повнимательней,  о чем
разговаривают, наматывай на ус. Я потом к тебе загляну - расскажешь.
     - Ну и что же ты?
     - Отказалась, конечно. Виданное  ли дело - к людям прибираться  ходить,
да потом на них же фискалить.
     - А он?
     - Ну, уговаривал поначалу. То да се. А потом разошелся. Кричать на меня
стал,  сапожищами  топать.  Боялась я тогда, что заарестует. Не пара он тебе
совсем.
     - Ну, вот, не пара. Ты скажи лучше, многим ты про это уже разболтала?
     - Да никому почти.
     -  Ладно уж,  рассказывай -  "почти". Он тебе бумагу давал подписывать,
что никому об этом не скажешь?
     - Может и давал, не помню уж. Да я ведь только своим.
     -  Ты, баба Маня, за свой язык, - покачала  головой Вера  Андреевна,  -
когда-нибудь погоришь.
     Старушка посмотрела на нее кротко-кротко.
     -  Погорать-то мне поздновато уж будет, Верочка. И без того я, почитай,
давно как свечка перед Богом стою. Дунет - и нет меня. Нешто мне на старости
лет еще из-за бумажки беспокоиться.
     - Ладно, ладно, не прибедняйся.
     Марья  Васильевна  вздохнула,  подняла  ведро  и  пошла  прибираться  в
хранилище. Вера  Андреевна вернулась  было к  картотеке. Но тут же  та снова
появилась в открытой двери.
     -  А  еще старушки сказывали, - добавила  она серьезно, - что у усатого
этого мать блаженненькая. Так будто  он  ее дома,  как собачонку, держит.  В
комнате запирает и сутками есть не дает.
     -  Ты слушай  их  больше,  -  сказала Вера  Андреевна, не отрываясь.  -
Старушки твои и не то расскажут.
     Через несколько минут вернувшись из  хранилища,  Марья  Васильевна  вид
имела задумчивый. Отжатую тряпку она перекинула поверх ведра, ведро и швабру
поставила  у входной двери. Пройдясь по комнате, она  остановилась у шкафов,
пару раз вздохнула, соскоблила пятнышко со стекла.
     - Слышь, Верочка, - позвала она как-то  не очень уверенно. - Дала бы ты
и мне что ли какую-нибудь книжицу почитать.
     - Тебе какую? - спросила Вера Андреевна. - Про любовь?
     -  Ну,  полно  тебе,  про  любовь...  -  старушка отерла  лоб  рукавом,
подумала. -  А вот  дала бы ты  мне книжку  - такую,  чтоб не шибко толстая,
большими буквами и чтобы растолковано было  понятливо: есть ли,  значит, Бог
на свете или, может, вправду Его нету.
     Вера Андреевна откинулась  на спинку стула и  некоторое время  молчала,
внимательно разглядывая Марью Васильевну, и, видимо, опасаясь рассмеяться.
     - Так тебе какую,  - спросила она, наконец, - чтобы растолковано  было,
что есть Бог, или - что вправду нету?
     - А у тебя и такие, и сякие есть?
     - Всякие есть.
     Старушка подумала.
     - А какие поумнее люди писали?
     - Ну, так не скажешь, Марья Васильевна. Все не дураки.
     - Значит, и  грамотеи того промеж себя  решить не могут,  -  сообразила
старушка. - Тогда чего и гадать.
     Она посмотрела серьезно - сначала  на Веру Андреевну, потом на портрет,
висевший над ней.
     - Иосиф Виссарионович говорит - нету Бога? - кивнула она на портрет.
     - Нету.
     - И Ленин то же говорил?
     - И Ленин.
     - И Маркс?
     - И Маркс.
     - Ну, ладно, - сказала Марья Васильевна. - Пойду я наверх мести.
     - Так ничего не возьмешь что ли?
     - После как-нибудь.
     Старушка  взяла  ведро,  швабру  и  шагнула  к двери. Отворив  ее,  она
остановилась на секунду.
     - Я все же думаю, не может так быть, -  сказала она, -  чтобы уж совсем
ничего не было. Что-нибудь должно быть... Дверь я,  может, открытой оставлю?
Пускай воздух идет.
     - Оставь.
     Вера Андреевна слушала, как  шаги  ее отшаркали  на лестнице,  исчезли.
Потом рассмеялась.
     В  оставшиеся  до  обеда  пятнадцать минут  она  как  раз  управилась с
открытками.
     К  середине мая у всякой библиотеки остается  немного должников. Весною
люди мало  читают. Расцветающая природа  дарит новые надежды,  ночи делаются
короткие, и людям кажется, что жизнь их интереснее книг.
     Вера  Андреевна собрала  открытки в плетеную соломенную сумку, вышла на
улицу и заперла библиотеку на замок.
     Она   отправилась  первым   делом  на   почту,  которая  помещалась   в
бревенчатом, кособоком доме через  три квартала  от библиотеки, оставила там
открытки,  поболтала пару минут со знакомой почтальоншей.  Затем направилась
домой.

     Когда она  открыла дверь в квартиру, из коридора ей навстречу показался
Иван   Семенович,  одетый  в  служебный  железнодорожный  китель,  и  как-то
беспокойно на нее поглядел.
     - Что-нибудь случилось, Иван Семенович? - спросила она.
     - Мне нужно поговорить с вами, - сказал он что-то уж очень серьезно.
     -  Ну, давайте, конечно, -  немного  встревожилась она. -  Пойдемте  на
кухню, я пока поставлю обед.
     Он прошел за  ней на кухню,  встал в  двери, прислонившись  к косяку, и
стоял  не двигаясь,  покуда Вера  Андреевна  мыла руки,  разводила примус  и
устанавливала  на  нем кастрюльку с гречневой  кашей. По-видимому, он твердо
решил  дождаться полного  ее внимания. Наконец, она присела на табурет возле
стола и встретилась с ним глазами. Но и тогда он не сразу заговорил.
     -  Я  минут  за  пять перед вами с работы  пришел, - начал он, наконец,
таким  голосом,  что  >можно  было ожидать,  сообщит он о  чьей-то внезапной
смерти.  -  У меня  тоже  обеденный перерыв.  Я  надеялся  Аркадия  Исаевича
застать, но его нету. А у  меня сегодня всю ночь дежурство  - двойная смена.
Так что,  вы его раньше  меня  увидите, и, пожалуйста, обязательно передайте
ему.
     Иван Семенович еще помолчал, похмурился, потер рукою наморщенный лоб.
     - Что передать?
     -  У  нас на станции  с  утра сегодня  комиссия  сидит из Москвы  -  из
железнодорожной прокуратуры. Похоже, к ним от кого-то поступил... сигнал. Не
знаю, от кого, но  там один из пунктов,  что, незаконно пользуясь  служебным
положением, Жалов принял на работу Эйслера.  Меня с утра сегодня вызывали  в
кадры. Сидят там двое; стали меня расспрашивать про Жалова, что и почему. Да
все  с  подковырками. Кто-то им  сказал,  что  Аркадий Исаевич у меня живет.
Замучили  совсем. Спрашивают: "В каких вы отношениях с  гражданами Жаловым и
Эйслером? Были  ли  вы  в курсе, что на  станцию  принят  "стоверстник"?"  -
сморщившись  страдальчески,  Иван Семенович провел  ладонью по лицу, видимо,
заново переживая минуты допроса.
     - А разве это запрещено? - удивилась Вера Андреевна.
     - Запрещено, не запрещено... А кто его знает, - пожал он плечами. - Ах,
Вера, да вы не знаете, что это такое - отдел кадров на железной дороге.
     - И что теперь будет?
     - Да кто ж его знает, что теперь будет. Ничего хорошего точно не будет,
уж  это поверьте.  Аркадия  Исаевича  уволят  -  это ясно;  Жалова,  раз  уж
приехали, тоже просто так  не оставят; заодно и меня турнуть могут - это все
в лучшем случае. Ну, а в худшем... - Иван Семенович отчаянно махнул рукой.
     - Ну ладно, - сказала  Вера Андреевна, - Ничего незаконного вы-то уж во
всяком   случае  не  сделали.   Никто,   по   крайней   мере,  не   запрещал
"стоверстникам" комнату сдавать.
     -  Вера  Андреевна, - Иван  Семенович вдруг посмотрел  на нее как-то уж
совсем плаксиво. - Я  что вас попросить хотел. Вы ведь с Павлом Ивановичем в
хороших отношениях. Может, поговорили бы с ним об этом  деле.  Я-то ведь его
совсем не знаю, даже по-соседски.
     Из  кастрюльки  на примусе  уже  во всю  валил  пар.  Поднявшись,  Вера
Андреевна прихватила  ее за ручку варежкой, поставила на  стол,  на плетеную
подставку.  На  примус взамен  поставила  чайник, достала из стенного  шкафа
консервную банку.
     - Вы не откроете мне, - попросила она.
     Борисов принял  у нее банку,  достал из  ящика консервный  нож,  уперев
банку в табурет, взрезал ее,  отогнул крышку. Рука его, когда  он отдавал ей
открытую банку, чуть дрожала.
     - Может, пообедаете со мной? - пригласила его Вера Андреевна.
     - Да что вы, какой обед, - поморщился он.
     - Хорошо, я  поговорю с Павлом Ивановичем, - кивнула она,  присаживаясь
за стол. - Не переживайте вы так раньше времени.
     - Пусть проследит только, - потряс Иван  Семенович сложенными ладонями,
- чтобы комиссия сработала без  перегибов. Люди ведь всякие попадаются, сами
знаете.
     - Я поговорю, - пообещала она.
     Борисов помолчал минуту, кажется,  хотел еще что-то сказать,  но только
вздохнул и стал прощаться:
     -  Ладно,  пойду я. Может, там уже и новости есть. Вы Аркадию Исаевичу,
пожалуйста, обязательно все передайте - пусть осторожнее будет.
     Вздохнув еще разок,  Иван  Семенович  пошел по  коридору. Через  минуту
хлопнула входная дверь.
     Раздумывая  о всех этих невеселостях, Вера Андреевна пообедала,  выпила
чаю, убрала за  собой посуду. Затем на минуту заглянула к себе, чтобы полить
герань, цветущую на подоконнике, и вскоре вышла на улицу.
     Солнце вовсю светило  над Зольском.  Было  даже  немного  жарко.  Улица
Валабуева, по  которой шла Вера Андреевна, относилась к нелюбимым извозчиком
дядей  Мишей  частям  города.  Проезжая  часть  ее  представляла  собой  две
полуметровые  неровные колеи, проехать по  которым  даже в сухую погоду было
мудрено.  По краям  ее тянулся почти всюду неровный  с провалами  штакетник,
стояло несколько каменных домов, остальное были обычные деревенские избы.
     До конца перерыва  у  Веры Андреевны было еще  полчаса, и, вспомнив про
обещанный  Марьей  Васильевной  липовый  дух,  она не  стала  сворачивать на
Советскую  улицу,  а  переулками пошла к аллее  Героев. Эта  аллея вместе  с
набережной  N, куда  выходила  она одним из  своих  концов, была,  вероятно,
лучшим местом для прогулок  в Зольске. Усаженная  густо старинными липами, с
обеих сторон  ограждена она была  витым  чугунным заборчиком. За  заборчиком
пролегали мощеные мостовые, вдоль мостовых стояли довольно аккуратные дома и
особняки старой постройки. За аллеей следили - подметали, посыпали время  от
времени  свежим  песком,  регулярно  подкрашивали  скамейки.  В  центральном
липовом полукруге  ее стоял небольшой бронзовый памятник  одного из  главных
героев революции.
     В этот  обеденный  час  в аллее  было немноголюдно. Кое-где на лавочках
сидели мамы  с  колясками. Где-то пискляво  и  безудержно тявкала собачонка.
Издали доносились удары костяшек - в аллее днями напролет сражались в домино
зольские старички.
     Обогнув  пивной ларек, установленный не так давно в начале  аллеи, Вера
Андреевна увидела  вдруг Пашу. Он сидел на ближайшей к ларьку скамейке, одет
был в  летнюю серую пару, и в руке  держал кружку с пивом. Кроме Паши никого
не  было возле ларька. С первого взгляда  он показался Вере Андреевне  не  в
духе. Он тоже сразу заметил ее, но даже и не улыбнулся ей навстречу.
     - Здравствуйте, - сказала она, подходя к скамейке.
     -  Здравствуйте,  -  кивнул  он  и, казалось,  какое-то  время  не  мог
придумать,  что сказать  ей еще.  -  Садитесь,  пожалуйста, -  произнес  он,
наконец. - Может быть, хотите пива?
     - Нет, спасибо.
     - Неплохое пиво, - пробормотал он и снова умолк.
     - Как  у вас дела? -  спросила Вера Андреевна, немного  растерявшись от
такого его настроения.
     Он пожал плечами.
     - Как у вас? Вы что, гуляете здесь?
     - Гуляю. У меня обеденный перерыв.
     - Да, вы же работаете сегодня. А у меня выходной. Сыну обещал встретить
его  из школы,  а у них там внеплановый  классный час какой-то.  Сижу вот, -
сообщил он почему-то особенно мрачно.
     -  Погода  сегодня  замечательная,  правда?  -  через  некоторое  время
заметила Вера Андреевна нерешительно.
     - Правда, - кивнул он и огляделся.
     -  В  такую погоду  немного  словно бы  спишь наяву, вам не  кажется? -
постаралась заговорить  она оживленней.  - Я  вот шла  сейчас  -  как будто,
знаете,  природа  играет  какой-то медленный  бессюжетный  спектакль,  а  ты
единственный зритель. И все звуки - шорохи,  шелест  листвы - как  будто для
тебя одного существуют. И все такое немного неправдоподобное.
     Паша не ответил ей, допил пиво и поставил на скамейку пустую кружку.
     -  Здесь  еще так липами  пахнет, -  добавила Вера  Андреевна.  - А  вы
знаете, мне сказали сегодня, что аллея эта раньше называлась Княжеской.
     - В самом деле? - произнес он без малейшего интереса в голосе.
     Она подумала, что стоит, наверное, оставить его одного. Но ей надо было
еще попросить его.
     - Я хотела вас, Паша, попросить об одном деле, - сказала она. - Хорошо,
что  встретила  вас.  Вы, может  быть,  знаете  - к  нам на станцию  сегодня
приехала  комиссия из московской прокуратуры. Что-то они там проверяют, и  в
том   числе  Аркадия  Исаевича   -   почему  на   железную  дорогу   приняли
"стоверстника". Не могли бы вы  объяснить им,  что его ведь  не  на железную
дорогу  приняли,  а  в киоск -  торговать  газетами?  Это  ведь разные вещи,
правда? Даже если киоск пристанционный.
     - Я вряд  ли  смогу  помочь,  - покачал он  головой.  - Это комиссия из
железнодорожной   прокуратуры.   Все   дела   на   железной   дороге   ведет
железнодорожная прокуратура. А  я районный прокурор. Мы разные ведомства.  Я
не имею права вмешиваться в их работу.
     -  Я  и  не  просила  вас  вмешиваться,  Паша,  я  просила  поговорить.
Впрочем... Если это  невозможно.  Я, конечно,  не  разбираюсь  во  всех этих
тонкостях.
     - Хорошо, я поговорю, - кивнул он.
     В это  время  из переулка напротив них  послышался, приближаясь,  цокот
копыт,  возбужденные голоса и  хохот.  Вскоре оттуда  показалась  извозчичья
пролетка и, покренившись на повороте, выехала к аллее.
     - Тпру! - раздалось у пивного ларька. Копыта сбились, замерли.
     Из  пролетки вылезли двое  на  удивление одинаковых молодых  людей. Оба
высокого  роста,  кудрявые, в сорочках с вышитыми воротничками,  в картузах.
Оба, очевидно, навеселе. У  одного через  плечо  была  перекинута  гармошка.
Ступив на землю,  он моментально перехватил ее в горизонтальное положение и,
направившись к ларьку, рванул разухабистый частушечный мотивчик. Второй  тем
временем расплачивался с извозчиком.
     - Гуляем, дядя Миша! - сообщил он, вручая купюру.
     Первый уже стоял у ларька.
     - <i>Аа-валентина, мой цветочек,
     Ты налей ка мне пивка,</i> - пропел он с ложной страстью в голосе. -
     <i>Вечером пойдем в кусточек,
     Там сочтусь наверняка.</i>
     Дядя Миша принялся разворачивать кобылу.
     -  Вот кружкой-то у меня по лбу  получишь, - не чересчур рассердившись,
пригрозила продавщица. - Сразу по две наливать что ль?
     Это были братья  Ситниковы - многим в городе известные шалопаи. Оба они
работали  грузчиками на консервном  заводе,  оба  не дураки  были выпить, а,
выпив - по возможности пошуметь. Продолжительными загулами  своими они давно
уже  испытывали  терпение правоохранительных  органов.  Но,  надо  признать,
особенных неприятностей никто от них в городе никогда не видел.
     С Верой Андреевной братья эти были довольно давно знакомы. Года полтора
тому назад зольские старушки разносили по городу сплетню о том, как однажды,
с  похмелья забредя  в городскую библиотеку,  грузчики  были разом  покорены
красавицей   библиотекаршей,   необыкновенно  полюбили   вдруг  классическую
литературу  и задумали организовать при  консервном заводе кружок  любителей
российской словесности.
     >  Ну  да,  этo  были  те самые двое, которые принесли  пианино Аркадию
Исаевичу.  Примерно с месяц тогда  они регулярно  посещали библиотеку,  и  в
выходные их все чаще видели  трезвыми. Через месяц  однако  рвение их  стало
заметно  слабеть, и вскоре совсем  угасло,  сошло  на нет, оставив любителей
российской словесности при заводе без кружка.
     Веру  Андреевну  Ситниковы,  конечно,  сразу  приметили и,  захватив  с
прилавка полные кружки, прямиком направились к скамейке.
     -  Авангарду культурной  революции привет от городского пролетариата! -
поздоровался гармонист, обладавший, очевидно, интеллектуальным первенством в
дуэте. - Позволите присесть?
     -  Здрасьте, -  сказал  второй  и,  воспользовавшись  неповоротливостью
брата,  обремененного   гармошкой,  скользнул  на  скамейку  рядом  с  Верой
Андреевной.
     - Брат называется, - покачал головою гармонист.
     - Здравствуйте, -  сказала  Вера  Андреевна. - Я вам,  Георгий, сегодня
вторую  открытку отправила. Вы Горького  третий том  два месяца  уже как  не
возвращаете.
     -  Горького?  -  он на секунду  задумался.  -  Да  сегодня же и  верну!
Специально домой сгоняю. Чтоб мне бросить пить, Вера, - в знак торжественной
клятвы он приложил пивную кружку к сердцу. - Болен я был, состроил он кислую
физиономию. - Уж как болел - брат соврать не даст - с  постели  не  вставал.
Только потому и  задержал. Иначе  ведь я всегда  в  срок  возвращаю  -  сами
знаете. У  меня  вообще принцип  такой  -  все,  что  берешь, нужно  в  срок
возвращать... А как у вас, товарищ, - обратился он почему-то  к Паше, - есть
такой принцип?
     - Нда-да, - промычал тот что-то неопределенное.
     -  Кажется,  не  приходилось  раньше встречаться,  - продолжил Георгий,
глядя исподлобья.  -  Но  раз уж и у вас такой принцип есть, будем вместе за
него  стоять, а? - и  глазами он потянулся к месту на скамейке возле Паши. -
А?..  Кружечку-то, кружечку пустую -  нужно в  ларек  отнести или как?  А не
ровен час  за пивом кто еще подойдет, а кружечки-то  и нету. Некрасиво у нас
получится.
     -  Как вам не стыдно, Георгий, -  сказала Вера Андреевна. -  Что это вы
себе позволяете?
     - А что такое? - удивился тот. - Это ж у нас принцип такой.
     Паша снизу вверх мрачно посмотрел на него.
     - Ну,  вот ты  сперва за Горьким домой  сгоняй, - сказал он,  -  раз уж
выздоровел. В библиотеку занесешь - я тогда сразу и кружку сдам.
     - Ах,  вот как, - потяжелел Георгий. -  Погляди-ка,  Федя, - прищурился
он,  и  сразу стало заметно, что  он уже  выпивши. - Вот так, значит,  можно
сегодня с  пролетариатом  разговаривать. С первого шага  -  и  на  "ты" и  в
грубость.
     -  Ну,  ладно,  - вздохнула и  поднялась  со скамейки Вера Андреевна. -
Давайте  лучше  на  этом  и  прервем беседу. Вы  не  хотите,  Паша,  немного
прогуляться со мной, - и она подала ему руку.
     Паша повременил секунду, но потом взял ее руку, и тоже поднялся.
     -  А вы бы,  Георгий, - заметила Вера Андреевна уже на ходу, - в другой
раз сначала поинтересовались, с кем разговариваете.
     - Над  пролетариями  в  нашей стране хозяев нету, - отозвался  Георгий,
присаживаясь возле брата.
     Какое-то время они шли по аллее молча. Потом напротив одного из выходов
Вера Андреевна остановилась.
     - Ладно, я пойду, - сказала она. - Мне пора.
     Паша посмотрел на часы.
     - Без  двадцати три. У вас,  по-моему, есть еще минут пятнадцать. Может
быть, дойдете со мной до школы? Тем более, это почти по пути.
     Она пожала плечами.
     - Если вы так хотите.
     Они  вышли  из аллеи и пошли по  узкому мощеному переулку. Из ближайшей
подворотни выбежал и увязался за ними пегий бездомный пес.
     - Я, кстати, хотела еще спросить  у вас про Баева, Паша. Что это вообще
за человек, на ваш взгляд?
     - Степан  Ибрагимович? Да  человек, как человек,  в общем.  Насколько я
знаю  его,  вполне  обыкновенный  человек,  если  не  считать,  что  большой
начальник. А вы, я вижу, все сомневаетесь, идти ли к нему сегодня.
     - По правде, да.
     - Как хотите, конечно, - пожал он плечами. - Не мне вас уговаривать.
     - Мне не нравится, во-первых, что мне придется  идти с Харитоном. И так
уже на этот счет ходят какие-то слухи. Во-вторых, я ведь никого там не знаю.
     -  Что  вам  за  дело  до  слухов?  Да отстань ты!  - замахнулся он  на
прилипчивого пса; тут же и перевел дыхание,  словно  призывая  самого себя к
сдержанности. - Как хотите, конечно, но, по правде, я был бы рад, если  б вы
пришли. Я ведь и сам, мало с кем там знаком.
     - Вы хотя бы с именинником знакомы.
     - Ну и  что? Вы  думаете, в старину  на каких-нибудь королевских  пирах
король был знаком с каждым из сидящих за столами?
     - Вы однако сравнили, Паша.
     -  Что ж такого? Приходите - сами увидите. Мне порассказали кое-что. Во
всяком случае, я уверен, ничего более интересного сегодняшним вечером в этом
городе не ожидается.
     За  разговором  они прошли переулок  насквозь, свернули налево,  затем,
через дом, направо, и оказались у заднего забора одной из зольских школ.
     - Ну,  я  пошла, -  сказала Вера Андреевна.  -  Вон, кстати,  и  Игорь,
кивнула она сквозь прутья забора. - Что это они там делают?
     За углом школы, у самой стены стояло несколько мальчишек.
     Друг  напротив друга  стояли Игорь  и  еще  один мальчик -  белобрысый,
коротко стриженный. Вера Андреевна помнила этого второго - он иногда бывал у
нее в библиотеке, но, как зовут его, забыла.
     Остальные  окружали  их.  На  траве  валялись портфели  и узелки.  Вера
Андреевна  едва успела спросить, как один из мальчишек сверху вниз  разрезал
рукою  воздух  между  Игорем и  тем, другим, одновременно  выкрикнул  что-то
непонятное и отскочил. Сразу вслед за тем Игорь и белобрысый  размахнулись и
одновременно  ударили друг  друга  в  лицо.  Тут же размахнулись еще и  еще,
принялись  лупить друг друга,  что  хватало  сил. Остальные  подбадривали их
громкими криками.
     - Да они дерутся! - воскликнула Вера Андреевна. - Эй, вы!
     Но за шумом драки никто ее не расслышал.
     - Паша, что вы стоите?! Разнимите их.
     - Зачем? - спокойно наблюдая за дракой, покачал он головой. - Не нужно.
     -  Как  это не нужно?!  - всплеснула  руками Вера  Андреевна. -  Они же
покалечат друг друга.
     -  Да какое там покалечат, - поморщился  Паша.  - Для этого силы нужны.
Получат каждый  по три синяка. А разнимать - потом только  хуже будет. Игорь
стыдиться станет,  что я  его  защищаю. Раз уж решили  подраться, все  равно
подерутся. У них вон, взгляните-ка, все по правилам.
     В самом деле, мальчишки тузили друг друга лишь до тех пор, пока один из
них - белобрысый - не упал на землю. Ему была  дана возможность подняться на
ноги, после чего процедура с участием секунданта была повторена. И во второй
раз драка продолжилась  лишь до падения игорева противника. В третий же раз,
сцепившись в клинче, повалились оба.
     Может быть, поединок считался до трех падений. После того как четвертый
раунд также остался за Игорем, он был прекращен.
     - Игорь, Шура, - почти не повышая голоса, позвал Паша, и был услышан. -
Ну-ка идите сюда.
     В  компании  возник легкий  переполох. Мальчишки расхватали  портфели и
скрылись  за  углом  школы. Игорь  с  виноватым  видом  направился  к  отцу.
Единственный, кто остался на месте, был побежденный противник его.
     - Шура, - снова позвал его Паша. - Я сказал, подойди.
     - Он не подойдет, - покачал понурой головою Игорь. - Здравствуйте, Вера
Андреевна, - пробормотал он.
     Однако, постояв еще некоторое время, Шура все-таки подошел.
     -  С  Игорем будет  разговор отдельный, - сообщил им Паша через  прутья
ограды. -  Ему я однажды уже объяснял,  что дракой невозможно решить никакой
спор. Тебе объясняю в  первый раз:  в драке  неизбежно проигрывают  все, кто
участвует, победителей не бывает, потому что драка изначально есть поражение
логики и здравого смысла. Из-за чего дрались?
     Оба молчали.
     - Из-за чего дрались? - повторил Паша.
     Игорь смотрел себе под ноги.
     - Вы знаете,  - вдруг прошипел Шура и взглянул на Пашу, показалось Вере
Андреевне, чуть не с ненавистью.
     - Что это я знаю?
     - Знаете. Все знаете... Вы...
     - Замолчи! - вдруг крикнул на него Игорь и замахнулся, но не ударил.
     - Вы знаете! - закричал теперь  и Шурик. - Знаете, знаете! А тебя я еще
побью, - он погрозил Игорю кулаком, затем повернулся и бросился прочь.
     Вера Андреевна с удивлением наблюдала  за  странной  сценой.  Но  более
всего удивило ее то, что словам Шурика Паша вовсе и не удивился, а напротив,
показалось ей, вдруг как-то обмяк и едва ли сам не потупился.
     - Пошли домой, - сказал он Игорю.
     Тот кивнул и полез было прямо через забор.
     - Обойди, - коротко приказал ему Паша.
     Игорь вздохнул и побрел вдоль забора к воротам.
     - Да, - произнес Паша, не встречаясь глазами с Верой  Андреевной. -  Не
самая веселая прогулка у  нас  получилась. Я бы проводил вас до  библиотеки,
но, похоже, нам  предстоит серьезный  разговор, так что извините и, надеюсь,
до вечера.
     Вера  Андреевна  почувствовала легкую обиду.  Очень  уж резко  он вдруг
попрощался с ней.
     -  До  свиданья, - коротко  ответила она, и пошла  назад к переулку, из
которого вышли они.
     Перед  тем как  свернуть  в него, ей  захотелось оглянуться, но она  не
стала.



        глава 6. ВОЛЬФ

     Когда солнечным  полднем августа  1935-го года  с деревянным коричневым
чемоданчиком, хранившим в себе все движимое (недвижимого не  имелось  вовсе)
имущество  ее, Вера Андреевна сошла  на  замусоренный перрон незнакомого  ей
городишки  с казавшимся тогда  немецким названием  Зольск,  первый  человек,
которого  увидела  она  на  этом перроне, был невысокий  пожилой  мужчина  с
беззлобным грушевидным  лицом,  неуловимым взглядом и  обширной  лысиной. На
перроне оказались они в одиночестве - кроме Веры Андреевны никто не вышел из
московского поезда и  встречающих его,  соответственно,  не было. В поднятой
руке мужчина держал кусок картона, на котором крупными корявыми буквами было
начертано "Горностаева", молча смотрел на нее, и взгляд его выражал сомнение
и тревогу.
     Ей  пришлось   самой  подойти   к  нему  и  поздороваться  первой.  Они
представились друг другу.  Мужчина  оказался начальником зольского райотдела
культуры Евгением Ивановичем Вольфом. Он сдержанно  приветствовал  ее  и без
особого энтузиазма  поздравил с прибытием к  рабочему месту. Но  даже  после
этого  сомнение  не  исчезло из  глаз  его,  и Вера  Андреевна  поняла,  что
относится оно не к факту прибытия ее в Зольск, а к ней самой.
     Он принял  у  нее  чемодан. Сквозь  темное здание вокзала они вышли  на
площадь  и,  отказав извозчику,  пешком  дошли до улицы Валабуева.  Зайдя  в
квартиру, Евгений Иванович  первым делом постучался  в  комнату к Борисовым,
представился  им,  представил  Веру  Андреевну  и  внимательно  оглядел  все
семейство, включая двухлетнюю Леночку в кровати.
     Только после этого отпер он ее комнату - первую в ее жизни комнату, где
предстояло жить ей одной - и не без  торжественности вручил ключи. В комнате
с немытым окном стояли стол, два стула, деревянная кровать и платяной шкаф с
раскрытыми створками, неуютно обнажавшими пустое нутро. Он, впрочем, не  дал
ей много времени на осмотр,  и тут же они отправились на Советскую улицу - к
месту предстоявшей ей работы.
     Евгений Иванович  завел  ее в подвал  трехэтажного  здания, обе комнаты
которого были  беспорядочно  завалены книгами, и не без пафоса  объявил, что
именно здесь через неделю должна открыться первая в городе Зольске публичная
библиотека имени В.А.Жуковского. Он указал ей на портрет поэта, уже висевший
над столом, и прочувственно сообщил, что портрет этот принадлежал до сих пор
лично ему. Сразу вслед за тем однако взгляд его снова стал тревожен, и все с
тем же сомнением он вгляделся в лицо Василия Андреевича.
     Напоследок попросив ее осваиваться, он вручил ей ключи от  библиотеки и
распрощался. Немного побродив в  растерянности между пыльными  кипами  книг,
Вера Андреевна взялась за разборку.
     На следующий день Евгений Иванович навестил  ее после пяти. Он принес с
собой анкету на нескольких листах, которую  попросил ее заполнить до завтра,
и завернутый  в  бумагу портрет, оказавшийся  по распаковыванью  черно-белым
товарищем  Сталиным   в   пол-оборота.  Вольф  достал  из  кармана  молоток,
вскарабкавшись  на стол, вколотил  гвоздь и бережно  повесил Сталина рядом с
Жуковским. Рамы у портретов  были различны, поэт  и вождь смотрели в  разные
стороны, но размерами почти совпадали.
     Встав  посредине комнаты, Евгений  Иванович  долго  переводил тревожный
взгляд с одного портрета на другой. Чувствовалось, что что-то в их соседстве
его не  удовлетворяет.  Наконец, не  сказав ни слова, он снова взобрался  на
стол  с молотком  и перевесил сразу  оба  портрета.  Окончательно  издырявив
стену,  он  разместил  Иосифа  Виссарионовича  над  Василием  Андреевичем  и
установил таким образом необходимую субординацию.
     Затем он поинтересовался у Веры Андреевны, достаточно ли хорошо изучено
советскими  литературоведами   творчество   поэта  Жуковского,  в  одной  из
неразобранных кип отыскал двухтомник его и, попрощавшись, ушел.
     Назавтра  он  пришел  опять. Он принес обратно двухтомник, снял портрет
Василия Андреевича, выдернул лишний гвоздь из  стены, одобрительно отозвался
о порядке,  в который начала  приходить библиотека, и  между прочим заметил,
что лучше ей покамест называться No 1, присвоить же ей чье-нибудь имя всегда
успеется.
     Вера Андреевна молча отдала ему заполненную анкету.

     Шло время. Время шло  плавно, но времена менялись довольно круто, давая
Евгению Ивановичу все новые поводы к сомнениям, прибавляя встревоженности во
взгляде его.  Все больше авторов книг, хранившихся в  публичной  библиотеке,
оказывались  разоблаченными  и  лишними на  корабле  советской  истории.  Их
приходилось сбрасывать с него, а вместе с ними и книги их, и книги о них.
     Районный  отдел культуры  был приземистое деревянное  здание за голубым
штакетником, расположенное в самом конце Советской улицы. Сутками просиживал
Евгений Иванович на рабочем месте, один за другим читая  тома  энциклопедий,
хранившихся  в  публичной  библиотеке.  При  помощи  черной туши  он  сверял
информацию, содержащуюся  там, с решениями пленумов, съездов  и органов.  Но
когда,  наконец,  доходил  он  до буквы  "я", до  реки  Яя,  протекающей  по
Кемеровской  и Томской  областям,  заканчивающей собою все толковые словари,
оказывалось, что время успело уйти вперед, не  оставив ему ни минуты на  то,
чтобы  успокоиться  и  взглянуть  на  массивные  переплеты  уверенно  и  без
сомнений.
     -  Конечно, - однажды  поделился он с Верой Андреевной,  - мне спускают
статьи, которые нужно  вымарывать.  Но ведь если там недоглядят,  спрашивать
будут  с кого? Может, и с них тоже, но уж то, что с  меня, это точно. Если я
что  лишнее  вымараю,  можно  будет  сказать,  что по  ошибке.  Ну,  а  если
недомараю? Тут уж не отвертишься - диверсия.
     Вера Андреевна как-то рассказала об этом Эйслеру.
     -  Врет,  как  мерин,  -  поморщился  Аркадий  Исаевич.  -  Столько сил
нормальные люди  не  тратят,  чтобы  подстраховаться. Просто хочет  спихнуть
кого-нибудь  наверху.  Отыщет  абзац,  который там  не заметили, и пойдет  с
повышением на их место. Засиделся он в Зольске, оттого и старается.
     Эйслер не  любил Евгения Ивановича главным образом потому, что тот взял
на  себя роль посредника между ним и  зольским начальством, желающим обучать
своих детей музыке.
     - Он  делает мне  вот такие глаза,  - рассказывал Аркадий  Исаевич, - и
шепчет: но  ведь  это третий  секретарь.  Ну и  что, отвечаю,  если  бы хоть
второй. Через неделю он снова шепчет: но это же второй  секретарь. А я ему -
вот  если  бы первый.  Он,  впрочем, совсем  не такая овца, какой  старается
казаться. Он себе на уме.
     Но  Аркадий  Исаевич ошибался. То, что осталось на уме у сына немецкого
галантерейщика   Иоганна  Вольфа   ко   второй  половине   тридцатых   годов
взбесившегося столетия, определялось одним словом - выжить.
     Когда-то  очень  уже  давно,  в  казавшиеся незапамятными времена,  как
всякий чиновник, размышлял  Евгений Иванович  и о Москве, и о карьере. Но  в
плотоядных   игрищах   новой  эпохи   не  нашел  он  своего  места.  Террор,
опустившийся  на  город с  приходом  Баева,  навсегда  отбил  у  Вольфа  все
честолюбивые  желания, оставив  на месте  их уже  и не желание  -  инстинкт:
выжить, дотянуть до пенсии, убежать и  спрятаться  навсегда,  чтобы даже имя
его забылось - выжить, только бы выжить. Совсем уже недолго  оставалось ему,
и Евгений Иванович тянул, извивался, ступал на цыпочках, лез из кожи. Кто бы
мог подумать  еще  несколько  лет назад, что  тишайшая  работа в  культурном
секторе  обернется  вдруг передовой  идеологического  фронта, где люди,  как
саперы, ошибаются только раз. Но так оно было, и, засыпая, Евгений  Иванович
чувствовал  себя будто  в  затянувшемся  кошмаре  и  просыпался  без желания
вставать. Самое страшное,  самое  схожее с  передовой было то, что брали без
разбора, кого попало. Словно бы в самом  деле  человек подрывался на мине  и
исчезал навсегда. Евгений Иванович седел, но не мог отыскать ни принципа, ни
системы в  этой новой государственной кампании. Здесь  не  имели значения ни
возраст,  ни  пол,  ни должность, ни  убеждения,  ни  слова, ни поступки, ни
мысли.  Взяли соседа  по  площадке  Евгения Ивановича  - слесаря  и пьяницу.
Арестовали  учительницу  рисования  из  третьей  школы  - застенчивую  тихую
женщину, с  которой вместе проводили они выставку  детских  рисунков.  Исчез
инструктор райкома, метавший в Евгения Ивановича цитатами из  Маркса, сам не
единожды грозившийся его засадить. Евгений Иванович терялся. Он не знал, что
отсутствие  принципа  есть главнейший принцип большого  террора, и мучился в
поисках  линии поведения,  необходимой  для  того,  чтобы выжить.  То  вдруг
развивал он в Зольске кипучую показную деятельность на  культурной ниве, то,
напротив, старался  всю  ее  спрятать поглубже  в тень. То  лебезил  и вился
вокруг начальства, то старался месяцами не  попадаться ему  на глаза. Но что
бы ни делал  он, не уходило ощущение того, что делает  он не то, что  нужно.
Что же было нужно делать ему - он не знал.
     От  постоянной  тревоги, одолевающей  почти  уже  стариковское  сердце,
Евгений Иванович менялся. Он сделался вкрадчивым и наблюдательным на работе:
о  чем бы  ни  разговаривали  с  ним, он вслушивался в  слова  собеседника с
пристальностью  психоаналитика. Он стал вспыльчивым  и сентиментальным дома:
уходя на работу, нежно целовал жену, но бесконечно и злобно придирался к ней
по всяким пустякам. Подозрительность  мучила его,  сомнения грызли душу.  Он
сомневался  в  собственных  словах,  во  взглядах начальников,  в  поведении
секретарши. Он  не был до конца  уверен  ни в жене, ни в родственниках, ни в
сыне, проживавшем в Москве, ни даже в жирном коте Гермогене.
     А,  между тем, казалось, и не было вовсе внешних поводов для  страха. И
на  работе все шло,  как  обычно.  И в  райкоме  принимали его спокойно. Сам
товарищ Свист, казалось, был благосклонен к нему;  хотя, по правде, он шутил
и улыбался со всяким,  с  кем был знаком. Все шло, как всегда, однако страх,
поселившийся в Вольфе, с некоторых пор уже не был рационален и не зависел от
внешних событий.
     Надо ли говорить, что по ночам он плохо спал  и вслушивался в шорохи на
лестничной клетке.
     Арестовали его однако днем, в субботу, во время обеда.
     Звонок  в  дверь  был  самый обыкновенный. Супруга  Евгения  Ивановича,
оставив  жаркое,  пошла открывать. И когда  на  пороге  комнаты  вместо  нее
появились двое в кителях и фуражках, Евгений Иванович заплакал.



        глава 7. ЗОЛЬСКИЙ СВЕТ

     Вместе  с вечерней прохладою опускаются над городом  Зольском  сумерки.
Весенние краски теряют назойливую яркость. Деревья, трава,  цветы то ли спят
уже, то ли готовятся ко сну. Особенная уездная тишина становится  осязаемой.
Лают собаки с окраин, чуть слышно где-то шумит проходящий поезд.
     Из липового полукруга в центре аллеи Героев, из-под махорочных облачков
по-прежнему слышны доминошные выстрелы. Оттуда до ночи не уйдут еще зольские
пенсионеры.  До ночи в обманчивом свете тусклого фонаря неподдельные страсти
будут гулять  по  высохшим лицам. Должно быть, что  есть  и среди  них герои
революции.  Может быть, в горьком  табачном  дыму  представляется им, что не
костяшка в  руке  их опускается на  доску скамейки, а  острый,  как  бритва,
клинок - на офицерскую голову.
     Прохладно  становится.  На  прогуливающихся   по  набережной  гражданах
являются сверху летнего  платья  пиджаки  и легкие куртки  внакидку. Карманы
мальчишек оттопырены, потому  что  полны семечек. Все  ходят  парами,  никто
никуда  не торопится. Торопиться некуда, субботний вечер  упоителен,  погода
летняя, выходной,  и  над набережной устанавливается словно бы пансионатская
атмосфера. Кажется, никто в этот вечер не помнит  злого,  все внимательны  и
добры   друг  с   другом,  дети  смеются.  Набережная  N  ухожена,  освещена
электричеством.  Молодежь  подтягивается  к  дощатому  настилу  танцевальной
веранды. Скоро заиграет вальс.

     От  южного конца набережной, оттуда, где  кончаются  фонари, и  деревья
растут  уже  в  беспорядке, отходит, как бы  продолжая  ее  между деревьями,
неровная  тропинка.  Если пойти по  ней,  то  метров  через двести  тропинка
приведет к глухому зеленому  забору, резко свернет вдоль забора под  откос и
вскоре стушуется. Если в этот сумеречный час не окажется желания карабкаться
сквозь заросли вниз к реке, то придется вернуться.
     Глухой  зеленый  забор над лесистым  откосом -  единственная  доступная
постороннему  взгляду часть особого  охраняемого  квартала  города  Зольска,
квартала, сложенного из четырех больших земельных участков, в недрах каждого
из которых стоит по огромному дому.
     С  противоположной стороны к  этому  кварталу ведет грунтовая дорога, и
там в заборе имеются на значительном расстоянии друг от друга четверо  ворот
- железных и всегда запертых. Ни номеров, ни иных  опознавательных знаков на
воротах   этих  не   найти.  За  четырьмя  воротами  живут   четверо  людей,
представляющих    собой    верхушку,   или   лучше    сказать    -    острие
партийно-государственной пирамиды района. Именно: первый  и второй секретари
Зольского  райкома  ВКП(б),  председатель  Зольского  исполкома и  начальник
Зольского  райотдела   НКВД   -  Степан  Ибрагимович  Баев.  Ворота  Степана
Ибрагимовича последние, если считать от набережной. Справа от ворот в заборе
есть еще и калитка. Она была в тот субботний вечер не заперта.
     Изнутри над калиткой подвешен медный колокольчик,  звенящий при входе в
нее,  однако  от  калитки  до дома  дистанция еще  очень  большая  -  метров
пятьдесят,  не  меньше, -  так  что слышно его в доме едва ли. В сгущающихся
сумерках дом не сразу можно и разглядеть, войдя в калитку - настолько плотно
обсажен он деревьями и кустарником.
     Архитектура его не совсем обычна: дом одноэтажный, с  почти  совершенно
плоскою  крышей, но  очень  большой  по площади  -  вместе с  хозяйственными
пристройками и огромной террасой - сотки в три. Основной вход в него - прямо
на террасу, с небольшого крылечка под фонарем, обращенного  в сторону ворот.
От  калитки к  крылечку  выложена  красным  кирпичом  дорожка  среди  кустов
шиповника. На бескрайнем участке  вокруг дорожки отменные порядок и чистота:
ровно подстриженные  кусты  и  газоны,  ухоженные  клумбы с  цветами. Каждый
предмет в усадьбе - от белой ажурной беседки  среди деревьев до самодельного
устройства  из  трех  обувных  щеток  у крыльца  -  внушает  представление о
достатке и аккуратности.
     Впервые  в тот  вечер медный  колокольчик над калиткой подал свой голос
без четверти  восемь. И словно по уговору на огромной террасе до этой минуты
почти  невидимого   дома   зажглись   одновременно  несколько   ламп.  Белый
электрический свет пролился сквозь стекла на ближайшие к дому деревья, а вся
усадьба от этого как будто глубже погрузилась в сумерки.
     У  начала кирпичной дорожки стоял первый  гость  Степана Ибрагимовича -
седой,  стриженный ежиком  мужчина лет  пятидесяти, с суровыми чертами лица.
Мужчина  одет  был в  военный френч  без знаков  различия. В  одной руке нес
объемистый сверток, предназначенный,  как видно,  в подарок, другою вел  под
локоть  наряженную  в   нечто  блестящее   супругу.  Мужчину  звали  Василий
Сильвестрович Мумриков - капитан  Мумриков, заместитель  начальника РО НКВД,
начальник СПО - секретно-политического отдела.
     Не  успел Василий  Сильвестрович  дойти  до  крыльца,  как  колокольчик
зазвенел снова. Один за другим стали подходить гости.
     Если бы откуда-нибудь из-за кустов шиповника проследить за движением их
по кирпичной дорожке к дому,  то уже только по этому можно было бы составить
представление о значительности предстоящего здесь торжества. Самые разные на
вид -  очень молодые  и  весьма почтенного возраста люди, с заметной военной
выправкой и вполне гражданского вида,  нарядные и скромно одетые, с женами и
без  жен  -  все  без   исключения   несли   они   на   лице   особенное   -
радостно-взволнованное  выражение,  свойственное   гостям,  собирающимся   к
действительно большому празднику. Мужчины ощупывали на ходу галстучные узлы,
женщины  помадили губы.  Многие, судя по тому,  как с интересом оглядывались
вокруг, пришли сюда впервые.
     Вера  Андреевна и Харитон  появились у  ворот  усадьбы без пяти восемь.
Харитон подмышкой нес сверток, обернутый пестрой бумагой, у Веры Андреевны в
руке были цветы.

     Они познакомились в самом начале этой весны - в первых числах марта. Он
тогда пришел к  ней  в библиотеку  под вечер,  в  форме,  представился очень
серьезно  и сказал, что ему необходимо просмотреть полное собрание сочинений
Ленина. Это было первый раз за все время ее работы, когда в библиотеку к ней
пришел сотрудник НКВД.
     - Да,  конечно,  - кивнула  она  ему чуть растерянно. - Вы хотите взять
сразу все тома?
     -  В  этом  нет  необходимости,  -  покачал  он головой; из шкафа,  где
отдельно от  прочих книг содержались  собрания  классиков марксизма,  достал
первый том, сел в кресло и стал  переворачивать страницу за страницей, бегло
просматривая каждую.
     Прошло часа два  прежде чем, наконец,  он перевернул последнюю страницу
последнего тома. Шел уже десятый  час.  Вера Андреевна, конечно, не решилась
сказать ему, что рабочий  день ее давно закончен,  сидела у себя за  столом,
читала.
     -  Простите,  - сказал  он  ей, вставая.  - Я,  кажется,  задержал вас.
Давайте, я провожу вас домой.
     Потом еще  несколько раз он заходил  к  ней  в библиотеку  перед  самым
закрытием. Брал почитать какую-нибудь книгу и провожал ее до подъезда. Потом
пригласил в кино. Он был хорош собой - высокого роста, с правильными тонкими
чертами лица.  Он  был  всегда  уверен в  себе,  интересовался  только  теми
вопросами,  на которые знал ответы, и  военная форма  шла ему.  Недели через
две-три, когда потекли по Зольску первые весенние ручьи, а он стал приносить
ей  в  библиотеку  букетики  мимоз  и  подснежников,  Вера  Андреевна  стала
понимать, что в планах  у него, очевидно, присутствует большее, чем прогулки
по вечернему Зольску.
     Он интересно умел рассказывать  об  архитектуре,  и  отчасти  увлек  ее
именно  этим.  По  его  совету  она  прочитала даже  пару  книжек по истории
градостроительства и архитектурных стилей. Но построек, к которым можно было
бы знания эти применить, в Зольске  было наперечет.  И однажды в воскресенье
он  приехал к ней  домой на черной машине, и пригласил ее съездить в Москву.
Она  не нашлась  отказаться, и они  провели в Москве целый день - гуляли  по
улицам  и переулкам, обсуждая фасады домов, обедали в ресторане, катались на
чертовом колесе в парке Горького.
     Он любил рассказывать о себе -  о своей биографии, о случаях из  жизни,
где проявил себя  с  лучшей  стороны,  о своих принципах  и привычках.  Вера
Андреевна узнала от него помимо прочего, что отец его умер  восемь лет назад
и тогда же появилось и стало прогрессировать психическое расстройство  у его
мамы - учительницы начальных классов. Первое время это было не так заметно -
она как  будто  просто ушла  в себя,  часами  сидела  молча, не  отвечала на
вопросы, по ночам плакала часто. Потом она вышла на  пенсию, стала ходить со
старушками в  церковь.  И тогда, по  словам  Харитона, проявились у нее  уже
очевидные  признаки  помешательства на религиозной  почве.  Ей стало видится
что-то невидимое окружающим. Она принялась проповедовать ему Библию, грезить
концом света.
     - Многие советуют отдать ее в больницу, - говорил Харитон. - Но она моя
мать, и, что бы ни было, я считаю, что  обязан  заботиться о ней. Бывает это
тяжело, но в  целом я уже приноровился. Когда она спокойная - читает Библию,
молится - я  не мешаю. Когда же ей приходит пора пророчествовать, я стараюсь
ее, как могу,  успокаивать:  говорю ей что-нибудь ласковое,  подсыпаю  в чай
лекарства.  Если  не  помогает,  запираю в комнате, пока не  придет  в себя.
Немного  утомительно,  но  что же  делать.  По хозяйству  она  зато  отлично
справляется:  готовит,  стирает, убирает  -  как  самая нормальная старушка.
Сам-то  я  в  этом смысле  не  очень приспособленный  человек. Конечно, если
сложится  так, что  кто-то  захочет  ее  заменить  в  этом смысле, тогда уже
придется что-то решать.
     - Если вы женитесь, вы хотите сказать, - уточнила Вера Андреевна.
     - Да, если женюсь.

     Возле  калитки  они  задержались  на  минуту и  пропустили  вперед себя
толстого  низенького человечка в белом летнем костюме с  широким галстуком в
горошек, с худою, но также низенькою женой.  Человечек был лысоват, на  лице
хранил  умиленное  выражение,  теперь  запыхался,  потел  и   лысину  отирал
платочком. Мужчину  звали Лаврентий Митрофанович Курош  -  это  был редактор
зольской районной  газеты  с невразумительным названием "Вперед!" - маститый
журналист  и   начинающий  прозаик.  Харитон  шепотом  представил  его  Вере
Андреевне.
     Лицо  супруги  Лаврентия  Митрофановича  выражало  в  противность  мужу
беспредметную строгость,  и  черные  волосы ее связаны  были  тугим узлом на
затылке.
     На  огромной  застекленной  террасе  все  готово  было  к  грандиозному
застолью.  Праздничный  стол  персон на  сорок сервирован был необыкновенно.
Архипелаги вин - шампанских и грузинских, коньяки  и водка, цельный балык  и
свежие овощи, черная и красная  икра, окорока, метвурсты, сервелаты. Тяжелые
мраморные  вазы,  формами  похожие на  гигантские  рюмки, стоявшие по  углам
террасы,  по мере  прибытия  гостей заполнялись цветами.  Играла  музыка  из
радиолы.  Последние аппетитные штрихи вносила в убранство стола  молоденькая
горничная в кружевном фартуке.
     Гости,  прибывавшие  равномерно,  с  разной  степенью  темпераментности
приветствовали друг друга, обменивались рукопожатиями, вступали в разговоры,
смеялись, равнодушно поглядывали на стол, рассеивались по террасе.
     Паша  чистую  правду  сказал  Вере  Андреевне  - собирался  под  крышей
огромного  плоского  дома  в тот вечер  самый  что  ни на есть  высший  свет
районного социума.
     Вот ровно в восемь, вместе с боем часов  где-то в глубине дома,  ступил
на террасу  высокий моложавый мужчина  с  женой,  ступил и с порога сделался
центром всеобщего внимания и приветствий гостей.  Это был Михаил  Михайлович
Свист, первый секретарь Зольского райкома ВКП(б), человек, сколько известно,
судьбы романтической.  Говорили, что  в  гражданскую  служил он в Чапаевской
дивизии  и дома  у себя  хранил именной  маузер - подарок Василия Ивановича.
Работал он  в Зольске к тому времени еще меньше полугода, однако успел среди
горожан прослыть человеком открытым и добродушным.
     Нашумела в городе  история, приключившаяся всего за две недели до этого
вечера, на первомайской демонстрации.
     Всевозможные  митинги  и демонстрации проходили в  Зольске на  Парадной
площади,  под  колокольней бывшей церкви  Вознесения, закрытой несколько лет
тому  назад  и  обнесенной  сплошным  забором.  Забор украшен  был  огромным
транспарантом.  Белыми  буквами,  размером  с  человеческий рост  каждая, на
кумачовой материи транспаранта написано было: "Партии Ленина-Сталина слава!"
Были  на транспаранте и портреты  -  Ленина,  Сталина,  Маркса  и Энгельса -
четыре профиля, тесно прижавшиеся друг к другу, как бы  срисованные с людей,
выстроившихся в одну шеренгу. Перед транспарантом стояла деревянная трибуна,
куда всходили во время  праздничных  шествий  городские начальники и  всякие
заслуженные люди.
     Так  вот,  не  вполне  ясно,  как  никто  этого не  заметил  до  начала
демонстрации, но  только  той  весною  - весною  1938 года  -  под  трибуной
завелось осиное гнездо.
     Первые шеренги демонстрации под марш духового оркестра  уже ступили  из
переулка на площадь,  как вдруг милиция остановила их.  Никто  не мог ничего
понять. Люди стояли с портретами, транспарантами и, раскрывши рты, наблюдали
за тем, как городские отцы с юношеской резвостью один за другим спрыгивают с
трибуны  и, яростно  махая  руками,  скрываются  за  углом забора. Это  было
впечатляющее зрелище.
     За четверть  часа, на  которую  задержали демонстрацию,  какие-то  люди
успели сзади трибуны  оторвать несколько досок  и, буквально жертвуя  собою,
вынесли  гнездо.  Остатки  насекомых  выкурили  откуда-то  взявшимся  дымным
факелом, и шествие  прошло своим чередом, если не  считать слегка нарушенную
симметрию в лицах руководителей.
     Михаил Михайлович проще всех тогда отнесся к происшествию.  Не  пытался
вовсе прикрывать распухшую щеку  и  был, казалось, даже особенно весел. Если
встречал  в  толпе  недоуменное  лицо,  широко разводил руками,  улыбался  и
кричал, стараясь попасть в оркестровую паузу: "Гнездо! Гнездо осиное!" Такой
был человек.
     На  день  рождения пришел  он в  малороссийской  косоворотке под  серым
пиджаком,  с  порога громко засмеялся чему-то, и на  террасе сразу сделалось
гораздо  шумнее.  Жену  его, миловидную  седоволосую  женщину,  звали  Марфа
Петровна.
     Энергично  и весело поздоровавшись со  всеми, многим  из  гостей  пожав
руки,  Михаил Михайлович все  внимание  затем уделил молодому  человеку  лет
тридцати пяти - высокого роста шатену с волнистыми волосами, тонкими чертами
лица и отрешенным взглядом,  немного похожему  на  Блока. Михаил  Михайлович
пробрался  к нему в дальний угол террасы,  где стоял  он в отдалении от всех
возле мраморной вазы, горячо, обеими руками взялся за его ладонь  и,  широко
улыбаясь, заговорил о чем-то, видимо, лестном для молодого человека.
     Молодой  человек  этот,  в  разговоре с  Михаилом Михайловичем  скромно
потупившийся, и  вправду являлся поэтом, в масштабах района,  можно сказать,
настоящей знаменитостью. Звали его  Семеном Бубенко. Несмотря на  молодость,
трижды  уже  печатался  он в  центральных журналах и  без счета - в зольской
газете "Вперед!" В  апрельском номере  журнала "Знамя" как  раз опубликовано
было последнее его произведение  -  поэма. О  ней-то,  видимо,  и  заговорил
теперь Михаил Михайлович. Поэма называлась "Мы рождены, чтоб рваться в бой".
Несколько строф из нее у всех тогда были на слуху:
     <i>Мы рядовые мировых свершений,
     Нас направляют пленумов решенья,
     Нас по постам по боевым расставил
     Великий мудрый вождь, товарищ Сталин.</i>
     Или вот еще:
     <i>Гуляя подмосковной стороной,
     Я думаю о партии родной.</i>
     Ну, и в том же роде.  Несколько журнальных разворотов, и все совершенно
в рифму. На удивление.
     Недавно поэт женился на молоденькой учительнице литературы - из той  же
неполной  средней  школы,  в которой учился Игорь  Кузькин; нередко выступал
теперь перед школьниками на разного  рода  литературных встречах;  повязывал
шелковый платочек вокруг шеи.  Жена его стояла теперь  несколько в отдалении
от  него, с видимым  благоговением  наблюдая за  разговором мужа с партийным
руководителем.
     От  наблюдений  ее  то  и дело  отвлекала, впрочем,  назойливая  улыбка
незнакомого ей  юноши, сидевшего  на  выдвинутом  из-за стола  стуле  и  уже
несколько  минут  внимательно  и  беззастенчиво  разглядывающего хорошенькую
учительницу. Юноша этот был никто иной как  Алексей Леонидов.  Одет  он  был
сегодня в  легкий песочного цвета костюм с  клетчатым галстуком.  Похоже, он
был самым молодым из собравшихся на террасе гостей.
     Единственный  из  них, кстати  говоря,  был  он  знаком Вере Андреевне.
Познакомились  они с  месяц тому назад - в Доме культуры консервного завода,
на антипасхальном вечере, куда Веру Андреевну пригласил Харитон.
     Дом  культуры этот  был  двухэтажное добротное  здание  на  набережной,
доставшееся зольчанам  от сбежавшего в  революцию графа Вигеля. Здание  было
хотя  и  большое, но  поделенное внутри на  множество комнат.  Даже  в самой
просторной  из них,  оборудованной под актовый зал,  было душно, тесно, и во
все протяжение лекции о классовой сущности пасхи, Вера Андреевна чувствовала
себя очень плохо. Накануне она простудилась,  у нее болела  голова, горло, и
Харитон  в этот вечер своим деловитым ухаживанием  утомлял  ее  чрезвычайно.
Тут-то рядом и оказался Леонидов.
     Он в общем  даже  понравился ей поначалу - симпатичный, веселый, совсем
еще мальчик. Харитон  представил их друг другу  в перерыве  перед  танцами -
похлопал его по плечу, сказал покровительственно:  "Это мой сотрудник".  Но,
должно  быть,  скоро  пожалел,  что представил.  Дело  в том,  что  с  Верой
Андреевной, с  которой  познакомились они в марте,  как тогда,  так и теперь
были  они  на "вы",  Алексей  же сразу и с  совершенно будничным  видом стал
говорить ей "ты".
     Вера Андреевна на следующий день, хотя и расхворалась окончательно, все
равно  не  могла  без   улыбки  вспомнить  заметно  попостневшую  физиономию
Харитона. Теперь,  как  ни пытался он сохранять уверенный вид, положение его
скоро сделалось безнадежно глупым. Алексей уже не отставал  от них, о чем-то
болтал беспрерывно и через раз из-под носа у Харитона уводил ее танцевать.
     Кончилось однако тем, что во время танца он с тем  же беззаботным видом
сделал ей настолько недвусмысленное предложение, что она оставила его одного
посреди зала, Харитону  сказала, что плохо себя  чувствует, провожать  ее не
нужно, и ушла домой. С тех пор они с Алексеем не виделись.
     Заметив их теперь среди гостей, Леонидов замахал им руками:
     - Вера, Харитон, идите сюда.
     Обрадовавшись  уже тому,  что  встретила  знакомое лицо  в  этой  чужой
компании, Вера Андреевна сразу подошла к нему, приведя с собой и Харитона.
     -  Привет, привет, -  сказал  им Леонидов, добродушно улыбаясь, даже не
подумав  привстать или хотя бы переменить весьма свободную позу на стуле.  -
Занимайте здесь места поскорее - будем вместе держаться, не  то затеряемся в
обществе мэтров.
     Вера  Андреевна присела  на  соседний  стул.  Харитон,  по-видимому, не
слишком охотно, тоже сел рядом.
     - Кому из вас знакома эта смазливая барышня? - кивнул Алексей в сторону
жены Бубенко.
     "Барышня"  тут  же заметно начала краснеть, хотя слова Алексея она едва
ли могла расслышать.
     - Это  жена  поэта, -  объяснил Харитон. - Ты,  я  вижу, уже  в  боевой
позиции.
     - А я всю жизнь в этой позиции, - сообщил Леонидов.
     - На этот раз ничего не выгорит, - заметил Харитон.
     - Это почему же? Поэт  что ли шибко знаменитый?  - удивился Алексей.  -
Постой, постой. Ты сказал - жена поэта. Это, случаем, не Бубенки ли?
     - Его самого.
     - Ха!  -  усмехнулся  Леонидов. - И  ты  говоришь  -  не  выгорит.  Эх,
Харитоша. Не владеешь ты, голубчик, оперативной информацией. Три дня на  то,
чтобы окучить ее в лучшем виде. Пари?
     -   Давайте,  может  быть,  вы  этот  разговор  без  меня  продолжите,-
предложила Вера Андреевна.
     - Договорились,  -  легко  согласился  Алексей. - Давайте  поговорим  о
поэзии.  Как ты  думаешь, Вера, поэт  с такой  вот постной физиономией может
сочинить что-нибудь выдающееся?
     На  террасе ждали выхода именинника. До сих пор еще никто из  гостей не
видел  его. По  указанию горничной  подарки складывались  на отдельный стол,
стоявший  в  углу террасы  рядом  с  пианино. Те, кто  хотели выделить  свой
подарок, тут же писали к нему поздравительную открытку, целая стопка которых
предусмотрительно лежала рядом.
     Из  двери, ведущей во внутренние покои дома,  первой появилась  супруга
Степана  Ибрагимовича. Слегка  располневшая, только-только начавшая  стареть
женщина,  была она  неброской внешности, однако достаточно миловидна, лет на
вид  около сорока,  с  хорошей  улыбкой,  в  крупных  рыжеватых  локонах,  в
красно-розовом нарядном костюме. Терраса немедленно пришла в волнение.
     - Алевтина Ивановна! - сказали одновременно несколько человек.
     Посыпались поздравления.
     Сквозь   образовавшуюся  давку  протиснулся  очень   энергично   Михаил
Михайлович, живо приложился к ручке, не отпуская ладонь, откинулся туловищем
назад, завел  глаза,  как  бы  пораженный  в  своих  эстетических  чувствах,
протянул:
     -  Ну-у, Алевтина Ивановна!.. Вы  сегодня как  фея из волшебной сказки.
Неотразимы, просто неотразимы.
     - Как вам  не стыдно, Михаил Михайлович. Вечно стараетесь меня в краску
вогнать,   -   покачала  она  головой,  впрочем,   совершенно   спокойно.  -
Здравствуйте,  Марфа  Петровна.  Спасибо,  спасибо.  Здравствуйте,   Василий
Сильвестрович, -  постепенно  продвигаясь вперед, продолжала она здороваться
налево и направо.
     Добравшись таким  образом до пары стульев во главе  стола, она  взялась
руками за спинку одного из них и обратилась сразу ко всей террасе:
     -  Степан  Ибрагимович сию  минуту выйдет,  -  сказала  она. -  Немного
сегодня   прособирался.  Каждую   минуту,   знаете  ли,   звонят   отовсюду,
поздравляют. А я прошу вас, друзья, рассаживайтесь.
     Публика не заставила себя долго упрашивать. Пришли в движение стулья. С
положенными в таких случаях шуточками  распределяли места.  Через пару минут
все уже были за столом.
     Справа от  Алексея сел Лаврентий  Митрофанович Курош, отодвинув  прежде
стул   для  строгой  супруги  своей.  Слева  от  Харитона  оказался  молодой
черноволосый худощавый  мужчина  с кавказскими чертами  лица. Когда случайно
Вера Андреевна встретилась с ним глазами, мужчина улыбнулся ей и обратился к
Харитону.
     -  Ты бы  уж, Харитоша,  познакомил  нас что ли,  -  сказал  он с  чуть
заметным акцентом. - А то, наслышать-то мы, конечно, наслышаны...
     Хотя и без особого энтузиазма Харитон представил их друг другу. Мужчину
звали  Григол  Тигранян,   он   оказался  начальником  отдела  контрразведки
Зольского РО НКВД.
     - Прекрасная у  вас работа, Вера Андреевна, - сказал он, улыбаясь. -  И
столько  я  о вас  слышал  от разных  людей.  Я  в  юности  тоже,  знаете, в
литературный мечтал пойти, стихи писал. Не получилось.
     На другой стороне стола, напротив Григола, расположился поэт  Бубенко с
женой, научившейся уже, кажется, не замечать вызывающих  взглядов Леонидова.
Выражение лица у поэта было по-прежнему отсутствующим.
     И словно только бы и ждал того, чтобы гости расселись, на террасу вышел
Степан Ибрагимович Баев. Обернувшись вместе со всеми, Вера Андреевна увидела
невысокого,  упитанного,  ухоженного мужчину с  округлым спокойным  лицом  и
ясным  взглядом.  На  имениннике  был  отличный  черный  костюм  с  вишневым
галстуком.
     Быстро подойдя  к  столу, он  обеими  руками  как бы попытался удержать
гостей на своих местах, но ничего из этого не вышло. Кто первым, кто вослед,
все  за  столом  поднялись,  и  даже,   начатые   очень  энергично  Василием
Сильвестровичем,  прозвучали  аплодисменты.   Укоризненным  выражением  лица
Степан  Ибрагимович  в  продолжение  их  ясно  давал  понять,  что  все  это
совершенно лишнее.
     Он обменялся рукопожатиями с теми, до кого мог без труда дотянуться,  и
быстро сел на место, кивками отвечая на поздравления прочих.
     Застолье постепенно начало приходить в движение. Откупоривались пробки,
звенели бокалы.
     - Марфуша  Петровна, -  во  всеуслышанье  обратился  к  супруге  Свист,
наливая ей  шампанского. - Вы уж того, держите себя  в руках,  не перепейте,
пожалуйста.  Домой сегодня  придется  двести  метров  пешком идти. Машину  я
специально для вас вызывать не буду.
     - Что тебе налить,  Верочка?  - опередил Харитона  Леонидов.  -  Белое,
красное, шампанское?
     Все  уже  ждали   первого   оратора.   Из-за  стола   поднялся  Василий
Сильвестрович Мумриков.
     - Внимание, товарищи! - объявил он и облокотился подбородком о грудь.
     Скоро  сделалось  совсем  тихо,  но Василий  Сильвестрович  еще немного
помолчал.
     - Внимание, товарищи! - повторил он уже без нужды.
     Всем было ясно, что с первым бокалом придется повременить.



        глава 8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

     Паша и  Надя подошли  к усадьбе Степана  Ибрагимовича в двадцать  минут
девятого. Войдя в калитку, они молча  прошли  по кирпичной дорожке. Оба были
празднично одеты, Надя несла в руке большой букет роз.

     Сегодня днем, вернувшись с Игорем домой,  Паша сел в кресло в гостиной,
взял все ту же утреннюю газету, и долго сидел, глядя в нее, по несколько раз
пробегая глазами одни и те же статьи, ничего в них не понимая и думая только
о Глебе.
     В последний раз виделись они с Глебом полгода тому назад. Да, под Новый
год Глеб приезжал в Ростов. Последний раз  получили они от него письмо месяц
назад, в апреле. И вот теперь его взяли.
     "<b><i>Елей и  лавры</i>"  -  минут пятнадцать Паша сидел, глядя сквозь  странный
заголовок статьи. В конце-концов как будто очнулся и принялся читать.
     "<i>Делегатам  партийной  конференции   в   Ухтомском  районе  (Московская
область)  раздавались  специальные  номера  двух   газет.  Первая  газета  -
"Ухтомский  рабочий",  орган  райкома  партии.  Вторая -  "Теребилка", орган
партийного комитета Люберецкого завода сельскохозяйственных машин...</i>"
     Каким-то мрачновато-двусмысленным тоном анонимная статья рассказывала о
хвалебной  передовой,  помещенной  в  "Теребилке" в адрес секретаря  райкома
Корнеева, не  очень  внятно  и зло иронизировала по поводу  взаимных  похвал
секретаря  и  редактора  многотиражки.  Паша  внимательно  прочитал  статью,
пытаясь угадать очевидно скрытую под ней районную интригу. Он знаком был уже
с ухтомским  прокурором, и о Корнееве  слышал  - единственный  из райкома он
пережил прошлогоднюю чистку. Статья эта на некоторое время отвлекла Пашу.
     В  квартире  в  эти часы  было  совсем тихо.  Игорь  гонял в футбол  на
пустыре, Надя читала в спальне.
     Когда они  познакомились с  Надей  в  Ростове,  она только поступила на
первый курс  Юридического института, а он уже учился на  третьем. Родив  ему
Игоря  и  закончив  институт,  работала  она   несколько  лет  освобожденным
профоргом - сначала на заводе, потом в одном институте. А в Зольске пока что
не находилось для нее места, показавшегося бы ей приемлемым. Свист,  правда,
в  первые дни обещал ему для нее какую-то должность в райисполкоме, но  пока
что обещанием  дело и ограничилось.  Надя, впрочем, не особенно,  кажется, и
стремилась  пока на работу. Да и зарабатывал  он здесь один в  полтора  раза
больше, чем в Ростове они вдвоем.
     Вдруг  Паша  вспомнил,  что  обещал  Вере  Андреевне  поговорить насчет
Эйслера. Он совершенно был уверен  в том, что это бесполезно, однако мысль о
том,  что  есть у  него  теперь какое-то дело, что можно  куда-то  сходить с
ощущением,  хотя и  иллюзорной,  но  конкретной  цели,  обрадовала  его.  Он
поднялся из кресла, переоделся  в форменный костюм, вышел из дому и пошел на
станцию.

     Когда,  открыв дверь, они вошли на  террасу,  Василий Сильвестрович как
раз закончил свою  пространную  здравицу,  и  под дружный  перезвон хрусталя
гости выпили первый бокал.
     Их встретили обычные в  таких случаях приветствия, восклицания, упреки,
похожие скорее  на комплименты. Утираясь  салфеткой,  навстречу им  поднялся
из-за стола Степан Ибрагимович.
     - Опаздываете, - заметил он.
     Не  изменяя  спокойного, внимательного взгляда,  он  выслушал  от  Паши
поздравления вместе с расплывчатым  оправданием,  принял от  него в  подарок
сверток в  серебристой  бумаге. Алевтина Ивановна,  расцеловавшись с  Надей,
взяла у нее цветы, и пригласила их садиться.
     Свободные  места были возле поэта Бубенко.  Сев,  Паша  поздоровался за
руку с ним, улыбнулся через стол весело приветствовавшему его Свисту, кивнул
Вере Андреевне, Харитону и прочим.
     - Здравствуйте, Паша, -  застенчиво  обратилась к ним  молоденькая жена
Бубенко.  -  Здравствуйте, Надя.  Ах,  я так рада  вас  видеть,  так  по вас
соскучилась. Только вчера вспоминала о вас, думала все - придете вы или нет;
вот и Семен подтвердит, - Бубенко прикрыл глаза и медленно кивнул. - Думала,
хорошо бы, Надя пришла, так давно  уже не виделись. Только думала, вам Игоря
не на кого оставить. С кем же он у вас?
     -  Да он у  нас самостоятельный,  -  ответила Надя.  - Сейчас гуляет во
дворе, потом вернется домой и спать ляжет.
     -  Как  хорошо, - мечтательно  улыбнулась  учительница. - Они  все  так
растут  в  этом возрасте. Но я бы  так не смогла,  наверное. Я  бы все время
боялась, - добавила она, краснея почему-то.
     - Она у меня беременна, - пояснил Бубенко, окончательно  смущая жену, и
снова почему-то прикрыл глаза.
     - Да, - прошептала она, глядя в тарелку. - Я вчера у врача была.
     - В самом  деле?  -  чуть улыбнулась  Надя. -  Ну,  я вас от всей  души
поздравляю.
     -  Ой,  я  так  боюсь,  так  боюсь,  -  действительно  испуганно  вдруг
залепетала   учительница.   -  Я   его   сегодня  во   сне   видела.   Такой
маленький-маленький. Я его уже  очень люблю. Но все  равно боюсь. Я  сегодня
даже шампанское не пью, - добавила она почему-то с особенным умилением.
     Надя рассмеялась.
     "Боже  мой, - подумал Паша,  искоса  взглянув  на  нее. -  Ей, кажется,
совершенно наплевать. Как будто ничего не случилось..."

     Паша до последней минуты не был уверен в том, идти ли ему на  этот день
рождения. Настроения  не  было  совершенно.  Хотя идти было надо, он понимал
это. В  его  положении  отсутствие  у Баева  в  этот вечер  значило бы нечто
большее,  чем  просто  отсутствие. Если бы  хоть  Вера  пришла,  думал он  с
надеждой.  Но почему  то он  был почти уверен,  что  она не придет. А, может
быть, Наде пойти  одной? Ну, скажет им там, что у него  приступ язвы.  Или в
этом роде. Да нет, он не выдержит там всей этой пьяной компании.
     В половину седьмого  Надя прошла  мимо него  в прихожую -  за парадными
туфлями.
     - А  ты чего  сидишь? -  озабоченно  спросила  она  на  ходу  и  начала
одеваться.
     В половину восьмого она вышла к нему из спальни уже одетая.
     - А ты чего сидишь? - снова спросила она его - голосом одетой женщины.
     - Я думаю, может, мне не идти? - пробормотал он не очень уверенно.
     - Да ты что? - сделала она огромные глаза. - Что значит, не идти?
     -  Я боюсь,  я не выдержу  там  всей  этой... толкотни.  Давай, ты одна
пойдешь.
     -  Послушай,  ты в своем уме?! Как это одна?  Ты думаешь, вообще, о чем
говоришь? Тебя ведь не сосед на партию в шашки пригласил.
     - Ладно, ладно, - поморщился он, поняв,  что лучше остановить поток  ее
бесспорных аргументов как можно раньше - идти все равно придется.
     Надя, в общем, была права. Как обычно.
     Он, правда, еще заставил ее  долго  ждать  себя, растягивая собственные
сборы.  А  Надя тем  временем подробно  разъясняла ему,  что,  если Глеба  в
Вислогузах  арестовали, это  еще  не  значит,  что  им всей  семьей  следует
направиться  вслед  за  ним.  И ему  пора уже успокоиться,  перестать пороть
горячку  и, разумеется, ни слова никому  не говорить  о Глебе. Единственное,
что он реально может предпринять теперь - это незаметно навести справки. Она
ничуть не меньше его переживает то, что случилось с Глебом. Но  ехать сейчас
в Ростов ему и невозможно, и бессмысленно.
     Так она говорила, и все более и более раздражаясь, он понимал, что  ему
абсолютно не в чем не согласиться с ней.
     Уже около восьми они вышли, наконец, из дому.

     И все же только теперь, когда, едва войдя, сразу окунулись они в густую
атмосферу  застолья, беспричинного веселья, бессмысленных разговоров, только
теперь Паша  мог  вполне оценить, насколько  тяжело ему будет  досидеть этот
вечер до конца. Единственное, что радовало его - Вера Андреевна  была здесь.
Впрочем...  Какое  ему до  этого может быть  дело? - подумал он, стараясь не
слушать лепета супруги Бубенко.
     Он взял со стола бутылку, налил шампанского Наде, себе, заодно и поэту.
Налив, заметил вдруг на себе взгляд именинника.
     - За ваше здоровье, Степан Ибрагимович, - сказал он, подняв хрустальный
фужер.
     - Спасибо, - кивнул ему Баев, дотронулся до бокала, но пить не  стал, и
покуда пили Паша и Надя, смотрел на них. Паше заметен был этот взгляд.
     Что-то будет,  если  он  узнает, подумал  Паша. А ведь очень даже может
случится, что узнает. Если только следователь в Ростове не окажется ленив. А
вдруг  уже  знает?  А  вдруг письмо?  Чуть  скосив  глаза,  Паша  машинально
продолжал  следить за Баевым. Тот в это время что-то говорил  склонившейся к
нему горничной. Горничная кивала, потом отошла.
     Будет,  конечно, рад, думал Паша о Баеве, будет доволен. Хотя, казалось
бы,  чего  им  делить;  общий  язык  друг  с другом  они  как  будто  нашли.
Неофициальную  субординацию  между ними  Паша соблюдал,  придавая  ей  форму
отношений между  менее  и более  опытным ответработником. Баеву не  разу  не
пришлось даже  давать ему понять что-либо. Хотя ведь  так  ему и  сказали  в
райкоме, когда он только приехал в Зольск: все что нужно, Баев  вам сам даст
понять.
     Но, разумеется, все-таки будет  рад. Предпринимать, возможно, ничего не
станет,  но папочку  в сейф  положит.  Просто будет иметь в виду, и  ему при
случае <b><i>даст  понять</i>, что имеет в виду. И  это будет предельно  унизительно -
знать, что  ты с головой зависим от  него, знать, что в любую  минуту... Ох,
Глеб, Глеб.
     Паша мысленно вздохнул и заметил на себе тревожный какой-то взгляд Веры
Андреевны.  Она сидела напротив него -  между Харитоном и этим мальчишкой из
Москвы  -  Паша не помнил,  как его  зовут. Паша  натянуто  улыбнулся  ей  и
потянулся к блюду с карбонатом.

     После третьего бокала шампанского взгляд  Леонидова  стал казаться Вере
Андреевне  излишне  пристальным. Ее собственный взгляд был теперь как  бы не
вполне ей послушен, поэтому она  старалась не смотреть на  Алексея. Но краем
глаза видела постоянно, что он следит за ней, и это раздражало ее немного.
     Она слегка  опьянела,  мысли и чувства ее перестроились каким-то  новым
логическим порядком -  казалось  ей, она может  различить вокруг  себя нечто
недоступное трезвому взгляду. Это было и странно, и хорошо.  Она видела, что
со стороны,  должна  была она казаться чуть пьянее,  чем  на самом деле.  Ей
почему-то  сделалось  трудно  разговаривать  и   вести  себя,  как   обычно.
Приходилось следить  за  своими словами, иногда  проговаривать  их про  себя
прежде, чем произнести - словно  репетировать.  Это забавляло  ее. Время  от
времени ей хотелось беспричинно засмеяться.
     Алексей, болтавший без умолку первые полчаса, теперь примолк  и  только
часто  подолгу смотрел  на  нее. Харитон тем  временем  увлекся разговором с
Григолом, что-то, похоже, объяснял ему,  и  Григол во всем соглашался с ним,
не спеша потягивая из рюмки коньяк и методично кивая.
     От нечего делать Вера Андреевна стала наблюдать за гостями.
     Некоторая  скованность,  чувствовавшаяся  в  начале вечера, прошла.  За
столом  было  шумно.   Гости,  по-видимому,  уже  вполне  освоились,  громко
разговаривали, выпивали, с аппетитом закусывали.
     Пьянее прочих  казался Бубенко, бокалами для шампанского  пивший водку.
Развалившись на  стуле, он туманным  взглядом  смотрел в  потолок  и, похоже
было, разговаривал сам с собою.
     За  другим  концом  стола  бородатый мужчина  в штатском очень серьезно
обсуждал что-то с Михаилом Михайловичем. Супруга секретаря дружески чокалась
в это время с Алевтиной Ивановной.
     Паша  же по-прежнему был не в духе.  Весь  вечер  он  мало ел, ни с кем
почти  не разговаривал  и  казался  вялым.  Что-то с  ним  не  так -  смутно
почувствовала Вера Андреевна.
     Как,  в  сущности, странно устроена человеческая  жизнь -  пришло ей  в
голову.  Вот несколько часов  назад они сидели с Пашей в аллее - никто здесь
об этом не знает. Потом они расстались, и она не знает, что было с ним в эти
несколько часов, а он не знает - что с ней. Теперь так много людей собралось
здесь за одним столом, но никто  ни о ком не  знает, что было с ним даже еще
сегодня.  А у каждого  позади,  помимо этого сегодня, еще  и  целая жизнь  -
тысячи, тысячи дней  -  радости,  горе, страдания,  мысли. И никто ничего не
знает об  этом, но все разговаривают, смеются. И находят это в порядке вещей
- разговаривать о пустяках, смеяться вместе с человеком, о котором не знаешь
ничего, кроме таких же  пустяков. Никому не кажется это  странным. Никого не
пугает это одиночество, на которое обречены мы.
     Вот Харитон - думала Вера Андреевна - вот  он разговаривает с Григолом;
очевидно они давно  уже  приятели, а она еще  час  назад об  этом понятия не
имела. А вот он замолчал, о чем-то думает, и она не  может предположить даже
- о чем. А все равно они считаются хорошими знакомыми, считается - они знают
друг  друга. Считается даже - она  подает ему  какие-то  надежды. Даже Паша,
похоже,  так думает. И неясно, что ей  делать теперь, чтобы  эти  надежды не
подавать. Ах, все это так  сложно. Люди, если задуматься,  так всегда далеки
друг  от друга, так по-разному смотрят на вещи, так не  могут  никогда  друг
друга понять.
     Алексей по-прежнему смотрел на нее.
     "Ну, сколько  же  можно, - подумала  Вера Андреевна. - Вот уже, кажется
полчаса он смотрит на меня и молчит. Хочет, чтобы я  подумала, будто за этим
взглядом  что-то скрывается - какая-то мысль или чувство? Но ведь я же знаю,
какая  мысль за этим  скрывается.  Совершенно  ясная  мысль: "вот скоро  она
обернется и увидит, каким задумчивым,  пристальным взглядом я на нее смотрю;
решит  - должно быть,  какая-нибудь  мысль  или  чувство скрывается за  этим
взглядом; может что из этого и выгорит".  Ровным  счетом ничего из этого  не
выгорит. Ну, конечно, я вижу какой ты красивый,  испорченный и самодовольный
ребенок. Кому-нибудь,  возможно, ты и  нужен  такой - красивый испорченный и
самодовольный. Но уж никак не мне."
     Вера Андреевна вздохнула и, наконец, повернулась к нему.
     - Ну, как дела? - спросила она.
     - Нормально, - ответил Алексей, и, видимо, сходу сообразив, что  игра в
солидные чувства не проходит, весело  прищурился. - Вчерашним вечером, Вера,
с тобой ничего необыкновенного не происходило?
     - Нет, а что?
     - Как что? Пятница, тринадцатое число, полнолуние - и все вчера. У меня
в квартире  весь день  творилась какая-то чертовщина. Сначала  соседский кот
забрался в форточку и опрокинул фикус на подоконнике.  После обеда приснился
покойный дедушка - в матросской бескозырке и туркменском  халате. А Харитоша
- так тот вообще с  потусторонними силами  вчера общался.  Не рассказывал он
тебе? Ты спроси.
     - Послушай, Алексей, - вдруг развеселилась и Вера Андреевна. - Но  ведь
тебе же  должно  быть хоть немного  неловко после того,  что  ты говорил мне
тогда, на танцах? Разве нет?
     -  Отчего же  неловко? - удивился Алексей.  - Совсем  наоборот. Неловко
людям,  когда между  ними  что-нибудь недоговорено, не выяснено.  А у  нас с
тобой все как раз и договорено, и выяснено.  Отчего же быть неловко? Не вижу
причины.
     - В самом деле, не видишь?
     - Не вижу, - покачал он головой. - И потом. Почему же ты тогда  на меня
не дуешься? Согласись, всякая девушка  "после  этого" непременно должна была
бы на меня дуться. Разве нет? Давай-ка  лучше выпьем, - улыбаясь,  взялся он
за бутылку  шампанского. -  Григол, Харитон! Отвлекитесь. Предлагаю тост  за
Веру Андреевну.
     - Поддерживаем, -  с мягким акцентом ответил Григол. -  Передай-ка сюда
коньяку, Харитоша... Ваше  здоровье,  Вера  Андреевна,  -  провозгласил  он,
поднимая стопку. - И за процветание городского библиотечного дела!
     За  столом  в  это  время сделалось  еще более оживленно.  На  огромном
подносе  горничная  вынесла на  террасу и  аккуратно поместила посреди стола
цельно зажаренного поросенка  с огромным печеным яблоком во рту. Предоставив
гостям возможность  несколько  минут  полюбоваться  блюдом, она  вооружилась
огромной  вилкой о  двух  зубцах,  длинным ножом и  сноровисто принялась  за
разделку.
     -  Он не вызывает  у  вас неприятных эмоций? - настороженно разглядывая
блюдо, ни у кого  конкретно спросил Тигранян. -  Я - о поросенке. Конечно, я
не ханжа, и раз уж  по природе человек плотояден, вовсе не призываю питаться
травкой. Но это уж, по-моему, прямо натурализм.
     -  Не  нравится, не ешь, - отозвался  Леонидов.  -  Ничего особенного -
суровая  правда  жизни:   более   организованные  существа  пожирают   менее
организованных. Передай-ка туда поближе мою тарелку.
     -  Алексей, можно  тебя на  минуту,  - вдруг громко позвал  его  Степан
Ибрагимович.
     - Ну вот, не вовремя, - огорчился Леонидов. - Сейчас иду!
     Он допил шампанское и вылез из-за стола, на ходу утираясь салфеткой.
     - Вас ждет еще сегодня один  сюрприз, - напоследок таинственно  сообщил
он, приподняв указательный палец.

     Перед чаем Степан  Ибрагимович предложил всем желающим подышать  свежим
воздухом. Гости поднимались  из-за  стола,  громко  разговаривая  и  смеясь,
выходили на  улицу. Все  были уже изрядно выпивши,  многие  брали  фужеры  с
собой. К ступенькам на крыльце примеривались.
     Вера Андреевна, встав  из-за  стола, встретилась  глазами с Пашей, но и
он,  и  жена его  остались сидеть. На крыльце  Харитон подал ей  руку. После
крепких напитков и хорошего ужина вечерняя свежесть казалась упоительной.
     Сойдя  с крыльца,  они  обогнули  кусты шиповника  и  пошли  по широкой
освещенной  луной  лужайке,  дальним  концом  своим  подходящей  к  подножию
огромных елей. Уже совсем стемнело. Гости в разных направлениях разбредались
по усадьбе. Слышны были разговоры и смех.
     - Харитон, - позвал вдруг кто-то позади них.
     Они обернулись.
     На скамейке за кустами шиповника сидели  Степан Ибрагимович  и  капитан
Мумриков вместе с женами. Они подошли к ним.
     -  Познакомь   уж   нас,  пожалуйста,   -   вставая,  улыбнулся  Степан
Ибрагимович,
     - Знакомьтесь,  - сказал  Харитон. -  Это  Степан  Ибрагимович  Баев  -
начальник Зольского РО НКВД. Это Василий Сильвестрович Мумриков,  -  Василий
Сильвестрович также поднялся, - зам. начальника РО НКВД. Это Вера  Андреевна
Горностаева - заведующая городской публичной библиотеки No 1.
     - Рад познакомиться, - сказал Степан Ибрагимович, пожимая ей руку.
     - Рад познакомиться, - повторил Василий Сильвестрович.
     - Очень приятно, - снизу вверх, улыбаясь, протянули ей руки жены.
     -  Давно хотел увидеться с вами, - улыбался Степан Ибрагимович. - Много
слышал  о вас от  Харитона, да и от  других тоже.  Ну,  как  вам  здесь?  Не
скучаете?
     - Нет, что вы, - сказала Вера Андреевна. - Все очень хорошо.
     - У  вас там, я видел,  молодежная  компания подобралась. Нравятся  вам
наши сотрудники? Григол, Алексей? Вы ведь не были знакомы.
     - Не со всеми.
     - Ну да,  - улыбнулся Степан Ибрагимович, - Литературой они, похоже, не
очень интересуются. В библиотеку к вам, наверное, кроме Харитона никто и  не
заходит. Не самый начитанный у нас народ, а, Василий Сильвестрович? Но вы не
обижайтесь,  их можно  пока  извинить - работы нынче невпроворот. Вот  будет
время  поспокойнее,  станут и к вам  ходить. Кстати, никогда  не мог понять,
почему это у нас библиотека - No 1? Разве есть в Зольске другие библиотеки?
     - Ни одной, - сказал Василий Сильвестрович.
     -  Странный  он  человек  -  этот  Вольф,  -  покачал  головой   Степан
Ибрагимович. - Единственной в  городе  библиотеке не  мог придумать хорошего
имени. Библиотека  -  это ведь не  овощной  склад.  Была бы у  нас,  скажем,
библиотека имени Чехова. Что вы о нем думаете, Вера?
     - О Чехове?
     - Да нет, о Вольфе. Вам он никогда не казался странным?
     Вера Андреевна не успела ответить.
     В  эту секунду над  усадьбой  раздался  громкий треск, потом  как будто
пальба, и  над противоположной стороной  лужайки  забило  несколько огненных
фонтанов.  Между  фонтанами,  веером рассыпая  искры, завертелась  мельница.
Начался фейерверк.
     Гости,   бродившие   по   лужайке,   остановились   кто   где,   многие
зааплодировали,  послышались  крики  "ура!",  а к скамейке подбежал  сияющий
Леонидов.
     -  Ну, что скажете, Степан Ибрагимович? По-моему, неплохо вышло. Полдня
сегодня  возился,  -  сообщил  он  Вере  Андреевне. -  Я  ведь  в  Москве  в
пиротехнический кружок ходил  при  Доме  пионеров; однажды  чуть квартиру не
спалил,  было дело. Здесь инструментов не найти,  но все  равно, по-моему...
Нет, правда, как вам?
     - Смотри, тут тоже чего-нибудь не спали, - посоветовал Харитон.
     Атмосфера на  лужайке очень оживилась. Сделалось шумно.  В довершение к
фейерверку  кто-то хлопнул  пробкой  шампанского и те, кто был  с  бокалами,
затеснились вокруг.
     Среди   радостных  восклицаний   и  смеха  никто  не   услышал   голоса
колокольчика над  калиткой. А между тем он прозвенел, калитка открылась, и в
темноте у начала кирпичной дорожки возникли одна за  другой несколько черных
фигур.
     Кто-то  первый  заметил  их,  разговоры,  смех  начали  стихать,  гости
оборачивались,  а от  загадочных посетителей поплыли по усадьбе чуть слышные
пока, едва различимые звуки.
     -  А-а, ну,  вот они,  - сказал  Степан Ибрагимович. - Включи-ка  свет,
Алексей.
     Леонидов бросился к террасе,  и  через несколько секунд между деревьями
вдоль лужайки зажглись четыре электрические гирлянды. Стало очень светло.
     Это были цыгане: двое  мужчин с  гитарами, один  со скрипкой, женщины в
пестрых платьях. Степан Ибрагимович пошел  им  навстречу. И  уже слышен  был
мотив,  родившийся  из  первых неясных звуков.  И  уже слышно было -  нельзя
ошибиться - нарочито медленная, тягуче-томительная мелодия неминуемо и скоро
должна распуститься в неистовый, безудержный цыганский танец.
     Подойдя, Степан  Ибрагимович взял за руку шедшую первой  молоденькую  и
стройную - совсем  еще девочку - цыганку, развернувшись  вполоборота к  ней,
ступая боком, улыбаясь, прямо смотря  ей в глаза,  подвел цыган к  притихшим
гостям, провел их по лужайке; вдруг - хлопнул в ладони и, подняв над головою
руки, прогибаясь  грудью, улыбаясь,  улыбаясь,  медленно  пошел  перед ними,
каждым движением своим предвещая и готовя бешеную пляску.
     Первой - взявшись за  концы тонкой шерстяной шали,  пошла  вслед за ним
Марфа  Петровна.  Следом -  с  глазами, выпученными  от  восторга  -  Михаил
Михайлович. Мелодия начала расти,  пошла в  разгон,  с трудом  уже сдерживая
сама   себя.   Четверть  минуты  прошло,  и   она  взорвалась  -   безумная,
всепоглощающая,  живем-однова  цыганская  удаль захлестнула  лужайку.  Пошло
веселье.
     С дюжину хмельных гостей, сбросив с себя минутное оцепенение, с хохотом
бросились в  круг, подпевая и крича что-то,  смешались с цыганами, принялись
заламывать руки, отчаянно топать ногами.
     -  Чавелла!  -  кричал Бубенко, всем  телом  выделывая  удивительнейшие
движения.
     Жена его мелко семенила ногами и конфузливо улыбалась.
     - Машенька,  Сашенька,  зачем  сгубила молодца меня?! - высоким сильным
голосом выводил парнишка цыган. - Ай-ла-лай!
     Усатый  гитарист в  шелковой  оранжевой  рубахе,  в черном жилете, двое
девушек с распу  щенными  волосами, окружили Степана  Ибрагимовича.  Толстый
пожилой цыган, подпоясанный  широким красным  поясом, не  отпуская гитары, с
удивительной ловкостью отплясывал возле Марфы  Петровны.  Григол  Тигранян с
лихим криком бросился на колени перед молодой цыганкой, бил себя ладонями по
пиджаку  и хохотал. Девушка ослепительно  улыбалась ему,  изгибалась  назад,
дрожала плечами  и  грудью. Лаврентий Митрофанович  Курош наяривал почему-то
гопака.
     И Василий Сильвестрович,  и  супруга его, и  Алевтина  Ивановна  -  все
направились к цыганам.
     - Вам нравится, Вера? - спросил Харитон. - Не хотите потанцевать?
     - Пойдем, пойдем! - тянул их обоих за руки Леонидов.
     - Вы  идите, я здесь посижу, -  покачала  она головой.  - Я что-то  уже
устала.
     - Ну и  ладно, - легко отступил Алексей. - Пойдем, Харитон. Когда еще с
цыганками спляшешь?
     Харитону явно не хотелось идти без Веры Андреевны, но, должно  быть, он
побоялся показаться навязчивым,  и  вдвоем  с  Леонидовым  они направились к
беснующейся толпе.



        глава 9. ОТЧАЯННАЯ ИСТОРИЯ

     Вера  Андреевна  присела  на  скамейку. Она, и вправду,  устала слегка.
Обманчивая  хмельная веселость  быстро  исчезала. Цыгане  не поразили ее,  и
музыка почти не  трогала. Она смотрела  то  на  толпу, то на раскачивающиеся
легко верхушки огромных елей, которые чернее казались самой вселенной, то на
небо, где взгляд  ее приковывала к себе полная  луна. Было в этом  сочетании
безумного празднества  людей с  полночной строгостью природы что-то пугающее
своим несоответствием. Так величаво-равнодушно  к  тому, что  творилось у их
подножий,  покачивались вековые ели, так нереальна казалась  эта  пляска под
бледною слепою луной.
     Она подумала о Паше. С  тех пор  как за столом снова показалось ей, что
что-то неладно с  ним, всякий раз,  случайно  взглянув, замечала она,  как в
самом  деле  не  похож  он  на  самого  себя. Что-то как  будто затравленное
появилось  у него  в глазах,  что-то очень  невеселое  и  чужое. Ей хотелось
поговорить с ним. Она подумала - с ним почти всегда так просто и естественно
бывает  ей  разговаривать.  В общении же ее  с Харитоном,  она  чувствовала,
постоянно  оставалось  что-то  двусмысленное,  что-то  неискреннее  с  обеих
сторон, и потому утомительное.
     Сменялись  мелодии  на  лужайке.  Вдруг  пришел  заунывный,  тоскующий,
бесприютный  мотив.  Протяжно  поют цыгане, плачет скрипка в руках кудрявого
скрипача. Но вот  мелькнула из-под  музыки озорная женская  улыбка,  значит,
скоро опять  - в разгон, в разгон! - и, кажется, бесы зримо обуревают толпу:
крики, хохот  несутся  со  всех сторон, самые невообразимые движения и жесты
сливаются в пеструю круговерть.
     Вера Андреевна устало прикрыла глаза.
     Когда  же она открыла  их, перед скамейкой стоял  Паша и  глядел на нее
очень серьезно.
     - Как странно, - сказала она.
     - Что странно?
     Она не ответила, скользнула взглядом по его лицу и стала смотреть мимо.
     - У вас случилось сегодня что-то?
     Теперь уже Паша не ответил ей.
     - Вы не поговорили там -  на  железной дороге? - спросила  она тогда. -
Насчет Эйслера.
     - Поговорил.
     - Ну и что же?
     - Ничего. Они сказали, что действуют в рамках закона и в моей помощи не
нуждаются.
     - И что теперь будет?
     - С кем?
     - С Аркадием Исаевичем.
     - Я думаю, его уволят.
     Она вздохнула.
     - Пойдемте  в сад, -  предложил  он  вдруг. -  Это за  домом. Я был там
сейчас. Там очень тихо.
     - Зачем?
     - Просто так. Я вижу, вы устали здесь.
     - Хорошо, пойдемте.
     Они пошли.
     За домом было темно, музыка постепенно  отступала, и скоро  послышалась
тишина. Паша шел впереди.
     - Как зовут этого мальчика? - через  сколько-то времени  спросила  Вера
Андреевна. - С которым Игорь подрался сегодня?
     - Саша Шубин.
     - Да, да, Шубин.
     - Вы знаете его?
     - Он ходит ко мне в библиотеку. А из-за чего они подрались?
     Паша не сразу ответил.
     - Из-за меня.
     - Как это из-за вас?
     - Его отец оказался врагом народа. Его разоблачили не так давно.
     - Вот как. А причем здесь вы?
     - Я  подписывал  справку для родственников. Он видел  ее у своей тетки.
Сегодня на классном  часу они обсуждали прием в пионеры. От него потребовали
осудить отца, но он не стал. Сказал, что случилась  ошибка. А Игорь ответил,
что никакой ошибки быть  не могло,  потому что  иначе  я отправил бы дело на
доследование. В пионеры его теперь принимать не будут. Ну и подрались...
     - Но ведь это безобразие.
     - Что безобразие?
     - Безобразие - требовать такого от десятилетнего ребенка.
     Паша молчал.
     - У мальчика и без того травма.
     Паша вздохнул.
     - Наверное... Но вы ведь понимаете - Павлик Морозов и все такое прочее.
Знаете, какие у этих мальчишек жесткие  понятия. Мне иногда Игорь - приходит
из школы - рассказывает. Раз уж, Вера,  такое время, как сейчас,  оно одно и
для детей и для взрослых.
     - Все, Паша, кивают на время, когда хотят помириться с  совестью. Вы-то
ведь прокурор.
     - Ну и что? Не могу же я опротестовывать решения октябрятских собраний?
     - Что же вы можете, хотела бы я знать... Извините, - добавила она через
секунду. - По-моему, вы могли хотя бы поговорить с учительницей.
     - По-моему, Вера, ничего страшного не случится, если даже его не примут
в  пионеры. В конце-концов, это дело их самих - решать. Все люди вырастают и
живут с какими-то травмами. Иначе даже  не  бывает. Мы с вами оба  росли без
родителей  -  ничего,  выросли. Знаете,  какие у  меня  в детстве  случались
травмы...
     Он замолчал.
     Яблоневый сад  казался  огромен,  в  темноте не видно  было  ему конца.
Довольно долго они бродили молча между цветущими деревьями.
     - Я что-то и вправду устала, - сказала, наконец, Вера  Андреевна. - Мне
кажется,  я  не  очень  приспособлена к  подобным  праздникам. Сначала  было
весело, а потом  как-то...  Я  раньше тоже замечала: когда всем вокруг очень
весело, рано или поздно мне становится не по себе. Знаете, я подумала сейчас
там, за столом -  я  ведь ничего не знаю  о  вас - ни о  вашем прошлом, ни о
настоящем.  У  вас,  должно быть,  случилась  сегодня  какая-то беда, а  я и
представить себе не могу - какая. Также и остальные: люди считают друг друга
знакомыми,  друзьями,  но  никто  ни  о  ком  не знает ничего  действительно
важного. Всем почему-то кажется естественным такое вот общение: встретиться,
придумав  себе  искусственный  повод,  поговорить  о   пустяках,   ничего  в
действительности не  сказать друг другу, посмеяться и разойтись. А разве это
правильно?  Если, например,  я  спрашиваю  вас о каком-нибудь здании,  и  вы
отвечаете, что оно  вам  знакомо: значит, вам известно, где оно расположено,
сколько в нем этажей,  кирпичное оно или  деревянное,  какого  цвета. Вы  не
начнете же с того, что  в левом  окне у  него разбита форточка, а на чердаке
живет  кошка.  Люди же только это и знают друг о друге.  Даже  самые близкие
люди. Вот они сейчас веселятся там, - кивнула она головой в сторону лужайки,
- пляшут, смеются.  А  я смотрела  на них и  думала,  знаете,  о чем.  Ведь,
наверное, у каждого из них  были в  прошлом  такие моменты, в  которые жизнь
казалась им  навсегда сломанной. У  каждого  человека бывают  такие моменты.
Это,  может  быть, смерть родных, или какой-нибудь отчаянный случай,  жуткая
история  - когда кажется,  вообразить нельзя, что возможно будет  теперь еще
радоваться чему-то  и... и огорчаться  чему-то, как раньше.  У меня в юности
был такой  случай, еще в детском доме. Лучшая моя подруга, ее звали -  Света
Василькова  - однажды  в бане перерезала себе вены ножом, и я первая увидела
ее тогда: она еще  выталкивала из себя фонтанчики крови. Тогда казалось мне,
я  ни за  что уже не смогу  жить, как  все. Не смогу не думать  об этом  все
время, забыть об этих фонтанчиках. А в действительности -  ничего подобного:
живу,  как  все,  радуюсь, как все, думаю о  чем угодно, а  об этом  как раз
меньше  всего. Вот  так. И  я  вот думаю: если  подойти  к человеку  в такую
минуту, как сейчас, на  лужайке  -  когда он  смеется  до слез -  подойти  и
спросить: как  же  так? Ведь был  же у тебя  в прошлом день,  после которого
радоваться уже  нельзя. Разве  одна и  та же жизнь может вместить в себя тот
день  и эту  радость?  Но,  выходит,  может.  Как-то  это  все  так  странно
устроено...
     Паша вдруг остановился  возле яблони, обернулся и посмотрел  в упор  на
нее.
     - Хотите, расскажу вам о таком моменте?
     - Что?
     - Ну, о моем "отчаянном случае"?
     - Расскажите.
     - Только это довольно длинная история. В двух словах не получится.
     - Тогда давайте сядем. Я устала ходить.
     Вера Андреевна села на траву под яблоней. Одной рукой опершись о землю,
подогнула  ноги и  веером расправила юбку. Паша повременил несколько секунд,
затем тоже сел по-турецки напротив нее.
     - Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, -  сказал он. - Почему
вы улыбаетесь?
     - Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.
     - Почему же?
     - Не знаю. Скажите, а сами вы каким себя помните в детстве?
     - Что значит, каким?
     - Ну, мне кажется, у каждого человека остается о детстве какое-то самое
главное  чувство. Кто-то помнит себя озорным, кто-то - стеснительным, кто-то
еще каким-то. Я,  например, помню себя одинокой. Хотя были у меня подружки в
детском доме, яснее всего я вспоминаю, как будто стою  я у какого-то  окна и
плачу,  прижимаясь к стеклу. И  некому рассказать, почему я плачу.  И плачу,
кажется, именно потому, что некому  рассказать. Вот это,  по-моему, главное,
что у меня осталось о детстве. А у вас?
     -  Не знаю.  Так трудно сразу сказать. Я, в общем, тоже чувствовал себя
одиноко. Лет до восьми - до  прогимназии - у меня  вообще не было друзей. От
нашего хутора до ближайшей деревни было несколько километров.
     - Но у вас был брат.
     - Ну, а что брат? Брат был брат, - не очень вразумительно пояснил Паша.
- Он был намного старше и никогда  не смотрел на меня, как на равного... Ну,
это неважно, впрочем,  - сказал он, подумав. -  Так вот, "отчаянный случай",
"жуткая история", как вы говорите... - он помолчал.  - Она случилась со мной
летом 1916-го года. Мне было одиннадцать лет, я закончил тогда прогимназию в
Ростове и вернулся  домой. Война  была в самом разгаре,  но у  нас на хуторе
никто ею  особенно  не интересовался.  Я, правда, с  интересом читал военные
сводки в  журналах, если отец  привозил их  из  города, но и только. Отец из
призывного возраста  уже  вышел, брат  еще  не вошел.  Мама в  то  лето была
беременна, и жили мы, в общем, так же, как и всегда.

     Я,  помню, первый раз в то  лето пошел по грибы.  Есть такая  примета в
наших местах:  первый раз  идут по  грибы, когда  заколосилась рожь.  Первые
грибы так и назывались у нас  - колосовики. Помню,  я уже возвращался домой,
смотрел  себе  под ноги,  палкой  ворошил  траву, как вдруг на  одной хорошо
знакомой  мне  опушке, подняв глаза, в  нескольких шагах перед собой  увидел
сидящего под деревом человека в солдатской форме. Человек этот молча смотрел
на  меня, справа  от него к  дереву  прислонена  была винтовка,  слева лежал
объемистый дорожный мешок.
     Я сразу понял, что это дезертир - в то лето много было разговоров о них
в наших местах. Русская армия  наступала, неся огромные потери, а  война уже
всем  надоела.  После  наступления на  Луцк  в  июне  -  там, говорили, была
настоящая мясорубка -  мимо  нас  лесами пробирались  сотни народу.  Если на
хуторе у нас появлялись гости, обязательно рассказывалась история - либо как
поймали у них в лесу дезертира,  либо как дезертир у них  в станице  ограбил
кого-то. Так что, хотя на вид человек этот был  не очень страшный,  я, глядя
на  него,  прикидывал, в какую  сторону  лучше мне драпануть - мало  ли чего
можно было ждать от него.
     Он однако сразу догадался о моих  планах и  весьма выразительно положил
руку на приклад винтовки.
     - Иди-ка сюда, - сказал он.
     Конечно, никакого энтузиазма предложение это у меня не вызвало. Но  что
было делать? Хотя и не особенно я верил, что он пальнет мне  в спину, все же
при желании он легко успел бы это сделать. Повременив немного, я подошел.
     Подойдя, я увидел, что левая штанина у солдата вся в крови, увидел, как
неловко сидит он, и понял, что он ранен.
     На вид ему  было  около  тридцати. Он был небольшого роста, рыжеват,  с
довольно  симпатичным,  чисто  выбритым  лицом.  В  прищуренных  глазах  его
пряталась хитринка.
     - Ты знаешь кто я такой? - спросил он.
     Я пожал плечами. Я, конечно, сообразил, что, если скажу ему - знаю, он,
может быть, не захочет отпустить меня, чтобы я не донес.
     - Я дезертир, - сказал он. - Ты знаешь, что такое дезертир?
     Я молчал.
     - Это просто человек, который  хочет жить,  - сказал он. -  Который  не
хочет умирать ни за что. Ты понимаешь меня?
     Надо сказать, я понимал  его. Я  и  сам иногда,  читая военные  сводки,
мысленно представляя себя на передовой, взвешивал  с  одной стороны  разного
рода патриотические лозунги, которыми и в прогимназии нас обильно потчевали,
с другой - собственную жизнь, которую  так легко  можно  было  потерять там.
Жизнь явно перевешивала.
     - Как тебя зовут? - спросил он.
     - Паша.
     - Ну и дела! - присвистнул он. - Так мы же с тобой тезки. Я тоже Паша -
Павел Кузьмич,  - и  он  почему-то рассмеялся.  Смех  у него был странный  -
беспрерывный и ровный; казалось, смеяться он может хоть целый час.
     - Тезка,  -  сказал он,  вдруг разом посерьезнев. - Хочешь, я  расскажу
тебе правду о войне? Слушай меня внимательно. Сейчас на фронте  никто уже не
хочет воевать - ни мы, ни австрийцы, ни немцы. Все давно  поняли,  что войну
эту  затеяли  капиталисты и  генералы - себе на потеху  и  ради капиталов. А
крестьянам, как ты и я,  от  войны этой  только смерть и разорение. Я из-под
Царицына родом, - сказал он. -  У меня там жена, мать.  Если  убьют меня, по
миру они пойдут, понимаешь? Я вижу, ты парень взрослый уже,  с головой - так
рассуди: стоило  мне ради капиталистов,  ради генералов жизнь свою потерять,
семью в нищете оставить?
     Я  с любопытством слушал его. Вообще-то я вполне ему сочувствовал.  То,
что войну эту затеяли капиталисты, я и до  него уже  много слышал в Ростове.
То, что он  не хочет умереть и оставить семью без кормильца, было мне  очень
даже понятно. Я внимательно  смотрел на  него.  У него хорошее было лицо, он
так искренне говорил со мной и  незаметно умел подольститься.  К тому же, он
был ранен, в крови, казался, несмотря на винтовку, таким беззащитным.
     Он рассказал мне затем, как от самого Луцка полтора месяца шел лесами и
проселками,  как неподалеку отсюда в  поле  заметили его  жандармы,  как  он
убегал от них,  а  они стреляли ему вслед. И  уже когда он добежал  до леса,
вслепую  пущенная пуля  попала ему  в  ногу. Но к лесу жандармы приблизиться
побоялись, и вот он дополз сюда.
     - Так что, Паша, вся надежда у меня теперь только на  тебя, -  заключил
он.  -  Неделю-другую  мне  надо  переждать,  пока  нога  не  заживет.  Рана
пустяковая,  но у меня  ни  тряпки  чистой  нету, ни  спирта. Боюсь, как  бы
заражения не  вышло.  Ты можешь очень  просто погубить меня,  - улыбнулся он
грустно. -  Если  ты расскажешь  кому-нибудь обо мне, хотя бы  родителям - я
погиб. А можешь спасти.
     Нужно учесть, что  все это было мне очень интересно. Я оказался вдруг в
ситуации, когда от меня зависела  жизнь  взрослого человека. Это было  целое
приключение. Конечно, даже и мысли  у меня не возникло - донести на  него. Я
подумал: он, наверное, станет мне другом, если я  спасу  его. Такая открытая
была  у него  улыбка,  так  на  равных  он  разговаривал  со  мной.  Немного
неприятным  оставалось  только  впечатление о  самом  начале  нашей  беседы.
Неужели он выстрелил бы? - думал я.
     И как будто он догадался.
     Он  вдруг опять рассмеялся  -  долгим и ровным  смехом. Он и потом  так
часто делал - сначала смеялся, а потом объяснял причину.
     -  Слышь, Паша, - смеялся он.  - А ведь винтовка-то у меня не заряжена.
Ну-ка, иди,  садись сюда, держи  -  вот так. Попробуй-ка стрельни. Попробуй,
попробуй!
     Я осторожно потянул за  курок, винтовка щелкнула. А Павел Кузьмич вдруг
обнял меня и продолжал  смеяться у меня на плече. От неожиданности я замер в
его руках и  почувствовал тогда, как хорошо  и весело мне может быть рядом с
этим человеком.
     - Я принесу вам марли и спирта, - сказал я.
     Я  решил потом,  что  он был отличным психологом -  Павел Кузьмич. Или,
может быть, отчаянность ситуации,  в  которой  он  оказался,  обострила  его
интуицию.  Так  удивительно быстро он сумел  приручить меня, а  ведь  я  был
довольно ершистый мальчишка.
     Я  обещал  ему  прийти  завтра  утром.  Напоследок  он  спросил   меня,
безопасное  ли  это  место.  Я  сказал,  что  до ближайшей  станицы  от леса
несколько верст, и сам я  никогда здесь никого  не  встречал. Еще он спросил
меня, не знаю ли  я в округе солдатских жен или вдов. Я никого не  знал и не
понял, почему он спросил.
     Весь вечер дома я думал о нем, но никому не сказал ни слова.
     На следующее утро я принес ему хлеба, картошки, марлю и немного спирта.
Спирт я отлил из банки, которая стояла у отца в шкафу, добавив в банку воды.
Впрочем, скорее всего, это был не спирт, а страшно крепкий самогон. Но Павел
Кузьмич и этим остался доволен. Он  очень обрадовался,  когда  я пришел. Он,
конечно, все  равно беспокоился  - не обману  ли я  его.  Он  сразу принялся
перебинтовывать ногу. Рана у него была  сквозная, немного повыше  колена. Он
все рассуждал сам с собою - задета кость или нет.
     С тех пор я почти каждый день ходил к нему. Исправно, хотя и понемногу,
носил  ему хлеб и другое, что удавалось  стянуть из дома.  И,  знаете, Вера,
очень  скоро  я   сделался  просто  влюблен  в  него.  В  нем  столько  было
располагающего  к  дружбе,  столько  веселого,  искреннего  и  неунывающего.
Представьте  себе  хотя  бы -  он каждый день  аккуратно брился. У него  был
бритвенный  набор  в таком медном начищенном ящичке.  Иногда  я заставал его
перед ним.
     Я приходил к нему, и начинались у  нас длинные удивительные  разговоры.
Точнее  сказать, не разговоры даже, а монологи Павла Кузьмича. Оказалось, он
был не просто  крестьянин,  а агроном.  Он  рассказывал мне о своей жизни, о
жене,  о  друзьях, о войне.  Он  был  прекрасный  рассказчик. Увлекаясь,  он
представлял  действие в  лицах,  говорил  на разные  голоса.  Мне  все  было
интересно.  Но  особенно, конечно, о войне.  Настолько не  похожи  были  его
рассказы  на то, что я читал в журналах, что представлял себе. Рассказы были
то веселые,  то страшные, то невероятные, всегда -  удивительно живые. Часто
он  сопровождал  их  своими  размышлениями  - о  жизни,  о  войне,  даже  об
устройстве мира. Выстраивал целые  философские системы, и, видимо, готов был
забыть, излагая их, что  слушает его одиннадцатилетний мальчишка. Чем дольше
он сидел на своей опушке, тем чаще увлекался этим. Потом я понял -  конечно,
ведь  о скольком он  должен был передумать днями  напролет  в одиночестве, в
лесу, почти без движения, почти беспомощный, опасаясь каждого шороха. А ведь
всегда хочется поделиться этими мыслями - даже с кем бы то ни было.
     Один наш  разговор я хорошо  запомнил. Это  было на четвертый или пятый
день нашего  знакомства, уже  в  сумерки.  В  небе было  пасмурно, собирался
дождь.
     - Паша, - спросил он меня, - ты веришь в Бога?
     - Верю, - ответил я.
     Для меня это был тогда  такой же вопрос, как, скажем,  слушаешься