ое? Как это они могут не приехать, если человек ... в таком состоянии? Что это делается? Как это так?! - Она размахиваем руками, и ее нос, покрасневший от напряжения, сильно морщится. - Да хоть бы он и убил человека. Как вы стоите тут все - а еще, вроде бы, интеллигентные люди! Надо бежать, звонить, требовать, взять и отвезти его в больницу на такси, - она кивает на Сергея. - Человеку совсем ... плохо. Так ведь... - - Успокойтесь, - Валера мягко берет ее за плечи выводит в коридор. - Мы ведь все это понимаем не хуже, чем вы... Очень вас прошу: вскипятите пока воду. Сейчас очень нужна кипяченая вода. Пожалуйста, скипятите воду. Старушка выходит, странно и пристально глядя на него и прикрывая ладонью рот. Валера остается на коридоре один, вытирая пальцами вспотевший лоб и, облокотившись, прислонившись к стене, как будто его вдруг одолела неимоверная усталость, как хирурга после особенно тяжелой операции. - Ребята, - говорит чуть слышно Болван. - У нас через двадцать минут концерт. Что будем делать? Все смотрят на него так, что он, осекшись, замолкает. - Сходи, позвони шефу, - говорит Киня. - Слышишь? - Да; хорошо, а что я ему скажу? - Это нас не касается. Скажешь ты. Если позвонишь ты, а не мы, шеф тебе поверит. - Да, но что мы скажем людям? Ведь от этого концерта... - Людям? - Киня отводят его в сторону и поворачивает к стене. - Никто из них не умрет. А тут... Ты понял, что я сказал?.. - Хорошо, Киня. - Вот так. - Ну что, Валера? - Я не знаю. Его надо срочно госпитализировать. Я не могу ничего сделать. - Синя, иди позвони... - Чего я должен ходить? - Сходи, позвони, а если через полчаса не приедут, повезем на такси сами. Если начнется история с географией по телефону, поедем сразу. - Хорошо. Но я не понимаю, чего мы ждем. Могли сразу на такси... - Валера лучше нас знает, что делать. - - Хорошо. - Он выходит. В комнате остаются трое: Валера, Киня и еще Сергей. Полумрак уже скрывает углы; тени располагаются веером от окна; сваленные в стопки книги на полу и другие предметы придают всей обстановке полузагадочный и напряженный вид, как будто из этой комнаты кто-то выбирается или здесь происходит что-то такое, во что трудно поверить в м и р н о е время.. Сумрак густеет, загустевает, и у всех троих на лицах, на пальцах, на плечах ощущается это вязкое вещество - сумрак. - Я понял! Я все понял! Все, все, все! Я все понял! - это кричит Сергей. Его крик, скорее, похож на сдавленный полушепот, но в этой тишине, в этой комнате он становится похожим на выстрел. И этот выстрел раздается у тех двоих за спиной. - - Сергей! - Валера вдруг подбегает к ложу своего приятеля, наклоняясь к его уху и становясь на колено. -Я не знаю, что сказать! Я ничего не знаю! Я боюсь. И не могу принять решения. Если они приедут, я ничего не знаю. Я не знаю, слышишь, Сергей? Слышишь? - Я все понимаю, - говорит Сергей, и новый приступ боли скручивает его, и он корчится на постели. - Я ничего не знаю! - Я все понимаю... - Это какой-то скрип, а не голос, но он не утратил своего акцента решительности. - Если они приедут... - - Я не поеду...Я буду терпеть... Пока я...еще могу... Буду терпеть... Уходите... Вы не можете оставаться тут вечно... У-хо-ди..те. Уходите...Я не могу... Если вам нужно, - уходите... - Ну, что ты! - Валера говорит это уже стоя, он уже овладел собой. - Ну, аа... Звонок в дверь. В наступившей тишине отчетливо слышен зудящий звук дверного звонка. С коридора доносятся голоса. Валера идет открывать..."Скорая помощь". Входит молодая женщина-врач: "Что случилось?.." - Что случилось? Что случилось у вас? - Она останавливается посреди комнаты, не решаясь (либо не спеша) присесть на постель больного; она стоит так, держа руки в карманах своего докторского халата и пристально глядя перед собой. Она говорит совершенно обыденным голосом; в нем что-то даже более обыденное, чем в обыкновенном голосе человека... Валера понимает: это голос врача - но и его на этот раз что-то больно встряхивает и словно холодным лезвием проводит под подбородком. Сергей видит ее; но он видит ее как бы сквозь пелену, как-то расплывчато, он воспринимает все почти без мыслей, и его тело сковано болью. Он видит белое пятно халата, что-то блестящее у нее на шее, видит ее пепельные, гладко причесанные волосы, видит ее лицо - более отчетливо, более резко, чем обычно; свет режет ему глаза, ему больно смотреть, и он глаза закрывает. Он закрывает глаза - она поворачивается к нему: после того, как Валера что-то тихо говорит ей, она поворачивается и подходит... Она садится на постель; глаза ее внимательно смотрят на больного. - "Вы ему кто, брат?" - "Нет, приятель". - "Вы врач? - "Да." - Какая была с р а з у температура, когда это началось? - Тридцать восемь и девять. - Так, измерим температуру. - Ее глаза внимательно смотрят на Сергея, а руки готовы для совершения необходимых манипуляций. Термометр поставлен; врач "Скорой помощи" сидит на стуле и не двигается; в комнате стоит почти полная тишина, но в воздухе словно присутствует особый звук - звук болезни, звук напряженно-мучительного д л е н и я, звук натянутой струны, физического ощущения боли и чего-то с о в е р ш а ю щ е г о с я, что указывает на степень серьезности того, что именно происходит. - Так... посмотрим... Да, температура высокая... - Валера незаметно оказывается за спиной женщины-врача, и смотрит на градусник. Она замечает это и как-то неожиданно и резко поворачивается к нему. - Ну, что вы, как врач, скажете? - Не знаю. - Лицо Валеры принимает землистый оттенок; ему не удается казаться спокойным. Пальцы его правой руки в кармане до боли впились в ткань. - Вы делали болеутоляющее? - Валера неопределенно кивает, что может означать и "да", и "нет". - Ну, что ж, послушаем сердце... - Она достает трубку и приставляет к груди больного. - Дышите. Так... Еще, еще... Еще!.. Ну, что казать? Нужно его срочно госпитализировать. - Что бы вы на моем месте?.. - Валера молчит. - Вы слышали мой вопрос? - Да, я слышал. Больной в полном сознании, и он сам должен решить, ехать ли ему в больницу. Никто не имеет права его силой туда доставить... - Разумеется... Но я думаю, что здесь нет никакого сомнения в том, что больному требуется срочная госпитализация. Его надо немедленно в больницу. Вы согласны? Понимаете это? - Да, да, понимаю. - Вы поднимитесь сами? Вы в состоянии подняться? Вы сможете в машину? - я.. я... никуда не поеду... - Вам нужно немедленно в больницу! - ...не...все ли равно... Какая разница, где умирать? Я хочу умереть здесь... - Что вы хороните себя заранее? Вы будете жить еще сто лет. Нужно постараться встать, мы вас отвезем, и там вас будут лечить. А тут - что вы будете лежать? Ни анализов, как следует, ...ни лечить вас, как следует, невозможно... Ну, нужно одеться и поехать с нами... Ну, давайте же. - Никуда я не поеду... Делайте мне обезболивающее. Ну, сделайте что-нибудь, чтобы унять эту боль... Если бы вы знали... - Ну, что делать с этим больным? Я первый раз вижу такого! - Валера!.. Есть ли у меня шанс? Скажи! М о г у ли я?! - Это...очень трудно решить... - Лоб Валеры покрывается капельками пота. - Дело в том, что... в общем, не знаю. Могу только... - Что это за разговоры такие?! Что, в больницу - это так страшно? Как будто больница - это неизвестно что... Всех лечим и никого не убиваем. Я говорю, что надо ехать в больницу, потому что знаю, что именно там в состоянии оказать нужную помощь, дать все необходимое лечение. В таком состоянии... - Сережа! Боюсь, что у нас просто нет иного выхода. Это очень серьезно. Ты должен сам чувствовать, каково твое состояние. Но сделать тут действительно ничего нельзя. И лечить тебя в домашних условиях, откровенно говоря, невозможно. Мы можем только надеяться, надеяться со всей силы... В наступившей тишине слышно только тяжелое дыхание Кини. Врач из "Скорой помощи" делает Сергею укол. - Ладно...Хорошо...Я ... поеду... Может быть... это последний шанс. Надо использовать его. Использовать. Последний шанс... Ладно... Так получалось... Не волнуйтесь, ребята... Ничего не поделать... Я сам принял решение. Валера! Я попробую встать... И поеду. Сергей сел на постели, и Валера помогает ему одеться. Врач из "Скорой помощи" ждет. Она стоит, облокотившись на косяк двери, и наблюдает. За окном зажигаются все новые и новые огни близлежащих домов. И вот Сергей стоит, уже полностью одетый, и Киня с Валерой поддерживают его. Сергей окидывает последним взглядом комнату, все в ней, и, словно не торопится уходить, и только по осунувшемуся его лицу, по глубоким теням на лице можно догадаться, какие муки он терпит. Внезапно дверь открывается - и в нее входят Синя и Болван. Застигнутые увиденной сценой, они застывают на пороге. Валера, Киня и Сергей, все трое, без слов, молча выходят из квартиры, провожаемые безмолвными взглядами остальных. Во дворе, у подъезда, стоит " Скорая помощь", машина "'Скорой помощи". Но что-то в ней кажется странным. Странным представляется в горячей голове Сергея и то, что эта машина так долго стоит - хотя это закономерно. Ему просто кажется, что шестым чувством он уловил: вначале была другая машина. Киня также смотрит на машину - и видит, что она абсолютно чистая внизу, в то время как тогда, когда он выглядывал в окно, он заметил, что нижняя часть машины вся заляпана грязью. Двое - Киня и Комар - садятся с Сергеем в машину; остальные стоят у подъезда. Врач открывает дверцу, чтобы сесть рядом с шофером. Она уже заносит ногу, но вдруг, дрожа всем телом, отшатывается. Однако - видя недоуменные лица Валеры и Болвана, готовых поспешить к машине, - она садится в кабину и захлопывает дверь. Машина трогается. Боли у Сергея назавтра не исчезают. Он корчится на больничной койке, его лоб мокр от пота. Медсестры аккуратно приносят лекарства и следят за их приемом, не уходя до тех пор, пока он их не выпьет. Он пьет все, чувствуя, что должен пить, что иного выхода нет. Он должен выжить! Иней за окном появляется на гофрированной жести крыш, на ветвях деревьев, на подоконниках. Воздух в палате остывает. Утром холод пробирается под одеяла, покрывает лбы, руки, лежащие на пододеяльниках. Ржавые, давно не крашенные, секции батарей, облезлые грязные стены с потеками поверху, заржавленные спинки старых и скрипучих, неприятных кроватей - все, кажется, излучает холод... Но страшнее холода, страшнее всего - эта тупая, изматывающая, беспредельно утомляющая боль. Ни суровый, скупой больничный паек, оставляющий смутное, неисчезающее чувство голода, ни этот холод по утрам - ничто не может быть хуже этой невыразимой боли. Тем временем зловещее молчание оттуда, из-за окна; ни один из друзей не посетил его за время его болезни, никто не шел к нему в больницу. Почему не приезжает мать, где его двоюродный брат, живущий на Сиреневом бульваре? Медсестры приносят и приносят лекарства; все повторяется со зловещей систематичностью. Эта боль... Тупая, обезличивающая; боль, превращающая не в человека, а во что-то иное живое человеческое существо. Приступы повторяются со зловещей настойчивостью. Один, два или даже три приступа утром, до обеда, столько же вечером. Каждый приступ - это почти что болевой шок. Во время каждого приступа Сергею требуется болеутоляющее, каждый его приступ приводит в движение медсестер и врачей. Сергей заметил определенные закономерности. Неудобная поза, во время которой начинает сводить поясничную область, движение с усилием - все это ведет к приступу. Потянулся утром, когда почувствовал себя лучше - приступ. Лежит напряженно, заставляя себя не дернуться, когда чувствует, что кто-то тайком за ним наблюдает, полагая, что он спит - приступ. Оторвался с усилием, от подушки, только мышцами спины - приступ. И каждое утро, днем и вечером - температура. На третий день, до обеда, пришел Валера. Он улыбался, но был в подавленном состоянии. Огромный, с лиловым отливом синяк был у него под глазом, губа разбита. И, не успел Валера присесть на край постели к Сергею, как вошла врач, потребовала, чтобы Валера немедленно покинул палату, на том основании, что он, мол, пришел в непредусмотренный для посещений день. - Как в непредусмотренный?! Там ведь, внизу... - Освободите помещение! Немедленно! А еще врач... - Я пришел к своему другу и здесь как частное лицо. И потом - я ведь у Вас еще, кажется, анкеты не заполнял... - Я вам еще раз говорю: освободите помещение! - Позовите главврача отделения. Я хочу у него спросить, в чем дело. - Я к вашим услугам, - входит спокойный худой человек в белом халате, с графиком для врачебных пометок и ручкой в руках. Совершенно ясно, что он стоял возле двери и слушал. - Что вы хотели бы узнать? - Почему меня отсюда выпроваживают, если по расписанию сегодня обычный, свободный для посещений день? - Мы для этой палаты сделали особый график посещений. Извините, что не вывесили еще. Не успели. - А почему? Вы мне не скажете по секрету? - В этой палате мы собрали больных с подозрением на один редкий вирус... - Какой? - ... и запретили посещение на сегодня в связи с возможной контактогеозностью этих больных. - Ну, это говорите кому-то другому. Бьюсь об заклад, что вот эти два больных не страдают ничем, кроме почечно-каменной болезни, этот - поступил с пиелонефритом, а вот этот больной вообще не должен лежать в нефрологии, он поступил в больницу наверняка только с проблемами позвоночника. - Если вы, коллега, так сходу способны ставить диагнозы, тогда зачем нужна вся отечественная медицина? - И стоящая в стороне лечащий врач, и подошедшая мед.сестра угодливо засмеялись. - - А вы мне позвольте самому спросить у этих больных, какие им были названы диагнозы. - Во-первых, не позволю, во-вторых, вы знаете, что во врачебной практике то, что называется, не всегда то, что есть... - Тогда последний вопрос. Если эти больные - носители такого опасного вируса, тогда почему вы все не в маске, почему наклоняетесь к своим больным так близко. Вы что, привились перед этим? - Так, даю вам пять минут на то, чтобы покинуть палату. Мне надоела ваша демагогия. Если не уйдете - вызову милицию. Это мое последнее слово. - Конечно, мне придется уйти. Но передайте Вашим шефам - знаете, откуда, - что это дело получит широкую огласку. У нас есть варианты. Напрасно Вы полагаете, что обойдется втихую... - Ничего я не полагаю... Валера выходит. А в это время от остановки автобуса к больнице шагает веселая молодая женщина, напевающая-мурлыкающая энергичную мелодию и покачивающая миниатюрной сумочкой в такт. Пятна, даже не пятна, а точечки солнечных лучей прыгают на ее одежде, и лицо ее кажется рябым от них. Лукавое молодое лицо - и лукавые солнечные веснушки на нем! И вдруг - диссонанс: почти столкновение. Пружинистый ритм ее легкой походки, приподнятое настроение, ее почти летящее движение как будто обрезает мужская фигура, слепо выдвинувшаяся из-за крошечного заброшенного строеньица - то ли ларька, то ли киоска, - и чуть не сбившая женщину с ног. - Валера! Ты? Что ты тут делаешь? - Бегу с поля боя... - Что это значит? - Колосс, - Сергей Яковлев - тут, в больнице. - И Валера вкратце, не вдаваясь в подробности, рассказывает, что произошло. - - А этот синяк, что он значит? - спрашивает Тамара. - Совпадение? - - Вряд ли... А ты к кому? Еще захлебывающимся от воодушевления, приподнятым голосом Тамара рассказывает, что она получила новую, необыкновенную должность, в экспериментальном Центре работы с одаренными подростками. Один из ее питомцев был в школе травмирован, вот его на два дня в больницу. Она идет его проведать. Тамара хотела бы прощебетать и о том, что отец мальчика, молодой полковник, вдовец, сделал ей позавчера предложение, от чего она чувствует себя как будто в новом мире и в новом теле - и прощебетала бы, если бы не эта невидимая, исходящая от Валеры, сумрачная тень. - Ну, побегу. Увидимся! Привет вашим! - И Тамара убегает. Выстукивая своими каблучками по коридорам больницы, Тамара думает о том, что напрасно не пообещала Валере попытаться посетить Колосса: разве есть в мире сила, какая ей, такой обаятельной и счастливой, могла бы отказать? Как это, все же, трогательно: Валера и его друзья, эта рок-группа "Страна мечты", уже второй год возятся с Сергеем, как с большим ребенком, хоть он такой огромный - и мизантроп... Ребята из "Мечты..." начинали с Виктором Цоевским, потом разошлись, но с тех пор с ними все время приключаются разные истории. В свое время к Виктору клеились два типа из ГБ конторы, угрожали за независимость, советовали не лезть в их дела, пророчили, что своей смертью он не умрет, что, например, машина его переедет или он разобьется на машине... Вот теперь, с Колоссом, они, похоже, снова вляпались в историю... Но почему вдруг Колосс? Что от него хотят? Бред какой-то... В душе ее неожиданно появляется та же сумрачная тень, немедленно омрачающая ее приподнятое, многообещающее настроение, и она просто отмахивается от всех этих мыслей, как от назойливых мух... Светлая, солнечная палата, умница-мальчик, который шутит, дурачится с ней, обаятельная молодая мед.сестра, такая уверенная, располагающая к себе, возвращают Тамаре ее прежнее, счастливое расположение духа. Только одна мысль пробегает тенью по ее лицу: полковник просил позвонить ровно в четыре, а она лишь теперь вспомнила, как будто что-то выбило ее из колеи. Теперь уже четыре пятнадцать! Скорей на коридор! Боже! Где же тут телефоны-автоматы? Ах, вот они, у лифта. Но сколько тут людей? Десяток? Больше? Да тут и до завтра не дождаться позвонить! Вдруг навстречу ей та же молодая, обаятельная мед.сестра. - Извините, не могла ли бы я откуда-нибудь позвонить? Мне срочно! - Понимаю, - мед.сестра улыбается. - Вижу, что вам срочно. Я вас впущу в кабинет. Только быстро! - Ой, спасибо огромное! - Давайте, звоните. Но побыстрее. - Мне только одно слово!.. И Тамара быстренько забегает в кабинет. Так... Номер не набирается. Ах, точно! Надо для выхода в город набрать "9" перед номером! Тамара снова поднимает трубку. Почему-то волнуясь, она откинула прядь волос и прижала трубку к уху посильней. В трубке была тишина! Встряхнув головой, Тамара нажала рычажок и снова прижалась ухом к трубке. Вместо привычного длинного гудка в трубке раздался какой-то щелчок, и голос с металлическим оттенком произнес: "Да, слушаю". До того, как она успела в замешательстве набрать воздуху, чтобы ответить, или, наоборот, положить трубку, другой мужской голос ответил: " Это я". - - Тебе же было ясно сказано: не из общественного! - Извините, но дело чрезвычайной важности. - Так... - Я из больницы звоню. Сергей Яковлев на поправку пошел. Может выкарабкаться. - А кто такой этот Яковлев и какого хрена меня должно волновать его здоровье?! - Метод 217, дробь 52 на нем испытывали... - Ну и что? - Извините, вскрыться может... - С каких пор это нас должно волновать - в своей стране? - Да это... - он замялся, - тот самый вариант. Помните, с редактором тогда... переборщили, а он оказался кузеном... Скрытым... Комиссию они создали - по таким... происшествиям... - Так почему применяли?! Я же сказал: в самых особых случаях, манда ты кизыл- ордовская! - Тут и был особый... - Такой особый, как ты член особый! - Он в наши дела лез. Интересовался. Всю нашу агентурную сеть раскрыл. - Запомни, мандавошка! Агентурная сеть - в ГРУ. А у вас... у нас - паутина на пенисе. - Так что делать? - Хорошо, я договорюсь, перевезем его в нашу больницу, на Выборгское шоссе. Сегодня же. Мотивацию подыщем. И чтобы до того никакой самодеятельности. Почему слухи о невменяемости не пустили? Почему укол не сделали? Почему сразу не в нашу больницу?! - Мы пытались, но... - Так вот, следить, чтобы никуда не делся! Головой у меня ответишь. Если что - сам знаешь. - Слушаюсь! - Да какого хрена ты сразу с двух аппаратов говоришь?! Кто там у тебя еще на линии?! - Никого! Клянусь, никого! - Что?! Не дожидаясь окончания разговора, Тамара выдернула шнур из телефонной розетки, бросила аппарат в сумку и выбежала из кабинета. Так. На коридоре - никого. Она стремглав бросилась в палату Сергея - по боковой, "черной", лестнице. - Сергей, - он открывает глаза, не совсем понимая, где он и что с ним. Его тело, только-только начавшее отдыхать от неимоверных, страшных болей, отказывается повиноваться, его мозг не хочет принимать никакого вторжения извне в его сосредоточенно-успокаивающее, сонное состояние первых часов облегчения. - Сергей! - говорит Тамара громче, поглядывая на дверь. - Если можешь бежать, беги. Они повезут тебя в их больницу. Я случайно подслушала разговор. Верь мне! Сейчас я должна уйти. Если ты понял, если ты слышишь, беги! - и она стремглав бросается из палаты. Сергей приподнимается на локте, оглядывает комнату, садится и встает, качаясь на непослушных, слабых ногах. Комната кружится перед его глазами, как бы пульсирует белый потолок, покачиваются стены... Неужели он сможет идти? Ни о чем не думая, Сергей переступает через прикроватный коврик (необычная роскошь для советских больниц), облачается в больничный халат и направляется вперед. Почти сразу после ухода Тамары возле двери палаты Сергея, как статуя, встал охранник с кобурой на боку. Сергей видит его профиль через стекло двери; к счастью, охранник не замечает его. Сергей со всей силы распахивает дверь, так, что она ударяет охранника, и тот, чтобы удержать равновесие, совершает немыслимые ужимки, одновременно хватаясь правой рукой за кобуру. Теперь ясно, что пощады не будет. Пристрелят как щенка. Сергей бросается не на охранника, а к противоположной стене, одним движением срывает с нее топорик из противопожарного комплекта и швыряет в охранника. Еще вчера, когда он шел в туалет, он заметил, что дверца настенного деревянного ящика с этим комплектом без стекла, а топорик не прикручен специальной проволокой с пломбой, как должно быть. В тот самый момент, когда оружие уже в руке охранника и тот готов стрелять, топорик попадает ему в лоб, и он падает замертво. Сергей "ныряет" в дверь на боковую лестницу. Этаж, еще этаж. На улице наверняка его могут караулить, но если он успеет во двор, у него еще есть шанс... И тут снизу, с нижней площадки, навстречу ему поднимается человек. Это Саня! Он больше не боится Сергея. Теперь это не Колосс, состоящий из одних мышц, а изможденный, высокого роста человек, еле стоящий на ногах. Первым побуждением постороннего могло быть броситься поддержать его, так очевидно было, что этот потемневший и дрожащий от слабости больной вот-вот упадет. Но только не Саня! Бравируя и намереваясь поразвлечься, Саня становится в позу карате - видно, обучили ребята из гэ-бу-хи! Он делает выпад, но каким-то непостижимым образом бывший Колосс, этот полуживой человек, успевает среагировать и схватить Санину руку за запястье, дернув так, что у Сани темнеет в глазах. Моментально озверев, понимая, что поразвлечься не удастся, Саня в ярости группируется и бросается на Сергея в хорошем, профессиональном прыжке. Теперь уже - убить. Этот удар - смертельный. Но снова происходит невероятное: Саня пролетает мимо Сергея, но его итак ускоренное движение теперь ускоряется вдвойне усилием Сергея, захватом руки направляющего его в ту же сторону. С большой силой Саня ударяется о деревянную решетчатую перегородку, окружающую шахту лифта, вокруг которой вьется лестница. Саня проламывает собой эту перегородку и, ничем не сдерживаемый, летит вниз, в ад, на дно этой шахты... В подвале Сергей с трудом находит дверь, какая по идее должна вести во двор, наваливается на нее с трудом - и выпадает в некое квадратное углубление, возможно, бывший мусоропровод. Здесь, в полной темноте, он проводит восемнадцать часов, пытаясь выбраться, и, уже на грани беспамятства, вдруг выбирается во двор. Снаружи стоит яркий солнечный день, один из самых погожих дней в преддверье зимы. Во дворе - ни души. И только одна машина. Слишком знакомая, чтобы ошибиться. И слишком знакомая фигура в ней. Это фигура Ефима Ефимыча. Увидев Сергея, он машет рукой, приглашая его подойти. Сергей отделяется от стены и падает. Ефим Ефимыч подбегает, поддерживает и, ничего не спрашивая, волоком тащит его к машине. Несмотря на тяжелейшее состояние, мозг Сергея работает ясно. "Не верь этим добрым самаритянам! - сверлит его сознание мысль. Но ни руки, ни ноги не слушаются. Лежа на заднем сидении, жестоко страдая от тряски даже в этой мягкой машине, даже на этих ровных улицах, по которым она проезжает, он еще планирует рывком открыть дверь, выкатиться из машины... Но его сознание медленно окутывает туман какого-то липкого, красного, как самодельное вино, полузабытья, он погружается в него все глубже, все безвыходнее. И необходимость что-то предпринимать, куда-то бежать, отступает, и все, что вокруг, уже представляется таким малозначительным, таким мелким... Он приходит в себя от запаха нашатыря и свежепропылесошенных ковров, на горе подушек в квартире-мастерской Ефим Ефимыча. И сознание его немедленно работает ясней, чем когда-либо. "Они же через полчаса приедут сюда. - Его голос не такой беспомощный, как он ожидал. Он может говорить почти нормально. - Им ничего не стоит вычислить, что это одно из немногих мест, где меня можно взять". - "Успокойся, - ровно говорит Ефим Ефимыч. - Зря ты полагал, что мастерская принадлежит мне, Ефиму Ефимычу Солодкину, на самом деле ее законная владелица - Валентина Николаевна Исаева. И об этом в милиции не обязательно должны знать". - "Почему в милиции?" - "Да, дорогой, в милиции. Там уже связали два трупа - сержанта войск КГБ (он в "свободное от работы" - в больнице - время на зоне строжаков сторожил), и этого, как там его, твоего приятеля детства, Сани, кажется, - с твоим исчезновением. И решили: раз третьего трупа не нашли, значит, ты убил. И еще отпечатки пальцев - на топорике. Твои, предположительно, мне знакомый мент рассказывал. Вот такой расклад". "Как же вы решились, зная все? И как оказались во дворе больницы?" - "А вот этого, друг мой, я тебе не скажу". - "Что же теперь?" - "Откармливать тебя буду. Чтобы ты дальше смог уйти". - "Куда?" - "Езжай в Москву. Там тебя не найдут". - "А если откормите меня - и я от вас досрочно сбегу? Это не входит в ваши планы?" - "В мои планы входит дать тебе выжить - и спасти твои две последние работы. Так вот". - "Значит, спасти ... в бессрочное пользование... Или авторство?.." - "А я был, все-таки, прав, что ты плебей. Обыкновенный разбойник. С топором. С большой дороги. Вот топор и нашелся..." - "Если бы не нашелся, некого было бы спасать..." - "А умные люди до этого не доводят. У них в предках по генеалогической линии топоры не числятся!" - "Конечно, нет. Для ношения оных они к себе в родню только палачей приглашают..." - "Ну, ладно. Сейчас кушать будем. И вино у меня есть - столетней выдержки. Такое и мертвого на ноги поставит". - "Я хуже, чем мертвый, - мрачно говорит Сергей. Месяц - срок вполне достаточный, чтобы заочно похоронить пропавшего без вести человека, тем более, если против него выступает самая страшная в мире организация. Чем больше времени проходит со дня его исчезновения, тем более невероятным представляется его появление, и даже лучшие друзья теряют надежду. Поэтому когда незнакомый мальчик стучит в дверь к Валере и передает записку от Сергея, эта записка представляется либо наваждением, либо провокацией. И, все-таки, Валера с Киней немедленно отправляются в указанное место, томимые тоской и нехорошим предчувствием. В необъяснимой спешке, почти не заботясь о том, чтобы не привести за собой "хвост", они продираются сквозь город, сквозь его расстояния, сквозь его транспортные артерии. В конце этой безумной гонки они, наконец-то, приблизились к цели. Когда они спустились в подвал, Сергей был еще жив. Его лежащее на рваном матрасе, с почти такими же крепкими, как до больницы, бицепсами, тело - такое же огромное, как и раньше, но разум его отсутствует. Он в беспамятстве. При нем они быстро находят маленькую записную книжку, из которой узнают, что произошло в течении прошедшего месяца. На второй день Ефим Ефимыч принес оригиналы двух последних работ Сергея и потребовал создать копии. За выполнение этой работы он обещал снабдить Сергея паспортом - "практически не фальшивая ксива, а настоящий" - на чужое имя, деньгами и даже машиной. Сергей выполнил это требование. Но ни денег, ни паспорта не получил. В ту же ночь он бежал из мастерской через окно на набережную Мойки, запасся продуктами недели на две и спрятался в одном подвале, который присмотрел еще когда учился на третьем курсе Академии. Было предусмотрено несколько вариантов выживания. Но судьба распорядилась по-иному. Уже на вторые сутки пребывания в подвале у Сергея начался жар, отнялись ноги, стало трудно дышать. Это был то ли рецидив, то ли что-то другое (когда он выполнял копии для Ефима Ефимыча, ему казалось, что краски имеют какой-то очень странный запах), но не все ли равно? На пятый день в подвале появился подросток примерно 13-ти лет, еще один (последний ли?) посвященный в тайну этого помещения. Не было иного выхода, как довериться ему. И Сергей отправил подростка в аптеку и на базар, в последней надежде выкарабкаться. На описании встречи с подростком записи в блокнотике и прерываются. Видимо, последнее, что успел Сергей написать нетвердой рукой, была записка, которую Валера до сих пор держал в потной ладони. Сергей умирал. И только казалось, что за неподвижными мышцами его лица нет больше борьбы, нет больше коллоссального бремени взваленного им на себя долга. В глубине его сознания, за какой-то красноватой пеленой, он все еще ощущал себя присутствующим и даже в какой-то мере слышал голоса двух своих лучших друзей. Но они доносились до него то как звон маленьких колокольчиков, то как комариный писк, лишенные своего нормального объема и смысла, какой отступил и превратился в маленького комарика, несущественно-незначительного, маловажно-крошечного. Голос, опутанный железными лентами, растягивающий свои мышцы на обнаженных костях звуков, голос, как раскаленный свинец, вливающийся в уши и разрывающий всякие реальные представления и ощущения, этот голос даже не словами, а какими-то знаками-вспышками передавал смысл еще атавистически звучащей речи. "Приходят люди, и уходят люди, но земля не переполняется - число людей постоянно растет. То, что они называют жизнью - короткая вспышка между двумя вечностями, - превратилась в хорошо отработанный акт, как отрыжка между обедом и ужином. Все меньше живущие стали задумываться над тем, для чего они существуют, что есть их существование, кем или чем оно дано. На время этой короткой вспышки - своей жизни - они становятся примерными исполнителями, потребителями еды, спиртного, развлечений и секса. Даже ненависти больше не существует, только злая зависть. Ненавидеть стали коллективно: ушастые носатых, непокрытоголовые - покрытоголовых, и так далее. Все делается коллективно: богатые коллективно обирают бедных, бедные коллективно либо хулят, либо славословят богатых, те, кто между, коллективно обороняются от тех и других. Творчество иссякает, и рожденные без вдохновения рациональные монстры технологий вот-вот проглотят все человечество. Но никого это больше не заботит: кому-то надо существование человеческого рода - иначе бы не существовал, так вот пусть он и заботится о дальнейшем... В этом мире больше гарантии умереть естественной смертью, с деньгами в кармане и среди богатой обстановки, когда не задумываешься о бедах человечества. И вдруг среди этих нечистот, среди этой насквозь провонявшей помойки появляешься ты, с твоими мечтами, с верой в абсолютную любовь, скрывая эту веру за суровым лицом и железными мышцами... Твои детские переживания, страхи, обиды и печали не умерли в тебе, как в других. Ты так и продолжал остро переживать все, и твоя жизнь, наполненная бесконечными ощущениями, болью, мечтой, растянутая на валиках бесконечного мира эмоций, превратилась в вечность по сравнению с минутным существованием других. Носитель иного хода времени, владелец альтернативного ощущения жизни, ты стал ненавистен всем им, для которых десятилетия мчатся со скоростью выпущенной из лука стрелы. Все твое поведение, все, что ты говорил, все, что ты делал, никак не согласовывалось с их временем, не совпадало по своей сути, по причинности и природе. Для тебя каждая минута растягивалась в бесконечную Вселенную, а они ее даже не замечали. Каждая твоя секунда, наполненная мириадами ощущений-градаций, распадалась на столько бесконечностей, что в них могли утонуть временные ощущения жизни всех людей вместе взятых! И все это в тебе зиждилось на том, что противоположно лжи - иначе оно бы не могло продолжаться. А в мире, окружающем тебя, все зиждется на лжи, на том, что люди живут одним днем, одним часом - а потом хоть потоп... Потому и правила их игры тебя не касались. Даже если бы ты никогда не создал ни одной талантливой по стандартам общества работы, твоя жизнь сама по себе была самым талантливым и самым лучшим из всего, что существовало в твое время". "Почему была?! - красной сигнальной вспышкой мелькнула в сознании Сергея странная и отчего-то зловеще-прекрасная мысль. Но вместо ответа перед его глазами возник блестящий металлический предмет, напоминавший цилиндр, который стал претерпевать десятки превращений-мутаций, с каждой из них приближаясь к нему и вырастая в размерах. Когда то, что возникло из этого цилиндра, стало размерами с карету, оно уже мало напоминало цилиндр, а было покрыто металлической чешуей, десятками металлических складочек и издавало высокий свистящий звук. Из середины этого объекта выдвинулось что-то подвижное и живое, как розовый гигантский язычок, а потом трансформировалось в подобие живого мясистого цветка. Из этого мясистого цветка выдвинулись щупальца, на концах которых трепетали прозрачные, как ткань, лохмотья. Эти лохмотья стали опутывать, пеленать Сергея, и он превратился в кокон, неспособный двинуть ни рукой, ни ногой. Какой-то блестящий сиреневый свет, исходящий непонятно откуда, вдруг стал срезать- слизывать лепестки-чешую кокона, оставляя на месте частей кокона страшную черную пустоту. С каждым срезом пропадали в эту пустоту имена друзей и великих художников, названия улиц, городов, соотношения пространства и части тела. Последней, прощальной вспышкой мелькнул великий город на Неве, самый необычный и странный из всех существующих, но теперь занимавший не более двух сантиметров в диаметре и похожий на блестящую вязь транзисторной схемы. Потом, когда эта деструктивная процедура на время прекратилась, из непонятных высот ощупью проник ослепительно белый луч, страшный и угрожающий, как остро отточенный для убийства клинок. И тогда с железным грохотом стали падать и разбиваться где-то внизу огромные блоки слов и ощущений - снова имена, лица, память о вкусах и запахах, о матери, о теплоте ощущаемого в руке древка кисти, о радужном сиянии раннего утра, одного из утр, какие сулили надежду и успех, счастье и необыкновенную судьбу... Один из последних блоков содержал его имя, и, когда он падал, что-то заклинило, заискрилось, как при коротком замыкании, и многократным эхом пронесло два слога - "Сер-гей". Самым последним словом, какое падало совершенно отдельным блоком, вместе с какими-то совсем микроскопическими червячками чувств, с двумя шевелящимися и уползающими в темноте глазными яблоками, было слово "ИЗБРАННИК". Оно мигнуло, просто, как дешевая мигающая лампочка на танцах в деревенском клубе, и погасло, оставив за собой полную чернильную пустоту. Но и эта наполненная пустота скоро исчезла, замененная белой шипящей пустотой, совсем примитивной и ненаполненной. Это была пустота без верха и низа, без ориентиров и без звуков. В нее время от времени вклинивался влажный огонь, дрожащий, как пламя свечи, и безнадежный. Из поверхности этого огня иногда выруливали образы, звуки и лица, превращавшиеся во временную реальность, когда то, что было Сергеем, вдруг ощущало свое тело, видело себя в каких-то коридорах, в каком-то реальном пространстве, с другими людьми, в которых вдруг пыталось узнать - кого? - "не знаю". Но эти редкие проблески псевдореальности становились все реже и реже, и все заполняла бестелесная, разряженная и белая пустота... * * * Тем же вечером две группы людей в штатском появились в двух разных концах Ленинграда. Первая группа подошла к двери квартиры Сергея и открыла ее самым обыкновенным ключом. Двое сняли в коридоре характерные плащи и повесили на гвоздь. Остальные остались в верхней одежде, только расстегнув пуговицы. Они расположились в квартире, как у себя дома, и принялись методично осматривать все, что попадалось им под руку. Пересматривали и описывали книги, собрали в кучу и сортировали одежду. Один из них "нечаянно" уронил стоящую на подрамнике маленькую картину и "нечаянно" наступил на нее каблуком. Раздался треск ткани и дерева. Никто не повернул на этот звук головы. Свою работу эти люди делали молча, только изредка обменивались короткими репликами. В квартире стояла тишина, но тишина, наполненная шорохами, шагами, редкими фразами и другими вкрадчиво-затаенными звуками. От этой тишины исходило ощущение зловещей опасности. Другая группа совершенно одинаковых людей в это время вошла в дом на Невском, напротив кафе, где Невский пересекается с улицей Рубинштейна. Один из них приблизился к двери и позвонил. Никакого ответа. "Гражданка Тамара Смоковина! Откройте дверь!" Как и прежде, отклика нет. "Вскрывай дверь, - раздается приказ. "Вскрывай" - громко сказано. Не прошло и пяти минут, как тот, который звонил, открыл дверь, пропуская других, без какого бы то ни было ущерба для имущества Тамары Гавриловны, просто открыл замок. В квартире был видимый беспорядок. На полу валялись брошенные сумки, чемоданы, одежда, белье. Неопытный глаз мог ошибочно предположить следы грабежа, обыска, но только не незваные гости. Они сразу увидели в этом маленьком разгроме только то, что было: знак спешного отъезда, даже бегства. "Едем к полковнику! - почти тепло, по-человечески, выкрикнул один из них. И совсем скоро они показались возле другого дома, недалеко от канала Круштерна. Этот дом был без сомнения богаче. Лепные потолки недавно побелены, стены - покрашены. Везде царил образцовый порядок, старый лифт бесшумно опустился к ногам вошедших и остановился. На шестом этаже они уже не звонили, а, прислушавшись, так же умело открыли дверь. И в этой квартире с богатой мебелью, с дорогим хрусталем в серванте и коврами на полах был, хоть и меньший, но очевидный разгром. "Зато у нас его звереныш, - злорадно выдавил из себя один из них. Другой подошел к телефону и набрал больницу: "Я дядя Валика Потапова. Интересуюсь его самочувствием. Что?! Как забрали? На прогулку и не вернулся? Хорошо. Приеду сам". - Кто сообщит? - сказал главный из них. И, не дожидаясь ответа: "Василий, звони" - - У меня голос сорван. - - Пей меньше. Звони. - Василий, тот, что открывал дверь, позвонил. Голос в трубке, низкий с металлическим оттенком - тот же самый, какой слышала Тамара в больнице, - принадлежит тому же человеку. Он сразу зовет майора. - Слушаю, - отвечает майор. - Просмотрите все внимательно. Может быть, найдете какой-то след. Они еще не могли далеко смотаться. - А если не найдем? Что тогда? - А ничего... Пусть армия ищет. Не каждый день полковники на генеральской должности из армии дезертируют. Если к нам за помощью обратятся - тогда, пожалуйста! Так что, приступай. А вот что мальца упустили - это плохо. Кто-то за это должен ответить. В четвертом доме, на набережной Мойки, Ефим Ефимыч продавал две работы. Роспись-автограф художника внизу каждой из них уже был аккуратно переписан, заменен на другой. И от такой своеобразной, не похожей ни на какую другую, росписи Сергея не осталось и следа. "Работы в розыске, - комментировал он покупателю. Но онз нал, что и без того предметы частной коллекции этого человека никогда никому показаны не будут. Даже после его смерти. Он получил в долларах такую сумму, на которую мог в стране Советов не только безбедно жить, не работая, всю жизнь, но и купить несколько таких мастерских, как эта. И только уколы самолюбия омрачали его триумф. Ведь за эти работы уникальный знаток своего дела заплатил столько, сколько никогда не заплатил бы за его собственные... Через четыре часа поезд отошел от перрона, увозя эти работы из города, существом которого они были, города, которым были вдохновлены и с которым представляли одно целое. Когда поезд проезжал Павловск, от специального чемодана, где находились эти работы, заструилось необъяснимое голубое свечение, которое сначала слегка испугало единственного пассажира купе, но тот быстро списал его на счет переутомления, несвоевременного питания в последние два дня, и экзальтации по поводу четырех хорошо проведенных покупок, и успокоился. Но там же, в Павловске, в местной общей больнице, два врача обсуждали состояние недавно поступившей больной, возле кровати которой они стояли. Ее нашли на перроне примерно полтора месяца назад с сотрясением мозга и доставили в больницу милиционеры. При ней были документы, деньги, в паспорте стояла московская прописка. Не исключено, что сотрясение мозга было осложнено чем-то еще; вскоре после поступления в больницу она впала в непонятное, полусознательное состояние, и безостановочно повторяла в полубреду, что ей необходимо срочно в Москву к умирающему сыну... Главврач принял в ней необъяснимое участие, распорядился об отдельной палате и даже выписал из Ленинграда какого-то профессора, который дважды консультировал больную и назначил ей особое лечение, никогда никому до того не проводившееся. К сожалению, двухнедельный курс этого лечения не привел к успеху. После него больная впала в глубокую амнезию. Она не помнила больше, как ее зовут, где она живет, куда она ехала и кто она по специальности. ...Так совпало, что всего лишь за две улицы от этой больницы один местный графоман и стихотворец делал очередную запись в своем дневнике, поглядывая на заснеженную площадку со стоящим на ней автомобилем. Он дал своей правой руке полную свободу писать все, что ей заблагорассудится, и она неожиданно вывела между прочими такие строки: "... знает, что эти люди приходят в наш мир как избранные нести его историческую память. Только они в состоянии так спрессовать время, что века укладываются в несколько тактов их божественной музыки, в несколько томов их исторической теории, в несколько строчек стихотворения, в несколько минут самой их необычной, божественной жизни... Но не века на самом деле стоят за их личностями, а вечность. Не тысячелетия, а вселенная Времени клокочет в их сознании, в каждой секунде их бездонного существования. Они не такие, как все. Только благодаря их пришествию в мир не прерывается тонкая нить истории, ранимое дыхание человечества. Без них оно бы ни минуты не продлилось, оно бы исчезло, аннигилировалось, испарилось бы, как если бы его никогда не было. Они - как лакмусовые бумажки в химической лаборатории - проверяют наше право на существование, нашу готовность называться людьми. Они зондируют состояние нашего общества, и, чем больше ран наносит им это общество, тем скорее настигнут его катастрофы, потопы, ураганы, войны, засухи, землетрясения и извержения вулканов. Овидий, Бруно, Моцарт, Шуберт, Пушкин и Мандельштам, и тысячи других избранников обрекались на костры, изгнание, пытки, тюрьмы, безвестность и преследования. За исключением случайностей и политических интриг, жизнь приводила в комнаты пыток и на костры инквизиции, в гитлеровские и сталинские лагеря именно этот тип людей, похожих на них "двойников", или тех, кто в прошлом или в будущем был или мог стать ими. Именно они, за редчайшим исключением, составляют население страны неудачников, а если поднимаются над ним, то их жизнь обрывается еще быстрее. Но никогда еще правительства так не охотились на этих людей, как на диких зверей, устраняя их либо физически, либо социально. Современные государства используют всю мощь своих технических средств, своей тайной полиции, выдрессированных ими самоцензуры и саморегуляции подвластных им обществ, чтобы вычислять и методично, безжалостно убивать этих людей - физически или духовно... Кто знает, где и когда, как далеко отсюда был или будет убит последний избранник, и какую цепь событий, какую разрушительную кривую внешне не связанных между собой, но на самом деле вызванных этим убийством, событий вызовет эта смерть. Какие катаклизмы, какие страшные аномалии и кошмарные катастрофы зреют сейчас, как гигантские яблоки на ветвях древа Времени, и какой жуткий конец ожидает человечество за то, что оно ничему не научилось и никогда не научится..."