откуда-то. А Женька - тот крючник. Дворник - крючник, оператор - электрик..." Это ерунда навязчиво крутилась у Елены в голове, пока они шли к приземистому нежилого вида строению позади театра "Современник", Олег возился с ключами, отпирал обитую корявыми листами жести дверь, вел ее за руку в темноте вниз по осклизлым неровным ступеням. Наконец он щелкнул выключателем. Котельная оказалась обширным слабо освещенным подвальным помещением без окон, заполненным переплетением каких-то труб. Было душно и влажно, свитер сразу прилип к спине и по телу поползли липкие струйки пота. Да-а, не романтическая обстановочка. В углу стояла красная медицинская кушетка. Они сели на нее. Олег молча рассматривал Елену. Она мучалась от неловкости. Молчание было тягостным, но придумать никакую светскую фразу не удавалось, а Олег, похоже, не собирался ей помогать. Елена облизнула губы и сказала хрипло: - Ты про траву говорил. Давай? - вопросительная интонация беспомощно повисла. "И чего меня сюда принесло?" Олег засуетился, вытащил из кармана кулечек с зеленовато-серым порошком, похожим на протертое сено, пачку "Беломора", и стал, ловко и красиво двигая пальцами, забивать косяк, поясняя, что трава чуйская, то есть хорошая, и что-то еще, что Елена, расслабившись, не слушала. Олег раскурил папиросу, затянулся пару раз и передал косяк Елене. Она старательно втянула в себя дым, подержала пару секунд, как ее учил Патрик, и осторожно выдохнула. Как и в прошлые попытки, трава на Елену не подействовала, но она постаралась придать лицу отрешенно-задумчивое выражение, которое, как ей казалось, соответствовало ситуации. - А сюда никто не войдет ? Олег покачал головой: - У меня ключи. Они докурили папиросу до конца, передавая ее друг другу. Потом Олег положил Елену руку на плечо, медленно развернул к себе и поцеловал. Какие мягкие у него губы. Большие и мягкие, как у лошади. Елена осторожно освободилась, и, отвернувшись, незаметно вытерла рот рукой. Поводила глазами по котельной, снова повернулась к Олегу. Черт, он ее этак тут же на эту кушеточку и уложит. Хоть бы поговорил для начала. Почему ей так неловко? Вроде ничего особенного, котельная, как котельная - обычный подвал, трава - как трава, и, как всегда ее не берет, не быть ей, видать, наркоманкой и мужик - как мужик, только вот ведет себя странно. Нет, она ему нравится, и трахнет он ее по возможности немедленно, и слова все говорит нужные, и на бульваре, пока они гуляли, заливал про неземную ее красоту, но он вроде бы здесь, а вроде бы и нет. То есть он-то здесь, но он вроде бы с ней, и не с ней, как будто ее, именно ее, Елену, он не видит, а видит кого-то, женщину вообще. "Так гладят кошек или птиц" - вот оно! - "Так на наездниц смотрят стройных" - и на блядей еще - "Лишь смех в глазах его спокойных". Как это начиналось? - "Он мне сказал: "Я верный друг", и моего коснулся платья" - произнесла Елена вслух. - Чего ? - Звягинцев уставился на нее неприятным взглядом. - "Как не похожи на объятья прикосновенья этих рук" - договорила Елена скороговоркой, - это Ахматова. Ты не любишь? - спросила она почти виновато. - Ммм, - Звягинцев помычал неопределенно, - это стихотворение не особенно. Там путаница какая-то зоологическая. - Какая путаница ? - Ну там дальше : "Так гладят кошек или птиц". Кто ж это птиц гладит? Канарейку не погладишь, а попугай и укусить может. Да еще скрипки какие-то скорбные. - он снова потянул Елену к себе и улыбнулся широким ртом - может хватит стихов на сегодня ? Елене было обидно за Ахматову, хотя, пожалуй, он прав - птицу трудно погладить. Но ведь это стихи ! Поэтический образ. За себя тоже было обидно. Намека Звягинцев не понял или не захотел понимать. Она выпрямилась, отодвинулась немного и сказала веско и холодно : - Между прочим, я замужем. - Ну и что - Олег поднял брови домиком, - я тоже женат. У меня жену Леной зовут. Чудной он какой-то, право слово, непонятно как с ним разговаривать. - Я жену свою очень люблю, - зачем-то добавил Олег. Он продолжал улыбаться - Мне пора идти, - выдавила из себя Елена. Звягинцев пожал плечами, дескать вольному воля. Не похоже, чтобы он особенно расстроился. В ту весну романтические чувства томили не только Елену. Апрельская тревога разбередила всех. Андрей стал чаще уклоняться от вечерних посиделок на кухне, таскал меня вечерами по городу, так что мои воспоминания превращаются в калейдоскоп открыток с московскими видами: влажная темнота Александровского сада, подсвеченный прожекторами разноцветный мираж Василия Блаженного, бульвары, подворотни, черные неподвижные пруды, эхо шагов на пустых улицах. Из-за ослабевшей цензуры в жизни стало очень много литературы и политики, но в наших разговорах преобладала литература - или мне сейчас так кажется - политика меня никогда всерьез не интересовала. Тогда меня, правда, и литература интересовала мало. Мне хотелось замуж, я была уверена, что вот-вот, в один из таких вечеров все, наконец, решится, и слушала Андрея, не вникая в смысл, а ловя интонацию каждого слова, взвешивая "любит-не любит, плюнет, поцелует". Не знаю, правильно ли истолковывал Андрей мое внимание. Женька тоже заскучал, ему надоели ложки-матрешки, он стал ворчать, что когда он был дворником, он рисовал, что хотел и когда хотел, а теперь он ремесленник, а до искусства руки не доходят. Рассказы о достижениях русских художников на Западе не давали ему покоя. Тогда, правда, мысли об эмиграции приходили в голову многим. Разговоры про Америку звучали на кухне снова и снова, аргументы сторонников и противников были отлично известны. До недавнего времени граница была на замке, и поэтому споры носили несколько схоластический характер, но перестройка, постепенно переходящая в обвал, уничтожала старый мир и старые запреты, и граница приоткрылась. Никто не знал надолго ли эти послабления, и было ясно, что если ехать, то сейчас, не ожидая новых политических поворотов. Ленка этих разговоров не любила, да и Андрей не особенно их поддерживал, а Женька, наоборот, слушал жадно, особенно рассказы о чьих-нибудь успехах. Мне, как и Ленке, рассказы эти претили - наивным хвастовством, перечислением бесконечных материальных благ, неубедительной восторженностью. Кампания на глазах раскалывалась на два лагеря - "славянофилы и западники", шутил Андрей. Сам он склонялся к умеренному оптимизму и любил цитировать фразу из чьего-то письма : "Единственное, что приобретаешь на Западе - это свобода, но ее к сожалению очень быстро перестаешь замечать". "К тому же, - добавлял он, - свободы становится все больше, так что и у нас есть шанс перестать ее замечать, как и положено цивилизованным людям". "А продуктов все меньше", - возражал Резник. "Это верно, - соглашался Андрей беззлобно, - но мне видится, что шансы на нормальную жизнь пока не нулевые". С уважением Андрей относился только к убежденным сионистам, уезжающим в Израиль, хотя и над ними подшучивал. Он как-то рассказал мне, что у его друга Перчика есть рекламная брошюрка про Израиль, изданная Сохнутом, и похожая по оформлению и пафосу на журнал "Корея". Так вот Перчик, по словам Андрея, перечитывал ее на ночь, как библию. Тем не менее сионистам Андрей сочувствовал, а всем остальным советовал перечитать "Бег" Булгакова, писателей-эмигрантов и прислушаться к последним песням Галича. Разговоры эти, как и все остальные - о перестройке, о литературе, о будущем России, о психоанализе, о религии, - кружились, повторялись, "собирались вечерами длинными, говорили тоже, что вчера, и порой почти невыносимыми мне казались эти вечера". - Дверной звонок заливался все время пока Женька вылезал из-за стола и шарил ногой в поисках тапочек. "Иду, иду", бурчал он, шаркая оторванными подошвами, но звонок не замолкал, кто-то придавил кнопку пальцем и не отпускал. Наконец Женька открыл, и Мишка Резник ворвался в квартиру. Борода у него была взлохмачена, очки сверкали. Клок рубашки торчал сзади из-под свитера. Мишка никогда не отличался аккуратностью внешнего облика, так что Елена не удивилась. - Елена, Женька, я все решил! Елена стояла у кухонного стола и размешивала тесто для оладий. Руки у нее были в муке. Она плечом откинула волосы с лица и подставила Мишке щеку для поцелуя. - Тебе, Мишка этот свитер мал. Он сел, что ли ? Что ты такое решил? Пить бросить? Женька протиснулся на кухню следом за Мишкой, стащил кусок яблока из миски и начал жевать. - Ничего ты, Елена, не понимаешь! Разве я пью? - Как лошадь. Женька, не таскай яблоки! У тебя на щеке краска. Нет, на левой - угу, так хорошо - Елена говорила и продолжала мешать тесто деревянной ложкой. Что ты, Резник, такое решил? - Уезжаю. - Селедку ловить? Как-то раз, поссорившись с женой, Мишка развивал перед Еленой идею - как бы хорошо уйти на полгода в море матросом, на каком- нибудь рыболовецком сейнере. Во-первых, Москва надоела, во-вторых деньги... "В-третьих, ты у меня месяц назад взял почитать "Три минуты молчания" и не отдаешь. Знала бы что ты такой дурак - вообще не дала бы" - резюмировала тогда Елена этот разговор. Неужели не прошло? - Да нет, какая селедка ! В Америку. - Говорила бабка деду, я в Америку поеду. - Ну и что ? - Что ты, старая пизда, туда не ходят поезда. - Ну и глупо, - обиделся Резник, - я вызов израильский вчера получил. Через неделю подаю. Елена вытерла руки об фартук, взяла из Женькиных рук горящую сигарету и затянулась. Женька стоял в любимой позе, подпирая плечом холодильник, и переводил глаза с Мишки на Елену и обратно. Мишка сидел за столом и смотрел на Елену снизу вверх. Небо за окном потемнело и набухло. Будет гроза. Гроза в начале мая. Нет, в конце апреля. Сейчас загрохочет, молния осветит вдруг кухню, отразится в Мишкиных очках. Мелодрама. - Ты совсем охуел, - в Еленином голосе не было уверенности, она грубила от испуга. Гроза не начиналась. Мишка заговорил горячо и сбивчиво - Ничего я не охуел ! Ты живешь себе, как будто вокруг вообще ничего не происходит. У тебя тут под боком, на Пушкинской каждый день толпа стоит, только что к погромам не призывают, а ты как не слышишь. А у меня сегодня на детской площадке ребенка какая-то девочка жидом обозвала. Не могу больше. Не хочу. - Какая еще девочка? Илюшке твоему пяти лет нет ! - Во-во ! И ей лет пять, не больше. Сидит и поет - "Жид, жид, по веревочке бежит", а мой вторит. - Глупости. Они ж не понимают. - Я зато понимаю! Тебе всегда это было по фигу. Спала ж ты с этим антисемитом, с Куракиным. Князь, блин ! Да не только в антисемитизме дело. Я боюсь, понимаешь! Толпы в метро. Очереди в магазине. Народ же озверел совершенно. Все друг друга ненавидят. Жрать нечего. Жень, ну я не прав? Женька молчал, только переступил на другую ногу и закурил новую сигарету. Елена на него не смотрела, - Это я от тебя сто раз слышала. А вот с женой ты говорил ? - спросила она у Мишки со змеиной нежностью. Мишка несколько сник. - Ну, говорил. - И что жена ? Вкрадчивые интонации Мишку раздражали - Что - что... Дуры вы, вот что. Не могу, говорит, без мамы. Я ей просто сказал - или мы вместе уедем, или я разведусь и один уеду. Неделю дал - думать. Она еще пять лет назад знала, что я хочу уехать. - Трепло ты, Резник. Светка не поедет без своих родителей, ты не поедешь без Светки, а ее мать точно никуда не поедет. Она ж профессор. Все замолчали. Елена положила недокуренную сигарету в пепельницу и снова принялась размешивать тесто. Женька крутил в руках спичечный коробок. Мишка рылся в помятой пачке "Дымка", выбирая целую сигарету. Елена поглядела на Мишку и поняла - на этот раз, похоже, Мишка говорит всерьез. Он уедет. Нет, не из-за антисемитизма, это он глупости говорит, это все говорят - антисемитизм, советская власть, свобода, работа, жрать нечего - нет, не поэтому. Мишка уедет, потому что ему скучно, в его жизни все уже произошло и дальше до старости будет одно и тоже - работа, Светка, чопорная жизнь в профессорской квартире, по воскресеньям - совместный завтрак, тесть с тещей, и еще много лет не будет своего угла, и ему вот так до старости болтаться по друзьям, вести надоевшие разговоры, напиваться, а потом Светка будет отвозить его домой на такси и прокрадываться по длинному коридору, чтобы никто не услышал. Да, Мишка уедет. Говорила ему Елена - не женись, да что было делать, Светка была беременна, им обоим еще двадцати не было, метались, искали врача, чтобы сделать аборт тайком, Светкина мать узнала - обычная, в общем, история. Уедет, гад. - Ты, Мишка, предатель, - сказала Елена, бросив ложку в тесто, и потянулась за своей сигаретой. Ложка сразу утонула, и черт с ней, не до оладий тут. Пропало субботнее утро. - Чего предатель, Родины ? - Нет. Ты предатель меня. - Поехали вместе. Женька, поехали в Америку ? Женька бросил коробок на стол. - А что ? Поехали, Елена ? - Что-о ? - Елена шлепнулась на стул, не заметив, что он обсыпан мукой, - Не болтай ерунды, пожалуйста. - Я не болтаю, я серьезно. На улице было тихо, набрякшая туча лежала на крыше дома напротив. Желтая занавеска не колыхалась, хотя окно было открыто. Пахло озоном, влажной землей, молодой зеленью. Пахло весной, домом, детством. - Никуда я не поеду. - Почему ? - в один голос спросили Мишка и Женька. Мишка улыбался, а Женька смотрел на Елену выжидательно. На Елену вдруг нахлынула дурнота, зрение стало нерезким, застучало в ушах. Давление упало, из-за грозы, наверно. Ей казалось, что все это уже было - кухня с круглым столом, ожидание грозы, такой же спор, непоправимые решения. Голова кружилась - нет, это было не с ней, ложная память, "да-же-вю" или как ее там. Елена встряхнулась. - Отвяжитесь. Я уже тысячу раз объясняла. Что я там буду делать? - А что ты здесь делаешь ? - спросил Мишка. - Жить на мои доходы, - сказал Женька. - Пф! Чушь. Я здесь все люблю. Москву. Малаховку. Андрея. Работу, в конце концов. Она у меня с языком связана. При слове "работа" Женька сложил губы бантиком, посвистел и закатил глаза. - Не издевайся ! И Россию я люблю! Да ! - Матрешек, - тихо сказал Женька. - Власть советскую, - в тон ему добавил Резник. - Идиоты. Кроме матрешек и советской власти есть еще понятие Родины. Я православная, между прочим. - "С чего начинается Родина..." - захрипел Женька подражая не то Бернесу, не то Высоцкому. - Да не был твой Иисус Христос русским, - горячился Мишка, - какая к черту Родина, от нее такими темпами через три года одно пепелище останется! Посмотри что вокруг творится ! - "С картинки в твоем букваре..." - Заткнись! - рявкнула Елена на Женьку, - а ты Мишка ни черта в православии не понимаешь. И в этот ваш конец света я не верю - каждый день долдоните - гражданская война, погром - а ничего. Вон как та гроза - она кивнула в окно, - висит, висит - и хоть бы что. Белая вспышка молнии на мгновение обесцветила кухню и с секундной задержкой где-то прогрохотало. Женька с Мишкой заржали. Елена вскочила, посмотрела на них с зло и беспомощно, потом, взяв себя в руки, села снова. Закурила. - Конечно, - заговорила она медленно, стараясь не горячиться, - конечно, никто не знает что будет. Но пока все-таки становится лучше. Власть сама себя подрывает. Еще чуть-чуть, она покачнется... - И рухнет тебе на голову, - договорил Мишка. -Жень, - Елена решила не разрываться на два фронта, а сосредоточится на Женьке, - ну что ты там будешь делать ? Мишка хоть программист - а ты ? Ты никогда ни одной картины не продал. Матрешками торговать ? Так там спроса нет. - Слушай, Елена! - Женька судорожно сжал зубы, сглотнул, потом снова заговорил. По тому как обозначились на щеках желваки и покраснели глаза, Елена поняла, что перестаралась, - я здесь с голоду не помер и тебя пока что кормлю, и там не подохну. Здесь мне до смерти ложки-матрешки малевать, а тебе говно великого пролетарского писателя анализировать с марксистских позиций. Если тебе это так нравится, можешь и в Америке продолжать - как хобби. Я художник, понимаешь ты, художник ! - Елена, - Мишка заговорил ласково, - а тебе никогда не хотелось увидеть Гавайские острова ? Или Майами ? - На хуя мне твое Майами ? - Грубая ты, Елена, даром что филолог. Пойдем, Жень, бутылку возьмем ! Женька пожал плечами. Было видно, что он еще обижен. - Ну вот, еще и нажраться с утра. Бутылка ваша с двух. - Так уж полпервого. Пока дойдем, там уж очередь. В Елисеевский ? - Мишка вопросительно посмотрел на Дворника. Уже в дверях Резник обернулся : - В Майами, Ленка, водка без очереди! - и они загрохотали вниз по лестнице. Елена осталась одна на кухне, посмотрела на миску с утопленной ложкой, на полную пепельницу, на грязно-желтую стену дома напротив. Глаза защипало. Вот тебе - на тебе. Дворник, а туда же. Наверно, когда-то это также начиналось. Де-жа-вю. Она ведь почти ничего не помнит. Разговор возобновился ночью в постели. Елена лежала у Женьки на плече и курила. Ее мутило от выпитого днем, болела голова. - Говорила ведь я - не надо с утра пить, - ворчала она, - ты о чем думаешь, Жень ? - Ты знаешь. Об отъезде. - Ох, - Елена высвободилась и переложила голову на подушку. - снова здорово! Слушай, хватит, а? - А ты меня недавно обвиняла в недостаточной романтичности. - Романтик нашелся ! Ну ладно, Резник, я понимаю, ему жить негде. К тому же он и правда еврей. - Я тоже. - Тоже! Яврей выискался! Так и я еврейка! - Ты ? А крови дворянские ? - Так то по матери. Отец у меня знаешь где ? В Израиле. - Где ? - Женька от неожиданности сел и перевернул пепельницу, которая стояла у него на груди. - А чего ж ты молчала ? Елена зевнула. Ей хотелось спать. Она сама не знала, зачем она рассказала Женьке то, о чем собиралась молчать. - Я что, должна кричать об этом на всех углах ? Он давно уехал, я его помню-то плохо. Он мать уговаривал, но она не согласилась. Он один уехал, думал ее выманить потом, вот, а она за Владимира Николаевича вышла. Владимир Николаич по ней всю жизнь усыхал. Отец иногда посылки шлет через тетку, сестру свою. Вот дубленка у меня - он прислал. - Елена говорила равнодушно, безо всякого выражения, - Ты бы, чем смотреть на меня, как на говорящего динозавра, окурки бы из постели вытряс. Женя молча встал, стряхнул одеяло прямо на пол, лег в постель, потушил свет и прижал Елену к себе. - Бедная ты моя, - прошептал он, целуя ее в волосы. Сентиментальный человек - Дворник, чувствительный. Уснуть не получалось. Те детские призраки, которые встали перед ее глазами во время разговора с Резником, в темноте ожили и, закрывая глаза, Елена видела перед собой отца, молодого, очень худого и высокого, чем-то похожего на Янковского в последних кадрах фильма "Зеркало". Сколько ему тогда было лет ? Примерно как Женьке сейчас. Елена вспомнила разгром в доме, молчание матери, испуганного, тихого Андрея, сутуло сидевшего за столом на кухне - длиннорукого, нескладного подростка-очкарика, он понимал больше, а может ему тоже не все сказали. "Мам, а куда папа едет ?", "В командировку, доченька, далеко, заграницу", "Мам, а когда он приедет?" "Приедет, приедет", "Я хочу с папой!" "Не вертись под ногами!". Потом долгий-долгий вечер, и мать, лежащая на диване лицом к стене, свет в комнате погашен, в всей квартире тихо, страшно и тихо, и Андрей разогревает ей на ужин какие-то склизкие, Бог знает когда сваренные макароны, а она отказывается и ревет. Андрей шикает, мама не бежит утешить или хотя бы узнать в чем дело. Потом ей начинает казаться, что мама будет вот так лежать, лежать - и умрет, и от ужаса она уже не может реветь, и глотает эти гадкие макароны. Ей начинает представляться, как они идут с братом, держась за руки по длинной серой дороге совсем одни, и сами они с бледными лицами, в лохмотьях. Наверно, эта картина пришла из какого-нибудь фильма про войну. Когда папа уезжал, про Елену забыли, и она безнаказанно целыми днями смотрела телевизор. Удивительно, сколько лет прошло, как она избегала этих воспоминаний, а все живо, даже страх тот детский, от которого холодеют и поджимаются пальцы на ногах. А как она врала в школе, что ее папа - капитан дальнего плаванья и обещал привезти из Австралии большого говорящего попугая, а Игорь Маляров, умудренный жизнью второгодник сказал ей тихонько: "Твой папа к другой тетке ушел, да? Да не бойся, я никому не скажу, мой тоже так ушел, когда я был в первом классе, а мать врала, что в плаванье", и она стояла перед ним вся красная, а он вдруг нагнулся и поцеловал ее в щеку - первый раз в жизни... "Запомни, Елена, у тебя нет отца. Он нас предал."- сколько ей было лет тогда? Она стояла перед матерью, крутила на палец прядь волос и смотрела в пол. "Никаких писем. Никаких звонков. Не дай Бог, в школе кто-нибудь. Андрюше грозит армия. Не пачкай волосы" - когда это было? Игорь Маляров везет ее домой на багажнике своего велосипеда, цветут яблони, пахнет как сейчас. Шестой класс, что ли? А, неважно... Неважно. Паланга, дорога на пляж, улица Кастичиса, сосновый лесок, голубая спасательная станция на берегу, отец несет ее на плечах, а Андрей шагает рядом важный, коротко стриженный, если смотреть сверху, голова у него как шар, покрытый коротким черным ворсом. Мама рядом с другой стороны, молодая, стройная - и платье у нее легкое, широкое, странной расцветки - сиренево-синие косые клетки, оно закручивается вокруг ног. Солнце, белесый асфальт, завивающиеся под ногами змейки мелкого белого песка, сероватое море с барашками. С папиных плеч все видно, она плывет высоко, выше сосен, а папа поет странную песню с непонятными словами. "Ты не можешь этого помнить, тебе года три было!" "А я помню, помню, про что была песня, Андрюш ? Папа говорил, что она про тучку, только не по-русски". Она тосковала по отцу долго, наверно, всегда, просто чем дальше, тем труднее было разобрать мелодию той песни про тучку, и папино лицо все больше подменялось лицом Янковского из фильма "Зеркало". Чтобы не вспоминать, а может быть, чтобы не объяснять, не осуждать никого и не оправдывать, ни она, ни Андрей никогда никому не рассказывали об отце. Одно время это и правда было небезопасно - иметь отца эмигранта, да еще журналиста, сотрудника журналов "22" и "Время и мир". У мамы просто паранойя развилась, она даже фамилию им с Андреем сменила на фамилию Владимира Николаевича, он их как-то официально усыновлял. Елена давно уже ничего не боялась, но просто среди этих воспоминаний было больно, и ворошить не хотелось. И на тебе. Елена тихонько, стараясь не разбудить Женьку, встала, прошла босиком на кухню, порылась в аптечке и нашла старую, пожелтевшую и покоробившуюся пачку димедрола. Поглядев на сомнительного вида таблетки, она высыпала на ладонь три штуки, потом добавила еще два анальгина и запила все пригоршню водой. Сморщилась от горечи, посетовала, что водки не осталось и снова легла в постель. Тяжелый сон вскоре навалился, и когда она на следующий день с трудом продрала глаза, оказалось, что время уже к обеду. После отъезда Ленки, а еще раньше Резника, их кампания развалилась. У нас с Андреем гости бывали редко, и в основном по специальному поводу - послушать Ленкины письма. Из Вены и Рима Ленка писала относительно часто, из Нью-Йорка реже, и где-то через год - два переписка заглохла совсем. Она не писала никому лично - одно письмо на кампанию, пару строк внизу приписывал Дворник. Когда приходило очередное письмо, Андрей обзванивал несколько человек, собирались у нас на кухне, усаживались вокруг круглого стола. Угощать было нечем - Москву уже поразил памятный всем продуктовый кризис, даже приличный чай Патрик добывал в каких-то "Березках", или другими, ему одному ведомыми путями. Мой сынок Плюшка, как мы его сразу прозвали за толстенные щеки, хлопал блекло-голубыми круглыми глазками, лежа в коляске здесь же на кухне, рот его был надежно заткнут пустышкой. Пустышка была особенная, с картинкой, Ленка прислала из Вены. Сначала обменивались новостями, в основном невеселыми - кто где что достал, какую отстоял очередь. Говорили, что кто-то еще собирается уезжать, что прикрывают эмиграцию через Европу. Всех стал живо интересовать Израиль. Бурно обсуждали первый съезд Советов, речь Сахарова, выключенный микрофон. Позже - смерть Сахарова. Тревога, ожидание, нетерпение, горбачевские полумеры, потом бесславный путч ГКЧП. Словом событий хватало, скучной жизнь в Москве в то время назвать было трудно. Поговорив, постепенно один за другим замолкали, наступала тишина, Андрей поправлял очки и разворачивал очередной перемазанный, мятый, небрежно исписанный листок. Писала Ленка легко, остроумно и довольно литературно - филолог все-таки. Письма были разными, веселыми и депрессивными, в зависимости от ее настроения. Сначала - бурные восторги по поводу продуктов, тряпок, витрин, магазинов, венских пивных. Одно из писем было просто поэмой, посвященной супермаркету. Потом восторгов становилось все меньше, иронии больше, и за шутками просвечивала грусть. Откровения типа : "А все-таки Вена - это большая дыра. Так, Рига + электрификация всей страны", или повторяемая из письма в письмо цитата "В Европе холодно, в Италии темно", - вызывали у всех недоверчивое недоумение. Никто из нас тогда за границей дальше Болгарии не бывал, и подорвать наше религиозное преклонение перед Европой, рыночной экономикой и продуктовым изобилием в супермаркетах, виденных нами лишь на фотографиях, Ленкиным насмешкам и намекам было не под силу. "С жиру бесится! Кому щи жидки, кому жемчуг мелок" - таков был общий приговор. А Ленка все повторяла на разные лады, что быть эмигрантом трудно. Да что трудно-то - недоумевали мы. Как может быть скучно в Вене? А Венская опера - о ней почему-то ни слова, а Пратер - "аттракционы да кока-кола", а пиво двадцати сортов ! "Денег мало, идя в город беру с собой увесистую шоколадку, примерно в полкило и связку бананов - на это можно прожить целый день", - еще бы, ты без этого поживи! Ну ладно Вена, но Италия! Собор Святого Петра, Колизей, "руины на каждом шагу, в некоторых даже живут", "каждую неделю у итальянцев какой-нибудь праздник - фейерверки, петарды, маскарады". Пособие хоть и небольшое, но хватает на жилье, на еду, на выпивку и даже на поездку в Венецию, делать ничего пока не надо - откуда горечь? "В Союзе мы накопили много мифов об ином лучшем мире, забыв, что он строится людьми, причем такими же, как мы с вами - в меру ленивыми, в меру умными и отнюдь не святыми. Есть еще одна особенность, видимо мы не изживем ее до конца жизни: мы не умеем быть беззаботными. Этот мир раздражает беззаботностью, весельем, ленью, поверхностностью, как усталого издерганного взрослого раздражают шумные и дурацкие игры детей. Мы вечно настороже, не умеем расслабляться, потому любая дружеская встреча - пьянка ... Мы чужие здесь и там, очень быстро выпали из старой жизни и не имеем никакого отношения к новой. Пересылка..." Несколько лет спустя, уже в Нью-Йорке, на нашей бруклинской квартире случился между Ленкой и Андреем разговор, который мне запомнился. Квартиру мы снимали очень приличную, в Мидвуде. Это тихий зеленый район Бруклина, по субботам ни одной машины, прогуливаются благообразные евреи в смешных меховых шапках. Мидвуд - место довольно богатое. Нищие многодетные хасиды с пейсами селятся не тут, а в Боро-Парке или на Краун-Хайтс. Мидвуд - район умеренных ортодоксов, детей в семьях - трое-четверо, все чистенькие, нарядные, веселые, мамаши в длинных юбках и париках приветливы. К русским эмигрантам отношение доброжелательное. Я уже была беременна Данькой, мы начали присматривать дом в Нью- Джерси, работа у Андрея и у меня была хорошей, и быт более не менее наладился. Но даже в благополучной жизни бывают перебои, и в тот день настроение у Андрея было скверное. Он пришел поздно. На работе что-то не ладилось, начальник отдавал дурацкие невыполнимые указания, требовал начать тестирование недописанной и практически неработающей программы. Андрей пытался сосредоточиться на технических вопросах, менеджер в технологии не разбирался, и его претензии сводились к пожеланиям типа "сделайте мне красиво". Андрей раздражался из-за невозможности ничего объяснить, винил свой убогий английский, чуждость корпоративного мира, жаловался, что не понимает тонкости отношений, правил субординации, более того, не чувствует по интонации, что имеет в виду начальник - выговор, приказ или дружеский совет. Ленка заехала ненадолго, она привезла нам с Брайтона каких-то вкусных вещей. Тогда таких русских магазинов, как на Брайтоне не было еще нигде. Мы пили чай, Ленка что-то вяло рассказывала. Потом заговорили о работе, потом повспоминали Москву, как читали Ленкины письма, и вдруг Андрей начал ее упрекать, за то что она не писала о самом главном. Эмиграция - замкнутый мирок. Мы никогда не попадаем в настоящую Америку. В чем тут дело - в языковом барьере, который непреодолим, сколько ни старайся, в другой ментальности, в том, что мы уже не молоды - не важно. Мы обречены на сытое, богатое, благоустроенное гетто, окружающий мир за стеклом, и туда нам нет входа. Средним классом мы, пожалуй, станем, уже становимся, а вот интеллигенцией не будем никогда. И дети не будут. В лучшем случае - интеллигенцией первого поколения, даже если попадут в лучшие университеты - ведь воспитываем их мы, а мы здесь в культурном плане - дикари, хуже дворников. - Я не писала! Я не писала! - горячо возмутилась Ленка, - да ведь только об этом я и твердила с самой Италии! Мы - чужие. Мы - другие. А вы мне - ты любуешься Италией! Ты жрешь киви и авокадо! "А мы в чулане, с дырой в кармане". Я потому и писать перестала, что вы ни хрена не понимали. Я вам кричала : "мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду", я шутила "мы чужие на этом празднике жизни", а вы подсчитывали, что мое пособие больше, чем ваша зарплата. А, ладно, - она махнула рукой и обижено замолчала. Мне запомнилось одно Ленкино письмо, последнее письмо из Италии. Ленка пыталась понять, кто такие - эмигранты, почему кого-то вдруг вихрем срывает с места и несет невесть куда. Письмо сохранилось. "... Эмиграция - я имею в виду публику, окружающую нас в Ладисполе, - оказалась совсем не такой, какой я себе ее представляла. Москвичей и ленинградцев мало, в основном бегут Украина и Белоруссия, бывшая черта оседлости - Одесса, Киев, Гомель, Минск, Черновцы, Бельцы, Хмельницкий, Житомир, даже Симферополь и Ялта. Ни у кого никакой идеологии, всем наплевать на коммунистов, да и на евреев по большому счету тоже, бегут за лучшей жизнью, бегут от беспросветного существования в рай, где есть колбаса и водка, и нет талонов на сахар. Собственно, этот мотив кажется мне более понятным и разумным, чем поиски мифической свободы. За свободой бегут тоже, но за буквальной: процентов пятнадцать - бывшие уголовники. Все крутятся в маленьком городке, тусуются на небольшом пятачке вокруг центрального фонтана, в меру сил занимаются коммерцией, пытаясь вручить перепуганным итальянцам советские ртутные градусники, палехские шкатулки, матрешек и балетные пуанты. Мой сосед-одессит, бывший директор магазина, отсидевший в Совке семь лет за незаконные махинации, привез целый чемодан пуантов. По вечерам они с другом, бывшим чемпионом Украины по боксу, оттрубившим свой пятерик за вышибание денег и ценностей из неаккуратных должников, напиваются, орут матом на весь Ладисполь и обещают выйти к фонтану танцевать на тех самых пуантах. Здесь много стариков, едущих с детьми или к детям, бывших ветеранов, коммунистов и беспартийных, хорошо ли, плохо ли проживших в Совке целую жизнь, оставивших за спиной любимые могилы, воспоминания, бесценные обломки своих так или иначе прожитых жизней. Они выбирают между памятью и родиной с одной стороны и одиночеством и разлукой с детьми с другой. Этих стариков безумно жалко, и не о них речь. А еще есть мы - крикливая, пестрая стая, даже по-русски мы говорим по-разному. Что же объединяет нас - меня, Женьку, Мишку - парикмахера, одессита, Яшу - немолодого филолога, преподавателя английского из Москвы, Гарика - маляра из Гомеля, Фаинку - портниху из Киева, Марика - художника из Хмельницкого, Иру - пианистку, одинокую девушку лет сорока из Ленинграда ? По-моему два качества, точнее два негативных качества, два отсутствия - бесстрашие и бессердечие. Почему бесстрашие - понятно. Только бесстрашный, лишенный нормальных инстинктов осторожности человек бросит неуютное, но стабильное, пусть даже слегка пошатнувшееся существование, и устремиться к чужим берегам, не будучи, заметьте, выслан, не рискуя дома быть расстрелянным в овраге. Только бесстрашием ( если, конечно, не глупостью ) можно объяснить готовность разрушить жизнь и начать строить ее на пустом месте, да и еще на чужом незнакомом языке. Незнание языков поразительное - отдельные старики помнят идиш, я встретила даму, в совершенстве знающую чешский, кое-кто почему-то говорит по- румынски - цыгане они, что ли ? Английский знают только бывшие учителя английского языка, зато эти не владеют никакой другой профессией. Про бесстрашие вроде все ясно. А вот бессердечие... Нет ни одного человека, не разорвавшего какие-нибудь душевные связи. Кто бросил жену, кто родителей, кто детей, сестер, братьев, любимых, все - друзей (чего уж тут о собаках и кошках). Никто не знает надолго ли, возможно, что навсегда. Потому, наверное, Ладисполь до краев переполнен муками совести, столько пьяных пронзительных исповедей можно услышать только если год, не слезая, ездить в общем вагоне поезда "Москва-Владивосток". Бессердечие очень дружит с сентиментальностью. Да, кстати, я наконец увидела своего отца. Он приезжал в Ладисполь посмотреть на меня, а заодно и по делу - писал какую-то статью или очерк "о положении еврейских эмигрантов в Италии в связи с участившимися отказами в статусе беженца" - он так выразился. Высокий, красивый, бездна обаяния, молодой, моложе, чем я ожидала. Глаза синие. Носит очки. Андрей похож на него сильнее, чем я. Все выше сказанное имеет к нему самое непосредственное отношение. Андрюш, помнишь, я все просила тебя вспомнить песню про тучку? Ту, которую он пел ? Я не придумала, песня была, он ее помнит: Come to me, my melancholic baby, Come to me and don't be blue, Every cloud has a silver lining Which the sun shines through. Это песня из фильма "The Roaring Twenties", который в русском переводе назывался "Судьба солдата в Америке". Трофейный фильм, его все видели и песню все знали. У Аксенова есть роман про Америку, который так и называется: "В поисках грустного бэби". Невеселое что-то письмо получилось. Ладно, "есть у тучки светлая изнанка"... Тогда, в апреле, когда Женька начал свои наезды, пытаясь убедить Ленку уехать, ей еще не приходило в голову, что меньше чем через год она окажется в Вене. Женькины рассуждения казались ей блажью, фантазией, влиянием Резника. В Женькину внутреннюю жизнь она не вникала, занятая собственными переживаниями. А с Женькой что-то творилось, это видела даже я. Он стал гораздо меньше рисовать для себя, мольберт в их комнате был давно задвинут в угол за кресло. Картинки, висевшие на стенках, не обновлялись. Женька жаловался, что все время съедает халтура, что он не видит смысла работать только для себя, а настоящее искусство никому не нужно, спрос только на китч и на соц-арт. Разговоры эти больше походили на самооправдание. Где-то собирались полуподпольные выставки, бульдозеры давно никому не грозили. Конечно, чтобы выставиться в Манеже или на Малой Грузинской надо было быть членом какого-нибудь Союза, но таких мастерских, как та, где мы слушали Звягинцева, были по Москве десятки, в них устраивались выставки и хэппининги, собиралась публика, бывали иностранцы. Собственно, иностранцы и были главными покупателями. Разбогатеть на живописи было трудно, но слова о работе "в стол", то есть на стенки собственной квартиры звучали неубедительно. Женьке не работалось. Я как-то раз услышала, как Андрей обсуждал Женьку с Сонькой. Сонька ко всем проблемам подходила с точки зрения психиатрии, и мне казалось, что она каждому готова поставить диагноз, но в тот раз ее мнение показалось мне убедительным. Андрей высказался в том духе, что Женька просто талантливый ремесленник, умение рисовать, отсутствие постоянного места работы и слабость к спиртным напиткам еще не делает человека художником. С Ленкиной легкой руки Женькина биография была известна всем. Сонька заключила, что художником-то он был, или во всяком случае подавал надежды, а потом случилась с ним тяжелая депрессия или психоз, черт его знает. В результате он угодил в Кащенко, и творческие способности у него так и не восстановились. - В психиатрии это называется "шуб", у него так и в истории болезни записано, я ее нашла, я сейчас в этом отделении работаю - сказала Сонька. Дальше она долго еще говорила, употребляя длинные и совершенно не знакомые мне слова. Я поняла, что "шуб" - это острое состояние, как бы взрыв болезни. Состояние это снимается лекарствами, но последствия могут быть разнообразными - снижение интеллектуального уровня, угасание творческой потенции, нарушение способности воспринимать новое. Больному при этом кажется, что все в порядке, он такой же как был - это, кажется, называется "отсутствием критики", в своих неудачах он склонен винить обстоятельства, других людей, словом, все, кроме болезни. Шуб может повториться несколько раз - это как лестница, по которой идут только вниз. Пока Женька был влюблен, он был на подъеме, кое- что восстановилось, он рисовал, но потом возбуждение - "маниакальная фаза", по Сонькиному определению - прошло, и все вернулось на тот уровень, который был сразу после болезни. Звучало все это страшновато, но к Дворнику очень подходило. Я спросила, как же Ван Гог, даже отрезав себе ухо, рисовал все равно гениально, но Сонька объяснила, что шизофрения бывает разная. К тому же Женька явно не Ван Гог, и вряд ли им был. Права была Сонька или нет, но в своем творческом кризисе Женька с основном винил Совок, валя в кучу невозможность выставляться и продавать серьезные картины, отсутствие красок, холстов и всего прочего, необходимого для работы, тесноту в квартире, то, отсутствие мастерской, низкие вкусы публики, притеснения евреев, к которым он почему-то причислял себя, очереди в магазинах, злобные рожи в метро. Запад в его мировосприятии был негативом этого мира - вот там он и будет вместо матрешек писать великие картины. Не знаю снизились ли у Женьки интеллектуальные способности и глубина восприятия, их у него, по- моему и раньше было немного. Ленка ничего не слышала и не видела. Она вообще обладала способностью замечать только то, что ей хотелось. Со времени концерта Женька для нее отодвинулся полностью на второй план. Ее занимал только Звягинцев. - ... Нет, просто так, ничем это кончится не может. Я, конечно, повела себя как дурочка, но Звягинцев этот тоже хорош. Вот помяни мое слово, он еще появится. Меня просто так еще никто не забыл. Ты чего такая кислая ? Я сидела с Ленкой на кухне. Все было, как обычно, только вместо оладий к завтраку она возилась с борщом, завтрак в то воскресенье она проспала. День был великолепный, после вчерашнего дождя на деревьях полопались почки и весь двор был обрызган нежной бледной зеленью, пропитан тополиным клейким запахом. Коричневая шелуха усеяла весь асфальт, налипала на подошвы. Я почему-то неважно себя чувствовала, запахи меня раздражали, особенно дух Ленкиного борща, пригоревшего лука, пар вареной свеклы, неожиданно навязчивый тошнотворный запах бульона, как будто мясо было не очень свежим. В Андрюшиной комнате пахло также, поэтому я не уходила с кухни, а пристроилась в самом углу у открытого окна. Ленка резала капусту огромным ножом и болтала. Она уже успела пересказать мне разговоры об отъезде и теперь говорила о том, что больше всего ее занимало - о Звягинцеве. Собственно, сказать о нем ей было нечего, поэтому она на разные лады повторяла одно и то же - он еще придет, никуда он не денется, подумаешь, гениальный поэт, наглый просто, но он все равно появится. Андрей ушел на рынок, Дворник в гостиной гудел пылесосом. Мне было некуда деваться, я слушала Ленку, скучала и маялась от дурноты и головокружения. Вечером мы с Андреем собирались идти в театр и я от всей души надеялась, что к вечеру мне полегчает. - Да что с тобой, Галка, ты какая-то зеленая ? - Ленка обернулась на меня, продолжая орудовать ножом, и вдруг взвизгнула. Я вскочила. По белой капусте растеклись неприятные красные пятна. Порезанный палец она уже засунула в рот и сейчас глазами и здоровой рукой показывала мне на аптечку и мычала. Судя по ее гримасам, порезалась она несильно, но кровь текла вовсю. Я полезла за пластырем, отрезала полоску и собралась заклеивать. Ленка вытащила палец изо рта и протянула ко мне. Из не очень длинного бледного пореза выдавилась полоска крови. Я примерила пластырь, кровь капнула мне на палец, и тут я первый раз в жизни потеряла сознание. Падать в обморок оказалось очень неприятно и стыдно. Я, видимо, пришла в себя быстро, хотя Ленка успела набрать в рот воды и обрызгать меня всю, как брызгают на пересохшее белье при глажке. Я открыла глаза, тошнотные зеленые круги покрутились, раздвинулись и убрались куда-то, и я увидела Ленку, стоящую передо мной на коленях с раздутыми щеками и полным ртом воды, она снова собралась плеваться. Пластырь так и висел на ее пальце, приклеенный только одной стороной, я поспешно отвела глаза, чтобы не увидеть крови и тут она меня снова окатила водой. "Хватит", - хотела сказать я, но оказалось, что язык еще ворочается плохо. Дальше началась общая суета. Ленка с Дворником поднимали меня, укладывали на диван, порывались вызвать скорую. Пришел Андрей, испугался и начал суетиться вместе со всеми. Я вскоре очухалась, но от стыда за такую нелепую слабость - до обморока испугаться пореза на пальце! - я не показывала виду, что мне лучше. Ленка, убедившись, что я не умираю и скорая мне не требуется, оставила меня в покое и вернулась на кухню. Андрей поправил одеяло, присел на краешек дивана, но тут она его позвала. Вернулся он с кухни каким-то озабоченным, снова долго поправлял одеяло, сел и, не глядя на меня, спросил: - Галочка, а у тебя все в порядке ? Я не поняла вопроса и принялась объяснять, что это от крови, что Ленка порезала палец, а я испугалась, но он перебил меня : - Нет я имею в виду, ну, по-женски... - По-женски ? - Ну, ты не беременна, нет? - и он наконец решился взглянуть на меня. -Нет, насколько я знаю, - ответила я , лихорадочно пытаясь припомнить, когда у меня была последняя менструация, у меня со сроками вечные неполадки - нет, вроде ... - Ты только, если что, не скрывай от меня ничего, ладно? - и, слегка отвернувшись, добавил - и с сестрой моей не советуйся. - Почему ? - Она насоветует, - и он опять стал подтыкать и расправлять черно-красный клетчатый плед, которым я была укрыта. Плед пропах табаком и меня снова замутило. Театр в этот вечер пришлось отменить. Тошнота моя не прошла ни назавтра, ни через неделю, и когда я шла в лабораторию за результатами анализа, я почти не сомневалась в ответе. В маленьком полуподвальном помещении недалеко от "Добрынинской" была духота и толчея. Я протиснулась между какими-то толстыми тетками, приблизилась к окошечку. Рядом стояла и плакала молодая девчушка, лет от силы семнадцати. Она хлюпала носом и вытирала его скомканной белой бумажкой. Я пробормотала свое имя, и мне в руки вылетела такая же бумажка. На ней наискосок стоял черный небрежный штамп : ОБНАРУЖЕНА. Меня так тошнило, что никаких эмоций я не испытала. Брезгливо сжавшись, чтобы не отираться о потные бока, я выбралась на улицу. Меня преследовал запах немытых тел и почему-то селедки. "Не поеду на работу, - думала я, - Домой поеду, в Бибирево. Позвоню Андрею, пусть он разбирается, что делать, и поплачусь маме. Плевать, что она скажет, все равно узнает рано или поздно. " Сейчас, спустя десять лет, все чувства, переживания, замирания сердца стерлись, забылись, переиначились. Как Андрей делал мне предложение, я не помню. Он, кажется, приехал ко мне в Бибирево, по-моему, с цветами - очень хочется сказать - с астрами, но какие в начале мая астры! Наверно астры были в какой-то другой раз - он в белой рубашке, немножко тесной в вороте, стоит в дверях моей квартиры с астрами, а мама за моей спиной распевает гостеприимно: "Андрюша, здравствуйте, заходите, какие чудесные астры..." Нет, тогда это были не астры, а, наверно, тюльпаны с центрального рынка, и бутылка шампанского, и расшаркивания в дверях. Мама суетилась и стеснялась, отец отводил глаза, им было неловко, что свадьба будет, как отец шепнул матери, "вынужденная". Нет, не помню, ни разговоров, ни поцелуев, помню только, как все время нечеловечески тошнило. С свадьбой торопились - чтобы успеть, пока живота не видно, и мама с теткой что-то мудрили над кучей гипюра - моим свадебным нарядом, и мама бормотала: "Все не по-людски. Шаманались-шаманались, теперь женится - на тебе, за две недели, ну о чем он раньше-то думал? Такой на вид серьезный парень...", а тетка поддакивала, и под шумок расспрашивала про зарплату, про квартиру, про Ленку: "С сестрой живет? И что - меняться будут?" Первый семейный сбор на Малой Бронной: равнодушные светские улыбки Александры Павловны, Владимир Николаевич, вальяжный, в неизменном замшевом пиджаке, мои обыкновенные родители, выглядящие с ними рядом жалкими. Дворник, поддатый и исполненный добрых чувств, поздравлял искренне, Ленка улыбалась и шутила, а глаза у нее были серыми, холодными и злыми. Они с Андреем убирали со стола, я вышла на кухню помочь, и из коридора услышала Ленкин насмешливый голос: - Жениться, братец, надо на сироте! Я попятилась назад в комнату. Андрей говорил что-то примирительное, Ленка открыла воду и начала мыть посуду, слов я больше не различала. Не помню я и свадьбу в ресторане "Прага" - какие-то длинные белые столы, музыка, пьяные лица, запахи кухни - и опять тошнит, тошнит, тошнит, кружится голова, душно, кричат "Горько", Андрей сидит рядом, скованный, чужой, а в уголке Женька с моим дядей беседуют о чем-то увлеченно и подливают себе водочки, давно не обращая ни на кого внимания. Ленка сидит одна, подперев голову рукой, с брезгливым выражением лица. Как только к ней кто-нибудь обращается, лицо сразу меняется, становится участливо- заинтересованным, и вот я уже слышу сквозь пенопластовое шуршание голосов: - Галочка чудесно выглядит! Вы сами шили платье? Потрясающе! - это видимо моей маме. Почти весь июнь мы с Андреем провели на даче, в Малаховке, отказавшись из-за моего гнусного самочувствия от свадебного путешествия. Тошнить перестало где-то к июлю, когда я уже жила на Малой Бронной. Тогда и возобновились наши с Ленкой воскресные утренние разговоры на кухне. Ленка поначалу обрадовалась возвращению своего неизменного слушателя. - Ты тут замуж выходишь, блюешь по все дни без продыху, а мне и поговорить не с кем! Дворник, знай себе, яйца красит, и они с Резником все в Америку едут, Патрик утюжит день и ночь, пиздит только о долларах, Сонька в своей интернатуре сгинула - ее в Кащенко работать взяли, так она только о психах разговаривает, остальные Россию спасают, как бешеные. Дурдом. Одна Танька осталась. Дура она, конечно, но все ж - живая душа ... Танька числилась Ленкиной подругой. Они были знакомы Бог знает как давно, по-моему, с детского сада, учились десять лет в одной школе. Танька недавно закончила Горный институт, работала экономистом. Ни мужа, ни постоянного романа у Таньки не было, и вся ее жизнь крутилась вокруг Ленки. Ленка ее особенно не любила, но и не прогоняла, ценя в ней преданность и зависимость. Танька всегда оказывалась под рукой, когда было не с кем поговорить, не с кем куда- нибудь пойти или поехать. Мне Танька не нравилась - маленького роста, кругленькая, говорливая, восторженная, она смотрела на Ленку с обожанием и завистью, пыталась копировать ее интонацию и словечки, хотя матерщина и грубости, у Ленки звучащие милой насмешкой, у Таньки выходили неестественно и неприлично. Но лицо у нее было симпатичное, большие круглые карие глаза смотрели печально, как у Бэмби, от улыбки на пухлых щеках появлялись милые ямочки. - Помнишь, я тебе говорила, что он никуда не денется ? Как - кто ? Звягинцев! Ты что - и Звягинцева забыла ? А, помнишь. Ну вот - Ленка бросила на стол ножик, положила в салатную миску недорезанный помидор, уселась с ногами на стуле и потянулась к синей сигаретной пачке, лежащей на столе, - никуда он не делся, его Патрик привел в середине июня, вы на даче были... Патрик привел Олега неожиданно, не предупредив Елену заранее. Была пятница и народу как всегда толпилось много : Мишка Резник, против обыкновения вместе с женой Светкой, Танька, Костя Игнатьев, с которым Елена успела подружиться, Володя - "йог" - новое Еленино приобретение, высокий голубоглазый красавец, застенчивый и молчаливый. Сонька утверждала, что он страдает дислексией - психическим расстройством, при котором человеку трудно говорить, связно выражать собственные мысли. Работал Володя врачом на скорой помощи, в доме появился недавно. Он сидел, молча улыбаясь, и не сводил глаз с Елены. То что он йог, известно было только с Елениных слов, никому, кроме нее, вступить с ним в словесный контакт пока не удалось. Еще была Катя, симпатичная и кокетливая блондинка. Елена подружилась ней на работе. У Кати полгода назад родился ребенок, поэтому ей редко удавалось выбираться из дома. Появление Звягинцева, конечно, произвело фурор. - Простите, Олег, это Вас я недавно видела по телевизору в программе "Добрый вечер, Москва?" - Танька вылезла с этим вопросом, как только Елена провела Олега на кухню и представила. Олег был одет в тот же шикарный черный бархатный блейзер, в котором выступал на концерте. В телевизионной передаче он тоже был в этом блейзере - похоже, это его единственная парадная одежда. Черные джинсы, рубашка в мелкую красную клеточку, с каким-то маленьким черным лейблом на кармашке - элегантный, небрежный, подчеркнуто вежливый - блестящие черные волосы, очень чистые, лежали на воротнике. Женька рядом с ним в своих засаленных джинсах выглядел каким-то неуклюжим и непромытым. Олег обернулся к Таньке, улыбнулся доброжелательно, подтвердил, что видела она именно его, посетовал на неожиданно свалившуюся популярность, к которой был не готов. - Представляете, Таня, меня вчера первый раз в жизни узнали на улице! Мы шли с женой по Тишинскому рынку, а на встречу пара такая молодая. Одеты роскошно, ребенок с ними лет пяти в джинсовом костюмчике, в авоське несут черешню. Жена моя мне шепчет: "У, спекулянты!" Поравнялись мы с ними и слышим : "Смотри, Звягинцев идет". Ну я загордился, выпрямился, грудь выпятил - и тут - "А он кто - муж Пугачевой?" Все засмеялись. Олег сразу стал центром общего внимания. Посыпались вопросы - про телевиденье, про стихи, кто-то притащил из комнаты гитару, Олег, не кокетничая и не ломаясь, согласился спеть. Он пел и, как тогда на концерте, смотрел на Елену. Она совершенно забыла про Женьку, даже рот приоткрыла от удовольствия: "Я просто бродячий прасол, брожу я с товаром разным, Брожу я с товаром странным по всем поднебесным странам, Товар отдаю не даром, улыбка цена товару, Да слезы цена товару..." - Олег, у Вас потрясающий голос, - не отставала Танька. Она была в восторге от внимания, которое Звягинцев оказал ей при знакомстве, и не хотела это внимание терять, - вы, наверно, замечательно поете романсы? - О да, - безо всякого смущения согласился Олег, - романсы я пою замечательно. Моя бабушка всегда утверждала, что если бы я был безногим и пел в электричке, моя семья жила бы безбедно. Олег слегка наклонился к Таньке и, глядя ей без улыбки прямо в глаза, в полную силу, с надрывом затянул "Ямщик, не гони лошадей". Маленькая кухня наполнилась его голосом. У Елены по спине побежали мурашки. "Да уж, слезы - цена товару. Наплачусь я с тобой ", - подумала она и посмотрела на Женьку. То есть она посмотрела на холодильник около которого Женька только что стоял, как он стоял всегда, привалившись к стенке, скособочившись на одно плечо и засунув руки в карманы. Но сейчас у холодильника было пусто. Не дай Бог, опять сцену устроит! Елена обернулась к двери и с облегчением перевела дух. Женька в коридоре о чем-то разговаривал с Катей. Что- то то ли в его позе, то ли во взгляде, обращенном на Катю, показалось Елене странным, но она не стала задумываться. На кухне было невозможно тесно, все слушали Олега. Елене чувствовала досаду. Приятно, конечно, принимать у себя на кухне телевизионную знаменитость, это не часто бывает, но не песни же петь он приперся в конце концов! Вечер превращался в бенефис Звягинцева, что Елену никак не устраивало, к тому же Танька устроилась как-то подозрительно близко от Олега и явно блаженствовала. Елена дождалась паузы, и, прежде чем Танька успела в очередной раз раскрыть рот, воскликнула: - Ребята, Андрея же нет! Пошли в комнату, танцы устроим! Женька повернулся и посмотрел на нее через головы сидящих: - Танцы ? Ну что ж... - и он первый пошел в гостиную какой-то развинченной походкой. Гостиная в квартире на Малой Бронной называлась обычно "большой комнатой". Она не была особенно большой - метров шестнадцать, но в ней было мало мебели. Вдоль одной стены стоял старый красный диван, с выпирающей в самой середине пружиной, напротив всю стену занимали книжные полки, туда же были встроены телевизор и стереосистема. В углу около балконной двери небольшой стол с парой стульев - и все. Елена давно мечтала о ковре, но ковры были дорогими и их трудно было доставать, так что потертый пол оставался голым. Дом был старым и паркет не был покрыт лаком; еще одна любимая маниловская идея Елены и Андрея - не вызвать ли циклевщиков и не привести ли пол в порядок - навсегда осталась невоплощенной. Пол полагалось мазать мастикой и натирать, чего, конечно, никто никогда не делал. Электрический полотер - чудо техники пятидесятых годов - пылился в прихожей и изумлял новых гостей. Половицы скрипели немилосердно. Из открыток балконной двери тянуло свежим холодком и тополиным запахом. Пока Женька включал стерео - старенький "Аккорд", и выбирал пластинки, Елена притащила с кухни свечи, зажгла их и погасила верхний свет. Стало почти темно. Женька поставил пластинку и опустил звукосниматель куда-то на середину. Игла неприятно пискнула и "...томленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась..." - почему-то он выбрал Оскара Строка. Резник шутливо раскланялся со своей женой, Патрик с издевательской почтительностью пригласил Таньку. Слава Богу, в этот раз Патрик, похоже, намерен ей помогать. Олег выждал короткую паузу и пригласил Елену. "Без тоски, без печали, в этот раз прозвучали слова твои". Олег, несмотря на свою нескладную худобу и сутулость, танцевал хорошо, легко, хотя это было, конечно, никакое ни танго, а так - топтание и покачивание в обнимку. Женька уселся с самой середине дивана, откинул голову на спинку и наблюдал за Еленой. Она под его взглядом чувствовала себя скованно, сбивалась с ритма и отворачивала от Олега лицо. Олег молчал, тоже смотрел в сторону и не пытался прижимать ее к себе - скромный такой танец двух малознакомых людей. "...В это час ты призналась, что нет любви..." Наконец мелодия кончилась, Олег опустил руки и Елена проворно двинулась к столу, где стояло вино, разновысокие рюмки, бокалы и стаканы и кое-как сервированная закуска - сыр на тарелке, поломанная на крупные куски шоколадка. Звягинцев подошел тоже, взял у нее из рук бутылку, налил вина ей и себе. Его манера безо всякой неловкости смотреть прямо в лицо смущала Елену. Она уткнула глаза в стол, крышка которого, когда-то полированная, а теперь матовая, была испещрена царапинами и круглыми пятнами - следами от многочисленных стаканов и чашек, в нескольких местах прожжена сигаретами. - Лена, я часто вспоминал тебя. - Я тоже, - Елена, стесняясь, совсем отвернулась, и пальцем машинально расковыривала какую-то дырочку в поверхности стола, - но ты меня не искал. За спиной продолжала играть музыка, поскрипывал пол и шаркали ноги. "Но Вы прошли с улыбкой мимо" - как-то несовременно и легко заходятся скрипочки, - "и не заметили меня". Какой у Таньки голос навязчивый. С кем она говорит, не слышно, а она бухтит и бухтит, неужели все Патрика мучает ? - Ты придешь когда-нибудь ко мне ? Елена пожала плечами, и, решившись, подняла глаза на Олега. Он стоял очень близко и смотрел на нее сверху вниз. Если он чуть-чуть нагнется, он ее поцелует. Елена опустила голову и отодвинулась. Музыка прекратилась, сзади зашумели. Рука Резника протиснулась между Еленой и Звягинцевым и безошибочно ухватилась за бутылку со спиртом, на дне которой бултыхались ярко желтые лимонные корочки: - Женька, тебе налить ? - крикнул он куда-то в комнату. Елена не оборачивалась и головы не поднимала. Рука Резника с неровно обкусанными грязными ногтями исчезла, унося бутылку. Справа на краю зрения появился серо-голубой рукав - джинсовая рубашечка "Вранглер" - Патрик, пижон валютный, подкрался как всегда бесшумно. Между Еленой и Звягинцевым втерлась Танька, и сразу стала приставать к Олегу, просить, чтобы он налил ей вина, угостил сигаретой На Таньке была красная с синим ситцевая блузка со стоячим воротником. Блузка натягивалась на толстой груди, от узора рябило в глазах. Джинсы топорщились на ляжках. С такой фигурой юбку надо носить. А еще лучше рясу. И почему с мужчинами Танька всегда разговаривает задорным комсомольским голосом? Елена обернулась в комнату. Светка Резник с Катей копались в пластинках, Мишка с рюмкой сидел на диване. Володю-йога она в темноте разглядела не сразу - он устроился на полу по-турецки, луч света, падающий из коридора освещал кусок бороды, зубы поблескивали в неизменной улыбке. Женьки и Игнатьева видно не было. Елена вопросительно поглядела на Патрика. - Не волнуйся, твой Отелло в сортире, - шепнул ей Патрик. Звягинцев продолжал разговаривать с Танькой. Ух, доставучая баба! Олег говорил о мистике, экстрасенсах, лечении руками. Танькино круглое глуповатое лицо, выражало напряженное внимание. что даже рот приоткрылся. Елена уже хотела попятится и незаметно отойти от стола, как вдруг Звягинцев обратился к ней. - Вот, кстати, у Лены очень сильное биополе, хотя, видимо, неосознанное. У тебя должны быть очень чувствительные руки. - Угу, - сзади мешал стул, справа боком на край стола присел Патрик, чтобы отойти, надо было отодвинуть Звягинцева. Разговоров про паранормальные явления Елена терпеть не могла, - я на самом деле Джуна и Ванга в одном лице, мне вон тот йог говорил. Сейчас дотронусь, и будет ожог. Пропусти пожалуйста. Елена прикоснулась к рукаву Олега, пытаясь пройти, он Олег ухватил ее за кисть. - Погоди, ты напрасно говоришь таким тоном, - он уже полностью повернулся к Елене, забыв про Таньку, - люди склонны отрицать недостаточно изученные и пугающие явления. Пока я не испытал мистического озарения, я был полон скепсиса также, как ты. "Он что, думает, что мне шестнадцать лет? Не видно, что я не Танька? " - Елена потянула руку, но Звягинцев держа ее за пальцы перевернул кисть ладонью кверху. - Пальцы у тебя прямые и длинные, как карандаши. Я тебе сейчас погадаю. Он повернул ее руку к свету и поднес поближе к свече, стоящей на столе, чтобы получше разглядеть линии. Елена почувствовала колеблющееся тепло. Свеча скособочилась, пламя подрагивало от ветерка из открытого окна и потрескивало еле слышно. Пахло горячим воском. Звягинцев склонился, как будто действительно пытался рассмотреть линии и что-то забормотал. Танька вытянула шею, тоже пытаясь разглядеть Еленину ладонь. Патрик молча курил. Он вообще за весь разговор не произнес ни слова. За спиной заиграла музыка, на этот раз с английским текстом. А, Джоан Баэз, трогательный детский голосок, любимая Женькина пластинка. Светке с Катей все-таки в разрозненной куче удалось откопать что-то танцевальное и не столь многозначительное, как танго тридцатых годов. - Так, так, угум, это сюда, да-а, а это что? Угум... А ты, Лена, опасная женщина. - Во-первых, я не Лена, а Елена. Чем же я так опасна ? Елена чувствовала себя неуютно, поэтому голос ее прозвучал раздраженно. Олег пожимал ей руку и незаметно поглаживал большим пальцем, все это дурацкое гаданье было затеяно только для этого, но напряженное Танькино любопытство, молчание Патрика за спиной, взгляд йога через всю комнату, Женька, который тоже болтался где-то по квартире и, наверно, наблюдал за ней, гасили всякое удовольствие. Плечи Звягинцева загораживали от нее комнату и ей толком не было видно, что там происходит. Хорошо бы все куда-нибудь провалились! И Танька в первую очередь. - Олег, а как Вы гадаете? - нет, если эта дура так будет тянуться, она точно вывихнет себе шею, и слава Богу. - Я не гадаю, как цыганка, - и он снова обернулся к Таньке, - скорее стараюсь заглянуть в душу. Рука - лишь проводник душевных потоков, как я Вам говорил, - и он снова стал вглядываться в ладонь, - Ты, Елена, ведьма. У тебя сбываются все желания. И это опасно прежде всего, для тебя самой. У тебя деспотичная мать, какое-то сильное потрясение или потеря в детстве, - что-то связанное с отцом, по которому ты всю жизнь тосковала... "Ого! Ну это он мог и от Патрика узнать", - несмотря на утешительное соображение, уверенности и раздражения у Елены сразу поубавилось, а любопытство возросло. Олег поворачивал ее ладонь под разными углами к свету, потом впивался ей в глаза взглядом, который видимо считал проницательным и снова обращался к руке. Под столом его колено дотрагивалось до ее ноги. При этом он продолжал говорить низким проникновенным голосом: - Тебя ждут большие потрясения и изменения в судьбе. Здесь какой- то узел, разветвление на линии жизни. У тебя невнятные линии, судьба еще не до конца прорисована. Если ты сделаешь правильный выбор, то проживешь лет до девяноста и у тебя будет - раз, два - а, трое детей, из них один приемный, кажется, все мальчики. После тридцати - материальное благополучие. Мужа ты переживешь лет на двадцать. - А если нет ? Олег пожал плечами: - По другой линии какая-то трагедия. - Я умру ? - Линия обрывается. Довольно скоро. - А чего выбирать-то ? - Елена вдруг испугалась, ей хотелось прекратить гадание, как неуместную мрачную шутку, и в тоже время не терпелось дослушать. - Не знаю, - и Олег отпустил ее руку. Елена поднесла ладонь к глазам и попыталась что-нибудь увидеть. Ладонь как ладонь. Розовая. Чистая. Влажная. И ни черта особенного на ней не видно. - А мне Вы погадаете? - Танька все продолжение гадания пыталась вставить слово, топталась, вздыхала и всячески старалась обнаружить свое присутствие, теперь она воспользовалась паузой. "Глори, глори, аллилуйа, глори, глори,аллилуйа..." - Джоан Баэз пела какой-то гимн. Они что, под это танцуют ? Будто в ответ на вопрос, кто-то за спиной Елены прервал песню на середине. - Я не гадаю дважды за вечер, - ответил Звягинцев довольно сухо. Все-таки она его достала. Патрик наконец зашевелился, а то Елене уже казалось, что он окаменел. Странный он сегодня какой-то. Патрик налил вина всем стоящим у стола. За спиной что-то спросил Женька, рассмеялась Катя, потом запел Джо Дассен, и снова ноги зашаркали по паркету. А что они там пьют ? Спирт, который Резник увел ? Елена снова хотела отойти от стола и заняться остальными гостями - ситуация становилась неприличной. - А кто твой портрет рисовал ? - спросил Звягинцев. Ему не хотелось отпускать Елену. - Муж. Вон он, - Елена повернулась, чтобы окликнуть Женьку, Олег наконец отступил. Женька в центре комнаты танцевал с Катей, нежно прижимая ее плечи левой рукой и опустив правую ей прямо на попу. Как раз когда Елена обернулась, он склонился и не то поцеловал ее, не то что-то прошептал на ухо. Он что, спятил? - Мой муж целуется с блондинкой, - сказала Елена задумчиво. Патрик рассмеялся тихонько и как-то ехидно. Елена решительно взяла Звягинцева за руку, - пошли-ка танцевать! Олег колебался. - Пошли, пошли, - Елена шагнула вперед и потащила его за руку, но в это время музыка опять замолчала. Женька еще секунду постоял с Катей в обнимку, потом нехотя отпустил ее. Елена прошла к выключателю и зажгла свет. Хватит этой романтики при свечах! - Эй. Резник, отдавай спирт! Всем выпить надо! Все зашевелились, потянулись к столу, йог встал, помассировал затекшую ногу и присоединился к общему оживлению вокруг спирта. Катя улыбалась смущенно и виновато, стараясь держаться от Елены подальше. Сейчас Катя Елену не волновала. Посидишь дома с ребенком с Катино, так и пьяный Дворник мужиком покажется. Елена подошла к Женьке, оставшемуся у книжных полок. Так и есть. Пьян в сисечку. Когда он успевает, Боже мой ! Стоит, щурится, взгляд тупой, рожа красная, белки глаз в кровавых прожилках. - Сукин ты сын! - тихо сказала Елена, - опять нажрался ? - А ты не сучка ? - Женька улыбнулся пьяной улыбкой. - Шел бы ты спать ? - Елена постаралась, чтобы это звучало миролюбиво. Ей было неловко. Ну почему надо вечно так надираться? Никто не пьян, только он и, наверное, Резник. И напивается как-то отвратительно, скандально. Ведь более кроткого и любящего человека, чем трезвый Дворник, надо поискать. - С чего мне спать ? Я тебе мешаю ? - Да не мешаешь ты мне, - Елена отошла с досадой. К Звягинцеву она решила на всякий случай больше не подходить - шут знает, что Женька может выкинуть в ревнивом припадке. Остаток вечера пили чай, Олег снова пел и рассказывал байки. Оказалось, что он знаком со всей московской богемой, и поэтами, и художниками, и даже отчасти через литературные студии и общих знакомых вхож в мир официального советского искусства, общался с Арсением Тарковским, видел много лет назад, до эмиграции, Наума Коржавина, встречался в Пярну с Давидом Самойловым. В другое время все это страшно занимало бы Елену, но сейчас она в основном следила за Дворником, который с каждой следующей рюмкой все больше становился похож на Терминатора в исполнении Шварценнегера - механические движения, каменная морда и глаза, как красные лампочки. О существовании Терминатора и Шварценеггера Елена узнала недавно, с появлением видиомагнитофона. Видак приволок Патрик, на время, но Елена так умоляла его игрушку не уносить, что Патрик продал магнитофон Андрею в рассрочку. Заодно пришлось покупать и цветной телевизор. В основном видео полюбил Женька, и Шварценеггер, Ван Дамм и Сталоне стреляли, обливались кровью, уничтожали несметные полчища врагов и неизменно побеждали, вызывая детский восторг. У кампании, кроме интеллектуальных разговоров появилось новое развлечение. "Статями Дворник, слава Богу, не Терминатор, но разнести все к черту может", - невесело думала Елена Когда к закрытию метро гости начали собираться, она с трудом скрыла облегчение. - Я позвоню тебе, - шепнул ей Звягинцев в дверях, и все вывалились на спящий двор. Из открытых окон балкона и голоса и смех сначала были хорошо слышны, потом стали гулкими - кампания проходила под аркой, а потом и вовсе смолкли. Елена стала собирать со стола. Почему после пьянки, даже тихой, интеллигентной, остается такой жуткий бардак? А еще большая комната, кучи окурков в пепельницах, затоптанные куски сыра, размазанный по полу помидор, заляпанный воском стол, расшвырянные пластинки, рюмки и стаканы на всех возможных поверхностях - на столе, журнальном столике, книжных полках... - Ух, устала, - она повернулась к Женьке, - помоги, а? Ну что ты смотришь на меня, как Терминатор! Убрать, говорю, помоги! Жень! Женька отделился от холодильника, который он подпирал задом все время, пока выходили гости, и, не вынимая рук из карманов, медленно пошел на Елену. Плечи его были подняты, шея вытянута вперед, а лицо... На лицо Елена предпочитала не смотреть. Она попятилась и уперлась спиной в край раковины. Мокрая железка неприятно холодила поясницу. Женька навис над Еленой. А может он и не меньше Шварценнегера? - Ты с ним спишь? Елена все-таки подняла голову. Глаза как у свиньи. У кабана бешенного. Не то чтобы она видела вблизи бешенных кабанов, но у них в полуприкрытых кровавых глазках должна быть вот такая тупая ярость безо всякой мысли. - Что? С кем? Женя взял ее за запястье, не сильно, почти нежно. - Отвечай мне правду! - Какую правду? О чем? - Елена улыбнулась кривой идиотской улыбкой, она всегда так улыбалась, когда была растеряна или напугана. Дворник медленно начал выкручивать ей руку. Стало так больно, что она заорала. - Аааа ! Пусти, идиот! Мерзавец, мудак, пусти! Ааааа! Наконец Женька выпустил руку, она вывернулась, и, отпихнув его плечом, метнулась в ванную. Заложив задвижку, и пустив на руку холодную воду, Елена присела на край ванны и немножко отдышалась. В газовой колонке за спиной отсвечивал синим маленький фитилек. Кран над ванной капал, по эмали струился желтоватый подтек. Пахло мылом и какой-то гнилью - опять под ванной забыли мокрую тряпку. Зубные щетки, бритвы, кремы, лосьоны, куча полотенец - как в коммунальной квартире. Ну да, щеток-то куча, а дома никого нет. Опять стало страшно. Что он там делает, за дверью ? Рука болела все сильнее, боль ползла от кисти к плечу. Елена вертела руку под холодной струей, ежась, спиной и затылком ожидая стука в дверь. Когда этот стук наконец раздался, стало даже легче. - Елена, открой ! Задвижка на двери хлипкая, ее и она сама могла бы сорвать, если бы сильно дернула. - Не открою, - Елена встала, но не оборачивалась, следя за дверью в зеркало. Женя рванул дверь, задвижка повисла на одном гвоздике, в зеркале на мгновение отразились два лица - ее, бледное, с расширенными глазами и красным ртом, и его кирпичная харя. Елена повернулась и вжалась в угол между раковиной и ванной. - Выходи отсюда ! - лицо и волосы у Дворника были мокрыми, воротник рубашки и плечи тоже. С взъерошенных волос струйки стекали на лоб, щеки, одна капля повисла на носу. Как у Дуремара, продавца пиявок. Бешенства в глазах уже не было, сам, видать, испугался, но виду не подавал. - Выходи ! Я постель постелил. Елена продолжала вжиматься в угол. Ужасно заболел живот, спазмами, как при поносе. Она молча отрицательно помотала головой. Женька протянул ручищи и вытащил ее за плечи из угла. Похоже, сейчас он боль причинять не хотел. Елена повела плечами, стряхивая его руки и он их сразу убрал. - Выходи ! Он легонько толкнул Елену в спину. Драться с ним в тесной ванной, среди мокрых полотенец и сушащихся на веревке трусов было нелепо, и Елена пошла вперед. Женька шел сзади, и в прихожей очутился между нею и входной дверью. - Иди-иди! В комнату. Елена стояла согнувшись и прижимая ноющую руку к животу. - Пусти меня! Я уйду. - Иди и ложись. Завтра утром я сам уйду. Ты у себя дома. Живот заурчал и от боли Елена согнулась. - В туалет пусти, а ? Женя отступил. Шекспировская сцена, завершившаяся вместо кинжала и лужи крови поносом. Бледно-зеленая кафельная стена туалета вся была заклеена смешными вырезками и картинками. Елена машинально скользила по ним глазами. Туалетной бумаги не было, вместо нее в держалку засунута кое-как порванная бумага и газеты. На крышке бачка - забытая кем-то толстая растрепанная книжка в коричневом самодельном переплете. Подслеповатый ксерокс, Набоков, "Дар". Интеллигенты, Набокова в сортире читают. Нужно выйти, а то этот мудак ее отсюда придет доставать. Елена со вздохом положила "Дар" обратно на бачок. В комнате диван был разложен, постель постелена. Женя сидел одетый на краю на одеяле. Волосы его уже высохли, а рубашка еще была влажной. - Ложись. Помочь раздеться ? - он расстегнул ей джинсы и стянул их вместе с трусами, бережно снял майку. Елена легла, Женька натянул ей одеяло до самого носа и снова присел в ногах. - Ты мне правду сказала ? - О чем ? - Говорить не хотелось. Ничего не хотелось, даже спать. Она закрыла глаза. - Посмотри на меня. Ты с этим Олегом спала ? - Нет. Я его второй раз в жизни вижу. Безразличный тон убедил Женьку больше, чем любые крики и клятвы. Елене сейчас и правда было все равно. Звягинцев отодвинулся куда-то далеко-далеко, где живут нормальные люди, никто никому не ломает руки, не срывает двери с петель и не бросается из окна в объятия милиционеров. "И меня окровавленного, всенародно прославленного, прям как был я в амбиции..." - Покажи руку. Не сломал ? Он взял руку, начал легонько нажимать в разных местах, Елена снова закрыла глаза. Боль отдавалась в плечо, она морщилась. Дворник вышел куда-то, вернулся с мокрым полотенцем и закутал больную кисть. - Льда нет. Я от морозильника отскреб немножко. Елена не открывала глаз. От лампы плыли радужные круги. Из под зажмуренных век выдавилась слезинка, смочила ресницы. - Выпить хочешь? Лен ! Лен, не молчи ! Я принесу, я сейчас принесу, там осталось, в комнате, - и вот он уже совал ей в руки стакан. Пришлось открывать глаза, приподниматься, глотать теплый вонючий спирт. - Лен, дружочек, Лен, ну посмотри на меня ! Мне уйти ? Боже, какая зануда ! Голос уже жалкий, заискивающий, - Конечно, уйти, - Елена вылезла немного из-под одеяла, приподнялась на подушке, - ты что, ожидал, что я спать с тобой буду? - Куда уйти ? - На хуй. Женя встал, потоптался по комнате, поправил ее вещи на стуле, зачем-то передвинул вазу на книжной полке. - Я в большой комнате лягу, на диване там в большой комнате, я только простыню возьму, - он полез в шкаф, продолжая бормотать, - я вот эту возьму, полосатую, мы ее гостям стелим. Я там лягу, и дверь открою, ты меня позови, если будет нужно, ладно? Я сразу приду, я не усну, ты меня позови, я тебе компресс поменяю, я лед там поставил, он скоро замерзнет, ладно ? - и он обернулся вопросительно. Елена продолжала молчать. Ей все было безразлично кроме неприятных физических ощущений, живот продолжал болеть, рука ныла, мокрое полотенце нагрелось и только мешало. Дворник поколебался у двери, погасил ей свет и вышел. Слышно было как он ходит по большой комнате, скрипят паркетины, щелкает выключатель, потом стонет старый диван, потом опять что-то скрипит. Через несколько минут он снова появился в дверях, уже раздетый, в одних трусах, заслонил на мгновение светлое пятно кухонного окна и повалился на кровать рядом с ней. - Ленка, дружочек, Ленка, любимая, прости меня, я мудак, я скотина... Он шептал ей в ухо, царапал щеку небритой щетиной, тяжелое дыхание лезло в нос. Елена попыталась освободиться, но он навалился сильнее, и как-то оказался под одеялом, и уже совсем голый, и прикосновение его кожи было таким родным, и шершавые руки нежными и ловкими, и губы мягкими, знакомыми, и плечи и волосы его пахли масляной краской и ее любимым одеколоном, и он слизывал ее слезы, и ... - ... дура я, одним словом. Гнать надо было, а я растаяла. У меня рука потом еще неделю болела. Правильно Патрик про меня говорит, не тем я местом думаю. А Звягинцев позвонил. На следующий день. Куда он денется ? В нашем доме в Нью-Джерси люди бывают редко. Знакомые все в основном остались в Нью-Йорке, а те несколько семей, которые тоже перебрались на этот берег Гудзона, разбросаны по маленьким городкам. Да и жизнь, в общем, не располагает к интенсивному светскому общению - у всех работа, дети. Вечера съедаются суетой, ужином, проверкой уроков. Когда, наконец, к одиннадцати часам дом затихает, и мы с Андреем присаживаемся вдвоем к нашему небольшому высокому столу на кухне, чтобы выпить чаю, у нас еле- еле хватает сил переброситься парой слов друг с другом, какое уж тут общение. У нас нет коммьюнити, как справедливо заметил Андрюшин московский приятель, останавливавшийся у нас с полгода назад. Я ни в каком коммьюнити не нуждаюсь и никогда не хотела жить так, как Ленка в Бруклине: одни и те же лица, одни и те же разговоры, поиски первой работы, страх, неуверенность, бесконечные жалобы неудачников и неумеренное хвастовство тех, кто уже преодолел барьер и начал зарабатывать деньги. Беседы же с русскими нью-джерсийцами, степенные, скучные, семейные, однообразные, как хорошо прожеванная жвачка, обсуждения школ, машин, домов и налогов, наводят на меня такую тоску, что впору напиться. Пить я не люблю и не умею, после второй рюмки у меня болит голова, а после третьей немедленно тошнит. Ленка пыталась приобщить меня к радостям алкоголя, но быстро махнула рукой: "Ты Галка, как мой братец, вступаешь в стадию похмелья, минуя стадию опьянения. Скучные люди. Буржуи." И все-таки это несправедливо, совсем буржуями мы с Андреем не стали. Удивительное превращение происходит почему-то с большинством людей, достигших к тридцати годам благополучия! Я боюсь прозвучать высокопарно, но все же это благополучие, не богатство, а скромное благополучие среднего класса, стремительно выедает душу и то, что в Москве я полагала духовностью и интеллигентностью. Беспокоиться о судьбах России, сидя на кухне в Нью-Йорке, Нью-Джерси или Бостоне - смешно и немодно, Америка в спасении не нуждается и для большинства остается неосвоенной территорией, непонятной и совершенно неинтересной, книг и журналов почти никто не читает - по-русски нечего и слишком далеко, по-английски трудно и слишком чуждо. Да и кухонь в привычном понимании практически нет, а в гостиной у камина куда естественней степенная беседа о моргидже или преимуществах Тойты перед Хондой, чем горячий спор о литературе. Мне кажется я все-таки сохранила интерес не только к материальной стороне жизни, меня до сих пор интересуют вопросы отвлеченные, книжки я все еще читаю с удовольствием. Стыдно признаться, но читаю я по-русски, мой английский позволяет разобраться в интриге у Агаты Кристи, но Джойс или Шекспир для меня полностью закрыты. Я недавно увлеклась Шекспиром. Странно и, наверное, нелепо, жить в Нью-Джерси, воспитывать троих детей, работать программистом и вечерами читать Шекспира в русском переводе, с другой стороны, в Москве я Шекспира вообще никогда не читала, только видела по телевизору козинцевского "Гамлета" со Смоктуновским и "Двенадцатую ночь". Сейчас, когда не перед кем краснеть и ни к чему скрывать пробелы в образовании, я, наконец, читаю для себя, а не чтобы не опозориться на кухне в квартире на Малой Бронной. Кстати, знаменитые сонеты в переводе Маршака оставили меня совершенно равнодушной. То ли стихи не переводятся, то ли прав был Звягинцев, утверждавший, что Маршак слишком мелкая, камерная фигура и у него не хватает темперамента для переводов Шекспира. Звягинцев после того достопамятного вечера стал время от времени бывать у Ленки. Роман свой с ним Ленка тщательно скрывала, опасаясь Женьки, но удержаться и не таскать его в дом она не могла. На мой взгляд, по Ленкиной торжествующей, сияющей физиономии можно было прочесть все перипетии их отношений, но Звягинцев держался ровно, отчужденно, и свободно разговаривал о чем угодно. У Ленки с весеннего семестра остался какой-то хвост по западной литературе, и ей не то надо было сдать зачет, не то написать сочинение, я уж сейчас не помню. Она болталась несколько дней по квартире с маленьким белым томиком Маршака, забывая его то на кухне среди грязной посуды, то в туалете, то в ванной на окне, и жаловалась, что Шекспир ее совершенно не трогает и вымучить она из себя ничего не может. Звягинцев полистал захватанный грязными руками и испачканный смородиновым варением томик и прочел Ленке лекцию о сонетах Шекспира, а заодно и о Маршаке. В качестве вопиющей неудачи он привел перевод 66 сонета и особенно возмущался концовкой: "But if I die, I leave my love alone" - "Но как тебя покинуть, милый друг!". "Здесь ведь упущено самое главное! У Шекспира нет никакого милого друга, а есть одиночество, постигающее после разлуки! "Я знал, что оставлял тебя одну" - пустота, отчаянье - а не элегический вздох - как же, бедная моя, я тебя покину. Бродский возможно мог бы перевести Шекспира..." Ленка стала приставать к Олегу, как бы он сам перевел этот сонет и Олег, посидев некоторое время, выдал свой перевод, не знаю, правда это была импровизация или он раньше работал над этим и сделал эффектный жест. Перевод показался мне удачным, но я его к сожалению не помню. Моих теперешних знакомых совершенно не интересуют ни сонеты Шекспира, ни проблемы перевода, ни нелогичности в сюжете "Анны Карениной" - колбасная эмиграция. С Андреем поговорить можно, он живой человек, но почему-то когда я пытаюсь говорить с ним о литературе, в его тоне появляется какая-то снисходительная нотка, как будто он говорит с ребенком о вещах давно известных. Я начинаю сбиваться, краснеть, обижаться - ну к черту. Вот Ленка умела слушать и не обижать, конечно, не всегда, не тогда, когда у нее завязывался очередной роман, или происходили какие-то крушения и трагедии, в это время она могла только говорить. Но Ленки нет. Из ее друзей Андрей поддерживает отношения только с Резником. Мишка работает на Wall Street, они купили квартиру в Манхеттене, и Светка недавно родила второго ребенка. Мишка вкалывает сутками, пьянствовать и болтаться, как в Москве, ему некогда. Деньги он зарабатывает, по слухам, бешенные, но, слава Богу, с ним превращения не случилось, он о своих блестящих успехах особенно не распространяется. В свое время, когда он уезжал, Светкины родители были в ужасе, долго не хотели подписывать им бумаги, теща бледнела, говорила страшные слова и падала на кровать с сердечным приступом, то и дело вызывали неотложку, профессорская квартира пропахла валокордином, тесть качал головой и говорил тихо и укоризненно: "Вы погубите маму." Светка целыми днями плакала. Резник уперся, инфаркта, вопреки ожиданиям , ни у кого не случилось, и они со Светкой и с Илюшкой благополучно уехали, успев проскочить Вену и Рим в последние дни существования этого эмигрантского пути. Сейчас, в виду бедственного положения российской науки, Резник содержит в Москве тещу-профессора, стал любимым затем, а недавно теща начала поговаривать о выходе на пенсию, тяготах разлуки с любимыми внуками, и Мишка уже подал анкеты в Вашингтонский Центр. К нам Мишка приезжает редко, обычно один, оттянуться и отдохнуть от семьи. Они с Андреем играют в шахматы или смотрят телевизор, а к концу вечера Резнику удается все-таки напиться так, что он не может вести машину, и остается спать на диванчике в гостиной. Он - единственный человек, чье пьянство меня не раздражает. Пьяный Мишка не впадает ни в слезливость, ни в разговорчивость, а просто тихонько засыпает. Обычно они с Андреем не разговаривают о Ленке и ничего не вспоминают, но в последний его приезд было иначе. Весь день шел мокрый снег и Мишка добирался до нас от моста Вашингтона час вместо обычных двадцати минут. О том чтобы ехать обратно не могло быть и речи, снег валил так густо, что хайвэй не успевали чистить, и Мишка рассказал, как на его глазах шоссе пустело, и огромные траки останавливались, зарывшись колесами в снег прямо посреди дороги, и водители устраивались на ночлег, не пытаясь даже съехать на обочину. Мишкину машину занесло, когда он попытался затормозить, и несколько минут крутило по льду, а он бросил руль, и ждал, что будет. Отделался он относительно легко, вмятиной на правом крыле. Мишка позвонил Светке, выслушал от нее все, что должен был выслушать : знал ведь, что снег, зачем поехал, а если бы разбился, а теперь ей сидеть одной с детьми и так далее. Повесив трубку, Мишка заметно повеселел, растянулся на диване, попросил разрешения курить - не бегать же на улицу в такую погоду, отхлебнул коньяка из тонкой круглой рюмки и закайфовал. Снег валил, залеплял снаружи оконное стекло. Малыши притихли в подвале перед телевизором - они, чувствуя приближения ненавистного времени укладывания, в последнее время научились прятаться в подвал в надежде что я про них забуду и удастся урвать лишние десять- двадцать минут. Тишины хватало ненадолго, через некоторое время из подвала раздавался чей-нибудь обиженный рев, но пока все было спокойно. Я вышла на крыльцо - посмотреть на стихию. Было довольно тепло, но ветрено. Пахло мартом и сыростью. Желтый свет, падавший из открытой двери выхватил из темноты кривоватую низкую сосенку, росшую у нашего крыльца. Каждая ее веточка была облеплена снегом, сама сосенка наклонилась почти до земли. Чуть подальше гряда круглых сугробов - кусты живой изгороди. И снег, снег, снег - снег на земле и в воздухе, неба не видно, снег валит отовсюду, крутится в порывах ветра. Похоже, заносит всерьез. Этак нас завтра не раскопают. А может и провода оборвать. Прошлой зимой мы три дня без света просидели. А раз без света, значит и без отопления. Ходили по дому, кутаясь в одеяла и натянув шерстяные носки. В камине грели чайник. Удивительно, в России снег шел каждую зиму, но почему-то не был стихийным бедствием. А здесь за зиму снегопад раз или два, а то и вовсе обходится, но уж если снегопад, так снегопад. Snow emergency. Впору национальную гвардию вызывать. Я еще постояла заворожено глядя на снег, на сосенку, на свою бесформенную тень на белом мохнатом фоне, попыталась рассмотреть соседский дом, но в двух шагах было уже ничего не видно. Потом зачем-то соскребла немножко снега с перил крыльца, скатала в шарик и откусила. Холодная вода с привкусом деревяшки - совсем как в детстве. И вернулась в дом. Пока я вылавливала в подвале малышей, загоняла всех по очереди в ванную, читала вслух, собирала с пола расшвырянную одежду и относила ее в laundry, прошло наверное около часа. Когда я вернулась в гостиную, Резник уже успел уполовить коньяк. Андрей разжег камин и сидел напротив Мишки, тоже с рюмкой и сигаретой. На журнальном столике между ними стояла шахматная доска, но партия, похоже, уже закончилась, фигурки стояли и валялись на доске и вокруг в полном беспорядке, а черный король упал на пол и откатился на середину комнаты. Андрей выглядел грустным, и я сразу догадалась, что разговор идет о Ленке. Мишка немного осоловел от коньяка и ему было так хорошо, что даже грустная тема не могла вывести его и состояния комфорта. Он сидел на диване, согнув и подложив под себя одну ногу, и смотрел в камин. Блики огня отражались в стеклах его очков. - Зря ты меня винишь. Елена не из-за меня уехала, а из-за Дворника своего и из-за поэта этого. Да и останься она, лучше что ль было бы ? - Мишкин голос звучал лениво и умиротворяюще. Удивительно, как Резник не меняется. Он и десять лет назад был точно таким же. Не потолстел, не полысел, не постарел. Или я просто слишком часто его вижу, чтобы заметить перемены ? - Да не виню я тебя. Скорей уж нас с Галкой надо винить. Не выходила у нас коммунальная жизнь. - А у кого она выходит ? - Резник потянулся к журнальному столику, плеснул себе еще коньяка, вопросительно посмотрел на Андрея. Андрей еле заметно покачал головой. Я отошла к кухне. На столе дети оставили сириал, молоко, миски, стаканы. На плите на сковородке сиротливо подсыхали остатки яичницы. Старший перед сном делал себе бутерброды на завтра, в центре стола красовалась банка с вареньем, в нее по рукоятку засунут нож. Бывают на свете аккуратные дети, но не у меня. А почему ? Я вроде и воспитываю их правильно, и ворчу все время, так что мне самой себя слушать тошно, и ничего не помогает. Я, повздыхав, стала тихонько прибираться. Андрея и Мишку мне было не видно, я стояла к ним спиной, но все, что они говорили, я отлично слышала, хотя участия в разговоре не принимала. - Ну да, две хозяйки в доме, да еще Галка беременная, курить стало нельзя, но не только в этом дело. То есть, Ленка, конечно, раздражалась, особенно из-за курения, и что Галка тарелки не туда ставит, - значит, Андрею Ленка высказывалась ! А мне ни он, ни она ничего не говорили. Я-то думала, что она прекратила курение в квартире по собственному почину, меня жалела. - Слушай, ну о чем ты! - голос Резника звучал снисходительно, - Ребенок должен был вот-вот родиться, что ей было делать? Дворник спал и видел - в Америку уехать, выезд могли в любой момент прихлопнуть... - снова зазвякало стекло - кто-то из них подливал себе коньяк. Немножко помолчали. Я наконец оттерла от стола пятна варенья и нутелы и начала составлять посуду в дишвошер. - Знаешь, мне казалось, она завидует Галке, - медленно произнес Андрей. Я застыла, согнувшись над дишвошером, потом выпрямилась, и, бросив посуду, пошла в комнату. Ленка завидовала мне? И это говорит Андрей? Ерунда. Мой муж и Резник сидели в прежних позах. Андрей уже погасил сигарету и согревал коньячную рюмку ладонями. Он медленно поворачивал ее, потирал руками. Казалось рюмка полностью владеет его вниманием, так пристально он на нее смотрел. При этом он продолжал говорить. - Елене не хватало стабильности, устойчивости, нормальной семьи, ей казалось, что она этого не может, не умеет, а вот Галка умеет. Она и тому, что ребенок будет, завидовала. - Ну а что ей мешало самой ребенка родить ? - Самой родить! А хлопоты? А ответственность? А жить как же? Одно дело - завидовать, другое - образ жизни поменять. Но Галка ее потому и раздражала, я думаю. Мне захотелось вмешаться и поставить все на свои места. Это я ей завидовала. Это она была красивой. Это вокруг нее крутился мир. Это ей все удавалось. А я страдала, растолстела, у меня отекали ноги и лицо покрылось пятнами. Хотя... Ведь была я тогда счастлива, это я помню. Очень счастлива. Может Ленка не выносила зрелища чужого счастья ? Я промолчала. Прав на самом деле Резник. Ленка уехала из-за Звягинцева. Из-за Дворника и из-за Звягинцева. Мы-то ведь могли бы и разъехаться. Разменять квартиру на Малой Бронной на две приличные на окраине. И словно услышав мои мысли, Резник спросил: - А чего она разменяться не хотела ? - Ты что! Родовое гнездо. Малая Бронная. "А из нашего окна площадь Красная видна". Она говорила : Теплый Стан - это хуже эмиграции. - Можно понять. Но все равно, ну останься она, что бы она там делала? Здесь она в конце концов на программиста выучилась, работала, жить стала нормально. Помнишь, как мы с тобой ее пихали? Она плакала, ругалась. Я за нее полгода программы писал, пока она не научилась. А там ? Дворник бы все равно спился. Да ты ведь и сам через пару лет уехал, - и Резник снова взялся за бутылку. Сейчас он примет рюмочку или две и разговор сам собой замрет. Я вернулась на кухню. Как мы уезжали, я и сама отлично помню. Честно говоря я была счастлива, когда Ленка уехала. Да и Андрей испытывал сложные чувства. Отчасти он переживал, но с другой стороны... А, ладно, квартирный вопрос никого не красит. Я оказалась полной хозяйкой квартиры на Малой Бронной, отличной небольшой квартирки, предназначенной как раз на троих. Ленкину комнату переоборудовали в детскую. Я гуляла с коляской по Патриаршим Прудам, потом сынок подрос, играл с такими же как он потешными карапузами около чугунного Крылова. Мы брали с собой булку и кормили уток. По дороге домой мы заходили в маленькие уютные магазинчики и я с ненавистью вспоминала огромный холодный ангар Универсама в Бибирево. Только вот очереди становились все длиннее, а продуктов все меньше. Потом пропали очереди, потому что пропали продукты. Началась изнурительная борьба за выживание. Обесценивались деньги. Ребенок худенький, бледный. Болезненный. Аллергия. Астма. Отравленный московский воздух. Талоны на сахар. Шесть часов в очереди за растительным маслом. Масла не хватило. Синяя перемороженная курятина - ножки Буша. Потом путч. Танки на улицах. СНГ вместо СССР, Ельцин вместо Горбачева. Свободные цены. Появились продукты, кончились деньги. Развалился наш институт. У нас - прямые родственники в Америке. Вызов в Американское посольство. Статус беженца, нам, Александре Павловне и Владимиру Николаевичу. Продажа квартиры. Самолет. Аэропорт Кеннеди. Ленка в толпе встречающих, похудевшая, загоревшая, машет рукой и подпрыгивает на месте. Бруклин. Новая жизнь. Так как мы, уезжали тогда тысячи и тысячи. У кого были родственники - в Америку, у кого не было - в Израиль. Прорывались в Канаду, в Австралию, по слухам, даже в ЮАР. Ленка уезжала раньше, еще из почти мирного патриархального Советского Союза. Тогда, в июне, она и не думала об отъезде. Все ее мысли занимал Звягинцев. Женькиным переживаниям и их ссоре она особого значения не придавала. С Олегом удалось увидеться через пару дней. Женька вечером поехал повидаться с сыном. Это происходило чрезвычайно редко - отношения с бывшей женой оставались напряженными. Официальная зарплата у него была небольшой, алименты составляли рублей тридцать в месяц, и, естественно, его жена не была удовлетворена мизерной суммой и подозревала, что Женька скрывает свои доходы. Она вышла замуж, и мальчик начал называть нового мужа папой, от Женьки отвык, стеснялся. Нельзя сказать, что Женькины отцовские чувства были столь уж велики, но иногда в нем вспыхивали угрызения совести, а может быть, собственнические инстинкты - как это его сын совсем его забудет! Тогда он покупал в детском мире какую-нибудь игрушку и перся в Сокольники, изображать Деда-Мороза. Елена в эти отношения благоразумно не вмешивалась. Узнав, что Женьки вечером не будет, она состроила безразличную гримасу и заявила, что выполнит дружеский долг и пойдет гулять с Танькой, вернется скорее всего поздно - Танька ведь такая зануда, ни за что ее не отпустит, пока не перескажет ей свою жизнь от рождения. В половине девятого Елена стояла на ступеньках метро Кировская. Олег сказал, что ему надо зайти на работу, отметиться, а потом можно пройтись по бульварам. Правда, на прогулку рассчитывать не приходилось, моросил скучный дождик. Мокрая голова чугунного Грибоедова поблескивала в рассеянном желтом свете. Заходя под крышу здания метро, люди отряхивали зонтики, до Елены долетали брызги. Звягинцев опаздывал. Елена волновалась, ей казалось, что она перепутала место, время, день. Она постояла, подпирая толстую шершавую влажную колонну, послонялась вдоль стеклянных дверей, вышла под дождь, снова вернулась под крышу. Наконец, минут через десять, когда она окончательно уверилась, что Звягинцев не появится, кто-то ее окликнул. Елена обернулась. Звягинцев стоял за ее спиной. Он улыбался широким ртом. Елена, мигом забыв свои страхи и неуверенность, улыбнулась в ответ. Зонтика не было, и Елена с Олегом медленно пошли по бульвару под дождем. Волосы сразу намокли и обвисли, челка прилипла ко лбу. Влажная земля, мелкие лужи, с деревьев капает за шиворот. Да уж, погодка не для прогулки. Олег небрежно извинился за опоздание и стал говорить, как замечательно он провел вечер у нее дома, спросил о Таньке. Интерес к Таньке Елене не понравился, и она дала любимой подруге весьма нелестную характеристику. Елене было неуютно. Она так ждала этой встречи, весь день провела как на иголках, а теперь почему-то чувствовала себя скованной и деревянной. Легко болтать не получалось - Елена не могла нащупать тему, общих знакомых было немного, общих интересов и подавно. Звягинцев, задав какой-нибудь незначительный вопрос, надолго замолкал и тоже выглядел напряженно, как будто не знал зачем они встретились и что делать дальше. На бульваре было пусто, они шли одни, не касаясь друг друга. Похоже, помня ее прошлый отказ, Олег не решался сразу пригласить ее в котельную. - Хочешь зайти к Аркадию ?- спросил Звягинцев, когда они поравнялись к "Современником". - К какому Аркадию ? - Где мой концерт был ? Там забавно. - Мне неудобно, - замялась Елена, - надо хоть позвонить. - Брось ты, - рассмеялся Олег, - туда никто не звонит. Они прошли через двор, нырнули в темный подъезд, спустились вниз. Олег потянул на себя тяжелую железную дверь и Елена услышала негромкие голоса. В полутемной комнате сидело несколько человек - хозяин мастерской Аркадий - пожилой, горбатый и очень носатый, молодой хасид, которого Елена видела на концерте, какая-то незнакомая Елене девушка, длинноволосый хипарь с бородкой под Иисуса Христа. На столе стоял помятый алюминиевый чайник, несколько чашек без блюдец и открытая пачка с чаем. Еды не было, выпивки тоже. Звягинцев поздоровался. Ему обрадовались - видимо его здесь любили. На Елену особого внимания никто не обратил, только Аркадий улыбнулся ей и показал рукой на стол - дескать, чай еще горячий. Елена уселась на диван в уголок, ей на колени сразу запрыгнул уродливый пятнистый котенок. Смущаясь среди незнакомых людей, Елена начала гладить котенка, он развалился у нее на руках и заурчал на всю комнату. - Ну что, опубликовал твой дружок твою подборку ? - спросил Аркадий. - Да нет, - Звягинцев комически развел руками, - меня в этой Совпиське сочли сионистом. Все оживились, заинтересовались, стали спрашивать - какую подборку, в какой Совпиське и почему сионистом ? Олег с удовольствием рассказал. У него был приятель, работающий редактором в издательстве "Советский Писатель". Несколько месяцев назад этот приятель, вдохновленный перестроечными веяньями, предложил Звягинцеву поучаствовать в альманахе "День поэзии". Вроде бы старые зубры решили потесниться и отдать пару страниц "молодым", то есть ранее не издававшимся поэтам. Звягинцев, за всю жизнь напечатавший одно стихотворение в газете с сомнительным названием "Московский Комсомолец", отнесся к затее без энтузиазма. Он считал, что в молодости наунижался достаточно, пытаясь что- нибудь опубликовать. Редактор клялся, что никакого унижения не будет. "Пойми, ты пишешь классические стихи, так сейчас никто из новых не пишет. Наши, правда, ищут, с ног сбились - абсурдистов, иронистов они боятся, а ты прям как Некрасов, и без политики!" Спасибо, в общем, что с Евтушенко не сравнил. "К тому же ты русский", - смущенно добавил редактор. Словом за бутылкой водки он Звягинцева уговорил, составили подборку - нейтральную, скромную, каждую строчку анализировали в поисках сомнительного подтекста. Отправили и стали ждать результата. Несколько дней назад приятель заявился растерянный, снова с бутылкой. Стихи не приняли. Все дело погубила одна строчка : "Та тропинка, где собратья к морю вышли наугад". "Вы мне, Илья Алексеевич, сиониста какого-то подсовываете, - сурово качал красивой седой головой составитель сборника, - думаете я не понимаю, чьи это собратья? И какому это морю они вышли - к Красному?" Все посмеялись. Аркадий покачал головой. - А ты спрашивал, почему я, старый хрыч, уезжаю. Поиграл в перестройку? Уж если с твоей антисемитской фамилией... - и, усмехнувшись, обменялся понимающим взглядом с молодым хасидом. - В преувеличиваете, Аркадий, - подала голос незнакомая девушка, - его зато на телевиденье пустили. Олег еще развернется! В этот момент дверь распахнулась и в подвал влетел, длинный нескладный человек в клетчатой куртке. На спутанных кудрявых волосах блестела вода. Очень подвижное лицо, выдающийся вперед подбородок и длинные, почти до колен, руки придавали ему сходство с большой смышленой обезьяной. Он увидел Звягинцева, подлетел к нему и расцеловал, потом почтительно поздоровался с Аркадием. Елена сразу вспомнила - на концерте именно его Патрик назвал педерастом. - Игорь, не мельтеши, сядь, -попросил Аркадий, и клетчатый педераст встал у стола в картинной позе. - Я не могу сидеть, я должен вам рассказать, это срочно, это безумно важно - он говорил с театральным, наигранным пафосом, - мне срочно нужно сорок рублей! - Мне тоже, - лениво отозвался Звягинцев с дивана. Хипарь, все время молчавший, подошел к столу, потрогал рукой чайник, и, убедившись, что вода остыла, подхватил чайник и пошел куда-то вглубь подвала - там, наверно, была кухня. - Я только что был в собачьем приюте, а там ... Нет, это ужасно! - в глазах у Игоря заблестели настоящие слезы, - там сидит спаниэль, коккер, ушастый такой, лохматый. Он на меня смотрел совершенно человеческими глазами, детскими, умными. Если его не выкупить, его завтра утром усыпят, они там собак держат не больше недели. Звягинцев - ты говно бессердечное! - Зачем тебе спаниэль, если ты в Париж уезжаешь? - спросил Аркадий. В его лице Елена тоже не увидела сочувствия. - Мне спаниэль не нужен. У меня на собак аллергия. Но такого спаниэля нельзя убить. Звягинцев мог бы его своей очаровательной девушке подарить. Все обернулись на Елену, как будто заметили ее первый раз. Елена от неловкости и неожиданности покраснела. - Человеческие глаза, ей-Богу,- горячился Игорь, - они мне по ночам будут сниться! Вот Вы, верующий человек, - Игорь обернулся к хасиду, - у Вас душа не окаменевшая, Вы не можете допустить убийства Божьей твари, почти разумного существа! Елена потянулась к Олегу, он наклонился и она прошептала: - Слушай, давай дадим его денег! Жалко собаку! Звягинцев взглянул на Елену с недоумением, потом отвернулся и поднялся. - Мы извиняемся, нам с Еленой пора! - и он протянул Елене руку. Ей ничего не оставалось, и, спихнув котенка, она тоже поднялась, посмотрела на Игоря извиняющимися глазами и пошла за Олегом к выходу. Дождь кончился. Черный мокрый асфальт блестел под фонарями, проезжающие машины шуршали по лужам, обдавали брызгами. Подкатил ярко освещенный совершенно пустой трамвай, распахнул двери, постоял, потом зазвонил звоночек, и трамвай, дребезжа и раскачиваясь, побежал куда-то к Покровским Воротам. На бульваре висел не то пар, не то туман. - Ты чего меня вдруг утащил ? - спросила Елена. - Да меня Хан достал. И поздно уже, - Звягинцев остановился прикурить, Елена стояла перед ним. - Какой Хан? - Ну, Игорь. Который про собаку рассказывал. - А почему Хан? Он что, врал про собаку? - Хан - у него кликуха. А про собаку я уже раз пятый слышу, - Олег раскурил сигарету, засунул спички в карман и положил Елене руку на плечо, - Мне надо в котельную зайти на минутку, потом я тебя провожу, ладно? Елена судорожно выпрямилась, расправила плечи, постаравшись при этом не сбросить руку с плеча, и кивнула. В конце концов за этим она и шла сюда - оказаться с ним вдвоем, а там ... "И красавицы платье задрав, видишь то, что искал, а не новое дивное диво" - она передернулась от неуместности пришедшей на ум цитаты. - А почему Хан уезжает в Париж? - да наплевать ей, почему, но до котельной идти несколько минут, и надо унять нервную дрожь и поддерживать легкую болтовню, пока за ними не закроется дверь и не погаснет свет. - А чего ему тут делать? Он худож