Андрей Корбут. Гражданская война

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Андрей Корбут, 1993
 From: akorbut@mail.ru
---------------------------------------------------------------



        1.
     Порой  я одержим  идеей,  что  все началось в  далеком 19...  на  борту
"Виктора Гюго"...
     Меня подняли c постели  внезапно,  во втором часу, а через минуту-две в
медицинском  блоке  я  осматривал  принесенную  туда  женщину. Ей  было  лет
сорок-сорок пять. Некрасивая, крупная, притом очень  полная,  она  лежала на
кушетке  без  каких-либо  признаков жизни, голова  же  вся была  в  крови  и
представляла  собой малоприятное  зрелище. Выстрел в висок не убил ее сразу,
надо полагать, только потому, что в последний момент у нее дрогнула рука, но
слишком  поздно  заговорил  в  ней инстинкт  самосохранения,  и  теперь душа
медленно, но неотвратимо расставалась с грешным телом...
     Я сказал грешным? Да, именно так я тогда и подумал. Она была беременна;
судя по  всему,  на седьмом  месяце,  хотя  из-за  ее комплекции  это  и  не
бросалось в глаза. У несчастной начиналась агония, и все, что еще можно было
предпринять, так это попытаться спасти ребенка, сделав кесарево.
     Помогала мне... Жанна. Да, сестру звали Жанна; пышка, хохотушка... В те
первые  мгновения  я так  до конца  и не  осознал  произошедшего. Я  передал
младенца сестре, она подняла его над телом  умершей матери... как вдруг с ее
уст сорвалось:  "О,  господи!" Я  вскинул голову. Прежде всего меня поразило
выражение   лица   Жанны,   ставшего   смертельно   бледным,--   испуганное,
растерянное,  и с  таким<u></u>  отвращением,  какого я  никогда не видел  у
людей<i>,</i> или, наверное, лишь однажды --  в те секунды  у нее, у Жанны,.. затем
сам ребенок.
     Казалось,  это  был  типичный  случай синдрома  Аперта,  который обычно
включает в себя  порок развития черепа и полное слияние дистальных сегментов
пальцев   с  тенденцией  к  слиянию  соответствующих  костей,   но  когда  я
пригляделся, мне  стало не по себе... Глаза! ("Боже милостивый", -- повторил
я за Жанной). Глаза  ЕГО были открыты; глубоко посаженные, странным  образом
слезящиеся,   кроваво-красные,   с    неестественно   то   сужающимися,   то
расширяющимися   зрачками,   и,  что   самое   поразительное,  --  изучающе,
внимательно  смотревшие  на нас, -- они ввергли меня почти в суеверный ужас.
Вместо рта  у новорожденного  была лишь смутно напоминавшая  очертания  губ,
неглубокая складка кожи,  нос же,  едва похожий на человеческий, скорее имел
форму  хоботка, причем  все время  снующего,  то ли принюхивающегося, то  ли
ищущего пищу...
     Утром  мы  встали  на  якорь  в  ближайшем порту,  и,  не  скрою,  я  с
облегчением  вздохнул,  когда  избавился от НЕГО,  передав вызванной  скорой
помощи. Весь  оставшийся  путь  домой я  пытался  стереть  из  памяти  облик
младенца, обязанного мне благополучным рождением, и все это время, вспоминая
ЕГО в руках  у Жанны, примирялся с навязчивой мыслью, прочно засевшей в моей
голове: а что если эта женщина знала о том, кого носит под сердцем?
     Впрочем, я опережаю  события. Полагаю,  мне  прежде всего  надлежало бы
немного рассказать о себе и о том, что предшествовало происшествию.

        2.
     Моя  мама была русской (не потому ли мои  кумиры -- Достоевский  и граф
Толстой?). Папа  --  французом, тем  потомственным  дворянином, чья кичливая
гордость начертана уже на челе его. Но единственным родителем,  если  в моем
случае правомочно сие определение, был он -- мама оставила нас и этот свет в
день, когда в него явился Ваш покорный слуга, Морис де Санс.
     Всю  свою жизнь отец, страстно любивший маму,  прожил с убеждением, что
истинным виновником ее смерти был я, и не простил мне этого никогда. Детство
я провел  в  пансионе, какое-то время жил в родовом  поместье  близ Марселя,
затем, поступив  в университет,  уехал учиться.  Больше  отца я  не видел...
Правды ради, должен признать: в том, что касалось  материальной  стороны,  я
никогда  не испытывал недостатка. Но разве  только в  этом состоит отцовский
долг?  Он  не  был  со мной  чрезмерно  суров  или  строг, несправедлив  или
придирчив,  он был  со  мной  просто  никаким, как  чужой,  совершенно чужой
человек... Увы, и сейчас меня гложет обида.
     После  окончания  Сорбонны  я проходил стажировку  на  красавце-лайнере
"Виктор  Гюго",  принадлежавшем некоей  туристической  компании,  и  там  же
остался  судовым  врачом.  Как  я  благодарен судьбе,  что мне представилась
возможность  насладиться  сполна романтикой  морских  путешествий!  Гонконг,
Сингапур,   Бомбей,  Рио,   остров   Пасхи,   вулканы   Индонезии,  айсберги
Антарктиды... О, будь я многословнее и поэтичнее, одни лишь эти воспоминания
заняли,  наверное,  добрый десяток страниц...  Однако семь  лет нескончаемых
странствий, очевидно, утомили меня,  недаром я  решил  жениться,  причем  на
первой понравившейся женщине моего круга, ответившей мне взаимностью. К тому
же все взлелеянные моими друзьями доводы против брака оказались опрокинутыми
тремя  несомненными ее  достоинствами:  она была  настоящей  красавицей,  не
слишком заумной,  и, наконец,  -- богатой.  В общем,  потеряв свободу,  я не
очень огорчился. И все же всего год... да, да, всего год продержался я вдали
от океанских просторов  в  уютном  доме жены в  предместье Парижа,  как меня
снова сорвало с места.
     Это плавание,  первое после разлуки с морем, стало и последним. Хотя мы
с Элизабет никогда не говорили о любви, наш брак не был и  из тех, о которых
говорят -- по расчету  (несмотря ни на что, смею так утверждать!). Наверное,
нас сблизило  одиночество. Но лишь  сблизило, не более  того, поэтому  в  те
памятные дни я очень  удивился письму  жены, написанному в  теплой, нежной и
еще  Бог  знает  какой  манере,  однако  абсолютно  ей не свойственной.  Она
поздравляла  меня  с тридцати двухлетием и  с  нетерпением (как  можно  было
заключить из письма) ждала моего возвращения.
     Тогда в голову мне пришла нечаянная мысль: "Право, я ни разу не подавал
ей повода думать, что  ревнив..." -- мысль, предполагавшая,  что виной всему
измена, а письмо -- либо плод одержавшего верх  раскаяния, либо единственная
его цель ( ввести меня в заблуждение. Сознаюсь, других версий не возникло по
причине весьма прозаичной: веселая  вечеринка в мою честь смела все сомнения
и домыслы относительно послания Лиз, и я о нем просто забыл.
     Между  тем  по окончании круиза  нас  зафрахтовала на  несколько рейсов
некая  австрийская  фирма,  оттянув  встречу  с  родными   берегами  еще  на
достаточно  долгий срок.  Только спустя десять  месяцев  с того  дня, как мы
отчалили от берегов Франции, судно легло на обратный курс, на Марсель.
     Драма же, о которой я  успел  рассказать выше,  произошла на  подходе к
Гибралтару...

        3.
     Человеческая  память  ( заковыристая  штука.  Иные  эпизоды, что там --
целые месяцы, иногда годы ( она стирает бесследно, а иные...
     По прибытию в Марсель, уже через шесть  часов я  находился в Сен-Клу, у
дома, с  которым успел сродниться. Двери были не заперты. Я  вошел, и тотчас
остановился, несколько озадаченный тишиной, повисшей в воздухе. Конечно, Лиз
и ее мама, мадам Бонэ, вовсе не обязаны были находиться дома, но я знал, что
старый слуга Гарольд, покинув дом даже на минуту, не оставил бы здесь все на
произвол  судьбы,  а  значит,  где-то  рядом  должен  был  быть  и  Граф  --
"малютка"-сенбернар, но и его лая я не слышал.
     Я миновал гостиную,  поднялся на второй этаж. В библиотеке  бой больших
старинных  часов (странно, но раньше я  не замечал  их),  словно подкараулив
нежданно-негаданно  появившегося  гостя,  оглушил  меня  двумя  раскатистыми
ударами,  точно   могильный  колокол.  В  спальне   жены  притаился  сумрак,
подаренный  тенью  старой  вишни за окном.  Здесь  в тихом полуденном вечере
спала  старомодная   мебель  из  красного  дерева:   тяжеловесные   шкафы  с
гардеробом,  трельяж с  зеркалами в  полтора человеческих  роста, громоздкая
кровать с  поистине  королевским балдахином,  которая, казалось,  перенесена
сюда  из сказки о  спящей  красавицы. Заглянул в  спальню мадам Бонэ: дочь и
мать --  они  были  так  похожи.  Затем  повернул  назад;  направился  через
библиотеку в свой кабинет  и нашел, что даже бумаги лежат на столе все в том
же беспокойном, но  строго обозначенном мною порядке, как и почти год назад;
прошел в свою спальню, утонувшую в лиловом свете штор... И нигде никого...
     Я  не стал осматривать  всегда пустующие,  потому  закрытые комнаты для
гостей, спустился вниз и через кухню вышел в сад. Тут я и нашел Гарольда.
     Он сидел  в беседке, выглядел подавленным, голова его поникла, а у  ног
старика так же тихо лежал Граф.  Увидев меня, сенбернар негромко тявкнул, но
затем с безразличием отвернулся.
     -- Здравствуйте, Гарольд. И где же наши женщины? -- окликнул я слугу.
     -- О мсье, Вы вернулись... --  Вы бы  видели его  полные слез глаза! --
Скверные  у нас  дела,  мсье, очень скверные.., -- и  он  забормотал  что-то
бессвязное.
     -- Послушайте-ка, Гарольд, довольно  причитать. Что происходит? -- Увы,
я скорее рассердился  на него, чем  взволновался, но это подействовало (  он
обрел дар речи.
     Я узнал,  что месяц  назад  жена  подарила мне  двойню. Дочь и сына, но
мертвого сына; со слов Гарольда, последнее обстоятельство настолько потрясло
Лиз, что ее вынуждены были поместить в  психиатрическую лечебницу. Я узнал о
том, что минувшей ночью в  больнице скоропостижно скончалась мадам Бонэ, и о
том,  что  письмо, подоспевшее ко  дню моего  рождения,  Лиз  написала после
визита  к врачу. "В тот день она излучала счастье, ( вспоминал Гарольд. ( Но
потом,  так и не  дождавшись  ответа, в гневе или  отчаянии вообще запретила
сообщать вам о чем-либо".
     Что  я почувствовал? Горечь утраты близких  и примешивающееся, какое-то
неловкое  перед  самим собой,  жестокое равнодушие; боль  отца,  потерявшего
сына;  и неуместное в те мгновения возмущение обманутого мужа,  от  которого
скрыли отнюдь не мелочь, а рождение собственных детей.
     Гарольд  смолк.   Я  устало  опустился  на  ступеньки  беседки,  словно
растворившись  отрешенным  взглядом в цвете  сирени.  Мы  еще  долго хранили
молчание;  я  -- пытаясь  прийти в себя,  собраться  с  мыслями, он -- вновь
переживая горе семьи, частичкой которой стал за годы службы в доме.
     Наконец я спросил о дочери.
     -- Она у Симпсонов, мсье. Они взяли ее на время.
     -- Как ее назвали?
     -- Патриция, мсье.
     -- Гарольд,  позаботьтесь обо всем необходимом касательно похорон мадам
Бонэ,--  поднимаясь, сказал  я; в ту минуту более всего мне хотелось увидеть
свою дочь.

        4.
     Симпсоны жили в  ста метрах от нас. Я и не  заметил, как оказался у  их
особняка.  Общение  с  ними  никогда  не доставляло  мне радости.  Это  были
безобидные пожилые люди, очень добрые, но вот эта-то доброта мне в них и  не
нравилась. Они ее проявляли, наверное, ко всему роду человеческому. Но можно
ли ставить знак равенства между насильником и жертвой, лжецом и праведником?
Я не понимал этого.
     Впрочем, о главном.  Итак, весьма скоро я с  интересом  и  любопытством
разглядывал  спящую в  кроватке мою  крошечную  дочь, нисколько  не  обращая
внимания на  поток соболезнований по поводу кончины мадам Бонэ, изливавшийся
из уст супругов Симпсон,.
     Мы договорились, что  через дня три-четыре я заберу Пат домой, а сестра
Кэтти, смотревшая у них за малышкой, переедет ко мне.
     В тот же вечер я заехал в частную клинику Рикардо. Она находилась всего
в нескольких километрах к западу от Сен-Клу.
     В  просторном  холле  больницы  ко  мне  вышел  высокий,  атлетического
телосложения  и  приятной наружности  шатен с  короткой бородкой,  ничуть не
старившей его,  мой ровесник или немногим старше, с  ясным, открытым и очень
внимательным взором.
     -- Доктор Скотт, лечащий врач вашей жены, -- представился он. Его голос
--  мягкий,  ровный  баритон,  тон  --  учтивый  и  корректный  --  невольно
располагали к нему собеседника. Я лишь назвал свое имя, потом говорил только
он, каким-то чутьем предугадывая все мои вопросы.
     -- Мсье Де Санс, ваша жена поступила к нам в  крайне тяжелом состоянии.
У  нас  она  пятую  неделю, пока  улучшений  нет,  и,  к  моему  величайшему
сожалению, в  ближайшее время  они  вряд ли предвидятся. Сейчас очень  важно
понять первопричину ее болезни: возможно, смерть мальчика была лишь толчком,
так сказать, последней каплей. Наследственность у вашей жены хорошая, что же
касается ее  наклонностей,  привязанностей, словом, всего, что позволит  нам
узнать ее ближе,  --  здесь мы рассчитываем на  вас. Наверное, вы  хотели бы
увидеть ее. Какое-то  время я  не рекомендовал  бы Вам встречаться с ней, не
стоит рисковать... Пойдемте.
     И он повел меня за собой.
     Отдельный кабинет, куда  мы вскоре пришли  и где меня оставили  одного,
был разделен на два отдельных помещения прозрачной перегородкой; я подошел к
окну -- парк внизу неторопливо успокаивался, исчезла зелень деревьев и трав,
и   жалобный  свет   немощного  прожектора,   откуда-то  с  крыши,   заменял
схоронившуюся луну... В комнате не было  ничего,  кроме глубокого кресла, но
не успел я в него опуститься, как увидел Лиз...
     Элизабет и Скотт находились по ту сторону перегородки. Моя жена покорно
следовала за своим доктором; голова ее  была склонена на грудь, и, казалось,
она силилась и  не могла ее поднять, а в кричащем взгляде ее синих, когда-то
чарующих,  а теперь наполненных ужасом глаз не было ничего человеческого; ее
лицо было гораздо бледнее того, каким я его помнил, а губы дрожали. Когда же
она села в  кресло (как  раз  напротив меня), золотистые  волнистые  волосы,
словно нарочно, скрыли от меня эту  нарисованную  безумием  маску.  Кажется,
доктор  пытался  вызвать  Лиз  на  разговор;  если  так, то  его  усилия  не
увенчались  успехом:  она  не  раскрыла  уст  и  не сделала  ни одного  хоть
сколь-нибудь  осмысленного  жеста.  Наконец  Скотт,  обратив в  мою  сторону
взгляд, зная, что я за ним наблюдаю, дал мне понять: довольно...
     Покинув  клинику,  я заехал в  ближайший ночной бар. Хотелось одного --
напиться.
     Я  остановился  у  стойки,  заказал бренди,  сразу  бутылку;  опустошив
большую ее часть, наконец осмотрелся. Все вокруг  плыло  в едком сизом дыму,
приглушенно  играла музыка; симпатичная официантка сновала  между столиками,
убирая посуду,  подавая  спиртное,  но посетителей было немного  --  человек
десять-двенадцать, и  каждый, за исключением,  пожалуй, воркующей парочки  и
двух  друзей,  игравших в  карты,  занимался  самим собой, коротая  время  в
одиночестве.  Я только подумал: "Странно, ни одной компании..." -- как в бар
ввалились  четверо  здоровенных парней  с  размалеванными девицами. Создавая
невообразимый шум, громко смеясь и грязно ругаясь, они оккупировали  дальний
угол и, взяв море  выпивки, принялись  веселиться, впрочем, не  приставая  к
окружающим.
     Пробило полночь. Я почти допил свою бутылку и собрался было уходить, --
мне показалось, что стало  очень  душно, --  когда порог бара переступил еще
один посетитель. И тотчас, словно по мановению волшебной палочки, шумевшие в
углу  притихли,  один  из  двух  картежников  вполголоса  грязно  выругался,
послышался занудный скрежет отодвигаемого стула,  а  кто-то,  поперхнувшись,
пытался откашляться.  Все взоры сошлись на  нем одном, на  том, кто вошел  в
бар.
     Он  был среднего  роста,  хорошо  одет -- в черном, отлично  сшитом  по
фигуре  костюме,...  и  двухголовый.  Надо ли  объяснять,  какой шок вызвало
появление его -- мутанта во плоти...
     Головы  расходились с одной шеи, где-то вверху, так, что даже  касались
щеками  и потому, мешая друг другу,  чуть клонились в сторону. Это было одно
лицо,  но  в двух  экземплярах,  необыкновенно выразительное,  с правильными
мужественными чертами,  спокойное  и отмеченное  печатью  достоинства; более
того, достоинство  скользило и в каждом  его жесте, в  движении рук, головы,
той или иной, в голосе:
     -- Виски, пожалуйста, -- встав у стойки, в трех шагах от меня, попросил
он  бармена.  Среди  воцарившегося  в  баре  гробового  молчания  его  слова
зазвучали необыкновенно громко.
     Бармен  засуетился,  принес  заказ.  И  застыл  напротив,  едва  ли  не
заглядывая в рот  клиенту. Пила правая, ближняя ко мне голова. Однако мутант
сделал лишь  пару  глотков  --  пущенная кем-то из  удалой компании  бутылка
разбилась  о правую  голову. Он непроизвольно разжал пальцы, роняя бокал,...
раздался звон  бьющегося об  пол  стекла,.. подался  вперед, ближе к стойке,
затем резко повернулся всем корпусом.
     Несмотря на то, что правая голова, залитая кровью и водкой, безжизненно
упала на плечо,  глаза левой  бешено сверкнули, ища  обидчиков. Но  четверка
парней, опрокидывая  столы и  стулья, уже бросилась к мутанту. В  них кипела
первобытная  ненависть.  Они сбили  его  с  ног почти  сразу, легко  подавив
яростное, но неумелое  сопротивление, а  окружив,  стали  методично наносить
удары  в  живот, в грудь, по  головам... И все же не их лица привлекли тогда
мое внимание...  лица людей, не принимавших участия в избиении, --  вот чьи,
-- ни  одно  из них  не  только  не  выражало  сочувствия к  несчастному, а,
напротив,  жаждало  смерти  поверженному. Это  напоминало сцену  в  античном
цирке, бой гладиаторов. Никогда раньше  не думал,  что молчание (я говорю  о
зрителях) может быть столь красноречивым. Ловлю себя на мысли -- а был ли  я
лучше? Ведь я тоже не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедняге, и отнюдь не
из страха перед разбушевавшимися гориллами. Наверное, я  всего лишь встал на
сторону  своего  биологического  вида,  рефлексивно,  заведомо  не  в  силах
отождествить  себя  с тем существом.  И  все-таки мне  стало крайне мерзко и
гадко на душе, может быть, даже стыдно за всех нас вместе, а потому я весьма
поспешно оставил бар.
     Пошатываясь  от  выпитого бренди,  насвистывая что-то  незамысловатое и
грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно,
небо  заметно  заволокло  тучами, изредка  в  просветы  между  ними  глядели
звезды...  Не помню, где и сколько я бродил  той ночью, и как  столкнулся со
Скоттом.
     -- А, это вы, доктор, -- с трудом ворочая языком, сказал я.
     -- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...
     Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", -- подумал я, а
вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:
     --  Какого черта...  в руки... Сначала эта женщина с дыркой  во  лбу...
затем  младенец без рта... исчадие ада... жена,  сын, теща... двухголовый,..
бармен, наверное,  свихнется...  но  двухголовый!  Не слишком  ли приправлен
соус? --  не  знаю  почему,  но  мне страсть как захотелось  набить  доктору
физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.
     -- Может быть, поймать  такси? Если не ошибаюсь,  вам в Сен-Клу? Послав
его ко  всем чертям,  я  проигнорировал и это его  любезное предложение,  и,
кстати,  очень  опрометчиво,  так  как  в  тот  момент  мне  вдруг  донельзя
захотелось  спать  и,  кажется,   я  уже  собрался  прилечь  прямо  там,  на
тротуаре...
     Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.
     Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире
на  чужом  диване,  хотя  и  то,  и  другое  внушало  доверие: квартира была
небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом,  а диван
-- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва
успел встать, как пришел Скотт.
     --  Вы  уже  проснулись,..  -- доктор  был  свеж и  бодр,  для меня это
выглядело почти укором.
     -- Благодарю Вас, за  все,.. -- смешался  я, и, сославшись на  какие-то
дела,  заторопился  домой.  Скотт  не  удерживал  меня,   но,  прощаясь,  мы
обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.

        5.
     Дни  летели  незаметно.  Я души  не чаял в  маленькой дочурке, она  же,
вверенная  мною попечительству Кэтти и Гарольда,  росла крепкой и  здоровой,
тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал  Элизабет.  Изредка
Скотт  разрешал мне  побыть  с  ней  наедине, но даже тогда,  когда  нас  не
разделяла  перегородка,  я чувствовал,  что  ее  нет  рядом.  Она  неизменно
оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.
     После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно
сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом  Филидором Велье,
и  вскоре  редкий  вечер  мы  не  проводили  втроем за карточным столом  или
сражаясь друг с другом в шахматы.
     Я упомянул  о Филидоре  и вспомнил  университетские годы, нашу  дружбу.
Какими  мы были... Время --  все  тот же не  удовлетворенный  собой  мастер,
который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"...  Нет, не младенец, его
лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше --
слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная  юность, и молодость с
ее  целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь  мир у  ног ее, а
после  и зрелость,  -- но почему  она  так равнодушна, апатична, а еще, хуже
того, --  суетлива...  "Нет,  не  то!"  Вот когда Время рисует  лик  старца,
задумчиво  оценивает  его достоинства,  но вдруг  понимает, что  в  нем есть
мудрость,  но нет жизни, и  мастер меняет холст, чтобы начать все сначала...
Наши  портреты? О, их так  много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в
какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и  Филидор были молоды, обладали
завидным здоровьем и нравились  женщинам.  И все же  мы  были непохожими. Я,
наверное, был  романтиком, в  какой-то степени искателем  приключений; он --
реалистом,  не поддающимся ни  на какого рода авантюры, отчасти прагматиком,
но  человеком всегда твердым и  прямым,  в  отличие от меня, не гнушавшегося
компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...
     Но я отвлекся.
     Минул  год.  Филидор уезжал  на  Гавайи и  в нашем  узком  кругу  давал
прощальный   ужин.  Мы  расположились  на  балконе  с  прекрасным  видом  на
погрузившийся в сумерки Дворец Шайо  и Эйфелеву  башню,  последней  глядящую
вслед  заходящему солнцу.  Скотт держал в  руках свежую газету, я, помнится,
подтрунивал  над Филидором,  обрушив  лавину критики на его  новую пассию --
оперную певицу  Сару  Эрмон,  он  же  пытался  призвать  нас  к  вниманию  и
провозгласить  тост.  Произнести  его  Филидор  так  и  не  успел.  С  улицы
послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"
     Естественно, наши взоры обратились вниз.
     Двое  полицейских, один  из которых держал  в руке нацеленный на  живую
мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к
стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за
два пятьдесят, очень худой,  бритый наголо,  плохо одетый, что-то  еще о нем
сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.
     Потом  они  принялись  его  избивать.  Сначала  полицейский,  державший
великана  на мушке,  ударом рукоятки пистолета  по затылку  поставил его  на
колени,  а  после  и  второй   страж  порядка,  видимо,  уверовав  в  полную
безнаказанность,  картинно  замахиваясь  огромной  ручищей,   несколько  раз
прошелся  резиновой дубинкой парню  по  пояснице. Но и  этого ему показалось
мало,  поскольку затем  он,  схватив  молодого человека  за  отворот  ветхой
рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда  в ход пошли ноги
в тяжелых ботинках.
     Филидор  первым  не   выдержал  испытания   столь   жестоким  зрелищем:
поднявшись  из  кресла,  он  быстро  удалился в  дом. В  никуда,  в  сторону
отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...
     Каким-то  образом  вырвавшись из рук своих истязателей, юноша  бросился
наутек.  Он  бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед
собой только глаза -- два обычных и третий, на лбу...
     Потом гулко прогремели выстрелы...
     Мутант  споткнулся,  но  первые  секунды на  ногах  все  же  удержался,
пробежав еще  метров  пять. Он и  падал  как-то  странно:  сначала, выбросив
вперед правую  ногу, сделал  один  гигантский  шаг, затем,  волоча  за собой
левую,  почти сел на  шпагат; <u><i>и</i></u>  казалось,  что  выпрямиться  уже  не
сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его
не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.
     Я и Скотт покинули балкон,  прошли в комнату. Вечеринка была испорчена.
Нас  уже не тянуло к  шуткам, веселой непринужденной беседе.  В  наступившей
гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:
     -- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?
     Я согласился и вкратце поведал друзьям о той трагической ночи...
     Когда  я   закончил,  Скотт,   выдержав   паузу,  сделал  тогда  просто
фантастическое резюме?
     -- Они поглотят нас... и мы даже не заметим, как растворимся в них.
     Он вовсе не собирался удивить или потрясти нас, нет, он говорил то, что
думал, и,  может  быть, именно поэтому, по  крайней мере на  меня его  слова
произвели неизгладимое впечатление. А Скотт не спеша развивал свою мысль:
     -- Согласно статистике, кстати, тщательно скрываемой, уже сейчас каждый
пятый рождающийся в стране ребенок -- мутант. Примерно так же обстоят дела и
во  всем  мире,  разумеется,  где-то  хуже,  где-то лучше...  То, с  чем  ты
столкнулся  --  не  самый распространенный вид мутации. Это  так  называемый
симбиоз  синдрома  Аперта  и  синдрома  Йохава...   Парадокс  трагедии  рода
человеческого в том, что мутанты вопреки всем законам природы становятся все
более жизнеспособными. У мутантов рождаются мутанты. Причем далеко не всегда
это родительская копия. Эксперименты матушки Эволюции продолжаются... Но что
это  я говорю  о законах  природы,.. --  законы-то,  вероятно,  уже  не  те.
Несмотря  на все старания системы здравоохранения, нормальные дети  мрут как
мухи.  Из тех, кому сейчас  три  --  пять  лет,  половина  --  с  серьезными
изменениями наследственности. И лично я не считаю эти данные завышенными...
     Скотт  оставил нас на пару минут, вышел в столовую за бутылкой виски, а
вернувшись, продолжил:
     -- Имя Павел  Томашевский Вам  не знакомо?  Ему,  пожалуй,  больше, чем
кому-либо из смертных, известно об этой  проблеме. Он даже готовил к изданию
книгу, плод десятилетних исследований,.. -- Скотт говорил все медленнее, все
тише, -- ...я знал когда-то его: честолюбивый, уверенный в себе, дотошный до
мелочей и всегда соривший деньгами...
     -- Ты не испытываешь к нему особой приязни,.. -- заметил я.
     Скотт промолчал. Тогда я спросил, в Париже ли он.
     -- Хочешь познакомиться с ним? -- ответил Скотт, посмотрев мне в глаза.
--  Знаешь,  встреча с  Томашевским не  сулит ничего  доброго.  Недавно  его
убедили  не  выступать  с  серией  статей о  мутантах,  у него  были крупные
неприятности... Одним  словом, это не  та  тема, о которой говорят  вслух...
Потому-то и книга его не увидит свет...  Впрочем, вот его  адрес, -- и Скотт
протянул мне свою записную книжку.
     * * *
     Уже на следующий день я решил удовлетворить свое любопытство.
     Я оставил свой "ситроен" в ста метрах от дома Томашевского. Было  около
одиннадцати  часов  дня. И без того редких  прохожих  в  этом тихом квартале
распугал  по-осеннему  моросящий  дождь,  но  утопающая  в  зелени  каштанов
набережная  отметала  всякую  мысль о  том, что лето  уже покинуло  Париж. И
все-таки непогода именно по-осеннему словно нашептывала: "Какое, собственно,
тебе до всего дело?.."
     Однако в тот момент я поравнялся с четырехэтажным, одновременно богатым
и изящным, особняком в стиле  барокко, из которого выходил солидный господин
в  черном элегантном  костюме.  Он  был  шатен,  роста --  выше  среднего, с
сердито-сосредоточенным и в чем-то печальным лицом, спрятавшимся за очками с
толстенными стеклами; что-то было в нем от  Пьеро, но Пьеро, ставшего совсем
взрослым,  с крупным  носом,  округлым  подбородком, по-бульдожьи  отвисшими
щеками.  Прячась   под  зонтиком,  поеживаясь  от  непривычной  для  августа
прохлады, он осмотрелся по сторонам, перешел улицу в двух-трех шагах от меня
и  направился  вдоль  набережной, приближаясь  к тому месту,  где стоял  мой
автомобиль.
     Это  и  был профессор Томашевский, я не  мог  ошибиться,-- просматривая
намедни старые журналы, я нашел его фото.
     Павел Томашевский не спешил. Я без труда нагнал его и представился.
     -- Простите... Я Вас не знаю, -- вежливо-холодно отвечал он.
     -- Но Вы знаете доктора Скотта? -- несмело спросил я.
     --  Вильяма,..  -- брови его взлетели кверху,  он усмехнулся наполовину
грустно,  наполовину,  уж так  мне показалось,  презрительно,  --  ...Вильям
Скотт. Вы друзья, коллеги?.. Так чем обязан?
     Я  солгал,  сказав, что  хочу  подготовить статью  для одного  научного
журнала...Однако Томашевский,  услышав, что  речь  идет о  мутантах, напрочь
отказался  иметь  со мной дело. Сколько красноречия и  сил потратил я, чтобы
убедить профессора в моих честных намерениях, и все впустую.
     Так ни с чем я и вернулся домой.
     Вопреки обещанию вечером не заехал Скотт.
     Дождь  усилился.  Уютно  расположившись  в  кресле, я  сел у  открытого
окна... Наполненный пьянящей свежестью воздух, шелест листьев, вздрагивающих
под  ударами  капель, и  их барабанная дробь  о крышу дома  и дорожки  сада,
раскаты грома за вдруг расщепившими небо молниями, и безумного нрава ливень,
то низвергавшийся сплошной лавиной, то резвящийся, как игривый котенок...
     Я любил такую погоду, особенно ночью.
     --  Мсье, --  прервал  мой отдых вошедший  в  кабинет Гарольд, -- Прошу
прошения, принесли письмо...
     Я взял  конверт, бросил мимолетный взгляд -- обратного адреса  не было,
-- быстрым движением вскрыл его и пробежал глазами четыре короткие строчки.
     "Месье де Санс!
     Я  располагаю  сведениями, которые  несомненно  заинтересуют  Вас.  Это
касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус".
     Доктор Рейн".
     Я не  знал никакого  доктора Рейна, кто он и что ему  от меня надо, но,
раздумывая над тем, что бы это значило, с  чем связано, почувствовал  взгляд
Гарольда.
     -- Что-нибудь еще? -- увидев, что он еще здесь, удивился я.
     -- Мсье,  сегодня  утром Вы говорили, что едете  в Пюто... возможно Вас
это заинтересует -- там какое-то убийство...
     Я  кивнул,  отложил  письмо. У меня и в мыслях не было,  что  то, о чем
сообщил  мне  Гарольд,  хоть  как-то касается моей  поездки, но тем не менее
включил телевизор и застал уже конец репортажа:
     "Итак, сейчас трудно  сказать,  чей  это труп --  хозяина ли дома,  или
неизвестного пока полиции лица," -- закончил его молоденький репортер.
     На экране выплыла заставка  вечерних  новостей,  затем появился диктор,
заговоривший о политике, терактах,  наводнениях, футболе  и прочем. Но  я не
слышал  его, у меня  перехватило  дыхание...  Репортер  стоял  на  фоне дома
Томашевского.

        6.
     Скотта я пытался найти на  протяжении всего последующего дня, почему-то
уверовав в то, что он  многое сможет  мне  объяснить, что  о Томашевском, об
убийстве он знает  гораздо больше всей пишущей  братии. Но в клинике  его не
видели,  дома  отзывался  автоответчик, не брали  трубку и в машине. В конце
концов, отчаявшись найти Вильяма  (Филидор  же уехал  еще днем раньше),  я с
бесполезной и глупой  злостью  на своих  друзей,  вернее,  на их отсутствие,
томясь  от  бездеятельности, заперся у себя в  кабинете.  Вы  спрашиваете  о
докторе  Рейне? Я не встречался с ним. Письмо  вылетело у меня из  головы. Я
был рассеян, интуитивно ощущая приближение беды. До  сих пор не могу понять,
что  подтолкнуло меня тогда,  около 21.00, сорваться  с места и  помчаться в
Пюто.
     В этот  раз  я оставил машину за  квартал от дома Томашевского, у моста
через Сену, и, спустя  десять минут,  притаившись в  тени  дерева, находился
рядом со знакомым особняком.  Двое  полицейских у дверей, изнывая от  скуки,
рассказывали  друг  другу  что-то  смешное,  то и дело  нарушая  тишину ночи
раскатами грубого приглушенного смеха. Они не заметили меня. Некоторое время
я наблюдал  за ними, изучал дом, раздумывая над  тем, как проникнуть внутрь,
пока не обнаружил то, что искал: крайнее, ближнее ко мне окно  второго этажа
было  приоткрыто;  не составило бы труда  и  забраться наверх, так близко  к
стене здания одно из деревьев протянуло свои ветви. Однако раньше надо  было
перелезть через освещенную фонарями высокую чугунную ограду, почти на виду у
полицейских.
     Я  все же  рискнул... и,  спрыгнув с ограды,  прижался к газону, словно
страус, зарывшийся головой в песок, не смея поднять взгляд.  Обошлось -- они
слишком увлеклись разговором. Прячась за кустами роз, я подобрался к дереву,
что должно было мне помочь, вскарабкался по нему на карниз, еще немного -- и
осторожно  открыл  окно пошире.  Вновь донесшийся снизу  смех заставил  меня
вздрогнуть.  Я отпрянул от окна, наверное,  слившись со  стеной  здания.  Но
размеренный гул голосов успокоил меня.
     "Ну же!" -- подтолкнул я себя...
     Отправляясь туда,  вряд ли я подчинялся какому-либо  конкретному плану,
скорее, все  произошло  спонтанно.  Фонаря  не оказалось  под  рукой,  и мне
пришлось  довольствоваться слабым светом с улицы.  По-видимому, я оказался в
кабинете Томашевского, то есть там,  где, как писала утренняя пресса,  нашли
обезображенный  до  неузнаваемости  труп.  На  какие-то  секунды  мною  даже
овладели сомнения: "Что это?  Ловушка, случайность или чья-то  беспечность?"
Разглядел   тяжеловесный   письменный  стол,   на  нем  --  лампу.   Опустил
светонепроницаемые шторы и включил свет.
     Это  был кабинет  и лаборатория  одновременно.  Помещение  занимало  по
меньшей  мере тридцать квадратных метров:  помимо стола здесь находились два
открытых   стальных  шкафа,  стеллажи,  заставленные   пробирками,  колбами,
холодильники, барокамеры  и многое другое, о  предназначении чего оставалось
только  догадываться.  Я  взял  из  шкафа  стопку  журналов  документации  и
внимательнейшим  образом,  страница  за   страницей,   обратился  к   мыслям
Томашевского.  Наверное,  с  моей стороны  наивно было полагать, что полиция
окажется менее  дотошной, нежели Морис Де Санс. Но словно кто-то подсказывал
мне -- нашли они далеко не все. Очень скоро я получил тому подтверждение.
     Когда я уже отчаялся  что-либо найти, в коридоре послышались торопливые
шаги. Я бросился к лампе, потушил свет и едва успел спрятаться за шторами.
     Открылась  дверь.  Метнулся  по занавескам  красный  тонкий луч. Кто-то
уверенно  пересек  комнату,  остановился  у окна. Я услышал тихий  щелчок, а
затем те же шаги, но теперь удаляющиеся ...
     "Кто это? Хорошо ли он  знает дом? Наверное. Но кто это? И как он попал
сюда?" -- задавался я вопросами.
     Самое время  было  обернуться, посмотреть  вниз.  Один из  полицейских,
опустившись на порог,  прислонился  к дверям, другой  -- завалился набок тут
же,  на  ступеньках;  они, казалось, уснули... Из особняка вышел  мужчина  с
кейсом в  руках, в широком плаще, простоволосый; в крайней спешке направился
к мосту, откуда пришел и я.
     Все тот же  путь: окно, карниз, дерево...я даже успел  бегло  осмотреть
полицейских.  Слава  Богу,  они  были  живы.  Думаю,  причиной  их  сна  был
нервно-паралитический газ. Затем я бросился вдогонку за неизвестным.
     Впервые мне приходилось за кем-то следить, но почему-то я не сомневался
в том, что делаю это  вполне сносно. Впрочем, он оглянулся  лишь  однажды (и
опять я не сумел разглядеть его  лица), когда садился  в свой  "роллс-ройс",
припаркованный, как  выяснилось, всего в ста метрах от моей машины  -- в тот
момент меня выручил покинутый всеми автофургон,  я успел за  ним спрятаться.
"Роллс-ройс" рванулся  с места, будто застоявшийся в  стойле  жеребец, столь
стремительно промчавшись мимо, что я едва не потерял его из виду, прежде чем
сам  сел за  руль.  Только  интенсивное  движение  в  районе  площади Дефанс
вынудило  неизвестного сбавить скорость, какое-то время  ползти  в  медленно
растекающемся потоке машин, растеряв таким образом все свое преимущество.
     Я вел его, наверное, с полчаса, не меньше. В стороне остались Кубервуа,
Нантер.  Затем он свернул на  юго-запад. Но за Рюэй, у поворота на Роканкур,
когда Париж пригородами своими, все более и более растворяясь в  полях,  уже
дышал легко и свободно,  -- неизвестный, воспользовавшись пустынной трассой,
оторвался от меня без особых усилий.
     В те  минуты  я подумал, что  пора  расслабиться  и спокойно добираться
домой, в  Сен-Клу,  скорее  по  инерции продолжая  двигаться все  в  том  же
направлении,  рассчитывая  возвращаться  через лес  Марли.  Однако я проехал
дальше, наверное,  азарт не оставлял меня, углубился в лес Сен-Жермен  и уже
твердо решил повернуть назад, как увидел на встречной  полосе  брошенный  на
произвол судьбы  "мерседес". Проводил его долгим взглядом... И бешено дал по
тормозам... Машину швырнуло на передние колеса, но она пронеслась еще метров
двадцать,  прежде чем встала,  чуть развернувшись боком. Я же  едва не вышиб
головой лобовое  стекло. Не  обращая внимания на кровь,  от  которой  тотчас
слиплись волосы, я выскочил из автомобиля и побежал назад. У обочины, совсем
недалеко от  "мерседеса",  стоял изрешеченный  пулями  "роллс-ройс": боковые
стекла, осыпавшиеся  мелкой  дробью  частью на  бетон,  частью  в  салон,  и
вздыбленный капот -- жалкое зрелище...
     Салон был пуст... Лес! Только лес мог спасти его! Я недолго раздумывал.
     Безоблачное небо и огромная  луна  -- согласитесь, неплохое подспорье в
поисках наугад: на открытых участках  видно, словно днем, а шаг в сторону, в
тень, --  и тонешь  в ночи; впрочем,  небезопасное  занятие. Прислушиваясь к
каждому  шороху, я  решительно продвигался  в  глубь леса, пока не  вышел на
опушку.  Передо  мною  возникло  нечто среднее между  заросшим прудом  и еще
несостоявшимся болотом. Однако не успел я решить, куда повернуть теперь, как
справа послышался нечаянный всплеск.
     Почти  бесшумно  я  подкрался  ближе.  Болотом двигались  двое  мужчин.
Опасаясь выдать себя,  идти  следом  я не  решился;  осмотревшись, пробрался
через кусты, какое-то нагромождение  деревьев, все более удаляясь от берега,
наконец стремглав бросился вокруг  пруда и почти оббежал его,  когда услышал
хлопки  выстрелов... Мог  ли я догадываться,  что сценарием в  разыгравшейся
драме мне уготована главная роль...
     Итак, представьте себе мизансцену: покосившийся сарай, у стен его лицом
вниз лежит мой неизвестный, а трое человек чуть поодаль "делят добычу". Один
из  них  роется  в  кейсе,  помогая  ему,  второй  светит  фонарем,   третий
настороженно посматривает вокруг.
     Все дальнейшее происходило, словно в замедленной съемке...
     Из-за сарая вышла Элизабет!  В руках она сжимала пистолет, на вытянутых
руках; она и подняла его, трижды спустив курок...
     Упали двое. Третий, с кейсом, прыгнул на землю, перекатился, выхватывая
оружие... Опережая выстрел, ломая ветки кустарника, я метнулся из укрытия  к
своей  жене --  и тем отвлек  его  на себя: пуля просвистела  совсем  рядом,
коснувшись волос, оцарапав ухо. До  Элизабет было метров десять. Она стояла,
не  опуская пистолета,  будто  окаменев... Я  несся, не  чуя под собой  ног,
словно по раскаленным углям,  и все равно мне показалось, что  бежал я целую
вечность: не слыша выстрелов, в полной мере не осознавая действительности, я
видел  только  свою жену, холодея от ужаса, когда  смерть вырастала  за ней,
ожидая повеления свыше...Не иначе рок помешал  убить нас обоих. Лишь повалив
Элизабет на землю, я почувствовал обжигающую боль в левом боку.
     На какие-то секунды все провалилось в никуда, а затем пришло оцепенение
-- когда  Вы не  в силах  превозмочь  себя, заставить себя  даже не поднять,
просто повернуть  голову, взглянуть в лицо врага... Я  так  ясно представил,
как он медленно встает, перебегает к сараю, крадется  вдоль стены... и уже в
двух шагах...
     Пистолет!  Он  попался  мне  на  глаза,  стоило  лишь протянуть руку...
Ниспосланный то ли ангелом-хранителем, то ли дьяволом...
     Я опрокинулся на спину и всадил ему пулю в живот.  Он  и  на самом деле
был в двух шагах.
     Мир снова поплыл перед глазами, зашатался и провалился в бездну.

        7.
     Сознание возвращалось ко мне медленно... было  очень холодно, левый бок
онемел, хотя боль ушла, и я слышал чью-то речь...
     --  А,  что  сержант,  те  парни, которых  увезли  в больницу,  они  из
спецслужб?
     -- Наверное, иначе зачем бы примчался этот полковник.
     -- Однако ж, круто он с шефом обошелся...
     -- То-то и оно...
     -- Чего ж этого сразу не забрали?
     -- Нет ничего проще, вот увидишь: к полудню и заберут...
     Я   через  силу  разомкнул,   словно   свинцовые,  веки:   наручники,..
автомобиль, полицейский рядом, полицейский впереди за рулем...
     -- А, дьявол!  -- выругался в этот момент водитель.  Огромный грузовик,
обогнав нашу машину,  неожиданно сбросил скорость: не позволяя  обойти себя,
он ушел влево и вернулся вправо, снова влево...
     Сержант  приказал  остановиться. Грузовик,  будто  нашаливший  ребенок,
выпустив клубы  черного дыма,  протяжно просигналил, рванулся  -- и  тут  же
скрылся за лесным поворотом.
     -- Напился, сволочь... Ты не приметил номер?
     -- Грязью был замызган.
     -- Ладно, Жан Клод, поторопись,.. -- разговаривали полицейские.
     Затем водитель почему-то вдруг осипшим голосом произнес:
     -- Он возвращается...
     -- Влево!!! -- рявкнул сержант... Но было поздно...
     Грузовик, уже развернувшись, урча мотором, вылетел из-за  деревьев  нам
навстречу. Он врезался в нас на полном ходу, протащил метров  сто по  шоссе,
корежа  и  сминая в гармошку,  превратив  автомобиль в  груду изуродованного
металла. И то, что я уцелел, -- чистое везение. Навалившийся на меня сержант
спас  мою жизнь, отдав за  нее свою. О водителе не приходится и говорить  --
его стерло в порошок.
     Мотор  машины-убийцы  заглох.  Кто-то выпрыгнул  из  кабины  на  бетон,
подошел к делу рук своих. Увы, я видел лишь затылок сержанта и часть салона.
     -- Ты перестарался, Руз, -- произнес где-то снаружи спокойный и тяжелый
голос, -- как мы теперь возьмем документы?
     --  Главное, чтобы они не достались им,..  -- отозвался голос потоньше,
юношеский, извиняющийся.
     -- А если  их там  вообще нет... Парис будет недоволен.  И времени, как
назло, нет. Неси канистру...
     Послышались торопливые шаги, потом вновь тяжелый голос:
     -- Обливай...
     Поверьте, мне стало все равно, пристрелят меня или переедут грузовиком,
-- все  лучше, чем сгореть  заживо...  Но  крик застрял у меня  в  горле...Я
услышал,  как  чиркнула спичка,  увидел,  как  вспыхнуло пламя,  взвилось  к
небу...
     Когда понимаешь, что конец  твой близок,  дышишь даже  не  страхом,  --
отчаянием  и  надеждой. Тем  отчаянием,  что способно задушить  надежду, той
надеждой, что обретает плоть через отчаяние... Ох, уж эта надежда, если б не
она, можно было  бы спокойно,  без  лишней  суеты ждать смерти.  Ну разве не
самая большая несправедливость, когда Его Величество Случай дает вам шанс, а
у последней черты, в последний миг, под гомерический смех  (вашим внутренним
голосом) его отнимает?
     И, если я остался жив, не злая ли это шутка случая, -- подумалось в тот
миг.
     С трудом освободившись из-под грузного тела сержанта, я нашел у него на
поясе ключ и открыл браслеты... Вообразите, что  Вас  поставили  к стенке  и
сказали -- помилуют, если успеете прочесть от  начала до конца "Отче наш..."
между  двумя ударами  сердца...Почти мгновенно  накаляющийся металл и воздух
сотворили вокруг  меня огнедышащую печь. Дверь не поддавалась. Окна сузились
до размера  бойниц. Я заметался  и уже не владел  собой.  Грузовик и в самом
деле сотворил  с нашим джипом нечто невероятное:  местами он выглядел, будто
израненный зверь, оттого и пол подо мной был вспорот, словно ножом. Я замер,
вдруг обнаружив эту зияющую дыру. Но было  ли у меня время на размышление...
Ломая ногти и пальцы, я  принялся  расширять  этот  единственный  мой путь к
спасению; и в те секунды, наверное, именно отчаяние придало мне силы -- я на
удивление быстро добился своего, но,  увидев бетон, понял --  слишком тесно,
не развернуться, не бежать, не спастись...Потом понял -- Ложь! И превратился
в змею, не иначе: извиваясь, просунулся сначала ногами, затем, содрав кожу с
мясом на  бедрах,  туловищем,  и,  наконец, --  плечами  и головой.  Заметил
придорожный столб, который едва не разрубил автомобиль, схватился за него и,
вытащив  себя, -- одежда на мне, изорванная  в клочья,  горела,-- скатился в
кювет,  в лужу и  грязь.  Обессиленный, я упал головой в дочерна замутненную
воду, глотнул ее, заскрипел на зубах песок;  но, приподнявшись, придавленный
прогремевшим взрывом, упал вновь.
     Лежал  я недолго. Мозг лихорадочно работал: "Быстрее, быстрее...  Уходи
отсюда!"  Я  пополз. Полез  на  коленях.  На  ногах  -- от дерева к  дереву.
Пошатываясь,  побежал. Сторонясь дорог и машин, домов и людей.  На  рассвете
вышел к Сене. Очень кстати  нашел телефон и в который раз за  сутки позвонил
Скотту. Он оказался дома.
     -- Мне необходима твоя помощь, Вильям, -- без предисловий сказал я.
     --  Морис?   Что  случилось?   Пять  утра,..  --   голос  его   казался
обеспокоенным и слабым.
     -- Где Элизабет?
     -- В клинике... разумеется...
     -- Ты уверен?
     -- Я ничего не понимаю...
     -- Прошу  тебя,  приезжай  немедленно, я  у  железнодорожного  моста  у
Ле-Пек, на левом берегу. Я сам к тебе выйду...
     Повесив трубку, я вдруг ощутил  слабость и головокружение; опустился на
пол телефонной  будки;  только теперь  осмотрел  кем-то заботливо  и надежно
наложенную на рану повязку, от души поблагодарил его про себя; в полузабытьи
просидел, наверное, с полчаса, затем поднялся и побрел к мосту...
     Может  быть, в унисон  моему  настроению, мост  в те  утренние часы был
одинок  и  тосклив. Я глядел  в убегающую  подо мной  воду реки, а  на  душе
"скребли кошки". Я  не фаталист,  но посудите сами  -- не  окажись  Элизабет
замешанной  в  эту историю, просто уверен: провидение не толкнуло бы меня на
авантюру с посещением дома Томашевского, и цепь событий  не выстроилась бы в
том нелепом порядке.
     Занятый  своими  мыслями,  я  скоро   дождался  Скотта.   Держался   он
настороженно и  неуверенно.  Мы поехали в клинику Рикардо. Дорогой я поведал
Вильяму  обо всех моих  злоключениях, и  он  слушал  очень  внимательно,  ни
однажды не перебив меня, ничего не спрашивая...
     --  Ты здорово  влип,  Морис,  --  после того, как я  замолчал,  тягуче
растягивая каждое слово, произнес Скотт.
     -- Где, по-твоему, сейчас Элизабет?
     -- Может быть,  в полиции... Не  знаю.  Прежде  всего  нужно  заявить в
полицию о ее побеге из клиники.
     -- А если мне сдаться?
     -- Ты  бредишь,  Морис?!  Если те,  с кем ты  связался, в кого стрелял,
действительно из спецслужб... Да они сделают из тебя козла отпущения... Нет,
только не это... За Элизабет душа болит, где она?
     -- Знать бы...
     --  Тебе потребуются  новые  документы. Я займусь этим,  достану  через
друзей. До той поры пересидишь  в клинике, кстати,  подлечишься  с больными,
некоторые из них тоже мнят себя Мегрэ, Шерлок Холмсами...
     Я пробыл в клинике Рикардо  две недели.  Сюда же на третий день полиция
вернула  Элизабет.  Судя  по  всему,  в ту ночь, к  моменту  приезда стражей
порядка,  ее уже  не было на  месте преступления. Мою жену  нашли на станции
Ашер спящей в мусорном  контейнере.  Раздувать шумиху по поводу случившегося
кому-то  очень не  хотелось,  лишь телевидение в  коротком  репортаже в двух
словах  обмолвилось  о погибших  в результате автокатастрофы  полицейских. К
исходу сего срока здоровье мое поправилось, благо пуля прошла навылет; Скотт
между тем держал слово: он вскоре передал мне документы на имя Артура Малса,
американца по происхождению.

        8.
     Мой дальнейший путь лежал в Сидней.  Я добрался до него без проблем, и,
наверное,  это принесло с собой ту успокоенность  и наивное  благодушие,  за
которое  я чуть было не поплатился. Огромный  полис встретил меня  привычным
городским  шумом,  тридцатиградусной  жарой  и свежим ветром с океана.  Я  с
истинным  наслаждением прошелся по набережной, полной  грудью вдыхая морской
воздух, вглядываясь  в  сверкающую  на солнце рыбьей чешуей океанскую гладь;
пляж, усеянный человеческими телами, отнюдь не всегда достойными восхищения,
-- единственное,  что  стоило  бы стереть в  этой  картине. Однако последнее
обстоятельство, признаюсь,  ничуть  не помешало  мне  на протяжении месяца с
раннего утра, оставив гостиницу, отправляться туда же, зарываться  в  песок,
лениво потягивая холодное пиво, пытать самого себя палящими лучами солнца, а
потом, уступая зною,  врезаться с разбега в обрушивающуюся на берег волну...
Словом, я  превратился  в  настоящего праздного  туриста, что,  замечу, меня
нисколько не тяготило. Скорее наоборот, я принимал это с радостью, отрешаясь
тем от навязчивых воспоминаний о недавнем прошлом.
     К  исходу четвертой недели пребывания в Сиднее мне уже стало  казаться,
что все  напрочь забыли о неком  канувшем  в лета Морисе де Санс, но  приезд
Филидора вновь все вернул на круги своя.
     Я возвратился с утренней пробежки, когда со слов  консьержки узнал, что
некий господин, назвавшийся моим другом, ожидает меня в баре. Встревоженный,
я описал ей сначала Скотта, затем Филидора  и, немного успокоившись, немедля
зашел в бар гостиницы.
     Велье  сидел  у стойки;  увидев меня,  бросил  смятые деньги за виски и
стремительно двинулся навстречу. Я даже не успел как следует разглядеть его.
Филидор хлопнул меня по плечу и, шепнув быстро:  "У нас минуты!"  -- потянул
за собой.
     Мы почти ворвались в мой номер.
     -- Твой  самолет  через  сорок  минут, --  огорошил меня  старый  друг.
Филидор  встал у окна  за занавеской и, наблюдая за входом в  гостиницу, все
поторапливал:
     -- Скорее, скорее, Морис...
     -- Черт возьми! -- неизвестно на кого разозлившись, вдруг возмутился я,
захлопывая несобранный чемодан, -- кто на этот раз? Полиция? Снова...
     Но мое  возмущение  оборвал стук  в  дверь. Мы замерли. Я  заметил, как
побледнел  Филидор.  Стук,  все  более  настойчивый,   повторился.  Я   было
направился в прихожую, однако Филидор остановил меня за руку, вышел вперед.
     -- Кто там? -- Спросил он.
     --  Сэр,  Вам  срочная почта, -- услышали  мы  услужливый  мальчишеский
голос.
     -- Оставьте под дверью...
     -- Слушаюсь, сэр.
     Это было письмо на имя Артура Малса.
     Филидор поднял конверт без  почтового  штемпеля, без обратного  адреса,
повертел в руках, даже принюхался, пожал недоуменно плечами. Письмо и мне не
внушало  доверия, но растворяющиеся  во  времени  минуты до  самолета словно
подстегивали...  Я,  не  мешкая,  вскрыл его  и  обнаружил  несколько  строк
следующего содержания:
     "Господину Артуру Малсу.
     Будьте сегодня в 9.00 утра в баре гостиницы.
     К Вам подойдет человек и назовет ВАШЕ ИМЯ.
     P.  S.  Пожалуйста,  не  злоупотребляйте  нашим  расположением  к  Вам.
Отложите Ваш  рейс  на  любое другое удобное  Вам  время.  И  последнее:  не
тревожьтесь  --  Вас  ждет  всего  лишь интересное и выгодное  в  финансовом
отношении предложение."
     -- Морис, я  полный идиот! Я  привел  их прямо к тебе,.. -- пробормотал
Филидор.
     -- Думаю, это  случилось бы рано или поздно... Есть какие-нибудь мысли?
-- спросил я.
     --  Тебе лучше поменять гостиницу и  отсидеться... А к ним пойду  я, --
мой старый друг был готов пожертвовать собой.
     --  Нет,  дружище...  Давай  наконец  поставим все точки  над  "i", мне
надоело бегать неизвестно от кого и непонятно почему. Если это спецслужбы  и
они ищут то, что кто-то, заметь, не я, а кто-то забрал из дома Томашевского,
тогда нам не  о  чем говорить,  это нелепая  ошибка... Я  не  имею  к  этому
никакого отношения.  Если  же меня собрались убрать или  похитить, все равно
кто, то к чему им выдавать себя с головой.
     -- Значит, идешь?
     -- Да, -- я был настроен очень решительно.
     Хотя до назначенной встречи оставался  еще час, мы спустились в бар.  С
утра  здесь  почти  никого  не  было,  и  лишь  один  пожилой,  но  могучего
телосложения господин с одутловатым лицом за столиком у входа  читал газету.
Мы расположились у стойки, заказали виски. Бармен с огромной, как две тыквы,
головой мутанта  и  сколь  огромными, столь  и  прекрасными голубыми глазами
молча кивнул,  подал бутылку,  наполнил бокалы и, не смея мешать нам, отошел
как можно дальше.
     -- Теперь рассказывай, -- обратился я к Филидору.
     Он, по своему обыкновению, пожал плечами.
     -- Морис, Морис... До сих пор не могу понять, как тебя угораздило...
     О,   Филидор  мог  бы  сойти  за  проповедника,  так  он  любил  читать
нравоучения. Я  попросил  его избавить меня от  них... Он только усмехнулся,
сделал глоток виски... и начал...
     --  Скотт связался  со мной сразу  после того,  как  Вы расстались.  На
следующий день я вернулся в Париж  и узнал  уже все  в  подробностях.  Затем
Скотт неожиданно исчез,  а когда появился через несколько дней снова, ничего
не объяснив, стал меня всячески избегать.  Примерно тогда же я заметил,  что
за мной следят. Вначале не придал этому значения. Потом -- два обыска у тебя
в  Сен-Клу, и в  тот же день у меня. Все вверх дном перевернули... Позавчера
меня попытались похитить. Случай выручил. А  вчера вечером --  звонок. Он не
назвал себя. Сказал, что тебе угрожает опасность, что найду  тебя в Сиднее в
этой гостинице... Скотту было известно твое местонахождение?
     -- Трудно сказать... Вряд ли. Скотт брал мне билет до Канберры.
     -- И все таки... еще не поздно избежать встречи.
     -- Нет, а возможно, уже и поздно...
     Я принялся  расспрашивать его о Патриции,  о  Элизабет, о  Париже... За
разговором мы, казалось, забыли о том, зачем пришли сюда.
     -- Без пяти,.. -- посмотрел я на часы.
     Посетителей  в  баре  немного  прибавилось.  Недалеко  от  господина  с
одутловатым  лицом  за столиком  скучала блондинка лет двадцати,  а в темном
углу напротив нее устроился молодой  человек, почти мальчик, не сводивший  с
красавицы взгляда.
     Ровно в девять вошел сухопарый, долговязый старик  в дорогом костюме, с
тростью, с  массивным  дорогим  перстнем на правой руке,  которая эту трость
несла. Однако  к  нам он, как  мы того  ждали,  не подошел, а сразу подсел к
блондинке.  Очевидно,  они  были  знакомы.  Молодой  человек  в темном  углу
разочарованно отвернулся и, окликнув официантку, попросил бренди.
     В  9.05 на  пороге показался моложавого  вида господин  лет пятидесяти,
по-видимому, только что с теннисного корта: судя  по взмыленной спине, играл
он достаточно долго. Но, выпив у стойки апельсинового сока, он тут же ушел.
     --  Они  не  пунктуальны,  --  проводив  теннисиста  взглядом,  заметил
Филидор.
     В это время господин с одутловатым лицом отложил свою газету...
     -- Прошу прощения,.. -- приблизившись, обратился ко мне он.
     Я покосился на него, не потрудившись повернуться к нему лицом.
     -- Если  не ошибаюсь, Морис де Санс... -- не думаю,  чтобы  кто-нибудь,
кроме меня и Филидора, слышали его речь.
     -- Мое имя Артур Малс, -- так же тихо и спокойно ответил я, по-прежнему
не изменяя своей позе.
     -- Да,  да, конечно... Нам лучше  бы поговорить, если не возражаете, на
свежем воздухе. Здесь, знаете ли, душно...
     Мы вышли  из гостиницы,  направились вдоль набережной. Филидор следовал
за нами в десяти шагах.
     --  Мсье  де  Санс,  или  мистер  Малс,   если  Вам  угодно,  позвольте
представиться: Роберто, просто Роберто, сотрудник ИНТЕРПОЛа...
     -- Вы арестуете меня?
     -- Нет, это не входит в мои инструкции.
     -- Что же Вам от меня надо?
     --  Правду...  Итак,  когда  Вы  впервые  познакомились  с  профессором
Томашевским?
     На его первые вопросы ответы мои были скупы, но чем больше мы говорили,
тем большее расположение к нему чувствовал Ваш покорный слуга. В сущности, я
ничего от него не скрыл и рассказ свой закончил словами:
     -- Вот, кажется, и все,.. Так о каком предложении шла в письме речь?
     -- Неужели  Вы еще  не  догадались, что письмо  принадлежало не мне? --
сказал Роберто и поджал губы.
     --  Дьявол  ! --  вырвалось  у меня, я не ожидал такого  ответа.  -- Но
почему тогда эта встреча не состоялась?
     -- Уверен, они и сейчас наблюдают за нами.
     Я  механически  оглянулся  по  сторонам, назад,  и  вновь  обратился  к
Роберто.
     -- Может быть, теперь Вы удовлетворите мое любопытство?
     -- Если смогу...
     -- Вы не собираетесь меня арестовывать -- почему?
     --  Может  быть,   потому,  что  мы  разобрались  в  Вашем  деле  лучше
остальных... к тому же тот, в кого стреляли Вы, -- жив...
     Уже только за одну эту весть я был благодарен Роберто.
     -- И он действительно агент одной из спецслужб.
     -- Стало быть, это они столь живо интересуются моей скромной персоной?
     -- И они, причем совершенно независимо  от нас, у них свои версии, своя
игра.
     И  мы,  не забудьте,.. но есть еще третья  сторона.  Я говорю о Парисе.
Вероятнее всего, что от его людей Вы получили сегодня письмо. Дорогой Артур,
волею обстоятельств Вы втянуты в скверную  историю и ни на  йоту  не отдаете
себе  отчета  в  том, насколько  это  затрагивает интересы  многих и  многих
людей... Большего я Вам сказать не могу, не имею права...
     То,  что  я  услышал  из  уст  полицейского,  заставило  меня  по-иному
взглянуть на происшедшие события;.. Роберто же продолжал:
     -- Но, думаю, мы сможем Вам  помочь...  Мы  хотим позаботиться  о Вашей
безопасности.
     "С какой стати?" -- подумал я.
     -- ...Со мной документы на  имя Роберто Ленурье и контракт на два года,
подписанный с компанией "NN".
     -- И чем она занимается, эта компания? -- недоверчиво спросил я.
     --  Ей  принадлежит   некая   глубоководная  лаборатория.   У  нас  нет
возможности  спрятать Вас под землей, так сделаем это под водой. Ну,  а  что
касается  непосредственно  Вашей будущей работы,  то она соответствует Вашей
специальности,  и,  поверьте,  это  выгодный  контракт,  хотя  дело,  как Вы
понимаете, не в этом... Ну же, держите...
     -- Кажется, я не давал согласия сотрудничать с ИНТЕРПОЛом.
     ...Отвратительно осознавать, что ты не  более  чем  марионетка  в чужих
руках...
     -- Ровно через сорок восемь  минут, -- Роберто посмотрел на часы, --  у
Вас самолет в Гонконг, там  Вас встретят и сопроводят уже на другом самолете
в Токио.
     -- Ваше  начальство  так  печется о  моем благе,..  -- полный сарказма,
произнес я.
     Казалось, только теперь Роберто понял, что с его предложением отнюдь не
согласны, он даже пришел в некоторое замешательство.
     -- Вы правы...  Это не банальная  благотворительность,  --  он говорил,
взвешивая каждое  слово, -- но нам от Вас требуются лишь две вещи: чтобы Вас
никто  не  нашел  и  чтобы Вы  остались целы и  невредимы...  Вас  что-то не
устраивает?
     -- Я просто хочу понять...
     --  Зачем?..--  он  уже полностью контролировал ситуацию,  -- Думаю, Вы
догадываетесь: чтобы направить всех по ложному следу... В конце концов у Вас
нет выбора.
     Выбора у меня действительно не было.
     -- А Вашего друга отошлите знаком. Надеюсь, его они оставят в покое.

        9.
     Так я попал на "Большой Джо".
     "Большим Джо" назывался стационарный подводный исследовательский центр.
Находился он на глубине многих сотен метров. Мне говорили  --  снаружи центр
напоминает полусферу, прилепившуюся к морскому дну... Не видел, не довелось.
     Из  безвестного рыбачьего  поселка на  восточном побережье Хоккайдо  мы
вышли  на быстроходном катере в море. Очень скоро нашли судно, принадлежащее
"NN", которое держало курс в район Центра.
     Еще не  взойдя на  корабль, я  узнал,  что моими спутниками  на станцию
будут трое господ. Во время плавания у меня было время познакомиться с ними.
     Начну с  Ежи Стовецки. Про себя он сказал, что недавно окончил Кембридж
по  специальности  инженер  по  радиоэлектронике.  Он был неширок в  плечах,
худощав  и ростом  выше  среднего,  длиннолицый;  его лицо ваяла  молодость,
высокий  лоб прикрывала тяжелая  светлая  прядь волос, черные глаза смотрели
насмешливо,  не задерживаясь на  собеседнике,  и эта насмешливость  странным
образом сочеталась в нем с вызывающим и холодным высокомерием аристократа.
     Вторым был Жорж Дудинкоф, мой коллега, однако нейрохирург: беловолосый,
с лицом, словно сморщенная мочалка, с  колючим взглядом. Если бы  не  фигура
атлета, он вполне мог бы сойти за  столетнего старца. Подстать его внешности
был и характер -- когда он говорил, мир словно обретал лишь темные и мертвые
краски. И с первых минут искренне испытывая к Жоржу расположение, я старался
ни в чем не спорить с ним.
     Третьим  и  последним был Эди  Кадо  -- молчаливый, замкнутый господин,
державшийся  все  время  особняком.  Плотный,  приземистый, с  пробивающейся
лысиной,  большелобый,  с крупный  мясистым  носом  и  по-жабьи  выпученными
глазами.
     О месте и целях нашей будущей работы мы  почти  не  говорили, наверное,
потому,  что  сведениями  располагали  весьма  скудными. Знали  только,  что
"Большой Джо"  -- частная собственность компании  и  что  круг  исследований
здесь не ограничен какой-либо конкретной областью науки.
     Надо  сказать,  что путь наш  был недолог,  а по  его  завершению  всех
четверых ожидало путешествие на батискафе.
     После того, как батискаф  оказался  внутри подводного саркофага,  вновь
прибывших поместили в так называемую дезинфекционную камеру, продержав в ней
полных  два  часа.  У  выхода  из нее  нас  встречал  внушительных  размеров
чернокожий мужчина лет сорока, с красивым лицом, в облегающем могучую фигуру
серебристом комбинезоне.
     --  Здравствуйте, господа, -- оценивающе оглядел он  каждого, --  Добро
пожаловать на "Большой Джо".
     -- Это что еще за обезьяна, -- шепнул мне Ежи.
     -- Майкл Шелтон -- ваш шеф, -- чернокожий слегка склонил голову.
     Я выразительно посмотрел на Ежи -- он ничуть не смутился, только лукаво
улыбнулся.
     --  Пойдемте,  господа,  --  Шелтон  повел  нас  за  собой, уже на ходу
продолжая вводить в курс дела.
     --  Я покажу Вам  ваши каюты. Сегодня вы отдыхаете, к работе приступите
завтра. Тогда  и получите дальнейшие инструкции. Обедать можете у себя или в
столовой...  впрочем, чувствуйте  себя как дома, думаю,  во  всем остальном,
касающемся мелочей,  разберетесь  сами...  А  вот  и  Ваша  каюта,  господин
Ленурье... Недолго думая, поблагодарив шефа, я удалился в свои апартаменты.
     Громко сказано -- "апартаменты":  пенал крупного сечения  два на четыре
метра,  где,  однако,  нашлось  место  для  койки,  стола,  кресла,  бара  и
компьютера.
     Вдруг безумно захотелось спать, и в том не было ничего удивительного --
все эти перелеты меня  порядком измотали.  Мне не составило бы труда уснуть,
но,  как только я сомкнул  веки, раздался бесцеремонный стук в  дверь. Не на
шутку рассердившись, я все же потянулся к пульту у изголовья -- люк бесшумно
ушел в  стену,  впуская  двухметрового  великана,  немногим  моложе  меня, с
открытым  и  чистым лицом,  и в том  же комбинезоне:  право, этот  пенал был
рассчитан явно не на него.
     -- Привет  старик!  --  пробасил  мой незваный  гость, ставя  на столик
бутылку виски  и присаживаясь  на койку,  --  Боб, инженер первого уровня...
Выпьем? -- подмигнул он.
     -- Роберто Ленурье...  Боб, дружище,  извини,  чертовски устал, --  как
можно мягче попытался сказать я.
     -- Роберто! Да здесь пить нечего! -- улыбался во весь оскал зубов Боб.
     Он почти заставил меня наполнить  бокал, но едва я прикоснулся к  нему,
как Боб живо обернулся на шаги в коридоре и воскликнул:
     -- Эй ты, урод!!!
     Через открытый люк я увидел  мутанта. У  него  был выпирающий массивный
лоб, глубоко  посаженные и умные глаза, но вновь две головы,  что сидели  на
толстых сильных шеях одного широченного короткого прямоугольного туловища, у
которого были две руки и четыре ноги, кривых и тонких.
     -- Урод!!! -- Боб закипел от  ярости, -- я  же сказал, не попадайся мне
больше.
     --  Господин  Брайтон!  --  оборвал  его   карлик-мутант   и  продолжил
надтреснутым  неприятным  голосом   одной  из  своих  голов,  подчеркнуто  с
презрением выделяя  каждое слово,  --  Господин  Брайтон, это  переходит все
границы.
     И ту же секунду он неожиданно обратился ко мне:
     -- Собственно, я к Вам, господин Ленурье.
     Боб не дал ему договорить.
     -- Что?! -- вскричал верзила.
     Боб Брайтон, бурей ворвавшийся в коридор, схватил карлика повыше пояса,
поднял  над  собой,  а  затем,  бросив его о  стену,  нанес  всего  один, но
убийственный удар куда-то под дых. То,  как все четыре глаза вдруг синхронно
округлились, едва  не выскочив из орбит, со стороны, может быть, и выглядело
забавным, но у меня  это вызвало лишь чувство жалости. Каждый рот его широко
раскрылся, пытаясь поймать воздух, но тут же ртом и носом хлынула кровь.
     Победитель мог торжествовать, впрочем, так оно и было.
     -- Позвольте, -- отстранил я Брайтона, склоняясь над мутантом.
     Заметив,  что  я  не  разделяю  его  хорошего  настроения,  к  тому  же
недовольный моим поведением, Боб разозлился и на меня.
     -- Отойди -- прогремел он.
     -- Но дело дрянь, -- не поднимая на него глаз, сказал я.
     -- Задавлю! -- это было словно раскаты грома.
     Мне бы испугаться, но внезапно я услышал ироничный голос Ежи:
     -- "Сколько лишних слов",
     Я  повернул голову: он стоял  в пяти шагах  за Бобом, а  чуть поодаль и
Жорж Дудинкоф.
     -- Честное слово, на Вашем месте я отправился бы спать, --  сказал Ежи,
сопроводив свой совет лучезарной улыбкой.
     На мгновение Боб Брайтон то ли удивился, то ли растерялся.
     -- Это ты мне, сопляк!
     Ежи скорчил гримасу: "Да вы грубиян, сэр!".
     -- Сопляк, -- заревел Боб и двинулся на смельчака.
     -- Еще шаг  -- и я стреляю!  --  подал  теперь голос Жорж, и в руке его
оказался крошечный пистолетик.
     Нет, ничто не могло отрезвить Боба...
     Ежи  отлетел  в  сторону,  едва устояв на ногах,  но  о  нем забыли  --
настоящим  раздражителем   стал  Жорж.   В  том,  что  он  выстрелит,  я  не
сомневался...
     Впрочем, сказав, что ничто не могло отрезвить Боба, я ошибся. Появление
босса преобразило Брайтона мгновенно. Он застыл истуканом, изобразив на лице
раскаяние.
     --  У  Вас проблемы, Боб?  -- не скрывая иронии, спросил Майкл  Шелтон.
Однако, увидев распластавшегося на полу карлика, он  нахмурился. -- Брайтон,
ближайшим рельсом Вы будете отправлены на  землю, а  до  того я запрещаю Вам
покидать каюту... Господин Дудинкоф, пистолет! Вам должно быть известно, что
на станции запрещается даже хранить оружие.
     -- Думаю,  если бы это правило  соблюдалось  столь неукоснительно, этот
господин не лежал бы сейчас в луже крови,  -- язвительно заметил  Ежи. Жорж,
напротив, молча протянул Шелтону свою "игрушку".
     -- Господа, помогите перенести этого несчастного в медицинский блок...
     Очень  скоро  карлик  оказался  на операционном столе.  Положение  было
серьезным. Шелтон  попросил Ежи позвать  господина из шестнадцатой каюты. --
"Он хирург, к тому же без  него  нам не справиться",  -- так  он пояснил эту
просьбу; тем не менее операцию мы начали втроем.
     -- Сэр! -- Минуты через  три-четыре нарушил  напряженную тишину  чей-то
голос, я готов был поклясться, что это был голос  карлика. Я  опешил, поднял
глаза и едва не выронил  зажим. Приготовившийся ассистировать вместе со мной
Шелтону и стоявший у стола доктор, я готов был поклясться, -- был Ламоль; от
лежащего  под  наркозом  двойника  он  отличался  лишь  ростом  и,  пожалуй,
возрастом.
     -- Ленурье! -- строго окликнул меня шеф.
     Я  пришел в себя... Спустя полчаса все благополучно  завершилось.  Вряд
ли, конечно, карлик смог бы приступить к работе в ближайший месяц, но угроза
для его жизни миновала.
     -- Знакомьтесь, Ламоль-младший, -- представил мне двойника Шелтон.
     Повторюсь,  этот Ламоль не был карликом.  Он был одного со мной  роста,
чуть выше среднего, и, разумеется, в два раза шире своей меньшей копии.
     --   Кстати,   пока  его   отец  не  выздоровеет  окончательно  --  ваш
руководитель группы, -- тут Шелтон как-то очень заметно осекся и внимательно
посмотрел на меня, затем обратился уже к мутанту  -- в вашу  группу войдет и
Ежи Стовецки, и постарайтесь завершить эксперимент с обезьянами...
     * * *
     Ужинали я и Ежи в  столовой, причем одни. И только вошедший сюда  Майкл
Шелтон развеял наше недоумение.
     -- На "Большом Джо" все просто помешались на бильярде, сегодня поединок
"титанов": Ламоль-младший против Циклопа.
     На Ежи это известие произвело совершенно неожиданный эффект, вполголоса
он  заговорил  скороговоркой, а  глаза его  загорелись,  словно  у  ребенка,
оказавшегося в салоне игрушек.
     -- Роберто, откроюсь тебе, мало того, что я азартный  человек, я  еще и
раб этой игры... Я не играл уже почти неделю! выпалил он на одном дыхании.
     Увы, мне,  как  человеку,  равнодушному  к бильярду,  пришлось  покорно
согласиться:
     -- Что ж, надеюсь, нас это развлечет.
     Когда  мы  присоединилась  к собравшимся в  кают-компании,  сражение на
зеленом сукне  было в самом разгаре. Циклопом  оказался  совсем юный на  вид
невысокий  блондин приятной  наружности,  с обычными двумя  глазами, серыми,
прищуренными: играл он одной  левой, правая же рука, судя по всему, являлась
чем-то  вроде балласта. Поразительно, как он еще  ухитрялся наносить точные,
порой виртуозные удары кием.
     -- Но почему Циклоп? -- тихо спросил я Ежи.
     -- Вот и Вы, господа! -- подошел к  нам Жорж Дудинкоф, -- жаль, что  вы
пропустили  начало,  прилично  играют.  Говорят  им  нет равных на  станции.
Особенно хорош урод.
     -- Циклоп -- имя или прозвище, -- поинтересовался я.
     --  Не знаю, его все так называют. И раз его это устраивает, то не  все
ли равно...
     Не прошло и десяти минут, как мы убедились в обратном.
     --  Циклоп,  дружище,  вы  проиграли,--  словно  извиняясь,  проговорил
Ламоль-младший, но  соперник  во внезапном,  казалось,  для  него  бешенстве
бросил кий на стол.
     --  Артур  Крайс, мое имя  Артур  Крайс --  вне себя  зашипел он, -- ты
хорошо усвоил?
     -- Извини,  Артур, ради Бога  извини, --  похоже, удивился Ламоль, -- к
тому же  у меня есть  предложение: давай уравняем  шансы, я тоже буду играть
одной левой. По рукам?
     -- Тварь двухголовая, ты смеешь ставить мне условия?! Мне, человеку, --
было видно, что слова примирения  причинили Крайсу боль,  которая принесла с
собой злобу...
     Ламоль  побледнел, но ни  голосом,  ни взглядом,  ни жестом не выдал ни
обиды,  ни  тем более  страха, он  скорее  растерялся,  словно  малое  дитя,
оставшееся без родителей.
     -- Еще раз извините, господа,  --  чуть слышно молвил мутант и поспешно
стал пробираться через толпу зрителей.
     Но  ряды   сомкнулись.  Ламоля   вытолкнули  в  средину  круга.   Глаза
двухголового искали хоть чьей-то поддержки, в них была только растерянность.
Круг  угрожающе  сузился. И мрачные, и откровенно жестокие, и  издевательски
насмешливые, и презрительно холодные лица "homo sapiens", а не мутанта стали
мне омерзительны. Эти люди, верно, готовились вершить суд Линча.
     -- Бесчестная игра,  господа, -- вырвалось у меня; и тут  же я заметил,
как брезгливо скривились губы Жоржа Дудинкофа.
     -- Ленурье, Вы шутите, -- высокомерно обронил он.
     --  Разве Вы не  с нами, Жорж? -- выступил  из-за  моей  спины Ежи; его
голос, как обычно, не лишенный иронии, был, однако, достаточно тверд.
     Но я  уже решился --  и мнение Жоржа,  и  даже поддержка  Ежи ничуть не
трогали  меня. Воспользовавшись минутным  замешательством среди  сотрудников
центра,  вызванного моими словами,  я стремительно  протиснулся  к Ламолю и,
увлекая за собой, не медля, вытащил его из живого кольца. Я надеялся, что мы
успеем покинуть кают-компанию прежде, чем наши противники опомнятся.
     --  Господин Ламоль...  господин Ламоль,  примите мои извинения, я  был
неправ.
     Это Крайс преградил нам путь.
     Что-то на секунду удержало Ламоля, и рука  Крайса повисла в воздухе, но
неловкая пауза затянулась,  и  он,  очевидно,  счел  себя  просто  обязанным
обменяться с Циклопом рукопожатием.
     Ладони их едва  коснулись, но  двухголовый вдруг вздрогнул, по телу его
пробежала  дрожь,  оба  лица  исказились, но  левое,  мертвенно-бледное,  на
какие-то  мгновения  стало прежним, глянуло  на  меня с мольбой  и болью, и,
наконец, судорога  свела все мышцы, так  что  обе головы забились в жестоком
ознобе...
     Я выругался и прямой правой нанес удар в подбородок  Артуру  Крайсу. И,
наверное,  больше  от неожиданности, нежели  от тяжести моего  кулака Циклоп
отшатнулся  от  Ламоля,  оступился  и  упал  на  пол.  Как  только  руки  их
расцепились, с двухголового  будто  спало заклятие -- он овладел собой почти
сразу, хотя и оставался совершенно бледным.
     Подоспел Ежи. Мы  взяли Ламоля  с двух  сторон, помогли ему идти. Жорж,
предупреждая столкновение, все же последовал за нами, прикрывая наш отход. В
этот момент, когда, казалось, все  неприятности позади,  в дверях возник Эди
Кадо,.. он взглядом впился в Ежи, но обратился ко всем.
     --  Минуту  внимания,  господа! В  силу  сложившихся  обстоятельств г-н
Шелтон  не может в данный момент представить меня лично... Мое имя Эди Кадо,
я направлен сюда службой  безопасности нашей  компании.  Есть все  основания
предполагать,  что один из вас  проник на станцию по  подложным  документам,
более  того,  этот  человек,  вероятно,  является   членом  террористической
организации "Наследники" и разыскивается ИНТЕРПОЛом...
     Словно выжидая, когда его слова дойдут  до сознания всех, он прервался,
а затем  произнес: "Господа!.."  -- и что-то еще... как вдруг всеподавляющий
грохот взрыва заглушил  его речь... но что я  заметил, так  это вытянувшееся
лицо Крайса.

        10.
     Все было  забыто. Все  бежали  к головному  отсеку  и думали об  одном.
Только  об  одном...  Ушли  прочь  все распри,  все мысли,  все  мечты,  все
огорчения, вся обиды  и суета... Только об  одном -- о пожаре,  и о том, что
его надо потушить...
     Завывание  сирены почти  перекрывал режущий слух  свист  --  автоматика
сигнализировала  о  превышении  допустимого  уровня  радиации:  без   защиты
спецснаряжения она  уничтожила бы нас уже в первые минуты. Я бежал  и  видел
спины впереди  себя,  кто-то  бежал  справа, а  слева --  Ежи  Стовецки,  и,
наверное, где-то рядом были Жорж, Эди Кадо, Ламоль-младший...
     В  головном отсеке, как и  повсюду, осталось лишь  аварийное освещение.
Майкл Шелтон  сидел в кресле у пульта, а по  обе стороны  от него находились
два его помощника. Босс  держался  так, словно  это были только учения, и не
казался даже  взволнованным. Он отдавал приказы, направлял своих подчиненных
в  ту  или иную горячую (в прямом  и переносном смысле)  точку и трогательно
просил каждого беречь себя.
     Я и Ежи должны были взять Брайтона и вместе с ним, проникнув в комплекс
"А", обследовать, устранить повреждения и, если это будет возможно, привести
в действие локальную систему пожаротушения "Эй-Би".
     Снова бегом, теперь к соседней с моей каюте 23.
     Мы  нашли люк открытым. Боба не было... Мы не знали, на что и решиться.
Возвращаться к Шелтону? Но что, если от нас зависела жизнь станции... идти к
комплексу  "А"?  Попытаться  обойтись без Брайтона? Но  станция была слишком
сложной  конструкцией,..   к   тому   же   этот   хаос...   Положение   спас
Ламоль-младший.  Он  направлялся  к  отцу  в  медицинский  блок,  чтобы, как
приказал  Шелтон,  поместить  его  в  анабиозную камеру,  едва  ли  не самое
безопасное место на станции, но встретил нас.
     -- Брайтон исчез! -- воскликнул я.
     Ламоль знал о поставленной перед нами задаче и не дал договорить, он на
миг остановился, потом крикнул: "Не отставайте!" -- и повел за собой.
     Коридоры, лестницы, коридоры...  Мы спускались все ниже и ниже.  Свист,
наполнявший станцию, становился все пронзительнее. Сама  по  себе  радиация,
невидимая, не  пугала нас так, как чисто психологически довлел над нами этот
свист. Одновременно росла температура. И вдруг раздавался треск...  рушились
перегородки, они вздувались,  изгибались, лопались, словно и не были созданы
из  жаропрочных  материалов...  Наконец мы  достигли комплекса "А". Какой-то
человек промелькнул среди зарослей конструкций и исчез в дыму...
     -- Сюда! -- позвал нас ушедший вперед Ламоль, -- это здесь.
     Всего несколько шагов отделяли меня и  Ежи от двухголового, но  с новым
взрывом рухнувшая ферма сотворила между  нами реку огня, преодолеть  которую
было немыслимо. Не сговариваясь, мы двинулись в обход, по  другой  лестнице,
вскарабкались  на  нее  и  обнаружили,  что  упавшей  фермой она  разрублена
посередине  -- не  иначе судьбой уготовано  нам испытание на прочность:  два
метра в полете над пропастью, где бушует пламя...
     Малодушие овладело мной.  Я  сделал шаг назад. А Ежи  прыгнул,  но, уже
одолев пропасть, оглянувшись на  меня,  вдруг поскользнулся, сорвался вниз и
повис на одной руке.
     -- Ежи, -- заскрипел я зубами... и, отступая, но для разбега, пошел ему
на помощь...
     Это был спор -- кто же из нас двоих удачливее и проворнее: то ли огонь,
с каждой секундой все выше взметавшийся жадными  языками  пламени, то  ли я,
пытавшийся  поймать  свободную руку  Ежи...  Наш  спор  прервали...  Я  едва
сохранял  равновесие,  находясь на  узкой конструкции,  не имея  возможности
подстраховаться,  всецело занятый  спасением  товарища, когда  кто-то  сзади
столкнул меня в бездну... Ее дыхание --  раскаленный воздух,  и убийственная
мысль в голове: "Все кончено"...
     В тот миг все  и в самом деле должно было кончиться. Но следующий взрыв
на лету подхватил  меня и  Ежи и отбросил прочь... несущий смерть, он вырвал
нас у смерти... А вслед  за этим  лестница,  на которой я  только что стоял,
обрушилась  в  распахнувшую  свои объятия  преисподнюю,  обрушилась вместе с
человеком, может быть, намеренно покусившимся на наши жизни.
     Можно сказать, что мы отделались лишь испугом  (если  только было время
испугаться),   и  теперь  оказались  рядом  с   Ламолем.  Он  один  старался
разобраться  в  хитросплетениях  проводов  и  электронных  плат,  укрытых от
пламени  в ящике, напомнившем  мне несгораемый  сейф.  Повреждения,  главным
образом благодаря Ежи, мы устранили достаточно быстро. Пора было уходить.
     -- Там Артур Крайс! -- остановил нас Ламоль.
     --  Черт  возьми,  если это Крайс хотел покончить с нами, тем хуже  для
него, -- не сдержался я.
     -- Так это или нет, а он молит о помощи, -- возразил двухголовый.
     Ламоль больше не слушал меня. Он оставил нас и шагнул в ад.
     Никто,  ни один человек,  даже в наших  сверхсовременных скафандрах, не
сумел бы вернуться оттуда живым. Потому,  что это был АД!  Как зачарованные,
наблюдали  мы  неистовство  и мощь обезумевшей  стихии, и  мне думалось, что
своим безумием она заразила и Ламоля.
     -- Пойдем! -- выдавил из себя я.
     -- Нет, подожди. Он  выйдет, --  полный  странной для меня уверенности,
произнес Ежи, не отрывая взгляда от огня.
     Он не ошибся. Ламоль вышел. На руках у него был Крайс.
     По  щекам левой головы мутанта, без шлема,  волос, ресниц,  обожженной,
лишенной бровей, катились две крупные слезы. Левой, потому  что... правой не
было. Но  сейчас,  вспоминая все это, я поражаюсь  другим: как мог  он тогда
вынести радиацию  и губительный  жар,  смертельный  для всего  живого,  если
герметичность скафандра была нарушена?! НЕ МОГ И ВСЕ ТУТ! -- упрямо  твердит
мой разум. Ламоль же, который должен погибнуть, -- не  погиб, он стоял перед
нами, словно насмехаясь над нашими, нет, над моими представлениями о пределе
человеческих возможностей.
     Крайс,   тот,   кто  раньше  назывался   приятным  молодым   человеком,
превратился в некое неземное создание с обуглившимся черепом. И все же Артур
Крайс еще дышал, что явилось для меня очередной загадкой.
     Мы двинулись в  обратный путь. Впереди Ламоль, позади я и Ежи с раненым
на  руках... Тот  последний взрыв, тот  самый страшный взрыв,..  подписавший
смертный приговор "Большому Джо", произошел в момент, когда мы уже выбрались
наверх, покинули технические модули,  когда я уже видел  коридор,  ведущий к
моей каюте...
     Ужасающий  грохот...  какие-то  мгновения...  и  огонь,  словно  горная
лавина, пронесся по станции. Гул все нарастал и, казалось, скоро должен  был
обрести способность убивать сам по себе... для меня же все стихло...
     Не знаю, как долго я лежал без сознания. Пробуждение было безрадостным.
Меня  окружал  полумрак,  погас  даже  тусклый  красноватый  свет,  и лишь в
отблесках  торжествующего пламени мог видеть я картину всеобщего разрушения.
Пожар наслаждался властью, как истинный гурман, растягивая удовольствие...
     "Неужели один?!" -- словно кто-то откликнулся внутри меня.
     Может быть, то мой страх говорил.
     Я    бродил     по    тому,    что    раньше     обозначали     словами
"научно-исследовательский   центр",   "станция",  --   и  находил   трупы...
инженеров, врачей,.. Эди Кадо, не выполнившего свой долг до конца,  Шелтона,
в кресле у пульта...
     Страх,  крадучись,  брал  за горло...  Страх  всепоглощающий... Это  не
зависело от меня.
     "Сколько их..., молодых, честолюбивых, сильных и мужественных, навсегда
теперь похоронено на дне океана,.. но быть похороненным заживо..."
     Страх не смерти. Страх одиночества... Я едва не сорвался на крик.
     Незаметно для себя я приблизился к медицинскому блоку, вошел и замер.
     -- Хм,..  компания  все  та  же, --  зло  произнес Брайтон.  С каким-то
продолговатым предметом в руке, очевидно, служившим ему  оружием, он стоял у
операционного  стола, на  который всем телом навалился Ламоль-младший; рядом
на  полу  лежал  его  отец,  вне  сомнений  --  уже  мертвый,  с  застывшим,
остекленевшим взглядом<u>,</u> берущим за душу.
     -- И вы абсолютно правы, Боб, -- сказал Ежи,  возникая  из  темноты, за
спиной Брайтона.
     Боб вздрогнул  и  резким  движением всего туловища  повернулся  на звук
голоса. Стовецки, почему-то в скафандре со снятым шлемом, широко улыбнулся и
будто  хотел  сказать что-то еще, но далее случилось непостижимое -- из  его
рта ударила  молния,  по крайней мере, со стороны  это выглядело именно так,
она разбила стекло  шлема  Брайтона. В следующий миг  Боб почернел и  рухнул
лицом вниз.
     -- Ежи, -- выдохнул я от удивления.
     -- Все  под контролем, Роберто, --  молвил  Ежи, по своему  обыкновению
насмешливо посмотрел на меня и подошел к столу, где лежал Ламоль-младший.
     -- Что это было? -- не понимая, что происходит, спросил я, делая к нему
шаг.
     -- Стой там! -- остановил меня Ежи, повысив голос.
     -- Черт, что с тобой? -- сказал я,  но за этими своими словами вспомнил
об Эди Кадо.
     --  Слушай меня  внимательно. Через несколько минут  станция  погибнет.
Поврежден корпус. Пока воздух удерживается тонкой оболочкой, рассчитанной на
определенное время,  обычно  достаточное для того,  чтобы  залатать  дыру...
однако уже некому...
     -- Допустим, но откуда такая  осведомленность? -- довольно резким тоном
сказал я.
     -- От черной обезьяны...
     -- От Шелтона? Он мертв...
     -- Так вот, единственный шанс -- эти две анабиозные камеры. Правда, они
-- только эксперимент,  но, будем надеяться, успешный. Рано или  поздно сюда
придут  спасатели.  Возникает  одна проблема:  тому, кто в нее ляжет, самому
себя не упаковать, необходим кто-то снаружи... но я и здесь нашел выход...
     -- Чего ты хочешь? -- перебил я его.
     -- Ты вспомни Шелтона... я убил его... Морис де Санс.
     Почему  он сказал, что убил...  возможно это была  угроза. Ежи  скривил
губы в безобразной улыбке (впрочем, тогда вряд ли я мог быть объективен), он
смотрел на меня не мигая и, кажется, не дышал.
     -- Чего ты хочешь? -- ничуть не изменившимся голосом повторил я.
     -- Эди Кадо, кажется, уже  представил меня... нет? Ах да, он не сказал,
что я мутант. Это не оружие, это мой язык. Он способен нести электричество и
быть  ядовитым,  и  отсюда,  с восьми  метров,  я без труда достану  тебя...
Надеюсь, до этого не дойдет. Я не хочу тебе зла, не хочу угрожать, даже хочу
помочь... ведь я твой должник, Морис.
     -- Время уходит, -- почти безразлично сказал я.
     -- Где кейс Томашевского? -- его лицо впервые стало серьезным.
     -- У меня его нет,.. -- почти не задумываясь, ответил я.
     -- Это очень важно  для нас... Пойми, Роберто, как  бы  то ни  было, мы
уничтожим работы Томашевского, и никто, и ничто не остановит нас... Это наше
право.
     Ежи пытался договориться со мной по-доброму, по-видимому, действительно
считая себя  обязанным мне жизнью,  не желая прибегать к  силе.  Говорил  он
горячо и долго, или, может быть, мне показалось, что долго...
     Но о чем... что  время  человека-разумного ушло безвозвратно,  ушло так
же, как канули  в прошлое  питекантроп, австралопитек или кроманьонец,.. что
мутанты  -- это закономерное продолжение  человека  как  вида,  новая ветвь,
более прогрессивная  в  его развитии,.. что они горды тем, какими создала их
природа -- более  умными,  сильными,  жизнестойкими,  нежели  мы,..  что  мы
никогда не  простим  их  явного  превосходства,  и  каждый  шаг  за  чистоту
человеческого  вида на самом  деле будет войной  против них,  а они  еще  не
набрали своей  силы,.. что  остается им лишь одно -- ждать, ждать  и  ждать,
подтачивая изнутри наше могущество,.. что труды Томашевского не должны найти
своего  практического применения, ибо никто из смертных не  имеет морального
права  вершить  суд  подобно Богу... Возможно ли было поверить в услышанное?
Нет и Нет! Тогда мне все это показалось скорее мыслями шизофреника.
     Он замолчал,  а я пожал  плечами  и,  наверно,  оттого, что  доводы Ежи
показались мне лишь бредом, повторяясь, я механически произнес все то же:
     -- У меня его нет,.. -- и, очевидно, не убедил его в своей искренности.
     -- Я спрашиваю, где? -- меня словно обдало холодом.
     -- Выслушай меня, Ежи, -- было начал я.
     -- Нет времени, -- оборвал он.
     В ту же секунду мой шлем словно разорвало, а правой щеки коснулось жало
мутанта.  Щека мгновенно онемела. Я  почувствовал,  что не  могу  пошевелить
языком.  А  затем пол,  потолок, и  стол,  и  Ежи  закружились в  непонятной
круговерти... И пришедший сон...
     Вот и все... все в том, родном, но таком далеком мире...

        11.
     Сон не подвластен времени. Будет ли длиться ночь короткий миг или целую
вечность, лицо у нее одно. Высший же  смысл  ее -- в том,  настанет  ли  час
пробуждения.
     --  Где  я?  --  прошептали  мои губы.  Я  слышал  щебет  птиц,  видел,
чувствовал на своей коже солнечный свет.
     -- Дома, Морис, -- ответил мне незнакомец, чей голос я слышал раньше.
     Я  всмотрелся  в очень полного облысевшего стареющего господина... Если
бы не его округлые щеки и второй подбородок, и кожа не лоснилась бы от жира,
если бы не отвисшие мешки под глазами, и в глазах затаенная грусть...
     --  Время  здорово потрепало  меня? ...Оно неумолимо,  --  произнес он,
пожимая плечами.
     -- Филидор?!-- потрясенный, воскликнул я.
     -- Да, Морис...
     "В самом деле, ведь это моя спальня, -- память словно только вставала с
колен. -- Я в Сен-Клу... И здесь почти ничего не переменилось, разве лишь  в
мелочах...   Но  Филидор...,--   я   снова  задержался  взглядом  на   вдруг
состарившемся друге, и отрешился  от страшной  мысли... Нет, этого не  может
быть, неужели прошло столько лет?".
     Я  сел  на  постели,  в  меня вцепились головокружение  и  тошнота,  не
позволяя встать на ноги. Вырвался. Сам. Мягко отстранил Филидора, пришедшего
на  помощь. И, едва  совладав  с  охватившим  меня волнением,  заставил себя
подойти к зеркалу.
     -- Филидор...,  что же все-таки произошло? -- мое отражение, ничуть  не
изменившее своему хозяину с  тех пор, как он себя  помнил,  успокоило только
отчасти. -- Прошли годы?
     -- Тридцать лет, Морис...,--  сказал  Филидор  как о  чем-то само собой
разумеющемся.
     Я повторил за ним вслух.
     -- Тридцать лет..., -- и смирился как-то сразу,  а затем заговорил, но,
наверное, только с Морисом де Санс, ни с кем больше.
     --  Станция... на ней все погибли... а Ежи? Так значит, он мутант...  и
этот его язык, жалящий и несущий смерть... а дальше? Что было дальше?
     Точно  в   книге,  где  сокрыта   моя   судьба,  ненароком,  не  читая,
перелистнули половину страниц, а потом, поразмыслив, написали продолжение.
     --  Я понимаю, во все это трудно поверить... Для  всех, кто близко знал
тебя,  ты исчез,  пропал бесследно.  Когда  тридцать лет  назад и пресса,  и
телевидение сообщили о катастрофе на станции, мог ли я предполагать,  что на
ней был  ты...  Тогда еще что-то говорили о  теракте,  чьей-то халатности...
сообщалось также о проведении спасательных работ...
     -- Они затянулись, -- глухо заметил я.
     --  Кажется,  было две экспедиции,  обе неудачные... Но  внутрь станции
люди  все-таки  проникли.  Только после  этого руководство компании  сделало
заявление, в котором выразило соболезнования семьям погибших... В  сущности,
"спасательные" работы тем и ограничились. Автоматика сама заглушила реактор,
океан потушил пожар, но никого, кроме тебя и Артура Крайса...
     -- Крайса?! -- поразился я, меньше всего ожидая услышать это имя.
     -- Так... Никого, кроме  вас двоих,  в живых уже не было. Но  тогда, во
время  первого  посещения,  никто  не  вспомнил  об   анабиозных  камерах...
Катастрофа практически разорила компанию, во что только обошлась компенсация
семьям  погибших...,  да  и  на  восстановление  станции  требовались  суммы
немалые,  и  о ней забыли. Прошло тридцать  лет,  прежде чем другая компания
предложила "NN" купить  эту братскую могилу. Месяц  назад  на  станцию снова
пришли  люди,  на  этот раз  она  обследовалась более  тщательно, и, как  ты
понимаешь, нашли вас обоих. Потом месяц возвращали к жизни.
     Я подошел к окну. Сад, неухоженный, превратился в непроходимые заросли.
     "Осиротел сад... Значит, и Гарольда уже нет..." --  бесстрастно  сказал
кто-то внутри меня, констатация факта.
     -- Моя дочь, как она? -- спросил я и перестал на мгновение дышать.
     -- Все хорошо... почти все... До  десяти лет она воспитывалась у твоего
отца, незадолго до смерти он, предчувствуя  скорый конец, доверил мне  взять
над Патрицией опекунство... Но все это в прошлом. Патриция --  уже  взрослая
женщина.  Она  красавица,  умница,  у  нее   твердый  характер...  закончила
Сорбонну, стала фармацевтом... Была замужем.  Шесть лет назад у нее  родился
мертвый  ребенок, после того  развелась... Сейчас она, вероятно, у Скотта, с
его дочерью, они подруги.
     -- У Скотта дочь?.. Он живет там же?
     --  У него огромный дом,  недалеко от клиники  Рикардо, кстати, клиника
теперь целиком принадлежит ему, осталось лишь название.
     -- ...Элизабет?
     -- Она умерла вскоре после того, как ты исчез.
     --  Ну а ты,  Филидор, как сложилась твоя судьба? -- спросил я у своего
друга и  вдруг понял,  какие страшные  слова вынужден произносить --  все  в
прошедшем времени.
     Но Филидор не  ответил, а я,  не настаивая (мне бы переварить то, что я
услышал) вернулся  на кровать,  склонил голову к подушке; еще миг -- и  тело
стало невесомым, а разум чем-то осязаемым. Я уснул сном младенца...
     Когда я вновь  ощутил себя  в реальном  мире  (хотя стал ли он для меня
таковым в те первые часы?), Филидора в спальне не было.
     На этот раз я поднялся легко и свободно. Взглянул на часы,  было 17.30.
Нашел одежду, как я понял, приготовленную  для меня. К моему удовлетворению,
мужская мода не слишком изменила классическому стилю, и лишь несколько новых
штрихов в элегантном костюме напомнили  мне,  что время  шагнуло на тридцать
лет вперед.
     В гостиной  немолодая,  но хорошо сохранившаяся женщина, отвечая на мой
вопрос, смущенно<u></u> улыбнулась:
     -- Машина, мсье? В гараже... это машина вашей дочери.
     -- Спасибо, -- рассеянно поблагодарил я, но женщина не ушла, посмотрела
виновато...
     -- Мсье... -- произнесла она, однако не досказала.
     Я устало поглядел на нее -- лет пятидесяти, может быть, старше, средней
комплекции,   круглолицая    и,   несмотря   на   возраст,   не   утратившая
привлекательности, ...и с родинкой на переносице.
     "Да это же Кэтти!"
     -- Вы узнали меня, мсье?...Я Кэтти.
     -- Да, Кэтти, -- с тяжелым сердцем признался я.

     Когда попадаешь в будущее (сколь нелепа эта фраза), помимо трудностей в
общении с  людьми,  которых  не понимаешь или,  более того,  перед  которыми
поневоле боишься показаться невежественным, неминуемо  возникают еще и чисто
бытовые проблемы, и порой они, невинные  сами по  себе, способны едва ли  не
гораздо быстрее всех досужих рассуждений "выбить из колеи" такого бедолагу.
     Так  же  и я, оказавшись  у сверкающего  автомобиля, какой  раньше  мог
красоваться лишь  в  элитарных  автосалонах,  где  выставлялись  модели  дня
завтрашнего, встал перед неразрешимой загадкой --  как завести этого монстра
с  маркой   "Рено"  и  как  управлять  им.  Пожалуй,  в  другой  ситуации  я
сориентировался бы скорее,  но  тогда потратил не менее  получаса,  а  когда
разобрался, что к  чему,  уже  основательно раздраженный  понесся  к  центру
Парижа, словно опаздывал на свидание со смертью.
     Париж  --- все те же  улицы, те же здания, те  же  парки, но...  то был
другой Париж. Нет-нет, табуны  мчащихся  автомобилей, даже пробки на дорогах
-- это  не ушло, но вечно  спешащих,  делающих  покупки, праздно  шатающихся
парижан, туристов, богатых и нищих, детей и их  родителей, стариков и внуков
--  их не было. Марсово поле, Елисейские поля, улица Риволи... -- все словно
вымерло.  И теперь никто не продавал на улицах  жареные каштаны, не  пеклись
блины,  не  давали  представления  фокусники,  пропали  уличные музыканты  и
куда-то исчезли  многочисленные "бистро"... Исчезла уличная толпа -- и улицы
стали походить на пересохшие реки. Редкие прохожие больше напоминали солдат,
штурмующих чужой  город, так быстро перебегали они от дома к дому, используя
любое укрытие.
     Где-то неподалеку от Лионского вокзала, не  сбавляя скорости, я свернул
на неширокую улицу. Машину  развернуло,  занесло на  повороте  -- и,  словно
из-под земли, впереди возник человек... Глухой удар послышался, прежде чем я
нажал на тормоза...
     "Кажется, я убил его..." -- и эта мысль, совершенно спокойная, оставила
меня в кресле автомобиля дожидаться полиции.
     Но, задумавшись за рулем, я перестал думать о несчастном пешеходе...
     "Что дальше?..  Как  часто  в детстве, узнав  о смерти, об  отсроченном
приговоре,  и не в  силах с ним примириться, мы задавали друг другу вопросы:
что, если  жить вечно -- согласишься? что, если стать бессмертным? что, если
ни друзей, ни близких?.. Но, взрослея, понимали -- чудес не бывает..."
     Я  не успел возразить себе,  что мое положение несколько иное и  нечего
хандрить, как в окно заглянул полицейский.
     "С лицом дебила" -- ожесточенно подумал я.
     -- Месье, выйдите из машины, -- вежливо попросил он.
     Я  покорился, наконец-то  подошел к лежащему в крови человеку  и только
тогда сказал себе: "Да ты, Морис, порядочная сволочь..." Однако полицейский,
видимо, был  обо  мне другого  мнения,  -- присев  на корточки, он нащупал у
пешехода  пульс,  недовольно  крякнул:  "Жив".  И вполне  дружелюбным  тоном
посоветовал мне убираться отсюда, да побыстрее.
     Уже  отъехав,  я вдруг прозрел: "Боже,  тот пешеход,  он  же  о четырех
ногах".

        12.
     Очень  скоро  я остановил  машину.  Почувствовал, что просто необходимо
снять напряжение, пройтись и успокоиться.
     Это был район города,  незнакомый мне, тихий, с  многочисленными узкими
улочками,  почти   без  зелени,  закованный  в  камень  и  практически   без
автомобилей. Я шел не спеша. Я узнавал время...
     Мимолетный взгляд  невзрачной девушки, торопливо  исчезающей  за дверью
своей квартиры, испуганный... Притормозил микроавтобус,  похожий  на длинную
сигару, выскочил из него шишконосый господин в очках, забежал в ресторанчик,
заплатил за две  пиццы  --  и опрометью  обратно: спрятался, уехал. Магазины
слева,  справа, магазинчики...  все закрыто.  Нет,  вот  один  -- спортивные
товары -- открыт, и внутри трое  посетителей... На углу улицы нищенка палкой
ковыряется  в урне с мусором... Я  уже на бульваре. Впереди  шумная компания
молодых людей.  Из подъезда ближайшего ко мне дома вышла женщина  лет сорока
пяти...
     Она неожиданно позвала меня:
     -- Мсье, прошу прощения, подойдите, пожалуйста.
     Сначала  в  нерешительности  остановившись,  я, поколебавшись,  внял ее
просьбе.
     Овальное  лицо,  глубоко  посаженные  серые   глаза,  тонкий,  чуть   с
горбинкой,  нос, бесформенные губы, почти полное отсутствие косметики... Она
не  была  роковой  женщиной,  но  ее отличная грудь,  фигура,  хорошие  ноги
привлекли бы внимание не одного мужчины.
     -- Я наблюдала за вами, очевидно, вы не здешний? -- пропел ее  красивый
голос, сладкий, тихий.
     -- Вы почти угадали, -- не посмел возразить я.
     -- Остерегайтесь приближаться к тем весельчакам.
     -- Хм... Я был бы признателен, мадам, если бы вы уделили мне  несколько
минут и объяснили, что случилось с  Парижем... --  и, заметив, как удивленно
взлетели  ее брови, добавил, -- ...долгая история,  но тридцать лет я прожил
отшельником, оторванным от мира.
     -- Будет  лучше, если мсье  зайдет ко  мне: на улице, ближе  к  вечеру,
оставаться небезопасно, -- сказала она и протянула руку, -- Лаура.
     -- Морис, -- назвался я давно забытым именем.
     Квартира  Лауры  занимала  весь  третий этаж дома. Мы прошли  в одну из
комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были
выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных  мягких
кресел. Хозяйка, усадив меня в  кресло, извинившись, вышла в кухню и  вскоре
вернулась с двумя чашечками кофе.
     -- Мне часто  приходится коротать время в  одиночестве,  и мое  любимое
занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, -- и она подошла к
окну, где на подоконнике лежало вязание.
     -- Так что же с Парижем? -- напомнил я свой вопрос.
     -- С Парижем? -- горько усмехнулась  Лаура, --  скорее,  со всем миром.
Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам
лет?
     Она не обернулась,  продолжая  задумчиво смотреть в  окно, и я  не смог
понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.
     Признаюсь,  я  не  отважился сказать, что  мне шестьдесят  два, слишком
невероятным выглядело бы это утверждение.
     -- Сорок пять, -- солгал я.
     -- И раньше вы были в Париже?
     -- Я жил здесь, но после...
     Я замолчал. Я оборвал речь на полуслове.
     -- Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого,
значит, не надо.
     -- Когда я родила, мне было шестнадцать,  -- немного  погодя начала она
свой рассказ, --  ...прошло столько  времени,  а  кажется,  это  было вчера.
Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое -- словно
ночное  море, море в безлунную  ночь,  его  и ощущаешь, и  не  видишь...,  а
события,  хорошие или плохие, словно маяки, не будь  их -- потеряться в этом
море и сойти с  ума...  Одну из  моих  подруг  звали Сара, ей повезло больше
всех, она умерла при родах. Патриция...
     Я  непроизвольно  подался  вперед,  поставил  чашечку  на  столик,  она
загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:
     -- Патриция... так зовут мою дочь, -- пояснил я, теряясь. Наверное, это
плохо сочеталось с легендой об отшельнике.
     -- Вы женаты? -- спросила Лаура.
     -- Моя жена умерла.
     Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:
     --   Патриция   родила   двухголового,   их  много  теперь   рождается,
двухголовых, а у этого к тому же был  огромный живот и короткие  кривые ноги
--  словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на  последнем сроке. Симона
пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа,
меняя  любовников каждый день,  о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает,
были ли они  вообще? Но  я одна  знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я
могу вспоминать и вспоминать  своих  подруг, даже  не  подруг,  а тех,  кого
просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять,  что  случилось  с  Парижем...
Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей,
кто-то  проклял их, кто-то забыл  о  них или заставил  себя забыть, а кто-то
несет свой крест...
     Мой Роберто  родился слепым,  без  ушей, с какими-то  отростками вместо
рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...
     Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.
     --  Потому, что так  было угодно Богу. А если родится ребенок, на  тебя
похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему,
повзрослев, в чужом мире... Все случилось  будто в один день. Их не было. --
Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что
с Парижем?  Здесь  два мира. Мы и  Они. И  никто  не говорит вслух, что идет
война... Когда нет танков и самолетов,  но когда  убивают  за взгляд, за то,
что  кто-то не понравился кому-то. Нас  убивают за то, что мы не  уроды... И
даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты
нормальный  человек. Мы ведь  нормальные  люди,  Морис.  То, что  называется
человеком -- ведь это мы, Морис?
     Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я
подошел к ней, обнял сзади за плечи  и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не
плачьте".  Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне  лицом и
зарыдала, теперь  уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь
слезы она делилась наболевшим.
     -- Я боюсь  его, Морис... Когда он дома, я  забиваюсь в угол, так боюсь
его. Но когда его  нет, я  не  нахожу себе места, я  молю  Бога, чтобы с ним
ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я
устала от постоянного страха...  Что  я говорю,  я люблю своего  сына, очень
люблю, но  я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской
ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не
хочу, чтобы  меня  считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и
спокойно,  радоваться,   смеяться?   Ну   поч