дворницкую зарплату Женька отдавал Елене, претендуя при этом на некую мужскую роль. Ленка к деньгам, своим и чужим, относилась легко. Сама она в своем музее получала немного. Деньги на хозяйство лежали почему-то в большом англо-русском словаре и когда они заканчивались, пополнять словарь приходилось Андрею. Пока брат с сестрой жили вдвоем, он делал это безропотно. Ленка не предполагала, что с появлением Жени столь удобный жизненный уклад должен измениться. Дворник в финансовых вопросах все-таки ощущал некоторую неловкость и вскоре попытался ограничить Ленкины расходы. Ленка кивала, соглашалась, смотрела ему в глаза и продолжала поступать по-своему. В конце концов разразился скандал. В тот день Елена пришла с работы с каким-то свертком, чмокнула в щеку Женьку, который на кухне чистил картошку, и сразу скрылась в комнате. Через несколько минут она появилась в модном свитере из темно-синего мохера с рукавами-кимоно. - Женька, мне идет ? - Елена сияла. Свободный свитер спадал мягкими складками, тонкие запястья, схваченные тесными манжетами выглядывали из-под широченных рукавов. Елена раскинула руки, покрутилась на каблуке, так, чтобы все складки разлетелись и рукава расправились, и замерла с раскинутыми руками, задранной головой и зажмуренными глазами, ожидая, что Женька сейчас ее поцелует, похожая на диковинную синюю птицу с большими крыльями. Женька положил нож, взял полотенце, вытер руки и встал. - Где ты это взяла? Елена открыла глаза, опустила руки. Улыбка пропала. Она отвернулась к окну, чтобы скрыть гримасу разочарования, и скучным голосом ответила: - Девчонка на работе продает. Дорого, ужас! Восемьдесят, японский , - и тут же, быстро обернувшись к Женьке, спросила жалобным голосом, - Мне идет? - Малыш, но денег-то нет. - Женя улыбался ласково. Увидев, что она ему нравится, Елена сразу повеселела, тряхнула головой, отбрасывая со лба волосы, и пожала плечами, отмахиваясь от неинтересных проблем. -А-а, братец поделится. Ему Родина за доблестный оборонный труд до черта платит. - Елена, но нам-то с тобой оборонять нечего! Нам-то она не платит, - Женя пытался шутить, но сквозь доброжелательность уже просвечивало оскорбленно-жалкое выражение лица, которое у него всегда появлялось при разговорах о деньгах. Сам Женька ходил одетый черт знает во что, и от его байковых ковбоек в мелкую клеточку Елену давно тошнило. Вот и сейчас какая-то красненькая с зелененьким рубашечка цвета головной боли обтягивает плечи и воротничок не сходится на горле. Джинсы давно потеряли цвет, но зато приобрели устойчивый запах пота, масляной краски и старой тряпки, не отбиваемый даже стиркой. - Деньги губят творчество, - сказала Елена ехидно, - я у тебя не денег прошу, а мнения, как художника. Кабы я на твои деньги жила, я бы уже скелетом работала. В Зоологическом музее. - Ленка, милая, но живешь-то ты со мной, - Женя засунул в рот сигарету и искал глазами спички, но их нигде не было видно. - Ну и что? - Елена искренне не поняла связи,- мало ли с кем я живу. Что ж мне теперь оборванкой ходить? Женя перестал шарить глазами и смотрел в упор на Елену. Видно было, что он закипает. - Но я тебе муж! - Ты? - Елена уставилась на Женьку с недоумением, - мне это как- то в голову не приходило. По-моему, у меня нет мужа. Женя швырнул на стол сигарету с изжеванным фильтром, прислонился боком к холодильнику и засунул руки в карманы. Выражение лица у него стало совсем неприятным. Недочищенная картошка быстро темнела. Вечно включенное радио произнесло приподнято-романтическим голосом "В эфире радиостанция Юность" и запело что-то про бригантины. Холодильник урчал и вздрагивал. - И кто же я ? - спросил Женя тихо. Елена подошла, обхватила его за шею, и потянулась поцеловать, но он не наклонился. - Ты - мой любимый Женька! Глупый и противный. Ну что ты пристал ? Уж замуж невтерпеж ? А с деньгами я сама разберусь. Это мое дело. Женька сжал ее запястья и развел руки. - Твое дело. Ах, твое дело! - его только что тихий голос вдруг сорвался в крик, - а я так просто! На время, да ? Кофе в постель носить! Спать с тобой! Как собачку, значит, меня завела. Что я - сеттер ирландский? - Мудак ты, а не сеттер, - закричала Елена в ответ. Она извивалась, пытаясь высвободить руки. - С сеттером не спят, козел! Нечего на меня орать, пусти, мне больно! Пусти, идиот! Свалился на мою голову - муж! Пусти! Женька разжал пальцы. На запястьях остались красные пятна. Елена прижала руку к губам. В глазах у нее стояли злые слезы. Дворник снова сунул руки в карманы и заговорил тихо и вкрадчиво: - Так в каком же качестве я здесь живу ? - Любовника. - Скажи уж - е..ря! У Елены вспыхнули щеки. Она попыталась дать Женьке пощечину, но он отклонился и она промахнулась. - До этого звания ты пока не дотягиваешь, - прошипела Елена и выскочила из кухни. Дверь комнаты хлопнула. Когда Дворник полчаса спустя зашел в комнату, Елена лежала на диване лицом вниз, так и не сняв свитер. Свет был погашен. Женька включил свет, присел на краешек дивана, и тихо позвал ее. Она не откликнулась. Он потрепал ее по макушке, потянул за плечо и забормотал виновато. "Ленка, дружочек". Голос был неуверенным и жалким. Елена резко села, обхватила его руками и спрятала лицо у него на плече. Рубашка сразу стала влажной от слез. Женька поцеловал ее в затылок и заставил поднять голову. Глаза и губы распухли, на щеке отпечаталась обивка дивана. Елена шмыгала носом, прерывисто вздыхала и отводила взгляд. - Ленка, давай поженимся ? За- зачем? - она снова шмыгнула носом и подтерла его кулаком. - Не получается по-другому. У меня не получается. Я люблю тебя, понимаешь, я с тобой хочу быть. - И так. - Что - итак ? - Ты и так со мной. - Да нет, я жить с тобой хочу. Всегда. Чтобы мы были мы, понимаешь, не ты и я, а мы. Ну, семья. Ну, как у людей бывает, когда все вместе. - Чтобы ты имел право на меня орать, не боясь, что я тебя выгоню. - Да нет же! - Женька вскочил. Комната была маленькой и тесной, в узком пространстве между диваном и книжным шкафом не было места для ходьбы. Он потоптался и снова сел. Елена сидела неподвижно, сложив руки на коленях и задумчиво смотрела на Женьку. - Ну, пойми ты! Я серьезно говорю. Я хочу, чтобы это была настоящая жизнь, я готов ее строить, я не буду тебе мешать, но я хочу быть кем-то в твоей жизни. То есть не кем-то, а мужем, ну - деньги, и все... Что думаешь я не вижу, как твой брат на меня смотрит! Здесь все ваше, я как в гости пришел, я никто тут! - И штамп в паспорте тебе поможет? - И тебе тоже. Ну, Ленка, ну как ты не понимаешь? - Да понимаю я, чего тут не понимать? Елена задумалась. Замуж ей не хотелось. Она отлично понимала, что Женька имеет в виду, и перспектива "мы" ее не радовала, хотя терять Женьку ей совершенно не хотелось. - Может не сейчас ? Давай пока так поживем, а ? А там видно будет. Может ты через полгода сам от меня сбежишь? - Нет. Я так не могу больше. Я... Я уйду тогда. - Куда? - Найду куда. У Котьки поживу пока. А так я не могу больше, - он отвернулся и уставился на дверь. Елена вдруг заметила, что у него на затылке лысинка, небольшая, примерно с юбилейный рубль, слегка прикрытая волнистыми волосами. Ей стало его ужасно жалко - нелепого, несчастного, - и, сглотнув слезы, она сдавленным голосом сказала: - Ладно уж, жених. "Дура я, ну, дура! Выходить замуж, потому что он лысый!" - Ленка то ли усмехнулась, то ли всхлипнула. "Я люблю его, конечно, но - смешно!". И весь вечер, потерянная, неуверенная, она повторяла про себя: "Ну смешно же, кому сказать, - замуж, ну черт с ним, но смешно". Тем не менее она никому ничего не сказала. В ЗАГСЕ, заполняя бесконечную анкету и сидя в очереди, оба чувствовали себя дураками. В коридоре без окон, освещенном тусклым синевато-белым светом, пахло советским учреждением - клеенкой, пролитыми чернилами, духами "Красная Москва" и чем-то еще, неуловимо знакомым, как в детстве в школьной канцелярии - тоской, двойками, казенщиной. Где-то стрекотала машинка, из-за коричневой с мягкой обивкой двери кабинета, у которого они сидели, раздавался визгливый женский голос, но слов было не разобрать. Откуда-то издалека время от времени слышался свадебный марш и внезапно обрывался после нескольких аккордов. Елена размышляла о том, что же такое акт гражданского состояния и почему его надо записывать. Вот, например, обосраться - это гражданское состояние? Или... Но поделиться остроумием было не с кем - Женя сидел сосредоточенный и мрачный. От скуки она начала оглядываться вокруг. На банкетках вдоль стен в терпеливом ожидании сидели парочки, переговаривались вполголоса или молчали. Лица показались Елене тупыми, застывшими и надутыми бессмысленной важностью. Да-а, "люблю смотреть в глаза моего народа ..." А народец-то подобрался - прелесть, один другого краше. Рядом на бежевой скамейке сидели явные дебилы, очень похожие друг на друга отрешенным выражением лиц с открытыми ртами. "Таким законом надо запретить детей иметь", - и Елена перевела взгляд напротив. Толстая девка в розовом кримпленовом платье, еле-еле натягивающемся на могучие ляжки, крепко держала за руку тщедушного мужичка в нескладно сидящем черном костюме. Жених вертелся на скамейке и беспокойно поглядывал то на закрытую дверь кабинета, то в сторону выхода. На морщинистом лице, лишенном возрастных примет, отчетливо читалась жажда опохмелиться. "Попался чувак, - с сочувствием подумала Елена, оценив неколебимую надежность широкой руки с ярко красными, кое- где облезшими ногтями, - не скоро тебе теперь опохмелиться". В углу здоровенный детина с грязными длинными волосами небрежно и властно обнимал вертлявую, сильно накрашенную девицу. Девица заглядывала ему в лицо, преданно хихикала и закатывала глаза. На пальцах у парня были видны наколки в виде перстней, отсутствие одного из передних зубов делало его улыбку жутковатой. - Жень, - Елена толкнула Дворника локтем в бок, - Женька, где мы! Это ж Гойа какой-то, парад уродов. Питер Брейгель! - она подумала и неуверенно добавила, - Старший. Или младший? Женька кивнул. - Жень, ты чего? Ты чего надулся, как тот дебил? Который Брейгель уродов рисовал? - Не помню я, Ленка. - Художник, тоже мне. Чего с тобой? - Ленка, пойми, для меня это важно, - сказал Женя мягко. - Что, Брейгель ? - Какой Брейгель? В этот момент клеенчатая дверь кабинета распахнулась и тот же визгливый голос произнес "Следующий". Женька вздрогнул, как-то неловко повел шеей, как будто ему мешал воротник, встал и потянул Елену за руку. Елена послушно поплелась за ним в кабинет. Усталая немолодая тетка за столом посмотрела на них неприветливо. Елена отвечала на вопросы, кивала и думала, что у тетки, наверное, дома скучный муж-бухгалтер, толстый сыночек-двоешник, маленькая квартира и маленькая зарплата, и ей ужасно надоели все эти свадьбы, разводы, смерти и прочие акты гражданского состояния. Пытаясь домыслить чужую жизнь, она совсем забыла, зачем они пришли сюда, а тетка громко и визгливо бубнила что-то про создание новой семьи - ячейки общества и про продовольственный заказ, который полагается молодоженам. "Также вы можете посетить фирменный магазин и приобрести - тут она сделала паузу и понизила голос - постельное белье и прочие принадлежности". - Спасибо, - засмеялась Елена, - белье у нас есть, а принадлежностями мы не пользуемся. Тетка вдруг покраснела и заторопилась, видимо полагая, что от Елены можно ждать чего угодно. Свадьба была назначена на второе февраля. Первым новость о Ленкиной свадьбе узнал Андрей, а от него и я. Мы брели с ним с работы по Проспекту Мира, сзади нас торчал изогнутой стрелой космический монумент, по широченному проспекту ветер закручивал в спираль колючую поземку. Кое-где на балконах и за окнами уже торчали елки. Среди уютно светящихся окошек, спешащих, ежащихся от ветра людей, слепящих автомобильных фар, я чувствовала себя бесприютно. Андрюша шел ссутулившись, засунув руки глубоко в карманы, и глядел себе под ноги. В метро нам надо было расставаться - он ехал в центр, а я плелась в свое ненавистное Бибирево - по будним дням я не бывала на Малой Бронной. Андрей был озабочен и расстроен, говорил о Ленке. Она вечно принимает решения, не подумав, ему не нравится Дворник, он боится, что на этот раз Ленка дешево не отделается, а еще не дай Бог, будет ребенок, может она уже беременна, иначе с чего ей так приспичило под венец. Дворник похож на психопата, человек он, точно, неуравновешенный, к тому же пьющий. Андрею показалось, будто у Ленки синяки на руке, около кисти, но она так проворно опустила рукав свитера, что он не разглядел. Никакого путного разговора у брата с сестрой не вышло, она сразу встала в позу, и стала кричать, что ей не нужны советы, и что у нее любовь. Я слушала вполуха. Мне было ужасно жалко себя, обидно, что Андрей думает сейчас о Ленке и совершенно забыл обо мне. Ноги мерзли, ветер пробирался сквозь пальто, и я думала, что вот у Ленки дубленка и ей не холодно, и на ней почему-то все время кто-то хочет жениться, только и слышишь ее рассказы об этом, а мне сейчас топтаться в тоненьких сапожках на остановке, потом влезать в этом тяжелом идиотском пальто в переполненный автобус, и так всегда, и я стану со временем, как тетя Таня, и буду также фальшиво веселиться, дарить подарки каким-то двоюродным племянникам, а вечерами сидеть одна, смотреть телевизор и гладить раскормленного ленивого кота. Теткина квартира, диванчик, покрытый вытертым клетчатым пледом и жирный старый кот представились мне так явственно, что я чуть не заплакала. Ладно, только бы до метро дойти, а там Андрей уедет, и хорошо. - Дворник теперь, точно, жить у нас будет. Куда нам-то с тобой деваться? -Нам? - переспросила я, и против моего желания в горле у меня что-то булькнуло. Андрюша посмотрел на меня искоса и, видимо увидев полоску слезы, быстро застывавшую у меня на щеке, остановился, встал передо мной и обнял за плечи. Мы были уже близко к метро, толпа стала густой, нас толкали, задевали сумками, ругались. Я не могла объяснить, что со мной происходит, и вместо этого глупо расплакалась. Плакать было холодно, ресницы слипались, в носу сразу захлюпало. Я пыталась освободиться от Андрюшиных рук и спрятать лицо. Он выглядел расстроенным, растерянным, и таким испуганным голосом выспрашивал, что случилось, что я только заревела еще пуще. Толпа нас совсем затолкала и Андрей втянул меня в метро. Мы сидели на скамейке в углу платформы. То и дело подъезжающие поезда грохотом и дребезжанием заглушали наши голоса, говорить было невозможно. На Малую Бронную ехать не хотелось - там наверняка гости, и посидеть в тишине и покое не удастся. У меня дома, в нашей маленькой квартирке еще хуже, мама будет ходить на цыпочках, отец приглушит телевизор, и мы будем шептаться за стенкой, всей кожей чувствуя их беспокойство, любопытство и навязчивую тактичность. Мы немного посидели, я успокоилась, отправила Андрея домой и потащилась в Бибирево, ругая себя, жизнь, Ленку. Ленка бы так бездарно себя не повела. Еще бы, у нее всегда был свой дом, свой мир и все что ей хотелось, давалось ей даром. Разговор с братом не произвел на Елену сильного впечатления. Андрей вечно хлопает крыльями, как курица, и кудахчет по поводу и без повода. Слава Богу синяков на руке он не заметил, а то квохтанья бы было! Придумал, тоже, "твой Дворник - психопат!" А какой он психопат, просто бешеный и все. И почему надо сейчас думать о том, что будет, когда Елена его разлюбит? С Дворником очень удобно жить, и вообще, почему она обязательно должна его разлюбить? Но с матерью поговорить надо, иначе потом не оберешься неприятностей. Матери Елена трусила, хотя сознаваться в этом не любила. Перед торжественным визитом она долго осматривала Женьку, заставила его второй раз побриться и еще раз помыть руки. Дворник взбеленился. - Что ты меня, как пуделя, на выставку ведешь? Так я не хорош? - Хорош, хорош, только руки пемзой потри. Они у тебя какие-то черные, а мать не любит пролетариат. - Так я и есть пролетариат! - Оно и видно. Это цитата, Жень. Из "Собачьего сердца". Писатель такой есть, Булгаков. В другое время они бы непременно поругались из-за ехидного тона и писателя Булгакова, но сейчас Женя и сам опасался встречи с будущей тещей, поэтому, матерясь сквозь зубы, он все-таки оттер руки до приемлемого цвета. В подарок матери Елена выбрала свой акварельный портрет, сделанный Женькой в Малаховке. Выражение лица на портрете было удивленным и нежным. Неужели она такая бывает? Елену захлестнуло теплое и виноватое чувство, и когда Женька вышел из ванной, она заботливо поправила ему воротничок рубашки, и так преданно заглянула ему в глаза, что он сразу растаял и простил ей и Булгакова, и пролетариат. Как Елена и опасалась, мать устроила прием по высшему разряду. Скатерть пахла крахмалом, поскрипывала и топорщилась на складках. Хрустальные бокалы искрились, отражая свет люстры и позвякивали от шагов. Бутылка шампанского, маленькие бутербродики-тартинки черт знает с чем на тонкой фарфоровой тарелке, никакого плебейского изобилия, салатов, селедки. Изысканный стол, неприятного цвета сыр слегка отдает солдатской портянкой - как в лучших домах Парижа. Надо было Женьке костюм надеть. И галстук. Елена фыркнула, представив себе галстук на Женькиной бычьей шее. Мать умела обдать светским холодом и сейчас, конечно, все это делалось, чтобы устрашить будущего зятя и поставить его на место. Александра Павловна, как всегда, одета скромно и изящно, волосы удивительного серебристо-пепельного цвета - Елена всю жизнь жалела, что она не унаследовала этот цвет - были уложены и заколоты в сложную прическу. Владимир Николаевич, отчим, в свободном замшевом пиджаке, с трубкой, сидел напротив Женьки. Запах хорошего табака нисколько не напоминал застоявшуюся табачную вонь кухни на Малой Бронной. У отчима была роскошная грива седых волос и загорелое лицо. Лучики морщин вокруг глаз и тяжеловатая фигура выдавали возраст, но улыбка, глаза и голос были молодые. У Владимира Николаевича не наблюдалось признаков характера или яркого ума, но человек он был добрый и безвредный, работал в каком-то физическом институте, был доктором наук, ездил заграницу, правда чаще в какую- то хилую - Югославию, Болгарию, Чехословакию. Елена полагала, что мать, польстившись на вальяжную внешность, приобрела мужа, как деталь обстановки. Откровенности между матерью и дочерью были не приняты, о повседневной жизни матери Елена знала мало, да и не интересовалась. Когда сели за стол, Елена заметила, что Дворник держит вилку в правой руке. Под ногтями у него кое-где осталась темная каемка. "Ну и наплевать! А я вот такого люблю, из простых! Тоже мне, дворяне! В детстве меня по рукам били, чтобы я вилку правильно держала!" Она вскинула подбородок со всей возможной надменностью и выругалась про себя длинно и замысловато. За столом Елена старалась болтать за всех, чтобы не допустить допроса. Быстро перескакивая с темы на тему, она тараторила о работе, пересказывала сплетни, прочитанные журнальные статьи, политические новости. Женька помалкивал, держался скромно. Но избежать неприятных разговоров не удалось, да и наивно было бы полагать, что Александра Павловна упустит такой случай. Когда на столе появился кофе, мать сказала: - Елена, помолчи, пожалуйста, немного. У меня голова разболелась от твоей болтовни. Елена прикусила язык, а Александра Павловна продолжала: - Как я понимаю, мы собрались не просто так. Женя, Вы действительно собираетесь жениться на этой вертушке? Женя поставил на стол чашечку с кофе, которую держал в руке, и судорожно выпрямился. Вокруг донышка золоченой тоненькой чашки расплылось по скатерти некрасивое кофейное пятно. - Да. - он напряженно посмотрел на Александру Павловну, сглотнул, от чего кадык дернулся. Елена нашарила под столом его руку и пожала. Держись, зятек! - Простите, а чем Вы занимаетесь? - Женя - художник, - встряла Елена, - ой, Женька, мы про подарок забыли! Принеси, пожалуйста, мою сумку из коридора, - и когда Женя выбрался из-за стола и вышел, зашипела - мама, прекрати допрос, это неприлично! - Но я должна знать кто на этот раз собирается стать моим зятем! - отозвалась мать, не понижая голоса. Подарок был выбран удачно, портрет понравился. - Замечательно, просто замечательно. Вы талантливы. У Вас были выставки? - Мама! - Елена, тебя же просили помолчать, - усмехнулся Женя, - Видите ли, Александра Павловна, я художник непризнанный. Деньги живописью не зарабатываю и выставок у меня не было. А работаю я дворником. - Дворником? - мать подняла брови, - но ведь Вы могли бы устроиться куда-нибудь оформителем, или заняться книжной графикой. - У меня нет образования. Елена вцепилась пальцами в край скатерти. Скандал надвигался неумолимо. Черт ее дернул идти сюда и даже Андрея с собой не взять. Андрей, впрочем, ехидно отказался, пожелав ей есть свою порцию говна самой, не теряя при этом аппетита и присутствия духа. - Что ж, Вы с Еленой - пара. Она тоже отрицает пользу образования. - Да нет, что Вы! - Женька улыбнулся своей обаятельной широкой улыбкой, так что на щеках заиграли ямочки, - мне просто не повезло. - Мам, Женька в Суриках учился, у этого крокодила, ты его знаешь - и Елена назвала известную фамилию художника-русопята. - Ах, вы были в его мастерской! Слава Богу, вы ушли от него. Малоприятный тип, антисемит и подонок. Я поговорю со знакомыми, может быть, что-то удастся для вас подыскать. - Я был бы очень Вам благодарен - Женя продолжал улыбаться улыбкой Иванушки-Дурачка, и это как-то раздражало и настораживало Елену. Она подобрала под себя ноги, уютно свернувшись в красном мягком кресле и закурила. Отчим пододвинул ей массивную стеклянную пепельницу. Он доброжелательно посматривал на Женю, Елену, Александру Павловну и молчал. Александра Павловна улыбнулась Жене. - Вы извините мою навязчивость, но мне бы хотелось узнать о Вас побольше, - Женя кивнул, - кто Ваши родители? - У меня только мать. Она бухгалтер, сейчас на пенсии. Живет в Астрахани с семьей сестры. - Так Вы не москвич? - Нет, но я с семнадцати лет в Москве. Прописка у меня есть. Мать смутилась от этого ответа и Женькиного простодушного тона и убавила царственности. - И когда же Ваша свадьба? - Второго февраля. Александра Павловна бросила быстрый взгляд на мужа, и он сразу засуетился, встал, разлил шампанское по бокалам. - Ну что же, Елена, мы с мамой поздравляем тебя. И Вас, Женя. Будьте счастливы! Все чокнулись, выпили, задвигались, напряжение спало. Мать заговорила о том, что, несмотря на замужество, Елене необходимо закончить институт и защитить диплом, Женька поддакивал с самым серьезным видом, Елена фыркала, отчим улыбался, вечер растворился в благодушии. Конечно, впоследствии Ленке пришлось выслушать от матери все, что она думала о муже-дворнике, их предстоящей свадьбе, о Ленкином легкомыслии, безответственности, - словом разговор был длинный и малоприятный. Как и следовало ожидать, он только укрепил Ленкину решимость и ей уже казалось, что она сама захотела выйти замуж. Она была полна решимости доказать всем, что будет счастлива. - Между прочим, - заявила она мне с гордостью, - он меня вчера изнасиловал. Я опешила. Мы, как обычно, накрывали стол к субботнему завтраку. Ленка стояла в гордой позе посреди кухни, лохматая, румяная со сна, с припухшими, невыспавшимися глазами. Она казалась мне в тот момент красивой и порочной. Я всегда терялась перед откровенностью ее излияний, мне было противно, страшно и захватывающе, как будто перед глазами внезапно распахнули дверь чужой спальни - знаешь, что надо отвернуться и уйти, а вместо этого жадно шаришь глазами, ловя подробности. Правда, в первую минуту я не уловила, чем она так гордится. - Изнасиловал? -Ага! На самом деле! Никакой он не импотент. Ах, вот в чем дело! А я-то полагала, что эти проблемы уже позади. - И знаешь как? Свел руки за головой, навалился, раздвинул ноги коленом и - да что ты краснеешь, я же медицински рассказываю! Я его даже укусила, вот он придет завтракать - посмотри на плечо, на правое. Он же вечно в майке ходит. - А зачем ? - Так я сопротивлялась! - Нет, зачем он тебя... - А-а... Да я с ним поругалась. Он мне доказывал, кто в доме хозяин. Да неважно. Это, оказывается такой кайф! Вот уж не думала, что я склонна к репрессивному поведению. - Какому? Ленка смутилась. - Ну как оно там называется, когда женщина торчит, если ее наказывают или там бьют, но не больно, конечно, ну словом, силой берут. Ну про это во всех книжках написано . И кино есть, "Последнее танго в Париже", там Марлон Брандо играет, и эта, как ее, ну из "Профессия - репортер". - Мари Шнайдер. - Да-да. Она его потом убивает, в конце. Так там они все время так трахаются, и он ее мучает по всякому, а она за ним бегает, и даже жениха своего из-за него бросает. У нас этот фильм не показывали, меня Пашка на закрытый просмотр в Дом Кино водил. Вообще, настоящий секс с насилием очень связан. А черт, оладьи сгорели! Ленка кинулась к оладьям, а я начала молоть кофе, чтобы прекратить разговор. Отодрав сгоревшие оладьи от сковородки и налив новую порцию теста, Ленка обернулась ко мне и прокричала, заглушая кофемолку: - Она там еще онанизмом перед ним занимается, потому что он ее не хочет, представляешь! Я высыпала смолотый кофе в кофейник и попросила ее тихонько: - Лен, прекрати, а? Ребята услышат. - Ханжа ты, Галка, - Ленка прищурилась и скорчила рожу, - точь- в-точь мой братец. Жертвы пуританского воспитания. Ну не буду. Не буду. Блин, я столько интересного поняла, а рассказать некому! Женька еще хуже вас, ему, чтобы трахаться, надо шторы задергивать, свет гасить, двери запирать, да еще мне рот ладонью закрывать, чтобы вы не услышали. Ну ладно, не буду, не буду, - и она застыла над оладьями с мечтательным выражением лица. Женя пришел на кухню, как и предсказала Ленка, в майке. Но круглом из-за выпирающих мышц плече темнело небольшое круглое пятно, похожее на синяк. Я не уверена, но, по-моему, там виднелись следы зубов. Ленка перехватила мой взгляд и хихикнула. Женька был благодушен и не смущался. Он хлопнул Ленку по попе и сел за стол. Андрей отвернулся к окну. Я видела, что последнее время его коробит от семейных завтраков, но уклониться от Ленкиной настойчивости было сложно. Она навязывала нам дурацкий образ общей семьи, в которую входили мы с Андреем, она и Дворник. Андрей однажды сделал попытку что-то ей объяснить, но на мохнатых Ленкиных ресницах сразу повисли слезы, нижняя губа поехала вперед, как у маленького ребенка, придавая ее лицу жалкое, обиженное, детское выражение - и он сразу отступил. Андрей вообще любил ее не братской, а какой-то родительской любовью. Мне это было очень странно, но он объяснял, что они рано остались без отца, мать много работала, и фактически он был Ленке и папой и мамой. Кстати, где их отец, я долго не могла понять - они оба помалкивали на эту тему. После того дурацкого вечера в метро, мы с Андреем избегали разговоров о Ленкиной свадьбе и будущей жизни. Отношения наши оставались прежними. Мне с Андрюшей всегда было интересно. Человек застенчивый, он в кампании никогда не блистал, говорил мало, больше слушал, зато со мной наедине он бывал очень интересным и умным. Меня восхищала четкость Андрюшиных формулировок, умение видеть общее в разрозненных явлениях. Книги, фильмы, даже музыка, в которой я вообще ничего не понимаю, оживали для меня и наполнялись другим содержанием после разговоров с Андреем. Я, кстати, расспросила его о фильме "Последнее танго в Париже" и он объяснил мне что это фильм вовсе не о сексе, хотя считается почти что порнографическим, а о полной невозможности людей найти контакт между собой, услышать, увидеть друг друга. Даже оказавшись вдвоем в заброшенной квартирке, без имен, без прошлого, без обычно сковывающих условностей, в ситуации абсолютной близости, наготы, незащищенности, они только и способны, что мучить друг друга, а единственная попытка истинного контакта обрывается выстрелом. "Правда,- добавил Андрюша,- фильм снят в несколько ошеломительной манере. Там многовато извращенного секса". Я в основном слушала Андрея и редко отваживалась высказываться, хотя и опасалась, что в какой-то момент он мне скажет: "Закрой рот, дура, я уже все сказал". Но он нуждался в слушателе, не меньше, чем я в его разговорах. К известию о скором браке Еленина кампания отнеслась сдержанно. Никто особенно не одобрял, но и не возражал. Мишка Резник отреагировал философически: - Смелый человек - твой Дворник. Гладиатор. Или тебя плохо знает. Я вот тебя хорошо знаю, поэтому и не женился. А выпить у тебя по этому поводу есть? - У меня, Мишка, жизнь решается, а ты - выпить, - обиделась Елена. - Да брось ты! Первый раз что ли! Это у него жизнь решается, а за тебя я мало волнуюсь. Неужели у братца спиртик нигде не заныкан? Только Патрик совершенно потерял покой. Патрик был вторым после Резника другом и поверенным Елены. Собственно, звали его не Патрик, а, кажется, Петька, но кличка так плотно к нему приклеилась, что не все знали его настоящее имя. Елена познакомилась с ним много лет назад, еще учась в школе. Патрик был тогда юным красавчиком- хиппи, с длинными кудрявыми волосами, обвязанными белой ленточкой. Собственно, худое еврейское лицо, со впалыми щеками, невысоким лбом с подростковыми прыщами, огромным носом и небольшими карими глазками не было таким уж красивым, но хороший рост, стройная фигура, кошачья грация, особенное одухотворенное выражение, а, более всего, то, что он сочинял стихи и пел под гитару, делали его обаяние неотразимым. Стихи были звучными и абсолютно непонятными, что только повышало их ценность. Патрик читал стихи особым глухим голосом, нараспев, откидывая голову, закрывая глаза и взмахивая в такт рукой. Много позже Елена узнала, что часть из этих стихов принадлежит Иосифу Бродскому, в основном это были фрагменты из его ранней поэмы "Шествие", которую Бродский не хотел публиковать, но тогда, в десятом классе, она, завороженная, повторяла: "Приезжать на Родину в карете Приезжать на Родину в несчастье Приезжать на Родину за смертью Умирать на Родине со страстью..." Елена пыталась соблазнить Патрика изо всех сил, но ей это не удалось. Казалось, Патрик ее недолюбливал. Он смеялся над ней и над ее усилиями, над ее восторженностью, сентиментальностью, наивностью. Елена пыталась с ним изображать цинизм и жизненную умудренность, но это, вероятно, было еще смешнее. Елене было обидно, но выгнать его она не решалась. Как раз когда Елена заканчивала школу, мать переехала к Владимиру Николаевичу, и квартира на Малой Бронной превратилась в то, что тогда называли "флэт" - место, где можно было без помех со стороны родителей собираться, выпивать, устраивать бардаки. Патрик стал часто там бывать, как и многие другие молодые люди без определенных занятий. Близость Пушкинской площади, кафе "Аромат" и "Лира" - излюбленных тусовочных мест московских хиппи - делали флэт особенно привлекательным. Патрику Елена была не так уж безразлична. Они то и дело ссорились и мирились, он мог позвонить ей среди ночи по телефону, чтобы прочитать новый стих, а как-то раз, в момент их очередного разлада, весь вечер играл у нее под окном но флейте. Поскольку роман не получался, горячий интерес к Патрику у Елены прошел, и она обратила свое внимание на кого-то другого. С Патриком у нее сложились очень близкие, задушевные отношения, переход от которых к роману был уже практически невозможен. Патрик уже давно не был хиппи, остриг волосы, забросил стихи, песенки пел в основном чужие, да и то только чтобы развлечь кампанию. Одухотворенность исчезла вместе с прыщами. Деньги у него водились, но их источник был надежно скрыт. Был он не то фарцовщиком, не то мелким валютчиком - "утюгом", баловался наркотиками. К Елене Патрик испытывал нежное чувство, как к своей молодости, хотя Андрей полушутя утверждал, что Патрик в душе - хороший еврейский мальчик, а Елена - единственная любовь в его жизни. Патрик очень редко разговаривал о чем-нибудь всерьез. Довольно давно, меняя имидж с поэтического на блатной, он усвоил манеру говорить в нос, растягивая слова и вставляя незнакомые никому тюремные словечки. Все, что он произносил, казалось издевкой, насмешкой, и выражения искренних чувств, если они у него и были, Патрик не допускал. Разговаривать с Патриком Елена любила именно из-за его циничного отношения к жизни. Моральная проблематика ему была чужда, а поэтому с ним можно было не притворяться и не скрывать своих истинных мыслей и мотивов, а, видит Бог, они ведь не всегда достаточно хороши или хотя бы приличны. Елена сказала Патрику, что собирается замуж, передала ему в подробностях сцену, происшедшую из-за японского свитера - а свитер она, конечно, потом купила, и только собиралась рассказать про ЗАГС, как Патрик начал орать. Елена его не узнавала. Он крыл Дворника, обзывал его альфонсом, нищим ублюдком, прихлебателем, пролетарием и скотиной. Щеки и лоб у него Патрика стали красными, вены на шее надулись, что обычно бывало с ним только после дозы опиума или другой какой-нибудь гадости. Небрежно-растянутая манера речи исчезла. Сделав паузу в своем монологе, он закурил и с раздражением швырнул красивую американскую зажигалку на кухонный стол. Елена, растерявшись, попыталась было спорить, но каждая ее реплика вызывала новый поток ругательств и оскорблений. У Елены вежливости хватило ненадолго и скандал закончился заявлением, что если бы Патрик сам мог также удовлетворять ее сексуально, как это делает Дворник, то, возможно, ее выбор был бы иным. Патрик отозвался злобным и тривиальным замечанием о том каким органом, по его мнению, думают все женщины, и Елена особенно, и ушел, хлопнув дверью, даже свою зажигалку забыл, а это был настоящий "Ронсон". Тем не менее через неделю Патрик снова сидел на кухне как ни в чем не бывало. Я недавно видела Алимова - он приезжал к нам в Нью-Джерси повидать Ваську. Трезвый, прилично одетый, грустный и скромный. Он привез Ваське большущую пожарную машину с лампочками, кнопочками и сиреной. Весь вечер они играли на полу в гостиной, а потом, когда счастливый Васька улегся спать, прихватив машину с собой в постель и заботливо укрыв ее одеялом, мне пришлось угостить Алимова кофе - как-то неловко было сразу его выставлять. Женька расслабленно сидел в кресле, покачиваясь - кресла в нашей гостиной качаются - позвякивал ложечкой в кофейной чашке и лениво оглядывался по сторонам, произнося какую-ту дежурную ерунду - ему, дескать очень нравится мой вкус, такая изящная обстановка, не пачкают ли дети, и так далее. Я начала говорить, что купила мебель черной кожи именно из-за детей, легко моется и грязь не видна, хотя, конечно мрачновато и может быть слишком чопорно. Дворник меня не слушал. Он рассматривал Ленкин портрет, висящий напротив. Портрет этот, на мой взгляд - самый удачный, он нарисовал когда- то наспех, присев на уголке кухонного стола. Женька, хоть и учился когда-то в Суриковском училище, был человеком на редкость необразованным. В тот вечер он придумал новую технику, которая при ближайшем рассмотрении оказалась обычной гризайлью - рисунок делается тушью, а потом слегка размывается водой, создавая объем. Опробуя свое изобретение, он и нарисовал Ленку, сидевшую на кухне с сигаретой и книгой. Она, увлеченная чтением, отказалась позировать, поэтому лицо на портрете только намечено, его прикрывают волосы, глаза опущены, в непропорционально длинных пальцах зажата дымящаяся сигарета. Женьке случайно удалось уловить что-то очень характерное, Ленкино - в позе, наклоне головы, положении руки - она совершенно живая на этом портрете - сейчас встряхнет головой, откинет волосы, засмеется. Ленка любила этот портрет, но уезжая в Америку, подарила его брату, мы привезли его с собой, вставили в рамку и он всегда висел у нас на стенке. Алимов уставился на портрет и отключился. Я замолчала, и вскоре он тряхнул головой, улыбнулся смущенно и пробормотал какие-то извинения. Женька в своей бело-синей рубашке в клеточку, в не очень чистых джинсах, постаревший, полысевший и совсем растерявший остатки московского лоска, как-то ужасно нелепо, неуместно смотрелся в нашем черном кресле, под белым матовым шаром- светильником, свисавшим с потолка на цепочке. Его разбитые, потерявшие всякую форму и цвет, кроссовки никак не украшали черного с белыми продолговатыми ромбами ковра. Он принадлежал другому миру, Бруклину, Брайтону, пивнушкам на деревянной набережной, и непонятно было как вышло, что столько лет мы были почти родственниками и даже жили когда-то в одной квартире. - А знаешь, - он усмехнулся одними губами, глаза смотрели грустно, - я ведь совсем не хотел на ней женится - он кивнул на портрет. - Разве ? - я пожала плечами, я ведь знала совсем другую историю. - Угу. Мне ведь жить-то было негде и на душе у меня было так себе, я только-только с первой женой развелся, ну, а Елена, значит, чем-то я ей приглянулся, она вцепилась в меня, вот, ну я к вам и въехал. Да, тебя ж тогда там, кажется, не было ? Не помню. У меня тогда ни работы толком не было, ни жилья своего, одни алименты - куда тут жениться! Думал, поживу, оклемаюсь, а там видно будет - и с Еленой, и вообще. А она пристала - дескать мама не поймет, Андрюша, так нельзя, ты меня не любишь, плакала, подралась даже со мной однажды... - С тобой ? - это было уж слишком. Может кое-что Ленка и приукрашивала, но маловероятно, что можно подраться с таким амбалом. - Со мной, - кивнул Женя. - Я ей денег не дал на свитер японский, а у Андрюшки просить она не хотела, ну слово за слово, она мне в общем пощечину хотела дать, а я ее за руку поймал и сдавил случайно. Синяк остался, вот. Она потом так рыдала, что пришлось жениться. - Зачем ? - Что - зачем? Я на самом деле в общем любил ее, просто жениться мне не хотелось, ну, а тогда такие слезы были, как потоп. Порыдать - это Еленка умела. Да я ж перед самой свадьбой пытался сбежать - помнишь ? Помнить-то я помню, я все помню, только совсем не так, как рассказывает Дворник. Женька тем временем стал косится на дверцу бара, попросил рюмочку коньяку. Мне ужасно не хотелось, но я не умею отказывать. Он выпил рюмочку, а следом, быстро, еще одну, пробормотав "Ну, помянем покойницу". Глаза его сразу увлажнились, он расчувствовался и понес какую-то околесицу о любви, и что если бы Ленка его не бросила, то она была бы жива, и о Ваське. Мне не хотелось вступать в этот разговор, но я не удержалась и напомнила ему, что Ленка бросила его не просто так. Они жили в Бруклине, в русском районе, постоянной работы не было, Дворник подрабатывал ремонтом квартир, малярничал, пытался водить кар-сервис, завел себе приятелей, таких же как он, пил как лошадь, пропадал где-то сутками. Ленка с маленьким ребенком сидела дома. Пьяные скандалы несколько раз заканчивались вызовом полиции. Ленка звонила Андрею, плакала. В конце концов после такого истерического звонка Андрей помчался ночью в Бруклин и привез Ленку с Васькой к нам. Ваське было тогда около года. Ленка прожила у нас месяца два, оформила "separation", получила вэлфер, как мать-одиночка, и сняла себе студию. Андрей уговаривал ее обосноваться в Нью-Джерси, но Ленка вернулась в Бруклин. Стоило мне напомнить об этом Женьке, как он с жаром признал свою вину и предался пьяному самобичеванию. Он все говорил, и подливал себе коньяк, не замечая, что я молчу и зеваю. Слава Богу, коньяка было мало, а открыть бутылку виски я не дала, сославшись на Андрея, так что к часу ночи он наконец убрался. Ну его к черту, пусть в следующий раз везет Ваську к себе в Бруклин. Хотя неизвестно в каком притоне он там живет. Что бы он не говорил сейчас, а тогда история его бегства перед свадьбой звучала совсем иначе. Хотя я ее знала исключительно от Елены. Вечер во второй половине января, за две недели до Елениной свадьбы мало отличался от всех прочих. Андрей был в командировке и в квартире было немного шумнее, чем обычно. Народу набилось много, все стулья на кухне были заняты. Пили водку рязанского разлива - напиток с непередаваемым вкусом и запахом, закусывали раскисшими солеными огурцами, чудом уцелевшими с Нового Года, отдельной колбасой и пошехонским сыром. Еды было мало, хлеба в доме не оказалось вовсе, поэтому все были довольно пьяными. Накрывать стол Елена поленилась, просто порезала колбасу прямо на бумаге, толстыми неаккуратными ломтями. Все курили, шумели. Главным гостем был Павлик. Он только что закончил сниматься в новом фильме. Фильм по его словам был очень политически смелым, там показывалась вся наша жизнь и доказывалось, что мы живем в говне. Роль у Павлика, видимо, была эпизодической, он о ней не очень распространялся. Он больше трепался, о том, что в советском кино наступает новая эра, и Госкино скоро наступит полный пиздец, уже теперь разрешают очень много, правда пока только о Сталине и очень иносказательно. Вот недавно Говорухин рассказывал, что он начинает снимать документальный фильм и всем покажет что так жить нельзя, потому что страна разрушена, все разворовано и кругом один бандитизм. Зазвонил телефон, и Елена выскочила из кухни, а когда вернулась, оказалось, что сесть ей некуда. Недолго думая, Елена пристроилась на коленях у Патрика, который сидел не за столом, а около холодильника, ближе всех к двери. Вытянув шею она пыталась через головы сидевших за столом что-то спросить у Павлика, и в это время Патрик потянул ее за прядь волос, развернул лицом к себе и сказал на ухо какую-то ерунду. Елена рассмеялась и попыталась его отпихнуть, а Патрик звонко поцеловал ее в щеку. Ничего особенного для Елены в этой сцене не было, они с Патриком всегда кокетничали. - Елена! - окликнул ее Женя. Он примостился в самом углу под израильским плакатом. Елена обернулась к нему, не снимая руки с плеча Патрика. Женя сделал ей какой-то знак глазами. Она не поняла, пожала плечами и вопросительно вздернула подбородок. Женя начал вылезать со своего места. Это было не просто. Сидевшим рядом пришлось встать, пропуская его, поворачиваясь, он наступил кому-то на ногу, извинился, снова неловко повернулся, задел стол и чуть не опрокинул бутылку. Когда Женя выбрался в коридор, он был весь красный. Елена слезла с колен Патрика и вышла вслед за Женькой. Он завел ее к ним в комнату и закрыл за собой дверь. - Елена, мне это неприятно. -Что - это? - сосредотачиваться на каких-то дурацких переживаниях ей не хотелось. В комнате был страшный бардак - диван не сложен, постель не убрана, на кресле в углу, прямо на ее нарядном платье, скомканном, как тряпка, валялись Женькины испачканные масляной краской джинсы. Елена, придя домой с работы, зайти в комнату не успела, потому что сразу кто-то пришел, и сейчас, оглядываясь, немедленно почувствовала раздражение. Ее единственное вечернее платье - черное, шелковое, с глубоким вырезом и длинной юбкой! Елена, конечно, сама бросила его вчера в кресле, то есть не бросила, а повесила на спинку. А может и бросила. Неважно. Как можно целый день просидеть в таком говне! - Женьк, ты сегодня с утра дома, ты что, даже постель убрать не мог? - Елена! Не сиди у Патрика на коленях. Елена прошла в глубину комнаты и стала встряхивать свое смятое платье. Прохладный шелк, очень приятный на ощупь, как будто струился по рукам. Кажется, платье не пострадало. Елена расправила его и поднесла к настольной лампе, чтобы убедиться что пятен краски нет. Женя выхватил платье и швырнул его на диван: - Елена, ты меня слышишь? - Слышу, слышу. Ты что, пьяный, что ли ? Я с Патриком восемь лет знакома. Он мой друг. - Я прошу в моем присутствии этого не делать! - А в отсутствии? Между прочим, чем сцены устраивать, ты мог бы убрать весь этот срач и не швырять свои штаны где попало. - Елена снова занялась складыванием платья и не следила за Женькиным лицом, - умерь ревнивый пыл, Отелло, задушишь ненароком. Елена обернулась к Жене и улыбнулась, желая закончить нелепую ссору. Женино лицо выражало так хорошо знакомую ей пьяную непреклонность, глаза опять как у кролика, верхняя губа вздрагивает. - Жень, - Елена подошла к нему поближе, - кончай, а? Ну что ты взъелся ? - она потянулась его поцеловать, но Женька вдруг толкнул ее, и она шлепнулась на низкий диван. По тому как сразу закружилась голова, Елена поняла, что она пьянее, чем ей казалось. Из кухни донесся взрыв смеха. - Ты что, озверел? Мудак пьяный! - Не ори, гости твои услышат. - Да плевать мне, кто меня услышит. Идиот! Я это всю жизнь теперь буду терпеть? Навязался на мою голову, псих ненормальный. Чего ты от меня хочешь, чтобы я с тобой за ручку ходила, глазки долу - развел мне тут Ромео и Джульетту... - Хватит с меня, - произнес Женя, не разжимая зубов. Он круто развернулся, покачнулся и, задев плечом за косяк, вышел из комнаты. Елена посидела немножко, глядя перед собой и мысленно договаривая свой маловразумительный монолог, потом стала вставать. Ноги держали ее нетвердо и комната немного плыла перед глазами. "Пойду умоюсь и кофе сварю. Козел, ну козел!" - и в это время входная дверь хлопнула. Елена вышла в коридор, заглянула на кухню - Женьки не было. Со словами - "Я сейчас вернусь", она не одеваясь, в легкой рубашке, джинсах и тапочках выскочила из квартиры и понеслась вниз по лестнице. Патрик прислушался, немного помедлил и пошел вслед за ней. Все остальные слушали Павлика и не обратили внимания на происходящее. Патрик нашел Елену рядом с подъездом. Весь день шел снег, и чтобы машины могли проезжать по двору, его отгребли в стороны. Получились большие пушистые сугробы. Вот в таком сугробе она и сидела, держась обеими руками за щиколотку левой ноги. Ветер трепал воротник ее тонкой ситцевой рубашки. Патрик наклонился к Елене. Она дрожала, постукивала зубами, всхлипывала, терла кулаком нос и глаза, размазывая по щекам тушь с ресниц. - Что случилось, ты чего сидишь? - Он ушел, Патрик, я ногу подвернула, а он ушел - с появлением Патрика Елена стала всхлипывать и шмыгать носом гораздо громче. - Встать можешь? Елена помотала головой и издала какой-то невнятный звук, видимо, выражавший отрицание. Патрик тоже моментально замерз, его начала бить дрожь. Кряхтя и ворча, он подхватил ее на руки и понес в квартиру. У себя в комнате Елена зарыдала в голос. Патрик молча усадил ее на диван и, присев на корточки, стал осматривать щиколотку. В комнату заглядывали беспокойные лица, все сгрудились в прихожей. Патрик встал, крикнул, что все в порядке и они через минуту выйдут, закрыл дверь и вернулся на свое место. Он слегка массировал ушибленную ногу. - Больно! - Да ничего страшного! Потянула и все. Завтра бегать будешь. - Ничего страшного! Он ушел, Патрик! - Ну и что? Елена изо всех сил пихнула Патрика здоровой ногой. Он не удержал равновесия, плюхнулся на пол и рассмеялся. - Смейся, смейся. Он из-за тебя ушел! - Елена всхлипывала и прерывисто вздыхала, - Я у тебя на коленях сидела... А он ревновал... А ты ко мне полез... А он сказал прекратить... А я его обматерила... А он... - Кончай истерику. Поди умойся и водки выпей, - Патрик уже не смеялся, но и сочувствия не проявлял, - полно народу, а ты из-за Дворника рыдаешь. - Пошел ты! Я его люблю. - Ну и люби, когда все уйдут. Куда он денется, слесарь твой! - Он художник! - Художник, художник - умойся только как следует - вся в соплях и грязи какой-то. Патрик помог Елене встать, и опираясь на его руку она кое-как допрыгала до ванной. Дворник не появился ни в этот день, ни на следующий. Елена не пошла на работу и целый день слонялась, прихрамывая, по квартире, неумытая, непричесанная, в халате. В комнате она так и не убрала, за хлебом не пошла, пила чай, грызла какое-то лежалое печенье, курила. В квартире стояла тишина, даже радио она выключила. Голова болела, в горле першило, пепельница была полна окурков. Последствия вчерашней пьянки она убрала небрежно - просто свалила в раковину грязную посуду, да составила около мусорного ведра пустые бутылки. На улице был страшный мороз и Елена не открывала окон - в кухне стоял противный кисловатый запах. Неужели все кончилось и Дворник так глупо ее бросил? Да ладно, за вещами-то он должен прийти. Хотя Женька может и не прийти. Пришлет кого-нибудь, да и все. "Я несла свою беду, я несла свою беду..." Фигня, он ее любит. Любит! Позвонил бы хоть, если любит. Случилось, может, что? Вряд ли, она бы почувствовала. Как там - "по весеннему, по льду ..." Да нет, какой лед, это она вчера поскользнулась на льду. Да придет, ну завтра придет. Елена попыталась представить себе Женьку изнутри, его мысли - не получалось. В голову лезла какая-то ерунда: вот он сидит на кухне и читает "Московский Комсомолец", а она накрывает на стол и сердится, что он ей не помогает; вот она утром еще валяется в постели, а он уже пришел с работы и будит ее, щекоча под одеялом ледяными руками. От этих картин стало совсем тошно. Сколько они живут вместе? Два месяца? Три? "был всего один денек, а беда на вечный срок задержалася-я-я-..." Вечером позвонил Патрик. - Ну что, пришел? - Нет. Купи мне, Патрик, бутылку портвейна. И хлеба. На третий день к вечеру Елена решилась. Как-то раз они гуляли с Женькой по Тверской-Ямской и он показал ей окна мастерской, где он жил. Там было темно, и заходить они не стали. Елена подумала, что сможет ее найти. Было морозно, но тихо. Только что прошел снег, грязноватые сугробы громоздились вдоль тротуаров. В переулках позади улицы Горького было безлюдно. Она проплутала битый час в поисках, окна в домах начали гаснуть. Редкие машины шуршали по снегу, скрип шагов отражался эхом, все время казалось, что кто-то идет следом. Почти отчаявшись, Елена в третий раз медленно шло по 3-й Тверской-Ямской, вглядываясь в темные провалы подворотен и вдруг узнала нужный дом. В подвальных окнах горел свет. Елена пробежала под низкой аркой, вошла в пахнущий кошками подъезд, спустилась на один пролет и постучала в обитую железом дверь. - Открыто, - ответил ей незнакомый голос. Елена толкнула дверь и робко остановилась на пороге. В большой подвальной комнате почти не было мебели, только круглый стол в центре. Серый неровный бетонный пол был ничем не застелен, стены такие же серые и шершавые, по потолку проходили какие-то трубы, покрашенные серебряной краской, в них журчала вода. Много картин беспорядочно прислоненных к стенам, так что они заслоняли одна другую. На каком-то деревянном сооружении у стены, похожем на столярные козлы были навалены краски, кисти и железные лопаточки с деревянными ручками - чтобы краску размазывать. Дальний угол закрывала линялая ситцевая занавеска с невразумительными цветочками. Подрамник, видимо с неоконченной картиной, был завешен похожей тряпкой. За столом сидел человек с круглым лицом и смешными торчащими ушами и вопросительно смотрел на Елену. На столе недопитая бутылка водки, два граненых стакана, грязная тарелка и банка из под консервов с плавающими в томате окурками. - Здравствуйте,- хрипло и смущенно сказала Елена. Вы, наверное Костя Игнатьев? А я Елена. Вам может быть Женя Алимов рассказывал. Костя заулыбался и знакомство произошло легко. Через несколько минут Елена уже сидела за столом и Костя наливал ей водку в грязноватый стакан. - Женя? Да никуда он не пропал, - быстро говорил Игнатьев. У него был легкий дефект речи, концы слов он проглатывал, - Не пропал, тут спит, за занавеской. Елена отставила стакан, выскочила из-за стола и откинула занавеску. Дворник спал на спине, голова сползла с подушки, лицо покрыто мелкими каплями пота. Дышал он хрипло. Елена попробовала его разбудить, но безрезультатно. - Что с ним? - Да ничего, пьяный просто, он третий день пьет, работать мне не дает. Костя снова усадил Елену за стол и уговорил выпить, извиняясь, что нет закуски. - Алимов мне тут одни бычки в томате оставил. Игнатьев оказался человеком суетливым, но милым и сочувствующим. Оказалось, что Женька заявился в мастерскую третьего дня, ночью. На улицу он вышел за это время один раз, за едой и водкой, пропадал долго, но водки где-то раздобыл много. Еда уже кончилась, а водки еще две бутылки есть. Игнатьеву срочно надо сдавать какую-ту работу, поэтому он сутками торчит в мастерской, а Алимов его спаивает, а что случилось не говорит, надоел ужасно, но вид у него какой-то жалкий, поэтому Костя терпит. Потом разговор перекинулся на живопись, они стали перескакивать с темы на тему и незаметно пролетело часа два. Прикончив полупустую бутылку они открыли вторую, возникла пьяная непринужденность, Игнатьев стал уговаривать Елену попозировать ему - нет-нет, не обнаженка, что Вы, просто портрет - если Женя, конечно, позволит. - Что я должен позволить? - раздался сзади голос. Елена обернулась и улыбка ее сразу погасла. Дворник стоял у занавески, жмурясь на яркий свет. Он придерживался рукой за стену, даже на расстоянии от него несло потом и перегаром, одежда грязная, измятая, на рубашке нет половины пуговиц, щеки запали, под глазами черные круги. - Написать портрет твоей невесты. - У меня нет невесты. Женька подошел к столу, взял у Елены из рук стакан, налил себе водки, выпил, выдохнул воздух и сморщился. Потом пододвинул себе ногой стул, грузно сел и потянулся к сигаретам. Стул под ним поскрипывал. - Ребята, вы поговорите а я выйду, - предложил Игнатьев. Елена молча, приоткрыв рот, смотрела на Женю. Таким она его еще не видала. - Нам не чем разговаривать. А Елене пора домой. Елена сморгнула, закрыла рот и перевела умоляющий взгляд на Игнатьева. Тот тоже сидел с растерянным видом. Женя обернулся к Елене и тихо и зло рявкнул: -Домой! Елена встала и попятилась к двери. Женя отпихнул от стола ее стул и снова потянулся за бутылкой. Она сняла с крючка у двери дубленку, долго заматывала шарф. Все молчали. - Женька! - позвала она от двери. Он сидел к ней спиной, ссутулившись за столом и не меняя позы. Елена шагнула через порог. - Ну ты, Алимов, дурак, - наконец произнес Костя. - Не твое дело, - буркнул Женька. Он покрутил в руках алюминиевую вилку, согнул ее, переломил пополам черенок и бросил обломки на стол. - Слушай, - Костя встал, - я ее догоню. Как она одна пойдет? Полвторого, по нашим-то переулкам... - Как, полвторого? - А ты думал? Женька вскочил, накинул тулуп, сунул в карман сигареты и выбежал из мастерской. Елена шла медленно. На нее навалилась какая-то огромная пустота. Непрочный хмель на морозе сразу выветрился, начала болеть голова. Вот сесть сейчас в сугроб и замерзнуть к свиньям собачьим. Пусть потом этот мудак мучается, что она замерзла по его вине. " А что я не умерла, знала голая ветла" - песня еще привязалась. Шаги за спиной она приняла за эхо и заметила Женьку только, когда он с ней поравнялся. Полушубок нараспашку, грудь голая - простудится. Не, пьяный не простудится. От облегчения Елена ускорила шаг. Видя, что Женька мрачно молчит, она постаралась сохранить унылый вид и воздержаться от улыбки. А хорошо бы, чтобы простудился. Лежал бы больной, с температурой, она бы ему чай с медом в постель носила... Они шла быстрее и быстрее, растянутая щиколотка начала болеть. Входя на Патриаршие Пруды, Елена поскользнулась и чуть не упала, Женька подхватил ее, но сразу же отдернул руки и засунул их в карманы. Снег на Патриарших лежал белый-белый, на черных шишках чугунной ограды налипли снежные шапки, над пустым катком светилась красным, зеленым, синим еще не убранная новогодняя иллюминация, а в центре переливалась разноцветными огоньками елка. Женя с Еленой продолжали идти молча, и тут Елену осенило. Она поскользнулась уже нарочно и упала. Получилось очень натурально, даже нога сразу заболела. Женька наклонился над ней, протянул руку. - Вставай. Что, ходить разучилась? Елена ухватилась за его руку и встала. - Ой! - она попыталась сделать шаг, - ой, больно! Я ногу подвернула. - Прыгай на одной! - сказал Женька безжалостно. Елена попыталась сделать несколько шагов. Она кривила лицо, ойкала и кусала губы, ступая на больную ногу. Кое-как доковыляв до скамейки, Елена опустилась на нее и, приняв безнадежную позу, горько вздохнула: - Не мог. Больно. Женька некоторое время смотрел на нее, наклонив голову к плечу и ковыряя ботинком снег, потом скептически покачав головой и вздохнув, молча подошел к скамейке и подхватил Елену на руки. Она крепко обхватила его за шею и прижалась щекой к плечу. Волосы выбились из-под шапки и закрыли лицо. Женька сильно дунул, волосы разлетелись, и он заглянул ей в глаза. Елена криво, неловко улыбнулась и слегка отвернулась, чтобы не вдыхать запах перегара. - Если тебе тяжело, не неси, - сказала она в сторону. - Мне правда больно. - Ладно уж, - буркнул Женька. На лестничной площадке Женя осторожно поставил ее на ноги и открыл дверь своим ключом. - Тише, свет в коридоре не зажигай, - шепнула Елена, - Андрея разбудишь. Женька довел ее в темноте до дивана, бережно усадил, выпрямился и щелкнул выключателем. - Снимай тулуп. Он отрицательно помотал головой. - Ты что, уходишь? Дворник кивнул. Он стоял в центре комнаты, расставив ноги и засунув руки в карманы распахнутого тулупа, неприязненно осматривался по сторонам и молчал. В комнате было необыкновенно чисто - Елена убила на уборку целый вечер. На столе в вазочке стояли его кисточки, перья и карандаши, стопка чистой бумаги аккуратно лежала в центре, справа были расставлены коробочки с красками, углем и пастелью, банки с тушью. Елена вскочила, забыв про больную ногу, схватила Женьку за плечи, уткнулась носом ему в грудь и начала всхлипывать: - Женька, ты не можешь так уйти! Я так измучилась, я так тебя ждала, ну прости меня, я напилась просто, я не могу без тебя, ты меня уже так наказал, ну прости, ну хватит, ну не молчи так, Женька... Женька вдруг как-то обмяк, отстранил ее и тяжело опустился на диван. По его лицу разлилась землистая бледность, смуглая кожа стала желто-серой. - Мне что-то нехорошо, малыш, - сказал он тихо и откинулся на спинку дивана, тяжело дыша. - Воды дать? - Лучше бы выпить чего-нибудь. - А не хватит? - с подозрением спросила Елена, но, поглядев на его страдальческое лицо, пошла на кухню за портвейном. Когда она вернулась, тулуп валялся на полу, а Женька лежал на диване прямо а ботинках. Пришлось проявить всю твердость, на которую она была способна, чтобы заставить его раздеться и принять душ. В постели Елена безуспешно пыталась приласкаться, но в конце концов оставила его в покое. Главное, он был с ней, дома. Несколько раз за ночь она просыпалась в страхе, и, удостоверившись, что он храпит рядом, засыпала снова. Назавтра была суббота. Елена вскочила первой, сварила кофе, сделала бутерброды, расставила все на красивом подносе и понесла Женьке в постель. На бутерброды он посмотрел с отвращением, но кофе выпил. - Ну как нога ? - спросил он не без ехидства. - Болит. - Елена присела на краешек дивана и смотрела на Женьку с нежностью. - Что ж ты так бегаешь? Вчера ходить не могла. - Так то вчера, - неопределенно протянула Елена, быстро отвернувшись в сторону. Женя подтянул подушку повыше, устроился, закурил, поставив пепельницу себе на живот. - Слушай, а свадьбы-то у нас не будет. Да не пугайся ты так, женюсь я на тебе. Просто я деньги пропил, которые на свадьбу отложил. И зарплату тоже. - Ах, это ... - Елена выдохнула с облегчением, - Черт с ними, придумаем что-нибудь. Свадьба игралась с размахом. Деньги пришлось одалживать у Андрея и у всех знакомых. Гости еле-еле разместились за столами, расставленными по всей квартире. Мать подарила Елене настоящее свадебное платье - уж раз дочь выходит замуж, пусть все будет как у людей. У Дворника приличного костюма не оказалось, денег тоже не было, так что он был в том же пушистом белом свитере, который он одевал на Еленин день рождения. На груди, приглядевшись, можно было увидеть бледно-розовые разводы - остатки винного пятна. Празднество было шумным, суматошным и бестолковым. Кричали "Горько", Елена смущалась, сердилась, Женька с хохотом смачно ее целовал. Конец вечера потонул во всеобщем пьянстве. Мишке Резнику стало плохо, и невеста, сама с трудом держась на ногах, умывала его в ванной ледяной водой. - Жаль, я сам на тебе не женился, - бормотал Мишка, пытаясь увернуться от ее мокрых рук. - Поздно, Резник, поздно, - приговаривала Елена, плеща ему в лицо. Ее юбка намокла, потяжелела и неприятно липла к ногам. Мишка, абсолютно беспомощный без очков, тыкался в разные стороны и смешно размахивал руками, пытаясь отделаться от умывания. - Нет, правда, давай я лучше на тебе женюсь. Елена хохотала. Патрик был мрачен и ушел рано, но Елена была слишком поглощена суетой, чтобы это заметить. Утром Елена в ужасе смотрела на гору немытой посуды, потирала виски и пыталась восстановить из осколков вчерашний вечер. С кем она целовалась на лестнице - с Женькой или нет? А если не с Женькой, кажется, все-таки нет, то видел ли это Женька ? Дворник проснулся в лучезарном настроении, и Елена немного успокоилась. - С добрым утром, мадам Алимова! Опохмелиться есть ? Опохмелиться не оказалось, и Женька с Резником отправились на поиски пива. Моя бесконечную посуду, Елена раздумывала о вреде пьянства и о том, что новая жизнь началась не так добродетельно, как хотелось бы. - Эта дорога не ведет к храму,- бубнила она себе под нос, гремя тарелками, - ох, не ведет. Через пару месяцев Александра Павловна то ли сжалилась, то ли устыдилась зятя-дворника, и начала энергично подыскивать Женьке работу. Были мобилизованы всевозможные связи и светские знакомства, и в конце концов бывший дворник оказался художником- оформителем в месткоме отделения связи Белорусской железной дороги, так, кажется, это называлось, хотя за точность я ручаться не могу. Работа занимала у Женьки полдня, в остальное время он подхалтуривал как мог - рисовал портреты, расписывал матрешек под Горбачева и Раису Максимовну, копировал иконы. Стол в Ленкиной комнате был теперь всегда завален красками и заготовками - деревянными яйцами, ложками, дощечками, по квартире воняло олифой, скипидаром и еще какой-то гадостью. Мне Женькины произведения казались китчем, впрочем, ему они тоже не особенно нравились. Ленка над ложками-матрешками хихикала: "Я всегда полагала, что рост русского национального сознания - это происки мирового сионизма и тяжкие последствия татаро-монгольского ига. Общество "Память" загнется без твоих еврейско-татарских сувениров" Тяжеловатые, неудобопонимаемые, обидные Ленкины шутки Женьку раздражали. "Да я бы хоть Ленина рисовал, если бы его как матрешек покупали", - ворчал он. "А ты тренируйся - вон за соц-арт какие деньги отваливают! А ты? Матрешки на продажу, березки для души..." Как бы там ни было, зарабатывал Женька теперь побольше, и работа была все же - не метлой махать. Ленка ходила на работу каждый день, и о том, что она делала, она по-прежнему помалкивала. Хотя она стала замужней дамой, жизнь в доме шла своим чередом и менять привычки Ленка не собиралась. Точно также по вечерам, а в выходные зачастую и прямо с утра собирались гости, и вошедшего с мороза сразу обволакивал густой настой пара, табачного перегара и запахов еды, оглушали звуки голосов, звон посуды, музыка - то отчаянный хрип Высоцкого, то нежный голос Гребенщикова, то тяжелый, монотонный, бухающий Цой или "Наутилус". Голоса на кухне назойливо лезли в уши. Тихо не бывало никогда. Если вдруг никого не было и музыка не играла, становился слышен никогда не выключаемый репродуктор. Телевизор редко принимал участие в общей вакханалии звуков, он был старенький, черно-белый, но и без телевизора шума хватало. Я торчала на Малой Бронной все выходные и по утрам слушала Ленкины истории. Она пересказывала мне пропущенные события, разговоры, рассказывала о своих друзьях. Андрей посмеивался надо мной, слыша у меня какие-то Ленкины интонации или словечки. Может, я и правда подражала Ленке, мне хотелось в чем-то быть как она - легкой, обаятельной, всеми любимой. Мне хотелось, чтобы в меня также влюблялись, прислушивались к моим словам, исполняли мои капризы, мне хотелось быть такой же самоуверенной и небрежной. Андрей, выслушав как-то эти мои сбивчивые пожелания и жалобы, пожал плечами: - Дели на шестнадцать все, что Ленка рассказывает. Так ли все хорошо? - Но кофе ей Дворник в постель носит? - Кофе-то он носит... Не в кофе дело. Так всегда. Ни одному мужчине, даже самому лучшему, нельзя объяснить, что дело в мелочах, в ерунде. Ленке всю жизнь подавали кофе в постель. Даже теперь, когда она была замужем, какой-то поклонник провожал ее с работы домой и дарил цветы, которые она была вынуждена выбрасывать, чтобы не раздражать Женьку. Андрей расхохотался - Ты видела этого поклонника? Или хотя бы цветы? Я не видела никого, и цветов тоже не видела, но у меня не было никаких оснований не верить Ленке, а ей незачем было мне врать. Почему-то в пятницу вечером никто не пришел. Патрик устроился на работу пожарником в гостиницу, и это был вечер его дежурства, Резника отмечал день рождения тещи, рыжая Сонька тоже работала в ночь, Андрей смылся в кино, Игнатьев сдавал очередной срочный заказ. Все, ну абсолютно все, были заняты, или куда-то пропали. Пришлось коротать вечер с Женькой. Они сидели и курили на кухне у непривычно чистого стола. Верхний свет был погашен для уюта и горела только настольная лампа, очерчивая на столе светлый круг с лохматыми из-за бахромы на абажуре краями. Чайник на плите попискивал, готовясь засвистеть. В тишине было слышно, как хрипловато тикают в коридоре часы, а в подъезде хлопнула дверь и загудел лифт. - А чегой-то радио молчит? - спросил Женька. - Ты ему давеча спьяну провод оборвал, вот оно и молчит, - пожала плечами Елена. - Так Андрей же собирался трехпрограммный купить, "Маяк" слушать. - Значит не купил, - Елена покачивалась на стуле, отталкиваясь от пола одной ногой и поджав другую под себя, и накручивала на палец прядь волос. Она скучала. Телефон молчал. Лифт проехал мимо и остановился где-то этаже на пятом. - Нет не ко мне, к соседу зонт прошелестел. - Чего? Чайник кипит, тебе налить? - Налей. Женька вскочил выключать чайник, полез за чашками, зазвенел чайными ложками. - Осенний дождь во мгле, нет не ко мне, к соседу ... - Чего ты там бормочешь ? - Это хоку. Что ты на меня смотришь? Хоку - это японское трехстишие. С тобой разговаривать, как с плезиозавром. Женька положил в чай три ложки сахара и теперь старательно его размешивал. - Что ты ругаешься ? Хоку, так хоку. - Мне скучно. Пятница, вечер, завтра не вставать, а никто не пришел. - Вот и Слава Богу. Хоть один вечер в тишине. - Тебе, Женька, вообще, моя кампания не нравится. Как кто-нибудь приходит, ты вечно прячешься к своим матрешкам. Женька усмехнулся. - Почему не нравится, нравится. Трепачи все только. - Почему трепачи ? - Ну а кто же ? Трепачи и есть. И как у вас сил хватает, каждый вечер одно и то же! Елена перестала раскачиваться, выпрямилась на стуле, потянулась за сигаретами. Она с трудом вытряхнула кривую сигарету из помятой бело-красной пачки, тщательно расправила ее и прикурила. - И что же мы, по-твоему, должны делать? Женька протянул руку через стол и погладил Елену по плечу: - Да не сердись ты! - он тоже выудил из пачки сигарету и прикурил. Полурассыпанная сигарета одной вспышкой прогорела до середины. Дворник сплюнул приставшую к губе крошку табака и улыбнулся добродушно, - сама ж начинаешь, а потом злишься. Елена облокотилась о спинку стула, ее лицо ушло в тень. Тихая темная квартира, молчащее радио, их приглушенные голоса, дурацкий обидный разговор - нехорошо как-то. Поблескивает деревянная лакированная нога лампы, слегка дымятся, остывая, две чашки с чаем - вечно Женька ставит на стол чашки без блюдец! Женька сидит, наклонившись к столу, его лицо попадает в круг света. От улыбки щеки собрались в складки, между верхними передними зубами щель. Простецкая у него все-таки морда, хоть и красивая. - Так чем нам, по твоему, по вечерам заниматься ? Матрешек расписывать? - Зачем ты так ? Я ж матрешек для денег клепаю. Просто, ну как тебе объяснить, вы все время об одном и том же говорите. Выставки, концерты, журналы. В "Знамени" то-то, в "Новом Мире" то-то, в "Огоньке" еще. И читаете все одно и то же, и смотрите, а если кто чего не знает, так презираете. Погоди возражать! Вот недавно на Феллини ты меня таскала, и все таскались. Тебе понравилось ? Только честно. - Честно, нет, - Елена возила концом горящей сигареты по краю пепельницы, пытаясь переломить палочку, попавшую среди табака, и не смотрела на Женьку, - Я Феллини не понимаю и "Восемь с половиной" еле-еле до конца досмотрела. Ну и что ? - А чего ж ты вчера тут разливалась - "великое кино", "ассоциативный ряд"... - Феллини - и правда великое кино. Я говорила, что я его ассоциаций не понимаю. Вообще искусство не оценивают по принципу "нравится - не нравится". Есть искусство и пошлятина. - Во-во, я и говорю - смотрите одно и то же, читаете, слушаете, - и говорите все одинаково. Я тут твоему этому сказал, ну как его, длинному этому, ну... - Какому длинному ? - Ну, тощий такой, как крокодил ходит, шею вытянув, ну, поэт он , что ли? - Алеша ? - Наверно. Я ему сказал, что мне "Калигула" понравился, так он так на меня так посмотрел, как будто я говно полное. Ответом не удостоил. - Так говно ж твой "Калигула", двадцать раз с тобой говорили! Как раз пошлятина. - Не в этом дело ! А стихи у этого Алеши не говно ? - Женька разгорячился, заговорил громко. Елена, наоборот, расслабилась, ей опять стало скучно. - Стихи у него - дрянь, а ты опять будешь меня упрекать в лицемерии. Феллини хвалила, Алешины стихи хвалила, чего там у тебя еще? - А то. Тебе салон хочется держать, как светской мадам. - Мадам содержит не салон, а бордель. А про салон, это ты от Андрюшки слышал. Хочется. Знаешь зачем ? - Самоутверждаешься ? - И это тоже. Но, во-первых, самоидентифицируюсь. - Чего ты делаешь ? Ин-ден-что ? - Определяю свое место в мире, - Елена вздернула подбородок. В ее речи зазвучали интонации Александры Павловны, - проще говоря, та одинаковость, на которую ты жалуешься, это способ отличать чужих от своих. А то, что считаешь лицемерием, чаще всего - хорошее воспитание. Мне твой Тинто Брасс, который "Калигулу" снял, и Феллини по разному не нравятся. И дружить я хочу с людьми, которые думают как я, то есть не думают, а в чем то главном - как я. Одного со мной круга. - А я - другого круга ? - Ты тут не при чем. Тебя я люблю как есть. - Вот спасибо, - обиделся Женька, - одолжила. Снизошла, так сказать. - А на что ты, собственно, обижаешься? Ты вообще чудной. Вроде художник, а искусством ни капельки не интересуешься. Тебе интересно только если про политику или про евреев. Вы с Резником как встретитесь - и давай: гражданская война, еврейские погромы, ехать надо... А Перчика как ты слушал! Единомышленника нашел! - Какого Перчика ? - Ну помнишь, Андрюшкин приходил одноклассник, активист еврейский, который в отказе сто лет сидит. Еще рассказывал про еврейскую самооборону в Малаховке. - А, этот ! Разве он Перчик ? Его по-другому как-то звали. - Его Юра зовут. Перчик - это его еврейское имя. - Он нормальный парень. И делом они заняты. Он рассказывал, сколько раз кладбище еврейское в Малаховке оскверняли. Они его охраняют. Ты не еврейка, вот тебя это и не волнует. А Резник правильно говорит, что сваливать отсюда надо. Помнишь, он анекдот рассказывал про попугая? - Сам ты попугай. Резник собирается уезжать, сколько я его знаю, и никуда пока не уехал. И вообще я разговоры эти не люблю. Химера. Царство Божие внутри нас. Женька помолчал, потом сказал тихо : - Знаешь, а не встреть я тебя, я бы, наверно, уехал. Мне здесь ловить нечего. - Слава Богу, ты меня встретил. Елена встала, зажгла верхний свет, снова включила газ под чайником, вышла из кухни и через минуту из большой комнаты зажурчал телевизор. - Женька, тут интересное чего-то ! Иди сюда, - закричала она. У нас в Нью-Джерси в доме четыре телефонных аппарата - в спальне, на кухне, в бейсменте и еще факс. Это явное излишество - звонят они редко. Да и кому особенно звонить - друзей у нас немного, все заняты своими делами, новости случаются не часто. Поэтому, услышав как-то вечером заливистый перезвон, я была уверена, что это Александра Павловна или Алимов. Незнакомый мужской голос очень вежливо поздоровался, представился и попросил Андрея. Имя - Игорь Петровский - мне ни о чем не говорило.. Я позвала Андрея и вернулась к детям - телефон отвлек меня от сложного процесса укладывания. Я дочитала книжку, поцеловала всех на ночь, вытащила у Васьки из-под одеяла грузовик с прицепом, пообещала старшему обязательно в субботу поехать всем вместе смотреть, как он играет в соккер - так здесь называется футбол. Субботний соккер - тяжелая родительская повинность. Раньше я пыталась от нее уклоняться, но сын так переживает, что у всех родители, как родители, и только мы какие-то иммигранты, не интересуемся ни соккером, ни бейсболом, не покупаем в кино попкорн и кока-колу, отказываемся ходить в Макдональдс и затыкаем уши, когда он слушает рэп, что я сдалась. В конце концов, мы привезли их сюда, мы выбрали им новую родину и новую культуру, приходится отвечать за собственный выбор, не воспитывать же второе поколение иммигрантов! Пока я разговаривала о соккере, из спальни малышей раздался дружный рев - басом выл Васька и заливистым дискантом вторил Дэниэл, мой младший сын. Они успели подраться из-за плюшевого зайца, и пришлось их успокаивать и мирить, пугать злым волшебником, поить соком, потом еще раз желать старшему спокойной ночи. Говорят, есть семьи, где дети ложатся спать по команде, но моя семья к их числу не относится. Одним словом, когда я спустилась вниз, я успела забыть про странный телефонный звонок. Андрей курил за кухонным столом. У нас кухни, собственно, нет, то есть нет того, что называют "eat-in kitchen". В проходе между двумя комнатами, в узком помещении без окон встроены плита, раковина, холодильник и кухонные шкафчики. Поперек торчит деревянная стойка бара, а около нее два высоких табурета. Дверей на первом этаже нет, поэтому табачный дым расползается повсюду. Увидев меня, Андрей потушил сигарету, посмотрел на меня виновато и помахал ладонью, разгоняя дым. Я очень удивилась - Андрей курит мало, в основном, за кампанию, какие-то слабенькие тонкие сигареты. Ему нравится американский здоровый образ жизни, он ходит в гимнастический зал, в бассейн, пьет обезжиренное молоко, следит за фигурой. Может, именно поэтому Андрей мало изменился за эти годы, разве что волос стало поменьше, а у кого их прибавилось? - Он приезжает завтра вечером, - сказал Андрей, оправдываясь. - Кто ? - Петровский. - Какой Петровский ? - я вспомнила о загадочном телефонном звонке. - Как, ты его не помнишь ? Это же Патрик! Я сообразила, что никогда не знала ни имени, ни фамилии Патрика, и почему-то полагала, что его зовут Петька. Бездельник и сомнительная личность, что принесло его сюда ? - Надолго он приезжает? - спросила я с подозрением. - На один вечер. Он в Манхеттене живет, в гостинице. Гостиница в Манхеттене никак не вязалась у меня в голове с тем Патриком, которого я помнила. - Он теперь новый русский, - пояснил Андрей, видя мое изумление. Ну что ж, в малиновом пиджаке и золотых перстнях я еще могла с грехом пополам представить Патрика, хотя, по-моему, он был слишком хилого сложения для нового русского. Человек, позвонивший в нашу дверь следующим вечером, не имел ничего общего ни с карикатурным образом "нового русского", ни с Патриком. Игорь Иосифович Петровский, коммерческий директор фирмы "Омега", расположенной на Кипре и имеющей филиалы в Израиле, Германии, России и США, лысоватый элегантный господин средних лет, лицо покрыто ровным загаром, костюм и галстук не меньше чем от Версачи, в гладкой правильной русской речи проскальзывает странный акцент. Сколько ему лет ? Впрочем последний раз я видела его на Ленкиных проводах, ему было уже за тридцать, значит сейчас ему около сорока. Видя мое замешательство, Патрик рассмеялся, быстро сделал неуловимую гримасу, и на мгновение сквозь новый образ мелькнуло знакомое мне лицо. - Что, здорово изменился? Хотел стать новым русским, но время превратило меня в старого, лысого еврея. А Вас, Галочка, время обходит стороной! Он помнил мое имя. Даже во времена нашего знакомства я в этом сомневалась. Он здоровался со мной и пропускал вперед, сталкиваясь в узком коридорчике малогабаритной квартиры на Малой Бронной, этим ограничивалось наше общение. В Ленкином присутствии мужики меня не замечали, а такие яркие, как Патрик не замечали меня никогда. Дети уже спали. Мы сидели в гостиной около горящего камина, пили красное вино и разговаривали. От ужина и более крепких напитков Патрик отказался. О своей работе он высказывался скупо и неохотно, совсем как в прежние времена. Как мне удалось понять - это был какой-то продовольственный импорт-экспорт. Патрик получил израильское гражданство, хотя в Израиле постоянно не жил. Сейчас он пытался обосноваться в Америке, в США или Канаде, главным образом, чтобы вывезти семью - жену и дочь. Сам он болтался по всему миру, и, судя по всему, бизнес его был рискованным. Мы поговорили об общих знакомых, об изменившемся и расширившемся мире, и о том что понятие эмиграции начало стираться - нет нужды уезжать навсегда, не рвутся связи, мы просто становимся гражданами мира. Я не соглашалась. Все равно, где-то надо иметь постоянный дом, дети не могут болтаться туда- сюда, они растут в какой-то одной стране, забывают русский язык, приобщаются к другому образу жизни, теряют связь с нами. Быть гражданином мира невозможно, цыганский быт изматывает, надо в конце концов приставать к какому-то берегу, а после нескольких лет скитаний любой берег - чужой, даже тот от которого мы в свое время отчалили. Тема меня волновала, я разгорячилась. Патрик слушал вежливо, не соглашался, но и не спорил. - Мы с Еленой говорили об этом, когда я приезжал в Нью-Йорк год назад, она спорила со мной буквально теми же словами. Ей не нравилось в Америке, а возвращаться она не хотела. Я даже уговаривал ее переехать в Израиль, там ведь, кажется, живет ее отец, - Патрик вздохнул, помолчал, потом резко обернулся к Андрею, - как это случилось? Андрей сидел в глубоком кресле с выдвижной подставкой для ног, колени почти закрывали лицо. Он практически не принимал участия в разговоре. Услышав вопрос Патрика, он выпрямился, спустил ноги на пол и задвинул подножку. - Что ты хочешь знать ? - Это была случайность ? - Аа.... - Андрюша помолчал, потом сказал очень убедительно, - Да. И не она была за рулем. - А он? Кто он такой, вообще ? - Молодой парнишка. Никто, в общем-то. Они в монастырь ехали, на исповедь. Патрик и Андрей говорили негромко, с большими паузами. Это были не те паузы, которые мучительно хочется заполнить, так молчат хорошо знакомые люди. Мой муж никогда не любил Патрика, но сейчас между ними происходило что-то, в чем мне не было места. Я снова, как когда-то на Малой Бронной, почувствовала себя чужой, лишней, потерянной. - Это - случайность, - повторил Андрей, и потянулся за бутылкой с вином. - Которую ты предвидел, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Патрик. - Которую я предвидел, - безо всякого выражения, как эхо повторил Андрей. - А что Дворник ? Андрей махнул рукой, долил бокалы, протянул один Патрику, а второй взял сам, забыв про меня. - Я ведь ничего не знаю. Я вскоре после их отъезда в Израиль уехал, потом бизнес - в общем связь прервалась. Когда я первый раз в Штаты приехал, она была уже без Дворника и с Васькой. Рассказывать ей ни о чем не хотелось... - Да что тут рассказывать! Они приехали в Нью-Йорк. Сразу поняли, что Манхеттен им не по карману, оказались в Бруклине, в русском этом болоте. Там знаешь как ... - Знаю. Я три года в Израиле прожил. - Ну вот... Помнишь, с какими амбициями Женька уезжал ? Стать художником в Америке! Оказалось, все не так просто. Художник он средний, не Шемякин. Галереи его работами не заинтересовались. Надо было как-то пробиваться, заводить знакомства, общаться, а по-английски он не говорил, крутился среди иммигрантов, таких же неудачников, стал спиваться. Елена фигней какой-то занималась - секретаршей в медицинском офисе работала, потом в Наяне. - Какой Наяне ? - Нью-Йоркская Ассоциация помощи новым американцам - они всем иммигрантам в Нью-Йорке помогают. Она там переводчиком пристроилась на полставки. Женька пил, они скандалили, потом она от него ушла. - С Васькой? - Нет, Васьки еще не было. Она сбежала, месяца три не подавала о себе вестей, все с ума сходили. Оказалось, она в Джорджию уехала. - Почему в Джорджию? Андрей пожал плечами. - Не знаю, у нее там, вроде какая-то подруга была. А потом Елена вдруг вернулась, помирилась с Женькой, он ей наобещал с три короба, пить бросил, уговорил, что начнет новую жизнь, даже работу какую- то нашел приличную, в Манхеттене, старинный фарфор реставрировать. Ну вот тут и Васька появился. Дворник через полгода опять запил, пропал куда-то недели на две. И так далее... - Не надо ей было замуж выходить. А уж уезжать... - Патрик покрутил головой, отпил вино и поставил бокал на столик. Искаженное отражение подрагивало на черной полированной поверхности и вино в бокале тоже казалось черным. - Она думала, ты ревнуешь, - Андрей не сводил глаз с камина. - Ей так хотелось. Ей всегда не хватало обожания, поэтому ... - Я знаю, - перебил Андрей. - А потом ничего не вышло. И пошло в разнос. Они оба замолчали. Желто-красные блики плясали на черных блестящих боках дивана. Дрова потрескивали. За окном порывистый ветер раскачивал голые ветки клена, росшего около дома, и они колотились об стекло и стучали в тонкую стену. По полу откуда-то тянуло холодным воздухом. Я переводила глаза с Патрика на Андрея. Молчание затягивалось, мне стало неловко, захотелось как-то проявить свое присутствие. Я же знала Елену, кто как не я, знал о ней все! Но что-то, не в словах, а в интонациях разговора ускользало от меня, вытесняло из их общей жизни, общего горя, общих воспоминаний. - А разве Вы, - я замялась и почувствовала, что мучительно краснею, - разве ты ... Я хотела спросить, разве вы с Еленой, - не зная как закончить дурацкую фразу я замолчала, не глядя ни на Андрея, ни на Патрика. Патрик рассмеялся - Был ли у нас роман ? Был, но очень давно. И недолго. Она, правда, это потом отрицала. Патрик взял сигарету, встал, подошел к камину и, поддернув брюки на коленях, чтобы не мялись, присел на корточки. Он вытащил какой- то горящий прутик, прикурил от него, бросил обратно, потом пошуровал в камине кочергой, отчего в камине что-то с шуршанием, треском и искрами обрушилось, и огонь вспыхнул ярче. Патрик легко встал и вернулся на диван. Походка и движения у него остались прежними - легкими, бесшумными, словно кошачьими. Я сидела с пылающими щеками. Нет, я хотела спросить совсем не об этом, я сама уже не понимала, что же я хотела спросить, но только не о романе. Я хотела понять что связывало Патрика с Ленкой, и не только Патрика, и не только с Ленкой, что было такое, общее, что их всех, и моего мужа тоже, объединяло, а меня выталкивало, вот как сегодня... Да разве такое спросишь! Патрик взял со стола свой бокал и вдруг как-то открыто, легко улыбнулся. - Роман не получился из-за моего юношеского чистоплюйства. Елена в школе любила Лолиту изображать и ходила в пышной юбке и белых носочках. Только носочки эти вечно были грязными. И волосы зачастую тоже. Я пробормотала что-то насчет чая и выбралась на кухню, а через кухню в холл. В холле было темно и прохладно. Я ощупью поднялась на второй этаж, зашла к малышам. Оба сбросили одеяла и теперь мерзли. Дэниэл свернулся клубочком, а Васька лежал на животе, подобрав под себя ноги и выставив вверх попу. Я накрыла их, прикрутила ночник, чтобы не светил так ярко, собрала с пола раскиданную одежду - и успокоилась. Вот мой дом, вот мои дети сопят в кроватках, завтра воскресенье и я поеду смотреть как мой старший сын, долговязый, тощий и неуклюжий, очень похожий на отца, гоняет мячик с толпой таких же нелепых и трогательных подростков. Даниэл и Васька будут лизать мороженное и перепачкаются, старший гордо вздернет нос, но не выдержит и тоже попросит мороженного, Андрюша будет сидеть рядом со мной на трибуне стадиона, следить глазами за сыном и выражение лица у него будет немного отсутствующим, как будто он не совсем понимает, что он тут делает. И призраки не будут донимать меня, и я забуду про Патрика, Ленку, квартиру на Малой Бронной, Москву... И только вечером, когда дом затихнет, я буду прибирать остатки воскресного беспорядка, и воспоминания снова наплывут, и Еленин голос снова зазвучит в ушах, и я снова окажусь в длинной и узкой кухне с зелеными полами и стеклянной дверью. В огромное окно светит апрельское солнце, из открытой форточки тянет холодом, но если наступить босой ногой на солнечное пятно - пол теплый. Ленка переминается нетерпеливо у плиты, не сводя глаз с кофе, который скоро закипит и запенится. Ее руки и голова неподвижны, а босые ноги исполняют странный танец - топчутся, обвивают одна другую. Секрет прост - ей хочется в туалет, а кофе, как назло, вот-вот... В середине апреля Елена затосковала. Снег почти растаял, только в тени еще кое-где притаились почерневшие, съежившиеся сугробы. Потоки грязной воды катились вдоль тротуаров, вниз по Южинскому переулку, капельный перезвон затихал и асфальт начал подсыхать, становясь по летнему серым. Солнышко уже грело вовсю, хотя воздух был холодным. Подростки, идя из школы, сбрасывали куртки и тащили их в руках. Всюду пахло весной - талым снегом, набухшими почками, мимозой, и чем-то еще, нежным, неуловимым, наверно, ранними фиалками. Черт знает, как они пахнут, но Елене казалось, что пахнет фиалками. Весна была всюду - в наступившем после монотонной зимы разноцветьи уличной толпы, в появляющихся кое-где первомайских лозунгах. Даже помоечные кошки повеселели, приободрились, и бродили по заднему двору пронзительно мяукая, выгибая спины и напряженно выставив ободранные хвосты. Елена скучала. Она, пользуясь любыми предлогами, сбегала с работы и бродила одна по весенним бульварам, где на липах уже пробивались кое-где малюсенькие зеленые листочки, по переулкам, среди посвежевших, словно умытых ампирных особнячков. Она представляла себя школьницей, прогуливающей урок. Весеннее томление покалывало в кончиках пальцев. Где-то была другая жизнь, определенно, была. И только в ее жизни решительно ничего не происходило. Однажды, таким пронзительно-солнечным днем Елена валялась на диване в своей комнате и рассматривала в задумчивости черные спутанные ветки старого вяза на фоне яркого, цвета эмали, неба. В раме окна это выглядело как готовая картина. Если бы Женька был художником, а не халтурщиком, он нарисовал бы эти ветки тушью на голубом шелке и получилось бы японское это, ну как его, - вот черт ! Хокку - это стихи, сакэ - это водка, а тушью на шелке ... - Женька ! Как называется японская картинка, когда тушью на шелке ? Женька сидел за столом и рисовал. Он, не оборачиваясь, пожал плечами. Елена помолчала. Конечно, чего от него ожидать. Елена еще немного посозерцала вяз, но вскоре ей надоело и она опять стала приставать к Женьке. - Жень, а тебе когда-нибудь бывает скучно ? - Нет, - похоже, Женя был не очень-то расположен разговаривать. - Нет в тебе, Женька, благородного безумства, вот что. - Елена задрала ногу на спинку дивана, запрокинула голову и изучала теперь трещины на потолке. Ладно, вяз на шелке, черт бы с ним, но уж потолок-то мог бы покрасить. А то рожа какая-то с потолка подмигивает - вон глаз прищуренный, вон нос крючком - на Патрика похоже, ей-богу. - Чего во мне нет ? - Не способен ты на безрассудные поступки. - Ты бы, дружок, чем бока пролеживать, пожрать бы сделала, а ? И, по-моему, у тебя курсовая горит. - Во-во, я и говорю - пожрать, курсовая. Просто не семья, а учебник по домоводству. Образцовая семья. Бросившие пить и вызывающие других. Женька молчал. - Полета в тебе Женька нету. Правильный ты, как транспортир. И зануда. Ты не можешь понять смятения и тоски моей души. - Сама зануда, - Женька продолжал рисовать и отвечал машинально. - Вот Патрик однажды поспорил со мной на рубль, что дойдет голый до Пушкинской и обратно. И дошел. И даже сигарету стрельнул у девушки. - Ты хочешь, чтобы я сходил голый на Пушку ? - Да нет ! Просто я чего-то хочу, такого, ну ... Женька положил кисточку, встал и присел рядом с Еленой на диван. Лицо у него стало обеспокоенным. - Что с тобой, дружочек ? Что ты маешься ? Елена погладила его по руке, испачканной краской и виновато улыбнулась. - Сама не знаю. Весна, наверно. - Рожать тебе девка пора, вот что. Ты чего на работу не пошла ? - Надоело мне работать. Праздника хочу. С грохотом и танцами. - Елена, я работу сдам через три дня и устроим праздник, ладно ? А вообще ты мне не нравишься. - Я и сама себе не нравлюсь. Томление не проходило. Женька ее не понимал. Елена подумала было поговорить с Патриком, но ей тут же расхотелось. Патрик последнее время был какой-то странный. Елена чувствовала, что он наблюдает за ней и ждет, чтобы она что-нибудь натворила и бросила Женьку. Прямо Патрик ничего не говорил, с Дворником вел себя дружелюбно, даже слишком дружелюбно. Зная Патрика, в его искренность и задушевность трудно было поверить. Почему-то все время так получалось, что если Патрик принимал участие в пьянке, то Женька напивался как свинья, а Патрик оставался практически трезвым. Несколько раз Патрику удавалось спровоцировать пьяного Женьку на какие-то пошлые и глупые высказывания. Уличить Патрика Елена не могла, но она стала избегать его, хотя ей ужасно не хватало его разговоров, насмешек, советов, даже просто его присутствия. Из близких друзей, собственно, оставался один Резник, но у него было очень много других забот - семья, программирование, друзья. Резник, человек общительный и пьющий, был приятен в любой кампании и часто пропадал где-то неделями. Остальные были не в счет. С ними было приятно выпивать, трепаться за столом, но это не то. Патрик и Мишка - вот и все ее богатсво. Но их пойди, дозовись... И тут позвонил Патрик, словно почувствовал, что нужен. - Елена, у тебя три рубля есть ? - Тебе, Патрик, опохмелиться ? Патрик шуточного тона не принял. Он говорил отрывисто, официальным голосом, явно кого-то изображая, но кого, Елена не поняла. - Будет домашний концерт. Новый бард. Три рубля. - Новый бар ? - Бард! Песни поет. Через час встретимся на Пушке. Елена ожила, засуетилась, забегала по квартире. Одежда полетела из шкафа на пол, зашумел душ, потом запахло дезодорантом, шипел утюг, Елена ругалась, из кухни несло паленым. Через час она вылетела из разгромленной и перевернутой вверх ногами квартиры, а Женька, вздохнув, поплелся на кухню делать себе бутерброды. Обеда он так и не дождался. Я встретила Ленку во дворе. Она как раз выходила из подъезда. - Галка ! А Андрюха звонил, просил тебе передать, что он к матери поехал. Он тебе не дозвонился. Велел мне тебя развлекать до его прихода. Пошли ! Пока я разобралась что случилось с Андреем - у Александры Павловны приступ радикулита, а Владимир Николаевич в командировке, а ... - Ты же знаешь маму, кто-то обязательно должен ее жалеть, какой смысл в радикулите, если одной дома сидеть ? Словом, Андрей сострадает у постели больной матери, а Ленка бежит на домашний концерт, Патрик ждет ее на Пушке, и мне надо ехать с ней, и " какие глупости, конечно это удобно, мы же не в гости напрашиваемся", и - " три рубля - это не проблема", ей Женька по ошибке вместо трешки сунул пятерку... - Да есть у меня три рубля,- успела я наконец вставить слово. Мы были уже около кафе "Лира" и Патрик шел нам навстречу от метро, нетерпеливо взмахивая руками, словно пытаясь нас поторопить. Концерт происходил в художественной мастерской на Чистых Прудах, в задах театра "Современник". Мастерская в подвале, точь в точь, как у Игнатьева по Ленкиному описанию - большая комната с небогатой мебелировкой, серые стены завешаны картинами, журчащие и хлюпающие трубы под потолком, корявый унылый бетон, холсты, подрамники, картины, случайная, видавшая виды мебель. Комната, куда мы попали, была украшена двумя разноцветными диванами и круглым столом, покрытым темной бархатной скатертью, местами протертой до белизны. В качестве сидячих мест использовались сколоченные из занозистых досок хлипкие скрипучие ящики, видимо, притащенные из ближайшего винного магазина. Народу в комнате было много. Сквозь табачный дым пробивался легкий хвойный запах, который Ленка быстро определила - пахло анашой. В центре комнаты, прямо на каменном полу сидел с закрытыми глазами, поджав под себя босые ноги, лохматый и бородатый человек в шортах и потрепанной грязной майке. Выражение лица у него было отрешенным, кончики пальцев сомкнуты. - Что он делает ? - Медитирует, - подсказала Ленка нужное слово. Боже мой, а это кто ? - Ленка, кто это ? Вон те, в углу. Один на обезьяну похож, а второй - петеушник какой-то? - Тише ты. Педерасты это. - шепнула Ленка, - да не смотри ты на них так, неудобно. Который как обезьяна, он художник, я его раньше видела. - А второй ? Ленка пожала плечами. Я продолжала рассматривать присутствующих. В комнату вошла высокая красивая девушка, бритая наголо, в клетчатом пиджаке строго покроя и широченных галифе из той же ткани. Галифе от колена до щиколотки плотно обтягивали ногу и застегивались на целую кучу здоровых коричневых пуговиц. Пялиться во все глаза было неприлично, и я отвернулась от необыкновенной девушки. Патрик знал в этой кампании многих и вел себя свободно и нахально, хотя мне показалось, что он немного заискивает перед теми с кем разговаривает, а им как будто слегка пренебрегают. Рассеянность и небрежность явно были в этом обществе правилами хорошего тона. Все говорили как-то медленно и лениво, будто нехотя, никто не горячился и не спорил взахлеб, как на кухне на Малой Бронной. Лысая девушка вымяукивала слова, так что я с трудом понимала, что она говорит. - Кто это, Ленка ? Куда ты меня привела ? - Художники. Вот Женька - он валенок сибирский, а это художники. - И вон те хиппи чумазые тоже ? - Я их не знаю. Концерт же, я не всех знаю. - А хозяин кто ? - Вон в углу сидит. В углу рядом с телефоном пожарной раскраски сидел пожилой еврей, носатый, седой, грузный и немного сгорбленный - абсолютно заурядный. Он негромко разговаривал с каким-то молодым человеком, одетым в дешевый москошвеевский темный костюм, Из-под пиджака у молодого человека торчали белые нитки, на голове, на самой макушке, чудом держалась маленькая черная шапочка, приколотая заколкой-невидимкой. На руках у хозяина нежился тощий, пятнистый, как гиена, котенок. Вскоре от дверей пошел какой-то ропот, все задвигались, начали рассаживаться. - Вот и Олег пришел. Ну, бард, - шепнул нам Патрик. Я обернулась к двери. В дверь входил православный священник или, скорее, монах в рясе и клобуке. - Этот ? - Нет, - рассмеялся Патрик, - вон он. Следом за монахом в дверь как-то боком протиснулся высокий сутулый темноволосый человек с гитарой, одетый в джинсы и черный бархатный пиджак. Все кое-как уселись. Йог в шортах вынырнул из задумчивости и отодвинулся к стене, освободив центр комнаты. Бард сел на табуретку, подстроил гитару, дождался тишины и представился : - Меня зовут Олег Звягинцев. Я - поэт. Пишу стихи около двадцати лет. Олег сразу запел, громко, широко открывая рот. Текст показался мне сложными и на слух совершенно непонятным, поэтому я быстро перестала вслушиваться и стала просто смотреть. Какое у этого Олега странное лицо! Темные, практически черные прямые волосы, и светлые, навыкате, глаза, слишком большие для лица. Широкие, толстые губы - рот растягивается, как у лягушки. Некрасивый мужик, необычный, но некрасивый. А вот голос совершенно невероятный. Таких не бывает. Низкий-низкий, но не хриплый. Ему бы дьяконом быть - "Ми-и-иром Господу помолимся-а-а-а", - и эхо разносит по полутемной церкви "ся-а-а-а", и пахнет ладаном, разноцветный свет льется свозь витражи на окнах, и старушки крестятся мелко, торопливо - послал Господь дьякона, слава Богу... Мои мысли уплыли в неожиданную сторону. Видимо, церковные ассоциации вызывал не только бас Олега Звягинцева, но и монах, чинно сидевший на перевернутом ящике. На рясе, свисавшей на пол, отчетливо виднелся пыльный ребристый след чьего-то ботинка. Олег обвел глазами зал и остановил свой взгляд на Ленке. Странная манера - смотреть в упор, не мигая на совершенно незнакомого человека. Лысая девушка, оглянулась на Ленку с неприязненным интересом и сразу отвернулась. Ленка заерзала от неловкости и придвинулась поближе к Патрику. Она отвернулась, посмотрела на педерастов, приткнувшихся в уголке на одном ящике, на йога, снова впавшего в задумчивость, на хозяина мастерской, внимательно слушавшего и покачивавшего головой, не то с одобрением, не то с осуждением. Олег пел, не сводя с нее глаз. - Черт бы его побрал, - уставился как в телевизор, - шепнула она мне раздраженно. Как только начался перерыв, Патрик куда-то исчез, словно провалился. Ленка чувствовала себя неловко и опасалась, что бард начнет прилюдно с ней знакомится, но его сразу окружили плотным кольцом. Мы протиснулись к двери, откопали в общей куче свои куртки и выбрались на улицу. Елена нашла в кармане сигареты, но спичек не было. На меня, как на некурящую, надежды было мало. Держа сигарету во рту, она с досадой обшаривала глазами пустой темный двор. За спиной хлопнула дверь подъезда. - Разрешите ? Мы оглянулась одновременно. Звягинцев смотрел на нее, улыбаясь, и протягивал зажигалку. Пробормотав "спасибо", Ленка прикурила. - Вас как зовут? - Елена, - она протянула руку, которую Олег, склонившись, поцеловал. - Галя, - сказала я, не вынимая руки из карманов. Мне руки целовать ни к чему, вылез он на улицу из-за Ленки, курить ему и внутри никто не мешал. - Вы меня извините, Лена, я, по-моему, смутил Вас. У меня есть привычка во время выступления выбирать приятного человека и дальше обращаться только к нему. Очень трудно петь перед безликой толпой. Не сердитесь. У Вас очень красивое, выразительное лицо. Ленка как-то косо улыбнулась и промолчала. Неужели она стесняется? Вот уж не ожидала от Ленки такой скромности. Звягинцев продолжал непринужденно: - Вы любите стихи ? Я не представляю себе, как можно так долго слушать поэтические тексты. Мне всегда на концертах жаль своих слушателей. - Вы прекрасно поете, - наконец выдавила из себя Ленка. - Спасибо. У Вас интересная рука - форма кисти. Дворянское происхождение ? - Угу, - интересным собеседником Ленка в тот вечер не была. Разговор повертелся вокруг дворянских фамилий, вспыхнувшего с новой силой интереса к родословным и к титулам. Говорил Олег, Ленка соглашалась, кивала и помалкивала. Я отступила на пару шагов. Меня не замечали, но уйти сейчас - означало привлечь к себе внимание, к тому же мне было любопытно, так что я тихо стояла в тени стены. Вечер был зябкий и Олег в своем роскошном пиджаке вскоре замерз, куртку он не накинул. Они докурили, и мы вернулись в мастерскую. После холодного, пахнувшего свежестью и весной, воздуха атмосфера подвала показалась затхлой и спертой, к тому же накурено было ужасно. Патрик вынырнул из толпы и очутился рядом с нами. По его суетливым движениям и словам было видно, что он изнывает от любопытства. Ленка присела рядом с ним на ящик, прислонившись затылком к шершавой стене. Олег взял гитару. Он продолжал смотреть на нее, но, похоже, неловкости Ленка больше не ощущала. Что-то произошло во время сбивчивого разговора у подъезда, между ними возникла связь, которую я отлично чувствовала. Ленка практически не слушала Олега и уже не смотрела на него. Она ждала конца концерта, спокойно и терпеливо. Наконец все закончилось. Публика начала расходиться. Звягинцев подошел к ней, предложил пройтись и выкурить сигарету на бульваре. Она поспешно согласилась. - Патрик, ты проводишь Галку домой ? А то Андрей, наверно уже пришел и волнуется. Патрик проводил меня до Пушкинской, где мы с облегчением расстались - разговор у нас как-то не клеился и мы почти всю дорогу молчали. Ленка вернулась домой поздно и увидела я ее только утром. Елена со Звягинцевым обошли пруд и присели на скамейку спиной к "Современнику". Стало совсем холодно, народу было мало. Деревья еще не распустились, стояли голые, как зимой. Лед в пруду растаял, только в одном углу сохранилась грязная бугристая кромка. Фонари в пруду не отражались, он лежал перед ними, маслянисто- черный, только справа колыхались в воде мутно-желтые пятна - окна низко нависшего белого здания. Оттуда доносился неразборчивый шум - музыка, голоса, топот - доживал свою вечернюю жизнь ресторан "Джалтаранг". Елена дрожала от холода и нервного возбуждения, ресторанная музыка отдавалась в затылке, подхлестывала нетерпение. - Я здесь рядом работаю, - сказал Олег, - может зайдем погреться? Покурим. Ты анашу куришь ? - они уже перешли на "ты". - Иногда. А ты кем работаешь ? - Оператором котельной, - Звягинцев усмехнулся, видя ее недоумение - истопником. "Час от часу не легче! То дворник, то истопник. "Жених мне нужен интеллигентной профессии - электрик, не какой-нибудь крючник." Откуда это ? Из Зощенко