
одно, затянутое белой с красным крестом? Эти три окна принадлежат графу.
   - Так это настоящий набоб! Вы знаете, сколько стоят три таких окна во
время карнавала, да еще в палаццо Росполи, в лучшем месте Корсо?
   - Двести или триста римских скудо.
   - Скажите лучше - две или три тысячи.
   - Ах, черт возьми!
   - Это его остров приносит ему такие доходы?
   - Его остров? Он не приносит ему ни гроша.
   - Так зачем же он его купил?
   - Из прихоти.
   - Так он оригинал?
   - Должен сознаться, - сказал Альбер, - что он мне показался несколько
эксцентричным. Если бы он жил в Париже и появлялся в свете, то я  сказал
бы, что он либо шут, ломающий комедию, либо прощелыга, которого погубила
литература", он сегодня произносил монологи, достойные Дидье или  Антони
[33].
   В ложу вошел новый гость, и Франц согласно этикету уступил  ему  свое
место. Разговор, естественно, принял другое направление.
   Час спустя друзья вернулись в гостиницу. Маэстро Пастрини уже позабо-
тился об их костюмах и уверял, что они  будут  довольны  его  распоряди-
тельностью.
   В самом деле, на следующий день, в десять часов утра, он вошел в ком-
нату Франца в сопровождении портного, нагруженного костюмами римских по-
селяй. Друзья выбрали себе два одинаковых, более или менее по  росту,  и
велели нашить на каждую из шляп метров по двадцать лент, а также достать
им  два  шелковых  шарфа  с  поперечными  пестрыми  полосами,   которыми
крестьяне подпоясываются в праздничные дни.
   Альберу не терпелось посмотреть, идет ли ему  его  новый  костюм;  он
состоял из куртки и штанов голубого бархата, чулок со стрелками,  башма-
ков с пряжками и шелкового жилета. Наружность Альбера могла только выиг-
рать в этом живописном костюме, и, когда он стянул поясом свою  стройную
талию и заломил набекрень шляпу, на которой  развевались  ленты,  Францу
пришло на ум, что физическое превосходство, которое мы приписываем неко-
торым народам, нередко зависит  от  костюма.  Например,  турки,  некогда
столь живописные в своих длинных халатах ярких цветов, разве не отврати-
тельны теперь в синих, наглухо застегнутых сюртуках и греческих  фесках,
делающих их похожими на винные бутылки, запечатанные красным сургучом?
   Франц сказал несколько лестных слов Альберу, который, стоя перед зер-
калом, взирал на себя с улыбкой, в значении которой было бы трудно усом-
ниться.
   Вошедший граф Монте-Кристо застал их за этим занятием.
   - Господа, - сказал он, - как ни приятно делить с кем-нибудь веселье,
но свобода еще приятнее, а потому я пришел сказать вам, что на сегодня и
на все остальные дни предоставляю в полное ваше распоряжение  экипаж,  в
котором вы вчера катались. Наш хозяин, вероятно, сказал вам, что я держу
у него три или четыре экипажа, так что вы меня не стесните;  пользуйтесь
им совершенно свободно и для развлечений и для дел. Если вам нужно будет
повидаться со мной, вы всегда найдете меня в палаццо Росполи.
   Молодые люди начали было отнекиваться, но в сущности у  них  не  было
никаких веских причин отказываться от предложения, для них весьма прият-
ного, и они кончили тем, что приняли его.
   Граф Монте-Кристо просидел у них с четверть часа, с полной  непринуж-
денностью разговаривая о том о сем. Как мы уже заметили, он был знаком с
литературой всех народов. Один взгляд  на  стены  его  гостиной  показал
Альберу и Францу, что он любитель картин. Несколько  беглых,  оброненных
при случае замечаний доказали им, что он не чужд наукам; его, по-видимо-
му, особенно занимала химия.
   Молодые люди не притязали на то, чтобы отплатить  графу  радушием  за
радушие; с их стороны было бы нелепо, в ответ на его изысканный завтрак,
предложить ему отведать весьма посредственной стряпни маэстро  Пастрини.
Они откровенно высказали ему это, и он вполне оценил их такт.
   Альбер восхищался манерами  графа  и  признал  бы  его  за  истинного
джентльмена, если бы тот не был так учен. Больше всего его радовала воз-
можность свободно располагать коляской. Он имел виды на своих прелестных
поселянок, а так как накануне они катались в весьма элегантном  экипаже,
то ему очень хотелось не уступать им в этом отношении.
   В половине второго молодые люди вышли на крыльцо; кучер и лакеи  при-
думали надеть ливреи поверх своих звериных шкур, отчего стали еще  смеш-
нее вчерашнего и заслужили похвалы Альбера и Франца.
   Увядший букетик фиалок трогательно поник в петличке Альбера.
   С первым ударом колокола они пустились в путь по виа Витториа и  уст-
ремились на Корсо.
   На втором круге в их коляску упал букетик свежих фиалок, брошенный из
экипажа, в котором сидели женщины, одетые паяцами. Альбер понял, что  по
их примеру вчерашние поселянки переменили костюмы и что, быть может слу-
чайно, а возможно из тех же галантных намерений, "контадинки" нарядились
паяцами.
   Альбер заменил увядший букетик свежим, но продолжал держать его в ру-
ке, и когда снова поравнялся с коляской, то нежно поднес  его  к  губам,
что, по-видимому, доставило большое удовольствие не только бросившей бу-
кетик даме, но и ее веселым подругам.
   Оживление на Корсо было не меньше, чем накануне; очень вероятно,  что
тонкий наблюдатель подметил бы даже возрастание шума и веселья. Граф  на
минуту показался в своем окне, но когда экипаж второй раз проезжал мимо,
его уже не было.
   Заигрывание между Альбером и дамой с фиалками продолжалось, разумеет-
ся, весь день.
   Вечером, вернувшись домой, Франц нашел письмо из посольства; ему  со-
общали, что завтра его святейшество окажет ему честь принять его. Каждый
раз, когда он бывал в Риме, он испрашивал эту милость;  и,  как  всегда,
движимый не только благочестием, но и благодарностью, он не хотел  поки-
нуть столицу христианского мира, не повергнув свое почтительное поклоне-
ние к стопам наместника св. Петра, являвшего собой редкий  образец  всех
добродетелей.
   Поэтому для него не могло быть и речи, чтобы на следующий  день  при-
нять участие в карнавале. Ибо, невзирая на  сердечную  доброту,  которая
сопутствует его величию, никто без благоговейного трепета  не  готовится
преклонить колени перед благородным старцем, именуемым Григорием XVI.
   Выйдя из Ватикана, Франц прямым путем вернулся в  гостиницу,  избегая
даже мимоходом пройти по Корсо. Он был полон благочестивых мыслей и  бо-
ялся осквернить их безумствами карнавала.
   В десять минут шестого вернулся Альбер. Он был в полном восторге; его
дама появилась снова в костюме поселянки и, встретясь с коляской  Альбе-
ра, подняла маску.
   Она была очаровательна.
   Франц искренно поздравил Альбера; тот  принял  его  поздравления  как
должное. Он уверял, что по некоторым  признакам  прекрасная  незнакомка,
несомненно, принадлежит к высшей аристократии.
   Он твердо решил на следующий день написать ей.
   Франц, выслушав это признание, догадался, что Альбер хочет  о  чем-то
попросить его, но стесняется. Он стал допытываться, уверяя своего друга,
что ради его счастья готов на любые жертвы. Альбер заставил себя просить
ровно столько, сколько требовала учтивость, а  затем  признался  Францу,
что тот окажет ему большую услугу, если согласится на другой день  усту-
пить коляску ему одному.
   Альбер считал, что прекрасная поселянка приподняла маску только пото-
му, что он был один.
   Разумеется, Франц не был таким эгоистом, чтобы мешать Альберу в самом
разгаре приключения, обещавшего быть столь приятным и лестным. Он хорошо
знал беззастенчивую болтливость своего легкомысленного друга и не сомне-
вался, что тот расскажет ему о своем романе со  всеми  подробностями,  а
так как, исколесив всю Италию вдоль и поперек, он сам за три года ни ра-
зу не имел случая даже завязать какую-нибудь интрижку, то  он  не  прочь
был узнать, как это делается.
   Он обещал Альберу удовольствоваться ролью зрителя и сказал, что будет
любоваться карнавалом из окон палаццо Росполи.
   Франц сдержал слово и на другой  день,  стоя  у  окна,  смотрел,  как
Альбер катается взад и вперед по Корсо. В руках он держал  огромный  бу-
кет, в который, вероятно, была засунута любовная записка. Это  предполо-
жение превратилось в уверенность, когда Франц увидел этот букет в  руках
очаровательной женщины, одетой в розовый костюм паяца.
   Альбер вернулся домой уже не в восторге, а в экстазе. Он не сомневал-
ся, что прекрасная незнакомка ответит ему тем же способом.  Франц  пошел
навстречу его желаниям, заявив, что он устал от всей этой сутолоки и ре-
шил весь следующий день посвятить своему альбому и своим заметкам.
   Альбер не ошибся в своих прорицаниях: на  другой  день,  вечером,  он
влетел в комнату Франца, держа за уголок сложенную  вчетверо  бумажку  и
победно размахивая ею.
   - Ну что? - воскликнул он. - Что я говорил?
   - Она ответила! - воскликнул Франц.
   - Читайте.
   Тон, которым это было сказано, не поддается описанию. Франц взял  за-
писку и прочел:
   "Во  вторник  вечером,  в  семь  часов,  выйдите  из  коляски  против
виа-деи-Понтефичи и последуйте за поселянкой, которая вырвет у вас  мок-
колетто. Когда вы взойдете на первую ступеньку  церкви  Сан-Джакомо,  не
забудьте привязать к рукаву вашего костюма паяца розовый бант.
   До вторника вы меня не увидите.
   Верность и тайна".
   - Ну-с, дорогой друг, - сказал Альбер, когда Франц прочел  письмо,  -
что вы на это скажете?
   - Скажу, - отвечал Франц, - что дело принимает весьма  приятный  обо-
рот.
   - И я так думаю, - сказал Альбер, - и очень боюсь, что  вам  придется
ехать одному на бал к герцогу Браччано.
   Франц и Альбер утром получили приглашение на бал к знаменитому  римс-
кому банкиру.
   - Берегитесь, дорогой Альбер, - сказал Франц, - у  герцога  соберется
вся знать; и если ваша прекрасная незнакомка в самом деле  аристократка,
то она должна будет там появиться.
   - Появится она там или нет, я не изменю своего мнения о ней, - сказал
Альбер. - Вы прочли записку?
   - Да.
   - Вы знаете, какое образование получают в Италии женщины mezzo  cito?
[34]
   - Да, - ответил Франц.
   - Так перечтите записку, обратите внимание на почерк и  найдите  хоть
одну стилистическую или орфографическую ошибку.
   В самом деле, почерк был прекрасный, орфография безукоризненна.
   - Вам везет! - сказал Франц, возвращая записку Альберу.
   - Смейтесь, сколько вам угодно, шутите, сколько  хотите,  -  возразил
Альбер, - а я влюблен.
   - Боже мой, вы меня пугаете, - сказал Франц, - я вижу, что  мне  при-
дется не только ехать без вас на бал к герцогу Браччано, но даже, того и
гляди, одному вернуться во Флоренцию.
   - Во всяком случае, если моя незнакомка так же  любезна,  как  хороша
собой, то я решительно заявляю, что остаюсь в Риме по  меньшей  мере  на
шесть недель. Я обожаю Рим и к тому же всегда имел склонность к археоло-
гии.
   - Еще два-три таких приключения, и я начну надеяться, что  увижу  вас
членом Академии надписей и изящной словесности.
   Вероятно, Альбер принялся бы серьезно обсуждать свои права на  акаде-
мическое кресло, но слуга доложил, что обед подан. Альбер никогда не те-
рял аппетита из-за любви. Поэтому он поспешил сесть за  стол  вместе,  с
приятелем, готовясь возобновить этот разговор после обеда.
   Но после обеда доложили о приходе графа  Монте-Кристо.  Молодые  люди
уже два дня не видели его. От маэстро Пастрини они узнали, что он  уехал
по делам в Чивита-Веккию. Уехал он накануне вечером и  только  час,  как
вернулся.
   Граф был чрезвычайно мил. Либо он сдерживался, либо  на  сей  раз  не
нашлось повода для высказывания язвительных и горьких мыслей, но  только
в этот вечер он был такой, как все. Францу он казался  неразрешимой  за-
гадкой. Граф, конечно, отлично знал,  что  его  гость  на  острове  Мон-
те-Кристо узнал его; между тем он со времени их второй встречи ни словом
не обмолвился о том, что уже однажды видел его. А Франц, как ему ни  хо-
телось намекнуть на их первую встречу, боялся досадить  человеку,  пока-
завшему себя таким предупредительным по отношению к нему и к его  другу;
поэтому он продолжал ту же игру, что и граф.
   Монте-Кристо, узнав, что Франц и Альбер хотели купить ложу  в  театре
Арджептина и что все ложи оказались заняты, принес им ключ от своей  ло-
жи, - так по крайней мере он объяснил свое посещение.
   Франц и Альбер стали было отказываться, говоря, что не  хотят  лишать
его удовольствия; но граф возразил, что собирается в театр Палли  и  его
ложа в театре Арджентина будет пустовать, если они ею не воспользуются.
   После этого молодые люди согласились.
   Франц мало-помалу привык к бледности графа, так сильно поразившей его
в первый раз. Он не мог не отдать должного  строгой  красоте  его  лица,
главным недостатком или, быть может, главным достоинством которого  была
бледность. Граф был настоящий байроновский герой,  и  Францу  стоило  не
только увидеть его, но хотя бы подумать о нем, чтобы тотчас же  предста-
вить себе его мрачную голову на плечах Манфреда или под шляпой Лары. Его
лоб был изборожден морщинами, говорящими о  неотступных  горьких  думах;
пламенный взор проникал до самой глубины души; насмешливые и гордые губы
придавали всему, что он говорил, особенный оттенок,  благодаря  которому
его слова неизгладимо врезывались в память слушателей.
   Графу было, вероятно, уже лет сорок, но никто бы не усомнился, что он
одержал бы  верх  над  любым  более  молодым  соперником.  В  довершение
сходства с фантастическими героями английского поэта он обладал огромным
обаянием.
   Альбер не переставал твердить о счастливой случайности, благодаря ко-
торой они познакомились с таким неоценимым человеком.  Франц  был  более
сдержан, но и он поддавался тому влиянию, которое  всегда  оказывает  на
окружающих незаурядный человек.
   Он вспомнил о том, что граф уже несколько раз выражал намерение посе-
тить Париж, и не сомневался, что при своей эксцентричности,  характерной
наружности и несметном богатстве граф произведет там сенсацию.
   А между тем он не чувствовал никакого желания очутиться в Париже  од-
новременно с ним.
   Вечер прошел так, как обычно проходят вечера в  итальянских  театрах:
зрители, вместо того чтобы слушать певцов, ходили друг к другу в  гости.
Графиня Г. хотела навести разговор на графа, но Франц сказал ей,  что  у
него есть гораздо более занимательная новость и, невзирая на  лицемерные
протесты Альбера, сообщил ей о великом событии, уже три  дня  занимавшем
мысли обоих друзей.
   Такие приключения, если верить путешественникам, в Италии не редкость
- поэтому графиня не выразила никакого удивления и поздравила Альбера  с
началом любовного похождения, обещавшего так приятно завершиться.
   Молодые люди откланялись, условившись встретиться с графиней на  балу
у герцога Браччано, куда был приглашен весь Рим. Дама с фиалками сдержа-
ла слово: ни на следующий, ни на третий день она не давала о себе знать.
   Наконец, наступил вторник - последний, самый шумный день карнавала. В
этот вторник театры открываются с утра, в десять часов, потому что в во-
семь часов вечера начинается пост. Во вторник все, кто по недостатку де-
нег, времени или охоты не принимал участия в празднике, присоединяются к
вакханалии и вносят свою долю в общее движение и шум.
   С двух часов до пяти Франц и Альбер кружили в цепи экипажей и  переб-
расывались пригоршнями конфетти со встречными  колясками  и  пешеходами,
которые протискивались между ногами лошадей и колесами экипажей так лов-
ко, что, несмотря на невообразимую давку, не произошло  ни  одного  нес-
частного случая, ни одной ссоры, ни одной потасовки.  Итальянцы  в  этом
отношении удивительный народ. Для них праздник - поистине праздник.  Ав-
тор этой повести, проживший в Италии около шести лет, не  помнит,  чтобы
какое-нибудь торжество было нарушено одним из тех происшествий,  которые
неизменно сопутствуют нашим празднествам.
   Альбер красовался в своем костюме паяца; на плече развевался  розовый
бант, концы которого свисали до  колен.  Чтобы  не  произошло  путаницы,
Франц надел костюм поселянина.
   Чем ближе время подходило к вечеру, тем  громче  становился  шум.  На
мостовой, в экипажах, у окна не было рта, который бы безмолвствовал,  не
было руки, которая бы бездействовала; это был поистине человеческий ура-
ган, слагавшийся из грома криков и града конфетти, драже, яиц  с  мукой,
апельсинов и цветов.
   В три часа звуки выстрелов, с трудом покрывая этот дикий шум,  однов-
ременно раздались на Пьяцца-дель-Пополо и у Венецианского дворца и  воз-
вестили начало скачек.
   Скачки, так же как и мокколи, составляют  непременную  принадлежность
последнего дня карнавала. По звуку выстрелов экипажи тотчас вышли из це-
пи и рассыпались по ближайшим боковым улицам.
   Все эти маневры совершаются, кстати сказать, с удивительной ловкостью
и быстротой, хотя полиция нисколько не заботится о том, чтобы  указывать
места или направлять движение.
   Пешеходы стали вплотную к дворцам, послышался топот копыт и стук  са-
бель.
   Отряд карабинеров, по пятнадцати в ряд, развернувшись во  всю  ширину
улицы, промчался галопом по Корсо, очищая его для  скачек.  Когда  отряд
доскакал до Венецианского дворца, новые выстрелы возвестили,  что  улица
свободна.
   В ту же минуту под неистовый оглушительный рев, словно тени,  пронес-
лись восемь лошадей, подстрекаемые криками трехсот тысяч зрителей и  же-
лезными колючками, которые прыгали у них на  спинах.  Немного  погодя  с
замка св. Ангела раздалось три пушечных выстрела, -  это  означало,  что
выиграл третий номер.
   Тотчас же, без всякого другого сигнала, экипажи снова хлынули на Кор-
со из всех соседних улиц, словно на миг задержанные ручьи разом устреми-
лись в питаемое ими русло, и огромная река  понеслась  быстрее  прежнего
между гранитными берегами.
   Но теперь к чудовищному водовороту прибавился еще новый источник шума
и сутолоки: на сцену выступили продавцы мокколи.
   Мокколи, или мокколетти, - это восковые свечи разной толщины, начиная
от пасхальной свечи и кончая самой тоненькой  свечкой;  для  действующих
лиц последнего акта карнавала в Риме они являются предметом двух  проти-
воположных забот:
   1) не давать гасить свой мокколетто;
   2) гасить чужие мокколетти.
   В этом смысле мокколетто похож на жизнь: человек  нашел  только  один
способ передавать ее, да и тот получил от бога.
   Но он нашел тысячу способов губить ее; правда, в этом случае ему нес-
колько помогал дьявол.
   Чтобы зажечь мокколетто, достаточно поднести его к огню.
   Но как описать тысячи способов, изобретенных для тушения  мокколетти:
исполинские меха, чудовищные гасильники, гигантские веера?
   Мокколетти раскупали нарасхват. Франц и  Альбер  последовали  примеру
других.
   Вечер быстро наступал, и  под  пронзительный  крик  тысяч  продавцов:
"Мокколи!" - над толпой зажглись первые звезды. Это послужило  сигналом.
Не прошло и десяти минут, как от Венецианского дворца до  Пьяцца-дельПо-
поло засверкало пятьдесят тысяч огоньков.
   Это был словно праздник блуждающих огней.
   Трудно представить себе это зрелище.
   Вообразите, что все звезды спустились с неба и закружились на земле в
неистовой пляске. А в воздухе стоит такой крик, какого никогда не слыха-
ло человеческое ухо на всем остальном земном шаре.
   К этому времени окончательно исчезают все сословные различия. Факкино
преследует князя, князь - транстеверинца, транстеверинец - купца; и  все
это дует, гасит, снова зажигает. Если бы в  этот  миг  появился  древний
Эол, он был бы провозглашен королем мокколи, а Аквилон - наследным прин-
цем.
   Этот яростный огненный бой длился около двух  часов;  на  Корсо  было
светло, как днем; можно было разглядеть лица зрителей в окнах четвертого
и пятого этажей.
   Каждые пять минут Альбер смотрел на часы; наконец, они показали семь.
   Друзья проезжали как раз мимо виа-деи-Понтефичи. Альбер  выскочил  из
коляски, держа в руке мокколетто.
   Несколько масок окружило его, дуя на его  свечу;  но,  будучи  ловким
боксером, он отшвырнул их от себя шагов на десять  и  побежал  к  церкви
Сан-Джакомо.
   Паперть кишела любопытными и  масками,  которые  наперерыв  старались
выхватить или потушить друг у  друга  свечу.  Франц  следил  глазами  за
Альбером и видел, как тот взошел на первую ступеньку;  почти  тотчас  же
маска, одетая в столь хорошо знакомый костюм поселянки, протянула  руку,
и на этот раз Альбер без сопротивления отдал мокколетто.
   Франц был слишком далеко, чтобы слышать слова, которыми  они  обменя-
лись; но, по-видимому, разговор был мирный, ибо Альбер и поселянка  уда-
лились рука об руку. Франц еще с минуту смотрел им вслед, но скоро поте-
рял их из виду.
   Внезапно раздались звуки колокола, возвещавшего конец карнавала, и  в
ту же секунду, как по мановению волшебного жезла, все  мокколетти  разом
погасли, словно могучий ветер единым дыханием задул их.
   Франц очутился в полной темноте.
   Вместе с огнями исчез и шум, словно тот же порыв ветра унес с собой и
крики. Слышен был только стук экипажей, развозивших маски по домам; вид-
ны были только редкие огоньки, светившиеся в окнах.
   Карнавал кончился.




   Быть может, никогда в жизни Франц не испытывал такого резкого перехо-
да от веселья к унынию; словно некий дух ночи одним мановением превратил
весь Рим в огромную могилу. Тьма усугублялась тем, что ущербная луна еще
не появлялась на небе; поэтому улицы, по которым  проезжал  Франц,  были
погружены в непроницаемый мрак. Впрочем, путь был не длинный; минут  че-
рез десять его коляска, или, вернее, коляска графа, остановилась у  две-
рей гостиницы.
   Обед ждал его. Так как Альбер предупредил, что не  рассчитывает  рано
вернуться, то Франц сел за стол один.
   Маэстро Пастрини, привыкший видеть их всегда вместе, осведомился, по-
чему Альбер не обедает. Франц отвечал, что  Альбер  приглашен  в  гости.
Внезапное исчезновение огней, тьма, сменившая яркий свет, тишина, погло-
тившая шум, - все это вызвало в душе Франца безотчетную грусть,  не  ли-
шенную смутной тревоги. Обед прошел молчаливо, несмотря на угодливую за-
ботливость хозяина, то и дело заходившего узнать, всем  ли  доволен  его
постоялец. Франц решил ждать Альбера до последней минуты. Поэтому он ве-
лел подать экипаж только к одиннадцати часам и попросил маэстро Пастрини
немедленно дать ему знать, если Альбер явится в гостиницу. К одиннадцати
часам Альбер не вернулся. Франц оделся и уехал, предупредив хозяина, что
проведет ночь на балу у герцога Браччано.
   Дом герцога Браччано - один из приятнейших в Риме; супруга его,  при-
надлежащая к старинному роду Колона, - очаровательная хозяйка, и их при-
емы получили европейскую известность. Франц и Альбер оба приехали в  Рим
с рекомендательными письмами к герцогу; поэтому первый вопрос,  заданный
им Францу, касался его спутника. Франц отвечал, что они расстались в  ту
минуту, когда гасили мокколетти, и что он потерял его из виду  близ  виа
Мачелло.
   - Так он до сих пор не вернулся домой? - спросил герцог.
   - Я ждал его до одиннадцати часов, - ответил Франц.
   - А вы знаете, куда он пошел?
   - Точно не знаю; кажется, чуть ли не на свидание.
   - Черт возьми! - сказал герцог. - Сегодня плохой день или, лучше ска-
зать, плохая ночь для поздних прогулок; не правда ли, графиня?
   Последние слова относились к графине Г., которая только что появилась
под руку с г-ном Торлониа, братом герцога.
   - Я нахожу, напротив, что это чудесная ночь, - отвечала графиня, -  и
те, кто здесь собрался, будут жалеть лишь о том, что она пролетела слиш-
ком быстро.
   - Я и не говорю о тех, кто здесь собрался, - возразил, улыбаясь, гер-
цог. - Единственная опасность, которая им грозит, это влюбиться  в  вас,
если это мужчина, а если это женщина, то заболеть  от  зависти  к  вашей
красоте; я говорю о тех, кто бродит по улицам Рима.
   - Да кто же в этот час бродит по улицам, если только он не  отправля-
ется на бал? - спросила графиня.
   - Наш друг Альбер де Морсер, с которым я расстался в  семь  часов,  -
сказал Франц. - Он преследовал свою незнакомку, и я его с тех пор не ви-
дел.
   - Как? И вы не знаете, где он?
   - Не имею ни малейшего понятия.
   - У него есть оружие?
   - Он в костюме паяца.
   - Вам не следовало его пускать, - сказал герцог, - ведь вы знаете Рим
лучше его.
   - Как бы не так! Легче было бы остановить третий номер, который выиг-
рал сегодня скачку, - отвечал Франц. - И потом, что же может с ним  слу-
читься?
   - Кто знает? Ночь очень темная, а от виа Мачелло до Тибра  рукой  по-
дать.
   У Франца мороз пробежал по коже, когда он увидел, что герцог и графи-
ня разделяют его собственную тревогу.
   - Я предупредил в гостинице, что еду к вам, - сказал Франц, -  и  мне
должны сообщить, как только он вернется.
   - Да вот, - сказал герцог, - вас, кажется, ищет мой лакей.
   Герцог не ошибся, увидев Франца; лакей подошел к нему.
   - Ваша милость, - сказал он, - хозяин гостиницы "Лондон" прислал ска-
зать вам, что вас дожидается какой-то человек с письмом  от  виконта  де
Морсер.
   - С письмом от виконта! - вскричал Франц.
   - Точно так.
   - А что за человек?
   - Не знаю.
   - Почему он сам не принес сюда письмо?
   - Посланный не дал мне никаких объяснений.
   - А где посланный?
   - Он ушел, когда увидел, что я отправился в залу доложить вам.
   - Боже мой! - сказала графиня Францу. - Ступайте скорее.  Бедняга!  С
ним, может быть, случилось несчастье.
   - Бегу, - сказал Франц.
   - Вы вернетесь сюда и все расскажете? - спросила графиня.
   - Да, если ничего серьезного не произошло; в противном случае я ни за
что не могу поручиться.
   - Во всяком случае, будьте осторожны, - сказала графиня.
   - О, не беспокойтесь.
   Франц взял шляпу и поспешно вышел. Приехав на бал, он отослал  экипаж
и велел кучеру вернуться в два часа ночи; но, к счастью, дворец герцога,
выходящий одной стороной на Корсо, а другой на  площадь  св.  Апостолов,
находился не более как в десяти минутах ходьбы  от  гостиницы  "Лондон".
Подойдя к дверям, Франц увидал человека, стоявшего посреди улицы; он  ни
минуты не сомневался, что это посланный Альбера. Человек был  закутан  в
широкий плащ. Франц направился к нему, но, к немалому его удивлению, тот
первый заговорил с ним.
   - Что угодно от меня вашей милости? - спросил он, отступая на шаг.
   - Это вы принесли мне письмо от виконта де Морсер? - спросил Франц.
   - Ваша милость живет в гостинице Пастрини?
   - Да.
   - Ваша милость путешествует вместе с виконтом?
   - Да.
   - Как зовут вашу милость?
   - Барон Франц д'Эпине.
   - Значит, письмо адресовано именно вашей милости.
   - Нужен ответ? - спросил Франц, беря у него из рук письмо.
   - Да, по крайней мере, ваш друг надеется на ответ.
   - Так поднимитесь ко мне.
   - Нет, я лучше подожду здесь, - усмехнувшись, сказал посланный.
   - Почему?
   - Ваша милость поймет, когда прочтет письмо.
   - Так я найду вас здесь?
   - Непременно.
   Франц вошел в гостиницу; на лестнице он встретился с маэстро  Пастри-
ни.
   - Ну что? - спросил его тот.
   - Что именно? - сказал Франц.
   - Вы видели человека, который пришел к вам по поручению вашего друга?
- спросил хозяин.
   - Да, видел, - отвечал Франц, - он передал мне письмо. Велите,  пожа-
луйста, подать огня.
   Хозяин приказал слуге принести свечу. Францу показалось, что у маэст-
ро Пастрини весьма растерянный вид, и это еще усилило его желание поско-
рее прочесть письмо Альбера; как только слуга зажег свечу,  он  поспешно
развернул листок бумаги. Письмо было написано  рукой  Альбера,  под  ним
стояло его имя. Франц прочел его дважды - настолько неожиданно было  его
содержание.
   Вот оно от слова до слова:
   "Дорогой друг, тотчас же по получении этого письма возьмите из  моего
бумажника, который вы найдете в ящике письменного стола, мой аккредитив,
присоедините к нему и свой, если моего будет недостаточно. Бегите к Тор-
лониа, возьмите у него четыре тысячи пиастров и вручите их подателю  се-
го. Необходимо, чтобы эта сумма была мне доставлена без промедления.
   Ограничиваюсь этим, ибо полагаюсь на вас так же, как вы могли бы  по-
ложиться на меня.
   Р.S. I believe now in Italian bandits [35].
   Ваш друг
   Альбер де Морсер".
   Под этими строками другим почерком было написано по-итальянски:
   "Se alle sei della mattina le quattro mila piastre non sono nelle mie
mani, alle sette il conte Alberto avra cessato di vivere.
   Luigi Vampa [36]
   Вторая подпись все объяснила Францу, и он понял нежелание  посланного
подняться к нему в комнату: он считал более безопасным  для  себя  оста-
ваться на улице. Альбер попал в руки того самого знаменитого разбойника,
в существование которого упорно не хотел верить.
   Нельзя было терять ни минуты. Франц бросился к письменному столу, от-
пер его, нашел в ящике бумажник, а в  бумажнике  аккредитив;  аккредитив
был на шесть тысяч пиастров, но из них Альбер уже издержал  три  тысячи.
Что касается Франца, то у него вовсе не было аккредитива; так как он жил
во Флоренции и приехал в Рим всего лишь на неделю, то он  взял  с  собой
только сотню луидоров, и из этой сотни у него оставалось не более  поло-
вины. Таким образом, не хватало семи или восьми сот пиастров до  необхо-
димой Альберу суммы. Правда, в таких необычайных  обстоятельствах  Франц
мог надеяться на любезность г-на Торлониа.
   Он хотел уже, не медля ни минуты, возвратиться  во  дворец  Браччано,
как вдруг его осенила блестящая мысль. Он вспомнил о графе Монте-Кристо.
Франц протянул руку к звонку, чтобы послать  за  маэстро  Пастрини,  как
вдруг дверь отворилась, и он сам появился на пороге.
   - Синьор Пастрини, - быстро спросил он, - как вы думаете, граф у  се-
бя?
   - Да, ваша милость, он только что вернулся.
   - Он не успел еще лечь?
   - Не думаю.
   - Так зайдите к нему, пожалуйста, и  попросите  для  меня  разрешения
явиться к нему.
   Маэстро Пастрини поспешил исполнить поручение; через  пять  минут  он
вернулся.
   - Граф ждет вашу милость, - сказал он.
   Франц пересек площадку, и лакей ввел его к графу. Тот находился в не-
большом кабинете, которого Франц еще не видел и вдоль стен которого сто-
яли диваны. Граф встал ему навстречу.
   - Какой счастливый случай привел вас ко мне? -  сказал  он.  -  Может
быть, вы поужинаете со мной? Это было бы, право, очень мило с вашей сто-
роны.
   - Нет, я пришел по важному делу.
   - По делу? - сказал граф, взглянув  на  Франца  своим  проницательным
взглядом. - По какому же?
   - Мы здесь одни?
   Граф подошел к двери и вернулся:
   - Совершенно одни.
   Франц протянул ему письмо Альбера.
   - Прочтите, - сказал он.
   Граф прочел письмо.
   - Н-да! - сказал он.
   - Прочли вы приписку?
   - Да, - сказал он, - вижу:
   "Se alle sei della mattina le quattro miia piastre non sono nelle mie
mani, alle sette il conte Alberto avra cessato di vivere.
   Luigi Vampa".
   - Что вы на это скажете? - спросил Франц.
   - Вы располагаете этой суммой?
   - Да, не хватает только восьмисот пиастров.
   Граф подошел к секретеру, отпер и выдвинул ящик, полный золота.
   - Надеюсь, - сказал он Францу, - вы не обидите меня и  не  обратитесь
ни к кому другому?
   - Вы видите, напротив, что я пришел прямо к вам, - отвечал Франц.
   - И я благодарю вас за это. Берите.
   И он указал Францу на ящик.
   - А разве необходимо посылать  Луиджи  Вампа  эту  сумму?  -  спросил
Франц, в свою очередь пристально глядя на графа.
   - Еще бы! - сказал тот. - Судите сами, приписка достаточно ясна.
   - Мне кажется, что, если бы вы захотели, вы нашли  бы  более  простой
способ, - сказал Франц.
   - Какой? - удивленно спросил граф.
   - Например, если бы мы вместе поехали к Луиджи Вампа, я  уверен,  что
он не отказал бы вам и освободил Альбера.
   - Мне? А какое влияние могу я иметь на этого разбойника?
   - Разве вы не оказали ему одну из тех услуг, которые никогда не забы-
ваются?
   - Какую?
   - Разве вы не спасти жизнь Пеппино?
   - А-а! - произнес граф. - Кто вам сказал?
   - Не все ли равно? Я это знаю.
   Граф помолчал, нахмурив брови.
   - А если я поеду к Луиджи, вы поедете со мной?
   - Если мое общество не будет вам неприятно.
   - Что же, пусть будет так; погода прекрасная, прогулка в окрестностях
Рима доставит нам только удовольствие.
   - Оружие надо захватить?
   - Зачем?
   - Деньги?
   - Не нужно. Где человек, который принес письмо?
   - На улице.
   - Он ждет ответа?
   - Да.
   - Надо все-таки узнать, куда мы едем; я позову его.
   - Бесполезно: он не захотел войти.
   - К вам, может быть, но ко мне он придет.
   Граф подошел к окну кабинета, выходившему на улицу, и особенным обра-
зом свистнул. Человек в плаще отделился от стены  и  вышел  на  середину
улицы.
   - Salite! [37] - сказал граф тоном, каким отдают приказание слуге.
   - Посланный немедленно, не колеблясь, даже торопливо  повиновался  и,
поднявшись на крыльцо, вошел в гостиницу. Пять секунд спустя он стоял  у
дверей кабинета.
   - А, это ты, Пеппино? - сказал граф.
   Вместо ответа Пеппино бросился на колени, схватил руку графа  и  нес-
колько раз поцеловал ее.
   - Вот как! - сказал граф, - ты еще не забыл, что я спас  тебе  жизнь?
Странно, ведь прошла уже целая неделя.
   - Нет, ваша светлость, я никогда не забуду, - отвечал  Пеппино  голо-
сом, в котором звучала глубокая благодарность.
   - Никогда? Это очень долго! Но хорошо уже то,  что  ты  так  думаешь.
Встань и отвечай.
   Пеппино с беспокойством взглянул на Франца.
   - Ты можешь говорить при его милости, - сказал граф, - это мой  друг.
Вы мне разрешите называть вас этим именем? - прибавил граф  по-французс-
ки, обращаясь к Францу. - Это необходимо, чтобы внушить ему доверие.
   - Можете говорить при мне, - сказал Франц, - я друг графа.
   - Хорошо, - отвечал Пеппино, обращаясь к графу, -  пусть  ваша  свет-
лость спрашивает, я буду отвечать.
   - Каким образом виконт Альбер попал в руки Луиджи?
   - Ваша светлость, коляска француза несколько раз встречалась с той, в
которой сидела Тереза.
   - Подруга атамана?
   - Да. Француз начал любезничать; Тереза в шутку отвечала ему; француз
бросал ей букеты, она тоже бросала ему цветы; разумеется,  с  дозволения
атамана, который сидел в той же коляске.
   - Как? - воскликнул Франц. - Луиджи Вампа сидел в коляске поселянок?
   - Он был наряжен кучером и правил, - отвечал Пеппино.
   - Дальше? - сказал граф.
   - А дальше француз снял маску; Тереза,  с  дозволения  атамана,  тоже
открыла лицо; француз попросил свидания, Тереза назначила время и место;
только вместо Терезы на паперти церкви Сан-Джакомо ждал Беппо.
   - Как? - прервал опять Франц. - Эта поселянка, которая вырвала у него
мокколетто?..
   - Это был пятнадцатилетний мальчик, - отвечал Пеппино.  -  Но  вашему
другу нечего стыдиться, что он попался. Он не первый, кого надул Беппо.
   - И Беппо увел его из города? - спросил граф.
   - Да. В конце виа Мачелло ждала карета; Беппо сел и пригласил францу-
за с собой; тот не заставил просить себя. Он любезно уступил Беппо  пра-
вую сторону и сел рядом. Тут Беппо сказал ему, что повезет его на виллу,
в миле от Рима. Француз отвечал, что готов ехать хоть на край света. Ку-
чер поехал на виа-ди-Рипетта, миновал ворота святого Павла, но когда они
очутились в поле, француз стал уже слишком вольничать, и Беппо приставил
ему к груди пару пистолетов. Кучер остановил лошадей, обернулся и сделал
то же самое. В то же время четверо наших, прятавшихся на  берегу  Альмо,
подбежали к карете. Француз вздумал было защищаться, даже, кажется, нем-
ножко придушил Беппо; но что можно сделать  против  пятерых  вооруженных
людей? Оставалось только сдаться. Его вытащили из кареты, довели до  бе-
рега речонки и проводили к Терезе и Луиджи, которые ждали его в катаком-
бах СанСебастьяно.
   - Ну что же, - сказал граф Францу, - по-моему, эта история стоит вся-
кой другой. Что вы скажете? Вы ведь знаток в этом деле?
   - Скажу, что посмеялся бы от души, - отвечал Франц,  -  если  бы  она
случилась с кем-нибудь другим, а не с бедным Альбером.
   - Да, если бы вы меня не застали, то это любовное похождение обошлось
бы вашему другу довольно дорого; но успокойтесь, он отделается страхом.
   - Так поедем за ним? - спросил Франц.
   - Непременно! Тем более, что он находится в очень  живописном  месте.
Знаете вы катакомбы Сан-Себастьяно?
   - Нет, я никогда не спускался туда, но давно собираюсь это сделать.
   Вот как раз подходящий случай, лучшего и желать  нельзя.  Ваш  экипаж
внизу?
   - Нет.
   - Это неважно; у меня всегда экипаж наготове, и днем и ночью.
   - И лошади запряжены?
   - Да. Надо вам сказать, я человек непоседливый; иногда,  встав  из-за
стола или посреди ночи, я вдруг решаю ехать куда-нибудь на край света, и
еду.
   Граф позвонил один раз; в комнату вошел камердинер.
   - Велите вывезти экипаж из сарая, - сказал он, - и  выньте  пистолеты
оттуда; кучера не будите: нас повезет Али.
   Через минуту послышался стук экипажа, поданного к крыльцу. Граф  пог-
лядел на часы.
   - Половина первого, - сказал он. - Мы могли бы выехать в  пять  часов
утра и все-таки поспели бы вовремя; но,  может  быть,  наше  промедление
доставило бы вашему приятелю беспокойную ночь, поэтому лучше будет  пос-
корее вырвать его из рук неверных. Вы все еще склонны ехать со мной?
   - Больше, чем когда-либо.
   - Так едем.
   Франц и граф вышли из комнаты. Пеппино последовал за ними.
   У крыльца стоял экипаж. На козлах сидел Али. Франц узнал немого  раба
из пещеры Монте-Кристо.
   Франц и граф сели в экипаж, оказавшийся двухместной каретой,  Пеппино
поместился рядом с Али, - и лошади помчались галопом.
   Али, по-видимому, заранее получил распоряжения, потому что он  поехал
по Корсо, пересек Кампо Ваччино, поднялся по Страда Сан-Грегорио и оста-
новился у ворот СанСебастьяно. Сторож не хотел пропускать  их,  но  граф
показал разрешение,  выданное  губернатором  Рима  на  беспрепятственный
въезд и выезд из города в любое время дня и ночи; решетку тотчас  подня-
ли, сторож получил за труды золотой, и карета покатила дальше.
   Они ехали по древней Аппиевой дороге,  между  двумя  рядами  гробниц.
Францу временами казалось, что в неверном свете восходящей луны от  раз-
валин отделяется фигура часового, по, по знаку Пеппино, фигура тотчас же
снова исчезала в темноте.
   Немного не доезжая цирка Каракаллы, карета остановилась. Пеппино  от-
ворил дверцу, граф и Франц вышли.
   - Через десять минут мы будем на месте, - сказал граф своему  спутни-
ку.
   Потом он отозвал в сторону Пеппино, шепотом отдал ему какое-то прика-
зание, и Пеппино, вынув из ящика кареты факел, удалился.
   Прошло еще пять  минут,  Франц  видел,  как  Пеппино  пробирается  по
узенькой тропке, вьющейся по холмистой римской равнине; потом он исчез в
высокой красноватой траве, напоминающей всклокоченную гриву  гигантского
льва.
   - Последуем за ним, - сказал граф.
   Они двинулись по той же тропинке; пройдя шагов сто по отлогому  скло-
ну, они очутились в маленькой долине. Вскоре они заметили двух  человек,
переговаривавшихся в темноте.
   - Идти дальше, - спросил Франц, - или, может быть, надо подождать?
   - Идем, идем; Пеппино, вероятно, предупредил часового.
   И в самом деле, один из разговаривавших оказался  Пеппино,  другой  -
разбойник, стоявший на страже.
   Граф и Франц подошли к ним, разбойник поклонился.
   - Ваша светлость, - сказал Пеппино, - угодно вам идти за мной? Вход в
катакомбы в двух шагах отсюда.
   - Хорошо, - сказал граф, - ступай вперед.
   Вскоре за кустами, среди камней, показалось отверстие,  в  которое  с
трудом мог пролезть человек.
   Пеппино первый полез в расщелину; уже через несколько шагов подземный
ход стал расширяться. Тогда он остановился, зажег факел и обернулся.
   Граф первый проник в это подобие отдушины, Франц последовал за ним.
   Дорога спускалась под гору и постепенно расширялась; однако  Франц  и
граф все еще были вынуждены идти согнувшись и только с трудом  могли  бы
двигаться рядом. Так они прошли еще шагов полтораста,  после  чего  были
остановлены окликом: "Кто идет?"
   И при свете факела они увидели, как в темноте блеснуло дуло карабина.
   - Друг, - отвечал Пеппино.
   Он прошел вперед и сказал несколько слов часовому,  который,  подобно
первому, поклонился и сделал ночным посетителям знак, что они могут про-
должать путь.
   Часовой стоял вверху лестницы ступеней в двадцать; Франц и граф спус-
тились по ней и очутились в каком-то подобии склепа. Отсюда лучами  рас-
ходились пять углублений; в каменных стенах ярусами были вырублены  ниши
в форме гробов. Они поняли, что наконец вступили в катакомбы.
   В одно из этих углублений, длину которого  невозможно  было  угадать,
днем проникали отблески света.
   Граф положил руку на плечо Франца.
   - Хотите видеть разбойничий лагерь на отдыхе? - спросил он.
   - Очень даже, - отвечал Франц.
   - Так идите за мной... Пеппино, потуши факел.
   Пеппино исполнил приказание, и Франц с графом очутились в непроницае-
мой тьме; только впереди, шагах в пятидесяти от них, по  стенам  плясали
красноватые блики, ставшие еще более явственными, когда Пеппино  погасил
факел.
   Они молча пошли вперед, причем граф уверенно вел  Франца,  словно  он
обладал способностью видеть в темноте. Впрочем, и Франц все лучше разли-
чал дорогу, по мере того как они приближались к пляшущим бликам, служив-
шим им путеводными огнями.
   Перед ними показались три арки, средняя из  которых  служила  дверью.
Эти арки отделяли проход, где находились граф и Франц, от большой  квад-
ратной комнаты, окруженной нишами, подобными тем, о которых мы уже гово-
рили. В середине комнаты возвышались четыре камня, некогда служившие ал-
тарем, на что указывал крест, все еще венчавший их.
   Одинокая лампа, поставленная на цоколь колонны, освещала слабым,  ко-
леблющимся светом странную картину, представившуюся  глазам  скрытых  во
тьме посетителей.
   Облокотившись на цоколь, спиной к аркам сидел человек и читал.
   Это был атаман шайки Луиджи Вампа.
   Вокруг него, расположившись кто как  хотел,  лежали,  завернувшись  в
плащи, или сидели, прислонясь  к  подобию  каменной  скамьи,  тянувшейся
вдоль стен этого склепа, человек двадцать разбойников. У каждого был под
рукой карабин.
   В глубине, безмолвный и едва различимый, словно тень,  часовой  шагал
взад и вперед перед каким-то углублением в  стене,  которое  угадывалось
только по тому, что в этом месте мрак казался еще гуще.
   Граф дал Францу вволю налюбоваться этой  живописной  картиной.  Потом
приложил палец к губам, и, поднявшись по трем ступенькам, которые вели в
склеп, вошел через среднюю арку и приблизился к Луиджи, который был  так
погружен в чтение, что даже не слышал его шагов.
   - Кто идет? - крикнул часовой, увидев в свете  лампы  какую-то  тень,
выраставшую за спиной атамана.
   При этом возгласе Вампа вскочил, выхватывая из-за пояса  пистолет.  В
один миг все разбойники были на ногах, и двадцать карабинов  прицелились
в графа.
   - Однако, - сказал тот спокойным голосом, причем ни  один  мускул  на
его лице не дрогнул, - дорогой Вампа, не  слишком  ли  много  церемоний,
чтобы встретить Друга?
   - Долой оружие! - скомандовал атаман, властным движением поднимая од-
ну руку, а другой почтительно снимая шляпу.
   Потом, обращаясь к графу, который, казалось, повелевал всеми действу-
ющими лицами этой сцены, он сказал:
   - Простите, граф, но я никак не ожидал, что вы удостоите  меня  своим
посещением, и поэтому не узнал вас.
   - По-видимому, у вас вообще короткая память, Вампа, и вы не только не
помните лица людей, но забываете и условия, заключенные с ними.
   - Какие же условия я забыл, граф? - спросил разбойник тоном человека,
готового немедленно загладить свою вину.
   - Разве мы не условились, - сказал граф, - что не только я, но и  все
мои друзья будут для вас неприкосновенны?
   - Чем же я нарушил условие, ваша милость?
   - Вы сегодня похитили и доставили сюда виконта Альбера де  Морсер;  а
этот молодой человек, - продолжал граф таким тоном, что  Франц  невольно
содрогнулся, - из числа моих друзей; он живет в одной гостинице со мной,
он целую неделю катался по Корее в моей коляске, а между тем,  повторяю,
вы его похитили, доставили сюда и, - прибавил граф,  вынимая  письмо  из
кармана, - потребовали с него выкуп, точно это первый встречный!
   - Почему мне не сказали об этом? -  проговорил  атаман,  обращаясь  к
своим людям, попятившимся перед его взглядом, - почему вы заставили меня
нарушить слово, данное такому человеку, как граф, который держит в своих
руках жизнь каждого из нас? Клянусь кровью Христовой! Если бы  я  думал,
что кто-нибудь из вас знал о том, что этот молодой человек друг его  ми-
лости, я собственной рукой застрелил бы его!
   - Вот видите, - сказал граф, обращаясь в ту сторону, где стоял Франц,
- я же вам говорил, что это недоразумение.
   - Разве вы не один? - спросил с тревогой Вампа.
   - Со мною тот, кому было адресовано это письмо. Я хотел доказать ему,
что Луиджи Вампа никогда не изменяет своему слову. Подойдите,  барон,  -
сказал он Францу, - Луиджи сам скажет вам, что он в  отчаянии  от  своей
ошибки.
   Франц приблизился; атаман сделал несколько шагов ему навстречу.
   - Прошу вас быть моим гостем, ваша милость, - сказал он. - Вы  слыши-
те, что сказал граф и что я ему ответил; я могу только добавить,  что  я
охотно отдал бы четыре тысячи пиастров, цепу выкупа, чтобы этого не слу-
чилось.
   - Но где же пленник? - спросил Франц, осматриваясь с беспокойством. -
Я не вижу его.
   - С ним, надеюсь, ничего не случилось? - спросил граф, нахмурив  бро-
ви.
   - Пленник там, - отвечал Вампа, указывая на  углубление,  у  которого
шагал часовой, - и я сам пойду объявить ому, что он свободен.
   Атаман направился к темнице Альбера. Франц и граф последовали за ним.
   - Что делает пленник? - спросил Вампа часового.
   - Право, не знаю, начальник, - отвечал ему тот, -  уже  больше  часу,
как он не шелохнулся.
   - Пожалуйте, ваша милость, - сказал Вампа.
   Граф и Франц, предшествуемые атаманом, поднялись по ступенькам. Вампа
отодвинул засов и отпер дверь.
   Тогда, при свете лампы, похожей на ту, которая  освещала  склеп,  они
увидели Альбера. Завернувшись в плащ, уступленный ему одним из разбойни-
ков, он спал безмятежным сном.
   - Однако! - сказал граф с улыбкой, свойственной ему одному. - Недурно
для человека, которого должны были расстрелять в семь часов утра.
   Вампа не без восхищения смотрел на спящего Альбера; было  видно,  что
мужество молодою человека произвело на него впечатление.
   - Вы сказали правду, граф, - проговорил он, - этот человек, без  сом-
нения, ваш друг.
   Потом, подойдя к Альберу он тронул его за плечо.
   - Ваша милость! - сказал он. - Не угодно ли вам проснуться?
   Альбер потянулся, протер глаза и открыл их.
   - А, это вы, атаман? - сказал он. - Черт подери, зачем  вы  разбудили
меня; я видел чудесный сон; мне снилось, что я танцую галоп у Торлониа с
графиней Г.
   Он вынул из кармана часы, которые оставил при себе, чтобы самому сле-
дить за ходом времени.
   - Половина второго, - сказал он. - Чего ради вы будите меня  в  такой
час?
   - Чтобы сказать вашей милости, что вы свободны.
   - Дорогой мой, - возразил Альбер с невозмутимым хладнокровием,  -  на
будущее время  запомните  изречение  Наполеона  Великого:  "Будите  меня
только в случае дурных вестей". Если бы вы меня не разбудили, я дотанце-
вал бы галоп и всю жизнь был бы вам благодарен... Так за меня уже внесли
выкуп?
   - Нет, ваша милость.
   - Так как же я свободен?
   - Человек, которому я ни в чем не могу отказать, приехал за вами.
   - Сюда?
   - Сюда.
   - Честное слово, это весьма любезный человек!
   Альбер посмотрел кругом и увидел Франца.
   - Как! - обратился он к нему. - Это вы, милый Франц,  проявили  такую
преданность?
   - Не я, а наш сосед, граф Монте-Кристо, - отвечал Франц.
   - Ах, граф, - весело сказал Альбер, поправляя галстук и манжеты. - Вы
поистине неоценимый человек, и я навеки остаюсь вашим должником, во-пер-
вых, за ваш экипаж, а во-вторых, за мое освобождение! -  и  он  протянул
руку графу.
   Тот вздрогнул, но все же подал ему свою.
   Луиджи Вампа с изумлением смотрел на  эту  сцену;  он  привык  видеть
пленников, дрожащих перед ним; и вот нашелся один, чье шутливое настрое-
ние духа ничуть не изменилось; что касается Франца, то он был в  востор-
ге: Альбер даже будучи в руках разбойников не уронил национальной чести.
   - Дорогой Альбер, - сказал он, - если вы поторопитесь, то мы еще  ус-
пеем закончить вечер у Торлониа; вы продолжите прерванный галоп и  прос-
тите синьора Луиджи, который, право же, во всем этом деле вел  себя  как
нельзя благороднее.
   - Вы правы, - отвечал Альбер, - мы поспеем туда к двум часам.  Синьор
Луиджи, - продолжал он, - какие еще  формальности  я  должен  исполнить,
прежде чем проститься с вашей милостью?
   - Никаких, - отвечал разбойник, - вы свободны, как ветер.
   - В таком случае желаю вам счастливой и веселой жизни; идемте, госпо-
да!
   И Альбер, сопутствуемый Францем и графом, пересек большую  квадратную
комнату; все разбойники стояли с непокрытой головой.
   - Пеппино, - сказал атаман. - Подай мне факел.
   - Что вы хотите сделать? - спросил граф.
   - Хочу проводить вас, - отвечал атаман - Это наименьшая почесть,  ка-
кую я могу оказать вашей милости.
   И, взяв зажженный факел из рук Пеппино, он пошел впереди своих гостей
не как слуга, исполняющий обязанность, но как король, за которым следуют
послы.
   Дойдя до выхода, он поклонился.
   - Граф, - сказал он, - я еще раз приношу вам свои извинения, надеюсь,
вы больше не сетуете на меня за то, что произошло.
   - Нет, дорогой Вампа, - сказал граф, - вы умеете так любезно  исправ-
лять свои ошибки, что хочется поблагодарить вас за то, что вы их  совер-
шили.
   - Господа, - продолжал разбойник, обращаясь к молодым людям, -  может
быть, мое приглашение покажется вам мало соблазнительным,  но  если  вам
когда-нибудь вздумается еще раз навестить меня, то, где бы я ни  был,  я
буду рад вас видеть.
   Франц и Альбер поклонились. Граф вышел первый. За ним  Альбер;  Франц
медлил.
   - Вашей милости угодно меня о чем-нибудь спросить, -  сказал,  улыба-
ясь, Вампа.
   - Признаюсь, что да, - отвечал Франц - Мне хотелось бы  знать,  какую
книгу вы читали с таким вниманием, когда мы вошли?
   - "Записки Цезаря", - сказал разбойник, - это моя любимая книга.
   - Что же вы, Франц? - спросил Альбер.
   - Иду, иду, - ответил Франц.
   И он в свою очередь вылез из расщелины.
   Они прошли несколько шагов.
   - Простите, - сказал Альбер, возвращаясь обратно, - вы позволите.
   И он закурил свою сигару от факела Луиджи.
   - А теперь, граф, - сказал он, - не будем терять  времени  Мне  очень
хочется провести остаток ночи у герцога Браччано.
   Экипаж ждал их на том же месте, где его оставили. Граф что-то  сказал
Али по-арабски, и лошади понеслись во весь опор.
   Ровно в два часа друзья входили в танцевальную залу.
   Их появление вызвало сенсацию, но так как они были вдвоем, то тревога
за Альбера сразу исчезла.
   - Графиня, - сказал виконт де Морсер, подходя к графине Г.,  -  вчера
вы были так добры, что обещали мне галоп; я немного поздно  напоминаю  о
вашем милом обещании, но мой друг, правдивость  которого  вам  известна,
подтвердит вам, что это не моя вина.
   И так как в эту минуту заиграла музыка,  то  Альбер,  обхватив  талию
графини, закружился с нею среди танцующих пар.
   Между тем Франц размышлял о том,  как  странно  вздрогнул  граф  Мон-
те-Кристо, когда ему волей-неволей пришлось подать руку Альберу.




   На другой день, встав с постели, Альбер первым делом предложил Францу
нанести визит графу; он уже благодарил его накануне, но понимал, что ус-
луга, оказанная ему графом, требует  двойного  изъявления  благодарности
Франц, который чувствовал к графу влечение, смешанное со страхом, отпра-
вился вместе с другом, их ввели в гостиную; минут  через  пять  появился
граф.
   - Сударь, - сказал Альбер, подходя к нему, - разрешите мне  повторить
сегодня то, что я недостаточно внятно высказал вчера; я никогда не забу-
ду, при каких обстоятельствах вы пришли мне на  помощь,  и  всегда  буду
помнить, что обязан вам жизнью или почти жизнью.
   - Дорогой мой сосед, - смеясь, отвечал граф, - вы преувеличиваете мою
услугу; я вам сберег тысяч двадцать франков, только и всего; вы  видите,
что об этом не стоит говорить. Но позвольте и мне выразить вам свое вос-
хищение: вы держались с очаровательной непринужденностью.
   - Что мне оставалось делать, граф? - сказал Альбер.  -  Я  вообразил,
что у меня вышла ссора, которая привела к дуэли, и мне хотелось показать
этим разбойникам, что хотя во всех странах мира  дерутся  на  дуэли,  но
только одни французы дерутся смеясь. Однако это ничуть не  умаляет  моей
признательности к вам, и я пришел спросить вас, не могу ли я сам или че-
рез моих друзей, благодаря моим связям,  быть  вам  чем-нибудь  полезен.
Отец мой, граф де Морсер, родом испанец, пользуется большим  влиянием  и
во Франции и в Испании; вы можете быть уверены, что я и  все,  кто  меня
любит, в полном вашем распоряжении.
   - Должен признаться, господин де Морсер, - отвечал граф, - что я ждал
от вас такого предложения и принимаю его от всего сердца. Я  уже  и  сам
хотел просить вас о большом одолжении.
   - О каком?
   - Я никогда не бывал в Париже; я совсем не знаю Парижа.
   - Неужели? - воскликнул Альбер - Как вы могли жить, не видав  Парижа?
Это невероятно!
   - А между тем это так; но, как и вы, я считаю, что мне пора  познако-
миться со столицей просвещенного мира. Я вам скажу больше: может быть, я
уже давно предпринял бы это путешествие, если бы знал  кого-нибудь,  кто
мог бы ввести меня в парижский свет, где у меня нет никаких связей.
   - Такой человек, как вы! - воскликнул Альбер.
   - Вы очень любезны; но так как я не знаю за собой других  достоинств,
кроме возможности соперничать в количестве миллионов с господином Агуадо
или с господином Ротшильдом, и еду в Париж не для того, чтобы играть  на
бирже, то именно это обстоятельство меня и удерживало Но ваше  предложе-
ние меняет дело. Возьмете ли вы на себя, дорогой господин де Морсер (при
этих словах странная улыбка промелькнула на губах графа), если я  приеду
во Францию, открыть мне двери общества, которому я буду столь  же  чужд,
как гурон или кохинхинец?
   - О, что до этого, граф, то с величайшей радостью и от всего  сердца!
- отвечал Альбер. - И тем охотнее (мой милый Франц, прошу вас  не  поды-
мать меня на смех), что меня вызывают в Париж письмом,  полученным  мною
не далее как сегодня утром, где говорится об очень хорошей для меня пар-
тии в прекрасной семье, имеющей наилучшие связи в парижском обществе.
   - Так вы женитесь? - спросил, улыбаясь, Франц.
   - По-видимому Так что, когда вы вернетесь в Париж,  то  найдете  меня
женатым и, быть может, отцом семейства. При моей  врожденной  солидности
мне это будет очень к лицу Во всяком случае, граф, повторяю вам: я и все
мои близкие готовы служить вам и телом и душой.
   - Я согласен, - сказал граф, - и смею вас уверить, что мне недостава-
ло только этого случая, чтобы привести в исполнение кое-какие планы, ко-
торые я давно уже обдумываю.
   Франц не сомневался ни минуты, что это те  самые  планы,  на  которые
граф намекал в пещере Монте-Кристо, и он внимательно взглянул на  графа,
пытаясь прочесть на его лице хоть что-нибудь относительно  этих  планов,
побуждавших его ехать в Париж; но нелегко было проникнуть в мысли  этого
человека, особенно когда он скрывал их за учтивой улыбкой.
   - Но, может быть, граф, - сказал Альбер,  восхищенный  тем,  что  ему
предстоит ввести в парижское общество такого оригинала, как  Монте-Крис-
то? - может быть, ваше намерение вроде тех, которые приходят  в  голову,
когда путешествуешь, и - построенные на песке - уносятся первым  порывом
ветра?
   - Нет, уверяю вас, это не так, - сказал граф, - я в самом  деле  хочу
побывать в Париже, мне даже необходимо это сделать.
   - И когда же?
   - Когда вы сами там будете?
   - Я? - сказал Альбер.  -  Да  недели  через  две,  через  три,  самое
большее, - сколько потребуется на дорогу.
   - Ну что ж, - сказал граф, - даю вам три месяца сроку, вы  видите,  я
не скуплюсь.
   - И через три месяца вы будете у меня? - радостно воскликнул Альбер.
   - Хотите, назначим точно день и час свидания? - сказал граф.  -  Пре-
дупреждаю вас, что я пунктуален до тошноты.
   - День и час! - сказал Альбер. - Великолепно!
   - Сейчас посмотрим.
   Граф протянул руку к календарю, висевшему около зеркала.
   - Сегодня у нас двадцать первое февраля, - сказал он и  посмотрел  на
часы, - теперь половина одиннадцатого. Согласны ли вы ждать  меня  двад-
цать первого мая в половине одиннадцатого утра?
   - Отлично! - воскликнул Альбер. - Завтрак будет на столе.
   - А где вы живете?
   - Улица Эльдер, двадцать семь.
   - Вы живете один, на холостую ногу? Я вас не стесню?
   - Я живу в доме моего отца, но в отдельном флигеле, во дворе.
   - Прекрасно.
   Граф взял памятную книжку и записал: "Улица Эльдер, 27, 21 мая, в по-
ловине одиннадцатого утра".
   - А теперь, - сказал он, пряча книжку в карман, - не беспокойтесь,  я
буду точен, как стрелки ваших часов.
   - Я вас увижу еще до моего отъезда? - спросил Альбер.
   - Это зависит от того, когда вы уезжаете.
   - Я еду завтра, в пять часов вечера.
   - В таком случае я с вами прощусь. Мне необходимо побывать в Неаполе,
и я вернусь не раньше субботы вечером или воскресенья утром. А вы, - об-
ратился он к Францу, - вы тоже едете, барон?
   - Да.
   - Во Францию?
   - Нет, в Венецию. Я останусь в Италии еще год или два.
   - Так мы не увидимся в Париже?
   - Боюсь, что буду лишен этой чести.
   - Ну, господа, в таком случае счастливого пути, - сказал граф, протя-
гивая обе руки Францу и Альберу.
   В первый раз дотрагивался Франц до руки этого человека;  он  невольно
вздрогнул; она была холодна, как рука мертвеца.
   - Значит, решено, - сказал Альбер, - вы  дали  слово.  Улица  Эльдер,
двадцать семь, двадцать первого мая, в половине одиннадцатого утра.
   - Двадцать первого мая, в половине одиннадцатого утра, улица  Эльдер,
двадцать семь, - повторил граф.
   Вслед за тем молодые люди поклонились и вышли.
   - Что с вами? - спросил Альбер Франца, возвратившись в свою  комнату.
- У вас такой озабоченный вид.
   - Да, - сказал Франц, - должен сознаться, что граф - престранный  че-
ловек, и меня беспокоит это свидание, которое он вам назначил в Париже.
   - Беспокоит вас?.. Это свидание?.. Да вы с ума  сошли!  -  воскликнул
Альбер.
   - Что поделаешь? - сказал Франц. - Может быть, я сошел с ума, но  это
так.
   - Послушайте, - продолжал Альбер, - я рад, что мне представился  слу-
чай высказать вам свое мнение; я давно замечаю в вас какую-то  неприязнь
к графу, а он, напротив, всегда был с  нами  необыкновенно  любезен.  Вы
чтонибудь имеете против него?
   - Может быть.
   - Вы встречались с ним раньше?
   - Вот именно.
   - Где?
   - Вы обещаете мне никому ни слова не говорить о том, что я вам  расс-
кажу?
   - Обещаю.
   - Честное слово?
   - Честное слово.
   - Хорошо. Так слушайте.
   И Франц рассказал Альберу о своей поездке на остров Монте-Кристо и  о
том, как он встретил там шайку контрабандистов и среди них  двух  корси-
канских разбойников. Он подробно рассказал,  какое  сказочное  гостепри-
имство оказал ему граф в своей пещере из "Тысячи и одной ночи";  расска-
зал об ужине, о гашише, о статуях, о том, что было во сне и наяву, и как
наутро от всего этого осталась только маленькая яхта на горизонте,  ухо-
дившая к Порто-Веккио. Потом он перешел к Риму,  к  ночи  в  Колизее,  к
подслушанному им разговору между графом и Луиджи, во время которого граф
обещал исхлопотать помилование Пеппино, что он и  исполнил,  как  видели
наши читатели.
   Наконец, он дошел до приключения предыдущей ночи, рассказал, в  каком
затруднительном положении он очутился, когда увидел, что  ему  недостает
до суммы выкупа семисот пиастров, и как ему пришло в голову обратиться к
графу, что и привело к столь счастливой  и  эффектной  развязке.  Альбер
слушал Франца, весь обратившись в слух.
   - Ну и что же? - сказал он, когда тот кончил. - Что  же  вы  во  всем
этом видите предосудительного? Граф любит путешествовать, он богат и хо-
чет иметь собственную яхту. Поезжайте в Портсмут или  Саутгемптон  и  вы
увидите, что гавань забита яхтами,  принадлежащими  богатым  англичанам,
разрешающим себе такую же роскошь. Чтобы всегда иметь пристанище,  чтобы
не питаться этой отвратительной снедью, которой мы отравляемся, я -  вот
уже четыре месяца, а вы - четыре года, чтобы не спать в  мерзких  посте-
лях, где невозможно заснуть, он обставляет для  себя  квартиру  на  Мон-
те-Кристо; обставив ее, он начинает  опасаться,  что  тосканское  прави-
тельство ее отнимет и его затраты пропадут даром; тогда он покупает ост-
ров Иф присваивает себе его имя. Дорогой мой поройтесь в вашей памяти  и
скажите мне, разве мало ваших знакомых называют себя по  имени  местнос-
тей, которыми они никогда не владели?
   - А корсиканские разбойники, принадлежащие  к  его  свите?  -  сказал
Франц.
   - Что же тут удивительного? Вы отлично знаете, что корсиканские  раз-
бойники не грабители, а просто беглецы, которых родовая месть изгнала из
родного города или родной деревни; в их обществе  можно  находиться  без
ущерба для своей чести. Что касается меня, то я заявляю,  что  если  мне
когда-нибудь придется побывать на Корсике, то раньше, чем  представиться
губернатору и префекту, я попрошу познакомить меня с разбойниками Колом-
бы, если только удастся разыскать их; я нахожу, что они обворожительны.
   - А Вампа и его шайка? - возразил Франц. - Это уже настоящие  разбой-
ники, которые просто грабят; против этого, надеюсь, вы не  станете  спо-
рить. Что вы скажете о влиянии графа на такого рода людей?
   - Скажу, дорогой мой, что так как, по всей вероятности, этому влиянию
я обязан жизнью, то мне не пристало быть слишком придирчивым. Поэтому  я
не намерен, подобно вам, вменять его графу в преступление, и вы уж  раз-
решите мне простить нашего соседа за то, что  он  если  и  не  спас  мне
жизнь, - это, возможно, было бы преувеличением, - то  во  всяком  случае
сберег мне четыре тысячи пиастров; это на наши деньги составляет не  бо-
лее и не менее, как двадцать четыре тысячи франков - в такую сумму  меня
во Франции едва ли бы оценили, что доказывает, - прибавил  Альбер,  сме-
ясь, - что нет пророка в своем отечестве.
   - Кстати, об отечестве: где отечество графа? Какой его  родной  язык?
На какие средства он живет? Откуда взялись его несметные богатства?  Ка-
кова была первая половина его таинственной, неведомой жизни, которая на-
бросила на вторую половину мрачную тень мизантропии? Вот  что  на  вашем
месте я постарался бы узнать.
   - Дорогой Франц, - отвечал Альбер, - когда вы получили мое  письмо  и
увидели, что мы нуждаемся в графе, вы пошли и  сказали  ему:  "Мой  друг
Альбер де Морсер в опасности; помогите мне выручить его". Так?
   - Да.
   - А спросил он у вас, кто такой Альбер де Морсер? Откуда он взял свое
имя? Откуда взялось его состояние? На какие средства он живет?  Где  его
отечество? Где он родился? Скажите, спрашивал он вас об этом?
   - Нет; признаюсь, не спрашивал.
   - Он просто взял и поехал. Он вырвал меня из рук синьора Луиджи, где,
несмотря на мой, как вы  говорите,  чрезвычайно  непринужденный  вид,  я
чувствовал себя, по правде сказать, отвратительно. И вот когда за подоб-
ную услугу он просит меня сделать то, что делаешь изо дня в день для лю-
бого русского или итальянского князя, приезжающего в Париж, то есть про-
сит меня познакомить его с парижским обществом, то вы хотели бы, чтобы я
ему отказал в этом! Полноте, Франц, вы сошли с ума!
   Нельзя не сознаться, что на этот раз, против обыкновения, логика была
на стороне Альбера.
   - Словом, делайте как хотите, дорогой виконт, -  отвечал  со  вздохом
Франц. - Все, "что вы говорите, очень убедительно; и все  же  граф  Мон-
те-Кристо - странный человек.
   - Граф Монте-Кристо - филантроп. Он не сказал вам, зачем  он  едет  в
Париж; так вот: для того, чтобы стать соискателем Монтионовской  премии;
и если, чтобы получить ее, ему нужен мой голос и содействие того  плюга-
вого человечка, от которого зависит ее присуждение, то первое я ему даю,
а за второе ручаюсь. На этом, друг мой, мы закончим наш разговор и сядем
за стол, а потом поедем в последний раз взглянуть на собор святого  Пет-
ра.
   Программа Альбера была выполнена, а на следующий день, в  пять  часов
пополудни, друзья расстались. Альбер де Морсер возвратился  в  Париж,  а
Франц д'Эпине уехал на две недели в Венецию.
   Но Альбер так боялся, чтобы его гость не забыл о  назначенном  свида-
нии, что, садясь в экипаж, вручил слуге для передачи графу  Монте-Кристо
визитную карточку, на которой под словами "Виконт Альбер де Морсер" при-
писал карандашом:
   21 мая, в половине одиннадцатого утра, улица Эльдер, 27.







   В доме на улице Эльдер, где виконт де Морсер, еще  в  Риме,  назначил
свидание графу Монте-Кристо, утром 21 мая шли приготовления к тому, что-
бы достойно принять гостей.
   Альбер жил в отдельном флигеле в углу большого двора,  напротив  зда-
ния, где помещались службы. Только два окна флигеля выходили  на  улицу;
три других были обращены во двор, а остальные два - в сад.
   Между двором и садом возвышалось просторное и пышное обиталище  графа
и графини де Морсер, выстроенное в дурном вкусе наполеоновских времен.
   Во всю ширину владения, вдоль улицы, тянулась ограда, увенчанная  ва-
зами с цветами и прорезанная посредине большими  воротами  из  золоченых
копий, служившими для парадных выездов; маленькая калитка, рядом с поме-
щением привратника, предназначалась для служащих, а  также  для  хозяев,
когда они выходили из дому или возвращались домой пешком.
   В выборе флигеля, отведенного Альберу, угадывалась нежная  предусмот-
рительность матери, не желающей разлучаться с сыном, но понимающей,  од-
нако, что молодой человек его возраста нуждается  в  полной  свободе.  С
другой стороны, здесь сказывался и трезвый эгоизм виконта, любившего  ту
вольную праздную жизнь, которую ведут сыновья богатых родителей и  кото-
рую ему золотили, как птице клетку.
   Из окон, выходивших на улицу, Альбер мог наблюдать за внешним  миром;
ведь молодым людям необходимо, чтобы на их горизонте всегда мелькали хо-
рошенькие женщины, хотя бы этот горизонт был всего только улицей. Затем,
если предмет требовал более глубокого исследования, Альбер де Морсер мог
выйти через дверь, которая соответствовала калитке  рядом  с  помещением
привратника и заслуживает особого упоминания.
   Казалось, эту дверь забыли с того дня, как был выстроен дом, заброси-
ли навсегда: так она была незаметна и запылена; но ее замок и петли, за-
ботливо смазанные, указывали на то, что ею часто и таинственно пользова-
лись. Эта скрытая дверь соперничала с двумя остальными входами и посмеи-
валась над привратником, ускользая от его бдительного ока  и  отворяясь,
как пещера из "Тысячи и одной ночи", как волшебный "Сезам"  Али-Бабы,  с
помощью двух-трех каббалистических слов, произнесенных нежнейшим  голос-
ком, или условного стука, производимого самыми тоненькими пальчиками  на
свете.
   В конце просторного и тихого коридора, куда вела эта дверь, и служив-
шего как бы прихожей, находились: справа - столовая Альбера,  окнами  во
двор, а слева - его маленькая гостиная, окнами в сад. Заросли  кустов  и
ползучих растений, расположенные веером перед окнами, скрывали от  неск-
ромных взоров внутренность этих двух комнат,  единственных,  куда  можно
было бы заглянуть со двора и из сада, потому что они находились в нижнем
этаже.
   Во втором этаже были точно такие же две комнаты и еще третья,  распо-
ложенная над коридором. Тут помещались гостиная, спальня и будуар.
   Гостиная в нижнем этаже представляла собою нечто вроде алжирской  ди-
ванной и предназначалась для курильщиков.
   Будуар второго этажа сообщался со спальней, и потайная дверь вела  из
него прямо на лестницу. Словом, все меры предосторожности были приняты.
   Весь третий этаж занимала обширная студия - капище не  то  художника,
не то денди. Там сваливались в кучу и нагромождались одна на другую раз-
нообразнейшие причуды Альбера: охотничьи рога, контрабасы, флейты, целый
оркестр, ибо Альбер одно время чувствовал если не влечение, то некоторую
охоту к музыке; мольберты, палитры, сухие краски,  ибо  любитель  музыки
вскоре возомнил себя художником; наконец, рапиры,  перчатки  для  бокса,
эспадроны и всевозможные палицы, ибо, следуя традициям светской молодежи
той эпохи, о которой мы  повествуем,  Альбер  де  Морсер  с  несравненно
большим упорством, нежели  музыкой  и  живописью,  занимался  тремя  ис-
кусствами, завершающими воспитание светского льва, а именно - фехтовани-
ем, боксом и владением палицей, и по очереди  принимал  в  этой  студии,
предназначенной для всякого рода физических упражнений, Гризье, Кукса  и
Шарля Лебуше.
   Остальную часть обстановки этой комнаты  составляли  старинные  шкафы
времен Франциска I, уставленные китайским  фарфором,  японскими  вазами,
фаянсами Лукка делла Роббиа и тарелками Бернара де  Палисси;  кресла,  в
которых, быть может, сиживал Генрих IV или Сюлли, Людовик XIII  или  Ри-
шелье, ибо два из этих кресел, украшенные резным гербом, где на  лазоре-
вом поле сияли три французских лилии,  увенчанные  королевской  короной,
несомненно вышли из кладовых Лувра или во  всяком  случае  какого-нибудь
другого королевского дворца. На этих строгих и темных креслах были  бес-
порядочно разбросаны богатые ткани ярких цветов, напоенные солнцем  Пер-
сии или расцветшие под руками калькуттских или  чандернагорских  женщин.
Для чего здесь лежали эти ткани, никто бы не мог сказать: услаждая  взо-
ры, они дожидались назначения, неведомого даже их обладателю, а тем вре-
менем озаряли комнату своим золотом и шелковистым блеском.
   На самом видном месте стоял рояль розового дерева, работы  Роллера  и
Бланше, подходящий по размерам к нашим лилипутовым гостиным, но  все  же
вмещающий в своих тесных и звучных недрах целый оркестр и  стонущий  под
бременем шедевров Бетховена, Вебера, Моцарта, Гайдна, Гретри и Порпоры.
   И везде по стенам, над дверьми, на потолке -  шпаги,  кинжалы,  ножи,
палицы, топоры, доспехи, золоченые,  вороненые,  с  насечкой;  гербарии,
глыбы минералов, чучела птиц, распластавшие в недвижном полете свои  ог-
нецветные крылья и раз навсегда разинувшие клювы.
   Нечего и говорить, что это была любимая комната Альбера.
   Однако в день, назначенный для свидания,  Альбер  в  утреннем  наряде
расположился в маленькой гостиной нижнего этажа. На столе перед  широким
мягким диваном были выставлены в голландских фаянсовых горшочках все из-
вестные сорта табака, от желтого петербургского до  черного  синайского;
здесь был и мэриленд, и порторико, и латакие. Рядом с ними, в ящиках  из
благовонного дерева, были разложены, по длине и достоинству, пуросы, ре-
галии, гаваны и манилы. Наконец, в  открытом  шкафу  коллекция  немецких
трубок, чубуков с янтарными мундштуками и коралловой отделкой и кальянов
с золотой насечкой, с длинными сафьяновыми шейками,  свернувшимися,  как
змеи, ожидала прихоти или склонности курильщиков. Альбер лично  распоря-
жался устройством этого симметричного  беспорядка,  который  современные
гости, после хорошего завтрака и чашки кофе, любят созерцать сквозь дым,
причудливыми спиралями поднимающийся к потолку.
   Без четверти десять вошел камердинер. Это был, если не  считать  пят-
надцатилетнего грума Джона, говорившего только по-английски,  единствен-
ный слуга Морсера. Само собой разумеется, что в обыкновенные дни в  рас-
поряжении Альбера был повар его родителей,  а  в  торжественных  случаях
также и лакей отца.
   Камердинера звали Жермен. Он пользовался полным доверием своего моло-
дого господина. Войдя, он положил на стол кипу  газет  и  подал  Альберу
пачку писем.
   Альбер бросил на них рассеянный взгляд, выбрал два надушенных конвер-
та, надписанных изящным почерком, распечатал их и  довольно  внимательно
прочитал.
   - Как получены эти письма? - спросил он.
   - Одно по почте, а другое принес камердинер госпожи Данглар.
   - Велите передать госпоже Данглар, что я принимаю  приглашение  в  ее
ложу... Постойте... Потом вы пойдете к Розе; скажете ей, что после оперы
я заеду к ней и отнесете ей шесть бутылок лучшего вина, кипрского, хере-
са и малаги, и бочонок остендских устриц... Устрицы возьмите у Бореля  и
не забудьте сказать, что это для меня.
   - В котором часу прикажете подавать завтрак?
   - А который теперь час?
   - Без четверти десять.
   - Подайте ровно в половине одиннадцатого. Дебрэ,  может  быть,  будет
спешить в министерство... И, кроме  того  (Альбер  заглянул  в  записную
книжку), я так и назначил графу: двадцать первого мая, в половине  один-
надцатого, и хоть я не слишком полагаюсь на его обещание,  я  хочу  быть
пунктуальным. Кстати, вы не знаете, графиня встала?
   - Если господину виконту угодно, я пойду узнаю.
   - Хорошо... попросите у нее погребец с ликерами, мой не полон. Скажи-
те, что я буду у нее в три часа и прошу разрешения представить ей одного
господина.
   Когда камердинер вышел, Альбер бросился на диван,  развернул  газеты,
заглянул в репертуар театров, поморщился, увидав, что дают оперу,  а  не
балет, тщетно поискал среди объявлений новое средство для зубов, о кото-
ром ему говорили, отбросил одну за другой все три самые распространенные
парижские газеты и, протяжно зевнув, пробормотал:
   - Право, газеты становятся день ото дня скучнее.
   В это время у ворот остановился легкий экипаж, и через минуту  камер-
динер доложил о Люсьене Дебрэ. В комнату молча, без улыбки, с полуофици-
альным видом вошел высокий молодой человек, белокурый, бледный, с самоу-
веренным взглядом серых глаз, с надменно сжатыми тонкими губами, в синем
фраке с чеканными золотыми пуговицами, в белом галстуке,  с  висящим  на
тончайшем шелковом шнурке черепаховым моноклем,  который  ему,  при  со-
действии бровного и зигоматического мускула, время от времени  удавалось
вставлять в правый глаз.
   - Здравствуйте, Люсьен! - сказал Альбер. - Вы  просто  ужасаете  меня
своей сверхпунктуальностью! Я ожидал вас последним, а вы  являетесь  без
пяти минут десять, тогда как завтрак назначен только в половине одиннад-
цатого! Чудеса! Уж не пал ли кабинет?
   - Нет, дорогой, - отвечал молодой человек, опускаясь на диван, -  мо-
жете быть спокойны, мы вечно шатаемся, но никогда не падаем, и я начинаю
думать, что мы попросту становимся несменяемы, не говоря уже о том,  что
дела на полуострове окончательно упрочат наше положение.
   - Ах, да, ведь вы изгоняете дон Карлоса из Испании.
   - Ничего подобного, не путайте. Мы переправляем его  по  эту  сторону
границы и предлагаем ему королевское гостеприимство в Бурже.
   - В Бурже?
   - Да. Ему не на что жаловаться, черт возьми!  Бурж  -  столица  Карла
Седьмого. Как! Вы этого не знали? Со вчерашнего дня это  известно  всему
Парижу, а третьего дня этот слух уже проник на биржу. Данглар (не  пони-
маю, каким образом этот человек узнает все новости одновременно с  нами)
сыграл на повышение и заработал миллион.
   - А вы, по-видимому, новую ленточку? На вашей пряжке голубая полоска,
которой прежде не было.
   - Да, мне прислали звезду Карла Третьего, - небрежно сказал Дебрэ.
   - Не притворяйтесь равнодушным, сознайтесь, что вам приятно ее  полу-
чить.
   - Не скрою, очень приятно. Как дополнение к туалету"  звезда  отлично
идет к застегнутому фраку; это изящно.
   -  И  становишься  похож  на  принца   Уэльского   или   на   герцога
Рейхштадтского, - сказал, улыбаясь, Морсер.
   - Вот почему я и явился к вам в такой ранний час, дорогой мой.
   - То есть потому, что вы получили звезду Карла Третьего и  вам  хоте-
лось сообщить мне эту приятную новость?
   - Нет, не потому. Я провел всю ночь за отправкой писем: двадцать пять
дипломатических депеш. Вернулся домой на рассвете и хотел уснуть,  но  у
меня разболелась голова; тогда я встал и решил проехаться верхом. В  Бу-
лонском лесу я почувствовал скуку и голод. Эти  два  ощущения  враждебны
друг другу и редко появляются вместе, но на  сей  раз  они  объединились
против меня, образовав нечто  вроде  карлистско-республиканского  союза.
Тогда я вспомнил, что мы сегодня утром пируем у вас, и вот  я  здесь.  Я
голоден, накормите меня; мне скучно, развлеките меня.
   - Это мой долг хозяина, дорогой друг, - сказал Альбер, звонком  вызы-
вая камердинера, между тем как Люсьен кончиком своей тросточки с золотым
набалдашником, выложенным бирюзой, подкидывал развернутые газеты, - Жер-
мен, рюмку хереса и бисквитов. А пока, дорогой Люсьен, вот сигары, конт-
рабандные, разумеется; советую вам попробовать их  и  предложить  вашему
министру продавать нам такие же вместо ореховых листьев, которые  добрым
гражданам приходится курить по его милости.
   - Да, как бы не так! Как только они перестанут быть контрабандой,  вы
от них откажетесь и будете находить их отвратительными. Впрочем, это  не
касается министерства внутренних дел, это по части  министерства  финан-
сов; обратитесь к господину Юман, департамент косвенных налогов, коридор
А, номер двадцать шесть.
   - Вы меня поражаете своей осведомленностью, -  сказал  Альбер.  -  Но
возьмите же сигару!
   Люсьен закурил манилу о розовую свечу в  позолоченном  подсвечнике  и
откинулся на диван.
   - Какой вы счастливец, что вам нечего делать, - сказал он,  -  право,
вы сами не сознаете своего счастья!
   - А что бы вы делали, мой дорогой умиротворитель королевства, если бы
вам нечего было делать? - с легкой иронией возразил Морсер. - Вы -  лич-
ный секретарь министра, замешанный одновременно  во  все  хитросплетения
большой европейской политики и в мельчайшие парижские интриги. Вы  защи-
щаете королей и, что еще приятнее, королев, учреждаете партии, руководи-
те выборами, у себя в кабинете, при помощи пера и телеграфа,  достигаете
большего, чем Наполеон на полях сражений своей шпагой и своими победами.
Вы - обладатель двадцати пяти тысяч ливров годового  дохода,  не  считая
жалованья, владелец лошади, за которую Шато-Рено предлагал вам четыреста
луидоров и которую вы ему не уступили. К вашим услугам портной,  не  ис-
портивший вам ни одной пары панталон. Опера, Жокей-клуб и театр  Варьете
- и при всем том вам нечем развлечься? Ну что ж, так  я  сумею  развлечь
вас.
   - Чем же это?
   - Новым знакомством.
   - С мужчиной или с женщиной?
   - С мужчиной.
   - Я и без того их знаю много.
   - Но такого вы не знаете.
   - Откуда же он? С конца света?
   - Быть может, еще того дальше.
   - Черт возьми! Надеюсь, не он должен привезти ваш завтрак?
   - Нет, будьте спокойны; завтрак готовят здесь, в доме. Да вы, я вижу,
голодны?
   - Да, сознаюсь, как это ни унизительно. Но я вчера обедал у господина
де Вильфор; а заметили вы, что у этих  судейских  всегда  плохо  кормят?
Можно подумать, что их мучат угрызения совести.
   - Браните, браните чужие обеды, а как едят у ваших министров?
   - Да, но мы, по крайней мере, приглашаем порядочных людей, и если  бы
нам не нужно было угощать благомыслящих и голосующих за нас плебеев,  то
мы пуще смерти боялись бы обедать дома, смею вас уверить.
   - В таком случае выпейте еще рюмку хереса и возьмите бисквит.
   - С удовольствием, ваше испанское вино превосходно; вы видите, как мы
были правы, водворяя мир в этой стране.
   - Да, но как же дои Карлос?
   - Ну что ж! Дон Карлос будет пить бордо, а через десять лет мы повен-
чаем его сына с маленькой королевой.
   - За что вы получите Золотое Руно, если к  тому  времени  еще  будете
служить.
   - Я вижу, Альбер, вы сегодня решили кормить меня суетными  разговора-
ми.
   - Что ж, согласитесь, это лучше всего забавляет желудок. Но  я  слышу
голос Бошана; вы с ним поспорите, и это вас отвлечет.
   - О чем же спорить?
   - О том, что пишут в газетах.
   - Да разве я читаю газеты? - презрительно произнес Люсьен.
   - Тем больше оснований спорить.
   - Господин Бошан! - доложил камердинер.
   - Входите, входите, грозное перо! -  сказал  Альбер,  вставая  и  идя
навстречу новому гостю. - Вот Дебрэ говорит, что не терпит вас, хотя, по
его словам, и не читает ваших статей.
   - Он совершенно прав, - отвечал Бошан, - я тоже браню его, хоть и  не
знаю, что он делает. Здравствуйте, командор.
   - А, вы уже знаете? - сказал личный секретарь  министра,  улыбаясь  и
пожимая журналисту руку.
   - Еще бы!
   - А что говорят об этом в свете?
   - В каком свете? В лето от рождества Христова тысяча восемьсот  трид-
цать восьмое их много.
   - В свете критике-политическом, где вы - один из львов.
   - Говорят, что это вполне заслуженно и что вы сеете достаточно  крас-
ного, чтобы выросло немножко голубого.
   - Недурно сказано, - заметил Люсьен. - Почему вы не наш, дорогой  Бо-
шан? С вашим умом вы в три-четыре года сделали бы карьеру.
   - Я только одного и жду,  чтобы  последовать  вашему  совету:  минис-
терства, которое могло  бы  продержаться  полгода.  Теперь  одно  слово,
Альбер, тем более что надо же дать передохнуть бедняге Люсьену. Мы будем
завтракать или обедать? Ведь мне надо в Палату. Как видите, в нашем  ре-
месле не одни только розы.
   - Мы только завтракаем и ждем еще двоих; как только они  приедут,  мы
сядем за стол.
   - А кого именно вы ждете? - спросил Бошан.
   - Одного аристократа и одного дипломата, - отвечал Альбер.
   - Ну, так нам придется ждать аристократа часа два,  а  дипломата  еще
того дольше. Я вернусь к десерту. Оставьте мне клубники, кофе и сигар. Я
перекушу в Палате.
   - Бросьте, Бошан; даже если бы аристократа звали Монморанси, а дипло-
мата - Меттерних, мы все равно сядем завтракать ровно в  половине  один-
надцатого; а пока последуйте примеру Дебрэ, возьмите хереса и бисквит.
   - Хорошо, я остаюсь. Сегодня мне совершенно необходимо развлечься.
   - Ну, вот, и вы, как Дебрэ! А по-моему, когда министерство уныло, оп-
позиция должна быть весела.
   - Да, но вы не знаете, что мне грозит! Сегодня днем, в Палате депута-
тов, я буду слушать речь Данглара, а вечером, у его жены, трагедию  пэра
Франции. Черт бы побрал конституционный строй! Ведь говорят, что мы мог-
ли выбирать; так как же мы выбрали Данглара?
   - Я понимаю: вам надо запастись веселостью.
   - Не пренебрегайте речами Данглара, - сказал Дебрэ. - Ведь он голосу-
ет за вас, он тоже в оппозиции.
   - Вот в том-то и беда! И я жду не дождусь,  чтобы  вы  отправили  его
разглагольствовать в Люксембургский дворец, тогда уж я посмеюсь вволю.
   - Сразу видно, что в Испании дела налажены, - сказал Альбер Бошану. -
Вы сегодня ужасно язвительны. Вспомните, что в парижском обществе  пого-
варивают о моей свадьбе с мадемуазель Эжени Данглар. Не могу же я по со-
вести, позволить вам издеваться над красноречием человека, который  ког-
да-нибудь скажет мне: "Виконт, вам известно, что я даю за  моей  дочерью
два миллиона".
   - Этой свадьбе не бывать, - прервал его Бошан. - Король  мог  сделать
его бароном, может возвести его в пэры, но аристократа  он  из  него  не
сделает. А граф де Морсер слишком большой аристократ, чтобы за два  жал-
ких миллиона согласиться на мезальянс. Виконт де Морсер  может  жениться
только на маркизе.
   - Два миллиона! Это все-таки недурно, - возразил Морсер.
   - Это акционерный капитал какого-нибудь театра на Бульварах  или  же-
лезнодорожной ветки от Ботанического сада до Рапэ.
   - Не слушайте его, Морсер, - лениво заговорил Дебрэ, - женитесь. Ведь
вы сочетаетесь браком с денежным мешком. Так не все ли вам равно!  Пусть
на нем будет одним гербом меньше и одним нулем  больше;  в  вашем  гербе
семь мерлеток; три из них вы уделите жене, и вам еще  останется  четыре.
Это все ж одной больше, чем у герцога Гиза, и он чуть не сделался  фран-
цузским королем, и его двоюродный брат был германским императором.
   - Да, пожалуй, вы правы, - рассеянно отвечал Альбер.
   - Еще бы! К тому же всякий миллионер родовит, как незаконнорожденный.
   - Шш! Замолчите, Дебрэ, - сказал, смеясь, Бошан, - вот идет  Шато-Ре-
но, он пронзит вас шпагой своего предка Рено де Монтобана,  чтобы  изле-
чить вас от пристрастия к парадоксам.
   - Он этим унизит свое достоинство, - отвечал Люсьен, - ибо  я  проис-
хождения весьма низкого.
   - Ну вот! - воскликнул Бошан. - Министерство запело на мотив Беранже;
господи, куда мы идем!
   - Господин де Шато-Рено! Господин Максимилиан Моррель! - доложил  ка-
мердинер.
   - Значит, все налицо! - сказал Бошан. - И мы сядем завтракать;  ведь,
если я не ошибаюсь, вы ждали еще только двоих, Альбер?
   - Моррель! - прошептал удивленно Альбер. - Кто это - Моррель?
   Но не успел он договорить, как г-н де Шато-Рено, красивый молодой че-
ловек лет тридцати, аристократ с головы до ног, то  есть  с  наружностью
Гиша и умом Мортемара, взял его за руку.
   - Разрешите мне, Альбер, - сказал он, - представить вам капитана спа-
ги Максимилиана Морреля, моего друга и спасителя. Впрочем, такого  чело-
века нет надобности рекомендовать. Приветствуйте моего героя, виконт.
   Он посторонился и дал место высокому и представительному молодому че-
ловеку, с широким лбом, проницательным взглядом и черными усами, которо-
го наши читатели видели в Марселе при достаточно  драматических  обстоя-
тельствах, чтобы его, быть может, не забыть. Прекрасно сидевший живопис-
ный мундир,  полуфранцузский,  полувосточный,  обрисовывал  его  широкую
грудь, украшенную крестом Почетного легиона, и его стройную талию. Моло-
дой офицер поклонился с изящной учтивостью. Он  был  грациозен  во  всех
своих движениях, потому что был силен.
   - Господин Моррель, - радушно сказал Альбер, - барон Шато-Рено  зара-
нее знал, что доставит мне особенное удовольствие, познакомив меня с ва-
ми; вы его друг - надеюсь, вы станете и нашим другом.
   - Отлично, - сказал Шато-Рено, - и пожелайте, дорогой виконт, чтобы в
случае нужды он сделал для вас то же, что для меня.
   - А что он сделал? - спросил Альбер.
   - Барон преувеличивает, - сказал Моррель, - право, не стоит  об  этом
говорить!
   - Как не стоит говорить? - воскликнул Шато-Рено. - Жизнь не стоит то-
го, чтобы о ней говорить?.. Право, вы слишком уж большой философ,  доро-
гой Моррель... Вы можете так говорить, вы рискуете жизнью  каждый  день,
но я, на чью долю это выпало совершенно случайно...
   - Во всем этом, барон, для меня ясно только одно: что капитан Моррель
спас вам жизнь.
   - Да, только и всего, - сказал Шато-Рено.
   - А как это случилось? - спросил Бошан.
   - Бошан, друг мой, поймите, что я умираю с голоду! - воскликнул  Деб-
рэ. - Не надо длинных рассказов.
   - Да разве я вам мешаю сесть за стол?.. - сказал Бошан.  -  Шато-Рено
все расскажет нам за завтраком.
   - Господа, - сказал Морсер, - имейте в виду, что сейчас  только  чет-
верть одиннадцатого и мы ждем последнего гостя.
   - Ах, да, дипломата, - сказал Дебрэ.
   - Дипломата или что-нибудь еще, это мне неизвестно. Знаю только,  что
я возложил на него поручение, которое он выполнил так удачно, что,  будь
я королем, я сделал бы его кавалером всех моих орденов, если бы  даже  в
моем распоряжении были сразу и Золотое Руно и Подвязка.
   - В таком случае, раз мы еще не садимся за стол, -  сказал  Дебрэ,  -
налейте себе рюмку хереса, как сделали мы, и  расскажите  нам  свою  по-
весть, барон.
   - Вы все знаете, что недавно мне вздумалось съездить в Африку.
   - Это путь, который вам указали ваши предки, дорогой Шато-Рено, - лю-
безно вставил Морсер.
   - Да, но едва ли вы, подобно им, делали это ради  освобождения  гроба
господня.
   - Вы правы, Бошан, - сказал молодой  аристократ,  -  я  просто  хотел
по-любительски пострелять из пистолета. Как вам известно,  я  не  выношу
дуэли с тех пор, как два моих секунданта, выбранные мною для того, чтобы
уладить дело, заставили меня раздробить руку одному из моих лучших  дру-
зей... бедному Францу д'Эпине, вы все его знаете.
   - Ах, да, верно, - сказал Дебрэ, - вы  с  ним  когдато  дрались...  А
из-за чего?
   - Хоть убейте, не помню, - отвечал Шато-Рено. - Но зато отлично  пом-
ню, что, желая как-нибудь проявить свои таланты в этой области, я  решил
испытать на арабах новые пистолеты, которые мне только что подарили. По-
этому я отправился в Оран, из Орана доехал до Константины и  прибыл  как
раз в то время, когда снимали осаду. Я начал отступать вместе со  всеми.
Двое суток я кое-как сносил днем дождь, а ночью снег; но на третье  утро
моя лошадь околела от холода: бедное животное привыкло к попонам, к теп-
лой конюшне... Это был арабский конь, но он не узнал  родины,  встретив-
шись в Аравии с десятиградусным морозом.
   - Так вот почему вы хотите купить моего английского скакуна, - сказал
Дебрэ. - Вы надеетесь, что он будет лучше вашего араба переносить холод.
   - Вы ошибаетесь, я поклялся никогда больше не ездить в Африку.
   - Вы так струхнули? - спросил Бошан.
   - Да, признаюсь, - отвечал Шато-Рено, - и было от чего! Итак,  лошадь
моя околела; я шел пешком; на меня во весь опор налетели  шесть  арабов,
чтобы отрубить мне голову; двоих я застрелил из ружья, двоих - в упор из
пистолетов, но оставалось еще двое, а я был безоружен. Один схватил меня
за волосы, - вот почему я теперь стригу их так коротко: как  знать,  что
может случиться, - а другой приставил мне к шее свой  ятаган,  и  я  уже
чувствовал жгучий холод стали, как вдруг вот этот господин в  свою  оче-
редь налетел на них, убил выстрелом из пистолета  того,  который  держал
меня за волосы, и разрубил голову тому, который собирался перерезать мне
горло ятаганом. Он считал своим долгом в  этот  день  спасти  чью-нибудь
жизнь; случаю угодно было, чтобы это оказалась моя; когда я буду  богат,
я закажу Клагману или Марокетти статую Случая.
   - Это было пятого сентября, - сказал, улыбаясь, Моррель, - в годовщи-
ну того дня, когда чудом был спасен мой отец; и каждый год, по мере моих
сил, я стараюсь ознаменовать этот день, сделав что-нибудь...
   - Героическое, не правда ли? - прервал Шато-Рено.  -  Короче  говоря,
мне повезло, но это еще не все. После того как он спас меня от ножа,  он
спас меня от холода, отдав мне не половину своего плаща, как делал  свя-
той Мартин, а весь плащ целиком;  а  затем  и  от  голода,  разделив  со
мной... угадайте что?
   - Паштет от Феликса? - спросил Бошан.
   - Нет, свою лошадь, от которой каждый из нас с большим аппетитом съел
по куску; это было нелегко!
   - Съесть кусок лошади? - спросил, смеясь, Морсер.
   - Нет, пойти на такую жертву, - отвечал Шато-Рено. - Спросите у  Деб-
рэ, пожертвует ли он своим английским скакуном для незнакомца?
   - Для незнакомца - нет, - сказал Дебрэ, - а для друга - может быть.
   - Я предчувствовал, что вы станете моим другом, барон, - сказал  Мор-
рель. - Кроме того, как я уже имел честь вам сказать, называйте это  ге-
роизмом или жертвой, но в тот день я  должен  был  чем-нибудь  отплатить
судьбе за неожиданное счастье, когда-то посетившее нас.
   - Эта история, на которую намекает Моррель, - продолжал Шато-Рено,  -
совершенно изумительна, и, когда вы с ним поближе познакомитесь, он  вам
ее как-нибудь расскажет; а пока что довольно воспоминаний, займемся  на-
шими желудками. В котором часу вы завтракаете, Альбер?
   - В половине одиннадцатого.
   - Точно? - спросил Дебрэ, вынимая часы.
   - Вы подарите мне еще пять минут льготных, - сказал Морсер, - ведь  я
тоже жду спасителя.
   - Чьего?
   - Моего собственного, черт возьми, - отвечал Морсер. - Или,  по-ваше-
му, меня нельзя от чего-нибудь спасти, как всякого другого, и только од-
ни арабы рубят головы? Наш завтрак - завтрак филантропический, и за  на-
шим столом будут сидеть, я надеюсь, два благодетеля человечества.
   - Как же быть? - сказал Дебрэ. - У нас ведь только одна Монтионовская
премия?
   - Что ж, ее отдадут тому, кто ничего не сделал, чтобы ее заслужить, -
сказал Бошан. - Обычно Академия так и выходит из затруднения.
   - А откуда явится ваш спаситель? - спросил Дебрэ. - Прошу прощения за
свою настойчивость; я помню, вы уже раз мне ответили,  но  так  туманно,
что я позволил себе переспросить вас.
   - По правде сказать, я и сам не знаю, - отвечал Альбер, - три  месяца
тому назад, когда я его приглашал, он был в Риме; но кто может  сказать,
где он успел побывать за это время?
   - И вы думаете, он способен быть пунктуальным? - спросил Дебрэ.
   - Я думаю, что он способен на все.
   - Имейте в виду, что даже с  пятью  минутами  льготы  остается  ждать
только десять минут.
   - Так я воспользуюсь ими и расскажу вам про моего гостя.
   - Простите, - сказал Бошан, - а  можно  из  вашего  рассказа  сделать
фельетон?
   - Даже очень, - отвечал Морсер, - и прелюбопытный.
   - Так рассказывайте; надо же мне чем-нибудь вознаградить себя, раз  я
не попаду в Палату.
   - Я был в Риме во время последнего карнавала.
   - Это мы знаем, - прервал Бошан.
   - Да, но вы не знаете, что я был похищен разбойниками.
   - Разбойников нет, - заметил Дебрэ.
   - Нет, есть, существуют, и еще какие страшные, я хочу сказать -  вос-
хитительные. Они показались мне до ужаса прекрасными.
   - Послушайте, дорогой Альбер, - сказал Дебрэ, - сознайтесь,  что  ваш
повар запоздал, что устрицы еще не привезены из Марени или Остенде и что
вы, по примеру госпожи де Ментенон, хотите заменить еду сказкой.  Созна-
вайтесь же, мы настолько учтивы, что извиним вас и выслушаем вашу  исто-
рию, как бы фантастична она ни была.
   - А я вам говорю, что хоть она и фантастична, в ней все правда от на-
чала до конца. Итак, разбойники взяли меня в плен и отвели в весьма неу-
ютное место, называемое катакомбами Сан-Себастьяно.
   - Я их знаю, - сказал Шато-Рено, - я там чуть было не  схватил  лихо-
радку.
   - А я на самом деле схватил, - продолжал Альбер. - Мне заявили, что я
пленник и что за меня требуется выкуп - пустяки, четыре  тысячи  римских
пиастров, двадцать шесть тысяч турских ливров. К несчастью, у меня оста-
валось только полторы тысячи, путешествие мое подходило к концу и кредит
истощился. Я написал Францу... Да, ведь Франц был при этом, и вы  можете
спросить у него, присочинил ли я хоть слово. Я написал ему, что  если  в
шесть часов утра он не привезет четырех тысяч пиастров, то в десять  ми-
нут седьмого я буду сопричислен к лику блаженных святых и славных  муче-
ников. Поверьте, что Луиджи Вампа -  так  звали  атамана  разбойников  -
честно сдержал бы свое обещание.
   - Но Франц привез четыре тысячи пиастров? - сказал Шато-Рено.  -  Еще
бы! Достать четыре тысячи пиастров не хитрость, когда  зовешься  Францем
д'Эпине или Альбером де Морсер.
   - Нет, он просто приехал в сопровождении того гостя, о котором я  го-
ворю и которого я надеюсь вам представить.
   - Так этот господин - Геркулес, убивающий Кака, или Персей,  освобож-
дающий Андромеду?
   - Нет, он с меня ростом.
   - Вооружен до зубов?
   - С ним не было и вязальной спицы.
   - Но он заплатил выкуп?
   - Он сказал два слова на ухо атаману, и меня освободили.
   - Перед ним даже извинились, что задержали тебя, - прибавил Бошан.
   - Вот именно, - подтвердил Альбер.
   - Уж не Ариосто ли он?
   - Нет, просто граф Монте-Кристо.
   - Такого имени нет, - сказал Дебрэ.
   - По-моему тоже, - прибавил Шато-Рено с уверенностью человека,  знаю-
щего наизусть все родословные книги Европы, - кто слышал когда-нибудь  о
графах Монте-Кристо?
   - Может быть, он родом из Святой земли, - сказал Бошан,  -  вероятно,
кто-нибудь из его предков владел Голгофой, как Мортемары -  Мертвым  мо-
рем.
   - Простите, господа, - сказал Максимилиан, - но мне  кажется,  что  я
могу вывести вас из затруднения. Монте-Кристо - островок, о котором час-
то говорили моряки, служившие у моего отца; песчинка на Средиземном  мо-
ре, атом в бесконечности.
   - Вы совершенно правы, - сказал Альбер, - и человек, о котором я  вам
рассказываю, - господин и повелитель этой  песчинки,  этого  атома.  Он,
по-видимому, купил себе графский титул где-нибудь в Тоскане.
   - Так он богат, ваш граф?
   - Думаю, что богат.
   - Да ведь это должно быть видно?
   - Ошибаетесь, Дебрэ.
   - Я вас не понимаю.
   - Читали вы "Тысячу и одну ночь"?
   - Что за вопрос!
   - А разве можно сказать, кто там перед вами - богачи или бедняки? Что
у них: пшеничные зерна или рубины и алмазы? Вам кажется - это жалкие ры-
баки, и вдруг они вводят вас в какую-нибудь таинственную пещеру, - и пе-
ред вашими глазами сокровища, на которые можно купить всю Индию.
   - Ну и что же?
   - А то, что мой граф Монте-Кристо один из таких рыбаков; у него  даже
имя оттуда; его зовут Синдбад-Мореход, и у него есть пещера, полная  зо-
лота.
   - А вы видели эту пещеру, Морсер? - спросил Бошан.
   - Я - нет, а Франц видел. Но смотрите, ни  слова  об  этом  при  нем!
Франца ввели туда с завязанными глазами, ему прислуживали немые и женщи-
ны, перед которыми сама Клеопатра - просто девка. Впрочем, насчет женщин
он не вполне уверен, потому что они появились только после того, как  он
отведал гашишу; так что он, может быть, принял  за  женщин  какие-нибудь
статуи.
   Молодые люди смотрели на Морсера, и в их глазах ясно читалось: "С ума
ты сошел или просто нас дурачишь?"
   - В самом деле, - задумчиво сказал Моррель, - я слышал от одного ста-
рого моряка, по имени Пенелон, нечто похожее на то, о чем говорит госпо-
дин де Морсер.
   - Я очень рад, что  господин  Моррель  меня  поддерживает,  -  сказал
Альбер. - Вам, верно, не нравится, что он бросает эту путеводную пить  в
мой лабиринт?
   - Простите, дорогой друг, - сказал Дебрэ, - но вы рассказываете такие
невероятные вещи...
   - Невероятные для вас, потому что ваши посланники и  консулы  вам  об
этом не пишут; им некогда, они заняты тем, что  притесняют  своих  путе-
шествующих соотечественников.
   - Вот вы и рассердились и нападаете на бедных  наших  представителей.
Да как же они могут защищать ваши интересы? Палата все  время  урезывает
им содержание; дошло до того, что на эти должности больше  не  находится
желающих. Хотите быть послом, Альбер? Я устрою вам назначение в Констан-
тинополь.
   - Вот еще! Чтобы султан, чуть только я  заступлюсь  за  Магомета-Али,
прислал мне шнурок и чтобы мои же секретари меня удушили!
   - Ну вот видите, - сказал Дебрэ.
   - Да, но, несмотря на все это, мой граф Монте-Кристо существует...
   - Все на свете существуют! Нашли диковину!
   - Все существуют, конечно, но не у всех есть  чернокожие  невольники,
княжеские картинные галереи, музейное оружие, лошади ценою в шесть тысяч
франков, наложницы гречанки.
   - А вы ее видели, наложницу гречанку?
   - Да, и видел и слышал; видел в театре Балле, а слышал однажды, когда
завтракал у графа.
   - Так он ест, ваш необыкновенный человек?
   - По правде говоря, ест так мало, что об этом и говорить не стоит.
   - Увидите, он окажется вампиром.
   - Смейтесь, если хотите, но то же сказала графиня  Г.,  которая,  как
вам известно, знавала лорда Рутвена.
   - Поздравляю, Альбер, это блестяще  для  человека,  не  занимающегося
журналистикой, - воскликнул Бошан. - Стоит пресловутой  морской  змеи  в
"Конституционалисте". Вампир - просто великолепно!
   - Глаза красноватые с расширяющимися  и  суживающимися,  по  желанию,
зрачками, - произнес Дебрэ, - орлиный нос, большой открытый лоб, в  лице
ни кровинки, черная бородка, зубы блестящие и острые, и такие же манеры.
   - Так оно и есть, Люсьен, - сказал Морсер, - все приметы совпадают  в
точности. Да, манеры острые и колкие. В обществе этого человека  у  меня
часто пробегал мороз по коже; а  один  раз,  когда  мы  вместе  смотрели
казнь, я думал, что упаду в обморок, не столько от работы  палача  и  от
криков осужденного, как от вида графа, так его хладнокровных рассказов о
всевозможных способах казни.
   - А не водил он вас в развалины Колизея, чтобы пососать  вашу  кровь,
Морсер? - спросил Бошан.
   - А когда отпустил, не заставил вас расписаться на каком-нибудь  пер-
гаменте огненного цвета, что вы отдаете ему свою душу, как  Исав  перво-
родство?
   - Смейтесь, смейтесь, сколько вам угодно,  -  сказал  Морсер,  слегка
обиженный. - Когда я смотрю на  вас,  прекрасные  парижане,  завсегдатаи
Гантского бульвара, посетители Булонского леса, и вспоминаю этого  чело-
века, это, право, мне кажется, что мы люди разной породы.
   - И я этим горжусь! - сказал Бошан.
   - Во всяком случае, - добавил Шато-Рено, - ваш  граф  Монте-Кристо  в
минуты досуга прекрасный человек, если, конечно, не считать его  делишек
с итальянскими разбойниками.
   - Никаких итальянских разбойников нет! - сказал Дебрэ.
   - И вампиров тоже нет! - поддержал Бошан.
   - И графа Монте-Кристо  тоже  нет,  -  продолжал  Дебрэ.  -  Слышите,
Альбер: бьет половина одиннадцатого.
   - Сознайтесь, что вам приснился страшный сон, и идемте завтракать,  -
сказал Бошан.
   Но еще не замер гул стенных часов, как дверь  распахнулась  и  Жермен
доложил:
   - Его сиятельство граф Монте-Кристо!
   Все присутствующие невольно вздрогнули  и  этим  показали,  насколько
проник им в души рассказ Морсера. Сам Альбер не мог подавить  внезапного
волнения.
   Никто не слышал ни стука кареты, ни шагов в прихожей; даже дверь  от-
ворилась бесшумно.
   На пороге появился граф; он был одет очень просто,  но  даже  взыска-
тельный глаз не нашел бы ни малейшего изъяна в его костюме. Все отвечало
самому изысканному вкусу, все - платье, шляпа и белье - было сделано ру-
ками самых искусных поставщиков.
   Ему было на вид не более тридцати пяти лет, и особенно поразило  всех
его сходство с портретом; который набросал Дебрэ.
   Граф, улыбаясь, подошел прямо к Альберу, который  встал  навстречу  и
горячо пожал ему руку.
   - Точность - вежливость королей, как утверждал, насколько мне извест-
но, один из ваших монархов, - сказал Монте-Кристо, - но путешественники,
при всем своем желании, не всегда могут соблюсти это правило. Все  же  я
надеюсь, дорогой виконт, что, учитывая мое искреннее желание  быть  точ-
ным, вы простите мне те две или три  секунды,  на  которые  я,  кажется,
все-таки опоздал. Пятьсот лье не всегда можно проехать без  препятствий,
тем более во Франции, где, говорят, запрещено бить кучеров.
   - Граф, - отвечал Альбер, - я как раз  сообщал  о  вашем  предстоящем
приходе моим друзьям, которых я пригласил сюда по случаю вашего любезно-
го обещания навестить меня. Позвольте вам их представить: граф ШатоРено,
чье дворянство восходит к двенадцати пэрам и чьи предки сидели за  Круг-
лым столом; господин Люсьен Дэбре - личный секретарь министра внутренних
дел; господин Бошан  -  опасный  журналист,  гроза  французского  прави-
тельства; он широко известен у себя на родине, но вы, в Италии, быть мо-
жет, никогда не слышали о нем, потому что там его газета запрещена;  на-
конец, господин Максимилиан Моррель - капитан спаги.
   При этом имени граф, раскланивавшийся со всеми очень  вежливо,  но  с
чисто английским бесстрастием и холодностью, невольно сделал шаг вперед,
и легкий румянец мелькнул, как Молния, на его бледных щеках.
   - Вы носите мундир французов-победителей, - сказал он Моррелю. -  Это
прекрасный мундир.
   Трудно было сказать, какое чувство придало такую  глубокую  звучность
голосу графа и вызвало, как бы помимо его воли, особый блеск в его  гла-
зах, таких прекрасных, спокойных и ясных, когда ничто их не  затуманива-
ло.
   - Вы никогда не видали наших африканцев? - спросил Альбер.
   - Никогда, - отвечал граф, снова вполне овладев собою.
   - Под этим мундиром бьется одно из самых  благородных  и  бесстрашных
сердец нашей армии.
   - О виконт! - прервал Моррель.
   - Позвольте мне договорить, капитан... И мы сейчас узнали, -  продол-
жал Альбер, - о таком геройском поступке господина Морреля, что, хотя  я
вижу его сегодня первый раз в жизни, я прошу у него разрешения  предста-
вить его вам, граф, как моего друга.
   И при этих словах странно неподвижный взор, мимолетный румянец и лег-
кое дрожание век опять выдали волнение Монте-Кристо.
   - Вот как! - сказал он. - Значит, капитан - благородный человек.  Тем
лучше!
   Это восклицание, отвечавшее скорее на собственную мысль графа, чем на
слова Альбера, всем показалось странным, особенно Моррелю, который удив-
ленно посмотрел на Монте-Кристо. Но в то же время это было  сказано  так
мягко и даже нежно, что, несмотря на всю странность  этого  восклицания,
не было возможности на него рассердиться.
   - Какие у него могли быть основания в этом сомневаться? - спросил Бо-
шан у Шато-Рено.
   - В самом деле, - отвечал тот, своим наметанным и зорким глазом арис-
тократа сразу определивший в Монте-Кристо все, что поддавалось определе-
нию, - Альбер нас не обманул, и этот граф - необыкновенный человек;  как
вам кажется, Моррель?
   - По-моему, у него открытый взгляд и приятный голос, так что  он  мне
нравится, несмотря на странное замечание на мой счет.
   Господа, - сказал Альбер, - Жермен докладывает,  что  завтрак  подан.
Дорогой граф, разрешите указать вам дорогу.
   Все молча прошли в столовую и заняли свои места.
   - Господа, - заговорил, усаживаясь, граф, - разрешите мне сделать вам
признание, которое может послужить мне извинением за возможные  мои  оп-
лошности: я здесь чужой, больше того, я первый раз в Париже.  Поэтому  с
французской жизнью я совершенно незнаком; до сих пор я всегда  вел  вос-
точный образ жизни, совершенно противоположный французским нравам и обы-
чаям. И я заранее прошу извинить меня, если вы найдете  во  мне  слишком
много турецкого, неаполитанского или арабского. А засим  -  приступим  к
завтраку.
   - Как он говорит! - прошептал Бошан. - Положительно это вельможа!
   - Чужеземный вельможа, - добавил Дебрэ.
   - Вельможа всех стран света, господин Дебрэ, - заключил Шато-Рено.




   Как читатели, вероятно, помнят, граф был очень умерен в еде.  Поэтому
Альбер выразил опасение, что парижский образ жизни с самого начала  про-
изведет на пего дурное впечатление своей наиболее материальной,  хотя  в
то же время наиболее необходимой стороной.
   - Дорогой граф, - сказал он, - я сильно  опасаюсь,  что  кухня  улицы
Эльдер понравится вам меньше кухни Пьяцца-ди-Спанья. Мне следовало зара-
нее осведомиться о ваших вкусах и заказать блюда, которые вы предпочита-
ете.
   - Если бы вы знали меня ближе, - ответил, улыбаясь, граф,  -  вас  не
заботили бы такие пустяки. В моих путешествиях мне приходилось  питаться
макаронами в Неаполе, полентой в Милане, оллаподридой в Валенсии,  пила-
вом в Константинополе, карриком в Индии и ласточкиными гнездами в Китае.
Для такого космополита, как я, вопроса о кухне не существует. Где  бы  я
ни был, я ем все, только ем понемногу; а как раз сегодня, когда вы сету-
ете на мою умеренность, у меня волчий аппетит, потому что со  вчерашнего
утра я ничего не ел.
   - Как, со вчерашнего утра? - воскликнули все. - Неужели вы ничего  не
ели целые сутки?
   - Да, - отвечал Монте-Кристо. - Мне пришлось свернуть с дороги, чтобы
собрать некоторые сведения в окрестностях Нима, это несколько  задержало
меня, и я не хотел нигде останавливаться.
   - И вы пообедали в карете? - спросил Морсер.
   - Нет, я спал; я всегда засыпаю, когда мне скучно и нет охоты развле-
каться или когда я голоден и нет охоты есть.
   - Так вы, значит, можете заставить себя заснуть? - спросил Моррель.
   - Почти что так.
   - И у вас есть для этого какое-нибудь средство?
   - Самое верное.
   - Вот что пригодилось бы нам, африканцам, - сказал Моррель, -  у  нас
ведь не всегда бывает пища, а питье - и того реже.
   - Несомненно, - сказал Монте-Кристо, - но, к сожалению, мое средство,
чудесное для такого человека, как я, живущего совсем особой жизнью, было
бы опасно применить в армии; она не проснулась бы в нужную минуту.
   - А можно узнать, что это за средство? - спросил Дебрэ.
   - Разумеется, - сказал Монте-Кристо, - я не делаю из него тайны:  это
смесь отличнейшего опиума, за которым я сам ездил в Кантон,  чтобы  быть
уверенным в его качестве, и лучшего гашиша, собираемого между  Тигром  и
Евфратом; их смешивают в равных долях и делают пилюли, которые вы и гло-
таете, когда нужно. Действие наступает через десять  минут.  Спросите  у
барона Франца д'Эпине; он, кажется, пробовал их однажды.
   - Да, - сказал Альбер, - он говорил мне; он сохранил о них самое при-
ятное воспоминание.
   - Значит, - сказал Бошан, который,  как  полагается  журналисту,  был
очень недоверчив, - это снадобье у вас всегда при себе?
   - Всегда, - отвечал Монте-Кристо.
   - Не будет ли с моей стороны нескромностью попросить вас показать нам
эти драгоценные пилюли? - продолжал Бошан, надеясь захватить чужестранца
врасплох.
   - Извольте.
   И граф вынул из кармана  очаровательную  бомбоньерку,  выточенную  из
цельного изумруда, с золотой крышечкой, которая, отвинчиваясь, пропуска-
ла шарик зеленоватого цвета величиною с  горошину.  Этот  шарик  издавал
острый, въедливый запах. В изумрудной бомбоньерке лежало четыре или пять
шариков, но она могла вместить и дюжину.
   Бомбоньерка обошла стол по кругу, но гости брали ее друг у друга ско-
рее для того, чтобы взглянуть на великолепный изумруд, чем чтобы посмот-
реть или понюхать пилюли.
   - И это угощение вам готовит ваш повар? - спросил Бошан.
   - О, нет, - сказал Монте-Кристо, - я не доверяю лучших моих наслажде-
ний недостойным рукам. Я неплохой химик и сам приготовляю эти пилюли.
   - Великолепный изумруд! - сказал Шато-Рено. - Такого крупного  я  ни-
когда не видал, хотя у моей матери есть недурные фамильные  драгоценнос-
ти.
   - У меня их было три таких, - пояснил Монте-Кристо, - один я  подарил
падишаху, который украсил им свою саблю; второй - его святейшеству папе,
который велел вставить его в свою тиару, против почти равноценного  ему,
но все же не такого красивого изумруда, подаренного его  предшественнику
Пию Седьмому императором Наполеоном; третий я оставил себе и  велел  вы-
долбить. Это наполовину обесценило его, но так  было  удобнее  для  того
употребления, которое я хотел из него сделать.
   Все с изумлением смотрели на Монте-Кристо; он говорил так просто, что
ясно было: его слова либо чистая правда, либо бред безумца; однако изум-
руд, который он все еще держал в руках, заставлял придерживаться первого
из этих предположений.
   - Что же дали вам эти два властителя взамен вашего великолепного  по-
дарка? - спросил Дебрэ.
   - Падишах подарил свободу женщине, - отвечал граф, - святейший папа -
жизнь мужчине. Таким образом, раз в жизни мне довелось быть столь же мо-
гущественным, как если бы я был рожден для трона.
   - И тот, кого вы спасли, был Пеппино, не правда ли? - воскликнул Мор-
сер. - Это к нему вы применили ваше право помилования?
   - Все может быть, - ответил, улыбаясь, МонтеКристо.
   - Граф, вы не можете себе представить, как мне приятно слушать вас, -
сказал Альбер. - Я уже рекомендовал вас моим друзьям как  человека  нео-
быкновенного, чародея из "Тысячи и одной ночи", средневекового  колдуна;
но парижане так склонны к парадоксам, что принимают за плод  воображения
самые бесспорные истины, когда эти истины не  укладываются  в  рамки  их
повседневного существования. Вот, например, Бошан ежедневно печатает,  а
Дебрэ читает, что на Бульваре остановили и ограбили  запоздавшего  члена
Жокей-клуба; что на улице Сен-Дени или в Сен-Жерменском предместье убили
четырех человек; что поймали десять, пятнадцать, двадцать воров  в  кафе
на Бульваре Тампль или в Термах Юлиана; а между тем они отрицают сущест-
вование разбойников в Мареммах, в римской Кампанье или Понтийских  боло-
тах. Пожалуйста, граф, скажите им сами, что я был взят в плен этими раз-
бойниками и что, если бы не ваше великодушное вмешательство, я, по  всей
вероятности, в настоящую минуту  ждал  бы  в  катакомбах  Сан-Себастьяно
воскресения мертвых, вместо того чтобы угощать их в моем жалком  домишке
на улице Эльдер.
   - Полноте, - сказал Монте-Кристо, - вы обещали мне никогда не вспоми-
нать об этой безделице.
   - Я не обещал, - воскликнул Морсер. - Вы смешиваете меня с кем-нибудь
другим, кому оказали такую же услугу. Наоборот, прошу вас, поговорим  об
этом. Может быть, вы не только повторите кое-что из того,  что  мне  из-
вестно, но и расскажете многое, чего я не знаю.
   - Но, мне кажется, - сказал с улыбкой граф, - вы играли во всей  этой
истории достаточно важную роль, чтобы знать не хуже меня все, что  прои-
зошло.
   - А если я скажу то, что знаю, вы обещаете рассказать все, чего я  не
знаю? - спросил Морсер.
   - Это будет справедливо, - ответил Монте-Кристо.
   - Ну, так вот, - продолжал Морсер, - расскажу, хотя все это очень  не
лестно для моего самолюбия. Я воображал в течение трех дней, что со мной
заигрывает некая маска, которую я принимал за аристократку, происходящую
по прямой линии от Туллии или Поппеи, между тем как меня просто-напросто
интриговала  сельская  красотка,  чтобы  не  сказать  крестьянка.  Скажу
больше, я оказался совсем уже простофилей и принял за крестьянку молодо-
го бандита, стройного и безбородого мальчишку лет  пятнадцати.  Когда  я
настолько осмелел, что попытался запечатлеть на его невинном плече поце-
луй, он приставил к моей груди пистолет и с помощью семи или восьми  то-
варищей повел или, вернее, поволок меня в катакомбы Сан-Себастьяно.  Там
я увидел их атамана, чрезвычайно ученого человека. Он был занят тем, что
читал "Записки Цезаря", и соблаговолил прервать  чтение,  чтобы  заявить
мне, что если на следующий день, к шести часам утра, я не  внесу  в  его
кассу четырех тысяч пиастров, то в четверть седьмого меня не будет в жи-
вых. У Франца есть мое письмо с припиской маэстро Луиджи Вампа. Если  вы
сомневаетесь, я напишу Францу, чтобы он дал засвидетельствовать подписи.
Вот и все, что я знаю; но я не знаю, каким образом  вам,  граф,  удалось
снискать столь глубокое уважение римских разбойников, которые  мало  что
уважают. Сознаюсь, мы с Францем были восхищены.
   - Все это очень просто. Я знаю знаменитого Луиджи Вампа уже более де-
сяти лет. Как-то, когда он был мальчишкой-пастухом, я  дал  ему  золотую
монету за то, что он указал мне дорогу, а он, чтобы не остаться у меня в
долгу, отдарил меня кинжалом с резной рукояткой собственной работы; этот
кинжал вы, вероятно, видели в моей коллекции оружия. Впоследствии он  не
то забыл этот обмен подарками - залог дружбы между нами, - не то не  уз-
нал меня и пытался взять в плен; но вышло наоборот: я захватил его и еще
десяток разбойников. Я мог отдать его в руки римского правосудия,  кото-
рое всегда действует проворно, а для него особенно постаралось бы, но  я
не сделал этого: я отпустил их всех с миром.
   - С условием, чтобы они больше не грешили, - засмеялся журналист. - И
я с удовольствием вижу, что они честно сдержали слово.
   - Нет, - возразил Монте-Кристо, - только с тем  условием,  чтобы  они
никогда не трогали ни меня, ни моих друзей. Может быть, мои слова  пока-
жутся вам странными, господа социалисты, прогрессисты, гуманисты,  но  я
никогда не забочусь о ближних, никогда не пытаюсь защищать общество, ко-
торое меня не защищает и вообще занимается мною только тогда, когда  мо-
жет повредить мне. Если я отказываю и обществу и ближнему в  уважении  и
только сохраняю нейтралитет, они все-таки еще остаются у меня в неоплат-
ном долгу.
   - Слава богу! - воскликнул Шато-Рено. - Наконецто  я  слышу  храброго
человека, который честно и  неприкрыто  проповедует  эгоизм.  Прекрасно,
браво, граф!
   - По крайней мере, откровенно, - сказал Моррель, - но я  уверен,  что
граф не раскаивался, однажды изменив своим принципам, которые он  сейчас
так решительно высказал.
   - В чем же я изменил им? - спросил  Монте-Кристо,  который  время  от
времени так внимательно взглядывал на Морреля, что  бесстрашный  молодой
воин уже несколько раз опускал глаза под светлым и ясным взором графа.
   - Но мне кажется, - возразил Моррель, - что, спасая господина де Мор-
сер, вам совершенно незнакомого, вы служили и ближнему и обществу.
   - Коего он является лучшим украшением, - торжественно  заявил  Бошан,
залпом осушая бокал шампанского.
   - Вы противоречите себе, граф, - воскликнул Альбер, - вы,  самый  ло-
гичный человек, какого я знаю; и сейчас вам докажу,  что  вы  далеко  не
эгоист, а напротив того - филантроп. Вы называете  себя  сыном  Востока,
говорите, что вы левантинец, малаец, индус, китаец, дикарь; ваше  имя  -
Синдбад-Мореход, граф Монте-Кристо; и вот, едва вы попали в Париж, в вас
сказывается основное достоинство, или основной недостаток, присущий нам,
эксцентричным парижанам: вы приписываете себе не свойственные вам пороки
и скрываете свои добродетели.
   - Дорогой виконт, - возразил Монте-Кристо, - в моих словах  или  пос-
тупках я не вижу ничего достойного такой похвалы. Вы были не  чужой  для
меня: я был знаком с вами, я уступил вам две комнаты, угощал вас завтра-
ком, предоставил вам один из моих экипажей, мы вместе любовались масками
на Корсо и вместе смотрели из окна на Пьяцца-дель-Пополо на  казнь,  так
сильно взволновавшую вас, что вам едва не  сделалось  дурно.  И  вот,  я
спрашиваю вас всех, мог ли я оставить моего гостя в руках  этих  ужасных
разбойников, как вы их называете? Кроме того, как вам известно, когда  я
спасал вас, у меня была задняя мысль, что вы окажете мне услугу и, когда
я приеду во Францию, введете меня в парижский свет. Прежде вы могли  ду-
мать, что это просто мимолетное предположение, но теперь вы видите,  что
это чистейшая реальность, и вам придется покориться, чтобы  не  нарушить
вашего слова.
   - И я сдержу его, - сказал Морсер, - по боюсь, дорогой граф,  что  вы
будете крайне разочарованы, - ведь вы привыкли к живописным  местностям,
необычайным приключениям, к фантастическим горизонтам. У нас нет  ничего
похожего на то, к чему вас приучила ваша богатая событиями  жизнь.  Мон-
мартр - наш Чимборазо, Мопвалериен - паши Гималаи; Грепельская равнина -
наша Великая Пустыня, да и тут роют артезианский колодец для  караванов.
У нас есть воры, и даже много, хоть и не так много, как говорят; но  эти
воры боятся самого  мелкого  сыщика  куда  больше,  чем  самого  знатною
вельможи; словом, Франция - страна столь прозаическая, а Париж  -  город
столь цивилизованный, что во всех наших восьмидесяти пяти  департаментах
(разумеется, я исключаю Корсику из числа французских  провинций),  -  во
всех наших департаментах вы не найдете даже небольшой горы,  на  которой
не было бы телеграфа и сколько-нибудь темной пещеры, в которую полицейс-
кий комиссар не провел бы газ. Так что я могу оказать вам лишь одну  ус-
лугу, дорогой граф, и тут я весь в вашем распоряжении: ввести вас всюду,
или лично, или через друзей. Впрочем, вам для этого никто  не  нужен:  с
вашим именем, с вашим богатством и вашим умом (Монте-Кристо поклонился с
легкой иронической улыбкой) человек не нуждается в том, чтобы его предс-
тавляли, и будет везде хорошо принят. В сущности я могу быть вам полезен
только в одном. Если вам может пригодиться мое  знакомство  с  парижской
жизнью, кое-какой опыт в вопросах комфорта и знание магазинов, то я все-
цело в вашем распоряжении, чтобы помочь вам прилично устроиться. Не смею
предложить вам разделить со мной эту квартиру, как вы в  Риме  разделили
со мной свою (хоть я и не проповедую эгоизма, я все же эгоист  до  мозга
костей): здесь, кроме меня самого, не поместилась бы и тень,  разве  что
женская.
   - Эта оговорка наводит на мысль о супружестве, - сказал граф. - В са-
мом деле, в Риме вы мне намекали на некие брачные  планы;  должен  ли  я
поздравить вас с наступающим счастьем?
   - Это все еще только планы.
   - И весьма неопределенные, - вставил Дебрэ.
   - Нисколько, - сказал Морсер, - мой отец очень желает этого, и я  на-
деюсь скоро познакомить вас если не с моей женой, то с невестой: мадему-
азель Эжени Данглар.
   - Эжени Данглар! - подхватил Монте-Кристо. - Позвольте, ее отец - ба-
рон Данглар?
   - Да, - отвечал Морсер, - но барон новейшей формации.
   - Не все ли равно, - возразил Монте-Кристо, - если  он  оказал  такие
услуги государству, что заслужил это отличие.
   - Огромные, - сказал Бошан. - Хоть он и был в душе либерал, но в  ты-
сяча восемьсот двадцать девятом году провел для Карла  Десятого  заем  в
шесть миллионов; за это король сделал его бароном и кавалером  Почетного
легиона, так что он носит свою награду не в жилетном кармане, как  можно
было бы думать, но честь честью, в петличке фрака.
   - Ах, Бошан, Бошан, - засмеялся Морсер, - приберегите это для "Корса-
ра" и "Шаривари", но при мне пощадите моего будущего тестя.
   Потом он обратился к Монте-Кристо:
   - Вы сейчас произнесли его имя так, как будто вы знакомы с бароном.
   - Я с ним не знаком, - небрежно сказал Монте-Кристо, - по,  вероятно,
скоро познакомлюсь, потому что мне в его банке открыт кредит банкирскими
домами Ричард и Блаунт в Лондоне, Арштейн и Эскелес в Вене  и  Томсон  и
Френч в Риме.
   Произнося два последних имени, граф искоса взглянул на Морреля.
   Если чужестранец думал произвести на Максимилиана  Морреля  впечатле-
ние, то он не ошибся. Максимилиан вздрогнул, как от электрического  раз-
ряда.
   - Томсон и Френч? - сказал он. - Вы знаете этот банкирский дом, граф?
   - Это мои банкиры в столице христианского мира,  -  спокойно  ответил
граф. - Я могу быть вам чем-нибудь полезен у них?
   - Быть может, граф, вы могли бы помочь нам в розысках, оставшихся  до
сих пор бесплодными. Этот банкирский дом некогда оказал нашей фирме  ог-
ромную услугу, но почему-то всегда отрицал это.
   - Я в вашем распоряжении, - ответил с поклоном Монте-Кристо.
   - Однако, - заметил Морсер, - заговорив о господине Данглар, мы слиш-
ком отвлеклись. Речь шла о том, чтобы подыскать графу Монте-Кристо  при-
личное помещение. Давайте подумаем, где поселиться новому гостю великого
Парижа?
   - В Сен-Жерменском предместье граф может найти недурной особняк с са-
дом, - сказал Шато-Рено.
   - Вы только и знаете что свое  несносное  Сен-Жерменское  предместье,
Шато-Рено, - сказал Дебрэ. - Не слушайте его, граф, и устройтесь на Шос-
се д'Антен: это подлинный Париж.
   - Бульвар Оперы, - заявил Бошан, - второй этаж, дом с балконом.  Граф
велит там положить подушки из серебряной парчи и, дымя чубуком или  гло-
тая свои пилюли, будет любоваться дефилирующей перед ним столицей.
   - А вам разве ничего не приходит в голову, Моррель, что вы ничего  не
предлагаете? - спросил ШатоРено.
   - Нет, напротив, - сказал, улыбаясь, молодой человек, - у  меня  есть
одна мысль, но я ждал, не соблазнится  ли  граф  каким-нибудь  из  ваших
блестящих предложений. А теперь я возьму на себя смелость предложить ему
небольшую квартирку в прелестном помпадуровском  особняке,  который  вот
уже год снимает на улице Меле моя сестра.
   - У вас есть сестра? - спросил граф.
   - Да, граф, и прекрасная сестра.
   - Замужем?
   - Уже девятый год.
   - И счастлива? - снова спросил граф.
   - Так счастлива, как только вообще возможно, - отвечал Максимилиан, -
она вышла замуж за человека, которого любила, за того,  кто  не  покинул
нас в нашем несчастье - за Эмманюеля Эрбо.
   Монте-Кристо чуть заметно улыбнулся.
   - Я живу у нее, когда нахожусь в отпуску, - продолжал Максимилиан,  -
и готов служить вам, граф, вместе с моим зятем, если вам что-либо  пона-
добится.
   - Одну минуту! - прервал Альбер, раньше чем Монте-Кристо успел  отве-
тить. - Подумайте, что вы делаете, Моррель. Вы хотите заточить путешест-
венника, Синдбада-Морехода в семейную обстановку. Человека, который при-
ехал смотреть Париж, вы хотите превратить в патриарха.
   - Вовсе нет, - улыбнулся Моррель, - моей сестре  двадцать  пять  лет,
зятю - тридцать, они молоды, веселы и счастливы. К тому  же  граф  будет
жить отдельно и встречаться с ними, только когда сам пожелает.
   - Благодарю вас, благодарю, - сказал Монте-Кристо, - я буду рад  поз-
накомиться с вашей сестрой и зятем, если  вам  угодно  оказать  мне  эту
честь, по я не приму ни одного из всех ваших предложении просто  потому,
что помещение для меня уже готово.
   - Как! - воскликнул Морсер. - Неужели вы будете жить в гостинице? Вам
будет слишком неуютно!
   - Разве я так плохо жил в Риме? - спросил МонтеКристо.
   - Еще бы, в Риме вы истратили на обстановку  ваших  комнат  пятьдесят
тысяч пиастров; но не намерены же вы каждый раз идти на такие расходы.
   - Меня не это остановило, - отвечал Монте-Кристо, - но я хочу иметь в
Париже дом, свои собственный. Я послал вперед своего камердинера, и  он,
наверное, уже купил дом и велел обставить.
   - Так, значит, у вас есть камердинер, который знает Париж? - восклик-
нул Бошан.
   - Он, как и я, в первый раз во Франции; он чернокожий и к тому же не-
мой, - отвечал Монте-Кристо.
   - Так это Али? - воскликнул Альбер среди всеобщего удивления.
   - Вот именно, Али, мой немой нубиец, которого вы, кажется,  видели  в
Риме.
   - Ну, конечно, - отвечал Морсер, - я прекрасно его помню. Но  как  же
вы поручили нубийцу купить дом в Париже и немому - его  обставить?  Нес-
частный, наверное, все напутал.
   - Напрасно вы так думаете; напротив, я уверен, что он все устроил  по
моему вкусу; а у меня, как вам известно, вкус довольно необычный. Он уже
с неделю как приехал; должно быть, он обегал весь город, проявляя  чутье
хорошей собаки, которая охотится одна; он знает мои прихоти, мои  вкусы,
мои потребности; он, наверное, все уже устроил, как надо. Он знал, что я
приеду сегодня в десять часов утра, и ждал меня с девяти у заставы  Фон-
тенбло. Он передал мне эту бумажку; это мой новый адрес; вот, прочтите.
   И Монте-Кристо передал Альберу листок.
   - "Елисейские Поля, номер тридцать", - прочел Морсер.
   - Вот это оригинально! - вырвалось у Бошана.
   - И чисто по-княжески! - прибавил Шато-Рено.
   - Как, вы еще не знаете вашего дома? - спросил Дебрэ.
   - Нет, - ответил Монте-Кристо, - я уже говорил, что не хотел  опазды-
вать к назначенному часу. Я оделся в карете и вышел из нее у дверей  ви-
конта.
   Молодые люди переглянулись: они не могли понять,  не  разыгрывает  ли
Монте-Кристо комедию, но все слова этого человека, несмотря на их необы-
чайность, дышали такой простотой, что нельзя  было  предполагать  в  них
лжи, да и зачем ему было лгать?
   - Стало быть, - сказал Бошан, - придется  нам  довольствоваться  теми
маленькими услугами, которые мы можем оказать  графу.  Я  как  журналист
открою ему доступ во все театры Парижа.
   - Благодарю вас, - сказал, улыбаясь, Монте-Кристо, - я уже велел мое-
му управляющему абонировать в каждом театре по ложе.
   - А ваш управляющий тоже нубиец и немой? - спросил Дебрэ.
   - Нет, он просто ваш соотечественник, если  только  корсиканец  может
считаться чьим-либо соотечественником; вы его знаете, господин  де  Мор-
сер.
   - Наверно, это достойный синьор Бертуччо, который так мастерски нани-
мает окна?
   - Вот именно; и вы видели его, когда оказали мне честь позавтракать у
меня. Это славный малый, который был и солдатом и контрабандистом - сло-
вом, всем понемногу. Я даже не поручусь, что у него не было  когданибудь
неладов с полицией из-за какого-нибудь пустяка, вроде удара ножом.
   - И этого честного гражданина мира вы взяли  к  себе  в  управляющие,
граф? - спросил Дебрэ. - Сколько он крадет у вас в год?
   - Право же, не больше всякого другого, я в этом  уверен;  но  он  мне
подходит, не признает невозможного, и я держу его.
   - Таким образом, - сказал Шато-Рено, - у вас налажено все  хозяйство:
у вас есть дом на Елисейских Полях, прислуга, управляющий, и вам  недос-
тает только любовницы.
   Альбер улыбнулся: он вспомнил о прекрасной не то албанке, не то  гре-
чанке, которую видел в ложе графа в театре Балле и в театре Арджентина.
   - У меня есть нечто получше: у меня есть невольница,  -  сказал  Мон-
те-Кристо. - Вы нанимаете ваших любовниц в Опере, в Водевиле, в Варьете,
а я купил свою в Константинополе; мне это обошлось дороже, но  зато  мне
больше не о чем беспокоиться.
   - Но вы забываете, - заметил, смеясь, Дебрэ, - что мы вольные  франки
и что ваша невольница, ступив на французскую землю, стала свободна?
   - А кто ей это скажет? - спросил Монте-Кристо.
   - Да первый встречный.
   - Она говорит только по-новогречески.
   - Ну, тогда другое дело!
   - Но мы, надеюсь, увидим ее? - сказал Бошан. - Или вы, помимо немого,
держите и евнухов?
   - Нет, - сказал Монте-Кристо, - я еще не дошел до этого в своем  ори-
ентализме: все, кто меня окружает, вольны в любую минуту  покинуть  меня
и, сделав это, уже не будут нуждаться ни во мне, ни в  ком-либо  другом;
вот поэтому, может быть, они меня и не покидают.
   Собеседники уже давно перешли к десерту и к сигарам.
   - Дорогой мой, - сказал, вставая, Дебрэ, - уже половина третьего; ваш
гость очарователен, но нет такого приятного общества, с которым не  надо
было бы расставаться, иногда его приходится даже менять  на  неприятное;
мне пора в министерство. Я поговорю о графе с министром, надо же нам уз-
нать, кто он такой.
   - Берегитесь, - отвечал Морсер, - самые проницательные люди отступили
перед этой загадкой.
   - Нам отпускают три миллиона на полицию;  правда,  они  почти  всегда
оказываются израсходованными заранее, но на  это  дело  пятьдесят  тысяч
франков во всяком случае наберется.
   - А когда вы узнаете, кто он, вы мне скажете?
   - Непременно. До свидания, Альбер; господа, имею честь кланяться.
   И, выйдя в прихожую, Дебрэ громко крикнул:
   - Велите подавать!
   - Очевидно, - сказал Бошан Альберу, - я так и не попаду в Палату,  но
моим читателям я преподнесу коечто получше речи господина Данглара.
   - Ради бога, Бошан, - отвечал Морсер, - ни слова, умоляю вас, не  ли-
шайте меня привилегии показать его. Не правда ли, занятный человек?
   - Больше того, - откликнулся Шато-Рено, - это поистине один  из  нео-
быкновеннейших людей, каких я когда-либо встречал. Вы идете, Моррель?
   - Сейчас, я только передам мою карточку графу, он  так  любезен,  что
обещает заехать к нам, на улицу Меле, четырнадцать.
   - Могу вас заверить, что не премину это сделать, - с поклоном отвечал
граф.
   И Максимилиан Моррель вышел с бароном Шато-Рено, оставив Монте-Кристо
вдвоем с Морсером.




   Оставшись наедине с Монте-Кристо, Альбер сказал:
   - Граф, разрешите мне приступить к моим обязанностям чичероне и пока-
зать вам образчик квартиры  холостяка.  Вам,  привыкшему  к  итальянским
дворцам, будет интересно высчитать, на пространстве скольких  квадратных
футов может поместиться молодой парижанин, который, по здешним понятиям,
живет не так уж плохо. Переходя из комнаты в комнату, мы будем  отворять
окна, чтобы вы не задохнулись.
   Монте-Кристо уже видел столовую и нижнюю гостиную. Альбер прежде все-
го повел его в свою студию; как читатель помнит, это  была  его  любимая
комната.
   Монте-Кристо был достойный ценитель всего  того,  что  в  ней  собрал
Альбер: старинные лари, японский фарфор, восточные  ткани,  венецианское
стекло, оружие всех стран; все это было ему знакомо, и он с  первого  же
взгляда определял век, страну и происхождение вещи.  Морсер  думал,  что
ему придется давать объяснения, а вышло  так,  что  он  сам,  под  руко-
водством графа, проходил курс археологии, минералогии и естественной ис-
тории. Они спустилась во второй этаж. Альбер ввел своего гостя в  гости-
ную. Стены здесь были увешаны произведениями современных художников. Тут
были пейзажи Дюпре: высокие камыши, стройные деревья, ревущие  коровы  и
чудесные небеса; были арабские всадники Делакруа в длинных белых  бурну-
сах, с блестящими поясами, с вороненым оружием; кони бешено грызлись,  а
люди бились железными палицами; были акварели Буланже - "Собор Парижской
Богоматери", изображенный с той силой, которая равняет живописца с  поэ-
том; были холсты Диаса, цветы которого прекраснее живых цветов и  солнце
ослепительнее солнца в небе; были тут и рисунки Декана, столь же  яркие,
как и у Сальватора Розы, но поэтичнее;  были  пастели  Жиро  и  Мюллера,
изображавшие детей с ангельскими головками и женщин с девственными лица-
ми; были страницы, вырванные из восточного альбома Доза,  -  карандашные
наброски, сделанные им в несколько секунд, верхом на  верблюде  или  под
куполом мечети, - словом, все, что современное искусство может дать вза-
мен погибшего и отлетевшего искусства прошлых веков.
   Альбер надеялся хоть теперь чем-нибудь поразить странного  чужеземца,
но, к немалому его удивлению, граф, не читая подписей, к тому же  иногда
представленных только инициалами, сразу же называл автора каждой вещи, и
видно было, что он не только знал каждое из этих имен, но успел  оценить
и изучить талант каждого мастера.
   Из гостиной перешли в спальню; это был образец изящества и  вместе  с
тем строгого вкуса: здесь сиял в матово-золотой  раме  всего  лишь  один
портрет, но он был подписан Леопольдом Робером.
   Портрет тотчас же привлек внимание графа МонтеКристо; он поспешно по-
дошел и остановился перод ним.
   Это был портрет женщины лет двадцати пяти, смуглой, с огненным взгля-
дом из-под полуопущенных век; она была в живописном костюме  каталонской
рыбачки, в красном с черным корсаже и с золотыми  булавками  в  волосах;
взор ее обращен был к морю, и ее стройный силуэт четко выделялся на  ла-
зурном фоне неба и волн.
   В комнате было темно, иначе  Альбер  заметил  бы,  какая  смертельная
бледность покрыла лицо графа и как нервная дрожь пробежала по его плечам
и груди.
   Прошла минута молчания, Монте-Кристо не отрывал взгляда от картины.
   - Ваша возлюбленная прелестна, виконт, - сказал он наконец совершенно
спокойным голосом, - и этот костюм, очевидно маскарадный, ей очень идет.
   - Я не простил бы вам этой ошибки, - сказал Альбер, - если  бы  возле
этого портрета висел какой-нибудь другой.  Вы  не  знаете  моей  матери,
граф; это ее портрет, он сделан, по ее желанию, лет шесть или восемь то-
му назад. Костюм, по-видимому, придуман, но сходство изумительное,  -  я
как будто вижу свою мать такой, какой она была в тысяча восемьсот  трид-
цатом году. Графиня заказала этот портрет в отсутствие моего отца.  Она,
вероятно, думала сделать ему приятный сюрприз, но отцу портрет почему-то
не понравился; и даже мастерство живописца не могло победить его антипа-
тии, - а ведь это, как вы сами видите, одно из лучших произведений  Лео-
польда Робера. Правда, между нами говоря, господин де Морсер -  один  из
самых ревностных пэров, заседающих в  Люксембургском  дворце,  известный
знаток военного дела, но весьма посредственный ценитель  искусств.  Зато
моя мать понимает живопись и сама прекрасно рисует; она  слишком  ценила
это мастерское произведение, чтобы расстаться с ним совсем,  и  подарила
его мне, чтобы оно реже попадалось на глаза  отцу.  Его  портрет,  кисти
Гро, я вам тоже покажу. Простите, что я передаю вам эти домашние мелочи;
но так как я буду иметь честь представить вас графу, я  говорю  вам  все
это, чтобы вы невзначай не похвалили при нем портрет матери. К  тому  же
он пагубно действует на мою мать: когда она приходит ко мне, она не  мо-
жет смотреть на него без слез. Впрочем, недоразумение,  возникшее  из-за
этого портрета между графом и графиней, было  единственным  между  ними;
они женаты уже больше двадцати лет, но привязаны друг  к  другу,  как  в
первый день.
   Монте-Кристо кинул быстрый взгляд на Альбера, как бы  желая  отыскать
тайный смысл в его словах, но видно было, что молодой  человек  произнес
их без всякого умысла.
   - Теперь, граф, - сказал Альбер, - вы видели все мои сокровища;  раз-
решите предложить их вам, сколь они ни ничтожны; прошу вас, будьте здесь
как дома. Чтобы вы еще лучше освоились, я провожу  вас  к  господину  де
Морсер. Я еще из Рима написал ему о том, что вы для меня  сделали,  и  о
вашем обещании меня посетить; мои родители с нетерпением ждут возможнос-
ти поблагодарить вас. Я знаю, граф, вы человек пресыщенный,  и  семейные
сцены не слишком трогают Синдбада-Морехода; вы столько видели. Но прими-
те мое предложение и смотрите на него  как  на  вступление  в  парижскую
жизнь: она вся состоит из обмена любезностями, визитов и представлений.
   Монте-Кристо молча поклонился; он, по-видимому, принимал это  предло-
жение без радости и без неудовольствия, как одну из  светских  условнос-
тей, исполнять которые надлежит всякому  воспитанному  человеку.  Альбер
позвал своего камердинера и велел доложить графу и графине де  Морсер  о
том, что к ним желает явиться граф Монте-Кристо.
   Альбер и граф последовали за ним.
   Войдя в прихожую графа, вы прежде всего замечали над дверью в  гости-
ную гербовый щит, который своей богатой оправой и полным соответствием с
отделкой всей комнаты свидетельствовал о том  значении,  какое  владелец
дома придавал этому гербу.
   Монте-Кристо остановился перед щитом и внимательно осмотрел его.
   - По лазоревому полю семь  золотых  мерлеток,  расположенных  снопом.
Это, конечно, ваш фамильный герб, виконт? - спросил он. - Если  не  счи-
тать того, что я знаком с геральдическими  фигурами  и  поэтому  кое-как
разбираюсь в гербах, я плохой знаток геральдики; ведь я граф  случайный,
сфабрикованный в Тоскане за учреждение командорства святого Стефана,  и,
пожалуй, не принял бы титула, если бы мне не твердили, что, когда  много
путешествуешь, это совершенно необходимо. Надо же  иметь  что-нибудь  на
дверцах кареты, хотя бы для того, чтобы таможенные чиновники вас не  ос-
матривали. Поэтому извините, что я предлагаю вам такой вопрос.
   - В нем нет ничего нескромного, - отвечал Морсер с простотой  полней-
шей убежденности. - Вы угадали: это наш герб, то есть родовой герб моего
отца; но он, как видите, соединен с другим гербом - серебряная  башня  в
червленом поле; это родовой герб моей матери. По женской линии  я  испа-
нец, но род Морсеров - французский и, как мне приходилось слышать,  один
из древнейших на юге Франции.
   - Да, - сказал Монте-Кристо, - это и показывают мерлетки.  Почти  все
вооруженные пилигримы, отправлявшиеся на завоевание Святой земли, избра-
ли своим гербом или крест - знак их миссии, или перелетных птиц  -  знак
дальнего пути, который им предстоял и который они надеялись совершить на
крыльях веры. Ктонибудь из ваших предков с отцовской стороны,  вероятно,
участвовал в одном из крестовых походов; если даже это был поход Людови-
ка Святого, то и тогда мы придем к тринадцатому веку, что вовсе неплохо.
   - Очень возможно, - сказал Морсер, - у моего отца в кабинете есть на-
ше родословное древо, которое нам все это объяснит. Я когда-то  составил
к нему комментарии, в которых даже Дюзье и Жокур нашли бы для себя нема-
ло поучительного. Теперь я к этому остыл, но должен вам сказать, как чи-
чероне, что у нас, при  нашем  демократическом  правительстве,  начинают
сильно интересоваться этими вещами.
   - В таком случае ваше правительство должно было выбрать в своем прош-
лом что-нибудь получше тех двух вывесок, которые я видел на ваших памят-
никах и которые лишены всякого геральдического смысла. Что  же  касается
вас, виконт, вы счастливее вашего правительства,  потому  что  ваш  герб
прекрасен и волнует воображение. Да, вы и провансалец и испанец; этим  и
объясняется, - если портрет, который вы мне показывали, похож, -  чудес-
ный смуглый цвет лица благородной каталонки, который так восхитил меня.
   Надо было быть Эдипом или даже самим сфинксом, чтобы  разгадать  иро-
нию, которую граф вложил в эти  слова,  казалось  бы  проникнутые  самой
изысканной учтивостью; так что Морсер поблагодарил его улыбкой и, пройдя
вперед, чтобы указать ему дорогу, распахнул дверь, находившуюся под гер-
бом и ведшую, как мы уже сказали, в гостиную.
   На самом видном месте в этой гостиной висел портрет мужчины лет трид-
цати пяти - восьми, в генеральском мундире, с эполетами  жгутом  -  знак
высокого чина, с крестом Почетного легиона на шее, что указывало па  ко-
мандорский ранг, и со звездами на груди: справа -  ордена  Спасителя,  а
слева - Карла III, из чего можно было  заключить,  что  изображенная  на
этом портрете особа сражалась в Греции и Испании или, что в смысле  зна-
ков отличия равносильно, исполняла в этих странах какую-либо  дипломати-
ческую миссию.
   Монте-Кристо был занят тем, что так же подробно, как и первый,  расс-
матривал этот портрет, как вдруг отворилась боковая  дверь,  и  появился
сам граф де Морсер.
   Это был мужчина лет сорока пяти, но на вид ему  казалось  по  меньшей
мере пятьдесят; его черные усы и брови выглядели странно в  контрасте  с
почти совсем белыми волосами, остриженными по-военному; он был в  штатс-
ком, и полосатая ленточка в его петлице напоминала о разнообразных пожа-
лованных ему орденах. Осанка его была довольно благородна, и вошел он  с
очень радушным видом. Монте-Кристо не сделал ни шагу ему навстречу;  ка-
залось, ноги его приросли к полу, а глаза впились в лицо графа  де  Мор-
сер.
   - Отец, - сказал Альбер, - имею  честь  представить  вам  графа  Мон-
те-Кристо, великодушного друга, которого, как вы знаете, я имел  счастье
встретить в трудную минуту.
   - Граф у нас желанный гость, - сказал граф де Морсер, с улыбкой  при-
ветствуя Монте-Кристо. - Он сохранил нашей семье ее  единственного  нас-
ледника, и мы ему безгранично благодарны.
   С этими словами граф де Морсер указал Монте-Кристо на  кресло  и  сел
против окна.
   Монте-Кристо, усаживаясь в предложенное ему  кресло,  постарался  ос-
таться в тени широких бархатных занавесей, чтобы незаметно читать на ус-
талом и озабоченном лице графа повесть тайных страданий, запечатлевшихся
в каждой из его преждевременных морщин.
   - Графиня одевалась, когда виконт прислал ей сказать, что  она  будет
иметь удовольствие познакомиться с вами, - сказал Морсер. - Через десять
минут она будет здесь.
   - Для меня большая честь, - сказал Монте-Кристо, - в первый  же  день
моего приезда в Париж встретиться с человеком,  заслуги  которого  равны
его славе и к которому судьба, в виде исключения, была справедлива;  но,
быть может, на равнинах Митиджи или в горах Атласа она готовит вам еще и
маршальский жезл?
   - О, нет, - возразил, слегка краснея, Морсер,  -  я  оставил  службу,
граф. Возведенный во время Реставрации в звание  пэра,  я  участвовал  в
первых походах и служил под началом маршала де Бурмон; я  мог,  следова-
тельно, рассчитывать на высшую командную должность,  и  кто  знает,  что
произошло бы, оставайся на тропе старшая ветвь! Но, как видно,  Июльская
революция была столь блестяща, что могла позволить себе быть неблагодар-
ной по отношению ко всем заслугам, не восходившим к императорскому пери-
оду. Поэтому мне пришлось подать в отставку; кто, как я,  добыл  эполеты
на поле брани, тот не умеет маневрировать на скользком паркете гостиных.
Я бросил военную  службу,  занялся  политикой,  промышленностью,  изучал
прикладные искусства. Я всегда интересовался этими вещами, но  за  двад-
цать лет службы не имел времени всем этим заниматься.
   - Вот откуда превосходство вашего народа над ними,  граф,  -  отвечал
Монте-Кристо. - Вы, потомок знатного рода, обладатель  крупного  состоя-
ния, пошли добывать первые чины, служа простым солдатом;  это  случается
редко; и, став генералом, пэром Франции, командором  Почетного  легиона,
вы начинаете учиться чему-то новому не ради наград, но только для  того,
чтобы принести пользу своим ближним... Да, это прекрасно; скажу  больше,
поразительно.
   Альбер смотрел и слушал с удивлением: такой энтузиазм в  Монте-Кристо
был для него неожиданностью.
   - К сожалению, мы, в Италии, не таковы, - продолжал чужестранец,  как
бы желая рассеять чуть заметную тень, которую вызвали его слова на  лице
Морсера, - мы растем так, как свойственно нашей породе, и всю жизнь сох-
раняем ту же листву, тот же облик и нередко ту же бесполезность.
   - Но для такого человека, как вы, Италия -  подходящее  отечество,  -
возразил граф до Морсер. - Франция раскрывает вам свои объятия; ответьте
на ее призыв. Она не всегда неблагодарна; она дурно обходится со  своими
детьми, но по большей части радостно встречает иноземцев.
   - Видно, что вы не знаете графа Монте-Кристо, отец, - прервал  его  с
улыбой Альбер. - То, что может его удовлетворить, находится за пределами
нашего мира; он не гонится за почестями и берет от них  только  то,  что
умещается в паспорте.
   - Вот самое верное суждение обо мне, которое я когда-либо  слышал,  -
заметил Монте-Кристо.
   - Граф имел возможность устроить свою жизнь, как хотел, - сказал граф
де Морсер со вздохом, - и выбрал дорогу, усеянную цветами.
   - Вот именно, - ответил Монте-Кристо с улыбкой, которой не передал бы
ни один живописец и не объяснил бы ни один физиономист.
   - Если бы я не боялся вас утомить, - сказал генерал, явно очарованный
обращением гостя, - я повел бы вас в Палату; сегодняшнее заседание любо-
пытно для всякого, кто не знаком с нашими современными сенаторами.
   - Я буду вам очень признателен, если вы мне это предложите  в  другой
раз, но сегодня я надеюсь быть представленным графине, и я подожду.
   - А вот и матушка! - воскликнул виконт.
   И Монте-Кристо, быстро обернувшись, увидел на пороге гостиной г-жу де
Морсер; она стояла в дверях, противоположных тем,  в  которые  вошел  ее
муж, неподвижная и бледная; когда Монте-Кристо  повернулся  к  ней,  она
опустила руку, которою почему-то опиралась на золоченый наличник  двери.
Она стояла там уже несколько секунд и слышала последние слова гостя.
   Тот встал и низко поклонился графине, которая молча, церемонно  отве-
тила на его поклон.
   - Что с вами, графиня? - спросил граф де Морсер. - Вы нездоровы?  Мо-
жет быть, здесь слишком жарко?
   - Матушка, вам дурно? - воскликнул виконт, бросаясь к Мерседес.
   Она поблагодарила их улыбкой.
   - Нет, - сказала она, - просто меня  взволновала  встреча  с  графом.
Ведь если бы но он, мы были бы теперь погружены в печаль и траур.  Граф,
- продолжала она, подходя к нему с величием королевы, -  я  обязана  вам
жизнью моего сына, и за это благодеяние я от всего  сердца  благословляю
вас. Я счастлива, что могу, наконец, высказать вам свою благодарность.
   Граф снова поклонился, еще ниже, чем в первый раз, и был еще бледнее,
чем Мерседес.
   - Вы слишком великодушны, графиня, - сказал  он  необычайно  мягко  и
почтительно. - Я ничего необыкновенного не сделал. Спасти человека,  из-
бавить отца от мучений, а женщину от слез - вовсе не  доброе  дело,  это
человеческий долг.
   - Как счастлив мой сын, что у него такой друг, как вы, граф, - с глу-
боким чувством ответила г-жа де Морсер. - Я благодарю бога, что  он  так
судил.
   И Мерседес подняла к небу свои прекрасные глаза с  выражением  беско-
нечной благодарности; графу даже показалось, будто в них блеснули слезы.
   Г-н де Морсер подошел к ней.
   - Я уже просил у графа прощенья, что должен оставить  его,  -  сказал
он. - Надеюсь, вы также попросите его извинить меня. Заседание  открыва-
ется в два часа, теперь три, а я должен выступать.
   - Поезжайте, я постараюсь, чтобы наш  гость  не  скучал  в  ваше  от-
сутствие, - сказала графиня все еще взволнованным  голосом.  -  Граф,  -
продолжала она, обращаясь к Монте-Кристо, - не окажете ли вы  нам  честь
провести у нас весь день?
   - Я очень благодарен вам, графиня, поверьте мне. Но я вышел  у  ваших
дверей из дорожной кареты. Я еще не знаю, как меня  устроили  в  Париже,
даже едва знаю где. Это, конечно, пустяки, но все-таки я немного  беспо-
коюсь.
   - Но вы обещаете по крайней мере доставить  нам  это  удовольствие  в
другой раз? - спросила графиня.
   Монте-Кристо поклонился молча, и его поклон  можно  было  принять  за
знак согласия.
   - В таком случае я вас не удерживаю, - сказала графиня, - я не  хочу,
чтобы моя благодарность обращалась в неделикатность или назойливость.
   - Дорогой граф, - сказал Альбер, - если вы  разрешите,  я  постараюсь
отплатить вам в Париже за вашу любезность в Риме и  предоставлю  в  ваше
распоряжение мою карету, пока вы еще не обзавелись выездом.
   - Весьма благодарен, виконт, - сказал Монте-Кристо, - но  я  надеюсь,
что Бертуччо провел не без пользы четыре с половиной часа,  которыми  он
располагал, и что у ваших дверей меня ждет какой-нибудь экипаж.
   Альбер привык к повадкам графа, знал, что тот, как Нерон, всегда  го-
нится за невозможным, и потому уже ничему не удивлялся; он только  хотел
лично удостовериться в том, как исполнены приказания графа,  и  проводил
его до дверей.
   Монте-Кристо не ошибся: как только он вышел в прихожую графа де  Мор-
сер, лакей, тот самый, который в Риме приносил Альберу и Францу визитную
карточку графа, бросился вон, и когда знатный  путешественник  показался
на крыльце, его уже в самом деле ждал экипаж. Это была двухместная каре-
та работы Келлера и в нее была запряжена та самая пара, которую Дрэй на-
кануне, как то было известно всем парижским щеголям, отказался  уступить
за восемнадцать тысяч франков.
   - Виконт, - сказал граф Альберу, - я не приглашаю вас сейчас к  себе,
потому что там пока все сделано наскоро, а, как вы знаете, я дорожу  ре-
путацией человека, умеющего устроиться с удобством даже во временном жи-
лище. Дайте мне день сроку, и затем позвольте пригласить  вас.  Тогда  я
буду вполне уверен, что не нарушу законов гостеприимства.
   - Если вы просите один день, граф, то я могу быть уверен, что вы  по-
кажете мне не дом, а дворец. Положительно вам служит какой-нибудь добрый
гений.
   - Что ж, пусть думают так, - отвечал Монте-Кристо, ставя ногу на оби-
тую бархатом подножку своей великолепной кареты, - это обеспечит мне не-
который успех У дам.
   Граф сел в карету, дверца захлопнулась, и лошади  понеслись  галопом,
но все же он успел заметить, как чуть заметно дрогнули занавески в  окне
гостиной, где он оставил г-жу де Морсер.
   Когда Альбер вернулся к матери, то застал ее в  будуаре,  в  глубоком
бархатном кресле; комната была погружена в полумрак, только кое-где мер-
цали блики на вазах и по углам золоченых рам.
   Альбер не мог рассмотреть лицо графини, терявшееся в дымке газа,  ко-
торый она накинула на голову; но ему показалось, что голос ее дрожит;  к
благоуханию роз и  гелиотропов,  наполнявших  жардиньерку,  примешивался
острый и едкий запах нюхательной соли; и в самом деле  Альбер  с  беспо-
койством заметил, что флакон графини вынут из шагреневого футляра и  ле-
жит в одной из плоских ваз, стоящих на камине.
   - Вы больны? - воскликнул он, подходя к матери. -  Вам  стало  дурно,
пока я уходил?
   - Нисколько, Альбер; но все эти розы, туберозы и  померанцевые  цветы
так сильно пахнут теперь, когда настали жаркие дни...
   - В таком случае надо их вынести, - сказал Морсер, дергая шпур  звон-
ка. - Вам в самом деле нездоровится; уже когда вы вошли в  гостиную,  вы
были очень бледны.
   - Очень бледна?
   - Это вам к лицу, по мы с отцом испугались.
   - Отец сказал тебе об этом? - быстро спросила Мерседес.
   - Нет, но он сказал вам самой, помните?
   - Не помню, - сказала графиня.
   Вошел лакей; он явился на звонок Альбера.
   - Вынесите цветы в переднюю, - сказал виконт, - они беспокоят  графи-
ню.
   Лакей повиновался.
   Пока он переносил цветы, длилось молчание.
   - Что это за имя - Монте-Кристо? - спросила графппя, когда лакей унес
последнюю вазу. - Фамилия или название поместья, пли просто титул?
   - Мне кажется, это только титул. Граф купил остров в Тосканском архи-
пелаге и, судя по тому, что он говорил  сегодня  утром,  учредил  коман-
дорство. Вы ведь знаете, что это  принято  относительно  ордена  святого
Стефана во Флоренции, святого Георгия в Парме и  даже  для  Мальтийского
креста. Впрочем, он и не чванится своим дворянством, называет себя  слу-
чайным графом, хотя в Риме все убеждены, что он очень знатный вельможа.
   - У него прекрасные манеры, - сказала графиня, - по крайней мере  так
мне показалось в то несколько минут, что я его видела.
   - О, его манеры безукоризненны, они превосходят все, что я видел наи-
более аристократического среди представителей  трех  самых  гордых  дво-
рянств Европы: английского, испанского и немецкого.
   Графиня задумалась, по после короткого колебания продолжала:
   - Ведь ты видел, дорогой... я спрашиваю, как мать, ты понимаешь... ты
видел графа Монте-Кристо у него в доме; ты проницателен, знаешь свет,  у
тебя больше такта, чем обычно бывает в твоем возрасте;  считаешь  ли  ты
графа тем, чем он кажется?
   - А чем он кажется?
   - Ты сам сейчас сказал: знатным вельможей.
   - Так о нем думают.
   - А что думаешь ты?
   - Я, признаться, не составил себе о нем определенного мнения;  думаю,
что он мальтиец.
   - Я спрашиваю не о его происхождении, а о нем самом как о человеке.
   - А, это другое дело; мне  с  его  стороны  пришлось  видеть  столько
странного, что я склонен рассматривать его как байроновского героя,  ко-
торого несчастье отметило роковой печатью, как  какого-нибудь  Манфреда,
или Лару, или Вернера, - словом, как обломок какого-нибудь древнего  ро-
да, лишенный наследия своих отцов и вновь обретший богатство силою свое-
го предприимчивого гения, вознесшего его выше законов общества.
   - Ты хочешь сказать...
   - Я хочу сказать, что Монте-Кристо - остров на Средиземном море,  без
жителей, без гарнизона, убежище контрабандистов всех наций и пиратов  со
всего света. Как знать, может быть, эти достойные дельцы  платят  своему
хозяину за гостеприимство?
   - Это возможно, - сказала графиня в раздумье.
   - Но контрабандист он или нет, - продолжал Альбер, - во всяком случае
граф Монте-Кристо человек замечательный.  Я  уверен,  вы  согласитесь  с
этим, потому что сами его видели. Он будет иметь огромный  успех  в  па-
рижских гостиных. Не далее как сегодня утром у меня он начал свое вступ-
ление в свет тем, что поразил всех, даже самого Шато-Рено.
   - А сколько ему может быть лет? - спросила Мерседес, видимо  придавая
этому вопросу большое значение.
   - Лет тридцать пять - тридцать шесть.
   - Так молод! Не может быть! - сказала Мерседес, отвечая  одновременно
и на слова Альбера и на свою собственную мысль.
   - А между тем это так. Несколько раз он говорил мне, и, конечно, неп-
реднамеренно: "Тогда мне было пять лет, тогда-то десять, а тогда-то две-
надцать". Я из любопытства сравнивал числа, и они всегда совпадали. Оче-
видно, этому странному человеку, возраст которого не поддается определе-
нию, в самом деле тридцать пять лет. К тому же, припомните, какие у него
живые глаза, какие черные волосы; он бледен, но на лбу его нет ни  одной
морщины; это не только сильный человек, но и молодой еще.
   Графиня опустила голову, словно поникшую от тяжести горьких дум.
   - И этот человек дружески относится к тебе,  Альбер?  -  с  волнением
спросила она.
   - Мне кажется, да.
   - А ты... ты тоже любишь его?
   - Он мне нравится, что бы ни говорил  Франц  д'Эпине,  который  хотел
уверить меня, что это - выходец с того света.
   Графиня вздрогнула.
   - Альбер, - сказала она изменившимся голосом, - я всегда  предостере-
гала тебя от новых знакомств. Теперь ты уже взрослый и сам мог бы давать
мне советы; однако я повторяю: будь осторожен.
   - И все-таки, для того чтобы ваш совет мог принести мне пользу, доро-
гая, мне следовало бы заранее знать, чего остерегаться. Граф не играет в
карты, пьет только воду, подкрашенную каплей  испанского  вина;  он,  по
всей видимости, так богат, что, если бы он попросил у меня  взаймы,  мне
оставалось бы только расхохотаться ему в лицо; чего же мне  опасаться  с
его стороны?
   - Ты прав, - отвечала графиня, - мои опасения вздорны, тем более  что
дело идет о человеке, который спас тебе жизнь. Кстати, Альбер, хорошо ли
отец его принял? Нам надо быть исключительно внимательными к графу. Твой
отец часто занят, озабочен делами и, может быть, невольно...
   - Он был безукоризнен, - прервал Альбер. - Скажу больше: ему,  по-ви-
димому, очень польстили чрезвычайно удачные  комплименты,  которые  граф
сказал ему так кстати, как будто знает его лет тридцать. Все эти лестные
замечания, несомненно, были приятны отцу, - прибавил Альбер,  смеясь,  -
так что они расстались наилучшими друзьями, и отец  даже  хотел  повезти
графа в Палату, чтобы тот послушал его речь.
   Графиня ничего не ответила; она так глубоко задумалась, что даже зак-
рыла глаза. Альбер, стоя перед нею, смотрел на нее с  той  сыновней  лю-
бовью, которая бывает особенно нежна и проникновенна, когда мать еще мо-
лода и красива; увидав, что она закрыла глаза, и прислушавшись к ее ров-
ному дыханию, он решил, что она заснула, на цыпочках вышел  и  осторожно
прикрыл за собою дверь.
   - Это не человек, а дьявол, - прошептал он, качая головой, - я еще  в
Риме предсказывал, что его появление произведет сенсацию в обществе; те-
перь меру его влияния показывает непогрешимый термометр: если  моя  мать
обратила на него внимание, значит - он бесспорно замечательный человек.
   И он отправился в свою конюшню не без тайной досады на то,  что  граф
Монте-Кристо, не пошевельнув пальцем, получил запряжку, перед которой, в
глазах знатоков, его собственные гнедые отодвигались на второе место.
   - Положительно, - сказал он, - равенства людей  не  существует;  надо
будет попросить отца развить эту мысль в Верхней палате.




   Между тем граф прибыл к себе; на дорогу ушло шесть минут. Этих  шести
минут было достаточно, чтобы па него обратили внимание десятка два моло-
дых людей, знавших цену этой запряжки, которую им было не под силу  при-
обрести самим. Они пустили в галоп своих  лошадей,  чтобы  хоть  мельком
взглянуть на великолепного вельможу, позволяющего себе покупать  лошадей
по десять тысяч франков каждая.
   Дом, выбранный Али для городской квартиры МонтеКристо,  находился  на
правой стороне Елисейских Полей, если ехать в  гору,  и  был  расположен
между двором и садом. Густая группа деревьев, возвышавшаяся посреди дво-
ра, закрывала часть фасада; по правую и по  левую  сторону  этой  группы
простирались, подобно двум рукам, две аллеи, служившие для проезда  эки-
пажей от ворот к двойному крыльцу, на каждой ступени которого  по  углам
стояли фарфоровые вазы, полные цветов. Дом одиноко стоял посреди большо-
го открытого пространства; кроме парадного крыльца, был еще и другой вы-
ход, на улицу Понтье.
   Прежде чем кучер успел кликнуть привратника, тяжелые ворота распахну-
лись; графа увидели издали, а в Париже, так же как и в Риме, да и вообще
всюду, ему прислуживали с молниеносной быстротой. Так что кучер, не уме-
ряя бега лошадей, въехал во двор и описал полукруг, ворота за  ним  зах-
лопнулись раньше, чем замер скрип колес на песке аллеи.
   Карета остановилась с левой стороны крыльца, и у ее дверцы  очутились
два человека: один из них был Али, с самой искренней радостью улыбавший-
ся своему господину и вознагражденный всего только взглядом МонтеКристо;
второй почтительно поклонился и протянул руку, как бы желая помочь графу
выйти из кареты.
   - Благодарю вас, Бертуччо, - сказал граф,  легко  соскакивая  с  трех
ступенек подножки. - А нотариус?
   - Ждет в маленькой гостиной, ваше сиятельство, - отвечал Бертуччо.
   - А визитные карточки, которые вы должны были  заказать,  как  только
узнаете номер дома?
   - Ваше сиятельство, они уже готовы; я был у  лучшего  гравера  в  Па-
ле-Рояле, и он сделал их при мне; первая изготовленная карточка была не-
медленно же, как вы приказали, отнесена к господину барону Данглару, де-
путату, улица Шоссе д'Антен, номер семь, остальные лежат в спальне ваше-
го сиятельства на камине.
   - Хорошо. Который час?
   - Четыре часа.
   Монте-Кристо отдал перчатки, шляпу и трость тому лакею-французу,  ко-
торый кинулся из передней графа де Морсер позвать экипаж, затем он  про-
шел в маленькую гостиную следом за Бертуччо, который указывал ему  доро-
гу.
   - Какие жалкие статуи в этой передней, - сказал Монте-Кристо. - Я на-
деюсь, что их уберут отсюда.
   Бертуччо молча поклонился.
   Как и сказал управляющий, нотариус ожидал в маленькой гостиной.
   Это был человек с достойной внешностью столичного конторщика,  возвы-
сившегося до блестящего положения пригородного нотариуса.
   - Вам поручено вести переговоры о продаже загородного дома, который я
собираюсь купить? - спросил Монте-Кристо.
   - Да, господин граф, - ответил нотариус.
   - Купчая готова?
   - Да, господин граф.
   - Она у вас с собой?
   - Вот она.
   - Превосходно. А где этот дом, который я покупаю? - небрежно  спросил
Монте-Кристо, обращаясь не то к Бертуччо, не то к нотариусу.
   Управляющий жестом показал, что не знает.
   Нотариус с изумлением взглянул на Монте-Кристо.
   - Как? - сказал он. - Господин граф не знает, где находится тот  дом,
который он покупает?
   - Признаться, не знаю, - отвечал граф.
   - Граф не видал его?
   - Как я мог его видеть? Я только сегодня утром  приехал  из  Кадикса,
никогда раньше не бывал в Париже, и даже во Франции я в первый раз.
   - Это другое дело, - сказал нотариус. - Дом, который граф  собирается
купить, находится в Отейле.
   Бертуччо побледнел, услышав эти слова.
   - А где это Отейль? - спросил граф.
   - В двух шагах отсюда, граф, - отвечал нотариус. - Сейчас же за  Пас-
си; прелестное место, посреди Булонского леса.
   - Так близко? - сказал Монте-Кристо. - Какой же это  загородный  дом?
Какого же вы черта, Бертуччо, выбрали мне дом у самой заставы?
   - Я! - воскликнул Бертуччо с необычной поспешностью. - Помилуйте! Ва-
ше сиятельство никогда не поручали мне выбирать вам загородный дом;  мо-
жет быть, ваше сиятельство соизволит вспомнить.
   - Да, правда, - сказал Монте-Кристо, - теперь припоминаю; я прочел  в
газете объявление, и меня соблазнили обманчивые слова: "загородный дом".
   - Еще не поздно, - живо заговорил Бертуччо, -  и,  если  вашему  сия-
тельству будет угодно поручить мне поискать  в  другом  месте,  я  найду
что-нибудь лучшее, либо в Ангеле, либо в Фонтенэ-Роз, либо в Бельвю.
   - В общем это не важно, - небрежно возразил Монте-Кристо,  -  раз  уж
есть этот дом, пусть он и остается.
   - И ваше сиятельство совершенно правы, - подхватил нотариус, боявший-
ся лишиться вознаграждения, - это прелестная  усадьба:  проточная  вода,
густые рощи, уютный дом, хоть и давно заброшенный, не говоря уж об  обс-
тановке; она хоть и не новая, но представляет довольно большую ценность,
особенно в наше время, когда старинные вещи в моде. Прошу меня извинить,
но мне кажется, что ваше сиятельство тоже разделяет современный вкус.
   - Продолжайте, не стесняйтесь, - сказал Монте-Кристо. - Так это  при-
личный дом?
   - Граф, он не только приличен, он прямо-таки великолепен.
   - Что ж, не следует упускать такой случай, - сказал  Монте-Кристо.  -
Давайте сюда купчую, господин нотариус.
   И он быстро подписал бумагу, бросив только взгляд на тот  пункт,  где
были указаны местонахождение дома и имена владельцев.
   - Бертуччо, - сказал он, - принесите  господину  нотариусу  пятьдесят
тысяч франков.
   Управляющий нетвердым шагом вышел и возвратился с пачкой банковых би-
летов; нотариус пересчитал их с тщательностью человека, знающего, что  в
эту сумму включен его гонорар.
   - Теперь, - спросил граф, - мы покончили со всеми формальностями?
   - Со всеми, господин граф.
   - Ключи у вас?
   - Они у привратника, который стережет дом; но вот приказ, по которому
он введет вас во владение.
   - Очень хорошо.
   И Монте-Кристо кивнул нотариусу головою, что означало: "Вы мне больше
не нужны, можете идти".
   - Но мне кажется, - решился сказать честный нотариус, - господин граф
ошибся; мне, со всеми издержками, следует только пятьдесят тысяч.
   - А ваше вознаграждение?
   - Входит в эту сумму, господин граф.
   - Но вы приехали сюда из Отейля?
   - Да, конечно.
   - Так надо же заплатить вам за беспокойство, - сказал граф.
   И движением руки он отпустил его.
   Нотариус вышел, пятясь задом и кланяясь до земли; в первый раз, с тех
пор как он был внесен в списки нотариусов, встречал он такого клиента.
   - Проводите господина нотариуса, - сказал граф управляющему.
   Бертуччо вышел.
   Оставшись один, граф тотчас же вынул из кармана запирающийся на замок
бумажник и отпер его ключиком, который он носил на шее и с  которым  ни-
когда не расставался.
   Порывшись в бумажнике, он остановился на листке  бумаги,  на  котором
были сделаны кое-какие заметки, и сличил их с лежавшей на столе  купчей,
словно проверяя свою память.
   - Отейль, улица Фонтен, номер двадцать восемь; так и есть,  -  сказал
он. - Теперь вопрос: насколько можно верить  признанию,  сделанному  под
влиянием религиозного страха или страха физического? Впрочем, через  час
я все узнаю.
   - Бертуччо! - крикнул он, ударяя чем-то вроде маленького молоточка со
складной ручкой по звонку, который издал резкий, протяжный звук, похожий
на звук там-тама. - Бертуччо!
   На пороге появился управляющий.
   - Господин Бертуччо, - сказал граф, - вы мне когда-то  говорили,  что
вы бывали во Франции?
   - Да, ваше сиятельство, в некоторых местах бывал.
   - Вы, вероятно, знакомы с окрестностями Парижа?
   - Нет, ваше сиятельство, нет, - ответил управляющий с нервной дрожью,
которую Монте-Кристо, отлично разбиравшийся  в  таких  вещах,  правильно
приписал сильному волнению.
   - Досадно, что вы не бывали в окрестностях Парижа, - сказал он, - по-
тому что я хочу сегодня же вечером осмотреть  свое  новое  владение,  и,
сопровождая меня, вы, наверно, могли бы дать мне ценные указания.
   - В Отейль! - воскликнул Бертуччо, смуглое лицо которого стало  мерт-
венно-бледным. - Мне - ехать в Отейль!
   - Да что же удивительного в том, что вы поедете в Отейль, скажите  на
милость? Когда я буду жить в Отейле, вам придется  бывать  там,  раз  вы
состоите при мне.
   Под властным взглядом своего господина Бертуччо опустил голову и сто-
ял неподвижно и безмолвно.
   - Что это значит? Что с вами? Прикажете звонить два раза,  чтобы  мне
подали карету? - сказал Монте-Кристо тем тоном, которым Людовик XIV про-
изнес свое знаменитое: "Мне чуть было не пришлось дожидаться".
   Бертуччо метнулся из гостиной в переднюю и глухим голосом крикнул:
   - Карету его сиятельства!
   Монте-Кристо написал несколько писем; когда он запечатывал последнее,
управляющий показался в дверях.
   - Карета его сиятельства подана, - сказал он.
   - Хорошо! Возьмите шляпу и перчатки, - сказал Монте-Кристо.
   - Так я еду с вашим сиятельством? - воскликнул Бертуччо.
   - Разумеется, ведь вам необходимо кое-чем распорядиться, раз я  соби-
раюсь там жить.
   Не было примера, чтобы графу возражали, и управляющий  беспрекословно
последовал за ним; тот сел в карету и знаком предложил Бертуччо  сделать
то же.
   Управляющий почтительно уселся на переднем сиденье.




   Монте-Кристо заметил, что Бертуччо, спускаясь с крыльца, перекрестил-
ся по-корсикански, то есть провел большим пальцем крест в воздухе, а са-
дясь в экипаж, прошептал коротенькую молитву. Всякий другой,  нелюбопыт-
ный, человек сжалился бы над странным отвращением, которое почтенный уп-
равляющий проявлял к задуманной графом загородной прогулке, но, по-види-
мому, Монте-Кристо был слишком любопытен, чтобы освободить  Бертуччо  от
этой поездки.
   Через двадцать минут они были уже в Отейле. Волнение управляющего все
возрастало. Когда въехали в селение, Бертуччо, забившийся в угол кареты,
начал с лихорадочным волнением вглядываться в каждый дом, мимо  которого
они проезжали.
   - Велите остановиться на улице Фонтен, у номера  двадцать  восемь,  -
приказал граф, неумолимо глядя на управляющего.
   Пот выступил на лице Бертуччо, однако он  повиновался,  высунулся  из
экипажа и крикнул кучеру:
   - Улица Фонтен, номер двадцать восемь.
   Этот дом находился в самом конце селения. Пока они ехали,  совершенно
стемнело - вернее, все небо заволокла черная туча,  насыщенная  электри-
чеством и придававшая этим преждевременным сумеркам торжественность дра-
матической сцены.
   Экипаж остановился, и лакей бросился открывать дверцу.
   - Ну что же, Бертуччо, - сказал граф, - вы не выходите? Или вы  соби-
раетесь оставаться в карете? Да что с вами сегодня?
   Бертуччо выскочил из кареты и подставил графу плечо, на  которое  тот
оперся, медленно спускаясь по трем ступенькам подножки.
   - Постучите, - сказал граф, - и скажите, что я приехал.
   Бертуччо постучал, дверь отворилась, и появился привратник.
   - Что нужно? - спросил он.
   - Приехал ваш новый хозяин, - сказал лакей.
   И он протянул привратнику выданное нотариусом удостоверение.
   - Так дом продан? - спросил привратник. - И этот господин будет здесь
жить?
   - Да, друг мой, - отвечал граф, - и я постараюсь, чтобы вы не пожале-
ли о прежнем хозяине.
   - Признаться, сударь, - сказал привратник, - мне не приходится о  нем
жалеть, потому что мы его почти никогда не видали. Вот уже пять лет, как
он у нас не был, и он хорошо сделал, что продал дом, не приносивший  ему
никакого дохода.
   - А как звали вашего прежнего хозяина? - спросил Монте-Кристо.
   - Маркиз де Сен-Меран. Я уверен, что ему не пришлось взять за дом то,
что он ему стоил.
   - Маркиз де Сен-Меран, - повторил Монте-Кристо. -  Мне  это  имя  как
будто знакомо; маркиз де СенМеран...
   И он сделал вид, что старается вспомнить.
   - Старый дворянин, - продолжал привратник, - верный слуга Бурбонов. У
него была единственная дочь, он выдал ее за господина де Вильфора, кото-
рый служил королевским прокурором сперва в Ниме, потом в Версале.
   Монте-Кристо взглянул на Бертуччо: тот был  белее  стены,  к  которой
прислонился, чтобы не упасть.
   - И дочь его умерла? - спросил граф. - Я припоминаю, что  слышал  про
это.
   - Да, сударь, тому уже двадцать один год, и с тех пор мы и  трех  раз
не видели бедного маркиза.
   - Так, благодарю вас, - сказал Монте-Кристо, рассудив, при взгляде на
изнемогающего Бертуччо, что не следует больше натягивать  струну,  чтобы
она не лопнула, - благодарю вас. А теперь дайте нам огня.
   - Прикажете проводить вас?
   - Нет, не нужно. Бертуччо мне посветит.
   И Монте-Кристо присоединил к этим словам две золотые монеты,  вызвав-
шие взрыв благословений и вздохов.
   - Сударь, - сказал привратник, тщетно пошарив на выступе камина и  на
полках, - у меня здесь нет ни одной свечи.
   - Возьмите с экипажа фонарь, Бертуччо, и пойдем посмотрим комнаты,  -
сказал граф.
   Управляющий молча повиновался, но по дрожанию фонаря в его руке  было
видно, чего это ему стоило.
   Они обошли довольно обширный нижний этаж, затем второй этаж, состояв-
ший на гостиной, ванной и двух спален. Одна из этих спален сообщалась  с
винтовой лестницей, выходившей в сад.
   - Посмотрите, вот отдельный выход, -  сказал  граф,  -  это  довольно
удобно. Посветите мне, Бертуччо. Идите вперед, и посмотрим,  куда  ведет
эта лестница.
   - В сад, ваше сиятельство, - сказал Бертуччо.
   - А откуда вы это знаете, скажите на милость?
   - Я хочу сказать, что она должна вести в сад.
   - Ну что ж, проверим.
   Бертуччо тяжко вздохнул и пошел вперед. Лестница точно вела в сад.
   У наружной двери управляющий остановился.
   - Ну что же вы? - сказал граф.
   Но тот, к кому он обращался, не двигался с места,  ошеломленный,  ос-
толбенелый, подавленный. Его блуждающие глаза как бы искали в окружающем
следы ужасного прошлого, а его судорожно сжатые руки, казалось, отталки-
вали какие-то страшные воспоминания.
   - Ну? - повторил граф.
   - Нет, нет, - воскликнул Бертуччо, опуская  фонарь  и  прислоняясь  к
стене, - нет, ваше сиятельство, я дальше не пойду, это невозможно!
   - Что это значит? - произнес непреклонным голосом Монте-Кристо.
   - Да вы же видите, ваше сиятельство, - воскликнул управляющий, -  что
тут какая-то чертовщина; собираясь купить в Париже дом, вы покупаете его
именно в Отейле, и в Отейле попадаете как раз на номер  двадцать  восемь
по улице Фонтен. Ах, почему я еще дома не сказал вам все!  Вы,  конечно,
не потребовали бы, чтобы я ехал с вами. Но я надеялся, что  вы  все-таки
купили не этот дом. Как будто нет в Отейле других домов, кроме того, где
совершилось убийства!
   - Что за мерзости вы говорите! - сказал МонтеКристо,  внезапно  оста-
навливаясь. - Ну и человек!  Настоящий  корсиканец.  Вечно  какие-нибудь
тайны и суеверия! Берите фонарь и осмотрим сад: со  мной  вам  не  будет
страшно, надеюсь.
   Бертуччо поднял фонарь и повиновался.  Дверь  распахнулась,  открывая
тусклое небо, где луна тщетно боролась с целым  морем  облаков,  которые
застилали ее своими темными, на миг озаряемыми волнами и затем исчезали,
еще более темные, в глубинах бесконечности.
   Управляющий хотел повернуть налево.
   - Нет, нет, - сказал Монте-Кристо, - зачем нам идти  по  аллеям?  Вот
отличная лужайка; пойдем прямо.
   Бертуччо отер пот, струившийся по его лицу, но повиновался; однако он
все-таки подвигался влево.
   Монте-Кристо, напротив, шел вправо; подойдя к группе деревьев, он ос-
тановился.
   Управляющий не мог больше сдерживаться.
   - Уйдите отсюда, ваше сиятельство, - воскликнул он, - уйдите  отсюда,
умоляю вас, ведь вы как раз стоите на том самом месте!
   - На каком месте?
   - На том месте, где он свалился.
   - Дорогой Бертуччо, - сказал граф смеясь, -  придите  в  себя,  прошу
вас; ведь мы здесь не в Сартене или Корте. Здесь не  лесная  трущоба,  а
английский сад, очень запущенный, правда, но все-таки не к чему  за  это
клеветать на него.
   - Не стойте тут, сударь, не стойте тут, умоляю вас!
   - Мне кажется, вы сходите с ума, маэстро Бертуччо, - холодно  отвечал
граф. - Если так, скажите, и я отправлю вас в лечебницу, пока не  случи-
лось несчастья.
   - Ах, ваше сиятельство, - сказал Бертуччо, тряся головой и  всплески-
вая руками с таким потерянным видом, что, наверное, рассмешил бы  графа,
если бы того в эту минуту не занимали более важные  мысли,  -  несчастье
уже произошло...
   - Бертуччо, - сказал граф, - я считаю долгом предупредить  вас,  что,
размахивая руками, вы их вдобавок отчаянно ломаете  и  вращаете  белками
как одержимый, в которого вселился бес; а я давно уже заметил, что самый
упрямый из бесов - это тайна. Я знал, что вы корсиканец, я  всегда  знал
вас мрачным и погруженным в размышления о какой-то вендетте, но в Италии
я не обращал на это внимания, потому что в Италии такого рода вещи  при-
няты; но во Франции убийство обычно считают поступком весьма дурного то-
на; здесь имеются жандармы, которые им интересуются, судьи,  которые  за
пего судят, и эшафот, который за него мстит.
   Бертуччо с мольбой сложил руки, а так как он все еще  держал  фонарь,
то свет упал на его искаженное страхом лицо.
   Монте-Кристо посмотрел на него тем взглядом, каким он в Риме созерцал
казнь Андреа; потом произнес шепотом, от которого  бедного  управляющего
снова бросило в дрожь:
   - Так, значит, аббат Бузони мне солгал, когда, после своего путешест-
вия во Францию в тысяча восемьсот двадцать девятом году, прислал вас  ко
мне с рекомендательным письмом, в котором так превозносил вас? Что ж,  я
напишу аббату; он должен отвечать за свою рекомендацию, и  я,  вероятно,
узнаю, о каком убийстве идет речь. Только  предупреждаю  вас,  Бертуччо,
что, когда я живу в какой-нибудь стране, я имею обыкновение  уважать  ее
законы и отнюдь не желаю из-за вас ссориться с французским правосудием.
   - Не делайте этого, ваше сиятельство! - в отчаянии воскликнул Бертуч-
чо. - Разве я не служил вам верой и правдой? Я всегда был честным  чело-
веком и старался, насколько мог, делать людям добро.
   - Против этого я не спорю, - отвечал граф, - но тогда почему  же  вы,
черт возьми, так взволнованы? Это плохой знак; если совесть чиста, чело-
век не бледнеет так и руки его так не трясутся...
   - Но, ваше сиятельство, - нерешительно возразил Бертуччо, -  ведь  вы
говорили мне, что аббат Бузони, которому я покаялся  в  нимской  тюрьме,
предупредил вас, направляя меня к вам, что на моей совести лежит  тяжкое
бремя?
   - Да, конечно, но так как он мне рекомендовал вас как прекрасного уп-
равляющего, то я подумал, что дело идет о какой-нибудь краже,  только  и
всего.
   - Что вы, ваше сиятельство! - воскликнул Бертуччо с презрением.
   - Или же что вы, по обычаю корсиканцев, не удержались и "сделали  ко-
жу" [38], как выражаются в этой стране, когда ее с кого-нибудь снимают.
   - Да, ваше сиятельство, да, в том-то и дело! -  воскликнул  Бертуччо,
бросаясь к ногам графа. - Это была месть, клянусь вам, просто месть.
   - Я это понимаю; не понимаю только, почему именно этот  дом  приводит
вас в такое состояние.
   - Но это естественно, ваше сиятельство, - отвечал  Бертуччо,  -  ведь
именно в этом доме все и произошло.
   - Как, в моем доме?
   - Ведь он тогда еще не был вашим, - наивно возразил Бертуччо.
   - А чей он был? Привратник сказал, кажется, маркиза де Сен-Меран?  За
что же вы, черт возьми, могли мстить маркизу де Сен-Меран?
   - Ваше сиятельство, я мстил не ему - другому.
   - Какое странное  совпадение,  -  сказал  Монте-Кристо,  по-видимому,
просто размышляя вслух, - что вы вот так, случайно, очутились в том  са-
мом доме, где произошло событие, вызывающее у вас такое мучительное рас-
каяние.
   - Ваше сиятельство, - сказал управляющий, - это судьба, я  знаю.  На-
чать с того, что вы покупаете дом именно в Отейле, и он оказывается  тем
самым, где я совершил убийство; вы спускаетесь в сад именно по той лест-
нице, по которой спустился он; вы останавливаетесь па том  самом  месте,
где я нанес удар; в двух шагах отсюда, под этим платаном, была яма,  где
он закопал младенца; нет, все это не случайно, потому что  тогда  случай
был бы слишком похож на провидение.
   - Хорошо, господин корсиканец, предположим,  что  это  провидение;  я
всегда согласен предполагать все что угодно, тем более что надо же усту-
пать людям с больным рассудком. А теперь соберитесь с мыслями и  расска-
жите мне все.
   - Я рассказывал это только раз в жизни, и то аббату Бузони. Такие ве-
щи, - прибавил, качая головой, Бертуччо, - рассказывают только на  испо-
веди.
   - В таком случае, мой дорогой, - сказал граф, - я отошлю вас к вашему
духовнику; вы можете стать, как он, картезианцем или бернардинцем и  бе-
седовать с ним о ваших тайнах. Что же касается меня, то я  опасаюсь  до-
моправителя, одержимого такими химерами; мне не нравится, если мои слуги
боятся по вечерам гулять в моем саду. Кроме того, сознаюсь, я  вовсе  не
хочу, чтобы меня навестил полицейский комиссар; ибо, имейте в виду, гос-
подин Бертуччо: в Италии правосудие получает деньги за бездействие, а во
Франции, наоборот, - только когда оно деятельно. Я  считал  вас  отчасти
корсиканцем, отчасти контрабандистом, но чрезвычайно искусным  управляю-
щим, а теперь вижу, что вы гораздо более разносторонний человек,  госпо-
дин Бертуччо. Вы мне больше не нужны.
   - Ваше сиятельство, ваше сиятельство! - воскликнул управляющий в ужа-
се от этой угрозы. - Если вы только поэтому хотите меня уволить,  я  все
расскажу, во всем признаюсь; лучше мне взойти на эшафот, чем  расстаться
с вами.
   - Это другое дело, - сказал Монте-Кристо, - но подумайте: если вы со-
бираетесь лгать, лучше не рассказывайте ничего.
   - Клянусь спасением моей души, я вам скажу все! Ведь даже аббат Бузо-
ни знал только часть моей тайны. Но прежде всего умоляю вас, отойдите от
этого платана. Вот луна выходит из-за облака, а вы стоите здесь,  завер-
нувшись в плащ, он скрывает вашу фигуру, и он так похож на плащ господи-
на де Вильфор...
   - Как, - воскликнул Монте-Кристо, - так это Вильфор...
   - Ваше сиятельство его знает?
   - Он был королевским прокурором в Ниме?
   - Да.
   - И женился на дочери маркиза де Сен-Меран?
   - Да.
   - И пользовался репутацией самого честного, самого строгого и  самого
нелицеприятного судьи?
   - Так вот, ваше сиятельство, - воскликнул Бертуччо, - этот человек  с
безупречной репутацией...
   - Да?
   - ...был негодяй.
   - Это невозможно, - сказал Монте-Кристо.
   - А все-таки это правда.
   - Да неужели! - сказал Монте-Кристо. - И у вас есть доказательства?
   - Во всяком случае были.
   - И вы, глупец, потеряли их?
   - Да, но, если хорошенько поискать, их можно найти.
   - Вот как! - сказал граф. - Расскажите-ка мне об этом, Бертуччо.  Это
в самом деле становится интересно.
   И граф, напевая мелодию из "Лючии", направился к скамейке и сел; Бер-
туччо последовал за ним, стараясь разобраться в своих воспоминаниях.
   Он остался стоять перед графом.




   - С чего, ваше сиятельство, прикажете начать? - спросил Бертуччо.
   - Да с чего хотите, - сказал Монте-Кристо, - ведь я вообще ничего  не
знаю.
   - Мне, однако же, казалось,  что  аббат  Бузони  сказал  вашему  сия-
тельству...
   - Да, кое-какие подробности; но прошло уже семь или восемь лет,  и  я
все забыл.
   - Так я могу, не боясь наскучить вашему сиятельству...
   - Рассказывайте, Бертуччо, рассказывайте, вы  мне  замените  вечернюю
газету.
   - Это началось в тысяча восемьсот пятнадцатом году.
   - Вот как! - сказал Монте-Кристо. - Это старая история.
   - Да, ваше сиятельство, а между тем все подробности так свежи в  моей
памяти, словно это случилось вчера. У меня был старший брат, он служил в
императорской армии и дослужился до чина поручика в полку, который  весь
состоял из корсиканцев. Брат этот был моим единственным другом; мы оста-
лись сиротами, когда ему было восемнадцать лет, а мне - пять; он  воспи-
тывал меня как сына. В тысяча восемьсот четырнадцатом году,  при  Бурбо-
нах, он женился. Император вернулся с  острова  Эльба,  брат  тотчас  же
вновь пошел в солдаты, был легко ранен при Ватерлоо и отступил с  армией
за Луару.
   - Да вы мне рассказываете историю Ста дней, Бертуччо, - прервал граф,
- а она, если не ошибаюсь, уже давно написана.
   - Прошу прощения, ваше сиятельство, по эти подробности для начала не-
обходимы, и вы обещали терпеливо выслушать меня.
   - Ну-ну, рассказывайте. Я дал слово и сдержу его.
   - Однажды мы получили письмо, - надо вам сказать, что мы жили  в  ма-
ленькой деревушке Рольяно, на самой оконечности мыса Коре, - письмо было
от брата, он писал нам, что армия распущена, что он  возвращается  домой
через Шатору, Клермон-Ферран, Пюи и Ним, и  просил,  если  у  меня  есть
деньги, прислать их ему в Ним, знакомому трактирщику, с которым  у  меня
были кое-какие дела.
   - По контрабанде, - вставил Монте-Кристо.
   - Ваше сиятельство, жить-то ведь надо.
   - Разумеется; продолжайте.
   - Я уже сказал, что горячо любил брата; я решил денег  ему  не  посы-
лать, а отвезти. У меня - было около тысячи франков; пятьсот  я  оставил
Асеухгте, моей невестке, а с остальными отправился в Ним.  Это  было  не
трудно: у меня была лодка, мне предстояло переправить в море груз, - все
складывалось благоприятно. Но когда я принял груз, ветер переменился,  и
четыре дня мы не могли войти в Рону. Наконец, нам это удалось, и мы под-
нялись до Арля; лодку я оставил между Бельгардем и Бокером, а сам напра-
вился в Ним.
   - Мы подходим к сути дела, не так ли?
   - Да, ваше сиятельство; прошу прощения, но, как ваше сиятельство сами
убедитесь, я рассказываю только самое необходимое. В  то  время  на  юге
Франции происходила резня. Там были три разбойника, их звали Трестальон,
Трюфеми и Граффан, - они убивали на улицах всех, кого подозревали в  бо-
напартизме. Ваше сиятельство, верно, слышали об этих убийствах?
   - Слышал кое-что; я был тогда далеко от Франции. Продолжайте.
   - В Ниме приходилось буквально ступать по лужам крови; на каждом шагу
валялись трупы; убийцы бродили шайками, резали, грабили и жгли.
   При виде этой бойни я задрожал: не за себя, -  мне,  простому  корси-
канскому рыбаку, нечего было бояться, напротив, для  нас,  контрабандис-
тов, это было золотое время, - но я боялся за брата:  он,  императорский
солдат, возвращался из Луарской армии в мундире и с эполетами, и ему на-
до было всего опасаться.
   Я побежал к нашему трактирщику. Предчувствие не обмануло  меня.  Брат
мой накануне прибыл в Ним и был убит на пороге того самого дома, где ду-
мал найти приют.
   Я всеми силами старался разузнать, кто были убийцы, но никто не  смел
назвать их, так все их боялись. Тогда я вспомнил о хваленом  французском
правосудии, которое никого не боится, и пошел к королевскому прокурору.
   - И королевского прокурора звали Вильфор?  -  спросил  небрежно  Мон-
те-Кристо.
   - Да, ваше сиятельство, он прибыл из Марселя, где он  был  помощником
прокурора. Он получил повышение за усердную службу. Он один  из  первых,
как говорили, сообщил Бурбонам о высадке Наполеона.
   - Итак, вы пошли к нему, - прервал Монте-Кристо.
   - "Господин прокурор, - сказал я ему, - моего брата  вчера  убили  на
улице Нима; кто убил - не знаю, но ваш долг отыскать убийцу. Вы здесь  -
глава правосудия, а оно должно мстить за тех, кого не сумело защитить".
   "Кто был ваш брат?" - спросил королевский прокурор.
   "Поручик корсиканского батальона".
   "То есть солдат узурпатора?"
   "Солдат французской армии".
   "Ну что ж? - возразил он. - Он вынул меч и от меча погиб".
   "Вы ошибаетесь, сударь; он погиб от кинжала".
   "Чего же вы хотите от меня?" - спросил прокурор.
   "Я уже сказал вам: чтобы вы за него отомстили".
   "Кому?"
   "Его убийцам".
   "Да разве я их знаю?"
   "Велите их разыскать".
   "А для чего? Ваш брат, вероятно, поссорился с кемнибудь и  дрался  на
дуэли. Все эти старые вояки склонны к буйству; при императоре это сходи-
ло им с рук, но теперь - другое дело, а наши южане не любят ни вояк,  ни
буйства".
   "Господин прокурор, - сказал я, - я прошу не за себя. Я буду горевать
или мстить, - это мое дело. Но мой несчастный брат был женат. Если и  со
мной что-нибудь случится, бедная женщина умрет с голоду: она жила только
трудами своего мужа. Назначьте ей хоть небольшую пенсию".
   "Каждая революция влечет за собою жертвы, - отвечал  Вильфор.  -  Ваш
брат пал жертвой последнего  переворота,  -  это  несчастье,  по  прави-
тельство не обязано за это платить вашему семейству. Если бы  нам  приш-
лось судить всех приверженцев узурпатора, которые мстили роялистам, ког-
да были у власти, то, может быть, теперь ваш брат был  бы  приговорен  к
смерти. То, что произошло, вполне естественно, - это закон возмездия".
   "Что же это такое? - воскликнул я. - И так рассуждаете вы, представи-
тель правосудия!.."
   "Честное слово, все эти корсиканцы - сумасшедшие и воображают, что их
соотечественник все еще император, - ответил Вильфор. - Вы упустили вре-
мя, любезный; вам следовало так говорить со мною два месяца тому  назад.
Теперь слишком поздно. Убирайтесь отсюда, или я велю вас вывести".
   Я смотрел на него, думая, не помогут ли новые просьбы.
   Но это был не человек, а камень. Я подошел к нему:
   "Ладно, - сказал я вполголоса, - если вы так хорошо знаете  корсикан-
цев, вы должны знать, как они держат слово. По-вашему, убийцы  правильно
сделали, убив моего брата, потому что он был бонапартистом,  а  вы  роя-
лист. Хорошо же! Я тоже бонапартист, и я предупреждаю вас: я вас убью. С
этой минуты я объявляю вам вендетту, поэтому  берегитесь:  в  первый  же
день, когда мы встретимся с вами лицом к  лицу,  пробьет  ваш  последний
час".
   И, прежде чем он успел опомниться, я отворил дверь и убежал.
   - Вот как, Бертуччо, - сказал Монте-Кристо. - Вы с вашей честной  фи-
зиономией способны говорить такие вещи, да еще  королевскому  прокурору.
Нехорошо! Знал ли он по крайней мере, что значит вендетта?
   - Знал так хорошо, что с этой минуты никогда не выходил один и запер-
ся дома, приказав искать меня повсюду. К счастью, у меня было такое  хо-
рошее убежище, что он не мог отыскать меня. Тогда ему стало страшно;  он
боялся оставаться в Ниме, просил, чтобы его перевели в другое  место,  а
так как он был влиятельный человек, то его перевели в Версаль;  но,  как
вам известно, для корсиканца, поклявшегося отомстить  врагу,  расстояния
не существует. Как он ни спешил, его карета ни разу  не  опередила  меня
больше чем на полдня пути, хоть я и шел пешком.
   Важно было не просто убить его - сто раз я имел возможность это  сде-
лать, - его надо было так убить, чтобы меня но приметили и не задержали.
Ведь я больше не принадлежал себе: я должен был кормить невестку.  Целых
три месяца я подстерегал Вильфора; за эти три месяца он не сделал ни ша-
гу, чтобы мой взгляд не следил за ним. Наконец, я узнал, что  он  тайком
ездит в Отейль; я продолжал следить и увидел, что он посещает этот самый
дом, где мы сейчас находимся; только он не входил в главные ворота,  как
все; он приезжал верхом или в карете, оставлял лошадь или экипаж в  гос-
тинице и входил вон через ту калитку, видите?
   Монте-Кристо кивнул в знак того, что он в темноте видит вход, на  ко-
торый указывает Бертуччо.
   - Мне больше нечего было делать в Версале, я переселился в  Отейль  и
стал собирать сведения. Очевидно, если я хотел его поймать, именно здесь
надо было подстроить ловушку.
   Дом принадлежал, как вашему сиятельству сказал привратник, маркизу де
Сен-Меран, тестю Вильфора. Маркиз жил в Марселе, этот загородный дом ему
был не нужен; маркиз, по слухам, сдал его молодой вдове,  которую  знали
здесь только под именем баронессы.
   Однажды вечером, заглянув через ограду, я увидел в саду женщину,  она
гуляла одна и часто взглядывала на калитку. Я понял, что  в  этот  вечер
она ждала Вильфора. Когда она подошла ко мне так близко, что я в темноте
мог разглядеть черты ее лица, я увидел, что это молодая и красивая  жен-
щина лет восемнадцати, высокая и белокурая. На ней  был  простой  капот,
ничто не стягивало ее талии, и я  заметил,  что  она  беременна  и  что,
по-видимому, роды уже близко.
   Через несколько минут калитка отворилась, и  вошел  мужчина;  молодая
женщина поспешила, насколько могла, ему навстречу; они  обнялись,  нежно
поцеловались и вместе вошли в дом.
   Этот мужчина был Вильфор. Я рассчитывал, что,  возвращаясь,  особенно
ночью, он должен будет пройти один через весь сад.
   - А узнали вы потом имя этой женщины? - спросил граф.
   - Нет, ваше сиятельство, - отвечал Бертуччо, - вы сейчас сами  увиди-
те, что у меня не было для этого времени.
   - Продолжайте.
   - В этот вечер я мог бы, вероятно, убить королевского прокурора, но я
еще не изучил сада во всех подробностях. Я боялся, что не убью его напо-
вал, и если на его крики кто-нибудь прибежит, то я не смогу скрыться.  Я
решил отложить это до следующего свидания и, чтобы лучше  за  всем  сле-
дить, нанял комнатку, выходившую окнами на ту улицу, которая  шла  вдоль
стены сада.
   Три дня спустя, около семи часов вечера, я увидел, как из дома выехал
верхом слуга и поскакал в сторону Севрской дороги; я догадался,  что  он
поехал в Версаль, и не ошибся. Через три часа он воротился, весь в пыли,
исполнив поручение. Прошло еще минут десять,  и  пешеход,  закутанный  в
плащ, отпер калитку, вошел в сад и запер ее за собой.
   Я бросился из дому. Я не видел лица Вильфора, но узнал его по  биению
моего сердца. Я перешел через улицу к тумбе,  которая  находилась  возле
угла садовой стены и при помощи которой я в первый раз заглядывал в сад.
   На этот раз я не удовольствовался наблюдением, а вытащил  из  кармана
нож, проверил, хорошо ли он отточен, и перескочил через ограду.
   Прежде всего я подбежал к калитке; он оставил ключ в замке  и  только
из предосторожности два раза повернул его.
   Таким образом, ничто не мешало мне бежать этим путем. Я стал осматри-
ваться. Посреди сада расстилалась ровная лужайка, по углам ее росли  де-
ревья с густой листвой и кусты осенних цветов. Чтобы пройти  из  дома  к
калитке или дойти от калитки до дома, Вильфор должен  был  миновать  эти
деревья.
   Был конец сентября, дул сильный ветер; бледную луну все время  закры-
вали несущиеся по небу черные тучи; она освещала только песок на аллеях,
ведущих к дому, а под деревьями тень была такая густая, что  там  вполне
мог спрятаться человек, не опасаясь, что его заметят.
   Я спрятался там, где ближе всего должен был пройти  Вильфор;  едва  я
успел скрыться, как сквозь свист ветра, гнущего деревья, мне послышались
стоны. Но вы знаете, ваше сиятельство, или лучше сказать, вы не  знаете,
что тому, кто готовится совершить убийство, всегда чудятся глухие крики.
Прошло два часа, и за это время мне несколько раз слышались те же стоны.
Пробило полночь.
   Еще не замер унылый и гулкий отзвук последнего удара,  как  я  увидел
слабый свет в окнах той потайной лестницы, по которой мы с  вами  только
что спустились.
   Дверь отворилась и снова появился человек в плаще.
   Наступила страшная минута, но я так долго готовился к ней, что во мне
ничто не дрогнуло; я вытащил нож, раскрыл его и стоял наготове.
   Человек в плаще шел прямо на меня;  пока  он  подходил  по  открытому
пространству, мне показалось, что он держит в правой руке какое-то  ору-
жие; я испугался - не борьбы, а неудачи. Но когда он  очутился  всего  в
нескольких шагах от меня, я разглядел, что это не оружие, а просто  зас-
туп.
   Не успел я еще сообразить, зачем ему заступ, как Вильфор  остановился
у самой опушки, огляделся по сторонам и принялся рыть яму. Только тут  я
увидел, что под плащом, который Вильфор положил на лужайку, чтобы он ему
не мешал, что-то спрятано.
   Тут, признаться, к моей ненависти примешалось любопытство: мне  хоте-
лось узнать, что он затеял. Я стоял не шевелясь, затаив дыхание; я ждал.
   Потом у меня мелькнула мысль; я еще больше утвердился  в  ней,  когда
увидал, что королевский прокурор вытащил из-под плаща маленький  ящик  в
два фута длиной и дюймов в семь шириной.
   Я дал ему опустить ящик в яму, которую он затем засыпал землей; потом
он принялся утаптывать свежую землю ногами, чтобы скрыть все следы своей
ночной работы. Тогда я бросился на него и вонзил ему в грудь нож. Я ска-
зал:
   "Я Джованни Бертуччо! За смерть моего брата ты платишь своей смертью,
твой клад достанется его вдове; видишь, моя месть  удалась  даже  лучше,
чем я надеялся".
   - Не знаю, слышал ли он мои слова; не думаю; он упал, даже не вскрик-
нув. Я почувствовал, как его горячая кровь брызнула мне на руки и в  ли-
цо, но я опьянел, обезумел; эта кровь освежала меня, а не жгла.  В  одну
минуту я заступом открыл ящик; потом, чтобы не заметили, что я  его  вы-
нул, я снова засыпал яму, перебросил заступ через  ограду,  выскочил  из
калитки, запер ее снаружи, а ключ унес с собой.
   - Вот как, - сказал Монте-Кристо, - я вижу, что это было  всего  лишь
убийство, осложненное кражей.
   - Нет, ваше сиятельство, - возразил Бертуччо, - это была  вендетта  с
возвратом долга.
   - По крайней мере сумма была значительная?
   - Это были не деньги.
   - Ах, да, - сказал Монте-Кристо, - вы что-то говорили о ребенке.
   - Вот именно, ваше сиятельство. Я побежал к реке, уселся на берегу и,
торопясь увидеть, что лежит в ящике, взломал замок ножом.
   Там, завернутый в пеленки из тончайшего батиста, лежал  новорожденный
младенец; лицо у него было багровое, руки посинели, - видно, он умер от-
того, что пуповина обмоталась вокруг шеи и удушила его. Однако он еще не
похолодел, и я не решался бросить его в реку, протекавшую  у  моих  ног.
Через минуту мне показалось, что сердце его тихонько бьется. Я освободил
его шею от опутавшей ее пуповины, и так как я был когда-то  санитаром  в
госпитале в Бастии, я сделал то, что сделал бы в этом случае врач:  при-
нялся вдувать ему в легкие воздух; и через четверть часа после неимовер-
ных моих усилий ребенок начал дышать и вскрикнул. Я и сам вскрикнул,  но
от радости. "Значит, бог не проклял меня, - подумал я, - раз он позволя-
ет мне возвратить жизнь его созданию, взамен той, которую я отнял у дру-
гого!"
   - А что же вы сделали с ребенком? - спросил Монте-Кристо. - Такой ба-
гаж не совсем удобен для человека, которому необходимо бежать.
   - Вот поэтому у меня ни минуты не было мысли оставить его у себя;  но
я знал, что в Париже есть Воспитательный дом, где принимают  таких  нес-
частных малюток. На заставе я объявил, что нашел ребенка  на  дороге,  и
спросил, где Воспитательный дом. Ящик подтверждал мои слова;  батистовые
пеленки указывали, что ребенок принадлежит к богатому семейству;  кровь,
которой я был испачкан, могла с таким же успехом  быть  кровью  ребенка,
как и всякою другого. Мой рассказ не встретил  никаких  возражений;  мне
указали Воспитательный дом, помещавшийся в самом конце  улицы  Апфер.  Я
разрезал пеленку пополам, так что одна из двух букв, которыми  она  была
помечена, осталась при ребенке, а другая у меня, потом положил мою  ношу
у порога, позвонил и убежал со всех ног. Через две недели я  уже  был  в
Рольяно и сказал Ассунте:
   "Утешься, сестра; Израэло умер, но я отомстил за него".
   Тогда она спросила у меня, что это значит, и я рассказал ей все!
   "Джованни, - сказала мне Accyina, - тебе следовало  взять  ребенка  с
собой; мы заменили бы ему родителей, которых он лишился; мы  назвали  бы
его Бенедетто [39], и за это доброе дело господь благословил бы нас".
   Вместо ответа я подал ей половину пеленки,  которую  сохранил,  чтобы
вытребовать ребенка, когда мы станем побогаче.
   - А какими буквами были помечены пеленки? - спросил Монте-Кристо.
   - H и N, под баронской короной.
   - Да вы, кажется, разбираетесь в геральдике, Бертуччо?  Где  это  вы,
черт возьми, обучались гербоведению?
   - У вас на службе, ваше сиятельство, всему можно научиться.
   - Продолжайте; мне хочется знать две вещи.
   - Какие, ваше сиятельство?
   - Что сталось с этим мальчиком? Вы, кажется,  сказали,  что  это  был
мальчик.
   - Нет, ваше сиятельство, я не помню, чтобы я это говорил.
   - Значит, мне послышалось. Я ошибся.
   - Нет, вы не ошиблись, это и был мальчик. Но ваше сиятельство  желали
узнать две вещи: какая же вторая?
   - Я хотел еще знать, в каком преступлении вас обвиняли, когда вы поп-
росили духовника и к вам в нимскую тюрьму пришел аббат Бузони.
   - Это, пожалуй, будет очень длинный рассказ, ваше сиятельство.
   - Так что же? Сейчас только десять часов; вы знаете, что я сплю мало,
да и вам, думаю, теперь не до сна.
   Бертуччо поклонился и продолжал свой рассказ:
   - Отчасти чтобы заглушить преследовавшие меня  воспоминания,  отчасти
для того, чтобы заработать бедной вдове на жизнь, я снова занялся  конт-
рабандой; это стало легче, потому что законы стали мягче, как всегда бы-
вает после революции. Хуже всего охранялось южное побережье из-за непре-
рывных волнений то в Авиньоне, то в Ниме, то в Юзесе. Мы воспользовались
этой передышкой, которую нам давало правительство, и завязали сношения с
жителями всего побережья. С тех пор как моего  брата  убили  в  Ниме,  я
больше не хотел возвращаться в этот город. Поэтому трактирщик, с которым
мы вели дела, видя, что мы его покинули, сам явился к нам и открыл отде-
ление своего трактира (на дороге  из  Белгарда  в  Бокер,  под  вывеской
"Гарский мост"). Мы имели на дорогах в Эг-Морт Мартиг и  Бук  с  десяток
складочных мест, где мы прятали товары, а в случае нужды находили убежи-
ще от таможенных досмотрщиков и жандармов. Ремесло контрабандиста  очень
выгодно, когда занимаешься им с умом и энергией. И жил в горах, - теперь
я вдвойне остерегался жандармов и таможенных  досмотрщиков,  потому  что
если бы меня поймали, то началось бы следствие; всякое следствие интере-
суется прошлым, а в моем прошлом могли найти кое-что поважнее  провезен-
ных беспошлинно сигар или контрабандных бочонков спирта. Так что, тысячу
раз предпочитая смерть аресту, я действовал смело и не раз  убеждался  в
том, что преувеличенные заботы о собственной шкуре больше  всего  мешают
успеху в предприятиях, требующих быстрого решения и отваги.  И  в  самом
деле, если решил не дорожить жизнью, то становишься не похож  на  других
людей, или, лучше сказать, другие люди на тебя непохожи; кто принял  та-
кое решение, тот сразу же чувствует, как увеличиваются его силы и расши-
ряется его горизонт.
   - Вы философствуете, Бертуччо! - прервал его граф. - Вы, по-видимому,
занимались в жизни всем понемножку.
   - Прошу прощения, ваше сиятельство.
   - Пожалуйста, пожалуйста, но только философствовать в половине  один-
надцатого ночи - поздновато. Впрочем, других возражений я не имею, пото-
му что нахожу вашу философию совершенно справедливою, а это  можно  ска-
зать не про всякую философскую систему.
   - Мои поездки становились все более  дальними  и  приносили  мне  все
больше дохода. Ассунта была хорошая хозяйка, и наше маленькое  состояние
росло. Однажды, когда я собирался в путь, она  сказала:  "Поезжай,  а  к
твоему возвращению я приготовлю тебе сюрприз".
   Сколько я ее ни расспрашивал, она ничего не хотела говорить, и я  уе-
хал.
   Я был в отсутствии больше полутора месяцев; мы взяли в Лукке масло, а
в Ливорно - английские бумажные материн. Выгрузились  мы  очень  удачно,
продали все с большим барышом и, радостные, вернулись по домам.
   Первое, что я, войдя в дом, увидал на самом видном  месте  в  комнате
Ассунты, был младенец месяцев восьми, в роскошной, по  сравнению  с  ос-
тальной обстановкой, колыбели. Я вскрикнул от радости. С тех пор  как  я
убил королевского прокурора, меня мучила только одна мысль - мысль о по-
кинутом ребенке. Надо сказать, что о самом убийстве я ничуть не жалел.
   Бедная Ассунта все угадала; он, воспользовалась моим  отсутствием  и,
захватив половину пеленки и записав для памяти точный день и час,  когда
ребенок был оставлен на пороге Воспитательного дома, явилась  за  ним  в
Париж. Ей без всяких возражений отдали ребенка.
   Должен вам признаться, ваше сиятельство, что, когда я увидел это бед-
ное создание спящим в колыбельке, я даже прослезился.
   "Ассунта, - сказал я, - ты хорошая женщина, и бог благословит тебя".
   - Вот это не так справедливо, как  ваша  философия,  -  заметил  Мон-
те-Кристо. - Правда, это уже вопрос веры.
   - Вы правы, ваше сиятельство, - вздохнул Бертуччо. -  Господь  избрал
этого ребенка орудием моей кары. Я не знаю примера, чтобы дурные наклон-
ности проявлялись так рано, как у него, а между тем нельзя сказать, что-
бы его плохо воспитывали, потому что невестка моя заботилась о нем,  как
о княжеском сыне. Это был прехорошенький мальчик, с глазами светло-голу-
бого цвета, какой бывает на китайском фарфоре и так гармонирует с молоч-
ной белизной кожи; только золотистые, слишком яркие волосы придавали его
лицу несколько странный вид, особенно при его живом  взгляде  и  лукавой
улыбке. Существует пословица, что рыжие люди  либо  очень  хороши,  либо
очень дурны; к несчастью, пословица эта вполне оправдалась на Бенедетто,
и с самого своего детства он проявлял одни  только  дурные  наклонности.
Правда, что и кротость его приемной матери потворствовала этим задаткам;
ребенок, ради которого моя бедная невестка нередко ходила  на  рынок  за
пять лье покупать первые фрукты и самые дорогие  лакомства,  предпочитал
пальским апельсинам и генуэзским сушеным фруктам каштаны,  украденные  в
саду у соседа, или сушеные яблоки с его чердака, хотя в его распоряжении
были каштаны и яблоки нашего собственного сада.
   Однажды, когда Бенедетто было не больше шести; лет, наш сосед Василио
пожаловался нам, что у него из кошелька исчез луидор. По  нашему  корси-
канскому обычаю, Василио никогда не запирал ни своего кошелька, ни своих
драгоценностей, потому что, как его сиятельству известно, на Корсике нет
воров. Мы думали, что он плохо сосчитал деньги, по он утверждал, что  не
ошибся. В этот день Бенедетто с самого утра ушел из  дому,  и  мы  очень
беспокоились о нем,  как  вдруг  вечером  он  вернулся,  таща  за  собой
обезьяну; он сказал, что нашел ее привязанной на цепочке к дереву. Уже с
месяц злой мальчик, вечно полный всяких причуд, непременно  хотел  иметь
обезьяну. Должно быть, эту нелепую фантазию внушил ему  фокусник,  побы-
вавший в Рольяею, - у него было несколько обезьян, выделывавших  всевоз-
можные штуки, и Бенедетто пришел в восторг от них.
   "В наших лесах нет обезьян, - сказал я ему, - особенно цепных.  Приз-
навайся, как ты ее достал".
   Бенедетто настаивал на своем и рассказал целую кучу подробностей, де-
лавших больше чести его изобретательности, чем правдивости; я  вышел  из
себя, он рассмеялся; я пригрозил ему, он попятился от меня.
   "Ты не смеешь меня бить, - сказал он, - не имеешь права:  ты  мне  не
отец".
   Мы до сих пор не знаем, кто открыл ему эту роковую тайну, которую  мы
так тщательно скрывали от пего. Как бы то ни было, этот ответ, в котором
выразился весь характер ребенка, почти испугал меня, и рука у меня опус-
тилась сама собой, не коснувшись его. Он торжествовал, и эта победа при-
дала ему смелости. С этой минуты все деньги Ассунты, которая любила  его
тем сильнее, чем меньше он этого стоил, шли на удовлетворение его прихо-
тей, которым она не умела противостоять, и вздорных желаний, в которых у
нее не хватало духу ему отказывать. Когда я  жил  в  Рольяно,  было  еще
сносно, но стоило мне уехать, как Бенедетто делался главою дома,  и  все
шло отвратительно. Ему едва исполнилось одиннадцать лет, а товарищей  он
выбирал себе среди восемнадцатилетних парней, самых отъявленных шалопаев
Бастии и Корты; за некоторые проделки,  заслуживающие  более  серьезного
названия, мы уже несколько раз получали предостережение от властей.
   Я начал тревожиться: всякое расследование могло иметь для меня  самые
тяжелые последствия. Мне как раз предстояла очень важная поездка. Я дол-
го раздумывал и, предчувствуя, что  избегну  этим  большой  беды,  решил
взять Бенедетто с собой. Я надеялся,  что  суровая  и  деятельная  жизнь
контрабандистов, строгая судовая дисциплина благотворно  подействуют  на
этот испорченный, если еще не до конца развращенный, характер.
   Я подозвал Бенедетто и предложил ему ехать со мною,  сопровождая  это
предложение всякими обещаниями, какие могут соблазнить двенадцатилетнего
мальчика.
   Он выслушал меня и, когда я кончил, расхохотался:
   "Да вы с ума сошли, дядя! - сказал он. (Так он  называл  меня,  когда
бывал в духе.) - Чтобы я стал менять свою жизнь, свое  славное  безделье
на вашу ужасную работу! Ночью мерзнуть, днем жариться, вечно  прятаться,
чуть покажешься - попадать под пули, и все это, чтобы заработать немного
денег! Денег у меня сколько угодно, Ассунта дает их мне,  как  только  я
попрошу. Вы сами видите, что я был бы дурак, если бы поехал с вами".
   Я был поражен такой дерзостью. Бенедетто вернулся к своим  товарищам,
и я издали, видел, что он показывает им на меня и насмехается надо мной.
   - Очаровательный ребенок! - прошептал МонтеКристо.
   - О, будь он мой, - продолжал Бертуччо, - будь он моим сыном или хотя
бы племянником, я бы еще вернул его на правильный путь, потому что  соз-
нание права дает силу. Но мысль, что я буду бить сына человека, которого
я убил, лишала меня всякой возможности его исправить. Я  подавал  добрые
советы невестке, которая во время наших споров всегда защищала  несчаст-
ного мальчишку; а так как она неоднократно признавалась мне, что  у  нее
пропадают довольно значительные суммы денег, то я указал ей место,  куда
она могла прятать наше скромное достояние. Что же касается меня, мое ре-
шение было уже принято. Бенедетто хорошо читал, писал и  считал,  потому
что если у него появлялась охота заниматься, то он в один день выучивал-
ся тому, на что другим требовалась неделя. Мое решение, как я  уже  ска-
зал, было принято: я хотел устроить его письмоводителем на  какое-нибудь
судно дальнего плавания и, ни о чем не предупреждая, забрать его в  одно
прекрасное утро и доставить на корабль; я поручил бы его заботам капита-
на, и, таким образом, его будущность зависела бы всецело от него самого.
   Приняв это решение, я уехал во Францию.
   На этот раз все наши операции должны были совершиться в Лионском  за-
ливе; они стали теперь гораздо труднее и опаснее, так как шел уже тысяча
восемьсот двадцать девятый год. Спокойствие было восстановлено вполне, и
прибрежный надзор велся правильнее и строже, чем когда-либо. Надзор этот
временно еще усилился благодаря тому, что в Бокере как раз открылась яр-
марка.
   Сначала все шло прекрасно. Лодку нашу, у которой  было  двойное  дно,
где мы прятали запрещенные товары, мы поставили посреди множества других
лодок, причаленных у обоих берегов Роны, от Бокера до Арля. Прибыв туда,
мы начали по ночам выгружать нашу контрабанду и переправлять в город че-
рез людей, поддерживавших с нами связь, или трактирщиков, у  которых  мы
имели склады. То ли успех заставил нас позабыть об осторожности,  то  ли
нас предали, но однажды, около пяти часов  вечера,  когда  мы  собрались
ужинать, к нам подбежал в тревоге наш маленький юнга и сообщил,  что  он
видел целый отряд таможенных досмотрщиков, направлявшихся в нашу  сторо-
ну. В сущности нас испугал не самый отряд - по берегам Роны, особенно  в
то время, бродили целью роты, - а те предосторожности, которые, по  сло-
вам мальчика, этот отряд принимал, чтобы не быть  замеченным.  Мы  сразу
повскакивали на ноги, но было уже поздно: наша лодка, несомненно  являв-
шаяся предметом розыска, была окружена со всех сторон. Среди  таможенных
досмотрщиков я заметил жандармов, их вид всегда пугал меня, в  то  время
как просто солдат я обычно не страшился, а потому я быстро  спустился  в
трюм и, проскользнув в грузовой люк, бросился в реку. Я плыл под  водой,
только изредка набирая воздух, так что, никем не замеченный,  доплыл  до
недавно вырытого рва, соединявшего Рону с каналом, идущим  из  Бокера  в
Эг-Морт. Как только я добрался до этого места, я почувствовал себя  спа-
сенным, потому что мог плыть незамеченным вдоль рва.  Таким  образом,  я
без всяких злоключений добрался до канала. Я выбрал этот путь не случай-
но: я уже рассказывал вашему сиятельству об одном  нимском  трактирщике,
державшем на дороге из Бельгарда в Бокер небольшую гостиницу.
   - Прекрасно помню, - сказал Монте-Кристо. - Этот  достойный  человек,
если не ошибаюсь, был даже вашим компаньоном.
   - Вот-вот! Но лет за семь до этого он передал свое  заведение  одному
бывшему портному из Марселя, который, разорившись на своем ремесле,  ре-
шил попытать счастья в другом. Разумеется, те связи, которые у нас  были
с первым владельцем, продолжались и со следующим; вот у этого человека я
и надеялся найти пристанище.
   - А как его звали? - спросил граф, который, по-видимому, снова  заин-
тересовался рассказом Бертуччо.
   - Гаспар Кадрусс, он был женат на женщине из села Карконта, и мы  все
только под этим именем ее и знали; эта бледная женщина страдала болотной
лихорадкой и медленно умирала от истощения. Сам же он был  здоровый  ма-
лый, лет сорока пяти, и уже не раз показал себя, в трудные для нас мину-
ты, человеком находчивым и храбрым.
   - И когда, вы говорите, это происходило? - спросил Монте-Кристо.
   - В тысяча восемьсот двадцать девятом году, ваше сиятельство.
   - В каком месяце?
   - Июне.
   - В начале или в конце?
   - Это было вечером третьего июня.
   - Так! - заметил Монте-Кристо, - третьего июня тысяча восемьсот двад-
цать девятого года... Продолжайте.
   - Так вот, у этого Кадрусса я и собирался  попросить  пристанища;  но
так как обычно, даже при спокойной обстановке, мы никогда не  входили  к
нему через дверь, выходящую на дорогу, то я решил не изменять этому пра-
вилу; я перескочил через садовую изгородь, прополз под  низенькими  мас-
личными деревцами и дикими смоковницами и, опасаясь, что  в  трактире  у
Кадрусса может находиться какой-нибудь путник, добрался до пристройки, в
которой я уже не раз проводил ночь не хуже, чем в самой лучшей постели.
   Эта пристройка отделялась от комнаты в нижнем  этаже  только  дощатой
перегородкой, в которой нарочно для нас были оставлены  щели,  чтобы  мы
могли улучить благоприятную минуту и дать знать, что мы находимся по со-
седству. Я рассчитывал, в случае если у Кадрусса никого не будет, уведо-
мить его о моем прибытии, закончить у него ужин,  прерванный  появлением
таможенных досмотрщиков, и, пользуясь надвигающейся грозой, вернуться на
берег Роны и узнать, что сталось с лодкой и теми, кто был в ней. Итак, я
тихонько пробрался в пристройку; это вышло очень кстати, потому что в ту
самую минуту вернулся домой Кадрусс и привел с собой незнакомца.
   Я притих и стал ждать, не потому, что хотел подслушать тайны трактир-
щика, а просто потому, что не мог поступить иначе; к тому же так  бывало
уже раз десять.
   Человек, который пришел с Кадруссом,  несомненно,  не  принадлежал  к
обитателям Южной Франции; это был один из тех негоциантов, которые  при-
езжают на ярмарку в Бокер, чтобы торговать драгоценностями, и за  месяц,
пока длится эта ярмарка, привлекающая торговцев и  покупателей  со  всех
концов Европы, заключают иногда сделки на сто, а то и на полтораста  ты-
сяч франков.
   Кадрусс вошел первым, быстрыми шагами. Затем, увидав, что нижняя ком-
ната пуста, как всегда, и что ее охраняет только пес, он позвал жену.
   "Эй, Карконта, - крикнул он, - священник не обманул нас: алмаз насто-
ящий".
   Послышалось радостное восклицание, и  ступеньки  лестницы  заскрипели
под нетвердыми от слабости и болезни шагами.
   "Что ты говоришь?" - спросила Карконта.
   "Говорю, что алмаз настоящий, и вот этот господин, один из первых па-
рижских ювелиров, готов дать нам за него  пятьдесят  тысяч  франков.  Но
только он хочет окончательно убедиться в том, что  камень  действительно
наш: так ты расскажи ему, как рассказал и я, каким чудесным  образом  он
попал в наши руки. А пока, сударь,  присядьте,  пожалуйста:  сейчас  так
душно, я принесу вам чего-нибудь освежиться".
   Ювелир внимательно разглядывал внутренность трактира и бросающуюся  в
глаза бедность людей, которые предлагали  ему  купить  алмаз,  достойный
княжеской шкатулки.
   "Рассказывайте, сударыня", -  сказал  он,  желая,  по-видимому,  вос-
пользоваться отсутствием мужа, чтобы тот не мог как-нибудь  повлиять  на
жену и чтобы посмотреть, насколько оба рассказа совпадут.
   "Ах, господи, - затараторила женщина, - это божье  благословение,  мы
ничего такого не ожидали. Представьте себе, дорогой  господин,  что  мой
муж дружил в тысяча восемьсот четырнадцатом или тысяча восемьсот пятнад-
цатом году с одним моряком, которого звали Эдмон Дантес; этот бедный ма-
лый, которого Кадру ее совершенно забыл, помнил о нем, и, умирая,  оста-
вил ему тот алмаз, который вы видели".
   "А каким же образом оказался у него этот алмаз? - спросил  ювелир.  -
Или он был у Дантеса до того, как он попал в тюрьму?"
   "Нет, сударь, - отвечала женщина, - но в  тюрьме  он  познакомился  с
очень богатым англичанином; тот заболел, и Дантес ухаживал за  ним,  как
за родным братом; за это англичанин, выходя на свободу, оставил ему  вот
этот алмаз. Бедному Дантесу не посчастливилось, он так в тюрьме и  умер,
а алмаз перед смертью завещал нам и поручил почтенному  аббату,  который
был у нас сегодня утром, передать его нам".
   "Она говорит то же самое, - прошептал ювелир. - В конце концов, может
быть, все это так и было, хотя на первый взгляд и кажется неправдоподоб-
ным. В таком случае, - сказал он громко, - дело только в цене, о которой
мы все еще не сговорились".
   "Как не сговорились! - воскликнул вошедший Кадрусс. - Я  был  уверен,
что вы согласны на мою цену".
   "То есть, - возразил ювелир, - я вам предложил за  него  сорок  тысяч
франков".
   "Сорок тысяч! - возмутилась Карконта. - Уж, конечно, мы его не  отда-
дим за эту цену. Аббат сказал нам, что оп стоит пятьдесят тысяч, не счи-
тая оправы".
   "А как звали этого аббата?"
   "Аббат Бузони".
   "Так он иностранец?"
   "Он итальянец, из окрестностей Мантуи, кажется".
   "Покажите мне алмаз, - продолжал ювелир, - я хочу его еще раз посмот-
реть; иной раз с первого взгляда ошибаешься в камнях".
   Кадрусс вынул из кармана маленький черный футляр из шагреневой  кожи,
открыл его и передал ювелиру. При виде алмаза, который был  величиною  с
небольшой орешек (я как сейчас это вижу), глаза Карконты загорелись алч-
ностью.
   - А что вы думали обо всем этом, господин подслушиватель?  -  спросил
Монте-Кристо. - Вы поверили этой сказке?
   - Да, ваше сиятельство; я считал Кадрусса не плохим человеком  и  ду-
мал, что он не способен совершить преступление или украсть.
   - Это делает больше чести вашему доброму сердцу, чем житейской  опыт-
ности, господин Бертуччо. А знавали вы этого Эдмона Дантеса,  о  котором
шла речь?
   - Нет, ваше сиятельство, я никогда ничего о нем не слыхал ни  раньше,
ни после; только еще один раз от самого аббата Бузони, когда  он  был  у
меня в нимской тюрьме.
   - Хорошо, продолжайте.
   - Ювелир взял из рук Кадрусса перстень и достал из кармана  маленькие
стальные щипчики и крошечные медные весы; потом, отогнув золотые крючки,
державшие камень, он вынул алмаз из оправы и осторожно  положил  его  на
весы.
   "Я дам сорок пять тысяч франков, - сказал он, - и  ни  гроша  больше:
это красная цепа алмазу, я взял с собой только эту сумму".
   "Это не важно, - сказал Кадрусс, - я вернусь вместо с вами в Бокер за
остальными пятью тысячами".
   "Нет, - отвечал ювелир, отдавая Кадруссу оправу и алмаз, -  нет,  это
крайняя цена, и я даже жалею, что предложил вам эту сумму, потому что  в
камне есть изъян, который я вначале не заметил; но делать нечего,  я  не
беру назад своего слова; я сказал сорок пять тысяч франков и не  отказы-
ваюсь от этой цифры".
   "По крайней мере вставьте камень обратно", - сердито сказала  Каркон-
та.
   "Вы правы", - сказал ювелир.
   И он вставил камень в оправу.
   "Не беда, - проворчал Кадрусс, пряча футляр в карман, - продадим  ко-
му-нибудь другому".
   "Конечно, - отвечал ювелир, - только другой не будет  так  сговорчив,
как я; другой не удовлетворится теми  сведениями,  которые  вы  сообщили
мне; это совершенно неестественно, чтобы человек в вашем положении обла-
дал перстнем в пятьдесят тысяч франков; он сообщит властям, придется ра-
зыскивать аббата Бузони, а разыскивать аббатов, раздающих алмазы ценою в
две тысячи луидоров, не легкое дело; правосудие для  начала  наложит  на
него руку, вас засадят в тюрьму, а если обнаружится, что вы ни в чем  не
виновны, и вас через три или четыре месяца освободят, то  окажется,  что
перстень затерялся в какой-нибудь канцелярии, или вам  всучат  фальшивый
камень, франка в три ценою, вместо  алмаза,  стоящего  пятьдесят,  может
быть, даже пятьдесят пять тысяч франков, но покупка  которого,  согласи-
тесь, сопряжена с некоторым риском".
   Кадрусс и его жена переглянулись.
   "Нет, - заявил Кадрусс, - мы не настолько богаты, чтобы  терять  пять
тысяч франков".
   "Как вам угодно, любезный друг, - сказал ювелир, - а между тем я, как
видите, принес с собой деньги наличными".
   И он вытащил из одного кармана горсть золотых монет, засверкавших пе-
ред восхищенными глазами трактирщика, а из другого - пачку ассигнаций.
   В душе Кадрусса явно происходила тяжелая борьба: было ясно,  что  ма-
ленький футляр шагреневой кожи, который он вертел в руке, казался ему не
соответствующим по своей ценности огромной сумме денег, прельщавшей  его
взоры.
   Он повернулся к жене.
   "Что ты скажешь?" - тихо спросил он ее.
   "Отдавай, отдавай, - сказала она, - если он вернется в Бокер без  ал-
маза, он донесет на нас; и он верно говорит: кто знает, удастся  ли  нам
когда-нибудь разыскать аббата Бузони".
   "Ну что ж, так и быть! - сказал Кадрусс. -  Берите  камень  за  сорок
пять тысяч франков; но моей жене хочется иметь золотую  цепочку,  а  мне
пару серебряных пряжек".
   Ювелир вытащил из кармана длинную плоскую коробку, в которой  находи-
лось несколько образцов названных предметов.
   "Берите, - сказал он, - в делах я не мелочен, выбирайте".
   Жена выбрала золотую цепочку, стоившую, вероятно,  луидоров  пять,  а
муж пару пряжек, цена которым была франков пятнадцать.
   "Надеюсь, теперь вы довольны?" - сказал ювелир.
   "Аббат говорил, что ему цена пятьдесят тысяч франков", -  пробормотал
Кадрусс.
   "Ну, ну, ладно! Вот несносный человек, - продолжал ювелир, беря у не-
го из рук перстень, - я даю ему сорок пять тысяч франков, две с  полови-
ной тысячи ливров годового дохода, то есть капитал, от которого я сам не
отказался бы, а он еще недоволен!"
   "А сорок пять тысяч франков? - спросил Кадрусс хриплым голосом. - Где
они у вас?"
   "Вот, извольте", - сказал ювелир.
   И он отсчитал на столе пятнадцать тысяч франков  золотом  и  тридцать
тысяч ассигнациями.
   "Подождите, я зажгу лампу, - сказала Карконта,  -  уже  темно,  легко
ошибиться".
   В самом деле, пока они спорили, настала ночь, а с нею пришла и гроза,
уже с полчаса как надвигавшаяся. В отдалении глухо грохотал гром; но  ни
ювелир, ни Кадрусс, ни Карконта не обращали на него  никакого  внимания,
всецело поглощенные бесом наживы.
   Я и сам испытывал странное очарование при виде всего этого  золота  и
бумажных денег. Мне казалось, что я вижу все это во сне, и, как во  сне,
я чувствовал себя прикованным к месту.
   Кадрусс сосчитал и пересчитал деньги и банковые билеты, потом передал
их жене, которая в свою очередь сосчитала и пересчитала их.
   Тем временем ювелир вертел перстень при свете лампы,  и  алмаз  метал
такие молнии, что он не замечал тех, которые уже полыхали в окнах, пред-
вещая грозу.
   "Ну что же? Счет верен?" - спросил ювелир.
   "Да, - сказал Кадрусс, - принеси кошелек, Карконта, и отыщи какой-ни-
будь мешок".
   Карконта подошла к шкафу и вернулась со старым кожаным бумажником; из
него вынули несколько старых засаленных писем и на их место положили ас-
сигнации: она принесла и мешок, где лежало два или три экю по шесть лив-
ров - по-видимому, все Состояние жалкой четы.
   "Ну вот, - сказал Кадрусс, - хоть вы нас и ограбили, может быть,  ты-
сяч на десять франков, но не отужинаете ли вы с нами? Я предлагаю от ду-
ши".
   "Благодарю вас, - отвечал ювелир, - но, должно быть,  уже  поздно,  и
мне пора в Бокер, а то жена начнет беспокоиться. - Он посмотрел на часы.
- Черт возьми! - воскликнул он. - Уже скоро девять, я раньше полуночи не
попаду домой. Прощайте, друзья; если к вам еще когданибудь забредет  та-
кой аббат Бузони, вспомните обо мне".
   "Через неделю вас уже не будет в Бокере, - сказал Кадрусс, - ведь яр-
марка закрывается на будущей неделе".
   "Да, по это ничего по значит, напишите мне в Париж: господину Жоанне-
су, Пале-Рояль, галерея Пьер, номер сорок пять; я нарочно  приеду,  если
надо будет".
   Раздался удар грома, и молния сверкнула так ярко, что  почти  затмила
свет лампы.
   "Ого, - сказал Кадрусс, - как же вы пойдете в такую погоду?"
   "Я не боюсь грозы", - сказал ювелир.
   "А грабителей? - спросила Карконта. - Во  время  ярмарки  на  дорогах
всегда пошаливают".
   "Что касается грабителей, - сказал Жоаннес,  -  то  у  меня  для  них
кое-что припасено".
   И он вытащил из кармана пару маленьких пистолетов, заряженных до  са-
мой мушки.
   "Вот, - сказал он, - собачки, которые и лают и кусают; это для первых
двух, которые польстились бы на ваш алмаз, дядюшка Кадрусс".
   Кадрусс с женой обменялись мрачным взглядом. Казалось, у них у  обоих
одновременно мелькнула какая-то ужасная мысль.
   "В таком случае счастливого пути!" - сказал Кадрусс.
   "Благодарю!" - отвечал ювелир.
   Он взял свою трость, прислоненную к старому ларю, и вышел. В то время
как он открывал дверь, в комнату ворвался такой сильный порыв ветра, что
лампа едва не погасла.
   "Ну и погодка, - сказал он, - а ведь мне идти два лье пешком!"
   "Оставайтесь, - сказал Кадрусс, - переночуете здесь".
   "Да, оставайтесь, - дрожащим голосом сказала Карконта, -  мы  позабо-
тимся, чтобы вам было удобно".
   "Никак нельзя. Мне необходимо вернуться к ночи в Бокер. Прощайте!"
   Кадрусс медленно подошел к порогу.
   "Ни зги не видно, - проговорил ювелир уже за дверью. - Куда  мне  по-
вернуть, направо или налево?"
   "Направо, - сказал Кадрусс, - с пути не  собьетесь,  дорога  с  обеих
сторон обсажена деревьями".
   "Вижу, вижу", - донесся издали слабый голос.
   "Да закрой же дверь! - сказала Карконта. - Я не выношу открытых  две-
рей, когда гремит гром".
   "И когда в доме имеются деньги, верно?" - отвечал Кадрусс, дважды по-
ворачивая ключ в замке.
   Он подошел к шкафу, вновь достал мешок и бумажки, и оба  принялись  в
третий раз пересчитывать свое золото и ассигнации.
   Я никогда не видел такой алчности, какую выражали эти два лица, осве-
щенные тусклой лампой. Особенно отвратительна была женщина; лихорадочная
дрожь, которая всегда ее трясла, еще усилилась, и без того бледное  лицо
сделалось мертвенным, ввалившиеся глаза пылали.
   "Для чего ты ему предлагал переночевать здесь?" - спросила она глухим
голосом.
   "Да... для того, чтобы избавить его от  тяжелого  пути  в  Бокер",  -
вздрогнув, ответил Кадрусс.
   "Ах, вот что, - сказала женщина с непередаваемым выражением, - а я-то
вообразила, что не для этого".
   "Жена, жена! - воскликнул Кадрусс. - Откуда у тебя такие мысли, и по-
чему ты не держишь их про себя?"
   "Что ни говори, - сказала Карконта, помолчав, - а ты не мужчина".
   "Это почему?" - спросил Кадрусс.
   "Если бы ты был мужчина, он бы не ушел отсюда".
   "Жена!"
   "Или не дошел бы до Бокера".
   "Жена!"
   "Дорога заворачивает, и он не знает другой  дороги,  а  вдоль  канала
есть тропинка, которая срезает путь".
   "Жена, ты гневишь бога. Вот, слышишь?"
   Всю комнату озарила голубоватая молния, одновременно раздался ужасаю-
щий удар грома, и медленно замирающие раскаты, казалось, неохотно удаля-
лись от проклятого дома.
   "Господи!" - сказала, крестясь, Карконта.
   В ту же минуту, посреди жуткой тишины, которая обычно следует за уда-
ром грома, послышался стук в дверь.
   Кадрусс с женой вздрогнули и в ужасе переглянулись.
   "Кто там?" - крикнул Кадрусс, вставая с места, и, сгребя в кучу золо-
то и бумажки, разбросанные по столу, прикрыл их обеими руками.
   "Это я!" - ответил чей-то голос.
   "Кто вы?"
   "Да я же! Ювелир Жоаннес!"
   "Ну вот! А еще говорил, что я гневлю господа!.. - заявила  с  гнусной
улыбкой Карконта. - Сам господь вернул его к нам".
   Кадрусс, бледный и дрожащий, упал на стул.
   Карконта, напротив, встала и твердыми шагами пошла отворять.
   "Входите, дорогой господин Жоаннес", - сказала она.
   "Право, - сказал ювелир, весь мокрый от дождя, - можно подумать,  что
сам черт мешает мне вернуться сегодня в Бокер. Из двух зол надо выбирать
меньшее, господин Кадрусс: вы предложили мне гостеприимство, я  принимаю
его и возвращаюсь к вам ночевать".
   Кадрусс пробормотал что-то, отирая пот со лба.
   Карконта, впустив ювелира, дважды повернула ключ в замке.




   Ювелир, войдя, окинул комнату испытующим взглядом, но там не было ни-
чего, что могло бы вызвать в нем подозрения или же укрепить их.
   Кадрусс все еще прикрывал обеими руками бумажки  и  золото.  Карконта
улыбалась гостю насколько могла приветливее.
   "Ага, - сказал ювелир, - вы, по-видимому, все еще боялись, не просчи-
тались ли, если после моего ухода опять  стали  пересчитывать  свое  бо-
гатство?"
   "Да нет, - сказал Кадрусс, - но самый случай, который  дал  нам  его,
настолько неожиданный, что мы никак не можем поверить нашему счастью,  и
если у нас перед глазами не лежит вещественное  доказательство,  то  нам
все еще кажется, что это сон".
   Ювелир улыбнулся.
   "Ночует у вас тут кто-нибудь?" - спросил он.
   "Нет, - отвечал Кадрусс, - это у нас не заведено; до города недалеко,
и на ночь у нас никто не остается".
   "Значит, я вас очень стесню?"
   "Да что вы, сударь! - любезно сказала Карконта. - Нисколько не  стес-
ните, уверяю вас".
   "Где же вы меня поместите?"
   "В комнате наверху".
   "Но ведь это ваша комната?"
   "Это не важно; у нас есть вторая кровать в комнате рядом с этой".
   Кадрусс удивленно взглянул на жену.
   Ювелир стал напевать какую-то песенку, греясь у камина, куда Карконта
подбросила охапку хвороста, чтобы гость мог обсушиться.
   Тем временем она расстелила на краю стола салфетку и поставила на не-
го остатки скудного обеда и яичницу.
   Кадрусс снова спрятал ассигнации в бумажник, золото в  мешок,  а  все
вместе - в шкаф. Он в мрачном раздумье ходил взад и вперед  по  комнате,
время от времени поглядывая на ювелира, который в облаке  пара  стоял  у
камина и, пообсохнув с одного бока, поворачивался к огню другим.
   "Вот! - сказала Карконта, ставя на стол бутылку вина. - Если  угодно,
можете приниматься за ужин".
   "А вы?" - спросил Жоаннес.
   "Я ужинать не буду", - отвечал Кадрусс.
   "Мы очень поздно обедали", - поспешила добавить Карконта.
   "Так мне придется ужинать одному?" - спросил ювелир.
   "Мы будем вам прислуживать", - ответила Карконта с готовностью, какой
она никогда не проявляла даже по отношению к платным посетителям.
   Время от времени Кадрусс бросал на нее быстрый, как молния, взгляд.
   Гроза все еще продолжалась.
   "Слышите, слышите? - сказала Карконта. - Право, хорошо, сделали,  что
вернулись".
   "Но если, пока я ужинаю, буря утихнет, я все-таки  пойду",  -  сказал
ювелир.
   "Это мистраль, - сказал, покачивая головой, Кадрусс, - это протянется
до завтра".
   И он тяжело вздохнул.
   "Ну, что делать, - сказал ювелир, садясь к столу, - тем хуже для тех,
кто сейчас в пути".
   "Да, - отвечала Карконта, - они проведут плохую ночь".
   Ювелир принялся за ужин, а Карконта продолжала оказывать ему  всячес-
кие услуги, как подобает внимательной хозяйке; она, всегда такая сварли-
вая и своенравная, была образцом предупредительности и  учтивости.  Если
бы ювелир знал ее раньше, такая разительная перемена,  конечно,  удивила
бы его и не могла бы не возбудить в нем подозрений. Что касается Кадрус-
са, то он продолжал молча шагать по комнате и,  казалось,  избегал  даже
смотреть на гостя.
   Когда тот поужинал, Кадрусс пошел открыть дверь.
   "Гроза как будто проходит", - сказал он.
   Но в эту минуту, словно чтобы показать,  что  он  ошибается,  оглуши-
тельный раскат грома потряс весь дом; порыв ветра вместе с  дождем  вор-
вался в дверь и, потушил лампу. Кадрусс  снова  запер  дверь;  его  жена
угольком из догоравшего камина зажгла свечу.
   "Вы, должно быть, устали, - сказала она ювелиру, - я постлала  чистые
простыни, идите наверх и спите спокойно".
   Жоаннес подождал еще немного, чтобы посмотреть, не утихает  ли  буря,
и, убедившись, что гроза и дождь только  усиливаются,  пожелал  хозяевам
спокойной ночи и ушел наверх.
   Он шел по лестнице над моей головой, и я слышал, как ступеньки  скри-
пели под его ногами.
   Карконта проводила его алчным взглядом, тогда как Кадрусс,  напротив,
стоял к нему спиной и даже не смотрел в его сторону.
   Все эти подробности, о которых я вспомнил позже, ничуть меня не пора-
зили, пока все это происходило у меня перед глазами; в  общем  все,  что
случилось, было вполне естественно, и, если не считать истории  с  алма-
зом, которая показалась мне довольно неправдоподобной, все вытекало одно
из другого.
   Я смертельно устал, но собирался воспользоваться первой минутой, ког-
да уймется дождь и уляжется буря, а потому решил поспать несколько часов
и убраться отсюда среди ночи.
   Я слышал, как наверху ювелир поудобнее устраивался  на  ночь.  Вскоре
под ним заскрипела кровать; он улегся:
   Я чувствовал, что мои глаза слипаются, а так как у меня не  возникало
ни малейшего подозрения, - то я и не пытался бороться со сном; в послед-
ний раз я заглянул в соседнюю комнату. Кадрусс сидел у стола,  на  дере-
вянной скамейке, которая в деревенских трактирах заменяет стулья; он си-
дел ко мне спиной, так что я не мог видеть его лица, да и сиди он иначе,
я все равно не мог бы его разглядеть, потому что голову  он  склонил  на
руки.
   Карконта некоторое время молча наблюдала за ним, потом пожала плечами
и села напротив него.
   В эту минуту потухающее пламя охватило еще не тронутый сухой  сук;  в
темной комнате стало немного светлее. Карконта но сводила глаз с мужа, а
так как он сидел все в той же позе, она протянула свои скрюченные пальцы
и дотронулась до его лба.
   Кадрусс вздрогнул. Мне показалось, что губы Карконты  шевелились;  но
или она говорила слишком тихо, или  сон  уже  притупил  мои  чувства,  -
только звук ее голоса не долетал до меня. Глаза мои тоже  заволакивались
туманом, и я уже не отдавал себе отчета, наяву я все  это  вижу  или  во
сне. Наконец, веки мои сомкнулись, и я перестал сознавать окружающее.
   Я спал глубоким сном, как вдруг меня разбудил выстрел и за ним  ужас-
ный крик. Над головой раздались нетвердые шаги, и что-то грузно  рухнуло
на лестнице, как раз над моей головой.
   Я еще не совсем пришел в себя. Мне слышались стоны, потом заглушенные
крики, как будто где-то происходила борьба.
   Последний крик, протяжнее, чем остальные, сменившийся затем  стонами,
окончательно вывел меня из оцепенения.
   Я приподнялся на локте, открыл глаза, но  не  мог  в  темноте  ничего
разглядеть и дотронулся до своего лба, на который, как  мне  показалось,
падали сквозь доски лестницы частые капли теплого дождя.
   За разбудившим меня шумом наступила полная тишина. Я слышал над своей
головой мужские шаги; заскрипела лестница. Мужчина  спустился  в  нижнюю
комнату, подошел к камину и зажег свечу.
   Это был Кадрусс; он был очень бледен, и его рубашка была вся в крови.
   Затеплив свечу, он быстро поднялся по лестнице, и я вновь услышал его
быстрые, тревожные шаги.
   Через минуту он снова сошел вниз. В руке он держал футляр;  удостове-
рившись, что алмаз лежит внутри, он начал совать его то  в  один,  то  в
другой карман; затем решив, вероятно, что карман  недостаточно  надежное
место, закатал его в свой красный платок и обернул им шею.
   Затем он бросился к шкафу, вытащил оттуда золото и ассигнации, рассо-
вал их в карманы штанов и в карманы куртки, захватил две-три  рубашки  и
выскочил за дверь. Тогда мне все стало ясно; я упрекал себя за случивше-
еся, как будто сам был в этом виноват. Мне показалось, что я слышу  сто-
ны; быть может, несчастный ювелир был еще жив; быть  может,  оказав  ему
помощь, я мог отчасти загладить зло, которое я не то чтобы совершил,  но
которому дал свершиться. Я налег спиной на плохо скрепленные доски,  от-
делявшие от нижней комнаты подобие пристройки, где я лежал; доски  пода-
лись, и я проник в дом.
   Я схватил свечу и бросился вверх  по  лестнице;  поперек  нее  лежало
чье-то тело; это был труп Карконты.
   Слышанный мною выстрел был сделан по ней; пуля пробила ей  шею  навы-
лет, кровь текла из двойной раны и струей била изо рта.
   Она была мертва.
   Я перешагнул через труп и побежал дальше.
   Спальня была в ужасном  беспорядке.  Часть  мебели  была  опрокинута;
простыни, за которые судорожно хватался несчастный ювелир, были  разбро-
саны по комнате; сам он лежал на полу, головой к стене,  в  луже  крови,
вытекшей из трех больших ран на груди.
   Из четвертой торчала рукоятка огромного кухонного ножа.
   Мне под ноги попался второй пистолет, неразряженный, вероятно потому,
что порох отсырел.
   Я подошел к ювелиру, он был еще жив; от шума моих шагов, а главное от
сотрясения пола, он открыл мутные глаза, остановил их на мне,  пошевелил
губами, словно желая что-то сказать, и испустил дух.
   От этого страшного зрелища я почти обезумел; раз я никому уже не  мог
помочь, мне хотелось только одного: бежать. Я схватился за  голову  и  с
криком ужаса выскочил на лестницу.
   В нижней комнате оказалось человек шесть  таможенных  досмотрщиков  и
два-три жандарма - целый вооруженный отряд.
   Меня схватили; я даже не пытался сопротивляться, я больше  не  владел
собой. Я пытался говорить, но издавал только нечленораздельные звуки.
   Я увидел, что таможенники и жандармы показывают на меня  пальцами;  я
оглядел себя - я был весь в крови. Тот теплый дождь,  который  капал  на
меня сквозь доски лестницы, был кровью Карконты.
   Я указал пальцем на то место, где я прятался.
   "Что он хочет сказать?" - спросил один из жандармов.
   Один из таможенников заглянул туда.
   "Он хочет сказать, что прошел оттуда", - ответил он.
   И он указал на пролом, через который я в самом деле прошел.
   Тогда я понял, что меня принимают за убийцу. Ко мне  вернулся  голос,
ко мне вернулись силы; я вырвался из рук державших меня людей и крикнул:
   "Это не я! Не я!"
   Два жандарма навели на меня свои карабины.
   "Если ты пошевелишься, - сказали они, - тебе конец".
   "Но я же вам говорю, - воскликнул я, - что это не я!"
   "Все это ты можешь рассказывать судьям в Ниме, - отвечали  они.  -  А
пока иди за нами; и наш тебе совет - не сопротивляйся".
   Да я и не думал сопротивляться; я был охвачен  ужасом,  подавлен.  На
меня надели наручники, привязали к лошадиному хвосту и отвели в Ним.
   Оказывается, меня выследил один из таможенников; поблизости от  трак-
тира он потерял меня из виду, предположил, что я  там  проведу  ночь,  и
отправился предупредить своих товарищей; они явились сюда как раз, когда
грянул выстрел, и захватили меня при таких явных уликах, что я сразу по-
нял, как трудно мне будет доказать свою невиновность.
   Тогда все мои усилия свелись к одному: прежде всего я попросил следо-
вателя, чтобы он велел разыскать некоего аббата  Бузони,  заезжавшего  в
этот самый день в трактир "Гарский мост". Если Кадрусс все выдумал, если
этого аббата не существовало - значит, я пропал, разве  что  поймали  бы
самого Кадрусса и он бы во всем сознался.
   Прошло два месяца, во время которых, должен это сказать к чести моего
следователя, были приняты все меры для разыскания аббата. Я уже  потерял
всякую надежду. Кадрусса не нашли. Меня должны были судить  в  ближайшую
сессию, как вдруг восьмого сентября, то есть через  три  месяца  и  пять
дней после убийства, в тюрьму явился аббат Бузони, которого я уже  и  не
ждал, и сказал, что слышал, будто один из заключенных хочет поговорить с
ним. Он, по его словам, узнал об этом в Марселе и  поспешил  явиться  на
мой зов.
   Вы можете себе представить, с какой радостью я его принял; я  расска-
зал ему все, что видел и слышал; волнуясь, приступил я к истории с алма-
зом; против всякого моего ожидания, она  оказалась  чистой  правдой;  и,
опять-таки против всякого моего ожидания, он вполне поверил всему, что я
рассказал.
   Я был пленен его кротким милосердием, видел, что ему хорошо  известны
нравы моей родины, - и тогда в надежде, что, быть может, из  этих  мило-
сердных уст я получу прощение за единственное свое преступление, я расс-
казал ему на исповеди, во всех подробностях, что произошло в Отейле. То,
что я сделал по сердечному влечению, имело такое же последствие, как ес-
ли бы я сделал это из расчета: мое сознание в этом  первом  убийстве,  к
которому меня ничто не принуждало, убедило его, что я не совершил второ-
го, и он, уходя, велел мне надеяться и обещал сделать все от него  зави-
сящее, чтобы убедить судей в моей невиновности.
   Я понял, что он занялся мною, когда увидел, что для  меня  постепенно
смягчается тюремный режим, и узнал, что мое дело отложено  до  следующей
сессии.
   В этот промежуток времени провидению угодно было, чтобы  за  границей
схватили Кадрусса и доставили во Францию. Он во всем сознался, свалив на
свою жену весь умысел преступления и подстрекательство к нему. Его  при-
говорили к пожизненной каторге, а меня освободили.
   - И тогда, - сказал Монте-Кристо, - вы явились ко  мне  с  рекоменда-
тельным письмом от аббата Бузони.
   - Да, ваше сиятельство, он принял во мне живое участие.
   "Ваше ремесло контрабандиста погубит вас, - сказал он мне. - Если  вы
выйдете отсюда, бросьте это".
   "Но, отец мой, - спросил я, - как же мне жить и  содержать  мою  нес-
частную невестку?"
   "Один из моих духовных сыновей, - ответил он, - относится  ко  мне  с
большим уважением и поручил мне отыскать ему человека, которому  он  мог
бы доверять. Хотите быть этим человеком? Я ему вас рекомендую".
   "Отец мой! - воскликнул я. - Как вы добры!"
   "Но вы обещаете мне, что я никогда в этом не раскаюсь?"
   Я поднял руку, чтобы дать клятву.
   "Этого не нужно, - сказал он, - я знаю и люблю корсиканцев;  вот  вам
рекомендация".
   И он написал несколько строк, которые я вам передал  и  на  основании
которых ваше сиятельство взяли меня к себе на службу. Теперь  я  могу  с
гордостью спросить, имели ли когда-нибудь ваше сиятельство причины  быть
мною недовольны?
   - Нет, - отвечал граф, - я с удовольствием признаю,  что  вы  хороший
слуга, Бертуччо, хоть вы и недостаточно доверяете мне.
   - Я, ваше сиятельство?
   - Да, вы. Как это могло случиться, что у вас есть невестка и приемный
сын, а вы мне никогда о них не говорили?
   - Увы, ваше сиятельство, мне остается  поведать  вам  самую  грустную
часть моей жизни. Я уехал на Корсику. Вы сами понимаете, что я торопился
повидать и утешить мою бедную невестку; но в  Рольяно  меня  ждало  нес-
частье; в моем доме произошло нечто такое ужасное, что об этом и до  сих
пор еще помнят соседи. Следуя моим советам, моя бедная невестка  отказы-
вала Бенедетто, который постоянно требовал денег. Однажды утром он приг-
розил ей и исчез на целый день. Бедная Ассунта, любившая этого  негодяя,
как родного сына, горько плакала. Пришел вечер; она ждала его и не ложи-
лась спать. В одиннадцать часов вечера он вернулся в сопровождении  двух
приятелей, обычных сотоварищей его проделок; она хотела обнять  его,  но
они схватили ее, и один из них, - боюсь, что это и  был  этот  проклятый
мальчишка, - воскликнул:
   "Мы сыграем в пытку, и  ей  прядется  сказать,  где  у  нее  спрятаны
деньги".
   Наш сосед Василио уехал в Бастнда, и дома оставалась только его жена.
Кроме нее, никто не мог бы увидеть, ни услышать того, что происходило  в
доме невестки. Двое крепко держали Ассунту, которая не предстявляла себе
возможности такого преступления и ласково улыбалась своим будущим  пала-
чам; третий наглухо забаррикадировал двери и окна, потом вернулся к  ос-
тальным, и все трое, стараясь заглушить крики ужаса, вырывавшиеся у  Ас-
сунты при виде этих грозных приготовлений, поднесли ее ногами к пылающе-
му очагу. Они ждали, что это заставит  ее  указать,  где  спрятаны  наши
деньги; но, пока она боролась с ними, вспыхнула  ее  одежда;  тогда  они
бросили несчастную, боясь, чтобы огонь не перекинулся на них. Вся  охва-
ченная пламенем, она бросилась к выходу, но дверь была заперта. Она  ки-
нулась к окну; но окно было забито.
   И вот соседка услыхала ужасные крики: это Ассунта  звала  на  помощь.
Потом ее голос стал глуше, крики перешли в  стоны.  На  следующий  день,
после целой ночи ужаса и тревоги, жена Василио, наконец, решилась  выйти
из дому, и судебные власти, которым она дала знать, взломали дверь наше-
го дома. Ассунту нашли полуобгоревшей, но  еще  живой,  шкафы  оказались
взломаны, деньги исчезли. Что до Бенедетто,  то  он  навсегда  исчез  из
Рольяно; с тех пор я его не видел и даже не слышал о нем.
   - Узнав об этом печальном происшествии, - продолжал Бертуччо, -  я  и
отправился к вашему сиятельству. Мне уже не к чему было рассказывать вам
ни о Бенедетто, потому что он исчез, ни о моей невестке, потому что  она
умерла.
   - И что вы думали об этом происшествии? - спросил Монте-Кристо.
   - Что это была кара за мое преступление, - ответил Бертуччо - О,  эти
Вильфоры, проклятый род!
   - Я то же думаю, - мрачно прошептал граф.
   - Теперь, - продолжал Бертуччо, - ваше сиятельство  понимает,  почему
этот дом, где я с тех пор не был, этот сад, где я  неожиданно  очутился,
это место, где я убил человека, могли вызвать во мне мучительное  волне-
ние, причину которого вам угодно было узнать; признаюсь,  я  не  уверен,
что здесь, у моих ног, в той самой могиле, которую он выкопал для своего
ребенка, не лежит господин де Вильфор.
   - Что ж, все возможно, - сказал Монте-Кристо, вставая, - даже и то, -
добавил он чуть слышно, - что королевский прокурор еще жив. Аббат Бузони
хорошо сделал, что прислал вас ко мне. И вы  тоже  хорошо  сделали,  что
рассказали мне свою историю, потому что теперь я уже не буду дурно о вас
думать. А что этот, так неудачно названный, Бенедетто? Вы так и не  ста-
рались напасть на его след, не пытались узнать, что с ним сталось?
   - Никогда. Если бы я даже знал, где он, я не старался бы увидеть его,
а бежал бы от него, как от чудовища. Нет, к счастью, я никогда ни от ко-
го ничего о нем не слыхал; надеюсь, что его нет в живых.
   - Не надейтесь, Бертуччо, - сказал граф. -  Злодеи  так  не  умирают:
господь охраняет их, чтобы сделать орудием своего отмщения.
   - Пусть так, - сказал Бертуччо. - Я только молю бога,  чтобы  мне  не
привелось с ним встретиться. Теперь, - продолжал, опуская голову, управ-
ляющий, - вы знаете все, ваше сиятельство; на земле вы  мой  судья,  как
господь - на небе; не скажете ли вы мне что-нибудь в утешение?
   - Да, вы правы, и я могу повторить то, что сказал бы вам аббат  Бузо-
ни; этот Вильфор, на которого вы подняли руку, заслуживал  возмездия  за
свой поступок с вами, и, может быть, еще кое за что. Если Бенедетто жив,
то он послужит, как я вам уже сказал, орудием божьей кары, а потом и сам
понесет наказание. Вы  же,  собственно  говоря,  можете  упрекнуть  себя
только в одном: спросите себя, почему, спасши этого ребенка  от  смерти,
вы не возвратили его матери; вот в чем ваша вина, Бертуччо.
   - Да, ваше сиятельство, в этом я виновен, я поступил малодушно. Когда
я вернул ребенку жизнь, мне оставалось только, как вы  говорите,  отдать
его матери. Но для этого мне нужно было собрать кое-какие сведения,  об-
ратить на себя внимание, может быть, выдать себя. Мне не  хотелось  уми-
рать, меня привязывали к жизни моя невестка,  мое  врожденное  самолюбие
корсиканца, который хочет мстить победоносно и до конца, и,  наконец,  я
просто любил жизнь. Я не так храбр, как мой несчастный брат!
   Бертуччо закрыл лицо руками, а Монте-Кристо вперил в него долгий, за-
гадочный взгляд.
   Потом, после минутного молчания, которому время и место придавали еще
больше торжественности, граф сказал с непривычной для него печалью в го-
лосе:
   - Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех  этих
событий, Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата
Бузони: "От всякой беды есть два лекарства - время и молчание". А теперь
я хочу пройтись по саду То, что тягостно для вас, участника ужасных  со-
бытий, вызовет во мне скорее приятные ощущения и удвоит  для  меня  цен-
ность этого поместья. Видите ли, Бертуччо, деревья милы только тем,  что
дают тень, а самая тень мила лишь потому, что вызывает  грезы  и  мечты.
Вот я приобрел сад, считая, что покупаю лишь огороженное место, - а  это
огороженное место вдруг оказывается садом, в котором бродят  привидения,
не предусмотренные контрактом. А я любитель  привидений,  я  никогда  не
слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла,  сколько
его делают живые за один день. Возвращайтесь домой,  Бертуччо,  и  спите
спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к вам не так милосерд,
как аббат Бузони, позовите меня, если я еще буду жив, и я  найду  слова,
которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет  готовиться  в  трудный
путь, который зовется вечностью.
   Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув,  уда-
лился.
   Монте-Кристо остался один; он сделал несколько шагов.
   - Здесь, около этого платана, могила, куда был  положен  младенец,  -
прошептал он, - там - калитка, через которую входили в сад; в том углу -
потайная лестница, ведущая в спальню. Не думаю, чтобы требовалось  зано-
сить все это в записную книжку, потому что у меня здесь  перед  глазами,
под ногами вокруг - рельефный живой план.
   И граф, еще раз обойдя сад, направился к карсте  Бертуччо,  видя  его
задумчивость, молча сел рядом с кучером.
   Карета покатила в Париж.
   В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских Полях, граф  Мон-
те-Кристо обошел все помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый
с ним уже многие годы; и хотя он шел впереди других, он ни разу не ошиб-
ся дверью и не направился по такой лестнице  или  коридору,  которые  не
привели бы его прямо туда, куда он хотел попасть. Али сопровождал его  в
этом ночном обходе. Граф отдал Бертуччо кое-какие распоряжения, касавши-
еся украшения или назначения комнат, и, взглянув на часы, сказал  внима-
тельно слушавшему нубийцу:
   - Уже половина двенадцатого. Гайде должна скоро приехать.  Предупреж-
дены ли французские служанки?
   Али показал рукой на половину, предназначенную для прекрасной  албан-
ки; она была так тщательно скрыта, что, если завесить дверь ковром, мож-
но было обойти весь дом и не догадаться, что там есть еще гостиная и две
жилые комнаты; Али, как мы уже сказали, показал рукой на эту дверь, под-
нял три пальца левой руки и, положив голову на ладонь этой руки,  закрыл
глаза, изображая сон.
   - Понимаю, - сказал Монте-Кристо, привыкший к такому способу разгово-
ра, - все три дожидаются ее и спальне, не так ли?
   - Да, - кивнул Али.
   - Госпожа будет утомлена сегодня,  -  продолжал  Монте-Кристо,  -  и,
должно быть, сразу захочет лечь; не надо ни о чем с  ней  разговаривать;
служанки француженки должны только приветствовать свою новую  госпожу  и
удалиться; последи, чтобы служанка гречанка не общалась с француженками.
   Али поклонился.
   Вскоре послышался голос, зовущий привратника; ворота распахнулись,  в
аллею въехал экипаж и остановился у крыльца.
   Граф сошел вниз; дверца кареты была уже открыта; он подал руку  моло-
дой девушке, закутанной с головы до  ног  в  шелковую  зеленую  накидку,
сплошь расшитую золотом.
   Девушка взяла протянутую ей руку, любовно и почтительно поцеловала ее
и произнесла несколько ласковых слов, на которые граф отвечал  с  нежной
серьезностью на том звучном языке, который старик Гомер  вложил  в  уста
своих богов.
   Затем, предшествуемая Али, несшим розовую восковую свечу,  девушка  -
та самая красавица албанка, что была спутницей Монте-Кристо в Италии,  -
прошла на свою половину, после чего граф удалился к себе.
   В половине первого в доме погасли все огни, и  можно  было  подумать,
что все мирно спят.




   На следующий день, около двух часов  пополудни,  экипаж,  запряженный
парой великолепных английских лошадей, остановился у ворот Монте-Кристо.
Мужчина в синем фраке с шелковыми пуговицами того же цвета, в белом  жи-
лете, пересеченном огромной золотой цепью, и в панталонах орехового цве-
та, с волосами, настолько черными и так низко спускающимися на лоб,  что
легко было усомниться в их естественности, тем более что они мало  соот-
ветствовали глубоким надбровным морщинам, которых  они  никак  не  могли
скрыть, - словом, мужчина лет пятидесяти пяти, но желавший казаться  со-
рокалетним, выглянул из окна кареты, на дверцах которой была  изображена
баронская корона, и послал грума спросить у привратника,  дома  ли  граф
Монте-Кристо.
   В ожидании ответа этот человек с любопытством, граничившим с  недели-
катностью, рассматривал дом, доступную взорам часть сада и ливрею  слуг,
мелькавших за оградой. Глаза у него были живые, но  скорее  хитрые,  чем
умные. Губы были так тонки, что вместо того,  чтобы  выдаваться  вперед,
они западали внутрь; наконец, его широкие и сильно  выдающиеся  скулы  -
верный признак коварства, низкий лоб, выпуклый затылок, огромные, отнюдь
не аристократические уши, заставили бы всякого физиономиста назвать поч-
ти отталкивающим характер этого человека, производившего на  непосвящен-
ных немалое впечатление своим великолепным выездом,  огромным  бриллиан-
том, вдетым вместо запонки в манишку, и красной орденской лентой, тянув-
шейся от одной петлицы до другой.
   Грум постучал в окно привратника и спросил:
   - Здесь живет граф Монте-Кристо?
   - Да, его сиятельство живет здесь, - отвечал привратник, - но...
   Он вопросительно взглянул на Али.
   Али сделал отрицательный знак.
   - Но?.. - спросил грум.
   - Но его сиятельство не принимает, - отвечал привратник.
   - В таком случае вот вам карточка моего господина,  барона  Данглара.
Передайте ее графу Монте-Кристо и скажите ему, что по  дороге  в  Палату
мой господин заезжал сюда, чтобы иметь честь его видеть.
   - Я не имею права разговаривать с его сиятельством, - сказал приврат-
ник, - ваше поручение исполнит камердинер.
   Грум вернулся к экипажу.
   - Ну, что? - спросил Данглар.
   Мальчик, пристыженный полученным уроком,  передал  ответ  привратника
своему господину.
   - Ого, - сказал тот, - видно, важная птица  этот  приезжий,  которого
величают его сиятельством, раз с ним имеет  право  разговаривать  только
его камердинер; все равно, раз он аккредитован на мой банк, мне придется
с ним встретиться, когда ему понадобятся деньги.