---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Чехов
 Email: cay@rnivc.kis.ru
 Date: 31 May 1999
---------------------------------------------------------------


     Рассказ



     Из  тишины  рождается звук.  Негромкий, мягкий, дрожащий, он постепенно
нарастает,   как  будто  приходит   издалека,  медленно,  плавно,  не  спеша
завоевывая пространство высокой минорной песней одинокого кларнета.


     За окном в свете фонаря мелкими радужными искрами падает снег.
     -- Вступление затянуто.
     -- Да, немного.
     --  Двенадцать тактов  --  это  слишком  длинно. Сократи до восьми. Вот
здесь,  -- указательный палец тычет в нотную линейку,  -- этот  пассаж можно
немного изменить.
     -- Нет. Не буду. Пусть будет затянуто.
     -- Ну как знаешь. Хотя я бы изменил. Потом... оркестр?
     -- Да.
     -- Зачем так масштабно? Тише. Можно оставить пару скрипок. И ради Бога,
убери басы! Они здесь совершенно не нужны. Мягче надо, мягче! И нежнее.
     -- Хм...
     Черные,  вытянутые,  покосившиеся  овалы  нарисованные  фломастером  на
белой, разлинованной бумаге, один за одним,  соединенные лабиринтами линий и
дуг... Подъем. Спуск.


     Когда вступает  оркестр,  кларнет  еще ведет  несколько тактов,  затем,
обессилев,  уступает  место  скрипке.  Вдохновленная,  она  поднимается  над
зрительным  залом,  над   головами  слушающих,  над  сценой,   над  крышами,
вибрирующая дрожанием пальцев...


     Катька очень смешная, когда пьяная. Она всегда говорит -- "Я никогда не
пьянею!", и старается держаться прямо, и вообще  вести  себя, будто трезвая.
Только  язык заплетается уже, и слова  превращаются  в какое-то полумычание,
где  только интуицией можно уловить, о чем речь. Потом она просто  засыпает.
Причем  под  любой грохот, в  любой  обстановке, стоя,  наверное, смогла  бы
заснуть -- можно просто  позавидовать. Возвращаюсь  к  столику,  а она спит.
Голова на бок и чуть запрокинута, рот приоткрыт. В мигающем синем свете, под
ритмичные удары рейва, под кричание в уши, под суету, под возгласы... Спит.
     -- Вадик, твоя благоверная уже совсем...
     -- Ничего, пусть спит. Побудь с ней.
     -- Нет уж. Хватит с меня. Пойду я.
     -- Куда это? Ночь на дворе.
     -- Трамваи еще ходят. Надоело мне.
     -- Слушай, я...
     -- Одна доеду.
     -- Ночью?
     -- Ну и что? Или ты забыл?..
     -- Ах, да. Слушай, ты это...
     -- Ладно. Счастливо!
     -- Пока, Шкедина. Береги себя.
     Холодный воздух иглами щиплет лицо. Тишина  -- это первое, что бьет  по
ушам, когда выходишь  из ночного клуба. После оглушающего, кузнечного ритма,
после  прокуренного  воздуха,  после  какофонии  речи,  когда  все   говорят
одновременно    и    невпопад    и    какого-то   всеобщего,    глобального,
непрекращающегося броуновского  движения, попадаешь в мир глухого одиночного
металлического стука  закрываемой двери, шороха ветра и  лаконично-короткого
скрипа снега под ногами. Потом постепенно нарастает шум мотора -- опоздавшая
куда-то "Волга" проносится мимо, мелькнув светом фар. И снова скрип  снега и
шорох  ветра.  Все  эти  звуки --  органичная,  неразрывная часть тишины, ее
орнамент, ее вариация,  ее  дополнение. Они не нарушают всеобщего  молчания,
они лишь гармонично  выстраиваются в единый ряд успокоения мира и основы для
чего-то нового. Совершенно нового -- в другом темпе, в другом  стиле  -- без
жесткого ритма, без надрыва, без суеты, мягкого, глубокого, минорного и в то
же  время  немного   шутливого...  Жаль,  что  звезд  не  видно  --   сквозь
подсвеченные  снизу  городом  серо-синие  тучи  еле-еле  пробивается  слабый
отблеск полной луны.
     До трамвайной остановки метров двести. В самом  деле,  а  ходят  ли они
сейчас? Двенадцатый час. Нет, должны ходить. От двери направо, через  черное
полотно дороги, потом  по  узкой  тропинке,  проложенной кем-то  в  сугробе.
Светофор  уже  не  переключается,  а  лишь  мигает постоянно желтым  светом.
Сплошное предупреждение.
     Только сейчас вдруг осознаю, насколько  вымоталась за эти дни. Экзамен,
напряжение  последних  двух недель, занятия по десять часов в день  и нервы,
нервы... После выработки  адреналина наваливается усталость. Ноги не держат,
подкашиваются. Может быть это от спиртного?  Впрочем, я же  почти и не пила.
Катя с Вадиком пили, Ленка  пила, а я так, чуть-чуть, за компанию. Вообще не
люблю пить. И ночные  клубы не люблю.  Сама не знаю, почему пошла.  Сбросить
это  все, оторваться, забыться, расслабиться,  наконец, по-настоящему, чтобы
ничего за душой, чтобы никаких комплексов, как родиться заново...


     Скрипка исчезает, опускается, тонет в звуках оркестра, теперь уже никто
не солирует, и музыка льется под своды зала уже будто сама по себе, сплошным
потоком,  насыщенно,  немного напряженно,  изобилуя доминантами, как  зимняя
вьюга...


     Красная Жигули-"девятка" останавливается рядом. Не новая, но ухоженная.
Чистая, без единой царапины.
     -- Садись, подвезу.
     Хорошее  завершение  дня! Голос уверенный и  спокойный,  и фраза звучит
как-то совершенно буднично, почти без интонации.
     -- Нет, спасибо.
     -- Да ладно, садись.
     -- Я на трамвай.
     --  Не  ходят уже  трамваи.  Полдвенадцатого. Садись, ничего я тебе  не
сделаю. Замерзнешь ведь.
     -- А ты меня согреешь, да?
     Он   только   головой  качает.  Сокрушенно,  словно  не  понимая   моей
язвительности.  И что они во  мне находят? Я  же  маленькая.  Метр пятьдесят
восемь. Шкед. Шкедина. Кликуха со школы еще. Даром, что двадцать лет  уже --
все  дают  не больше  пятнадцати. Может  быть они думают,  что  я малолетка?
Помню, стояла на  остановке, остановилась рядом "Волга",  мужик вышел  --  и
сразу  ко мне,  садись, мол, подвезу. Я отказываюсь.  Он  настаивает. Девица
рядом  стояла  в шубе, раскрашенная,  как матрешка,  вскинулась было:  "Меня
подвези!", так он прямо в лицо ей: "Нужна ты мне,  овца такая!". Так и уехал
ни с чем.
     А  этот...  Взгляд внимательный,  чуть  с прищуром,  что  придает  лицу
одновременно хитрое и доброе  выражение, едва заметные морщины  вокруг глаз,
ему должно  быть лет  двадцать  пять,  не  больше.  Почему-то  я  ему  верю.
Сумасшествие,  да?  Или приключений захотелось на свою голову?  А катись оно
все!.. Не пешком же идти.
     -- У меня денег нет.
     -- Угу. Ладно, брось! Что, я не могу человека до дома довезти?
     -- Хорошо. Сейчас до того перекрестка, потом направо, к проспекту.
     Всегда, когда  сажусь  в  легковую  машину,  подсознательно  уже ожидаю
услышать  негромкое  тиканье счетчика. Это из  воспоминаний детства -- когда
возвращалась  с  родителями  от  каких-нибудь многочисленных  родственников,
такая же уставшая и сонная, папа часто ловил такси, тогда офицеры могли себе
это  позволить,  а в  машине тепло,  и панель  приборов  мерцает  загадочным
зеленым  светом,  и глухое  тиканье  счетчика,  и мерное  урчание  мотора, и
покачивание на  заднем  сиденье,  и  запах...  В такси  всегда пахло  чем-то
особенным, какой-то странный, смешанный запах, бензин, кожа, пластмасса, еще
что-то, этот запах мне всегда очень нравился...


     Свет  в  салоне  выключен.  Машина  не  двигается.  Водитель,  вальяжно
откинувшись на переднем сиденье, не торопясь потягивает что-то из банки...
     -- Что случилось? -- оглядываюсь по сторонам.
     -- Ничего. Ты просто заснула.
     --  Я?  Заснула?..  --  никогда со  мной  такого не  было. Сколько же я
все-таки выпила? Может  мне Вадик намешал чего? Он  ведь на это способен! Не
со зла, а так, шутки ради. -- И сколько я спала?
     -- Да... часа три.
     Боже мой! Три часа! Значит  сейчас  уже половина третьего. Хорошо  еще,
что домашних предупредила.
     -- И ты все это время ждал?
     -- А ты так и не сказала, куда ехать.
     -- Я же могла и всю ночь проспать!
     Он пожимает плечами.
     -- Могла,  -- протягивает  мне  банку,  из  которой  пил, --  кока-колы
хочешь?
     -- Нет.
     Нет,  я ничего не хочу. Боже мой, проспать три  часа в машине какого-то
незнакомого мужика! Кто бы мне такое вчера сказал, я бы не поверила.
     -- Меня  Валера зовут,  -- говорит он,  глядя  куда-то  в пространство.
Проследив  его  взгляд,  я, наконец,  понимаю,  что он видит  меня в зеркале
заднего вида.
     -- Включи свет.
     -- Ладно.
     Свет матовый, не яркий, но  все равно  режет  глаза, и это  хорошо. Мне
надо немного прийти в себя. Проснуться.
     -- Так мы едем?
     --  Да,  конечно... --  да что  со мной сегодня?  Говорю ему адрес,  он
кивает, и машина плавно трогается с места.
     -- Тебя хоть как зовут?
     -- Ира.
     -- Ты откуда такая?
     -- Дочь своих родителей.
     -- Это понятно, -- он улыбается, -- учишься где-нибудь?
     -- В музыкальном.
     -- Училище?
     -- Да.
     -- Музыкантша, значит.
     Что он нашел в этом смешного?
     -- Парень у тебя есть?
     -- Есть.
     -- Тоже музыкант?
     -- Да. Скрипач. Только он в консерватории...
     -- Что ж ты одна по ночам ходишь? Или поссорились?
     И зачем это ему знать? Что он лезет в мою жизнь?
     -- Тебе обязательно это знать?
     -- Не хочешь, не говори. Я же не настаиваю.
     -- Сегодня я хотела быть одна.
     -- Знакомое ощущение, -- кивок головы,  --  Хочется иногда послать всех
на... То есть подальше. Я в такие минуты сажусь за руль  и уезжаю  за город.
Один раз, помнится, вечером надо было до Бора доехать, жил я там тогда, а  я
вообще оттуда родом -- так я через плотину поехал.
     -- Через плотину? В Заволжье?
     -- Точно.
     -- Это же крюк километров пятьдесят.
     --  Сто  тридцать. Говорю  же,  один  хотел  побыть. Обдумать надо было
многое. Знаешь, а когда ночная  дорога убегает  под  колеса, как-то особенно
хорошо  думается. Напряженно как-то. Не даешь себе расслабиться.  Понимаешь?
Нет, не понимаешь... С заднего сиденья разве что разглядишь!..


     Снова вступает кларнет. Теперь уже  сильнее, упрямее, настойчивее, один
за  другим он увлекает за  собой все инструменты, нарушая стройную  гармонию
лада. Тема рассыпается, как карточный домик, тает, рвется паутиной, кажется,
что музыка вот-вот свалится в какофонию, в хаос, но нет...


     -- Здесь направо.
     "Девятка" сворачивает в переулок.
     -- Куда теперь?
     -- До того дома. Ага, все.
     -- Слушай, -- он поворачивается ко мне и смотрит все с тем же прищуром,
не мигая.  От такого  внимательного  взгляда  мне  становится не по  себе. Я
молчу, жду продолжения, -- Можно я тебе позвоню как-нибудь?
     -- Можно, -- пожимаю плечами я. Почему бы нет? Пусть звонит.
     Старая дверь в подъезде скрипит. Тихонько. Совсем тихонько.


     -- Что это?
     -- Что?
     -- Вот это.
     -- Ноты.
     -- Я вижу, что ноты. Что ты написала? Это какой-то бред.
     -- Это не бред. Просто я так слышу.
     -- Никогда не  знал, что увлекаешься авангардом. Сколько нового узнаешь
в человеке.  Ты хоть представляешь себе, как это  все вместе будет  звучать?
Вот здесь. И здесь. Сплошные тритоны!
     -- Пусть.
     --  Нет,  ну  я  понимаю,  авангард.  Новое  звучание... Я  тоже  люблю
эксперименты.  Но с таким вступлением!.. Если ты выбираешь стиль,  его нужно
придерживаться.
     -- Лешенька, милый, дай мне возможность делать то, что я хочу!
     -- Тебе просто не хватает опыта. Ты не улавливаешь общности композиции.
Ты можешь придумать хорошую тему, эффектный аккорд, яркое  вступление, это у
тебя получается, но этого мало.  Нужно  слышать не фрагменты, а все целиком.
Понимаешь? Мясо с молоком по отдельности вкусны, но мешать их нельзя. Это же
так просто.
     --  Ты так  думаешь? Но...  пусть  останется,  как  есть.  Знаешь,  мне
кажется, сдерживая  себя  в рамках стиля... мы сильно  обедняем себя и  свою
музыку. Сам стиль...  это  же ограниченность. Определенная рамка, за которую
нельзя выходить.
     --  А  тебе  не рановато  совершать революции?  Считаешь  себя  великим
музыкантом?  Ты еще училище не  закончила.  Даже и  не начала толком. Законы
гармонии не мы придумали. Все это, извини, детский  лепет -- про стиль и все
такое. Ты еще скажешь, что ноты -- это ограниченность!..
     -- Ты...
     -- Подожди. Я еще  не все сказал. Тебе нужно учиться. Понимаешь, просто
учиться. То есть слушать, запоминать и делать выводы. Скажи  мне вот что: ты
еще кому-нибудь показывала?
     -- Ты же знаешь...
     -- Знаю. Хочешь совет? И не показывай!
     -- Сволочь!
     Я говорю это не повышая голоса, полушутливо -- я никогда бы не  подняла
голоса на Лешку.
     Он смотрит  на  меня внимательно.  Почти как тот, в  машине, но  взгляд
другой. Не хитрый. Не простой. Не злой. И не добрый. Другой...


     Я увидела  его впервые около года назад. В подземном переходе  у Кремля
на площади  Минина.  Среди серых гипсовых  плит,  стилизованных  под мрамор,
разрисованных пацифистскими символами  и названиям  рок  групп, он  стоял  в
потертой  коричневой  куртке и  играл  Шуберта. Серенаду ре-минор, красивую,
незатейливую  мелодию,  ту,  что узнает  почти каждый.  Голос  его  скрипки,
многократно отраженный низкими  сводами,  навалился на меня еще на лестнице,
заставив непроизвольно потянуться к  карману за мелочью. Всегда, когда слышу
на  улице хорошую  живую  музыку, рука тянется к кошельку --  не могу пройти
мимо,  просто  не могу. Несколько  ступенек  я бездумно перебираю  в кармане
монеты  и смятые  бумажки. Еще несколько  ступенек -- рука останавливается в
нерешительности,  последняя  ступенька  -- из другого кармана достаю  деньги
покрупнее,  несколько  шагов  --  десятирублевая  купюра,  последняя, жалкие
остатки стипендии, зажата в правой ладони, он не замечает меня, высокий,  до
смешного  худой, с  длинными волосами, перетянутыми  резинкой,  с последними
двумя тактами  бумажка  с рисунком  красноярской  плотины падает на  красный
бархат футляра.
     Он  опускает смычок,  смотрит на  меня  сверху  вниз несколько  секунд,
потом, не говоря ни слова, снова подносит скрипку к плечу.
     Партита No2. Бах.  Здесь,  в подземном  переходе, в  жуткой акустике, в
январском  холоде,  в нескончаемом потоке прохожих -- Бах. Он  начал сразу с
пятой  части,  с  Чаконы, с  нескольких решительных  аккордов, когда  смычок
резким  движением  ударяет   по  струнам,  сильное,  неторопливое  баховское
вступление  --  и я  понимаю, что не пойду  туда,  куда шла, что надо стоять
здесь и слушать...
     Дора Шварцберг  играла Чакону в Кремлевском Концертном зале.  Когда это
было?.. Я училась в седьмом...  нет, в  восьмом классе. Сидела  на последнем
ряду, почти у  прохода, взлохмаченная и не накрашенная, умудрившись выбежать
из дома в последний момент, так и не собравшись как следует и все же опоздав
на несколько минут.
     Когда  он  закончил,  вокруг  нас  полукругом стояла  толпа --  человек
двадцать. А он опять смотрел на меня. Только на меня...
     Мы  стали встречаться, встречались все  чаще  и  чаще, а спустя полгода
разошлись. Сложно сказать почему. В какой-то момент я не выдержала, закатила
истерику и ушла, банально хлопнув дверью. Чего-то не  хватило,  вероятно,  в
наших отношениях, любви, может  быть или простого  понимания. Он  не  просил
прощения,  не  утешал  и не  уговаривал  вернуться, он  просто как-то  зашел
вечером, протянул руку и предложил остаться друзьями. А я согласилась.


     Валера не позвонил, он  просто  сидел в своей машине около моего дома и
ждал. Красную "девятку" на обочине я узнала сразу.
     -- Привет!
     -- Привет! Покатаемся?
     -- Мне на занятия.
     -- Знаю. Ты успеешь, -- было что-то в его словах, что оставляло чувство
уверенности --  действительно успею. Мы выехали на проспект,  он сместился в
средний ряд и прибавил газу.
     -- Как жизнь?
     -- Нормально.
     Он молчит, искоса поглядывая на меня.
     -- Что? -- не выдерживаю я.
     -- Нормально и все? Все, что ты можешь сказать? "Нормально"?!
     -- А что ты хочешь знать?
     -- Ну... Чем ты занимаешься?
     -- Учусь.
     -- Я в курсе. Больше ничего?
     -- Хм... Симфонию пишу.
     -- Правда? Это вам задают?
     -- Нет. Это я сама. У меня музыка звучит в голове. Все время.
     -- И сейчас?
     Я  прислушиваюсь.  Нет, это  не струнный оркестр, не кларнет и  даже не
скрипка, это что-то другое...
     -- Нет.
     -- Это из-за меня? Я человек  от музыки далекий. Так, по радио поймаешь
что-нибудь,  если  нравится  --  слушаешь,  а  так...  Я  даже  названий  не
запоминаю. Дашь как-нибудь послушать твою симфонию?
     --  Она в  нотах,  --  смеюсь я,  --  отдельные  фрагменты могу  только
сыграть. И это будет немного не то. Там же струнный оркестр нужен.
     -- Понятно. Эх, завидую я тебе!
     -- Это почему?
     -- Интересно вот так  жить и что-нибудь сочинять. Постоянно в процессе.
Звучит  в  голове струнный оркестр, и ты это  записываешь.  Жизнь становится
осмысленной, да?
     -- А твоя жизнь бессмысленна?
     -- Я этого не  говорил. Просто у меня все по-другому. Может  быть как у
всех.
     Он молчит, поэтому я спрашиваю:
     -- Что значит "как у всех"?
     -- Ну, не знаю, там, работа, деньги, семья... Когда все время в потоке,
все время работаешь,  над смыслом  не задумываешься. Должно быть, это и есть
смысл. Ну, такое непрерывное движение.  И кажется, что все на  своих местах.
Все  само  собой. Ты  как бы  в этом полностью, без остатка.  Быть  в чем-то
полностью -- это смысл. Так я  думаю.  Вернее, думал. Потому что с тобой вот
поговоришь,  и смысл  теряется...  Ну,  не  то,  чтобы теряется,  а  как  бы
чувствуешь,  что все  это  не то.  И  не так... А  просто бред  это  все, со
смыслом. Извини, что начал. И банальность страшная. Интересная у тебя жизнь,
вот чему я завидую.
     --  Это  со  стороны. Изнутри оно  все очень  даже  буднично.  Буднично
звучит. Буднично записываешь.
     -- В самом деле? Вот уж не поверю!.. Нет, не поверю.
     -- Как хочешь, -- пожимаю плечами я.


     Пауза. Затем снова  поднимается  скрипка.  Нет, не скрипка...  -- альт.
Густой чувственный звук, решительное  allegro, как  водопад, как  ветер, как
дорога, убегающая  под  колеса, под  арпеджио  скрипок,  словно  двигаясь по
спирали,  он  изыскано  и легко  варьирует одну  простую тему, намеченную  в
начале, изменяя ее до неузнаваемости...


     --  Знаешь,  а  я  вообще посоветоваться с тобой хотел, --  он  бросает
быстрый взгляд, не отрываясь от дороги.
     -- Да? Серьезно? Это интересно.
     -- Слушай,  раз  интересно. Девушка  у меня  есть.  Красивая. Неглупая.
Сексуальная.  Нравится она мне,  в общем. Может быть, я ее  даже люблю. Тоже
студентка, только в университете учится. Пожениться мы  тут  решили недавно.
Все  в восторге, родители согласны, она  на седьмом розовом небе, все путем.
Завтра решили заявления нести.
     -- В чем же проблема?
     -- Да... Понимаешь, очень она деньги  любит. Побрякушки всякие дорогие.
Меха. Шмотки. Все такое. Пошли  мы  тут не так давно  кольца  покупать. Я ее
спрашиваю:  "Какое?".  Она говорит:  "У  тебя денег не хватит на то, что мне
нравится". Купил я ей это кольцо с  бриллиантом. А потом, через  две недели,
уговорила шубу купить.  Не  буду  тебе  говорить,  сколько она  стоит, но...
Страшно мне  стало. Лицемерия я боюсь,  понимаешь? Встречаешься с человеком,
спишь  с  ним, тайны ему  доверяешь, а потом  оказывается, что  все это игра
просто, что  не ты  ей  вроде  бы  нужен, а что-то совсем  другое, например,
деньги  твои,  квартира или  еще  что-нибудь.  А  заведется в  душе червячок
недоверия, противный такой червячок, как жить-то с ним? Она ведь по-прежнему
рядом. И  ждет  от тебя чего-то. Вот чего я  боюсь.  Не  знаю,  в общем, что
делать. Вот, посоветоваться хочу.
     -- А почему ты... со мной?
     -- Не знаю. Приглянулась ты мне. Глаза у тебя добрые.
     -- А ты поговорить с ней не пробовал?
     --  Я намекал. Она  отмолчалась и вроде  обиделась. А сейчас поздно уже
намекать. Завтра либо  мы подаем  заявления, либо нет. А  если  нет, то она,
наверное, уйдет. Навсегда. Чувствую, что уйдет.
     -- И ты хочешь, чтобы я сделала за тебя выбор?
     -- Нет. Выбор я сам сделаю, -- он останавливает машину напротив училища
и поворачивается ко мне, -- Мне просто нужен совет. Только совет.
     --  Знаешь, на  твоем  месте  я  бы ушла. Никаких  заявлений. И никакой
свадьбы. Ну то есть если не уверен, делать или не делать, то лучше не делать
-- чтобы потом не сожалеть. Чтобы с чистой совестью.
     Он смотрит куда-то в пространство сквозь лобовое стекло.
     -- Может быть ты и права...


     И  снова оркестр  перекрывает солирующий инструмент,  и тема теперь уже
другая, и темп -- более спокойный, мелодичный, торжественный.


     -- Знаешь, а я слышу сейчас музыку. Хорошую музыку.
     -- Правда? Здорово.


     В окне училища -- размокшая дорога,  грязные, скомканные, выщербленные,
почерневшие от внезапной, до срока наступившей  весны сугробы,  серое здание
геодезического  центра  с  большим  белым  шаром  на  крыше,  четырехэтажная
хрущевка -- общежитие номер 1 из красного кирпича, за ним в низкое сумрачное
небо упирается ажурная стрела телевышки.
     К остановке  медленно  подъезжает желтый троллейбус с рекламой шоколада
на борту.
     За спиной слышны звуки настраиваемых инструментов, голоса и  торопливые
шаги.
     -- Ильина! Ира! Тебя тут внизу просили спуститься.
     -- Зачем?
     -- Цветы тебе передали. На вахту.
     Цветы? Мне? Кто? Несколько пар знакомых глаз смотрят на меня с завистью
или с удивлением.


     Несколькими аккордами музыка стихает, в воздухе вновь повисает пауза. А
затем  сразу,  сильно,  насыщенно  и  высоко  вступает   хор  --  короткими,
отрывистыми стаккато, словно пульс возбужденного человека, удар за ударом.


     Вахтерша,  тетя  Люба,  полная  рыжеволосая  женщина   лет  шестидесяти
передает  мне  букет -- пять красных роз в хрустящей целлофановой  упаковке.
Она улыбается. Говорит, заходил какой-то  парень, просил  передать и сказать
"спасибо".  Все. Никаких записок. Просто "спасибо" и все. Странный, говорит,
молодой человек, чудаковатый немного, но симпатичный и, кажется, добрый.


     Хор подхватывают скрипки,  и духовые -- очень низко, и барабанная дробь
-- это финал, сильный финал, я хочу, чтобы финал звучал мажорно и ярко...


     Фойе,   восемь   шагов,   два   пролета  лестницы,  прозрачная   пленка
переливается   цветами   радуги,  легкий,  ни  с  чем  не  сравнимый  аромат
растекается в воздухе. Потом коридор, чьи-то голоса, торопливые  шаги, звуки
музыки,  последний  аккорд,  обрывающийся  резко,  внезапно,  на  полуслове,
тишина... Подходя к двери, я не могу сдержать улыбку.



---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Чехов
     Email: cay@rnivc.kis.ru
     Date: 17 Mar 1999
---------------------------------------------------------------

     Рассказ

     Знаешь, почему я захотел  стать художником? Я не могу сдержаться, когда
вижу белый лист бумаги. Или вообще что-то гладкое, однотонное, чистое. Когда
взгляду не за что зацепиться. Ну, то есть  не обязательно белое, а вообще...
Однотонное.  Но белое  --  особенно. Этот цвет... Он  соединяет  в  себе все
цвета,  и в то  же время удивительно  безлик.  Он не  говорит  ни о чем.  Он
совершенно  пуст, не наполнен. Но  эта безликость,  пустота, ненаполненность
пробуждает  фантазию.  И  фантазируя,  ты  понимаешь,  что   в  белом  цвете
содержится  все. Все тайны  мира. Все собрано в одном  кусочке  однотонного,
лучше белого цвета. Неважно  чего -- это может быть загрунтованный холст или
бумага  или  покрашенная  нитрокраской фанера. Может  быть шелк.  Может быть
линолеум. Может  быть  даже стена  -- гладкая,  отштукатуренная,  или просто
бетонная.  Все,  что угодно.  Но  белый  цвет...  Ты  понимаешь?  Нет  более
возбуждающей картины, чем чистый белый лист и хорошо заточенный карандаш.
     Не  всякий назвал  бы  ее  красивой.  Это очень необычный  тип красоты.
Большой, может быть  слишком  большой  рот, миндалевидные, немного раскосые,
почти  восточные глаза,  странное  нездешнее,  неземное лицо, запоминающееся
сразу и навсегда.  Она  сидит  на столе,  лишь слегка  и небрежно  отодвинув
разложенные на нем бумаги, мои чертежи  и наброски, поставив ногу на  низкий
подоконник, между засохшей глицинией и какой-то забытой пыльной склянкой без
этикетки,  подперев  голову правой рукой.  Свет  неяркий, матовый,  осенний,
падает  сбоку,  отчего лицо становится еще более  неземным.  Синие,  немного
выцветшие джинсы, серый пушистый свитер.
     Она  возникла  под  вечер,  примерно  без  четверти  пять,  в  пятницу,
двадцатого сентября.
     -- Да.
     -- Здравствуй, Олег. Это я. Ты узнал?
     Пауза.
     -- ...Да, узнал. Здравствуй.
     -- Я не оторвала тебя от важных дел?
     -- Нет, -- вру я.
     -- Мне нужно тебя увидеть.  Это важно... Это на самом деле важно. Можно
я зайду?
     Еще одна  пауза.  Блеклая, никчемная, невыразительная пауза -- я просто
теряюсь и не знаю, что сказать.
     -- Лучше я встречу тебя на остановке. Прогуляемся...
     -- Понятно. Ладно. Через полчаса будет удобно?
     -- Вполне.
     -- Хорошо.
     Это все. Она кладет трубку. Короткие гудки. Тишина.
     Стена у  телефона  исписана фломастером. Номера, номера,  поверх  серых
обоев  --  синие, красные  и  черные  номера,  номера  по горизонтали  и  по
вертикали.  Многие без  фамилий, и я  уже не помню, чьи лица  скрываются  за
этими цифрами. Но ее номера здесь нет. И никогда не будет.
     Вот-вот должен позвонить Мишка. Новый крупный заказ -- мы ждали его всю
прошедшую неделю. Когда я снимал трубку, я был в полной уверенности, что это
он. Но... какое это теперь имеет значение?..
     Потом  я  встретил  ее на  остановке.  Она  соскочила с троллейбуса  --
бежевый  плащ, кожаная  сумочка  через плечо,  зонтик  на запястье,  светлые
волосы, собранные назад. Она не изменилась. Совсем. Она никогда не меняется.
     -- Привет!
     -- Привет еще раз!
     И запах тот же. Чуть с горчинкой, не приторный, не сладкий, она никогда
не любила сладкие запахи, так пахнут полевые цветы и поздняя весна, где-то в
середине мая, такой запах ни с чем не спутаешь.
     -- Как дела?
     -- Как всегда.
     -- Брось, Олежек! Давай, рассказывай, как живешь!
     Влетевшая на  полном ходу в лужу "Ауди" поднимает тучу брызг. Маленькие
капли падают у самых наших ног...
     -- Да нормально живу. Не жалуюсь.
     Я  незаметно  увожу ее в сторону  от дома.  От  остановки  налево, мимо
детского сада, мимо  желтого, шестиэтажного здания, образца помпезного стиля
сталинской архитектуры, мимо проходной завода, к аллее, засаженной тополями.
По этой аллее когда-то давно я ходил в школу.
     -- Ты пишешь?
     -- Сейчас практически нет. Ничего серьезного.
     -- Пару месяцев назад видела Кириллова. Случайно столкнулись  на улице.
Он сильно постарел. Хотя до сих пор преподает. Знаешь, а он тебя вспоминает.
Зря ты все-таки ушел из академии.
     -- Ты это мне хотела сказать?
     --  Не  надо так... со мной! Я знаю, что поступила  с тобой... не очень
хорошо. Но... знаешь, мне тоже  не просто. И тогда было не просто. И сейчас.
Тем более...
     -- Оставим это, -- перебиваю я, -- Тебе ведь что-то нужно?
     --  Да, -- она оглядывается, -- А давно я здесь  не была. Как-то  все в
центре, в делах. А здесь хорошо. Спокойно так. И тихо. Как всегда.
     Она  замолкает, явно  в смущении, хотя по лицу это и не  очень заметно.
Когда молчание становится давящим, она, наконец, продолжает:
     -- Сашка  потерял работу. Давно уже, месяца  три как. Он ищет, конечно,
но...  Ты  же его  знаешь.  А  тут  еще...в  общем...  одно  дело...  Я  уже
назанимала, где  могла,  но этого мало. У меня с сердцем вчера плохо было...
Боже мой, рушится все! Ты знаешь...
     -- Знаю. Сколько тебе нужно?
     -- Олежек, миленький,  я  бы никогда тебя не побеспокоила,  но... такая
ситуация... Больше не к кому.
     -- Понимаю. Так сколько все-таки?
     -- Олежек, мне много нужно. Если  бы не очень много, я бы сама нашла. А
так... Две тысячи. Долларов.
     -- Когда?
     -- Лучше всего завтра. Я уже все пути перепробовала...
     Вчерашний дождь размазал  по пятнистому,  наполовину высохшему асфальту
опавшие, сморщившиеся и кое-где почерневшие листья. Не торопясь, мы месим их
каблуками,  еще шаг, и она наступит  вон на  тот, в мелких  язвах, лимонного
цвета...
     -- Пошли! -- решаю, наконец, я
     -- Куда?
     -- Ко мне. Там разберемся.
     Рисунок акварелью:
     Август. Промокший  насквозь  город  в ночных, темно-синих  и фиолетовых
тонах. В  разбитых  лужах  тонут бесформенные желтые  отражения  фонарей. На
остановке около вокзала мальчик прижимает к себе девочку и шепчет ей на ухо:
     --  Ты знаешь,  с нами  всякое  может произойти. Наверное, мы не всегда
будем  вместе. Но я хочу,  чтобы ты  знала:  чтобы  ни  случилось, ты всегда
можешь меня найти. В любое время дня или ночи. Все, что смогу, я сделаю...
     Выруливший из-за угла "Икарус" похож на океанский лайнер.
     -- А здесь почти ничего не изменилось, -- она озирается по сторонам, --
Только беспорядка стало больше. Ты один живешь?
     -- Да.
     Я  набираю  номер  телефона.  Он  отзывается  длинными  гудками,  потом
хрипловатым баритоном  -- я знаю только одного  человека, у  которого  можно
найти наличные доллары в достаточном  количестве. Он, скорее всего, запросит
приличные  проценты.  А дальше...  Можно продать компьютер.  Впрочем, на это
нужно время, а если быстро, то по дешевке или частями на радиорынке,  но все
это туфта, там и четырех сотен не наберется. Есть еще телевизор, магнитофон,
но этого все равно мало. Значит, нужно напрягать напарника и искать  заказы.
Срочно  и,  по  возможности,  крупные.  Надевать  на  лицо  пошлую  улыбку и
доставать директоров и секретарш во всех  фирмах и магазинах, что попадаются
на пути: "Вам нужна наружная реклама!", "Вам точно нужна наружная реклама!",
"Ваши прибыли сразу пойдут вверх", а потом:  "Мы сделаем  это  дешевле!" или
"лучше" или "качественнее". Тебя вежливо посылают очень далеко, и ты идешь в
фирму  следующую, ту,  что дальше по коридору  или дальше по улице или через
дорогу,  а  вечерами,  рисуя  какой-нибудь  макет или  вырезая буквы,  ждешь
очередного телефонного звонка,  но дело того стоит -- пара хороших клиентов,
и можно заработать почти всю сумму... Но их еще надо найти. Бурная ожидается
неделя.
     Когда  я  вхожу  в комнату, она  с  любопытством  разглядывает  бумаги,
разложенные на письменном столе.
     -- Так вот,  чем ты теперь занимаешься. Вывески рисуешь. Банально,  для
бывшего художника. И много платят?
     -- Когда как, по разному. Мне хватает.
     -- Да, я знаю твои запросы. А  ты сказал, что не пишешь, -- она  кивает
на накрытый белой тканью мольберт, стоящий в углу.
     -- Там ничего нет. У меня еще  нет  четкой идеи,  что там будет. Можешь
посмотреть.
     -- Я смотрела, -- рука  небрежно отодвигает  листы ватмана,  трафареты,
пластик и  самоклеющуюся пленку. Она садится на край стола.  Синие,  немного
выцветшие джинсы, серая водолазка. Правая рука  прикрывает рот, затем меняет
положение и  упирается в  щеку. -- А та  картина,  которую ты  мне  подарил,
помнишь? Она до сих пор висит у нас в гостиной...
     -- Вот здесь семьсот  баксов. Остальные я привезу  через час. Ты можешь
подождать меня здесь.
     Несколько  не новых, помятых банкнот с суровым лицом президента Гранта,
отложенных мною  полгода  назад  на  черный день  -- на столе,  поверх белой
бумаги. Она бросает быстрый взгляд.
     -- Я могу поехать с тобой?
     -- Не стоит. Это недалеко. Ты только помешаешь.
     --  Хорошо,  -- легкое  короткое  движение кистью, означающее,  видимо,
что-то вроде пожимания плечами -- я подожду.
     Потом ты закрываешь  дверь, несильно надавив коленом,  вынимаешь ключ и
пружина замка щелкает с резким металлическим лязгом, и лифта ждать некогда и
не хочется,  ты  сбегаешь четыре  этажа по  лестнице,  восемь  пролетов,  по
мальчишески перепрыгивая через ступеньку, а то и через две, благо, что никто
не видит.
     Потом двор, улица, синий троллейбус -- город. И поцарапанное сиденье, и
немытое  окно. И  под мягко-пастельными,  бархатистыми,  матовыми  домами  и
парками в  конце  сентября  -- метро, начерченное плакатной гуашью. Черной и
красной поверх белого потолка,  и стен, и темно-серого  пола,  разбитого  на
прямоугольники.  И   сине-зеленой   --   для  поездов.  Потом  ты  идешь   в
электрическом  свете, разглядывая  лепнину на потолке и слушая эхо шагов под
низкими  сводами  и чьи-то  голоса  за  спиной. Потом разговор, которого  не
хочешь, потому что нужно просить, а тебе ставят условия.
     У меня еще нет четкой идеи, что там будет.  У меня уже давно нет четких
идей.  Женщина, сидящая  на столе боком к окну. Банально и  далеко не  ново.
Была еще Женщина,  стоящая  у перил моста  в Петербурге, облокотившись левым
локтем  и  скрестив  ноги,  над  черной  Невой,  непринужденно  улыбаясь,  и
обнаженная Женщина  в кресле  апрельским вечером, в барочном стиле, выступая
из  темноты контуром  лица и  груди, и Женщина у окна в автобусе -- как  она
была освещена тогда, в июле, в восемь часов утра, незнакомая молодая девушка
в белой блузке, с необычным, неземным, нездешним лицом!..
     Мы запремся в мастерской на неделю, мы отключим телефон, мы  не откроем
дверь даже лучшим друзьям, и утром, едва продрав глаза, пока она еще спит, я
буду  писать  эскиз  за  эскизом, с какой-то  маниакальной одержимостью,  на
чистом адреналине, крупными, решительными импрессионистскими мазками...
     Она встречает меня в коридоре, привлеченная звуком открываемой двери.
     -- Вот, -- отдышавшись и сняв куртку, говорю я, -- Еще тысяча триста.
     Секунда, она  пытается взять пачку, но что-то происходит не так, должно
быть я слишком быстро разжал пальцы, и зеленые бумажки бессильно рассыпаются
по желтому линолеуму.
     -- Олежек! -- ее  руки останавливают меня. -- Ты даже не представляешь,
как  это   важно.  Я...  я  так  тебе  благодарна.   Это   просто...  Ты  не
представляешь.  Ты... такой замечательный. Ты...  Ты ведь один живешь, да? Я
ведь  тебя знаю.  Все  это время... Хочешь, я  тебе отдамся?  Прямо  сейчас?
Хочешь заняться  со  мной  любовью?  -- руки  обнимают  меня за шею. Тонкие,
изящные руки, никогда  не носившие ни  часов,  ни  браслетов, она ненавидела
браслеты, говорила, что они ей мешают, словно наручники или вериги.
     -- Уже поздно. Тебе нужно ехать, -- я делаю движение, нет, скорее намек
на движение, чтобы освободиться, -- Тебя уже, наверное, ждут.
     Глаза,  миндалевидные,  блестящие,  карие,  может быть  немного  широко
посаженные, с  длинными,  загнутыми вверх  ресницами.  В зрачках я вижу свое
отражение. Губы шепчут:
     -- Олежек, миленький! Солнце мое!..
     Несколько  секунд  мы  всматриваемся  друг  в друга.  Где-то бесконечно
далеко, на улице взвизгивает автомобильная сигнализация.
     -- Я... я  отдам. Я обязательно отдам. Не  сейчас.  Когда-нибудь.  Но я
отдам. Ты мне веришь?
     Я  сказал  ей  тогда,  что  хочу  написать  ее  портрет.  А  она  вдруг
согласилась. Сразу, без колебаний, совершенно естественно,  как будто  с нее
каждый день писали  портреты. Говорила потом, что хотя я и  не был  похож на
художника, а  она совершенно иначе представляла себе художников, и к тому же
был слишком молод, ей  приглянулся  этот смущенный небритый юноша с горящими
от возбуждения глазами...
     -- Верю. Иди.
     Темнеет. В прихожей надрывается телефон.
     Я подхожу к  картине, приподнимаю полотно и несколько минут вглядываюсь
в этой необычный, почти восточный разрез глаз. Осенний свет, падающий сбоку,
костяшки пальцев упираются  в  щеку, отчего белеет кожа. Левая рука свободно
лежит на бедре, создавая ощущение расслабленности...
     Картина не доделана, но... Какое это теперь имеет значение?
     Белый цвет  бесконечен,  как  бесконечна  и глубока пустота, абсолютная
пустота. Не семь, а тысячи, сотни  тысяч цветов содержатся в нем. И когда ты
остаешься один на один с собой, когда  ты понимаешь, что тебе уже больше  не
на что надеяться и нечего бояться, и перед тобой -- только девственно чистый
лист   белой  бумаги,  мягкого,  но  плотного   шероховатого  ватмана,   или
загрунтованный  холст, или  покрашенная нитрокраской  фанера, а  в руках  --
заточенный  карандаш, или кисть, или мелок,  или  даже  баллончик с краской,
когда   пустота,  белый  цвет,   однотонность,  безликость,  ненаполненность
становятся тобой, твоим естеством, тогда ты осознаешь,  что это -- начало, а
не конец, что это -- новая, совершенно новая и совершенно другая жизнь... Ты
понимаешь?
     Телефон, оттрезвонив свое, умолкает.

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 31 May 1999 13:05:08 GmT