рыгнуть в сторону. Жигуль ударился бампером в гранитный бордюр и встал намертво. При этом опять рвануло за зданием цирка. Когда Андрей открыл дверцу, ему на руки вывалилась плешивая голова Вениамина Семеновича. Потом они вместе с Серегой выправили полковника обратно, и тот прошептал окровавленными губами... -- Не успел... -- Что случилось, Вениамин Семенович? -- глупо спросил Андрей. -- А, Умка, -- тот через силу улыбнулся, -- Тамбовские теснят братву... не яс... надо уходить так... они на ... -- На чем? -- переспросил Андрей. Но Воропаев потерял сознание. Из высоких дубовых дверей выбежала Даша и, сняв с себя платок, перевязала голову Воропаеву. Тот был немного смешон и напоминал Фому из села Степанчикова. Но Андрею сейчас было не до смеха. Воропаев что-то шептал. Он наклонился поближе. -- Андрюша, -- Воропаев еле двигал толстыми потрескавшимися губами -- Ты остался теперь один, а я не смог, не смог, я хотел тебе сказать, Умка, про Золото Мира, помнишь, ты говорил, ты... -Воропаев приподнял голову и посмотрел Андрею в глаза, -- ...ты не стесняйся своей жалости никогда, все другое приложится, а она и есть единственное Золото этого Мира... С южной стороны, от второго гуманитарного, послышался автомобильный гул. Поблескивая хромированными скулами, впрочем, уже изрядно помятыми, через университетскую площадь, как звено истребителей, неслись три фордовских джипа. Из джипов пальнули для острастки по чугунным композициям. Одна из пуль попала в книгу, за которую спрятался Петька. -- Сволочи, -- ругнулся Воропаев и выстрелил несколько раз куда-то в направлении Сетуни. -- Не стой, Умка, уводи людей... Воропаев глухо прохрипел и закрыл навсегда глаза. Ветер усилился. Далекие разрывы и треск стали перекрываться каким-то новым неотвратимым гулом. Теперь он был низким и как будто живым. То есть в нем определенно слышались утробные булькающие звуки. И источник был не здесь, у гигантского здания на Ленинских горах, а где-то там, вдали, откуда примчалось первое звено джипов. В этом бессмысленном шуме продрогшие от холода и страха люди не услышали лошадиный топот и не заметили, как на площади появились двое всадников и пес. Рядом с Катериной гарцевал Вадим на черном коне. Они красиво кружились: белый и черный, он и она, будто вальсируя под музыку разрывов далекого моторного гула. Петька с чугунного монумента крикнул: -- Я же говорил, Кришнамурти вернется! Андрей, у которого по непонятной причине оказался в руках воропаевский ТТ, обернулся и впервые увидел Учителя. Многие месяцы он представлял его то седобородым рериховским старцем, то индейцем в обшарпанных мокасинах, а то и просто каким-то нечеловеческим субъектом, а тут был обычный гражданин, лет тридцати, с непримечательным лицом, лишь глаза были спрятаны за черными очками. Нет, конечно, на черном коне, в длинном "декадентском" пальто и широкополой шляпе он смотрелся великолепно. Его плеть, перехваченная сейчас посередине, угрожающе свисала ниже стремени, и готова была в любой момент взвиться над Андреем, над площадью, над всем этим миром, чтобы созидать или разрушать. Но, что -- уже не важно. Зрелище захватывало еще и тем, что Катерина в своей заячьей шубке с распущенными волосами удивительно подчеркивала какое-то нечеловеческое их превосходство над дикими несуразностями этого московского утра. Да, да, дело было именно в ней, а не в нем, без нее он бы не смог производить столь сильного впечатления. -- Господа, -- обратился Вадим. -- Вы окружены. Через минут десять здесь будет пьяная, разбушевавшаяся толпа отлично вооруженных людей. Он чудесным образом ухитрялся оставаться неподвижным, несмотря на беспокойное кружение коня. -- Я вижу, у вас проблемы с транспортом. Впрочем, транспорт в создавшейся ситуации не спасет. Разве что телега... Андрей оторвался от Воропаева, встал и подошел к всадникам. Пес грозно зарычал. -- Господа, мои планы таковы: я покидаю этот бесплодный смешной мир. Желающие отправится со мной, -- он достал полиэтиленовый пакет с синим кругом на желтом фоне и вынул из него книжную стопочку. -- Впрочем, чего объяснять, и так ясно, -- и он швырнул под ноги Андрею с десяток книжек. -- Нечаев, снимите очки. -- Твердо сказал Андрей, не обращая внимания на книги. -- Умка, неужели тебе мешают мои очки? -- Сними, раз он просит, -- почти крикнула Катерина. Она была, в отличие от Вадима, в каком-то нервном, дерганном состоянии. Учитель снял очки, и Андрей увидел то, в чем практически не сомневался. На мгновение перед глазами всплыла темная полуночная арка и гражданин, от которого веяло бесконечной холодной легкостью, столь же простой, сколь и непонятной, как презрительный плевок в душу. Андрей посмотрел на пистолет в своей руке, потом на Нечаева. Тот заметил оружие и, кажется, обрадовался. -- Катерина стреляла, пальни и ты, -- Вадим засмеялся. Андрей с отвращением выбросил оружие и сказал: -- Вы правы, Нечаев, человек -- это тоже самое, что демидовский самокопатель... -- Я рад, что ты это понял. -- улыбнулся Учитель -- Вы не дослушали, Нечаев, -- Андрей сейчас собрал все остатки своей слабой воли, стараясь во чтобы то ни стало не смотреть на Катерину. -- Но только человек, не признающий Бога. -- Ну, здрасте, -- Нечаев усмехнулся, и в этот момент просвистела шальная пуля. Но он даже не дрогнул: -- Умка, давай покороче. -- А я уже все сказал, извините, что по-русски. С юга, со стороны нового цирка, появился ощетинившийся карабинами и гранатометами, мордастый, в пятнах маскировочного цвета, боевой грузовик -- "Урал". То есть это была обычная армейская машина, но с какой-то страшной, сеящей неотвратимый ужас неправильностью. Андрей присмотрелся и вдруг понял, что источником этого ужаса было парадоксальное несоответствие ее казенной армейской мощи и анархической, неуставной лихости облепивших ее людей. Короче, она была в угаре недавнего боя, в том особом угаре, который бывает во время драки, когда тебя ударили по лицу и скрылись от возмездия, и ты ищешь хоть что-нибудь мало-мальски достойное, чтобы утолить жажду мщения. Вадим махнул рукой, подъехал поближе к Катерине. -- Я же говорил, он решил спятить. У него определенно был план сойти с ума, -- и, повернувшись к Андрею, крикнул, -- Умов, и откуда у вас такое имя? -- От отца -- твердо сказал Андрей. -- Да где же твой отец? -- усмехнулся Нечаев -- Что бы его увидеть, надо забраться на табуретку. -- Да вы определенно сошли с ума. -- Он хлестнул коня и позвал Катерину, -- Поехали. -- Андрюша, -- Катерина сильно стегнула коня, чтобы тот стоял на месте, -- прости! Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Всадники пришпорили коней. Но, прежде чем раствориться в этом бесконечном тусклом рассвете, Нечаев подъехал к чугунному студенту и крикнул: -- Петька, как ты догадался, что я в Бога не верю, там, на платформе? -- Вы ж мимо нищих прошли, а кто мимо нищих проходит -- в Бога не верит, -- и, сделав короткую паузу, математически добавил, -- Обратное, вообще говоря, не верно. Петька помахал с памятника Андрею. И тот нехотя забрался на руки чугунному студенту. Они оба на мгновение прилипли к чугунному тексту. Вадим махнул рукой и уж было собрался пришпорить коня, как заметил второй Урал, выползающий с севера, в точности такой же, как первый, но только еще более матерящийся и угрожающий. Через мгновение послышался рокот и с запада, из-за бывшей спины Михаила Васильевича. Они оказались в замкнутом кольце. Ожидая сопротивления, эта механическая петля сжималась профессионально, медленно, неотвратимо. Всадники остановились, попятились обратно к чугунным людям. Внезапно шальная пуля ударила в стопорную собачку самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо повернулось, за ней шестеренка, и толстый многожильный трос стал наматываться на барабан. Неприятно заскрипела система блоков, и где-то в голове Самокопателя громко звякнуло. -- Это он задал себе первый вопрос, -- крикнул Андрей, -- Где я? Массивный атлетический диск вышел из положения равновесия и стал раскачиваться, подобно маятнику. Но то был не обычный маятник, и даже не маятник Фуко, а система маятников, подвешенных на общую ось и связанных пружиной, по-видимому, снятой с обычного дивана. Вслед за первым стал раскачиваться второй, третий, и каждый из них по-своему дергал подвес, отчего вся конструкция зазвенела, как музыкальная шкатулка. -- Теперь пошла цепочка формальной логики, -- Андрей уже успокоился и комментировал как лектор. Очевидно, металлическое позвякивание Самокопателя гармонически ложилось на пугающее завывание ветра своеобразным ритмическим инструментом, как ударные ложатся на классические симфонии в некоторых современных интерпретациях. Поэтому вначале получилось даже комично. Но постепенно демидовская партия перехватила инициативу и загремела поверх таинственного гула какой-то новой мощной мелодией. Казалось, добрый милый Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы. Андрей крикнул Вадиму: -- Нечаев, вы математик, это я вам как математик говорю, вы поклоняетесь обычной арифметической логике, а эта -- логика Самокопателя. В ней есть все, кроме Бога, следовательно, -- Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку самокопателя, -- следовательно, в ней нет и человека. Как в туристической красоте; впрочем, этого вы не поймете. Так что читайте, пока не поздно, ваш гиперболоид. Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму. -- Глупости, -- тот нервно рассмеялся и оглянулся на Катерину, -Умка, эта музыка не доиграет. Я знаю, что грядет катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус Христос покинул этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь. Ударило в портик университета, и сверху посыпались архитектурные излишества. -- Мир, из которого ушел Иисус Христос, уже никогда не будет таким, как прежде, -- упрямо возразил Андрей. В этот момент страшная и неистовая марсельеза как будто взвилась в серое небо, ударила по низко летящим тучам поcледним аккордом, и самокопатель рухнул с постамента. Наступила странная тревожная минута. Грохот и позвякивание как по команде прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как перед последним решительным ударом. Только ветер еще свистел, но и он переменился, будто иссякала его тысячелетняя мощь. -- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! -- Петька засмеялся, как Олег Борисов в фильме "Крах инженера Гарина", тонким треснувшим фальцетом. -- Что значит нет, -- удивился Нечаев. -- Ну откуда он мог появиться? Ведь его невозможно дописать, не погибнув самому! А вы живы, -- Петька сделал паузу и добавил, -- пока. -- Я жив, потому что это мой мир, -- возразил Вадим. -- Вряд ли, -- спорил Петька. -- Ладно Петька, не тяни, читай, -- крикнул Андрей. -- Что читать? -- недоумевал Вадим. -- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы говорили, есть слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет. И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет. -- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей. -- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка. -- Читай же! Петька посмотрел вокруг. С высоты, с колен чугунного студента вся площадь перед университетом лежала как на ладони. Но Петька почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и не на глупые механические чудовища, и вообще не на площадь, будто намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество, падали огромные мохнатые хлопья. Мальчик для страховки ухватился за края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в светлеющее с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира. ПОСЛЕСЛОВИЕ Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется первая электричка. Я сижу в третьем вагоне. Сзади тихо посапывает пьяненький гражданин. Но он где-то в углу, в стороне, а настоящее, пассажирское сообщество не спит. Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то как белые флаги развешивает старый Домбай. Пассажирский поезд или даже электричка представляют собой такое замечательное место в котором особенно ярко раскрываются характеры людей. Например, пассажиры глядящие в окна, кажутся мне замкнутыми одухотворенными натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие внимания на пространство в котором они двигаются -- на самом деле более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть в окна, да и теперь не прочь, но как-то с годами у меня все больше пробуждается интерес к пассажирам. Вот и сейчас, возвращаясь из похода, с компанией, уже заметно постаревших, друзей, я то и дело отрываюсь от окна, за которым, кстати, пробуждается редкое, по красоте, сентябрьское подмосковье, слегка подернутое волнистой пеленой туманов, с золотистыми островками березовых рощ, отрываюсь и всматриваюсь в многозначительные детали на лицах моих друзей и просто случайных попутчиков. Мы разговариваем, спорим, весело пикируемся, потом замолкаем, бренчим на гитаре, беззлобно поругиваемся, а тем временем потихоньку удаляемся от ностальгического ночного костра, возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая, быть может, именно своей текучестью и делает наши встречи такими желанными и искренними. Впрочем, наверное, я слишком поддаюсь минуте, и нарочно романтизирую наше путешествие стараясь продлить прелесть его очарования. Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит батюшка, да не обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и православной веры отца Серафима Роуза. Потом мой взгляд сваливается с духовных высот на испачканные колени молоденькой девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом коне посреди сумасшедшего московского движения. В воздухе плавает обрывок нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса: -- А есть ли вообще хоть какое воздействие литературы на жизнь? Вопрос задан кем-то из лиц женского пола, а ухватывается за него наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне напоминает не обычного врача, а одновременно и Булгакова и Чехова: -- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне это слышится как "Варечка", -- ...никакой литературы вообще не бывает. Не бывает, потому что есть только жизнь, а буквочки, то есть словеса обличенные в крупную форму, представляют собой лишь попытку, то есть даже не попытку, а именно предисловие, к настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро, или туман над землей, а не саму землю с человеками... -- Туман?! -- задумывается Наташа Щеглова поправляя поседевшую прядь за ухо. -- Например, -- усмехается Миша. -- Значит это воздух и мы им дышим, -- догадывается Наташа. -- Да, нет же, -- нервничает медбрат. Он вообще неспокойный, и, кажется, не совсем здоров. -- Этот туман только следствие почвы, как запах болота, а почва, то есть жизнь... -- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи, -- Тогда уж послесловие. Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся еще со студенческой скамьи в комитет государственной безопасности, и потому долго с нами не встречавшийся, представляется мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в старом, квасном смысле. -- Вот вы все хватаетесь за слова, ну назовите мне хоть одну книгу, которая изменила бы мир к лучшему? К лучшему! -- повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец. -- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне. -- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь -- вопрос банальный и изъеден временем, как сыр Чэдлер крысами, конечно, мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну что же плечами жмешь, скажи сам-то веришь? -- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал губы жилистой кистью. -- Во-о-о, не знаешь, потому что нет такой книги милый друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь -- пожалуйста, потому что почва-то провонялась! -- Ну ты это хватил, обухом по китайскому фарфору, называется, как-то все-таки выползаем потихоньку, вон даже дворники с машин перестали красть... -- Погоди Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и то нищие, милостыню просят... -- поправила Наташа. -- Куда заехали, я вам про идеальное, вот возьмем Кьеркегора... -- Кто такой? -- удивился Веня. -- Философ датский, да, знаешь ли у них в Дании кроме Андерсона еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так вот он чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в том начальном этапе который только и возможен между не знающими друг друга людьми -- отказался от возлюбленной, напрочь, жил бобылем и книги писал о том как сохранить себя от жизни! -- Отчего имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь? -- опять спросила Наташа. -- Да не Сирин, а наоборот, и вообще господа-товарищи, туман рассеется и останется голая правда... Так мы и спорим дальше, как вдруг, на крутом повороте, половина двери откатывается и в вагоне появляется странный гражданин в черных очках. Впереди, на перекинутых за спину ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он держит в черном переплете увесистый томик. -- Новый роман самого загадочного писателя новой волны... -- интеллигентно предлагает продавец книг.