ал   хрипы   и...    стоны...
Сладострастные  стоны... Это были стоны вожделения и страсти, и
принадлежать они могли только... Нет-нет, не ей! Целую вечность
он стоял как  вкопанный  и  с  интересом  исследователя  внимал
звукам  на  другом  конце провода до самого последнего женского
вскрика... Когда все смолкло, он положил трубку.
     А через три дня он увидел ее на улице с мужчиной  возраста
своего  отца. Мужчина был неряшливо одетый, с большим животом и
совершенно  лысый.  Он   держал   ее   за   талию,   как   свою
собственность.  Блестящие  пуговки его глаз трусовато бегали по
лицам встречных прохожих. Скользнули  они  и  по  его  лицу,  и
Сережка Сальников по кличке Вазелин отвернулся и сплюнул.

        Бесценная жизнь за бесценок.

     Отодвинув пустую тарелку, Михаил Леонидович вытер бумажной
салфеткой  губы,  затем  скомкал ее и бросил на середину стола.
Праздник  желудка  не  стал  праздником  души.   Купленные   на
последние  деньги  и  съеденные  без  остатка  столь любимые им
сардины  в  прованском  масле,  итальянские  спагетти  из  муки
высшего сорта, обильно политые майонезом, вопреки ожиданиям, не
принесли ему никакого удовольствия.
     И  хотя  в  голове  постоянно  вертелись библейские слова,
которые так часто  повторяла  Людмила  Николаевна,  его  бывшая
жена,  -  "Не  хлебом единым жив человек", уж теперь-то он знал
наверняка, что это полная чушь. Он вспомнил выражение ее лица в
те моменты, когда она говорила эти слова. Оно было  возвышенным
и одухотворенным. Разве мог он тогда ей не верить? Однако после
двенадцати  лет  совместной  жизни  он  вынужден был поверить и
другому. Тому, что она постоянно его обманывала.
     Ее стенания по поводу нехватки денег на самое  необходимое
начались  в  первый  же  год после свадьбы. Несмотря на то, что
Михаил  Леонидович  отдавал   ей   всю   свою   зарплату,   его
учительского  жалованья  не хватало на нормальную жизнь, однако
он никогда не  настаивал,  чтобы  она  работала.  Она  страдала
бесплодием,  и  он  жалел  ее как мог. Он знал, что ей нравится
быть домохозяйкой, и смирился с этим. Так и жили они худо-бедно
все эти годы, пока супруг не прозрел.
     Однажды в отсутствие жены Михаил Леонидович рылся в  шкафу
и  случайно  нашел  несколько  сберегательных книжек, аккуратно
завернутых в платок. Все они были на ее имя.  Когда  он  увидел
цифры,  у  него подкосились ноги. Общей суммы вполне хватало на
то,  чтобы  купить  дом  и  машину.  Когда  вернулась   Людмила
Николаевна,  она сразу призналась, что деньги заработаны им, но
накоплены-то они ею и поэтому тратить их  будет  она  и  только
она.
     Это   величайшее   потрясение,   которое   испытал  Михаил
Леонидович в своей долгой и трудной  жизни.  Все,  чем  он  так
дорожил,  рухнуло  в  один  миг. Жалкий и обманутый, он остался
один. Но земля не разверзлась. И Михаил Леонидович  устоял.  Но
он  стал совсем другим человеком -- замкнутым и угрюмым. Целыми
сутками напролет он сидел в своем доме и читал  газеты.  Именно
они  связывали  его теперь с внешним миром. Он отрывался от них
только для того, чтобы спать и есть. Иногда он ходил в магазин.
И, так как пенсии едва хватало на  покупку  любимых  газет,  из
продуктов  он чаще выбирал только хлеб и молоко, питался плохо,
а  сегодня  вот  не  выдержал,  поддался  урчанию   желудка   и
потратился  на  дорогие  продукты,  на  которые  раньше  только
смотрел.
     И вот, наливая себе чай, он понял,  что  наступило  начало
конца.  Он  проклинал  себя  за  слабость  и малодушие. На ужин
готовить было нечего. Все  запасы  были  съедены  без  остатка.
Денег  не  осталось  ни -- копейки. А до получения пенсии нужно
тянуть две недели. Михаил Леонидович сделал  глоток  из  чашки,
но, обжегшись, выплюнул горячий чай назад. Встал с табуретки и,
шаркая  ногами  по  деревянному  полу,  подошел  к столу и взял
первую  попавшуюся  газету.  Это   оказалась   газета   "Предел
желаний". Сев в кресло, он развернул ее на последней странице и
увидел напечатанное огромными буквами объявление:
     АГЕНСТВО "БЕСЦЕННАЯ ЖИЗНЬ"!
     ЛИЦА   ПОЖИЛОГО   ВОЗРАСТА,   НУЖДАЮЩИЕСЯ   В   ПОМОЩИ   И
ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МАТЕРИАЛЬНОЙ ПОДДЕРЖКЕ, ЖЕЛАЮЩИЕ  ОБЕСПЕЧИТЬ  СВОЮ
СТАРОСТЬ  И ИМЕЮЩИЕ ЖИЛПЛОЩАДЬ, МОГУТ ПОЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ ИЛИ
ПРИДТИ ПО АДРЕСУ ДЛЯ ДОГОВОРА О ПОЖИЗНЕНОМ СОДЕРЖАНИИ.
     Это судьба, подумал он с сожалением. Дом -- это было  все,
что  он имел после развода. Тогда, посовещавшись, они решили не
доводить дело до суда и  разошлись  мирно.  Он  был  благодарен
Людмиле  Николаевне  за ее великодушие, ведь она согласилась --
оставить дом ему. Теперь перед ним стоял выбор: расстаться  или
с  домом,  или с жизнью. Ясно, что это был выбор без выбора. Он
хотел жить. И он знал,  что  невозможно  дойти  до  финиша  без
потерь.  Он  знал  это  так  же хорошо, как и то, что последняя
потеря на этом пути -- смерть. Это и был тот урок,  который  он
извлек  из  своего  неудачного супружества. И он осознавал, что
потеря дома будет для него предпоследней... Но что делать?
     Надев поношенный костюм и взяв документы, он отправился на
улицу Костомарова. В двухэтажном  зеленом  особняке  дело  было
поставлено  как  надо.  Едва  он  зашел, как смазливые девицы с
длинными ногами под  его  диктовку  записали  исходные  данные,
оформили  документы,  а  затем,  взяв его под локотки, отвели к
своему шефу -- здоровенному  бугаю  с  квадратным  подбородком.
Осведомившись,  принес  ли старик документы на недвижимость, он
положил перед ним бланк типового  договора.  Михаил  Леонидович
почувствовал,  как  рубашка  прилипает  к  спине. Увидев глаза,
устремленные на него, он все понял...
     Он увидел себя  глазами  детины,  сидящего  напротив.  Да,
именно  таким он и был -- жалким подопытным кроликом, сжавшимся
в комок перед всемогущим экспериментатором. Какой он дурак, что
забыл об этом! Какие опыты будут проводится над ним? Теперь они
не оставят его в покое, это точно.
     "Вы знаете, я приду попозже",- промямлил Михаил Леонидович
и встал.  "Вы  не  выйдите  отсюда,  пока  не   подпишите   эти
бумажки",- металлическим голосом сказал верзила, закрывая дверь
и  опуская ключ к себе в карман. Все, это конец, подумал Михаил
Леонидович. Его лоб  покрылся  холодной  испариной.  Затряслись
губы.  Он  не  мог  придумать, что сказать. "Ну... Я долго буду
ждать?.." Он  вздрогнул  от  грозного  голоса.  Когда-то  и  он
говорил так со своими учениками.
     Он  увидел шею, на которой вздулись толстые артерии. Так и
есть, это бычья шея. Но почему галстук? Зачем  он?  Откуда  эти
дельфины,  ныряющие в синей воде? Что за бред? Бык в галстуке с
дельфинами? Ворот  рубашки  сдавил  шею.  Быки  носят  рубашки?
Носят.  Да  еще  какие!  Полосатые! Белая полоса, синяя, белая,
синяя! А в газетах про это не пишут! Это не бык! А глаза?  Ого!
Глаза!  Разъяренного!  Быка!  Да-да,  быка!  На  белках красные
подтеки. Какой ужас! А эта дрожащая  рука?  Чья  она?  Что  она
делает?  Нельзя!  Нельзя?  Нельзя.  Нельзя... Этого делать было
нельзя...
     "Ну, вот и все, Михаил  Леонидович!"  Губы  растянулись  в
улыбке.  Обнажились  золотые фиксы. Запрыгал мощный подбородок.
"Странный вы человек, мы же о вас заботимся, о пенсионерах!  Мы
знаем,  как  вам  приходится  нелегко.  Но  ничего,  вы сделали
правильный выбор, придя к нам и подписав эти бумаги. Я  уверен,
что  вы  не пожалеете. А вот и доказательство нашей честности и
порядочности...В следующий раз вам принесут  через  месяц  наши
люди...".
     Михаил  Леонидович  оказался  у  дверей  особняка с пачкой
денег в руке.  "Я  подписал  смертный  приговор!.."  Это  мысль
вертелась  в  его  голове.  Он  не помнил, как на заплетающихся
ногах добрел  до  дома,  заложенного  своим  хозяином.  Допивая
оставленный  несколько  часов  назад  чай,  он сидел в кресле и
перебирал  всевозможные  варианты.  Выхода  не  было.   Так   и
проходила   безнадежная  жизнь,  а  он,  как  утопающий  --  за
соломинку, хватался за очередную надежду. Но  теперь  цепляться
было не за что. Все кончено. Через месяц они придут.
     И  что же, теперь сидеть и ждать, когда они придут? "Жизнь
состоит из потерь, - сказал он, доставая из кухонного  шкафчика
три  пачки снотворного.- Вот она, последняя потеря!" Он высыпал
таблетки этаминала-натрия в холодный чай и тщательно  размешал.
Звон  --  ложечки  об стекло стакана показался погребальным. Он
залпом выпил, походил по комнате,  удивляясь,  что  не  падает.
Почувствовав слабость, лег на кровать.
     А   в  это  время  Феликс  Григорьевич,  здоровый  молодой
человек, ущипнув за зад, обтянутый мини-юбкой, секретаршу  Олю,
говорил:  "Ой-ля-ля,  Оля!  Ну,  чего ты так? Ты видела, как на
меня смотрел этот? Как кролик -- на удава! Чтоб он сдох, старый
пер! Я бы ему помог, так ведь нельзя! Дура лекс,  сед  лекс!.."
"И не дура я вовсе", - надула губки Олечка.
     Через  несколько  дней врачи откачали Михаила Леонидовича.
Они смогли вернуть ему жизнь, но и не  смогли  вернуть  здравый
рассудок.  Он вопил на всю палату: "Они придут! Они придут!" Он
так  подозрительно  оглядывал  больных,  лежащих  на   соседних
кроватях,   что   его  изолировали,  а  как  только  он  окреп,
переправили в другую больницу. Кстати, именно туда раз в  месяц
исправно перечисляет денежки агенство "Бесценная жизнь"...

        Женитьба Головачева.

     У  Владимира  Петровича  Головачева с утра было прекрасное
настроение. Он стоял перед зеркалом в ванной и  совершал  столь
дорогую  сердцу  каждого  мужчины процедуру бритья, насвистывая
известную  мелодию  Фаусто  Папетти.  Лезвие   станка   приятно
скользило по коже подбородка, срезая щетину, выросшую за сутки.
Причины  для радости у него были немалые: наконец-то, начиная с
сегодняшнего дня, заполняя в анкете графу "семейное положение",
он будет размашисто писать "женат". И хотя он уже давно  жил  с
Маргаритой  Юрьевной  Пчелкиной  и  отнюдь  не  чувствовал себя
одиноким, расписались они не далее, как вчера.
     Владимир  Петрович  был   мужчиной   лет   сорока   весьма
неказистого  вида,  но  уже одно то, что он имел семь авторских
свидетельств, говорило  о  многом.  А  Маргарита  Юрьевна  была
дородной  женщиной,  пышнотелой  и  румяной, ладной деревенской
породы, пусть не образованной, зато с покладистым характером. А
какие блинчики она стряпала! Пальчики  оближешь!  Какие  телеса
имела!  "Есть  за  что  подержаться!"  --  в  минуты откровения
говорил  о  прелестях  своей  сожительницы  щупленький  научный
сотрудник и краснел, замечая нездоровый интерес сотрудников.
     Нет,  он  теперь не какой-то холостяк! Смешно сказать, ему
было жаль бедных мужчин,  одиноко  живущих  в  своих  мирках  и
гордящихся  тем, что они свободны. Свободны от чего? От женской
ласки и любви? От ухода и внимания? От уюта и тепла? Теперь  он
не  понимал  этих несчастных, хотя до этого сам очень долго жил
один и панически боялся женского пола.
     С Маргаритой Юрьевной у него все  получилось  само  собой.
Тогда  она  работала уборщицей и мыла пол в коридоре института.
Владимир Петрович выглянул из-за двери своего кабинета и  робко
спросил:  "А  вы  не  могли  бы  помыть  у меня?" Он был немало
удивлен, когда она, ласково приговаривая  "Сейчас,  мой  милый!
Сейчас, мой хороший!", стала ловко стирать пыль и грязь с пола.
Потом  она стала мыть его кабинет постоянно, а когда предложила
сделать генеральную уборку в его квартире, он  признался  ей  в
любви.
     Полгода  совместной  жизни  прошли  без  ссор  и  обид,  и
Владимир  Петрович  понял,  что  эксперимент  с   сожительством
затянулся   и   предложил   госпоже  Пчелкиной  стать  госпожой
Головачевой, на что та без колебания согласилась.  Более  того,
по красным пятнам, появившимся на щеках своей подруги, Владимир
Петрович  определил,  что  она  ждала этого предложения. Месяц?
Два? Или все пять с половиной?
     После всего полтора месяца  в  ожидании  назначенного  дня
пролетели  незаметно.  Наступила  пятница,  и  они  появились в
Загсе, где скромно, без цветов, без колец и без музыки оформили
документы  и  вернулись  домой,   в   трехкомнатную   квартиру,
принадлежавшую  когда-то  Владимиру  Петровичу.  "Все, что было
моим, теперь становится нашим!" -- в порыве  чувств  воскликнул
старый  молодожен,  открывая  дверь  и  пропуская  вперед  свою
избранницу. "Все, что стало нашим, теперь, значит,  и  мое!"  -
сказала женщина, войдя на порог.
     И  вот  теперь  он  стоял  в  семейных трусах в отделанной
голубым кафелем ванной комнате и, напевая "Историю одной любви"
и сильно фальшивя, смывал с лица пену и ладонями похлопывал  по
гладким щекам. Насухо вытерев лицо махровым полотенцем, он стал
наносить  на  кожу лица нежный крем. А вот и женушка встала! Он
определил это по шарканью шлепанцев в прихожей. Сейчас она, как
обычно,  приготовит  ему  яичницу  с  колбасой,  заварит  кофе,
накормит и напоит, а затем проводит на работу, да еще и помашет
из окна ему вслед. Нет ничего лучше постоянства и уверенности в
завтрашнем дне, подумал он, и ему стало так хорошо и легко.
     "Че  лыбишься?  --  услышал он знакомый голос. -- Смех без
причины -- признак дурачины". Маргарита Юрьевна  открыла  дверь
ванной  и  с  непонятным  презрением  посмотрела  на  Владимира
Петровича. Он оторопело посмотрел на жену и  не  узнал.  Вместо
кружевного   розового   пеньюара  на  ней  была  старая  черная
комбинация с дырами, она была непричесанна и с  помятым  лицом.
Наверное,  и  его  лицо  в этот момент вытянулось от изумления,
потому что жена передразнила его, скорчив гримасу, и захлопнула
перед носом дверь.
     Владимир Петрович выронил из рук флакон с кремом.  Вот  те
на! А какой хороший вечер провели они вчера! Сидели при свечах,
слушали  современные  песни,  кажется,  Эдит  Пиаф,  потягивали
бренди, говорили о планах на будущее  и  целовались.  "Наступил
конец  пустой  прежней  жизни.  -  говорил  Владимир  Петрович,
поправляя очки в роговой оправе. -- Я уже  не  холостой!  Я  --
боевой  патрон!"  И  она  обнимала и гладила его. И вдруг такая
перемена! Она словно сбрендила! Конечно, у него нет  слуха,  но
раньше  она  всегда  говорила,  как  чудно он поет. Разумеется,
глупо все время улыбаться,  но  она  же  всегда  говорила,  как
красиво  он  смеется.  Скорее  всего,  она просто не выспалась,
решил незадачливый муж и пошел одеваться.
     Он открыл шкаф и начал подбирать к костюму галстук. Он уже
привык к постоянной помощи Маргариты  Юрьевны,  обладающей,  по
его  мнению,  безупречным  вкусом.  Обычно она всегда входила в
комнату в  это  время  и  подсказывала,  что  лучше  одеть,  но
сегодня...  Видимо,  ей  стало  плохо  после вчерашнего бренди,
предположил он,  пытаясь  завязать  с  таким  трудом  выбранный
галстук  синего  цвета с желтыми и голубыми полосками. У, черт,
не получалось! В сердцах он сорвал его с шеи и бросил  на  пол.
Ему  показалось,  что  галстук  змеей  извивается  на паркете и
шипит. Он выбежал из комнаты на кухню.
     Стол был не накрыт. На  плите  не  потрескивала  жарящаяся
глазунья.   Не  пахло  свежезаваренным  кофе.  Лишь  в  грязной
раковине горой стояла немытая посуда:  тарелки,  чашки,  вилки,
ложки.  А  в  сковородке  плавал  дохлый  таракан.  У Владимира
Петровича  все   поплыло   перед   глазами.   Солнечный   свет,
пробивающийся сквозь кухонные занавески, рассеялся и померк. Он
схватился  за голову и простонал: "Попал!" Покачнулся и чуть не
упал спиной на табуретку...
     В этот день он так и не появился  на  работе  в  институте
стали  и  сплавов. Не появился и на следующий. Когда он наконец
вышел на работу, сотрудники его не узнали: под левым  глазом  у
него  был  огромный  синяк,  он  волочил  левую  ногу и говорил
дрожащим голосом. "Понимаете, подрался, - заплетающимся  языком
объяснял  он,  -  шел  по  улице,  напала  шпана..." Все кивали
головами. Все понимали: он теперь мужчина женатый...

        Сказка про кухонного тараканчика Родика.
     Жила-была  большая  и дружная семья Усачовых: папа, мама и
целая дюжина деток. Место, в котором она  поселилась,  было  на
редкость  живописным:  во-первых,  сразу  за  помойным  ведром,
во-вторых, прямо под водопроводной трубой.  Во  всей  громадной
квартире  трудно  было отыскать место удачнее: и пища, и вода -
все  рядом.  Сиди  себе,  не  высовывайся,  а  станет   скучно,
проползешь  всего  лишь  половину метра, и откроется прекрасный
вид на крошки под столом. Родители  не  нарадовались  на  своих
малышей  -  и  милые,  и послушные, загляденье, а не детки. Все
завидовали им, и Прусаковы, и Квартирантовы. Но особенно любили
они  младшенького:  с  глазками  живыми,  смышлеными,  с  телом
шоколадным,  нежным,  с усиками тонкими, подвижными, и самого -
такого веселого, озорного. Как посмотришь на него, так на  душе
хорошо становится, празднично.
     Долго  думал  Усачев-старший,  как назвать своего сыночка,
надежду свою и опору в старости. И усищи свои длинные в  клубок
закручивал, и живот свой коричневый мохнатыми лапищами чесал, и
глазищами  своими черными водил, пока наконец не выдал: "Раз он
родился таким симпотненьким, назову его  Родиком.  Пусть  живет
долго   и   счастливо."   И  засобирался  на  ночную  охоту  за
деликатесами.
     Как же, такое событие полагалось отметить, ведь не  каждую
ночь  рождаются  такие чудные деточки. И вот уже Усачев-старший
повел за собой весь свой славный выводок прямо внутрь помойного
ведра, в котором он обнаружил банку  с  остатками  земляничного
варенья.  В  приподнятом настроении они поднялись по стеклянной
поверхности банки, но настроение их резко изменилось, когда они
рассчитались по порядку номеров. С ними  не  было  их  любимого
сыночка,  младшенького Родика, с глазками живыми, смышлеными, с
телом шоколадным, нежным,  с  усиками  тонкими,  подвижными,  с
характером веселым, озорным. Заплакали они, запричитали: "Сынок
ты  наш,  сыночек,  куда  же  ты  запропал,  почему  же  ты  не
послушался папки с мамкой и не пополз за нами, и  радость  нашу
светлую  обратил  в  горе  горькое?" Горевали они, горевали, да
делать нечего - нужно искать маленького Родика Усачова.
     В упавшем настроении они упали с крышки  помойного  ведра.
Нет,  не  было  маленького  Родика под водопроводной трубой. Не
было  Годика  и  за  помойным  ведром.  Видно,   скучно   стало
крошечному  и  пошел  он  собирать  крошечки.  И  вся большая и
дружная семья Усачовых отправилась на его поиски. Долго ли  они
ползли, коротко ли, но ровно через полметра пути, именно на том
самом  месте,  откуда  открывается прекрасный вид на крошки под
столом, наткнулись они на мокрое пятнышко. Что, неужели  это  и
было все, что осталось от маленького Родика?
     Окружила  большая и дружная семья Усачовых мокрое пятнышко
и стала принюхиваться. "Не он!" - пропищали  хором  одиннадцать
деток,  сдерживаясь,  чтобы  не расползтись в разные стороны на
поиски малюсенького братика. "Нет, не  он!"  -  подтвердила  их
мать,  от волнения дрыгая своими изящными рыжими лапками. "Нет,
нет, не он!" - поведя длинными усищами,  согласился  с  родными
Усачов-старший.  Глава семейства солидно развернул свое грузное
туловище в сторону ножки шкафа и тут вспомнил  про  трещинку  в
паркете.  Быстро  подполз  он к зловещей Паркетной впадине и от
волнения замер. От страха у него перехватило дыхание.
     Так и есть, малюсенький Родик упал вниз! Беспомощно  лежал
он   на   спинке   и   дрыгал   слабыми  лапками.  Долго  думал
Усачов-старший, как вызволить своего сыночка,  надежду  свою  и
опору  в  старости.  И живот свой коричневый мохнатыми лапищами
чесал, и  глазищами  своими  черными  водил,  пока  наконец  не
опустил   во   впадину  свои  длинные  усищи,  не  окрутил  ими
несчастного Годика и не вытащил на поверхность.
     Радости-то было! Сколько было  радости!  Все  члены  семьи
стали  обниматься, целоваться, миловаться. Как же, с ними снова
был малюсенький Родик Усачов, любимый  сыночек  младшенький,  с
глазками  живыми,  смышлеными,  с  телом  шоколадным, нежным, с
усиками тонкими, подвижными, с характером веселым, озорным.
     Но радовались они недолго ... Неожиданно зажглось  грозное
светило под страшным названием "Люстра", и, сотрясая под ногами
землю,  в  комнату вошло ужасное существо гигантских размеров с
двумя ногами и двумя руками, и наши герои бросились врассыпную.
Успели они добежать до укрытия или нет, история  умалчивает.  А
все-таки,  что  ни  говорите,  жизнь  тараканья  мало похожа на
сказку... Ведь правда?..

        Конец Спиногрыза.
     Жил-был на белом свете Спиногрыз, и весь мир  вокруг  себя
он  видел  только  в  черном  цвете.  Даже редкие нынче гости -
кроты, и те говорили ему: "Ну чего уж ты так?  Посмотри,  какие
яркие  рекламные  щиты  везде!"  А он тупо повторял: "Черное! Я
вижу всюду только черное!" Ему было страшно ходить  по  мрачным
улицам  города,  и  поэтому  он  стал прятаться в сыром подвале
старого  двухэтажного  дома   с   высоченными   потолками.   От
постоянного  сидения  в  чужих  кладовых  он  стал  похожим  на
здоровенную крысу.
     Да, - представляете, какой ужас? -  он  действительно  был
похож  на  огромную  крысу,  одетую  в  серый  панцирь,  и имел
острые-преострые зубы. Но глаза у него  были  добрые-предобрые,
хотя  и  стального  цвета.  Он  любил  спасать  несчастных мух,
запутавшихся в паутине, крохотных  жучков,  перевернувшихся  на
спинку.
     Он   долго   думал  холодными  зимними  вечерами  о  своем
происхождении. Про него ведь даже не было упомянуто  в  большой
энциклопедии. Он не знал, кто он такой, откуда взялся, и, чтобы
не умереть с голода, перегрызал замки кладовых и поглощал сырой
картофель, свеклу, морковь, кислую капусту, маринованные огурцы
и  помидоры,  а  на  десерт  обычно  съедал  трехлитровую банку
черничного варенья.
     От жильцов дома он прятался в мусорной куче за домом.  Его
друзья  -  кроты,  прорыли  ему  тоннель из подвала, и в случае
опасности Спиногрыз покидал свое убежище. И вот однажды на  его
глаза попался осколок разбитого зеркала. Ну, конечно, он был не
суеверным,  не верил в плохие приметы, и поэтому взял осколок и
стал себя разглядывать.
     А увидев себя в зеркале, он вскрикнул от ужаса. Он сам был
гораздо более страшным, чем тот мир, который его  окружал.  Всю
ночь он не спал, ворочался в тесной кладовой на куче стружки. А
утром   в  первый  раз  за  много-много  лет  выбрался  наружу.
Выбрался, и... удивился...  Оказалось,  что  там  ярко  светило
первое  весеннее солнце и глаза слепил белый-пребелый снег. Но,
наблюдая с  крыши,  он  заметил,  что  к  обеду  снег  все-таки
почернел и начал таять.
     Узнав  об  этом,  он  хотел  вернуться назад, но вот беда!
Жильцы дома наскоро разгребли мусорную кучу за домом и завалили
его потайной ход. Что делать? Спиногрыз забрался  в  подъезд  и
затаился.  Он  был  загнан  в  угол,  и  поэтому рассвирепел от
отчаяния. На беду в  это  самое  время  из  школы  возвращалась
девочка  Марина.  Она  была  круглой  отличницей  и несла домой
дневник, полный  "пятерок".  Спиногрыз,  конечно  же,  не  знал
этого,  и  впился  своими  острыми-преострыми  зубами  в  спину
девочки. Когда он понял, что сделал не то, что нужно, было  уже
поздно...
     Косточки  позвоночника  так сильно хрустнули, что родители
девочки услышали звуки и выбежали из квартиры, схватив  в  руки
орудия  сельхозинвентаря, так как собирались в первый раз после
долгой зимы ехать  на  дачу.  Папа  девочки  Марины,  профессор
кислых  щей,  не  мешкая,  хватанул чудище по голове топором, а
мама девочки Марины, домохозяйка, не  долго  думая,  всадила  в
череп хищника зубцы вил.
     Спиногрыз  взвыл  от боли и забился в агонии. Он не хотел,
так получилось, но ведь им не объяснишь...  Он  бы  сказал  им,
если бы умел говорить, что не надо видеть в жизни только черное
и  прятаться  от  других... Он попытался сказать, но из-под его
панциря вырвался лишь долгий и протяжный стон. Он разжал  зубы,
и девочка Марина была спасена.
     Так  и  ходит  она  и по сей день без спины. Ее папа пишет
научную диссертацию на тему: "А так ли уж бел белый свет?" А ее
мама, когда  смотрит  на  чужие  спины,  непроизвольно  глотает
слюнки.

        Прекрасная жаба.

     В  болоте  близ села Синюшниково жила жаба. Жабу эту звали
Кванной. От других жаб, живущих в болоте, она  отличалась  тем,
что  считала  себя прекрасной. Ей говорили: "Ну, ты посмотри на
себя! Ни рожи, ни кожи! Ну, какая же ты прекрасная?"  А  она  в
ответ  только  молча  свешивалась  с кувшинки и всматривалась в
свое отражение  на  поверхности  мутной  и  грязной  воды.  Она
казалась  себе  такой  привлекательной.  Особенно  ей нравилось
любоваться своей бородавкой под нижней губой.
     Другие члены семейства бесхвостых земноводных,  живущие  в
болоте,  были  озабочены  сокращением  количества  насекомых  и
поэтому считали, что сейчас не время  думать  о  красоте.  Едва
наступали  сумерки, как они в срочном порядке просыпались и тут
же  выходили  на  охоту.   Только   все   чаще   и   чаще   они
довольствовались  лишь  мошкарой,  ведь все вредители сельского
хозяйства  на  полях  у  села   Синюшниково   были   вытравлены
химикатами.
     Но  Кванны  это  не  касалось. Она лениво садилась на свою
кувшинку и почесывалась  лапками.  Несмотря  на  голод,  ей  не
хотелось  снисходить  до  ловли насекомых. Это так низко! И она
снова  и  снова  всматривалась  в  свое  изображение,   пытаясь
разгадать   загадку  своей  красоты.  Но  иногда  ей  надоедало
смотреть на свою мордочку, и тогда она задумчиво открывала  рот
и  квакала.  Но  не  с  соседями,  нет!  Она обращалась к самим
звездам!
     Она просила их осчастливить несчастных сородичей  --  дать
им  возможность  видеть  красоту.  И как-то раз одна звезда, --
кажется, это был лукавый  Альдебаран  из  созвездия  Тельца  --
подмигнула  ей  и прошептала: "Ты избранница Вселенной! Наставь
их сама на путь истинный!"
     Неужели звезда шептала? Или это только  послышалось  нашей
героине?  Ответы на эти вопросы до сих пор ищут биографыКванны,
живущие в соседнем болоте, но так и не могут найти.
     Шептала или нет... Какая разница? Только после этого  жабу
Пелагею  точно подменили. И куда только подевалась ее лень? Она
стала активно давать советы по ловле насекомых своим сородичам.
Однако от советов ее все  отмахивались  лапками,  пока  однажды
жаба  Квавдия,  которой  Кванна  предсказала  неудачный  вечер,
действительно не только не поймала ни одной мошки,  но  и  сама
чуть не стала пищей для филина Филиппа.
     И  с  того  вечера  все  до  единого  сородичи  поверили в
способности жабы Кванны. Теперь уже каждый раз, когда  начинали
сгущаться  сумерки, все дееспособные члены семейства бесхвостых
земноводных подпрыгивали к Прекрасной Кванне и узнавали  у  нее
прогноз  на  ловлю  насекомых.  Жаба  Кванна стала пользоваться
неограниченной властью. Теперь уже все квакали  в  один  голос:
"Ква-сота!  Ква-сота!" Все до единого теперь были убеждены, что
ква-сота Кванны спасет мир земноводных.  Прогнозы  передавались
из  уст  в  уста.  Сначала  -- на вечер, потом -- на неделю, на
месяц, на год... И почему-то все чаще и чаще расположение звезд
предсказывало неудачную охоту.
     Прошел один год. Болото  опустело.  Над  ним  вьются  тучи
мошкары,  которую  уже  стало некому ловить. Не слышно обычного
для этих мест  кваканья.  Слишком  сильно,  знать,  понадеялись
обитатели  болота  близ села Синюшниково на прогнозы избранницы
Вселенной.
     Теперь, когда  сгущаются  сумерки,  дует  ветер  и  качает
одинокую  кувшинку  на  поверхности  мутной  и  грязной воды...
Память о Прекрасной Кванне жива!..

        Продукты "Вербакайф".
     Навстречу ей шли дети с цветами в сопровождении родителей.
Она же совсем запамятовала, что сегодня первое сентября. Вот  и
пронеслось   стремглав   лето.   Скоро  зашабуршат  листья  под
калошами, пройдет месяц-другой, и снова заскрипит под валенками
снег. Да, шустро бежит  спринтерскую  дистанцию  стайер  Время.
Сейчас,  как  никогда раньше, Мария Степановна Пичугина ощущала
отчаянную красоту увядания. Природа всем  оркестром  обрушивала
на  ошеломленных  людей  Прощальную  симфонию  под  выцветающим
названием "Снова осень", и  дирижер  Ветер  Погодин  с  мокрыми
волосенками вокруг проплешины на затылке сотрясал густой воздух
трагическими взмахами палочки. Хотелось кушать.
     Она  приехала  в  город  проливных  дождей и ордена Ленина
вчера поздним вечером, скоротала  ночку  на  вокзальной  скамье
рядом  с  сортиром.  Всю  ночь  вокруг  нее крутились грязные и
вонючие люди, а утром она обнаружила, что пропала ее  сумка,  в
которой  находились  съестные  припасы  и  деньги.  Сначала она
сунулась в пункт  милиции,  но  ее  испугал  здоровенный  рыжий
детина,  который  рявкнул  на  нее: "Ну чего там еще? Чего?" От
страха  она  попятилась  к  выходу  из   вокзальной   комнатки.
Милиционер  был  сильно  похож  на  тракториста  Петьку Щукина,
который сгорел в своей хате прошлым летом. Неужели он выжил?
     И сейчас вместо того, чтобы ходить по магазинам в  поисках
нарядного  платья  для  последнего  обряда,  ради которого она,
собственно, и приехала в такую дальнюю даль,  она,  уставшая  и
голодная,  ковыляла по улице большого чужого города и не знала,
что ей делать...
     Как  вдруг  услышала   правым   ухом   вкрадчивые   слова.
"Извините,  можно  вас  на  минутку?"  Она  остановилась  прямо
посреди тротуара, удивленная, что кто-то может ее здесь  знать.
"Ну,  чего?  Чего?"  - растерялась она, разглядев рядом с собой
подозрительного молодого человека с тонким длинным  носом  и  в
очках  с  проволочной  оправой,  одетого  в коричневый пиджак с
большим круглым  значком  на  вороте,  и  в  мешковидные  темно
зеленые брюки, с громоздкими ботами на ногах.
     "Бабушка,   разрешите   вас   пригласить   на  презентацию
продуктов питания американской фирмы "Вербакайф"!"  -  уверенно
наступал на нее городской юноша. " Продуктов-то? Надо! Надо!" -
обрадовалась   Мария   Степановна.   Под   ложечкой  уже  давно
посасывало.  "Вот  вам  визитная  карточка!  Приходите  сегодня
вечером в дэ-ка имени Королькова!" - возликовал милок в пиджаке
с  большим  круглым  значком  на лацкане, протягивая ей кусочек
картона.
     "А где продукты-то? Где?" -  оживилась  Мария  Степановна,
почему-то  стряхнув пылинку со штопанного перештопанного серого
пальтишки, а  вместе  с  ними  настороженность  и  недоверие  к
незнакомцу   с   четырьмя  глазами.  "Эти  продукты  производят
семнадцать лет  и  привозят  сюда  прямо  из  Лос-Анджелеса.  -
заученно  объяснял странный городской юноша. - Его разработчики
Ричард Макарони и доктор Коцан удостоены  получить  Нобелевскую
премию.  Я  и  сам кушаю эти продукты. Они помогли мне вылечить
эпилепсию... В-общем, бабушка, приходите вечером!"
     "Милок, а раньше там нельзя постоловаться? Меня ведь голод
уморит до вечера-то ждать", -  расстроилась  Мария  Степановна.
"Раньше  никак! Только в шесть-тридцать! Приходите обязательно!
Я вам не сказал, что его изобретатель Марк Хуюз пришел к своему
открытию через трагедию, -  распылялся  молодой  человек,  -  а
сейчас  он получает один миллиард триста тысяч долларов в месяц
и ездит по всему миру на белом "Роллс-Ройсе". А еще у него есть
"Ламборджини-Диабло" цвета выжатого лимона. А я пока всего лишь
дистрибьютор. Но ничего. И у меня получится! Я ведь тоже  люблю
"Вербакайф"!  О  йес!  Коммон!  Эврибади!"  И  юноша захлопал в
ладоши и стал раскачиваться из стороны в сторону.
     Мария  Степановна  осторожно,   бочком   стала   двигаться
подальше  от  молодого человека, который уже скандировал на всю
мостовую речевку "Если ваша жизнь не в  кайф,  вам  поможет..."
Только  бы  он  не  заметил,  что  она  линяет.  И  чего это ей
пристропило в город-то ехать? Какое еще к  черту  платье?  Ведь
сказывали  бабки  про  упырей!  Знать, все правда!.. И быстрей,
быстрей перебирая ногами, она засеменила обратно к вокзалу.

        На таран!
     У Александра Степановича Фомина не было ноги.  Он  потерял
ее  зимой  сорок  третьего  на  Курской дуге. Как он говаривал,
оставил под фашистской броней. Во время войны он был командиром
танка    и,    когда    вражеский    снаряд    долбанул     его
"тридцать-четверку",   ему   чудом   удалось  выкарабкаться  из
раскаленной  машины,  а  когда  очнулся,  вместо  правой   ноги
обнаружил кроваво-грязный обрубок.
     Правительство  не  забыло  о его заслугах. За раздавленную
ногу он получил от Хрущева тесную  однокомнатную  квартирку  на
первом  этаже  серенькой  пятиэтажки,  от  Брежнева новехонький
"запорожец" цвета советского знамени и жестяной  гараж  в  пяти
шагах  от подъезда, а от Горбачева удобный американский протез,
который неношеным пылился в шкафчике для обуви, отвергнутый как
буржуйская подачка.
     Он благодарил страну за заботу, а сам почему-то  пил.  Его
лицо  почернело  от  немереного количества выпитого портвейна и
выкуренных  папирос,  горькие  раздумья  в  компании  с  братом
стаканом  протянули по нему сети морщин, в которых запутался бы
даже кит, его когда-то светившиеся живым  блеском  глаза  стали
похожими  на  залитые  водой угольки из потушенного кострища, а
маленькое,  но  жилистое  тело  стало   выжженной   спиртом   и
прокопченной табаком мумией.
     Неизвестно,  что  бы с ним было, если бы не автомобиль. Он
гордился им как женой, сыном и другом вместе  взятыми,  и  если
ему  случалось  краем  уха  услышать,  как  его машину называют
"жопарожцем" или просто "запором", кулаки его  сжимались  и  он
грудью  лез  на  обидчика.  "Ну,  машина,  не  машина, а просто
зверь", - любил приговаривать он, откидываясь на спинку сиденья
и ударяя руками по рулю. И когда ему удавалось  выжать  из  нее
скорость  больше  девяноста  километров  в  час,  он  кричал  в
упоении, пытаясь заглушить рев мотора: "Как идет! Господи,  как
идет! Не идет, а пишет! Не пишет, а рисует!"
     Во  дворе  его все знали и звали дядей Сашей. Почти каждый
вечер жильцы видели,  как  он,  похожий  на  одноногого  пирата
Сильвера,  на  деревянном  протезе  прыгал к карточному гаражу,
падал, полз на четвереньках, вставал и ковырялся в замке, снова
падал, но когда ему удавалось открыть гараж и вползти за  руль,
машина  выезжала  так  ровненько  и  строго,  как  будто  бы ею
управлял трезвый, как стеклышко, водитель. Куда он гонял, никто
не ведал, быть может, просто  катался  по  городу  или  бомбил,
подвозя за деньги, но все знали, что он заправляется на станции
недалеко от дома, прозванной в народе "Афганской".
     Это  ЧП  случилось  в  то  "веселое"  времечко,  когда  за
бензином выстаивались огромадные очередины. Водители  проводили
на  заправках  целые  ночи, чтобы утром залить баки и канистры.
Дядя Саша, как  ветеран  войны,  имел  право  заправляться  без
очереди,   но  никогда  им  не  пользовался.  Ему  было  стыдно
подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как  он
простодушно шутковал.
     В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило
- уже  вечером  подъехал  к  колонке.  И вот, когда он вышел из
машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо  перед  его  носом
возник  "мерседес"  селекции этого года цвета газовой сажи и из
него выскочил гориллообразный  здоровяк  в  ненашем  костюме  с
серебренным  отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук
старика. "Ну-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!"
- полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой
удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и  упал  на
капот  своего  автомобиля.  Скрепя  сердце  и скрипя зубами, он
поднялся.  В  его   стеклянных   глазах   отражался   вражеский
"мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
     Когда  он  водрузил  свое  тело  на  сиденье и дал команду
двигателю, перед ним замелькали  комиксами  яркие  картинки  из
журналов  "За  рулем",  которые  он выписывал и бережно хранил.
Чужеродная техника  чудных  форм  и  невероятных  возможностей,
которая   подавляла   его   почти   неземным   совершенством  и
недоступностью,  нашла  выражение  в  этом  чернявом  заморском
чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для
него  так  свято  -  любовь к родине, достоинство и порядок. Он
представил,  как   безжалостная   сверкающегрязная   "иномарка"
победно проезжает по его единственной ноге.
     Его  нога  вдавила  педаль  газа до упора. Затарахтел и по
тракторному  взревел  двигатель  дряблой  машины.  Он  заглушил
тихие,  но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными
срезами губ, приказал самому себе: "На таран!" В этот момент он
почувствовал себя молодым и сильным, таким,  каким  был  тогда,
когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него
тогда   как   последний.  Он  приотпустил  сцепление  и  старый
"запорожец" стал танком.
     Он   врезался   в   лакированную   задницу    импозантного
"мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию
и  стал  мять  и  крушить  другие  блестящие формы автомобиля -
гладкие глянцевые  бока  и  оскалившуюся  в  лицемерной  улыбке
морду,  и  так  до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого
состояния,  что  машина  приобрела  вид   раздолбанной   тачки,
валяющейся  на  свалке,  на  которую не позарится даже воронье.
Только тогда он заглушил двигатель.
     На его глазах были  слезы,  слезы  победы.  Впервые  после
того,  как  лишился  ноги,  он  почувствовал  себя  счастливым.
Перестала болеть вынужденно укороченная конечность,  к  которой
крепился  протез.  Ему  было  все  равно,  что вокруг собралась
возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из  машин
и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было
чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа,
годного  разве  что  только  в  металлолом.  Люди  разглядывали
покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана  войны,
который снова стал героем и в мирное время.
     Ему  было  все  равно, что краснорожий бугай в серебристой
шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его  танка,
точно  камикадзе  времен  императора мэйдзи, теперь стоял как в
забытье, схватившись за голову с  ощетинившимся  ежиком  волос,
рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя.
На  поле  боя  после  сражения,  в  котором он чудом уцелел. Он
испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив.  Поэтому
ему  было  также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса",
как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом  мокрый  лоб,
медленно  расстегнул  пиджак,  под  которым  на  мокрой от пота
рубашке оказалась кобура,  неспеша  достал  пистолет  Макарова,
снял  предохранитель,  прицелился  и  почти  в  упор  выстрелил
старику в лоб. Ему тоже было все равно.

        Маврикьевна на Маврикии.
     Ну и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же,
уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что  ждала.
Ну  и  что,  что  ждала?  Все  матери ждут, и ничего... А ты на
своем... Про капусту зачем-то  говорил,  которую  перед  второй
ходкой  припрятал...  Так  она  ведь,  поди,  сгнила уже вся за
три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь  и  своя  есть...
Если  только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было,
не надо огород энтот городить.
     А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти
без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на
выпивку? Это что, за  капусту,  что  ль?  Покумекала  я,  да  и
согласилася  - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И
куда? Название-то и не выговоришь даже. На Маврикий, остров так
называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в  эроплане
и  представляю,  что  Иван  Андреевич  с ума бы сошел, ежели бы
узнал, куда я собралася. А Пелогея Ниловна сдохла бы  на  месте
от  зависти  -  ее  сыночку  только  щепки с лесопилки тянуть и
сходки  воровские  организовывать,  а  мой  вон  аж  куда  меня
отправил!..
     Токма  просил,  сыночек  мой неразумный, чтоб я записывала
все  в  тетрадочку,  все  впечатления  свои  и  наблюдения,   а
тетрадочку  энту  чтоб  потом  самому  почитать.  "Я  те  и так
расскажу!" -  я  ему.  А  он  заартачился:  "Не-е-е,  ты  лучше
запиши...  Все  ведь  не  упомнишь,  а на листочках можно много
всего  сохранить..."  Так  я-то  так  разумею:  "Было  бы  чего
хранить-то!"
     Ну   и   ладно,   сыночек,  запишу.  Токма  писать-то  мне
труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе  в
колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!"
Так как же хорошо-то, сыночек?
     А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он
называется.   Это,   видимо,   как  автобус,  токма  воздушный.
Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов.  Какие-то
разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и
все  навяливают,  навяливают.  Эх,  мне  бы  щас  водички нашей
колодезной, а такое пить я не пью.
     Со мной тут рядом мужик в нарядненьком  костюмчике  таком,
словно  инеем  посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он
уже растянулся да так, что спинка отвалилася у  кресла.  Как  у
него  у  самого  спина  не  отвалится? Растянулся и захрапел. А
мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не
храпел - разве посапывал в обе дырочки...
     В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру
от жажды. И тебе,  сыночек,  не  советую.  Это  ты  неправильно
говорил  давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на
халяву и дуст творог. Дуст есть дуст,  им  прусаков  травят,  а
уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то
уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
     Взять   последний   раз.  Как  обычно,  планка,  говоришь,
поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом  дубинкой  резиновой
вертел,  перед  Зинкой  Кобылиной выпендривался. Ну и зачем его
было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка  для  того  и
дадена,  чтобы ею вертеть. Ну не перед носом, конечно, но какая
разница?
     Ну и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова
навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали,
все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай!  Я  протерла
зенки.  Да  это  э  тот  самый  мужик  сказал,  что  в парадном
костюмчике и с блестящими  штиблетами.  Он  что,  господь  бог,
чтобы  такое  говорить? Ничего себе шуточки! А с виду приличный
молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею
планкой.
     И  тут  на  каком-то  не   на   нашем   затараторили.   На
тарабарском.  Я  ни  слова  не  понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ".
Ладно хоть этот, с  бородой,  подсказал.  Они,  мол,  на  выход
попросили.  Выбралась  оттедова,  думала,  вздохну свободно, ан
нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось
сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь  у
всех зима?..
     Оказалися  мы на какой-то темной и пустынной площади - как
у сельсовета  ночью,  только  значительно  просторнее.  Куда-то
повели  всех.  Было  жутко  страшно. Я уж молитву читать, и тут
очередь. Ну энто наше, родное, и сразу легче стало.  И  люди  в
той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие
стоят  -  ни  цен  тебе  не  обсуждают, ни политики. А те давай
документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила,  все,  с
концом,  та  не,  принесли-таки.  Глянула  - закорючки вписали,
басурманы самоправные.
     Посадили  в  автобус,  теперь  уже  в  который  ездиит   -
огромадную  такую  махину. Размером с пять наших "пазиков". Да,
наверно, даже из десяти,  все  равно  мало.  Оказалося,  еще  и
второй  этаж  есть.  Меня  туда и завели. Хорошо, хоть третьего
нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину.
Но кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли
где будем жить.
     С нами тута иносранка, как ты их,  Антошенька,  величаешь.
Сказали,  она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы
здеся не смог, ты ведь не любишь  руководствоваться  всеми.  Но
она  ничего,  в  белой  кофточке  на  завязочках,  и  вся такая
загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила
нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими
пальмами,  ну  на  которых  в  кинах  обезьяны.  Сказали,  пять
звездочек, выходит, по каждой на этаж.
     У  меня  своя  комната  большущая,  прям департаменты. Все
есть, даже телевизор. И даже емкость для воды,  как  у  меня  в
огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и
на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не
русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Никитишной
раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
     Что  мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день
загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все  здеся
так  красиво  и, говорят, вкусно. Но ем я что-то не очень - еда
какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в  котелке.
Вроде  было  вкусно,  даже  поклевала  чутка,  а  потом молодой
человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний
деликатез,  и  я  сразу  в  кабинку.  Пусть  сами  жрут   своих
деликатезов.
     Я  не  ведаю,  чем  другие  здесь все занимаются, кто чем,
наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? -  балдахреном.
Лежу  и  мечтаю.  О  домике о нашем. Старенький он стал. Вода в
подпол затекает. Ворота  покосилися.  Грибок  уже,  наверно.  И
огород  порос  сорняком  -  я  не  могу  управиться.  Да и дров
маловато - на следующую зиму не хватит. Делов много накопилося,
а я одна-разъедина. Как подумаю, даже сердце кровью обливается.
     А вчерася за обедом одна такое учудила! Явилася  кушать  в
водолазном костюме. Обычно в такой юбке ходила, что как будто и
без  юбки  вовсе,  токма попа бесстыжая чуть прикрыта, а тута в
морской одежде вся, да ведь и то поприличнее.
     А седня выяснила, здесь ведь море рядом - Индийский окиян.
И солнце! Много-много солнца. Уж больно жарко, а так ничего.  Я
от  жары спасаюсь у себя, но все равно невыносимо потею. Хожу в
сарафане, но даже в нем мокрушенька. Раздеться бы и выкупаться,
да стыдно. Купальника нету, да и как на меня люди посмотрят, на
мои телеса? Скажут: "Вот дура старая! Гляньте!  Совсем  совесть
потеряла! В воду лезет!"
     И  вот  все  ж  таки решилася. Разделася, и бултых в воду.
Вода - как парное молоко, токма я  молочное  как-то  не  очень,
больше  мучное.  А  когда вылезла, все зырят вокруг и скалятся,
неруси. "Чегой уставилися, а?" Конечно, у них специальные трусы
особые, а у меня простые рейтузы, ну и чем я их хужее буду?  Ты
ведб давеча сказывал, чтоб не комплектовала.
     А еще устала я от того, что балаболят все на своем. Седня,
правда,  услыхала  и  наше, как какой-то цуцик - он перешагивал
через меня, - сказал: "Не пляж, а  выставка  натюрмортов!"  Что
такое натюрморт, не знаешь?..
     Дома у них какие-то из веток, похожих на солому. Только на
крупную.  Говорят,  сахарное дерево, но разве сахар на деревьях
ростят? Дороги здеся узкие и петляют. Ехать по острову  полтора
часа.  Токма  кому  это  нужно, ведь приедешь к другому берегу?
Есть и гора Вулкан, у нас же, помнишь, пес был,  Вулкан,  издох
два года как...
     Возили  на  водопад.  Вода  изо всех щелее хлещет, а они и
рады-радехоньки, щербатятся аж, робинзоны эти, борягены. А  еще
говорят,  русские  не  экономят. Свезли на базар. Зачем, ведь у
нас свой есть? Пущай без корзин, шляп там и бус, зато инвентарь
есть для огорода.
     Нужно  быть  осторожнее.  Здеся  опасно!  В  прошлом  году
изнасиловали  двух  цесарок.  Правда,  они  сами дали, мне наша
сказала. Но со мной они так просто не совладают! Ношу  с  собой
вилку.  Это,  конечно, не нож, но тоже оружие, чтоб защищаться,
если что. Воткну куда надо, и все! Но пока спокойно.
     А еще эти борягены, чурки - как ты их называешь,  сплавали
нас  на  другой  остров.  Насильно  заставляли пить водку ( ром
называется ) и кормили рыбой на убой. Глазищи у чурок сверкают.
Ты бы заступился, а то пришлось пить и есть. Рыба хочь и свежая
- щас поймали и  сготовили,  -  но  уже  испорченная  перцем  и
специями  всякими.  Острая  и невкусная. Выживу ли я? Не ведаю.
Доживу ли до возвращения?
     А вечером концерт  как  по  телевизору  -  "Танцы  народов
мира",  токма  без  помех.  Поили  молоком из огромадных орехов
цвета дерьма. Апосля сидела на балкончике, смотрела на закат  и
грустила.
     Ой  да зачем же мне энто все надо? Да не лучше ли у нас во
сто крат? И солнце у нас желтое, а не красное, и не  печет  так
кожу, а греет, и люди-то у нас потому вовсе не черные, а белые,
и  ходют  они  по травке зеленой, а не по раскаленному песку, и
музыка-то у нас больше не  визгливая  веселая,  а  спокойная  и
тихая такая. Душевная, значится.
     А тута известие: "Антошеньку посадили!" Я в слезы, и давай
метаться на самолет... Но завтра... Завтра!
     За  что  его?  За  что на сей-то раз? Набил Павлухе морду?
Зинку Кобылину подкараулил у клуба? Что  он  на  нее-то  все  -
скоко   девок   кругом   бегает.   Видать,   попал  в  любовный
треугольник, как вякала Ниловна.
     Горюю я, не знаю, что делать. Да что ж энто такое? Думала,
приеду - умру спокойно, ан нет!.. Придется  дожидаться  сыночка
мово неразумного... И верно, опять долгонько! Ну, может, скосят
чуток, та нет - я его знаю...
     ...что делать? Буду ждать...

        Эффект разорвавшейся бомбы.

          1.

     Стереотипы американского образа  жизни,  несомненно,  были
чужды   Роберту   Ивановичу   Гессеру,   губернатору   крупного
российского города, входившего в десятку самых  густонаселенных
в  стране,  однако,  оставаясь в одиночестве, он запирал дверь,
чтобы невзначай не быть увиденным подчиненными, закидывал ноги,
обутые  в  добротно  сработанные  "саламандеры",  на   стол   с
аккуратно  уложенными документами и вставлял в зубы сигарету. И
какую?  Конечно,  "Мальборо".  В  такие  минуты   ему   безумно
нравилось  ощущение  свободы,  свободы выразить свой внутренний
протест против рамок условностей, вынудивших  его  считаться  с
мнением каждого встречного.
      В такие минуты он был самодостаточен и отдыхал от лести и
заискивания  множества  людей,  льющих на его уши елей в тайной
надежде заручиться симпатией "великого мира сего", в несчастных
душах которых светилась радость от возможности соприкоснуться с
человеком влиятельным и  значительным,  способным  разрешить  в
одночасье их мелкие проблемы. Если бы знали они, как он смеялся
над  ними!  С  серьезным  видом обещал выполнить просьбу, а сам
внутри  загибался  от  гомерического  смеха.  Эти   люди   явно
переоценивали  его  возможности,  но в том-то и состояло умение
крупного политика - изображать из себя фигуру сильную, пытаться
служить воплощением их  мечты  об  идеальном  правителе.  Разве
простили  бы  они ему проявление такой маленькой и вместе с тем
такой естественной человеческой слабости, как любовь к красивой
жизни?
     Так думал он,  раскинувшись  в  вольной  позе  и  созерцая
блестящую  черную  кожу  на носках своих ботинок. Нет, придется
играть и дальше, скоро выборы, и необходимо, чтобы он прошел на
второй срок, иначе он просто-напросто не сможет жить  дальше  с
такими  непомерно  возросшими  амбициями  своих  родственников.
Рейтинг,  высокий  рейтинг  -  любой  ценой!  Он  должен  будет
поднапрячься  и  выиграть эту гонку. Пускай и здоровье уже ни к
черту, несмотря на усилия  лучших  врачей.  Но  лучше  умереть,
будучи  первым  человеком в городе, нежели чем скромно доживать
свой век  обычным  заслуженным  пенсионером.  А  все-таки  пить
действительно  надо  бы  поменьше  -  сердечко  уже барахлит...
Опять,  опять  добиваться  популярности  любой   ценой,   опять
угождать   избирателям...   Как   это,  в  сущности,  мерзко  и
противно...
     Его размышления были прерваны настойчивым стуком в  дверь.
Все  знали,  что в такое время его лучше не беспокоить, и если,
несмотря на это, ему помешали, значит, случилось что-то из ряда
вон выходящее. Секретарша Юленька со знанием английского  языка
и персонального компьютера ( увы, только на уровне пользователя
),   прошедшая   тройной   отбор  и  принятая  накануне,  снова
забарабанила в дверь своим изящным  кулачком  и  очаровательным
голоском  запела:  "Роберт  Иванович!  Звонят из Кремля! Роберт
Иванович!" Эта дура, видимо, еще не знала, что звонок из Кремля
не такое уж и редкое событие в стенах  его  кабинета...  Ну  да
ладно...
      "Слышу,  слышу",-  недовольно пробормотал губернатор, еще
не совсем выйдя из образа  свободного  мыслителя,  но  все  его
недовольство   как   рукой   сняло,   когда  он  поднял  трубку
правительственного телефона, на крышке которого до сих пор сиял
герб давно  не  существующего  государства  -  СССР...  Это  не
приемная, так что играть здесь в демократа было не перед кем, к
тому  же,  сей образчик геральдики приводил Гессера в состояние
светлой печали и грусти о безвозвратно прошедшем времени...  Но
сейчас было не до этого. Звонил САМ.
     Его  рот  против  воли  расплылся  в  улыбке:  "Ах, Леонид
Петрович! Рады Вас  слышать!"  Но  выражение  его  лица  быстро
изменилось   -  сморщилась  складка  на  переносице,  появились
морщины на лбу, уголки губ опустились вниз, образовав  складки.
"Ничего  не  произошло,  Леонид  Петрович,  ничего,  - начал он
настороженно, затем покраснел  и  стал  оправдываться.  -  Так,
небольшой  инцидент  ! Я не в курсе...Я не знал... Но мы примем
меры... Леонид Петрович, мы примем  меры..."  И  уже  полностью
войдя  в привычную роль, заговорил уверенным голосом: "Конечно,
выплатим  денежные  компенсации...  Конечно,  Леонид  Петрович!
Сделаем  все  возможное. Все, что в наших силах..." Потом снова
смутился и побагровел: "Леонид Петрович! Ну что вы?  Можете  на
меня положиться! Не подведу, не подведу..."
     Бросив  трубку,  он  несколько минут стоял в задумчивости.
Хорошего настроения как ни бывало. Проклятые школяры! Еще  один
такой  случай, и с мечтой о переизбрании придется распростится.
А может быть, уже и все!  Вдруг  начнется  шумиха  в  средствах
массовой  дезинформации, нежелательный общественный резонанс, и
все - ему крышка! Он достал из потайного шкафчика бутылку водки
"Абсолют",  налил  полстакана  и,  не  моргнув  глазом,  выпил.
Приятная  жаркая  волна  накатилась на него и захлестнула тупое
чувство тревоги, но досадная тяжесть продолжала  давить  где-то
внутри  живота.  "Роберт  Иванович!  Что с вами?", - услышал он
пение Юленьки, увидел ее саму, стоящую в нерешительности  рядом
с   собой,   ее  чудные  ножки  в  выразительно  подчеркивающих
стройность  черных  колготках,  немалые  груди  под   пиджачком
аккуратного   серого   делового   костюма,   широко   раскрытые
подведенные глаза с выражением собачьей преданности, и подумал:
"А неплохо бы было сегодня же затащить ее в постель..."

          2.
     У нас был довольно дружный класс... Был... От этого  слова
даже  у самого черствого человека защемило бы сердце, но только
не у меня... Дело в том, что  я  всегда  противопоставлял  себя
коллективу,  поэтому  расставание  ( причем, в прямом, в прямом
смысле ) с  одноклассниками  после  одиннадцати  лет  учебы  не
вызвало  у  меня  особых  чувств. Последние годы я слыл в нашем
классе белой вороной, а  последние  месяцы  вообще  был  козлом
отпущения.  Сейчас  уже  мне  не  стыдно  в этом признаться, но
тогда,  когда  на  меня  показывали  пальцами,  считали   шутом
гороховым  и  издевались  все  ребята  из  11  "а",  я всячески
старался скрыть свое положение даже от родителей.
     Я сторонился своих одноклассников, но они  сами  лезли  ко
мне,  надевали  на  головы  тряпки,  плевались, пинали под зад,
навешивали подзатыльники, вымазывали мой костюм мелом, натирали
глаза бальзамом "Три звездочки", приклеивали на спину бумажки с
оскорбительным содержанием... Я мучился и... терпел. Я сам стал
для себя единственным другом, а моей  кампанией  надолго  стало
одиночество.   Мое   отчуждение  только  подчеркивало  общность
класса, а его единство усиливало мои страдания. Но даже в самом
кошмарном сне мне не  могло  привидится  то,  что  произошло  в
действительности,  а именно - то, что это противостояние меня и
спасет...
     Я не сентиментальный чувак, - мне плевать  на  всякие  там
разные  чуйства  и  ощущения,  но тогда, месяц назад, я испытал
нечто вроде жалости  к  своим  несчастным  одноклассникам...  А
проявилось   это   так:   придя  домой  после  так  называемого
выпускного бала, я, вместо того, чтобы завалиться  спать  после
этой  кошмарной  бессонной ночи, сел в глубокое кресло, закурил
сигарету, хотя не курю, а, как говорится, всего лишь балуюсь, и
безо всякой рисовки признался себе: "Жалко, что я  уже  никогда
не  увижу  ребят  из нашего класса..." Ну конечно, тут же слышу
саркастические замечания "Жалко - только у пчелки", причем,  не
от  тех,  кто  любит  произносить  поэтически  возвышенное "Как
жаль", а от авторов похабных надписей в  туалетах,  неспособных
понять  мои  переживания.  Да-да, именно пере-живания... Потому
что я пережил их всех...
     Я наслушался много дурацкой чепухи про  какие-то  этапы  в
жизни,  так вот, все это - чушь собачья, так и знайте, любители
вешать на уши лапшу, достопочтенные педадоги- мучителя, все это
- бред сивой кобылы. На самом деле я, опустошенный и  разбитый,
понял в это заунывное утро своей тупой башкой, которая гудела и
трещала,  готовая  расколоться,  как перезрелый гнилой арбуз на
помойке, в это мерзкое и поганое утро я понял лишь одно, -  то,
что  я  пережил  не  только  их...  Я  пережил самого себя... И
теперь, как бы мне того не хотелось, я просто-напросто не смогу
остаться таким,  каким  был  прежде  -  в  течение  одиннадцати
дебильных лет, проведенных в весьма средней школе No N...
     А  теперь  остается  только  рассказать о том, что привело
меня к столь глубокомысленному заключению, то есть о  том,  как
прошел   праздник   расставания  со  школой,  черный  праздник,
обернувшийся большой бедой, и если вам интересно вникать в  мои
бредни, слушайте!

          3.
     Подготовка  к  выпускному  вечеру,  или  к так называемому
балу, началась задолго до назначенного дня - 28 июня.  Девушкам
их  дорогие  и  ненаглядные  мамочки заказывали в ателье, может
быть, первые в жизни дочерей дорогие нарядные платья, а  парням
покупали  в  магазинах наверняка впервые истинно джентльменские
тройные костюмы. Конечно, кое-кто из юношей  и  думал  обойтись
одеждой  попроще,  но  не  мог  избежать скрытого стыда. Почему
скрытого? Да потому что подготовка к празднику велась  тайно  и
среди  мужиков  было  неприлично  говорить  о тряпках... Что же
касается  девушек,  вот  уж  они  почесали  языками  на  славу,
обсуждая  свои  будущие  наряды.  Но  и  те, и другие не забыли
сделать в цирюльнях моднячие причесоны...
     Особой   статьей   шло   бухало.   О   нем   тоже   стоило
побеспокоиться  заранее.  Хотя  были  и опасения. "Не вздумайте
приносить с собой спиртные напитки! Я  собственноручно  проверю
все  бачки  в туалетах... Знаю, где вы можете спрятать водку",-
пригрозила директор школы Нона Степановна, за сморщенное личико
метко  прозванная  наблюдательными  учениками  Обезьяной.   Она
делала  такие строгие предупреждения каждый год перед выпускным
вечером, вот и в этот раз не забыла о своей устоявшейся миссии.
Но  разве   весело   будет   трезвому   прощаться   со   своими
одноклассниками и учителями, а?
     И вот настал этот долгожданный день. Контроль на входе был
действительно  суровым.  Пожалуй, легче было пройти на номерной
завод, чем в серую alma mater.  Прошедших  "таможенный  осмотр"
придирчивой  Обезьяны  приглашали  в актовый зал. В назначенное
время все родители и ученики были в  сборе.  Переполненный  зал
гудел, как разоренный пчелиный улей. Черная комедия началась...
     "Ну   же!   Включай!"-   взвизгнула   Обезьяна,   повернув
морщинистую мордочку в сторону, где за занавесом ждал условного
сигнала лидер нашего класса Вася Королев  рядом  с  дешевенькой
красной  вертушкой  "Лидер".  Заиграл  гимн  России. Все нехотя
встали и, простояв минуту, с  облегчением  плюхнулись  на  свои
места..
     Подождав,  пока  над  залом  зависнет  тишина,  директриса
начала вступительную речь. Она говорила  много  пустых  слов  о
какой-то  знаменательной  дате,  будто  бы  наступившей в нашей
жизни. Все смотрели на нее как на тупую выскочку.  Слава  богу,
финишировала   она   довольно  скоро,  не  заставив  слушателей
мучиться от своего  сладкоречия.  Настал  черед  ораторствовать
Зинаиде  Олеговне,  завучу  по кличке Жаба. Она приподняла свое
грузное тело над столом, покрытым красной материей, за  которым
уместилась  вся учительская братия и, раздувая щеки точно меха,
зычным  голосом  начала  разглагольствовать,  как  всегда,   об
успеваемости.  Если  бы  она запрыгала и начала громко квакать,
эффект  бы,  наверное,  был  большим.  А  оратор  из  нее   был
никудышный...  Выпускники,  не  обращая  на  нее  ни  малейшего
внимания,  трепались  друг  с  другом.  Родители  пытались   не
ослаблять   свой   слуховой  аппарат,  но  им  это  тоже  плохо
удавалось.
     Но это были еще цветочки. Ягодки ждали нас впереди.  Слово
предоставили  Ираиде  -  нашей классной. Шесть лет она тиранила
нас, эта сука. "Так!"- произнесла она свое  любимое  слово.  По
подсчету,  сделанному  мной,  она  употребила это выразительное
слово 159 раз за время одного урока. Причем,  выступление  этой
ученой куклы всегда проходило у доски, над которой висел лозунг
Лобачевского: "Из всех языков мира самый лучший - весьма сжатый
и точный язык, язык математики." Четкий аферизм!
     "Так!"-  второй  раз  с наслаждением повторила она, смакуя
каждую буковку. Все насторожились. "Щас что-то будет",-  сказал
сидевший  рядом  со  мной  Томин. Но Ираида не оправдала надежд
публики, произнеся очередную пошлость: "Вот  наконец  и  настал
тот  день,  когда вы наконец вошли во взрослую жизнь. Кто-то из
вас  поступит  в  институт,  а  кое-кто  наконец-то  встанет  у
рабочего   станка...   Но   какой   бы  не  была  ваша  будущая
специальность, мы желаем вам всего самого наилучшего в  будущей
жизни..."
     И  только  в  самом конце прощальной речи прозвучала более
или менее оригинальная  мысль.  "Так!  И  вот  вам  мой  совет.
Мальчики,  ежели  вам  придется  там  ну  выбирать,  я не знаю,
спутницу,  что  ли,  жизни,  то  не   забывайте,   значит,   об
одноклассницах.  С  ними  вы  никогда  не  пропадете!"  В  зале
раздались   хихиканья   и   смешки.   Ираида   побагровела   и,
оскорбленная   в   своих   лучших   чувствах,   грохнулась   на
пошатнувшийся  и  заскрипевший  под  ее  тяжестью   стул.   Она
кашлянула  в  кулак  и  сказала  смотрящей  на нее с удивлением
Обезьяне: "Так! Я кончила."
     Тут же поднялась молодая училка по биологии  Галкина  Нина
Власовна,  имевшая погоняло Птица - , видимо, за гордый профиль
с орлиным носом. Говорила она, пожалуй, лучше других.  Но,  как
выяснилось   позже,   секрет   ее   красноречия   заключался  в
предварительной подготовке.  Немного  позже  раздолбай  Абдулла
таскал   и   показывал  всем  филькину  грамоту  с  текстом  ее
выступления, найденную после сборища в  урне  для  мусора.  Там
были,  правда,  и  такие  вставки: "Дорогие ребята! ( Выдержать
паузу.)   Уважаемые   учителя   и   родители!   (   Еще   более
продолжительная пауза.) Сегодня мы присутствуем ( Изобразить на
лице  восхищение.)  на  одном  из  самых значительных событий в
жизни школы... ( Изобразить восторг. Протереть глаза.)" И далее
- такая же туфта... Пока она не заговорила своим языком...
     "Мне вспоминается день, когда я, то  есть  когда  меня  ну
назначили в 9 "б"... Я была в отчаянии. Один Чурбанов вызывал у
меня  заряд  отрицательных эмоций... Когда я пришла в эту школу
четыре года назад, Чурбанов учился третий год в  одном  классе.
Класс  был  живой,  подвижный. Особенно выделялся Чурбанов. Это
был ну не очень способный, но очень подвижный ребенок,  который
комментировал  ну каждое мое слово и жест. Ко дню учителя брали
интервью,  и  спросили  "Что  вам  мешает  жить?"  Я  ответила:
"Чурбанов!"  И  вот,  представьте,  этот  самый Чурбанов в моем
классе. А сегодня я с грустью смотрю  на  эти,  ставшие  такими
дорогими, лица..." От наплыва чувств она поперхнулась. Чурбанов
- король  шпаны - скорчился в кресле и ржал как лошадь. Галкина
неудачно попыталась изобразить на лице  проникновенную  печать.
"До грусти ли ей щас? У них ведь банкет! Нажрется как скотина!"
- вещал рядом Томин.
     Следующей по порядку процедурой стало вручение аттестатов.
Выпускников  по одному вызывали на сцену и вместе с документами
выдавали  книгу  Ричарда  Пилферера  "Как  украсть   триллион".
Поначалу  раздавались  аплодисменты, но через минуту-другую они
стали довольно жиденькими, а затем и вовсе заглохли.
     "А  сейчас  концерт,  подготовленный  силами   учащихся",-
обьявила  Обезьяна. В концерте ничего из ряда вон выходящего не
было. Все было слишком непрофессионально. Без души.  Играли  на
пианине, исполняли какой-то непонятный танец с приплясыванием и
притоптыванием,  и  все  были  страшно  рады,  когда эта кичуха
закончилась. Затем всех пригласили  на  вечерний  ленч  в  нашу
честь.  Желудочный  сок начал выделяться. Стадо бывших учеников
ринулось в столовую - на кормежку. Если  бы  на  пути  попалось
несколько учителей, их бы смяли.
     Салаты, котлеты, куски мяса, конфеты, пирожные, апельсины,
вафли и многое-многое другое сыпалось в наши чрева, как из рога
изобилия.  Все  так торопились насытиться, что не обращали друг
на друга никакого внимания. Я  был  удивлен,  потому  что  меня
сегодня  никто  не  трогал.  Толстенький  крепыш-дзюдоист  Женя
Труфенков  по  кличке  Вазелин  опрокинул  на  себя   ящики   с
газировкой.  Он  потом  долго стонал, что испортил брюки нового
немецкого костюма. "До трусов ведь даже!"- сокрушался  Вазелин.
"Так! Сходи-ка в туалет! Отожми!"- посоветовала Ираида.
     Несмотря  на  чинимые  Обезьяной  преграды,  алкоголь  был
пронесен  и  распит  в  общественном  туалете.  Две  парочки  -
продвинутые  ребятенки,  уже  знающие секс - Гриша Дундукович и
Маша Синих, Степан Целиков и Соня  Лекарская,  распили  бутылку
водяры,  но  этого  им было мало. Они бегали по школе в поисках
Петрухи Пекарева, которому удалось  пронести  бутыль  домашнего
коньяка  и  который  укрылся в одном из туалетов, не желая ни с
кем делиться... Однако, поделиться ему пришлось...
     Изрядно захмелев, они наехали на  меня.  "Эй,  Лошарик!  (
Такая  кличка  была  у  меня.)  Ну-ка  гони  в  ларек  ! Купишь
литровую, "Черная смерть"..." Я наотрез отказался: "Еще  чего?"
"Ты  что-то  припух, малый!"- сказал Дундукович и врезал мне по
лицу. Я не сопротивлялся. От природы я хилый, слабый и в  таких
ситуациях  беспомощный.  Мог  бы  заниматься собой, но когда-то
подумал, что сильнее орангутанга все  равно  не  стану.  Вот  и
страдал от издевательств.
     После  сверхсытного ужина трудно было дергаться под музыку
приглашенного ансам-бля  пожарного  училища.  Это  был  квинтет
бесталанных  музыкантов, которые бренчали на своих расстроенных
гитарах  устаревшие  попсовые  шлягеры.  К  четырем   утра   их
репертуар иссяк и они начали повторятся. Тогда изрыгающий яркий
свет  организаторского  таланта  Вася  Королев принес фирменный
мафон "PIONEAR" Его подключили к уселку и начали танцевать  под
свеженькие хиты.
     Я  стоял  в  стороне  и  наблюдал.  Я  был  здесь  лишним.
Судорожные движения. Это не люди. Это самцы и самки. И  это  не
дискотека.   Это   полигон   для  сексуальных  упражнений,  как
справедливо заметил  социолог  Лебединский.  Абсолютно  никакой
эстетики в движениях! Особенно изощрялась Тритонова, нескладная
долговязая  девка, облаченная в зеленый комбез. Она отбрасывала
свои длинные руки во  все  стороны  и  они  чудом  возвращались
назад. Видимо, она сама балдела от грации своего зеленого тела.
Я  не мог больше терпеть такого изощренного надругательства над
своим вкусом и пошел прочь из этой вонючей столовой.
     Возле школы  околачивалась  местная  шпана.  Они  пытались
прорваться  в здание, но дорогу им перекрыли люди в милицейской
форме. Среди шпаны был неукротимый Желтик - гроза всего района,
и он пытался запрыгнуть в окно на втором этаже, лишь бы попасть
на  дискотеку.  Уж  очень  хотелось  ему  похвастаться   своими
достижениями в области хореографии. Не удалось...
     Я  бродил  по  второму  этажу и шарахался от пьяных, боясь
насмешек и новых унижений.  Услышал  телефонный  звонок.  Долго
стоял  и  вслушивался  в  жалобные трели. Никто не брал трубку.
Осторожно заглянул за приоткрытую дверь. В  учительской  никого
не было! Кто мог звонить в такое время? Может, разве что чей-то
родитель? Я боязливо поднял трубку...
     "Алло!  Алло!  -  услышал я неприятный дрожащий голос. - В
школе вашей то есть заложена  бомба..."  И  тут  же,  не  успев
прийти в себя от неожиданности, услышал длинные гудки. Блин, ну
как  им не надоест заниматься такой фигней! Ну кто сейчас верит
в эти звонки с предупреждениями о бомбах, особенно в  школы.  Я
положил  трубку,  вышел  из  учительской и плотно закрыл дверь.
Посмотрел по сторонам. Проверил, видел ли меня кто-нибудь. Нет.
Никого. Я  был  единственным  человеком,  кто  знал  о  звонке.
Ощущение   причастности   к  тайне  подняло  меня  в  своих  же
собственных  глазах.  По-прежнему   болела   скула   от   удара
Дундуковича, но я уже не чувствовал боли.
     Я  думал,  стоит  ли  говорить  о звонке. Если я подойду к
кабинету информатики, в котором  проходит  учительский  банкет,
вызову  Обезьяну  и  сообщу  ей  об  этом,  она может спьяну не
поверить,  а  если  и  поверит,   то   наверняка   свяжет   это
предупреждение  о  бомбе  со  мной,  а  у  меня и так репутация
нерадивого ученика. Допустим даже, что она и поверит,  -  тогда
начнется   такой   бардак   и   переполох,   все  срочно  будут
эвакуированы из школы, вызовут саперов,  оцепят  здание,  будут
искать,  конечно  же,  как  обычно, ничего не найдут, и во всей
этой безумной шумихе буду виноват я, один я. Все  будут  валить
на  меня.  Меня  будут  допрашивать  в  милиции,  таскать  моих
родителей  по  конторам,   может   даже,   присудят   заплатить
гигантский  штраф  за  ущерб.  Всплывет  удар  Дундуковича, они
подумают,  что  я,  неуравновешенный   тип,   решил   отомстить
обидчикам,  соврал, что слышал звонок, чтобы сорвать прощальный
бал. Ну уж, нет!
     Я попытался забыть  о  звонке,  однако,  не  мог.  Во  рту
пересохло.  Я  ругал себя последними словами, называл слюнтяем,
слизняком, но уже не мог решиться даже на  то,  чтобы  зайти  в
столовую  попить.  Пусть  это  ерунда,  пусть!  Все равно лучше
домой, скорее домой! Мне стало страшно. Паника охватила меня  и
я  стал  торопливо  пробираться  к  выходу.  Все  были  слишком
возбуждены, и никто не обращал на  меня  внимания.  Милиционеры
по-прежнему   как  ни  в  чем  не  бывало  стояли  у  дверей  и
разговаривали. Один из них, с рыжими  усами,  спросил  у  меня:
"Что,  насовсем?  Так  рано?"  Я  так тяжело дышал, что не смог
ничего ответить, только закивал головой, как болванчик.
     На крыльце Дундукович стоял  вместе  с  Желтиком  и  курил
травку.  Увидев  меня, он передал ему папиросину и встал передо
мной. "Ну что, Лошарик, сгоняй за водкой!" Я  кивал  головой  и
тяжело  дышал.  Мне  было  страшно. Мне показалось, он удивился
странности моего  поведения,  потому  что,  протягивая  деньги,
предупредил:  "Если  через  десять минут не будет, я тебя потом
убью...Понял, да?" И  уже  вдогонку  крикнул:  "Только  "Черную
смерть"! Понял?"
     Я  побежал  домой, проклиная себя за малодушие. Какой же я
слабак, какой слабак! Он же меня потом изобьет  как  боксерскую
грушу.  Ведь  ничего  же  не  случится! И тогда, признаюсь, мне
сильно захотелось, чтобы взрыв  произошел,  потому  что  только
после  него Дундукович оставит меня в покое, но я сам прекрасно
понимал, что это нереально, что я обманываю  самого  себя  этой
робкой  надеждой...  Погода  стояла  мерзкая:  было сыро, серо,
неуютно, моросил дождь. Я бежал и  ежился  от  холода  в  своем
стареньком светло коричневом пиджачке.
     Дома  я  долго  приходил  в  себя.  В голову лезли мысли о
смерти. Хорошо хоть, что родители спали и не  лезли  ко  мне  с
расспросами.  Я  думал  о  том,  что закончилась культивируемая
школьная  жизнь,  и  теперь  всех   ждал   грозный,   жестокий,
беспощадный  мир... Школа, а вместе с ней и 10 лет жизни, стали
пройденным этапом. Что ждало  впереди?  Всех  ждала  терпеливая
смерть,  но отнюдь не всех - старость и даже зрелость... Я гнал
от себя прочь мысли о звонке, а  сам  вслушивался  в  тишину  и
ждал.  В ушах звенело. Я попытался слушать музыку в наушниках и
не  смог.  Потом  задремал,  но  мне   привиделся   разъяренный
Дундукович  -  он  истязал  меня, привязанного к дереву, втыкая
шило в живот. Мне уже начало казаться, что я схожу с ума, как я
услышал грохот и сразу же понял: ЭТО ПРОИЗОШЛО...
     От шума  проснулись  родители  -  сонные,  они  припали  к
окну...  Мама  в  белой  комбинации...Папа в полосатых семейных
трусах... Испуганно  спрашивали:  "Что  случилось?"  Я  пожимал
плечами,  а сам представлял огромную воронку от взрыва на месте
школы No N... И - вы не поверите, - я вдруг почувствовал  такое
облегчение  и даже радость... Все! Это все! Прощай, Дундук! Мне
не придется отчитываться перед тобой  за  некупленную  водку...
Сам  заказывал  "Черную смерть", так получи! Прощайте и вы все!
Мне не придется встречать вас на улицах  города  и  краснеть...
Прощай,  позор!  И  вовсе  я никогда не был забитым и слабым...
Прощай, стыд! Мне нечего скрывать от  кого  бы  то  ни  было...
Здравствуй, новая жизнь!
     После этого я забылся коротким крепким сном, а проснувшись
под утро,  первым  делом  включил телевизор, надеясь услышать в
новостях подробности взрыва.  Как  раз  шла  передача  "События
недели",  однако,  о  чрезвычайном  происшествии  -  о взрыве в
школе, диктор не  обмолвились  ни  единым  словом.  Он  говорил
только  про  политику.  Тогда  я  надел кроссовки и, не обращая
внимания на вопросы матери, вышел из квартиры. Утро было  серым
и неприглядным. Не хотелось жить...
     Я  пересек  двор  и,  задыхаясь от ужаса, побежал к школе.
Сначала пытаясь сдерживать себя,  а  затем  -  изо  всех  своих
сил...   Я  мчался  мимо  ларьков  на  базарной  площади,  мимо
булочной, мимо  недавно  сгоревшего  магазина  "Полуфабрикаты",
мчался - забыв обо всем на свете... Мчался к школе...

        Ночь с Сарой Вагинелли.
     "Да такая баба просто  не  может  не  нравиться!  С  таким
днищем! С такой кормой!"- добродушно восклицал Славик Курочкин,
возвращая  Петру  Белолобову  видеокассету  с  фильмом  "Три  с
половиной месяца". Тот  в  ответ  на  признание  приятеля  лишь
поморщился  и  отвел  взгляд,  словно застал его за непотребным
занятием. "Ну, я не знаю, но  она  на  самом  деле  фигуристая,
грудастенькая,  и попка ничего,- продолжал Славик, - но актриса
она вообще никакая...Чего, например, стоят сцены  вне  постели,
например?  Да и было бы смешно, если бы такая баба еще и играть
могла, с такими-то сиськами,  с  такой-то  попкой...  Да  ни  в
жисть!"
     Петр  взял кассету с аккуратного белого столика, но вместо
того,  чтобы  хотя  бы  мельком   осмотреть   ее   на   предмет
сохранности,  как  он  это обычно делал, сразу же бросил в свою
потрепанную  сумку.  Ему  явно  не  нравился   этот   разговор.
"Никудышная  актриса!" А кто кудышние-то? Кто? Эллен Бэдли? Или
Кристина Трабл? Эти бездарные  актрисульки,  которые  только  и
умеют   что  кривляться  перед  зеркалом  и  менять  тряпки,  и
поэтому-то, наверное, они так нравятся  Курочкину.  Славик  был
ба-а-альшущим  любителем  женщин, он не мог пропустить ни одной
юбки, ни одного платья, ни одной блузки, не  попытавшись  снять
их  и посмотреть, что под ними, и это качество всегда заслоняло
все его достоинства.
      Петр  неприязненно   посмотрел   на   сидящего   напротив
приятеля.  Тот держал в одной руке чашку с кофе "Капучино", а в
другой сигарету "Мальборо", и попеременно делал то  глоток,  то
затяжку,  явно  рисуясь.  В отличие от Белолобова ему нравилось
находиться в общественном месте, хотя кроме  них  и  бармена  в
кафе  "Папа  Карло" никого не было. Петр же любил сидеть дома и
мечтать. А все-таки зря он изменил  своему  правилу  не  давать
свои  кассеты  чужим  людям,  тем более те, на которых записаны
фильмы с ее участием.
     "Да ну ее! Мне, наверно, пора! - проговорил он, ощущая  на
зубах   кофейный   осадок.   -  Я,  наверно,  пойду..."  "Тогда
созвонимся?"- поддержал его  Славик,  привставая  и  протягивая
руку, видимо, утомленный общением с немногословным и несветским
однокурсником.   "Ну,  конечно",-  ответил  Петр,  а  про  себя
подумал, что, пожалуй, звонить ему  больше  не  будет  никогда,
хватит   с   него  этих  встреч,  достало,  но  сам  приветливо
улыбнулся, накинул по-лоховски сумку через  плечо  и  вышел  из
зала, проклиная себя за нескладную фигуру и деревянную походку.
     По  дороге  домой он вспоминал слова Курочкина и злился на
себя, что позволил говорить такие гадости про эту женщину. Ведь
он же знал, что жена Курочкина имеет двух  любовников  сразу  и
они  занимают групповым сексом в общежитской душевой, ведь знал
и... молчал... Да, впрочем, и сам Курочкин, прекрасно  знал  об
этом, ведь и сам занимался тем же с другими женщинами.
     Дома  он первым делом прошел на кухню и с голодухи запихал
в рот несколько вареных картофелин,  окунув  их  перед  этим  в
банку  с  майонезом.  Затем  выловил из бульона куриную тушку и
оторвал крылышко, вспомнив при этом слова  матери  о  том,  что
тот,  кто  любит  крылья,  не  всегда летчик. Дожевывая куриные
останки, прошел в  свою  комнату  и  жирными  пальцами  включил
компьютер. Пока машина загружалась, в ванной комнате вытер руки
об  полотенце  и  прополоскал  рот, и услышал мелодичный сигнал
приема электронной почты.  За  последние  полгода  скитаний  по
обширным  электронным  прериям  Интернета  у  него  выработался
условный рефлекс в ответ на эти звуки испытывать прилив  чувств
радостного ожидания. И не зря!
     На   экране   монитора   высветилась   знакомая   заставка
американского  журнала  "International  Fortune"   с   сияющими
серебряными  звездами,  и  в  сладостном  волнении  он разобрал
нерусские слова: "You are the best  too!  You  are  win!!!"  Он
выиграл  этот  конкурс!  Выиграл!  Он  написал  лучшее любовное
письмо самой красивой актрисе Голливуда. Сколько  ночных  часов
он  провел  за сочинением этого послания с признанием, и вот...
победа! Но ведь приз, страшно подумать, приз обещан странный...
Ни много, ни мало - встреча с самой Сарой Вагинелли,  а  точнее
даже,  не  просто  встреча,  а  ночь, понимаете, ночь - в одной
постели!
     Пытаясь успокоиться, он сел в кресло, приложил правую руку
к сердцу и подумал: "Вот уж точно, вместо  сердца  -  пламенный
мотор..."  Нужно было прийти в себя, но его как магнитом тянуло
к экрану монитора. Он нажал клавишу "Enter" и  прочитал:  "Sara
goes  to  You.  Wait it." Но это же бред! Сама Сара Вагинелли -
здесь? В городе Мухосранске? Как  будто  бы  она  действительно
может  появится  в жалкой однокомнатной квартирке в двухэтажном
доме с облезлыми желтыми  стенами  в  Тупиковом  переулке...  В
комнате,  в  которой он позавчера выводил клопов... Да такое же
просто-напросто невозможно!
     И он, человек, который еще вчера так неистово верил в чудо
и, казалось, был готов к любым неожиданностям, стал успокаивать
себя тем, что это все ерунда,  все  это  розыгрыш  компьютерных
пиратов.  И доводы он приводил весьма серьезные. Например, если
бы  встреча  на  самом  деле  должна  была  бы  состояться,  то
наверняка он сам полетел бы в Лос-Анджелес, где на его имя были
забронированы  шикарные  аппортаменты с хрустальными люстрами и
золотыми унитазами в самом дорогом отеле Беверли-Хиллс. Ему  бы
сделали  немыслимую  прическу  лучшие  визажисты  мира,  его бы
стильно упаковали с ног до головы лучшие модельеры Парижа,  ему
бы  подарили  роскошную  красную "Ferrari", и, вероятно, только
после  этого  могла  была  бы  состояться  встреча  со  звездой
мирового синематографа божественной Сарой Вагинелли.
      Сколько же мужчин в разных странах мира мечтает переспать
с этой  красивейшей  женщиной!  Каждый  третий  француз, каждый
четвертый итальянец, каждый пятый англичанин... Им несть числа.
Если бы  она,  подобно  Клеопатре,  поставила  условие  платить
жизнью  за  проведенную  с  ней  ночь, и тогда желающих было бы
немало.  Наверное,  список  ночных  любовников  был  бы   таким
большим,  что ей было бы с кем спать до самой смерти. Но она не
была такой кровожадной, и давала себя безо всяких условий  -  о
мимолетном  романе  с  ней  рассказывал  даже швейцар гостиницы
"Уолдорф-Астория". Может быть, кому-то этого бы и не  простили,
но только не ей - своей красотой она затмевала всех соперниц...
     А  тут  он  - русский, голь да рвань, продавец-консультант
компьютерной техники в  магазине  "Техноэкспо"  с  зарплатой  -
смешно  сказать  -  меньше 200 долларов в месяц, а ведь ему еще
здесь завидуют. Да кто он такой? Его для нее не  существует.  В
том  мире,  в  котором  живет  она,  нет  места таким букашкам.
Главные роли в самых кассовых фильмах  Голливуда,  каждодневные
съемки  в  разных  уголках земного шара, расписанное на полгода
вперед  расписание,  любовные  романы  с   богатейшими   людьми
шоу-бизнеса...  И все это для нее - будни... Как он посмотрит в
ее чистые голубые глаза, не осознав свое убожество?
     Он долго лежал на диване, вперив глаза в потолок, и думал,
думал,  думал.  Он  думал  о  своей  неудавшейся  жизни   и   о
приближающейся смерти, об одиночестве и непонимании окружающих,
он  думал  о бессмысленности всего сущего и собственной лени, о
хронической нехватке денег и  злоупотреблении  алкоголем...  Он
вспоминал  детство,  когда свято верил в то, что станет великим
человеком - в какой  области,  не  знал,  но  знал  точно,  что
станет.  Он  ожидал тогда чудес от каждого нового дня, а сейчас
вот, когда чудо  свершилось,  он  не  был  к  нему  готов.  Это
произошло  слишком  поздно. Он уже ничего не ждал от жизни... И
он давно бы уже впал в  Великую  Депрессию,  если  бы  не  она,
несравненная Сара... Но он привык поклоняться ей на расстоянии,
а  тут  представилась  возможность  разрушить  барьеры, а он не
смел... Он трогал складки на шее и думал о старости...
     К действительности его  вернул  пронзительный  звонок.  Он
вздрогнул,  вскочил  и  бросился  сначала к телефону, потом - к
двери. От ужаса перехватило  дыхание.  Он  открыл  дверь  и  не
поверил  своим  глазам.  На  пороге  стояла  она.  Голубоглазая
блондинка ослепительной красоты,  в  белой  песцовой  шубке,  в
голубых  джинсах  и в ярко зеленых ботиночках - не иначе как из
крокодиловой  кожи.   Она   напряженно   улыбалась...Она   была
миниатюрной  женщиной - гораздо меньше, чем казалось на экране.
Рядом с ней стояли два здоровых мужичины в дубленках и в шапках
с  опущенными  ушами...  Кто  они?  Телохранители,  импресарио,
продюсеры?  У  него  затряслись поджилки и он чуть не рухнул ей
под ноги. Зачем он открыл дверь, можно  же  было  притвориться,
что никого нет дома? Но сейчас поздно...
     "Belolobov?"  -  коверкая  язык,  но  все  равно мелодично
спросила она. Он почувствовал сухость во рту и  понял,  что  не
сможет   произнести  своего  имени,  поэтому  в  ответ  закивал
головой.  И  тут  мужчина,  стоявший  справа,  у  которого  был
попредставительнее  вид,  взял  его  за  рукав  драной домашней
клетчатой рубашки и вывел на  лестничную  площадку.  И  тут  же
засверкали  фотовспышки,  защелкали затворы фотоаппаратов, и он
увидел десятка  два  людей  с  видео  и  фотокамерами,  видимо,
журналистов,  которые стояли буквально друг у друга на головах.
Непроизвольно он начал закрываться от них руками, но они  лезли
со всех сторон, пытаясь ослепить его своими лампами. Сквозь эту
кутерьму  он  почувствовал,  как  божественная Сара одной рукой
приобняла его и положила голову на плечо,  позируя  репортерам.
Ему   стало  стыдно  за  свой  потрепанный  внешний  вид  и  он
почувствовал, что безбожно краснеет. Какой позор! - думал он.
     Он уже не понимал ничего из того, что с  ним  происходило.
Он  целиком  и  полностью  отдался  воли  заезжих  гастролеров,
решивших осчастливить его своим посещением. Петр Белолобов  как
личность  перестал  существовать,  вместо  него  стоял и хлопал
глазами  ошеломленный  еще  нестарый  человек,  растерянный   и
беззащитный,  насильно  выдернутый  из  серой  толпы.  Они  его
использовали.  Им  нужен  был  обычный  обыватель,  как  и  все
остальные,  поклоняющийся  великой актрисе. Они сделали из него
посмешище для  всего  мира.  И  он  не  мог  ни  воспротивиться
произволу,  ни выразить неприятие того, что они с ним делали на
потеху публики. Это был полный беспредел.
     Но Сара, великая Сара, как будто сошла с обложек  журналов
и  оказалась  рядом  с ним, рядом с простым продавцом Пупкиным.
Она была такой же обворожительной и в жизни и даже не верилось,
что такая красота может быть не бесплотной. Но она стояла рядом
с ним и целовала  его  своими  алыми  -  с  таким  знакомым  по
бесчисленным  фильмам  изгибом - губами в его небритую щеку. Он
весь сжался в комок от страха. Рядом с ним, маленьким и  жалким
человечком,  стояла снизошедшая с Олимпа богиня, олицетворявшая
для него недосягаемый мир успеха.  Она  ослепляла  его  сиянием
своих  лучезарных  глаз,  своим  присутствием она разрушала его
ничтожный мирок, один из миллионов  других,  ему  подобных,  из
которых,  как  из кирпичиков, складывалась незыблемая стена его
славы.
     Да нет же, нет, она совершенно  обыкновенная,  только  что
она провела своей нежной ручкой по его щетинистому подбородку и
он  ощутил  влажность ее ладони. Она вспотела, может, от жары (
все-таки,  в  теплой  шубе  в  душном  подъезде  ),  может,  от
напряжения ( все-таки, долгий перелет в собственном самолете ).
Ему  захотелось закричать прямо в объектив видеокамеры, что она
обычная, обычная, обычная баба, но вместо этого он скривил лицо
и оперся руками об хрупкую Сару, которая в ужасе отшатнулась от
него.
     Он  представил  себя   вдвоем   с   ней   в   его   тесной
клетушке-комнатенке:  она  полулежит,  развалившись  на диване,
который он позавчера обрызгал дихлофосом, он скованно сидит  на
ветхом  кресле  с  порванной обшивкой. Он предлагает ей мерзкий
бразильский  растворимый  кофе,  который  недавно  рекламировал
легендарный  старик Пеле. Скрипя половицами, приносит треснутую
- последнюю неразбитую -чашку из сервиза  "Мадонна"  с  крепким
напитком.  Она  морщится  от  отвращения,  но  все  же  пьет  и
предлагает ему энную сумму  денег,  чтобы  он  подтвердил,  что
провел  с  ней  страстную  ночь,  ночь  любви.  И он, снедаемый
нищетой, гордо отказывается. Он говорит ей: "Я не думал,  Сара,
что  вы  такая..."  Ей  стыдно.  Она  опускает  глаза.  Хлопает
длинными ресницами - как опахалом. Кажется, потекла  тушь.  Она
плачет. Стирает слезы рукавом синей шелковой блузки. Совсем как
простая смертная.
     Ничего.  Пусть  знает, что у него тоже есть свои понятия о
чести. Не  все  продается  и  покупается  за  длинные  -  прошу
прощения  -  доллары.  Да, конечно, он может обеспечить себя до
конца жизни, может даже  круто  изменить  свою  жизнь,  покинув
Мухосранск  и  обосновавшись  в любом другом городе мира, но до
самой смерти он теперь будет тем русским, что переспал с  Сарой
Вагинелли.
     Ну  и  что  с  того?  На  него свалилась удача. Он вытянул
счастливый   билет   судьбы.   И    глупо    отказываться    от
вознаграждения.  Он не простит себе этого никогда. Но и принять
ее условия он не может. От кого другого, но только не  от  нее.
Он  не  может  оказаться  в  ее  глазах  корыстным и алчным. Он
говорит: "Нет!"
     Она взволнованна. Она тяжело дышит. Колышется ее грудь.  А
от  дивана  жутко  пахнет  дихлофосом.  Какой позор! Если бы он
знал, он бы подготовился к ее приезду. Он бы  купил  освежитель
воздуха,  он бы обрызгал дезодорантом всю квартиру. Ничего, все
равно этой ночью она будет лежать в этой самой комнате на  этом
самом  диване.  Обнаженная. Он будет гладить и ласкать ее тело.
Подумать только - сама Сара Вагинелли в городе Мухосранске. И с
кем? С ним! До сих пор не верится! Он знает, что  она  получила
за это не меньше миллиона долларов. За такую сумму он, пожалуй,
и отказался бы от приза, но эти деньги получила она.
     В  комнате тишина. Она молчит. Он ждет. Она не выдерживает
и расстегивает пуговки на блузке. Он весь Внимание. Какие у нее
груди! О Боже! Она  расстегивает  молнию  на  джинсах.  За  эти
мгновения  любой  западный журнал отвалил бы не один миллион. И
все это для него! Его глаза, кажется, сейчас выскочат из орбит.
Она остается в одних черных трусиках! Какое у нее тело! О Боже!
Она лежит на его диване, по  которому  два  дня  назад  ползали
клопы,  и  зло  шепчет  "Fuck me" - сама Сара Вагинелли! Это же
невозможно! Он до сих пор не верит.
     Он смотрит на полку на стене, на которой в два ряда  стоят
видеокассеты  с  фильмами  с  ее  участием  -  их  больше  трех
десятков, и это еще не все! Одна - с фильмом "Три  с  половиной
месяца"  -  до сих пор лежит в его сумке. Нужно будет не забыть
ее  достать!  Он  обязательно  расскажет  этому  козлу  Славику
Курочкину,  что  к  нему  из  Лос-Анджелеса прилетала сама Сара
Вагинелли - пусть завидует!
     Он уже не может сдерживаться и бросается к  ней,  на  ходу
спуская  домашнее  трико со вздувшимися пузырями на коленях. Он
ползает  рядом  с  ней  и  гладит  ее   загорелое   тело.   Она
неприязненно морщится. Ничего, кривись, продажная тварь, думает
он,  сейчас  тебя  будет  трахать  молодой  и  сильный  русский
мужчина. Да не может он так думать, не может! Он слишком  мягок
для  этого,  слишком  стеснителен! Он всегда сторонился женщин,
поэтому вот и прожил до 33 холостяком. Он извивается и  стонет,
потому  что  чувствует,  что близости не будет... Он опозорился
перед  всем  миром...  Он  не  смог   защитить   свое   мужское
достоинство...
     "Какой дурак, блин! Какой дурак!"- вырываются из его горла
вопли...  Он  разжимает  глаза  и  видит  застывших в изумлении
фотографов. Несколько секунд они  разглядывают  его  с  ног  до
головы,   а  потом  с  еще  большим  рвением  начинают  снимать
происходящее. Он ищет глазами Сару и находит  ее  выглядывающей
из-за могучей спины одного из двух здоровенных мужичин.
     "Это  конец,  блин!  Это  конец!"-  воет  он. В его голове
играет  "Pink  Floyd".  Кажется,  песня  из  "Стены".   "Crazy!
Crazy!"-  неистово  поет  Роджер Уотерс. Мир начинает кружиться
вокруг все быстрее и быстрее... Карусель из падких на сладкое и
на горькое репортеров,  стреляющих  из  объективов  в  фанерных
звезд,  пахнущим поп-корном... Замельтешили нервные мазки ярких
красок... "Crazy! Crazy!" - уже вопит обезумевший  солист...  И
вдруг внезапно все смолкает...
     Петр  Белолобов  лежит  на  диване  в холодном поту. "Этот
козел  Курочкин!  Он  ведь  считает   меня   ненормальным!"   -
вспоминает он с облегчением...

        Обычный прием.
     У  двери  триста  пятого кабинета городской больницы номер
семь,  на  которой  красуется   поблекшая   латунная   табличка
"ОТОЛАРИНГОЛОГ",  скопилась  целая  куча  народа.  Все кашляют,
сморкаются, переступают с ноги на ногу и ворчат. "Она зашла еще
полчаса назад, а все не выходит", -  басит  мужчина  с  носовым
платочком в красных ручищах. "Совсем уже люди совесть потеряли,
- вторит  ему  сморщенная  старушка  в  резиновых  сапогах  и с
тросточкой.- Я два часа тута стою, ан все на одном месте."
     По коридору проходит тщедушный мужчина тридцати пяти лет в
коротких черных брюках и в коричневом пиджаке с  заплатками  на
локтях.  Он  в  очках  и  с  копной русых волос на голове, этот
нелепый и  смешной  человек.  Остановившись  у  двери,  пугливо
озирается  и,  набравшись храбрости, спрашивает: "Кто крайний к
ухо-горло-носу?" Очередь шевелится, поглощая новую  жертву.  "Я
последний!  --  хрипит  старик  с  густыми  бровями.- А крайним
никогда не был и не буду!" Толпа одобрительно гудит, а  мужчина
стыдливо жмется к стеночке.
     Он  так  и  стоит,  подперев сутулой спиной ядовито желтую
стену и мнет в руках темно-синюю кепку-ушанку. Больные приходят
и ждут, ругаются и уходят, а он терпеливо стоит и испытывает на
прочность свой головной убор, сработанный живучими китайцами.
     Проходят полтора часа, отмеряемые хлопаньем двери и глухим
выкриком "Следующий!", пока наконец не подходит  его  черед.  И
вот   уже  он  слышит  зычный  голос  врача,  обращенный  не  к
кому-нибудь, а именно к нему. "Это мне?"- все еще осторожничает
он. "Ну, заходите же!" -- вопит баба в платке, оскалив  золотую
фиксу.
     Мужчина  медленно открывает дверь и заглядывает в кабинет:
"Можно?" Его тоненький голос дрожит и ломается.  Он  кашляет  в
кулачок.  "Я  же  сказала!"  --  рявкает  врач.  Он проходит на
полусогнутых и садится  на  протертое  сиденье  стула  с  таким
страхом,   словно   прикосновение  к  спинке  способно  вызвать
электрошок. Он  умоляюще  смотрит  на  врача  красными  глазами
альбиноса.
     Крупная  женщина  пятидесяти  пяти  лет  с завитыми рыжими
волосами  левой  рукой  гладит  пористый  нос,  а  правую  руку
вытирает  о  подол  пока  еще белого, но уже не первой свежести
халата. Она сидит за конторским столом с таким  деловым  видом,
что даже господь бог не усомнился бы в ее всемогуществе.
     Мужчина   оглядывается   вокруг.  Совершенно  обыкновенный
медицинский кабинет. Вроде бы, и нет явной антисанитарии, но до
полной стерильности далеко как до Луны. В апломбированном шкафу
томятся пыльные коробочки и  пузырьки  с  медикаментами.  Место
ассистента   свободно,   лишь   груда   бумаги  на  подоконнике
напоминает,  что  он  здесь  бывал.  Наверное,  он  и  сам   на
больничном.  Не  потому  ли врач нервно постукивает пальцами по
крышке стола?
     - Доктор,  я  болен.  Я  неизлечимо  болен,  -  говорит  с
придыханием пациент, скомкав кепку-ушанку.

<UL>
     <LI>На   что   жалуетесь?   --   равнодушно  осведомляется
врач.</LI>
     <LI>Горло! Болит горло! -- выдавливает из себя  мужчина  и
его глаза увлажняются и блестят.</LI>
     <LI>Давно? -- уточняет доктор, почесав за ухом.</LI>
     <LI>Три   года  как.  Я  тогда  шибко  простыл.  Я  раньше
дворником в детском саде, там, знаете, зимой такая ветрища, а я
сугробы разгребал всякие, ну и свалило,  -  тараторит  мужчина,
боясь  остановиться.-  А после три недели лежал пластом, один в
постели, кругом некому помочь, думал, все, кранты...  И  с  тех
пор  здоровье  мое  пошатнулось...  и  упало!  У меня постоянно
болит. Вот здесь вот. ( И пациент показывает на горло,  закатив
глаза под потолок. )</LI>
     <LI>Щас посмотрим, - потирает руки врач, - ща-а-аса!</LI>
     <LI>И кровь! По утрам -- кровь! -- добавляет мужчина.- Это
туберкулез!  Я знаю! Я смотрел! Я плюю в раковину -- в раковине
кровь!</LI>
     <LI>Откройте рот! -- командует  врач,  надевая  на  голову
резинку с круглым зеркальцем.</LI>
     <LI>У  меня  там рана! Незаживающая рана! Может, даже рак!
-- не унимается  пациент.  --  Изо  рта  всегда  запах.  Кровью
пахнет.  Кровью.  А  слабость  --  это тоже, тоже... сиптом. Вы
увидите -- там рана! Наверно, опухоль...</LI></UL>

     Больной с содроганием наблюдает, как сдвигаются морщины на
переносице врача. "Скажите "А"!" -- приказывает  она,  надвигая
зеркальце  на  лоб.  Он  понимает,  что  спорить  бесполезно, и
подчиняется. "А-а-а-а-а!" -- поет он  фальцетом.  Он  чувствует
гнилостный  запах  из  ее  рта  и  трепещет  от  страха.  "Еще!
Поширше!" -- прерывает его песнь эскулап, вцепившись пальцами в
его нижнюю челюсть.  "Аааааааааааааа!"  --  вырывается  из  его
слабой груди протяжный стон.

<UL>
     <LI>Бэ!  --  передразнивает  его врач. -- Достаточно! Нету
там ничего!</LI>
     <LI>Вы  не  видели?   --   удивляется   пациент,   вытирая
губы.</LI>
     <LI>В   каком   месте?   --   свирепеет  женщина,  тряхнув
шевелюрой.</LI>
     <LI>Здесь вот, здесь! -- не сдается клиент. --  Я  же  вам
показал!</LI>
     <LI>А   ну-ка   еще   раз!  Только  поширше!  --  уступает
она.</LI></UL>

     Он разевает рот и весь ужас перед коварной болезнью

     выходит наружу в  диком  крике,  который  сотрясает  стены
больницы.  "Ааааааааааааааааааааааааа!"- орет он. Врач затыкает
уши и силится закрыть больному пасть.  "Прекратите!  А  то  щас
милицию вызову!" -- пытается перекричать она.
     Пациент  замолкает  и  тяжело глотает воздух. Врач срывает
зеркальце и бросает на стол. "Ну, теперь видели?" -- с надеждой
вопрошает  мужчина,  поправляя  очки.  "Че  вы  мне   голову-то
морочите? -- взрывается она. -- Все у вас в порядке!"

<UL>
     <LI>Как в порядке? -- недоумевает пациент.</LI>
     <LI>Вот  так!  Все как у всех, - объясняет врач и, заметив
кислую  мину  на  лице  больного,   советует.   --   Радоваться
надо!</LI></UL>

     На  этот словесный выпад больной никак не реагирует. Тогда
она задает неожиданный вопрос: "Зарядку делаете?"

<UL>
     <LI>При чем здесмь зарядка? -- не понимает пациент.</LI>
     <LI>Здоровье в порядке  --  спасибо  зарядке!  --  смеется
своей шутке доктор.</LI>
     <LI>Да  я  же  вам  говорю:  болит горло, - чуть не плачет
больной. -- У меня кровь. По утрам кровь. В раковине --  кровь.
А вы -- в порядке...</LI></UL>

     Он досадливо машет рукой.

<UL>
     <LI>А кем вы работаете? -- прерывает его врач.</LI>
     <LI>Учителем, - смущенно отвечает мужчина.</LI></UL>

     - Дак  тогда  ясно! -- качает головой рыжая отоларинголог.
-- Ясно-понятно...
     В  голове  больного  вихрем   проносятся   самые   светлые
воспоминания:    обнаружение   коробки   конфет,   перевязанной
золотистой ленточкой, под новогодней елкой, раскуривание трубки
мира с вождем краснокожих из соседнего  двора,  возложение  роз
под  дверью квартиры старшеклассницы Эли и много-много другого.
Он уже видит заметку в рамке на четвертой  полосе  "Учительской
газеты", непременно озаглавленную так: "Жизнь, отданная школе."
Он вытирает слезы рукавом пиджака.

<UL>
     <LI>Щас  я  я  выпишу  вам  на  прием,  сходите,  там  вас
посмотрят, - говорит врач, роясь в бумагах на столе.</LI>
     <LI>Доктор, это серъезно? -- приходит в себя учитель.</LI>
     <LI>Сходите, там все скажут, - отвечает та.</LI>
     <LI>Ну, скажите, это серъезно? -- умаляет  пациент.  --  Я
буду  жить?  Нет,  скажите мне правду! Я сильный! Я должен... Я
хочу жить! ( И он рыдает в кепку-ушанку. )</LI></UL>

     Тут открывается дверь и выглядывает миловидная  женщина  с
пепельными   волосами   в   сиреневой  блузке.  Она  улыбается,
прикрывая рот рукой.

<UL>
     <LI>Клавдия Семеновна, вы скоро?</LI>
     <LI>Скажите, чтоб не занимали! Щаса я, щаса!</LI></UL>

     Она берет бланк направления, обреченно вздыхает и начинает
писать.

     Мужчина ерзает на стуле, пытается заглянуть, но не может.

<UL>
     <LI>Фамилия? -- спрашивает Клавдия Семеновна.</LI>
     <LI>Вереницын! -- с готовностью отвечает мужчина.</LI>
     <LI>Сколько годочков?</LI>
     <LI>Тридцать три, - жалобно тянет он.</LI>
     <LI>Такой молоденький! Моему бы  тоже  было,  если  бы  не
беда, - ностальгирует Клавдия Семеновна.</LI></UL>

     Через  полминуты, почесав за ухом, она протягивает учителю
Вереницыну справку.

<UL>
     <LI>Ну вот и все... На... вам!</LI></UL>

     Тот берет ее и читает. Справка скачет в руках.  Врач  трет
лоб, на котором краснеет полоска от резинки.

<UL>
     <LI>Это  что?  Что?! -- возмущается Вереницын. -- Считает,
что   в   гортани   опухоль   в   течение    трех    лет?!    К
врачу-невропатологу?  Да  вы что, охренели? У меня горло болит,
кровь  идет,  а   вы?   Вы   меня   что,   дураком,   что   ли,
считаете?..</LI>
     <LI>Не считаю, не считаю! -- уверяет Клавдия Семеновна. --
Успокойтесь! Все нормально!</LI>
     <LI>Да  как же все нормально? -- бушует учитель. -- Я плюю
-- и кровь?! В раковине кровь! Это нормально? У меня  горло,  а
вы?  У  меня  кровь,  понимаете,  а  вы...  Вы  не  свое  место
занимаете! Не свое! Ваше место не здесь! Ваше место...</LI>
     <LI>Не  надо!  Не  надо  нервничать!  --  успокаивает  его
Клавдия  Семеновна.  --  Сходите,  вас  посмотрят...  Ничего же
страшного...</LI></UL>

     Вереницын комкает спраку и  бросает  ее  прямо  в  Клавдию
Семеновну. Бумажка падает на стол.

<UL>
     <LI>Я  же  не  дурак!  -- раззоряется он. -- У меня горло!
Горло болит! Я целый час,  целый  час  в  очереди  простоял,  а
вы...Весь  взмок здесь, стоял... Все на ботинки мои смотрели...
У меня нормальные ботинки!</LI>
     <LI>Чего разошлись-то?  Чего?  --  увещевает  его  Клавдия
Семеновна.  --  У  меня  много  вас!  Вы аж двадцать девятый! И
каждый еще к себе чего-то требует!</LI></UL>

     И, исчерпав  все  доводы,  кричит  так,  словно  просит  о
помощи:

<UL>
     <LI>Следующий!..</LI></UL>

     Однако больной не спешит капитулировать.

<UL>
     <LI>Правильно  мой отец говорил! Правильно! Милиция, врачи
-- вот самое худшее, - кричит он.- Не сталкивайся,  говорил.  И
он  был  прав!  Как  он  был  прав! Ведь до операции он был как
огурчик, как огурчик!..</LI>
     <LI>Если хочешь быть  здоров,  убивай  всех  докторов!  --
кричит  он,  затем  левой  рукой  подбрасывает  кепку-ушанку, а
правой бъет по  ней  с  такой  злобой,  точно  перед  ним  лицо
министра здравоохранения.</LI>
     <LI>Не-на-ви-жу!  Чтоб  вы  сдохли!  Сидите здесь! Чтоб вы
сдохли!</LI></UL>

     И он выбегает из кабинета и хлопает дверью.
     Врач-отоларинголог  с  двадцатидвухлетним  стажем  Клавдия
Семеновна  Морданова  пытается  успокоиться  и  начинает делать
точечную акупунктуру лица.

<UL>
     <LI>Все болезни от нервов... от  нервов...  от  нервов,  -
внушает она себе, вдавливая указательный палец в переносицу. Но
внезапно багровеет и бьет кулаком по столу.</LI>
     <LI>Следующий, бляха муха!.. </LI></UL>

        Продолжение следует...
     "Жду  ответа",-  дрожащей  рукой вывел Павел Григорьевич в
самом низу серого листа бумаги, вырванного из школьной тетради,
и тут же выронил из руки синюю  тридцатипятикопеечную  ручку  с
колпачком,   обгрызенным  когда-то  его  сыном.  В  глазах  его
помутилось. Поплыл дубовый письменный стол с неровной  крышкой,
сработанный  еще  при  царе  Горохе,  поплыли  книжные  полки с
аккуратно сложенными стопами пожелтевших  газет  "Правда"  и  с
папками  бумаг,  поплыла  и  комната  с  выцветшими  обоями  на
стенах... По морям, по волнам...
     Закружилось  его  однокомнатное   мироздание   и   понесло
ослабевшего  хозяина  к  кипучему водовороту, где бурлящая вода
подхватила его и понесла  куда-то  вниз.  А  он  и  не  пытался
противиться, полностью отдавшись воле воды. А стихия затягивала
его  все глубже и глубже в воронку, пока наконец он не перестал
ощущать, что же с ним происходит... Умер, решил старик.
     Ан нет. Его босые ноги нетвердо ступали по мерзлой  земле.
Он  шел  в  кромешной  тьме,  шел  наугад.  Сначала  медленно и
осторожно, боясь  запнуться  и  упасть,  затем  все  быстрее  и
быстрее,  пока,  наконец, отчаяние и страх перед неизвестностью
не овладели им, и тогда он побежал изо  всех  своих  сил...  Он
бежал,