Новелла


     -----------------------------------------------------------------------
     Дюма А. Тысяча и один призрак: Сборник: - Мн.: Выш.шк., 1992. - 415 с.
     Перевод с французского О.Моисеенко.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 31 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В сборник включены  увлекательные  новеллы  "Кучер  кабриолета",  "Воды
Экса",  "Маскарад",  "Паскаль  Бруно",  роман  "Капитан   Поль",   а   также
малоизвестное произведение великого писателя "Тысяча и один призрак".


     Я приказал никого не пускать ко мне; один из моих друзей все  же  сумел
преодолеть этот запрет.
     Слуга неожиданно доложил о  г-не  Антони  Р...  Я  заметил  за  ливреей
Жозефа рукав черного  редингота;  вполне  возможно,  что  со  своей  стороны
владелец редингота увидел полу моего халата - прятаться было бесполезно.
     - Прекрасно, проси! - сказал я громко.
     "Чтоб тебе пусто было!" - сказал я про себя.
     Только любимая  женщина  может  безнаказанно  помешать  вам,  когда  вы
работаете, ибо она незримо присутствует во всем, что вы делаете.
     Итак, я встал к нему навстречу, и на моем лице  отразилось  подавленное
недовольство писателя, уединение которого было нарушено в ту  минуту,  когда
он особенно этого опасался; но, увидев, как бледен и расстроен мой  друг,  я
спросил:
     - Что с вами? Что случилось?
     - Ох, дайте мне  перевести  дух,  -  проговорил  он,  -  и  я  все  вам
расскажу. Впрочем, по всей вероятности, это был сон или я попросту  сошел  с
ума.
     Он бросился в кресло и закрыл лицо руками.
     Я с  удивлением  взирал  на  гостя:  волосы  его  намокли  под  дождем,
ботинки, низ панталон, колени были  покрыты  грязью.  Я  подошел  к  нему  и
увидел у подъезда его кабриолет и слугу. Я терялся в догадках.
     Заметив мое удивление, он пояснил:
     - Я был на кладбище Пер-Лашез.
     - Как? В десять часов утра?
     - Я приехал туда в семь... Проклятый маскарад!
     Я в толк не мог взять, что было общего между маскарадом и кладбищем.  Я
решил повременить и,  повернувшись  спиной  к  камину,  принялся  скручивать
сигарету  с  хладнокровием  и  невозмутимостью,  свойственными   разве   что
испанцам.
     Когда сигарета достигла требуемого совершенства, я протянул ее  Антони;
обычно он был весьма чувствителен к такого рода вниманию.
     Он поблагодарил меня кивком головы и отвел мою руку.
     Я нагнулся, чтобы закурить самому, но Антони остановил меня.
     - Прошу вас, Александр, - сказал он, - выслушайте меня.
     - Вы уже добрых четверть часа здесь и еще ничего мне не рассказали.
     - О, эта такая странная история!
     Я выпрямился, положил сигарету на камин и скрестил руки,  как  человек,
примирившийся с неизбежностью: мне и самому стало  казаться,  что  он  не  в
своем уме.
     - Помните тот бал в Опере, на котором мы с вами встретились? -  спросил
он, немного помолчав.
     - Последний бал, на котором было не больше двухсот человек?
     - Вот именно. Я распрощался с вами, чтобы ехать на маскарад в  Варьете.
Мне  говорили  о  нем  как   о   достопримечательности,   достойной   нашего
примечательного времени.  Вы  отговаривали  меня,  советовали  не  ездить  -
нелегкая путала меня. О, почему вы, бытописатель, не видели  этого  зрелища?
Почему не было там ни Гофмана, ни Калло, дабы  изобразить  фантастическую  и
гротескную картину, которая развернулась перед  моими  глазами?  Я  ушел  из
пустой и унылой Оперы и  очутился  в  переполненном  и  оживленном  Варьете;
зала, коридоры, ложи, партер - все кишело народом. Я обошел  залу:  двадцать
масок окликнули меня по имени и сказали, как их зовут. Здесь  присутствовали
крупнейшие аристократы и финансисты в гнусных  маскарадных  костюмах  Пьеро,
возниц, паяцев, базарных торговок. Все это были люди  молодые,  благородные,
отважные, достойные уважения; позабыв о своем громком  имени,  об  искусстве
или политике, они пытались возродить бал-маскарад эпохи  Регентства,  и  это
среди нашей строгой и суровой жизни! Мне говорили об этом,  но  я  не  верил
рассказам!.. Я поднялся на несколько ступенек и,  прислонившись  к  колонне,
наполовину скрытый ею, устремил взгляд на человеческий поток  у  своих  ног.
Эти домино всевозможных расцветок, эти пестрые наряды, эти вычурные  костюмы
являли собой зрелище,  в  котором  не  было  ничего  человеческого.  Но  вот
заиграл оркестр. О, что тут началось!.. Странные  существа  задвигались  под
его звуки, долетавшие до меня вместе с  криками,  хохотом,  гиканьем;  маски
схватили друг  друга  за  руки,  за  плечи,  за  шею;  образовался  огромный
движущийся круг; мужчины и женщины  шумно  топали  ногами,  поднимая  облака
пыли, и в белесом свете люстр  были  видны  ее  мельчайшие  атомы;  скорость
вращения  все  увеличивалась,   люди   принимали   странные   позы,   делали
непристойные движения, дико орали; они  вращались  все  быстрее  и  быстрее,
откинувшись назад, как пьяные мужчины, воя, как погибшие женщины, и  в  этих
воплях звучала не радость, а исступление, не ликование, а ярость, точно  это
был хоровод душ, проклятых Богом, которые осуждены мучиться в  аду  за  свои
прегрешения. Все это происходило передо мной, у моих ног.  Я  ощущал  ветер,
поднимаемый стремительным бегом масок; каждый мой знакомец, проносясь  мимо,
кричал  мне  какую-нибудь  непристойность,  от  которой  лицо  мое  заливала
краска. Весь этот шум, гам, вся эта неразбериха были не только в зале, но  и
у меня в голове. Вскоре  я  уже  перестал  понимать,  сон  это  или  явь;  я
вопрошал себя, кто из нас безумен  -  они  или  я;  меня  обуревало  нелепое
желание броситься в этот пандемониум, по  примеру  Фауста,  оказавшегося  на
шабаше ведьм,  и  я  чувствовал,  что  сразу  уподоблюсь  этим  людям,  буду
испускать  такие  же  дикие  крики,  делать  такие  же  непристойные  жесты,
телодвижения и хохотать, как они.  О,  отсюда  до  подлинного,  безумия  был
всего один шаг. Меня обуял ужас, я выскочил из залы, преследуемый  до  самой
парадной двери воплями, походившими на любовный рык,  вылетающий  из  логова
диких зверей.
     Я на минуту задержался под навесом, чтобы прийти в себя: я  не  решался
спуститься на улицу - так велико было  охватившее  меня  смятение;  по  всей
вероятности, я сбился бы с пути или попал под колеса какого-нибудь  экипажа.
Я походил на пьяного, затуманенный разум которого настолько прояснился,  что
уже он отдает себе отчет в своем состоянии  и,  чувствуя  возрождение  воли,
все еще стоит неподвижно, без сил,  облокотясь  на  фонарный  столб  или  на
дерево какой-нибудь  аллеи,  и  смотрит  перед  собой  неподвижным,  тусклым
взглядом.
     В этот миг у подъезда остановилась карета, и из нее вышла,  или  скорее
выскочила,  какая-то  женщина.  Она  взбежала  на  крыльцо,   озираясь   как
потерянная; на ней было черное домино, лицо закрывала бархатная  маска.  Она
хотела было войти.
     "Ваш билет?" - потребовал контролер.
     "Билет? - переспросила она. - У меня нет билета".
     "Так купите его в кассе".
     Женщина в домино отошла от двери  и  стала  судорожно  рыться  в  своих
карманах.
     "У меня нет с собой  денег!  А,  вот  кольцо!..  -  воскликнула  она  и
попросила: - Дайте мне входной билет в обмен на это кольцо".
     "Не могу, - ответила кассирша, - таких сделок мы не делаем".
     И  она  оттолкнула  бриллиантовое  кольцо,  которое  упало  на  пол   и
покатилось в мою сторону.
     Домино застыло на месте, позабыв о кольце, целиком уйдя в свои мысли.
     Я поднял кольцо и вручил его незнакомке.
     В разрезе маски я увидел ее глаза: они  пристально  смотрели  на  меня;
несколько  мгновений  она  пребывала  в  нерешительности,  затем   порывисто
схватила меня за руку.
     "Вы должны помочь мне войти! - проговорила она. -  Сделайте  это,  хотя
бы из жалости".
     "Но я как раз собирался уйти, сударыня", - возразил я.
     "В таком случае дайте мне шесть франков за это кольцо. Вы  окажете  мне
огромную услугу, и я всю жизнь буду благословлять вас".
     Я надел ей на палец кольцо, подошел к  кассе  и  взял  два  билета.  Мы
вместе вошли в Варьете.
     В коридоре я почувствовал, что моя спутница еле держится  на  ногах.  И
вдруг она уцепилась за меня обеими руками.
     "Вам дурно?" - спросил я.
     "Нет, нет, пустяки, - ответила она. - Просто голова закружилась".
     И она увлекла меня за собой.
     Я снова очутился, теперь уже с дамой, в этом сумасшедшем доме.
     Мы трижды обошли  залу,  с  трудом  пробираясь  сквозь  толпу  пляшущих
масок; моя дама вздрагивала при каждой долетавшей до нее  непристойности,  а
я краснел от того, что меня видят под руку с  женщиной,  которая  не  боится
выслушивать такие слова; затем мы вернулись  ко  входу  в  залу.  Незнакомка
рухнула в кресло. Я остался стоять рядом, положив руку на его спинку.
     "Это зрелище должно вам казаться весьма странным, - сказала она,  -  но
не больше, чем мне, клянусь вам!  Я  и  представления  не  имела  ни  о  чем
подобном (она смотрела на маскарад), ничего похожего я и не видела  даже  во
сне. Но поймите, мне написали, что он явится сюда с женщиной. Что же это  за
женщина, если она бывает в таком месте?"
     Я развел руками, она поняла мое недоумение.
     "Вы хотите сказать, что я тоже пришла сюда? Но я - другое дело;  я  ищу
его, я его жена. А всех этих людей  влечет  сюда  безрассудство  и  разврат.
Меня же, меня толкнула на этот шаг неистовая ревность! Я отправилась  бы  за
ним куда угодно - на кладбище ночью, на Гревскую площадь в  день  казни.  И,
однако, клянусь вам, в девушках я ни разу не вышла из  дому  без  матери,  а
после замужества ни разу не была на улице без  сопровождения  лакея;  и  вот
теперь я здесь, как и все эти женщины,  которые  прекрасно  знают  дорогу  в
этот вертеп. Я здесь под руку с  незнакомым  мне  человеком  и  краснею  под
своей маской при мысли о том, что он  должен  думать  обо  мне!  Представляю
себе ваше удивление. Но скажите сударь, вы когда-нибудь ревновали?"
     "Да, ревновал, и безумно", - ответил я.
     "Значит, вы не осудите меня, вы все поймете. Вам знаком голос,  который
приказывает вам: "Ступай!" - словно это голос  самого  безумия.  Вы  ощущали
как чья-то рука толкает  вас  на  позор,  на  преступление,  словно  в  дело
вмешался злой рок. Вы знаете, что в такую минуту  человек  способен  на  все
лишь бы ему удалось отомстить".
     Я собирался ответить ей, но тут она вскочила  с  места,  устремив  свой
взгляд на два домино, которые шли мимо нас.
     "Молчите", - приказала она и потащила меня вслед за ними.
     Я был вовлечен  в  интригу,  в  которой  ровно  ничего  не  понимал;  я
чувствовал, как меня оплетают ее  нити,  и  не  мог  их  распутать;  но  эта
несчастная  женщина  казалась  такой  взволнованной,  смятенной,   что   она
заинтересовала меня.  Я  последовал  за  ней,  как  дитя,  -  так  неодолимо
действует подлинная страсть, - и мы поспешили вслед за обеими  масками,  под
которыми явно скрывались мужчина и женщина. Они разговаривали  между  собой,
но так тихо, что звук их голосов едва долетал до нас.
     "Это он, - прошептала моя спутница, - я узнаю  его  голос!  Да,  да,  и
фигура его..."
     Мужчина в домино рассмеялся.
     "Это его смех, - сказала она. -  Это  он,  сударь  это  он!  Письмо  не
солгало. О Боже мой, Боже мой!"
     Между  тем  обе  маски  шли,  не  останавливаясь,  и   мы   по-прежнему
сопровождали их; они вышли из залы, мы тоже вышли  из  нее  немного  погодя;
они вступили на лестницу, которая вела в отдельные кабинеты, и мы  поднялись
вслед за ними; они остановились только у  кабинетов  под  самой  крышей:  мы
казались  двумя  их  тенями.  Отворилась   зарешеченная   дверь   небольшого
кабинета; они вошли, и дверь тут же захлопнулась.
     Бедная  женщина,  которую  я  держал  под  руку,  пугала   меня   своим
волнением; я не мог видеть ее лица, но мы стояли так близко друг  от  друга,
что я ощущал биение ее сердца,  трепет  тела,  дрожь  пальцев.  Было  что-то
странное в том, как передавалась мне невообразимая мука, которую я  лицезрел
перед собой, ведь я не знал этой страждущей женщины, не  вполне  понимал,  в
чем тут дело. Однако ни за что на свете я не покинул бы ее в такую минуту.
     Увидев,  что  обе  маски  вошли  в  кабинет,  дверь  которого  тут   же
захлопнулась  за  ними,  она  оцепенела,  словно  громом  пораженная,  потом
подбежала к двери и попыталась услышать, что  происходит  за  ней.  Малейшее
неосторожное движение могло  выдать  несчастную,  погубить;  я  повелительно
схватил ее за руку, втащил за собой в соседний кабинет,  опустил  решетку  и
запер дверь.
     "Если вы желаете слушать, слушайте по крайней мере  здесь",  -  заметил
я.
     Она опустилась на одно колено  и  приникла  ухом  к  перегородке,  а  я
остался стоять в противоположном конце комнаты, скрестив  руки  на  груди  и
задумчиво склонив голову.
     Насколько я мог судить, женщина  эта  была  настоящей  красавицей.  Низ
лица, не скрытый под маской, был  юный,  округлый,  бархатистый,  алые  губы
тонко очерчены, зубы мелкие, ровные, блестящие, казались особенно белыми  по
сравнению с краем маски; рука привлекла бы взгляд любого  скульптора,  талия
уместилась бы между двумя  пальцами,  ее  волосы,  черные,  тонкие,  густые,
шелковистые, выбивались из-под капюшона  домино,  а  маленькая,  видневшаяся
из-под платья ножка была так миниатюрна, что не верилось,  будто  она  может
выдержать тяжесть тела, каким бы изящным, легким, воздушным оно ни было.  О,
конечно, женщина эта была самим совершенством! И человек, который держал  бы
ее в своих  объятиях,  который  видел  бы,  как  душа  ее  раскрывается  ему
навстречу, ощущал бы у своего  сердца  любовный  трепет,  дрожь,  содрогание
этого тела и говорил бы себе: "Все это, все это  -  любовь,  любовь  ко  мне
одному, избранному тобой среди всех других  мужчин,  мой  прекрасный  ангел,
предназначенный мне судьбою", - этот человек... этот человек!..
     Вот какие мысли обуревали меня, как вдруг женщина  поднялась  с  колен,
повернулась ко мне и сказала прерывающимся от гнева голосом:
     "Сударь, я красива, клянусь вам! Я молода, мне всего девятнадцать  лет.
До сих пор я была чиста, как Божий ангел... И  я  ваша...  ваша...  Возьмите
меня!.."
     Она обвила мою шею руками, и в тот же миг я почувствовал, что  губы  ее
прильнули к моим губам, и болезненная дрожь пробежала  по  ее  телу,  словно
это был не поцелуй, а укус; тут огненная пелена застлала мне взор.
     Десять  минут  спустя  я  держал  ее,  полуживую,  в  своих   объятиях:
запрокинув голову, она безутешно рыдала.
     Постепенно она пришла в себя; я различал в разрезе маски ее  блуждающий
взгляд, видел низ ее  побледневшего  лица,  слышал,  как  стучали  ее  зубы,
словно в приступе лихорадки. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами.
     Тут она вспомнила все, что произошло, и упала к моим ногам.
     "Если вы хоть немного сочувствуете мне, - сказала  она  рыдая,  -  если
хоть немного жалеете несчастную,  -  отверните  от  меня  свои  взоры  и  не
пытайтесь узнать, кто я. Дайте мне уйти, забудьте обо всем: я  буду  помнить
о случившемся за нас обоих".
     С этими словами она вскочила с проворством ускользающей от  нас  мысли,
побежала к двери и отворила ее.
     "Не следуйте за мной, сударь, во имя неба,  не  следуйте  за  мной!"  -
воскликнула она, обернувшись ко мне в последний раз.
     Дверь с шумом захлопнулась, встав преградой между  нами,  и  скрыла  ее
словно мимолетное видение от моих взоров. Больше я ее не видел.
     Больше я ее не видел! Прошло десять месяцев, я искал ее  повсюду  -  на
балах, в театрах, на гуляньях; всякий раз, заметив вдалеке женщину с  тонкой
талией, миниатюрной ножкой и черными волосами, я следовал  за  ней,  обогнав
ее, оборачивался в надежде, что вспыхнувший румянец выдаст ее. Я  так  и  не
нашел своей незнакомки, ни разу больше не видел ее...  разве  что  ночью,  в
своих сновидениях! И вот тогда, тогда, она приходила ко  мне,  я  ощущал  ее
тело, ее объятия, ее укусы и ласки, такие  жаркие,  что  в  них  было  нечто
инфернальное, затем маска спадала, открывая самое странное  лицо  на  свете,
то расплывчатое, словно подернутое дымкой,  то  сияющее,  словно  окруженное
нимбом, то бледное с белым голым черепом, с  пустыми  глазницами  и  редкими
шаткими зубами. Словом, после этого маскарада я потерял покой, меня  сжигала
безрассудная любовь к неизвестной женщине:  я  вечно  надеялся  найти  ее  и
вечно терпел разочарование; я ревновал ее, не имея на это права, не зная,  к
кому мне следовало ее  ревновать,  не  смея  признаться  в  охватившем  меня
безумии; и все же безумие это преследовало,  подтачивало,  снедало,  сжигало
меня.
     С этими словами он вытащил спрятанное на груди письмо.
     - А теперь, когда я все тебе рассказал, - проговорил он, -  возьми  это
письмо и прочти его.
     Я взял письмо и прочел следующие строки:
     "Быть может, вы забыли несчастную женщину, которая ничего не  забыла  и
умирает оттого, что не в состоянии ничего забыть.
     Когда вы получите это письмо, меня уже  не  будет  на  свете.  Сходите,
прошу вас, на кладбище Пер-Лашез и скажите сторожу,  чтобы  он  показал  вам
свежую могилу, на  нагробном  камне  будет  начертано  только  имя  "Мария".
Подойдите к этой могиле, встаньте на колени и помолитесь за усопшую".
     - Я получил это письмо вчера, - продолжал Антони,  -  а  сегодня  утром
был на кладбище. Сторож провел меня к ее могиле, и  я  два  часа  молился  и
плакал, стоя на коленях. Подумай только! Она  лежала  здесь,  в  земле,  эта
женщина!.. Ее пламенная  душа  отлетела.  Истерзанное  духом  тело  опочило,
угаснув под гнетом ревности и угрызений совести. И теперь она  спала  вечным
сном, здесь, у моих ног. Она жила и умерла неведомая мне...  Неведомая  мне,
она заполнила мою жизнь и сошла в могилу.  Неведомая  мне,  она  оставила  в
моем сердце призрак холодного, безжизненного трупа,  который  покоится  ныне
под этой могильной насыпью. Слышал ли ты  что-нибудь  подобное?  Встречалась
ли тебе более  странная  история?  Итак,  всякая  надежда  потеряна!  Я  уже
никогда не увижу ее. Даже  вскрыв  ее  могилу,  я  не  узнаю  черт,  которые
помогли бы мне воссоздать некогда живое лицо. А вместе с  тем  я  люблю  ее,
понимаешь, Александр? Я люблю ее до  безумия.  Ни  минуты  не  колеблясь,  я
покончил бы с собой, чтобы соединиться с ней за гробом, если бы  и  там  она
осталась навеки такой же неведомой мне, как и на этом свете.
     С этими словами он вырвал письмо из моих рук, несколько раз прижался  к
нему губами и заплакал, как ребенок.
     Я обнял друга и, не зная, чем утешить его, стал  лить  слезы  вместе  с
ним.

Популярность: 17, Last-modified: Mon, 03 Nov 2003 18:39:24 GmT