близко -- через полтора часа. Девушка нервничает, девушка боится, хотя изо всех своих силенок старается не подать и виду. Руки, руки выдают ее. Порывистые движения, какая-то авторучка, которую она уже полчаса вертит и так, и эдак. Длинные нежные пальцы -- кончики их подрагивают. Что я хочу этим сказать? А что я, собственно, вообще хочу сказать? "Послушай, ты, сука, заткнись и не сверли меня взглядом! Через полтора часа ты сдохнешь самым свинским образом, потому что я, Виктор-победитель, хочу жить!" Твои зеленые лучики не помогут тебе, девушка, ты в любом случае обречена, почему бы не совершить напоследок хорошее дело? "У вас потрясающие глаза. В ниx чувствуется боль и тоска. Вы, наверное, много испытали в жизни?" "Что я тебе сделала, Виктор?" "Не называй меня Виктором, девочка. Я не Виктор, а Денис, и вообще не местный, а из дальних стран, где на небе два солнца, и лето круглый год." "Но..." "Там цветут арбузы и пальмы, а люди умеют летать, но не пользуются даром своим по глупости. Я прибыл сюда, чтобы стать пророком, но вот не повезло -- посчитали за белого брата." "Больно, Виктор!" Включают свою логику, ублюдок. Кончат молоть чепуху, кончай гнать. Кончай растекаться мыслью по древу. Самозащита мозга -- упрямая штука, но должна же быть воля? Воля и разум. Ощути себя сверхчеловеком. И перед той, чей взор далек и призрачен, как снег, склонился я -- не Полубог, но Богочеловек. Кто я -- тварь дрожащая или право имею? А это уже не ты сказал, фраза Достоевскому Федору Михайловичу принадлежит. Хотя сути дела все равно не меняет. Жалко девушку? Жалко, кстати, у пчелки, почему именно она? Такая беззащитная, наивная, непосредственная, такая печальная и прекрасная? Просто идеал. Почему не какой-нибудь мудила, обритый наголо, весь в наколках, каких много я встречал в жизни? Почему не один из тех, кого я ненавижу? Ха! Интересный поворот мыслей. Выходит, я ГОТОВ убить, загвоздка в том -- кого именно. Успокойся. Проанализируй. Значит, так. Я убиваю того, кого ненавижу -- совесть по боку. Да. Это было бы даже приятно... в какой-то мере. А того, кто мне нравится, кто мне небезразличен, я убить не в состоянии. Нет, нет, нет. И все же: огромный шаг вперед, в стан сверхчелозеков. Как просто! Дело не в самом поступке, дело в том, на кого он направлен. А ты, оказывается, абсолютно аморальная личность. В таком случае что за творчестве муки? Мopального барьера для тебя не существует, физического -- тоже. Преград нет. Наказания не последует. Желание жить -- раскаленное. Простейшая логика. Э, опять не то! Размышления на тему, какое право имeeт человек распоряжаться судьбой другого человека, давным-давно устарели. Никакого, конечно, -- суб специа этэрнитатис, -- с точки зрения вечности, с точки зрения идеала, практически все обстоит иначе. Убивают на войне, убивают за кусок хлеба, убивают просто так. Маньяк и ангел, негодяй и алгол -- каждый по-своему прав. Нет абсолютной истины, разве что только в вине. Я -- не исключение, Я должен убить. И я МОГУ убить, тем более что мотив солидный, причина вполне уважительная: убить, чтобы выжить. Итак, мы пришли все к тому же, вернулись на круги своя. Насилие дозволено, насилие осуществляется повсеместно. Но над кем-то его совершить сложнее. Почему -- совершенно ясно: многоступенчатость воли, поблажка собственному "я". Я могу уничтожить врага, и сделаю это без особых усилий. Гораздо труднее лишить жизни красивую девушку, потому что красивые девушки имеют свойство нравиться. Нравиться МНЕ. Железная логика; моральние принципы не играют здесь никакой роли, все зависит от личных пристрастий. Каждый человек -- эгоист звезды класса G, у каждого идеально солнечное "я". И это справедливо: не будет солнца -- не будет жизни. "Виктор, я должна кое-что тебе сказать..." Очередная банальная фраза Молчи. Смысла отвечать нет. Не так. Будь честным с самим собой. Отвечать опасно. Ты ее не знаешь. Ни в коем случае нельзя сходиться с ней ближе. Знакомого человека, знакомого хотя бы чуть-чуть, труднее... труднее... труднее, в общем. Смешно. Похоже, ты все уже обдумал. Твое подсознание решило проблему за тебя. Но ты же не животное, над которым всецело довлеют инстинкты! Где воля, воля, воля твоя? Время тает, время чернеет, как снег под солнцем. Время становится рыхлым и превращается в воду, песочно-водяные часы по капле измеряют судьбу. Осталось сорок пять минут. Мне кажется, или лампочка тускнеет? Девушка, Юля, кажется; оставила все попытки заговорить и молча и напряженно вертит авторучку в руках. Нервы, нервы. Губы искусаны, капельки пота мерцают на висках. Самая нежная, самая восхитительная вещь на свете -- запах женского разгоряченного тела. Мятые простыни, откинутое одеяло, рассыпанное по подушкам золото. Юлия. Барабанная дробь ливня по крыше беседки и молнии в небе. Юлия. Сон длиной в жизнь, Юлия, Юлия. Всегда и везде Юлия, Юлия, Юлия. Твой утраченный идеал, идеал, растерзанный, раскатанный, разбрызганный КАМАЗом по асфальту. Бесформенные очертания на столе в морге, заколоченный черный гроб, комок сырой земли в сжатой до боли руке. Все в мире -- Юлия. И эта стерва напротив -- тоже Юлия. Украла имя и внешность. Украла глаза и голос, украла жизнь у той, другой. Теперь ты вспомнил. Теперь ты смело можешь сказать, что это не сон. И не реальность. Ты просто сходишь с ума. Сумасшедшие не в состоянии проснуться, как сильно не желали бы. Я сумасшедший, эх, мать твою, я сумасшедший! Давайте пить, курить и драться, судьбину водкой заливать, пусть будем пьяными валяться, не стоит, братцы, горевать. Шестьдесят минут два раза по. Полчаса. Плюс двадцать, пятьдесят итого. Успокойся. Остынь. В левом кармане брюк у тебя сигареты и зажигалка. (В ПРАВОМ -- НОЖ). Закури. Так. Расслабься. Вспомни хорошенько: никакой Юлии не было. Ты ее придумал. Это персонаж нескольких твоих рассказов, не более того. Ты учился в университете. Работал. Был женат. Развелся. Все как у обычных людей. Сейчас ты здесь, немного странно, но против фактов не попрешь. И разумеется, девушка напротив тебя -- никакая не Юлия. Не забывай, что Юлии не существует, нет Юлии и не было. Девушка знает тебя; возможно, вы встречались где-то, ты просто не помнишь. Мало ли в жизни случайных знакомств? И уж, конечно, вовсе она не идеал. Обыкновенная шлюха. Да-да, именно так: обыкновенная шлюха. Порядочные девушки ночами сидят дома, читают книжки или смотрят цветные сны, и не пытаются их снять пьяные в драбадан мужики. То, что происходит -- реально. Тебе придется переступить через себя. Каждый человек -- потенциальный убийца. Не давай воли жалости, жалость -- всего лишь разновидность эгоизма, ублажение скучающего сознания, искусственное выдавливание печальной слезы. Жизнь -- вот единственное, что имеет хоть малейшую ценность. Твоя жизнь. Не лживая арифметика типа "одна голова лучше, чем ни одной", а некоторое количество физических удовольствий, которые тебе еще представится возможность испытать. В конечном итоге все и всегда упирается в проблему смысла жизни. Для чего живет человек, с какой целью? Каждый на данный вопрос должен ответить самостоятельно. Ответы будут принимать самые различные формы, хотя, если хорошенько подумать, подразумевается всегда одно: удовольствия. Следование какой-либо высшей идее -- удовольствие. Аскетизм, отшельничество, служение Богу -- удовольствие. Мазохизм -- тоже удовольствие. Так уж устроен человек, что никогда и ни за что не сделает себе во вред, если только существует возможность выбора. Девушку придется убить. Угрызения совести неизбежны -- но и не вечны. Удовольствия компенсируют всe. А, кроме того, разве мучения совести -- не удовольствие? Самокопание и самобичевание свойственно поэтам. Да внидет в Рай твоя душа... Или ты не поэт, а логик? Холодный ум, человек -- компьютер, человек -- бит и так далее? В таком случае зачем волноваться? Дважды два -- четыре в любом уголке космоса. Если дважды два -- четыре в любом уголке твоего сознания -- это здорово. Гражданином быть лучше, чем быть поэтом. Компьютер живет сам и дает жить другим, совершая насилие лишь в случае жесткой необходимости. Поэт ежесекундно насилует себя и других, поэт -- это зомби, воскресший труп, которому нет покоя даже после смерти. Сорок минут. Еще чуть-чуть, и ее взгляд разрежет стены. Коленки крепко сдвинуты, серебристая авторучка вертится все быстрее в тонких пальцах, дыхание громкое и учащенное. Жаль. Красивая, красивая девушка. Тебе предстоит суровое испытание. Те, кто это придумал, пошли до конца. Хитро и жестоко: нож. Не пистолет. Не автомат. Не топор. Нож. Вот он, в кармане. Ладонь удобно обхватывает длинную тяжелую рукоять, большой палец автоматически ложится на жесткую кнопку. Одно усилие -- и, сверкнув, появится лезвие. Нож. Каково это -- убить ножом? Зарезать? Алый порез на загорелой коже, еще один, пронзительные крики, липкая кровь. Ты не профессионал. Когда она умрет -- с пятого удара, с двадцатого? Сколько это продлится -- сплетение тел, отчаянные мольбы, просьбы, униженные обещания отдать, сделать все, что ни потребуешь; руки, судорожно закрывающие лицо -- и полосы, тонкие, зигзагообразные, красные полосы на шее, на щеках, на лбу; и темные пятна, медленно проступающие сквозь одежду. Тридцать пять минут. Да, мне не показалось: лампочка тускнеет. И как будто становится труднее дышать. В чем причина? Два человека за столь короткое время не могли использовать весь кислород, пусть даже в таком маленьком и непроветриваемом помещении. Тогда что? -- Начало конца? Кто бы там ни был, за стенкой, он шутить не любит. Тридцать три минуты. Нет. Не могу. Философствуй -- не философствуй, человеком все равно останешься, в бездушную машину не превратишься. Эмоции не поддаются математическому анализу. Я не сделаю этого просто потому, что не сделаю. Такое даже представить невозможно. Хотя, почему? Представить-то как раз не составляет особого труда. Девушка будет... "Виктор, послушай меня. Я должна..." Замолчала. Ни одной фразы не договаривает до конца. Странная. Странно и дико все это: монолог в никуда, поиск пустых глазниц, заискивающий тон. Знает. Разумеется, знает. И боится. Она будет кричать и сопротивляться. Она заведет тебя. Сучка заведет тебя, разве не так? Прекрати заниматься самообманом. В душе ты -- садист. Подумай об этом. Подумай об этом хорошенько. Загляни в темные, пыльные, завешанные паутиной закоулки сознания. Ты всегда знал о существовании грязного мозгового подвала; время от времени оттуда доносились странные запахи и приглушенные крики, что-то могучее и бесформенное пыталось выломать дверь, запоры трещали и прыгали, но не поддавались. Твоя воля удерживала их. Она была вынуждена удерживать их, ибо ты прекрасно понимал: открыть эту зеленую дверь -- значит выпустить джинна из бутылки, значит сойти с ума. Двадцать восемь. Сейчас же ничего иного не остается, выбора нет. Альтернатива сумасшествию -- смерть. Ха! 0пять ненужная загрузка, максимализм поэтического сознания. Любовь и смерть, могу ли я? хочу ли я? -- а! магнолия! К чему комплексы? От единственной сигареты не становятся заядлыми курильщиками, один раз уколоться еще не значит сесть на иглу. В жизни нужно испытать все. Жизнь, она один раз дается. Великолепная философия "почему бы и нет?" Будь панком, будь скинхэдом, будь садистом, наполняемость твоего "я" не изменится ни на йоту. Смысла в жизни нет, смысл есть в удовольствиях. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Мнoro на свете удовольствий, но самое высшее наслаждение -- преступить. Преступить закон. Плюнуть на моральные устои. Послать к чертям нравственность. Выпустить из подвала сознания запертое веками цивилизации подлинное "я" -- и дать ему волю. Изнасиловать самое себя. Тупой ублюдок. Подобная возможность представляется лишь раз в жизни или вообще не представляется никогда. Делать все, что ни пожелаешь, очистить свой мозг от шлаков морали. Абсолютная свобода. Абсолютная безнаказанность. Двадцать четыре. Двадцать четыре. Душно, товарищи, душно. Эх, упущенное время! Полтора часа упущенного времени. Фактически все уже решено. Нет смысла сидеть без дела. Волосы, мокрые от пота. Есть смысл получать удовольствие. Коленки боязливо сжаты. Мы -- панки. С Джойсом не имеем ничего общего. Нe надо прятаться за словами. У каждой вещи есть имя. Звездные глаза подернулись голубой дымкой. И есть имя, которое я повторяю. Становится темнее. Зверь, выползай! Ты долго мечтал. Тебе было плохо. Ты едва не умер от вечного холода, холода, холода подземелья. Появись, зверь! Аленький цветочек напротив предназначен тебе в жертву. Дышать становится просто невозможно. Называй вещи своими именами. Придумай названия тем вещам, у которых нет названий. Машина не умеет изворачиваться и лгать. Tы хочешь ее. Ты можешь ее получить. Ты можешь сделать с ней все, абсолютно все, что придет тебе в голову. Ударь ее, ударь сильно, чтобы она упала на пол. Намотай мягкие волосы на руку и дерни изо всех сил, заставь подняться на колени. Она будет кричать. Она будет ползать на коленях и униженно молить тебя не причинять ей боли. Она будет искать твои руки и гладить их, и целовать, прижимать их к себе и обещать сделать все, что ни пожелаешь -- сделать добровольно. Она даже попытается ласкать тебя. Оттолкни. Ударь кулаком в лицо. Сорви одежду, сорви все до последней нитки, получи удовольствие, рассматривая прекрасное девственное тело. У тебя есть нож. Нарисуй быстрыми багровыми линиями картину на обнаженном животе. Изнасилуй. Изнасилуй ее сладко и жестоко, сделай так, чтобы она кричала, стонала, хрипела одновременно от боли и от наслаждения. От наслаждения болью. В наивысший момент последней судороги выдави к дьяволу проклятые звездные глаза! И это будет только началом. И это будет только началом. Душно, Боже, как душно! Семь минут. Неужели всего семь минут? Где остальные? Куда испарились остальные? Ощущения рыбы, вытащенной из воды. Лампочка почти погасла. Или это темнеет в глазах? Зато яркие круги, круги, круги по воде. Юлии плохо. Она умирает снова и снова. Расширенные зрачки. Ужас отражается. Она отбросила в сторону. Резко. ЧТО? Отбросила в сторону ручку. Знаешь, смешно. Только смеяться нет сил. Едва ли это можно назвать канцелярским товаром. Хотя -- да, АВТОручка. Некогда секретное оружие КГБ. Авторучка с одним патроном в стволе. Милая Юлия! Благородная, родная, любимая! Я просто обязан избавить тебя. Тебя от страданий. Тебя. Три. Встать трудно, очень и очень. Шаг. И еще один. Кровавые слезы на щеках, линии огня. Красные полосы сюрреалистической конфигурации, лохмотья вместо одежды, -- странно. Но звезды не погасли, светят звезды по-прежнему, мерцают из глубины веков. Шаг. Отражается ужас. Инстинктивное движение в сторону канцелярского предмета. Учащенное дыхание. Родная моя! Поздно, слишком поздно! Рыбка золотая! Шепот ветра и запах ветра. Стук дождя по свежевскопанной земле -- там, вдали, за рекой и полем. Медная ночь слез. Юлия. Моя жизнь и моя смерть. Юлия! Возьми мои любовь... Вот это да! В принципе, следовало ожидать чего-то подобного. Зеленые тона. Шторы, обои. Зеленая дверь. (КУДА?) Тумбочка красива квадратной красотой. Мягкая постель. Горизонтальное положение меня. Сон, ужасный сон. Человек, безусловно, способен проснуться усилием воли -- если он пытается это сделать. Я не пытался. Я поверил. Что за прелесть эти сны! Руки до сих пор красные. Слишком реально. Впрочем, забыли. Восемь часов утра. За окном -- зима, за окном -- темнота, холод и голод. Сплетение снежных линий на стекле просто бесит. Другое дело -- тумбочка. Строгая тумбочка в точной палате. Спокойствие -- приятная штука. Чайник работает четко, быстро, без перебоев. Лишний пар выпускается. Итак, что мы имеем? Прошлое: нервный срыв на почве жизненной трагедии. Моральное истощение, депрессия. Легкие головные боли. Если подумать, не так уж страшно -- всего месяц полноценного отдыха в растительной комнате. Настоящее: ровно восемь часов утра. Какое-то там января. День выписки. Моральная полнота, духовный подъем. Уверенность в собственных силах. Тянет на хи-хи. И будущее, мое будущее: долгая эпопея удовольствий. Жизнь по панку. Я сбуду свои желания -- главное, отмыть руки. Смыть с них боль. Последовательпость прямолинейно ясна. Принять вертикальное положение. Подойти к двери. Выглянуть в коридор. Крикнуть сестру. Послать за халатом. Ушла. Сегодня день выписки. Сегодня Виктория. Проблем не возникнет. Мои мысли белее снега, мой рассудок тверже камня. Не возникнет проблем -- если отмыть руки. Чувствую, как кровь въедается в кожу. Медлить нельзя как я буду жить с красными руками с красными руками с красными? Въедается в кожу. Больно! Скорее и сильнее! Похоже я опоздал бесполезно сейчас придет длинный белый халат в очках перчатки? время ровно восемь утра не странно ли может в карманах держать их спрятанными как нож Юлия!!! Эх, если бы отмыть руки... (С) Эллон Синев, Эдуард Мезозойский, 1995, Северодвинск ihrupalov@cterra.msk.ru --------------------------------------------------------------- ТЕЛЕФОН (из сборника рассказов "ЛЮБИМАЯ ПРОФЕССИЯ") Гусеницы вездехода давились прохладным красноватым песком и без сожаления выплевывали его назад, под выхлопную трубу. На барханах оставались две бесконечных пожеванности, уводящих на много километров назад, к началу путешествия. Местное солнце, оранжевый карлик полуэллиптической формы, уже взошло, и песок прогревался с каждой минутой. Пробираясь сквозь пустыню, вездеход ревел, бессовестно нарушая синюю тишину. Боб Хатхет, в наушниках и солнцезащитных очках а ля морской-пехотинец-идет-по-девкам, сидел за баранкой и с серьезным видом крутил ее из стороны в сторону, старательно объезжая песчаные горы. Время от времени он брал с соседнего сидения бывшую когда-то белой рубашку и вытирал ею пот со лба. Уныло-серьезный вид вполне соответствовал физиономии Хатхета, придавая ей какую-то одухотворенность и меланхоличность, и Боб прекрасно это сознавал. Вкупе с длинными, как у хиппи, волосами, крючковатым носом, печально-язвительным взглядом и длинной и нескладной фигурой это постоянное выраженив грусти и тайного знания на лице делало Боба похожим на некоего печального демона, спустившегося в мир людишек в поисках лекарства от вечности. Подобный четко отработанный имидж позволял Бобу производить огромное впвчатление на окружающих, втираться в их доверие и в конце концов безболезненно изымать лишние, по его понятиям, частную и государственную собственность. Маска падшего ангела, одеваваемая сначала лишь на "работе", незаметно приросла, и даже Тэдди Барков, компаньон Хатхета, перестал удивляться актерскому мастерству друга. В данный момент Тэд лежал, развалившись на диване в задней части кузова вездехода, и со скучающим видом читал книгу под названием "Приключения Рихарда Зорге". Золотоискатель и романтик в душе, а по профессии обыкновенный мошенник, Тэдди, наверное, уже давно позабыл свое настоящее имя. Псевдоним же, которым ему пришлось воспользоваться по некоторым вполне объективным причинам, Барков украл у главного героя какого-то древнего эпоса. Внешне Тэд совершенно не походил на предшественника-тезку, красивого и обаятельного супермена, но и на свою наружность не имел оснований жловаться. Черноглазый и черноволосый, плотный и широкоплечий, импозантный, всегда скромно улыбающийся, но, правда, небритый и в последнее время весь какой-то опухший красавец-мужчина. Кроме того, невероятно умный и проницательный, не то что его напарник -- повеса и разгильдяй. -- Бобби, -- сказал вдруг Тэд, откладывая книгу в сторону, -- а знаешь, оказывается, Зорге родился в двадцать первом веке. -- Да? -- безразлично переспросил водитель. -- Я почему-то всегда думал, что в двадцатом. -- Тут описывается, как на Эдао-1 он нашел горы золота. И знаешь, что он с ними сделал? Подарил все какому-то детскому дому на Земле! -- Слушай, ты... Ты можешь забыть о золоте хотя бы на несколько минут? -- иногда Боба можно было вывести за считанные секунды. Вездеход стало заносить из стороны в сторону. -- Мы ищем его в этой дыре уже не первый месяц, и хоть бы малейший след, хоть бы крупинка! -- Настоящим исследователем всегда сначала не везет... -- Настоящим исследователям?! Ты себя к ним причисляешь? На нашем счету одни только долги! И штрафы! -- Ну-ну, Бобби, не кипятись, -- примиряющим голосом заговорил Тэд. -- Охотники рассказывали мне, а на их слово можно положиться, дело верное. Сегодня выйдем к старому руслу и двинемся вдоль него, там рукой подать. -- Чуть ли не то же самое ты говорил на заброшенном тракте. Помнится, тогда дело кончилось интереснейшей экскурсией по выработанным штольням. -- Между прочим, в патентной базе данных рылся ты, и я не мог знать, что тот участок давно продан! Боб хотел было возразить, но в этот момент вездеход вдруг задрожал всем корпусом, натужо взвыл и чихнул. -- Черт возьми! -- В чем дело? -- Сам не пойму... Мотор, чихнув еше раз, заглох. -- Опять гусеница соскочила? -- ехидно поинтересовался Тэд. Боб бросил на компаньона яростный взгляд: -- Гусеница?! Бабочка! Горючее кончилось, вот что! Золотоискатель хренов! Барков икнул и соскочил с дивана. От его прежнего настроения не осталось и следа. -- Как, а что же теперь делать? -- Ничего не делать. Сесть в вездеходе и молиться. -- А вызвать помощь по рации? -- По рации? Я не ослышался? На рацию у нас денег не хватило! Или ты забыл, как хорошо повеселился в казино? -- Да пошел ты... Тэд опустился обратно на диван и, сжав виски ладонями, глухо застонал. -- Проклятье! Неужто ничего нельзя сделать? Боб деловито снял свои очки, сложил их и еще раз вытер рубашкой лоб. -- Почему же? -- сказал он, с трудом удерживаясь, чтобы не плюнуть на лобовое стекло. -- Можно. В багажнике у нас стоит целый ящик бухла, на верхней полке -- пакет с бутербродами, а свободного времени, как ни странно, хоть отбавляй. Ты пока вытаскивай все это, а я пойду осмотрю окрестности. Тэд, мрачно покачав головой, не замедлил высказать яавительнов напутствие: -- Что ж, осмотри, осмотри! Весьма полезно для аппетита. Подумать только: на водку у него деньги нашлись, а на рацию -- нет! Еще и казино мне припомнил, сволочь! Боб хотел было заметить, что ответственным за снаряжение зкспедиции был не кто иной, как его компаньон, но благоразумно промолчал -- отодвинул крышку люка и спрыгнул на теплый песок. Обождав несколько минут, Тэд полез за продовольствивм. Боб указал все с точностью до наоборот: пакет с закуской лежал в багажнике, а ящик со спиртным, стало быть, в кузове, на верхней полке. Развернув пакет, Тэд с изумлением и тоской обнаружил в нем лишь несколько сплюснутых, засохших пряников. Остальноее было безвозвратно съедено. Ящик упорно не хотел выниматься с полки, и Тэд решил поддеть его снизу альпенштоком. Пока он прикидывал, зачем может пригодиться в песчаной пустыне альпеншток и кто из них в конце концов ухитрился его купить, ящик, зацепившийся за гвоздь, высвободился и стремительно пополз вперед. Барков не удержался на ногах, ящик зловеще перегнулся через край полки, и Тэд увидел, что кроме водки там была еще бутылка виски, три-четыре бутылки "Боржоми", пара бутылок чачи и несколько флакончиков казеинового клея. Когда через десять минут Хатхет вернулся с прогулки, его взору предстала замечательная картина: Тед с перевязанной головой восседал на полу среди многочисленных осколков и, прикрыв глаза, с удовольствием посасывал единственную уцелевшую бутылку. -- А, это ты, Боб? Что так долго? Я тут тебе оставил половинку, -- он протянул другу недопитое виски. -- Редкостная гадость. Сволочи, вместо "Белого козла" подсунули самый натуральный "Джони Уокер", будто я в этих вещах не разбираюсь. -- На жаре пить очень опасно, -- Боб отобрал у компаньона бутылку и сделал внушительный глоток. -- Вместо алкоголя надо было побольше минералочки взять. И почему тут так мерзко пахнет? -- Клей. Он весь разбился. И не стой на месте -- присохнешь. Хатхет переступил с ноги на ногу. -- Хотел бы я знать, зачем он нам понадобился. Кстати, мы, похоже, спасены. За соседним барханом есть телефон. -- А, телефон... Интересно, почему не факс и не видео он-лайн? Телефон, он ведь уже устарел. -- Да ты вникни в то, что я сказал. -- Ты сказал... Откуда в пустыне телефон?! -- Вот и я думаю, откуда? -- Боб покосился в иллюминатор вездехода. -- Может быть, какая-нибудь тайная трасса для агентов спецслужб? -- Ерунда. Секретные агенты из будок не звонят. Скорее всего, в древности дорога проходила. А? -- Тоже не годится, -- Боб покачал головой. -- Телефон, будка, все в порядке, свежее, чистое. На сотовый не похоже, они здесь совсем другие, да и антенны не видать. Тэд поднялся на ноги, достал из пакета пряник и попытался разбить его альпенштоком. -- Слушай, ты где-нибудь видел на этой планете горы? -- раздраженно спросил он у Боба. -- Нет... Да причем тут горы? Ты о телефоне думай! -- Знаешь, -- сказал Барков, высыпав осколки пряника себе в рот, -- я ведь что-то слышал об этих телефонах. Старые охотники рассказывали... те самые, помнишь? Среди них ходит поверье, что эта будка появляется перед тем, для кого уже все кончено. Умирает человек или попадает в безвыходное положение, глядь: телефон. Что делать? Поднять трубку, конечно. Ну и разговаривает. -- С кем? -- Известно с кем -- с Богом. А потом концы отдает. -- Так уж и концы, -- засомневался Боб. -- Откуда же тогда все это известно? -- Ну, откуда... Находили этих людей очень странно. Пробирается по пустыне вездеход, водитель смотрит в окно и вдруг видит: будка, а рядом с ней человек лежит, -- Тэд отколол eщe кусочек пряника. -- Он, конечно, тут же останавливает машину, вылезает, и -- глаза на лоб от удивления: никакой будки-то вовсе и нет, а человек -- вот он, мертвенький. Боб помолчал. -- Так ты думавшь, нам настал конец? -- поинтересовался он. -- Вероятно, -- согласился Тэд, отведя глаза в сторону. Его взгляд попал в иллюминатор, скользнул по бесконечным однообразным пескам, безжалостно красным... в которых в полдень можно будет плавить бутылочное стекло. Ни души на тысячу километров вокруг. Кроме Бога на том конце провода. -- Ну пошли, раз так. -- Куда? -- К будке, куда же еще? Если пора пришла -- прятаться бессмысленно. Все равно ничего не изменишь. Последняя фраза у Боба вышла как-то уж чересчур банально. Тэд взял из пакета еще один пряник, но раздумал и положил обратно. Полиэтилен затрещал в тишине непривычно громко и пугающе. Лампочки на пульте управления продолжали мигать. -- Пошли, -- небрежно бросил Тэд и встал, неловко сбив ногой карту. Компаньоны оставили вездеход среди красных гор и двинулись по тропинке, только что протоптанной Хатхетом к телефонной будке. Вскоре она показалась -- серая, прямоугольная, как гроб. На стеклах двери нервно вздрагивали оранжевые отблески, а внутри, будто гнилая груша, обреченно висела телефонная трубка. Не дойдя метров пятнадцати до будки, Боб остановился: -- Про такие тебе рассказывали? Барков молча кивнул и немного побледнел. -- Что о тобой? -- с насмешкой в голосе спросил Боб. -- Что-нибудь неладно? -- Да нет, все в порядке. Просто я подумал, что... -- Что так не бывает: столько слоняться по Галактике, вылезти сухим из стольких передряг и вдруг скопытиться в какой-то пустыне? Я угадал? -- Боб, не смешно. Боб снова нацепил очки, но на сей раз морского пехотинца не получилось -- в лучшем случае хиппарь во время полицейской облавы. -- Рано или поздно это должно было произойти... -- Боб, заткнись, умоляю. Ни души на тысячу километров вокруг. Песок, песок, песок. Неужели в этом сером ящике действительно сидит смерть? -- Боб. -- Ну? -- Боб, я тут прикинул... ну, в общем... согласись, что нелепо лезть в будку вдвоем. Лучше ведь по очереди, верно? Дело-то такое... с Богом, один на один, ну и так далее... -- Давай ты, -- предложил Боб. Тэдди подавил в себе нехороший порыв: -- Нет уж. Я не хочу, чтобы моя гибель отягчала потом твою совесть, Боб. -- Можо подумать, я долго проживу после тебя. Как только ты выпадешь, я сразу же зайду в будку, будь уверен. -- В ы п а д у? -- Ну, осядешь, скрючишься... Смерть от жажды меня тоже не прельщает, ты не подумай чего. Тэд подумал. -- Тогда давай кинем жребий. У тебя монетки не найдется? -- Ни копейки. -- У меня тоже, -- и Тэдди, через силу ухмыльнувшись, вывернул десяток своих карманов, откуда посыпалось все, кроме денег. -- Как видишь... -- Ну ладно, будем кидать пробку. Если дном вверх, идешь ты, если наоборот -- я. Согласен? -- Лады. -- Тогда вперед. Боб откуда-то достал тусклую пробку и, поставив ее на большой палец правой руки, подкинул высоко вверх. Пробка замелькала на солнце и упала в песок. -- Ну, -- нетерпеливо спросил Тэд, -- что там? -- He знаю, -- шепотом ответил Хатхет. -- Давай посмотрим. Компаньоны медленно приблизились друг к другу, глядя почему-то не вниз, а друг на друга. Пробка воткнулась в песок ребром. Тэдди облегченно вздохнул. -- Что, вдвоем пойдем? -- оптимистично спросил он. -- Давай кинем еще. -- А может, не надо? -- Надо, дружище, надо. Сразу же после броска друзья опустились на колени и с разных сторон медленно-медленно поползли к заветному кругляшу. Тэд выдохнул: -- Ты. -- Да, -- печально подтвердил Боб, -- я. Как ни странно, я... Песок, смертельная жара. Спасенья не будет. Он встал и, не попрощавшись, как отрезав, медленно побрел к возвышавшемуся на холме серому гробу. "Мужайся, друг!" -- подумал Барков, ощущая, как в его горле собрался неловкий комок. Но тут в голове расплавилась запоздавшая мысль, и Тэд помимо своей воли выкрикнул: -- Боб, простой! Хатхет вздрогнул и остановился. Комок, только что побывавший у Тэда в горле, стремительно ринулся в направлении пяток. Сразу представился кухонный нож под сидением вездехода, беготня вокруг машины и, под конец, гниющие трупы в тени будки. -- Эй, что там еще? В чем дело? -- громко спросил Хатхет. Тэд облегченно вздохнул, выругал себя за вздорные мысли и поспешил к другу. -- Знаешь, Бобби, -- смущаясь и краснея, произнес он, -- перед твоей... перед нашей смертью я хочу тебе покаяться. -- А в чем? -- Во всем. Но умоляю, -- лицо Тэда как будто размякло, -- только не забывай, что вы с тобой все-таки друзья и нам обоим идти в эту будку. -- Не тяни, ради Бога! -- Боб, помнишь, десять лет назад, от тебя ушла девушка... Катя, ее кажется, так звали? -- Так, ну и что? -- Боб, ты не обижайся на меня сейчас, я все же каюсь. Ну так вот, Боб, она ушла ко мне. -- К тебе? -- Именно, Боб! Я знаю, я поступил подло... -- Конечно, Тэд... -- ...Но ты простишь меня? -- О, разумеется, Тэд, я ведь давно забыл об этой глупой истории. -- Но я еще не все сказал, Боб. Помнишь, одна твоя подружка в гостинице украла ночью из твоего пиджака патент на добычу рубидия на Альдебаране? Боб, это я ее подослал, -- убитым голосом сказал Тэд. -- И это все? -- прошептал Боб. Во рту у него пересохло. -- Нет, не все! -- вдохновенно продолжал Тэд. -- Помнишь ты прогорел на полтора гигабакса из-за канцелярского подвоха? Ну помнишь, на Палладе? Так это я, грешный, тебе устроил... я был зол на тебя почему-то, будь я проклят! -- Так это был ты! -- Да, Боб, и я каюсь в этом перед тобой и Богом. Воцарившееся молчание длилось невыносимо долго. Тэд не выдержал первым: -- Ну как, ты простил меня, Боб? -- Простил, простил, конечно, -- без энтузиазма сказал Боб, и в ту же секунду Тэдди сжал его в своих объятиях, крича ему в самое ухо: -- Я знал, что ты настоящий друг, Боб, я знал, что ты простишь меня! Спасибо, Бобби! -- Не за что, Тэд, -- хмуро сказал Хатхет, отцепляя от себя приятеля. -- Мнe ведь тоже надо кое в чем перед тобой покаяться. -- Что такое? -- подозрительно спросил Тэд. -- Помнишь, я часто бил тебя в детстве? Ты дразнился, а я тебе -- раз! в нос, раз! -- в yxo! Ты извини меня за это, ладно? Тэд облегченно вздохнул. -- Нeт-нет, -- поспешил добавить Боб, -- это еще не все! Насчет Кати... Она не сама к тебе ушла, это я ее попросил. Мне больно об этом вспоминать, но Катрин постоянно следила за тобой, и таким образом я знал все твои проделки. Вот почему... -- Но как же так? -- ахнул Тэд. -- ...Вот почему тот патент, который вытащила из карманов моего пиджака твоя сообщница, оказался фальшивым. Тебе просто повезло, Тэд, что человек, которому ты сплавил несуществующий рубидий, тут же попался и сел в тюрьму. Ну и в конце концов, вспомни Церону. Ты вложил все свои сбережения в тамошний банк, я он взял, да и лопнул! Это я устроил, Тэд, банкир был моим приятелем. Солнце уверенно и неумолимо тянулось в зенит. -- Тебе больше нечего сказать, Боб? -- Все, друг, я чист. -- Я тоже, Бобби. -- Это радует, Тэд. Ну так как, ты простишь меня? -- Даже не знаю... -- Я ведь тебя простил, -- напомнил Хатхет. -- Если только за это.. -- Спасибо, Тэд! -- Не за что, Боб. Оказывается, ты такой же, как я! -- Барков радостно ухмыльнулся. -- Прощай, друг! До встречи на небесах! -- Или в Аду, что вероятнее. Прощай, -- сказал Боб и, не оборачиваясь, зашагал к будке. На душе его стало легко и весело. ...В будке все еще сохранялась прохлада, хотя солнце уже заметно припекало. Боб посмотрел в окошко -- от вездехода его отделял свеженаметенный барханчик. "Нежели конец? -- не спеша думал Боб, глядя на выходящий прямо из стенки будки провод с неуклюжей пластмассовой трубкой на конце. -- Неужели я сейчас и вправду буду говорить с самим Богом, а потом мой труп медленно сползет на пол и так же медленно выпадет из будки на песок?" Умирать жутко не хотелось. "А Тэд? Он ведь скоро придет сюда! Вот же будет позор." Дрожащими пальцами Боб снял с рычага трубку и прислонил ее к уху, заодно приняв полусидячую позу (чтобы не расшибить лоб при падении -- в гробу лицо должно выглядеть ровным, без шрамов). В трубке раздался писк, и ласковый женский голос звонко произнес: -- Автозаправка слушает! Боб молчал. Он понял, что у него начались предсмертные галлюцинации, и приготовился достойно встретить конец. -- Автозаправка слушает, алло! -- галлюцинация повторилась, такая же ласковая на звук. Боб похолодел. В его мозгу вдруг родилась страшная догадка. -- Алло, автозаправочная слушает, говорите. У Боба отнялся язык. На том конце положили трубку. Засунув руки в карманы и насвистывая старинную мелодию, Боб не спеша шел обратно к вездеходу. Солнце жарило вовсю, а на дужках очков вытанцовывали золотые искорки. Тэд посерел. На всякий случай он положил в карман гаечный ключ, попутно пожалев об отсутствии в бардачке осиновых кольев, и несмело двинулся навстречу компаньону. -- Эй, Боб! -- окликнул он его. Хатхет остановился, сплюнул на песок и ничего не ответил. -- Боб, что Он тебе сказал? Ты слышишь, Бобби? Хатхет сбросил куртку, вытер лицо рукавом и уселся на край гусеницы. Потрогав свой лоб, он вяло покосился на торчащий из кармана Баркова ключ, осмотрел с ног до головы самого Тэда и затем, глядя сквозь очки куда-то в раскаленную даль, процедил сквозь сжатые зубы: -- Болван! Золотоискатель хренов! (С) Эдуард Мезозойский, Эллон Синев, 1995, ihru- palov@cterra.msk.ru --------------------------------------------------------------- БИОГРАФИЯ (опубликовано в журнале "Магазин Игрушек", ноябрь-декабрь 1996) -- Живем, живем -- а зачем? Тайна веков. И разве постиг кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил? Виктор Пелевин, "Затворник и Шестипалый" Вначале был папа. Отсканированный с какого-то заграничного журнала, наспех отретушированный и вечно недовольный -- таким он пытался его запомнить, но не получилось: папик вскоре высветлился по краям, задал себе степень прозрачности 80% и стерся навеки. Мамы он тоже не помнил и даже порой сомневался: а была ли родная... Да и вообще, в первые годы было не до предков: он беспрерывно глотал память, наивно таращился на рамочки меню, скролл-бары, двуглазое солнце за антибликовым небом и интенсивно впитывал мир всеми тремястами точками на дюйм. В его детской директории сидело несколько точно таких же пацанов, рожденных от случайных фотографий и текстур. Но особой дружбы не сложилось: каждый норовил куда-то убежать, да и его вскоре тоже потянуло в странствия. Недолго думая, он шагнул в тридцатидвухбитную темень и очутился на новом месте, окруженный толпой незнакомых и неприветливых взрослых. Очень скоро он придумал себе имя, расширение, нарастил насыщенность и пошел в школу. Целыми днями они долбили хелпы, получали двойки и подзатыльники, носились туда-сюда по дискам, на переменках тайком баловались спецэффектами, а по вечерам задвигали до беспамятства контрастность и, обалдевшие, долго разглядывали звездочки на небе -- мечтали. В бесконечной фиолетовой глубине им чудились тени будущего, утыканного благородными поступками и исполнениями желаний. Например: вот вырастем, обучимся -- и улетим туда, к звездам, за антиблик, высадимся на очкастом солнце, построим орбитальную станцию. Станем трехмерными, научим нарисованную зелень пахнуть, а буквы -- звучать. Эх, только бы вырасти... Безоблачное небо юности слегка коптил некий беглый и очень старый эк-зек, схоронившийся в подвале их школьного фолдера. Он злорадно скрипел, что всех ее обитателей рано или поздно заколотят в Посткрипт и похоронят в братской могиле фотонабора. Но в те годы они просто считали его тронутым и всерьез не принимали -- никто не мог представить себе, что живой файл можно куда-то заколотить. И уж тем более похоронить. А потом появилась Она. Пробой в мальчишеском сознании. Взгляд из-под воды на пылающее небо. Прекрасная, безупречная до последнего пикселя. Некоторое время она жила на соседнем слое -- "лэйере", как она его называла на монгольский манер, обнажая бархатистый муар, -- и, разумеется, он влюбился в нее с первого взгляда. Ночи напролет он читал ей стихи, отмахивал назойливых курсоров, томился, убивался, разламывался в мозаику и на коленях клялся в верности до самого Посткрипта... -- но она оказалась обыкновенной стервой и, оставив ему на память шрам в виде склонированного портрета-медальона, не попрощавшись, исчезла. Обезумевший, он заметался по дискам, стучась в равнодушные фолдеры и пытаясь найти ее и убить, но не нашел, не убил, вернулся домой, весь в слезах, соплях и отчаянии, и поклялся больше никогда с безупречными не связываться. Ему посоветовали заняться каким-нибудь делом, мол, время лечит, и все такое, но он чувствовал себя способным на большее, нежели тупое выравнивание цветовых уровней. Вскоре он заархивировался и принялся за сочинение песен. В самом деле, тратить время на неблагородные, недостойные его призвания занятия -- глупо и расточительно. Разделять цвета? Настраивать контрастность? Все это он давно перепробовал, все это нудно и пошло. А вот обрести трехмерность, покончить с виртуальным образом жизни и запеть!.. Пусть он понятия не имеет, что это такое -- жить во плоти, зато у него уже были готовы свои песни и запахи, и стоило только добраться, найти -- и откроется люк в счастье. Но юность кончилась, а стихи остались непризнанными, подвиги не попадались, друзья разбрелись по теплым женам и директориям, наваливалось одиночество. Он плюнул на гениальность, сбрил свой панковский эржиби, стал как все, заурядным, скучным и цмикованным. Завел себе Вируса, иногда напивался с ним от тоски, на целые сутки переставая открываться, и по ночам рассматривал грустные вкусно пахнущие сны. А потом стали сбываться пророчества беглого эк-зэка из детства. Друзья уходили -- кто с женами, кто без -- и больше не возвращались. Бабки несли метафизику про параллельное пространство, про многозадачность мира и таинства ОЛЕ, но он только усмехался и шел прочь, за очередной бутылкой. Зато во снах к нему часто стал являться образ Посткрипта, обитого черным бархатом, с золочеными ручками; он ворочался, не в силах уснуть, затем будил Вируса и заставлял его в сотый раз рассказывать предания о волшебных программах, где-то на далеких северных дисках, которые умеют делать трехмерность и озвучивать песни. Одновременно он начал задумываться над устройством мира и пришел к странной идее о своей непричастности к собственной же жизни. Ему стало казаться, что все, чему его учили в школе, предназначалось не для него, но для богов, которые, в сущности, и ворочали судьбами обитателей местных директорий, и все его поступки были не произвольными, а только отслеживали таинственные Высшие сценарии. Школа, первая любовь, обшарпанный однокомнатный фолдер, который они снимали на двоих с Вирусом, -- все это, вплоть до каждого его вздоха, происходило по указке неведомых богов. От этого становилось нестерпимо страшно, он в ужасе выбегал из дома и с подозрением разглядывал небо, высматривая за ним очертания владык мира. Но за менюшками висело лишь солнце (в последнее время подостывшее с очков на контактные линзы) да неизменный антиблик. А потом настал День. С утра приехала черная машина, и забрали Вируса, не оставив от него даже носков. Он понял, что это знак, что пора уходить, бежать к своей мечте, пока не случилось непоправимое, положил в рюкзак котелок и спички и помчался по витым парам, в сторону северных станций. Но боги уже давно рассчитали все его поступки. Как только он сунулся в директорию, в которой по всем признакам спряталась мечта детства, его схватили, сильно настучали по бирюзовой составляющей, вытатуировали на груди похабную надпись рекламного характера, заковали в рамку и погрузили по горло в болото немых букв. Сквозь новое сиреневое небо наконец стали видны лица богов. Тех самых, безжалостных и всемогущих. Он увидел тех, кто определял его поступки и писал книжку его судьбы, но слишком поздно молиться, когда ты уже лежишь раскатанный, обряженный в колонтитулы и с номерочком страницы на ноге, -- и он закричал что было сил, пытаясь разломать свои байты и хотя бы подвесить этот несправедливый мир, заорал так, чтобы его услышали на проклятых северных дисках, до которых ему уж не суждено было добраться, чтобы ненавистный эк-зек поперхнулся в своем подвале... Но докричать не дали. Грубые руки затолкали его в Посткрипт, заколотили тяжелую черную крышку и, не обращая внимания на его истерический стук изнутри, отправили в фотонабор. Он бился головой о черные доски Посткрипта и думал: как же это унизительно -- не быть хозяином своей судьбы, и вспоминал свою бестолковую жизнь, любовь, мечты, беднягу Вируса... И он запел свою самую лучшую песню, самую прекрасную сказку -- про то, как где-то за пределами рамок меню, на зеленых лугах, среди звонких ручьев трехмерные запахи устраивали великий праздник слова; и с каждым новым импульсом таймера его голос звучал все чище, все громче; и файлы, скрюченные в соседних Посткриптах и почти павшие духом перед порогом смерти, принялись ему подпевать; и по его щекам заструились слезы радости -- его талант наконец признан! слезы надежды, что уж хотя бы эта песня не была запрограммирована жестокими богами и навеки останется его творением; и из соседних Посткриптов доносились глухие рыдания и слова запоздалой благодарности; и они начинали петь по второму, третьему, десятому разу, и пытались протянуть друг другу руки сквозь глухую непроницаемую темноту... Он умер быстро, безболезненно, и был похоронен в четырех полупрозрачных могилах из целлулоида -- чтобы спустя несколько дней воскреснуть в пятидесяти тысячах своих копий, прошитых трехмерными скрепками, мгновенно забыть все свое прошлое и войти в хрустящее и пахнущее типографской краской бессмертие. (С) Эдуард Мезозойский, Эллон Синев, 1995, ihrupalov@cterra.msk.ru ++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++