---------------------------------------------------------------
 © Copyright Ирина Суглобова
 From: yanik@bues.ru
 Date: 7 Jul 1999
---------------------------------------------------------------








     Деток своих собираючи нынче в дорогу,
     все причитаю: не плачьте ж, молитесь там Богу!
     Не озоруйте --  степенно себя ведите,
     яблок не ешьте, а что не поймете --  так ждите.
     Здесь наказанье одно, так что там --  не скучайте.
     Только друг друга из виду не потеряйте.
     Слышишь ли, доча, по сторонам не дюже...
     Вслух же ей косу велю заплести потуже.
     Слышишь ли, сынку, там от сестры --  ни шагу.
     Вот я управлюсь --  сама с вами рядом лягу.
     Брошусь ничком, иль бочком, притулюсь или навзничь.
     Боже, не помню, молились ли дети на ночь.




     --  Дети, читайте молитву перед обедом.
     Есть созову их, у стеночки встану следом.
     "Отче наш" --  пробормочат (взгляды зеленый да карий) --
     шепотом робким дочка и, громко картавая, парень.
     Хлеб моя девка не пополам ломает --
     брату побольше, трошки себе оставляет.
     Видишь, и мысли такие... мороз пробежит по коже.
     Девка, как девка. И хлопчик, как хлопчик, тоже.
     Дети, как дети... и жили б еще, как ныне --
     гласную "и" распеваючи в каждом "Амине"...



     ОТКУДА ЕСТЬ, ПОШЕЛ ФЕМИНИЗМ НА РУСИ



     Я нашла, что к лицу мне тот вид головного убора,
     И по вкусу мой каменный хлеб, особливо, к винцу,
     И железный сапог был не мал не велик мне, а впору,
     Вот и жаль, что сносилось все, съелось и дело к концу.

     А какие подарки дарили мне встречные бабы,
     Ну, вестимо, Яги --  те, сподручны кому чудеса.
     Я дары те, царице твоей все как есть отдала бы,
     Да мне боязно, сокол, взглянуть тебе нынче в глаза.

     И будить тебя жаль, да и что ты проснувшись, увидишь?
     Разве ту, над которой когда-то на крыльях парил?
     Лучше спи. И пускай тебе снится наш тонущий Китеж
     И томит ощущенье еще не изношенных крыл.

     Пусть по блюдечку яблочко катится, катится мимо.
     Так уж вышло --  умею, что будет, что есть, говорить,
     Я за пьяное счастье --  была тобой, дескать, любима --
     Размотала по свету судьбы своей рваную нить.

     А игла-самошвейка сама намудрует узоры:
     Города и поля, Божий Храм и палатка в лесу.
     И какая-то баба бежит от беды и позора...
     (Впрочем, здесь все не так --  я какую-то ересь несу).

     А какое при мне про тебя было третье-то диво --
     Этак запропастилось --  теперь ни к чему и сказать --
     Пусть царица твоя успокоится в сердце ревнивом --
     Я уйду восвояси.
                                 И в дверь к вам не стану стучать.





     А последний колпак износился --  так косы издергались тоже,
     И теперь от прохожих скрывать их резону и нет.
     Сапоги стерлись в пыль, но зато загрубевшая кожа
     Ни в снегу, ни огне не боится оставить свой след.

     Только руки мне тянут подарки, которые дали.
     Ан, да мало ли пигалиц мечется в жажде чудес,
     А чтоб не разбазарить, нашли что б лишь те, что искали
     Крючконосою ведьмой засяду в какой-нибудь лес.




     А потом, чего лучше, вернусь к своим ласковым сестрам,
     И что есть все пропьем, и как сможем споем во хмелю:
     Что все соколы --  сказки, все ясно давно и подросткам,
     И что литературу нам следует делать свою.

     А что иглы да шпильки они... это ж для вразумленья.
     Ведь они, как родные, желали мне только добра.
     И я буду рыдать, упадая лицом к ним в колени,
     И божиться ни шагу не сделать с родного двора.




     А пока я сидела с котомкой и думала это,
     Прошуршали шаги, глядь --  царевишна мимо идет,
     Впрочем, песенка спета. И это не дело поэта --
     Всем знакомую сказку с конца рассказать наперед.



     стишки подорожные




     Вот и дал Господь попутчиков и путь.
     Вот и дал Господь ночлег и ночь в придачу.
     Я за счастье расплачусь когда-нибудь...
     И сегодня я почти уже не плачу.

     Вот и мысль, что греет душу мне и плоть:
     Не было беды и неудачи...
     Может, и тебя давал Господь
     Тем лишь, кто не выживет иначе.



     Прозорливцу старцу
     отцу Николаю, что
     на острове Залитое
     возле Псковско-Печорской
     лавры.

     Остров Залитое залит по колено.
     Мы к нему подходим по воде.
     Желтая болезненная пена
     В каменной полощется гряде.

     Здесь река Великая теряет
     Облик рек, известный испокон --
     И сама себе напоминает
     То ли море, то ли небосклон.

     Рыбаки торгуют судаками,
     Судна убаюканы волной,
     И рассвет размытыми мазками
     Всех рисует краской голубой.

     Раз в седьмицу им привозят хлеба.
     В остальном живут, кто чем богат,
     Над землей качнулся свиток неба,
     Словно занавеска Царских Врат.

     Плача, видишь: женщины и дети
     Семенят к церквушке через плес.
     Синеглазый старец, ставя сети,
     Выловит нас всех из моря слез.



     А во граде Пскове-Пскове-Пскове
     Скоро-скоро-скоро зазвонят.
     Во кремле, во Троицком соборе
     Вечевой почудится набат.

     Вкруг кремля во Пскове повилика.
     Повело... хмелеет голова...
     На реке реке вельми великой
     Медленней становятся слова.

     Значимее и вкусней созвучья,
     Воздух гуще --  сладок, как вино.
     Церквы тут не лезут к небу в тучи,
     Но парят с землею заодно.

     Здесь земле союз времен подарен.
     Зорче зренье --  видно се окрест...
     Едет, вон, кудрявый смуглый барин
     Во свое именье через лес.



     ...А потом будет поезд, несущийся из Черновцов,
     Я не брошусь ему под колеса, а сяду в плацкарте.
     Разложив пред собою труды преподобных отцов,
     Кучу вкусной еды и маршрут на заезженной картой

     И до самой Невы будет поезд такое орать...
     Я подумаю, что в Черновцах любят музыку тоже,
     И, блаженно зажмурившись, буду всю жизнь повторять,
     Что уже ничего это слово напомнить не может.



     В этом городе будет всегда девятнадцатый век.
     Все кошмары его --  затяжная его летаргия.
     Не сумеет никто приподнять этих каменных век,
     Опустила глаза оскорбленная насмерть Россия.
     Отпустили поводья, державшие этих коней,
     Но строптивые кони в причудливых позах застыли.
     И ветшают... Нева спит в гранитной постели своей,
     Летаргический сон... и дыханья не слышно от пыли...

     Убаюканный, спит кафедральный Никольский собор,
     И качает волна Александровско-Невскую лавру.
     Пусть взбесившейся прессы носящийся по ветру сор
     Не поставят в вину уходить не хотевшему мавру.

     Пусть всегда моросит этот дождь, так похожий на снег,
     Этот снег, так похожий на дождь, как на женщин природа...
     В этом городе будет всегда девятнадцатый век.
     И заснул циферблат на одном только времени года.




     Помолчали мы с ним. Помолчали.
     Обо всем помолчали, про все --
     Не отнять друг у друга печали,
     Лишь прибавить к чужому свое.

     Робко вскинув ослабшие руки,
     Не к объятью, а невесть к чему,
     Всякий смысл потерявшие звуки,
     Словно пряжу, держали судьбу.

     Вот на что так похоже движенье
     Этих несостоявшихся ласк --
     Так растерянно нитей круженье
     Затевает свой ветреный пляс.

     Когда связанное в одну нитку
     Распускают на пару клубков,
     Исправляют ли этим ошибку?
     Или ищут подобья оков?

     Эти нити настоль устарели,
     Что не видно почти ничего,
     Оттого так ладони потели,
     И слезились глаза оттого.

     Изнывая в подавленном стоне,
     Так рука от руки далека,
     Что на донышке каждой ладони
     Обживется такая тоска.

     И, покончив с нелепой работой,
     Прячь хоть в ладанку, всяк у себя,
     (Украшать кружевами блокноты
     Или пробовать прочность гвоздя?)

     Сколько ниточке этой не виться,
     (Сколько с образом всяким хлопот) --
     Ведь обронишь --  клубок распрямится,
     И друг к другу опять приведет.




     Когда никого, и при том ни зеркал, ни озер, ни колодца,
     Ни праздных стекляшек, где все отраженья пьяны, --
     Затихнув, лицо мое снова твоим обернется,
     С твоим выражением непоправимой вины.

     Извне для меня той вины очевидна нелепость,
     Но где-то в душе так желанна она и мила...
     На ней-то и зиждется дней моих вечная крепость,
     Которую я, что ни час, то сжигаю до дотла.

     Мне эту вину так захочется спрятать в ладони,
     И странная сухость ладоней меня обожжет,
     И в уподобленье безумстве бесстыдстве бездонье
     Увязну пока не споткнусь
                                                  иль пока кто-нибудь не войдет...

     Я так отдыхаю, пока я бываю тобою --
     От злости, от боли, от тяжести дней и греха,
     Лишь страх обоюдности метаморфозы, порою,
     Приводит в себя, возвращая к истоку стиха:

     Мне мнится тебя в зазеркалье покинула дева,
     И там захлестнул окаянный безжалостный стыд,
     И судорогой сводит слепого бессильного гнева
     Моих непрощенных и не отомщенных обид.




     Авансцена моего паденья --
     Два окна и лестничный пролет,
     Свет с эффектом снежного круженья,
     Яма подворотни, гололед.

     Голых веток рваная кулиса,
     Голый незатейливый король,
     Каскадерша или же актриса,
     Взятая на маленькую роль,

     Суетно заботится о платье,
     Тщится костюмировать стриптиз...
     Кто твою комедию оплатит
     Телом, опрокинувшимся вниз?

     Как подушкой, брошенной с балкона,
     Я в пролете, я пришла смотреть,
     Я пришла похлопать --  для поклона
     Выбегает всклоченная смерть.

     Брао мем. Мы разминулись где-то,
     В драме я не занята твоей.
     Я прошла, проехала все это
     И не оглянулась у дверей.

     Я --  прохожий --  мимо проходящий.
                         Мимопроходящая --  а я?
     А оркестр-декабрь гудит звеняще,
     Озорнее мая соловья.




     "Прими... и со святыми упокой..."
     Не всхлипнуть бы --  моих проснутся двое.
     Срываюсь на скулеж, на песий вой:
     не надо детям этого покоя!
     Смириться... ждать веленья Вышнего,
     сто раз читать псалом за словом слово...
     Но, снова начиная с одного,
     я, доходя до двух, сбивалась снова.
     К чему тогда... зачем все, черт возьми?!
     (Слаб бабий ум, и я уже сломалась)
     Вот бабушка считала до восьми,
     и то однажды двух недосчиталась.
     Побито, спит дитя на кулачке,
     заплаканные вздрагивают веки.
     Не успевать по ма-те-ма-ти-ке --
     вина. Но жизнь так зыбка в человеке...
     --  О чем ты так? --  она меня поймет.
     Я, плача, ей листок газетный тычу.
     --  Вот: восемьсот детей убитых.  С О Т...
     Представь: почти что сто... почти что тыщу.
     Она накинет ветхое пальто,
     и, рубль нашарив, ни о чем не спросит,
     но вставит: --  восемь сот --  совсем не сто.
     Ты так представь себе --  сто раз по восемь.
     И купит хлеб всем и себе тетрадь,
     и брату рыжий апельсин на сдачу.
     ...она умеет правильно считать.
     Она и не должна считать иначе.



     Проехав меж добром и злом,
     Я плоть теряю вместе с платьем.
     Прорехи в промысле твоем,
     Твоих обманов и объятий
     Понятен горестный удел.
     Я становлюсь не сумасшедшей --
     Душою всех небесных тел,
     Иль плотью света звезд умерших.

     Пока прогресс и суета,
     Пока история и числа,
     Я --  плата меньше пятака,
     Я --  только слабый отблеск смысла.
     И все ж я так тебя люблю,
     Хоть режь, хоть кинешь --  не убудет.
     Себе я голову срублю
     И вам
                подам на алом блюде.
     Пленительный, мой долгий плен
     Ты сам разрушишь, подытожишь...
     Я становлюсь... я стала  т е м...
     Чем никогда ты стать не сможешь.




     Поселюсь в телефонном проводе,
     Где твой голос простужен и тих.
     В шумном городе спросят: а повод где?
     Я навру: мол затеяла стих.

     А на самом-то деле --  подслушивать --
     В твоих долгих сонорных тонуть.
     Штопать в сердце прорехи-отдушины,
     Коль обидит тебя кто-нибудь.
     Беспризорные звуки заласкивать
     Всхлипом, если ты слышишь отказ,
     Бинтовать тебе рваными связками
     Вены вскрытые брошенных фраз.

     А на самом-то деле --  блаженствовать,
     Жить, расплавясь в курильницах слов.
     Все равно, в чьих там жен или девственниц
     Этот яд перелиться готов.

     Не гадаешь, лишь трубки касаешься,
     Впившись в звуков густое вино.
     Только слышать, что любишь, что каешься,
     А кого и пред кем --  все равно.

     И не в вечность чванливую свататься,
     Перельюсь я в единственный звук,
     А на самом-то деле, чтоб спрятаться
     И от губ твоих и от рук.




     У тебя такие на небе тезки,
     У тебя такие сестры в Эдеме,
     Что тебе и на земле этой плоской,
     Не должно казаться пагубным время.

     Я задам тебе всего две работки --
     Вот --  поломанная сызмальства прялка,
     Вот --  рассыпанные в бусинки четки,
     Соберешь, как станет время не жалко.

     Прежде выучишь нить первопричины,
     Чтобы жизнь в стекляшках праздных запела.
     В остальное пусть играют мужчины,
     Остальное все не женское дело.




     Не москвичка, зачем, прихожанка
     Этих старых домов и дворов,
     Словно старческой выправки галка
     Над собором расхристанных слов,

     Где уместна моя нелюдимость,
     Мой испуганно-всклоченный вид,
     Эта старость с залетом в старинность,
     Что вот-вот за строку улетит.

     Я предмет запустенья в квартире,
     Устаревших пристанище слов,
     Призрак призрачности в этом мире
     И друзей моих, и городов.

     Принадлежность тех старых кварталов,
     Где слезится без повода взгляд.
     Где в подтеках бескровных и ранах,
     В мелких ссадинах всякий фасад.

     А когда это все обустроят,
     Подмалюют --  не то чтоб уйду,
     Бог меня как слезинку уронит
     Где-нибудь на другую беду.




     О мать, чей голос звучит во громе,
     Приди пожить в этом утлом теле,
     Чей взгляд насквозь прочертил ладони,
     Сквозит в пяти лепестках сирени.

     О мать, чья сила жгуты свивает
     Гремучих змей. Пресноводных лилий
     Щепоти запросто раскрывает --
     Чтоб мир пронзить совершеноством линий.

     О мать, учившая чад молиться
     Над каждой чашею --  Авве Отче...
     О мать, чья мудрость себя стыдится
     Под несвлекомой фатою ночи.

     Во мне, внутри изнуренной боли,
     Такая радость вот-вот проснется.
     Она --  творившая меня воля --
     Мне улыбнется.




     Поэты умирают в нищете,
     В безвременности, лучше --  под забором.
     Всего сподручней --   схимником иль вором.
     Почившие на лаврах --  мол не те.

     А ежели при жизни издают,
     И ежели живым с войны вернулся,
     И был женат, семейный пел уют,
     Ну тут уж всяк и каждый улыбнулся.

     Приходится просить учеников,
     Чтоб шли они купить твоих стихов.
     Чтоб не пылились втуне книжк тыщи.

     Раскройте ж так добытый фолиант.
     Сподобился, как Моцарт, как Рембрандт,
     И Винокуров умереть, как нищий.




     Котомка, посох... Ваш багряный плащ...
     За дверью стало быть не запылился,
     А борщ весь вышел: слшком был горяч
     Спор бытия и быта разрешился.

     Знать белых  флагов влажных простыней
     За дверью в срок не вывесят однажды.
     Нет ближних ни жены ни дочерей.
     Два парашюта  и откажут дважды.

     Когда  уже откажет запасной
     Ваш  эшелон,
     Уйдут жена и дети,
     Что может удержать еще на свете,
     Когда б не стол --  рабочий стол простой.

     Но там, где в борщ морковку не крошат,
     Жена не суетится над постелью,
     Как на войне опасен каждый шаг,
     Любых два шага могут быть смертельны.



Популярность: 7, Last-modified: Wed, 07 Jul 1999 05:23:40 GMT