льно
спросил он с видом крайней усталости.

     -- Нет,  я  ничего...  --  смутился  майор.  --  Но  народ
жалуется.

     -- Ах, народ? -- покачал головой Завадовский. -- А вы  его
полномочный представитель?

     Он  не  спеша  поднялся  на  ноги и облачился в халат. Его
ассистенты сменили позы и занялись дыхательными упражнениями.

     -- Знаете,  Валентин  Борисович,   --   Рыскаль   старался
говорить  доброжелательно,  --  по  мне  вы  тут хоть на голове
ходите. Но людей беспокоить нельзя.  У  них  тарелки  в  шкафах
летают.

     -- Побочные эффекты, -- пожал плечами Завадовский.

     -- Зачем это вам? Не понимаю я такого хобби.

     -- Это   не  хобби,  Игорь  Сергеевич.  Если  хотите,  это
общественный долг, -- несколько напыщенно произнес Завадовский.

     -- Не понял... -- насторожился майор.

     -- У вас свои методы, а у  нас  --  свои.  Мы  тоже  хотим
помочь  кооперативу.  И  поможем, будьте покойны! К Новому году
наш дом будет на старом месте, -- сказал кооператор.

     -- Да вы что, рехнулись! -- вскричал Рыскаль.  --  Мы  тут
такую работу провели! И опять все рвать? Мы вам запретим!

     -- Не имеете права, -- подала реплику Инесса.

     -- А  вот  это  мы  посмотрим  --  имеем право или нет, --
обозлился Рыскаль. -- Я вас предупредил, товарищи.

     -- О'кей, -- сказал Бурлыко, явно издеваясь.

     Рыскаль покинул квартиру с тяжелым сердцем. А ну как опять
придется перелетать? Что скажут в  Управлении?..  Впрочем,  что
ему теперь Управление? Душа болит, это гораздо важнее.

     Вот  уже  неделя прошла, как Игорь Сергеевич Рыскаль подал
рапорт,  в  котором  просил  начальство   освободить   его   от
обязанностей коменданта кооперативного дома на Безымянной улице
и   уволить  из  органов  милиции  в  связи  с  достижением  им
пенсионного  возраста.  Рапорт  был  подписан,   хотя   и   без
удовольствия.   В   разговоре  с  начальством  Рыскаль  выразил
убеждение, что такая мера, как назначение  Управлением  особого
коменданта  на  данный объект, более не является необходимой. В
кооперативе   существует   крепкое    Правление,    организован
семейно-подростковый   клуб,  начала  действовать  добровольная
народная дружина,  работает  литературное  объединение.  Доводы
веские,  что  и  говорить,  поэтому  начальство решило: быть по
сему.  Игорю  Сергеевичу  задали  лишь  один   вопрос   личного
свойства:

     -- Вы   сами   собираетесь   переезжать   из  дома,  Игорь
Сергеевич?

     -- Нет, -- ответил Рыскаль.

     В этом его ответе и крылась  разгадка  внезапного  и,  как
многим   показалось  в  Управлении,  поспешного  решения  Игоря
Сергеевича. Связывали рапорт с обидой,  усталостью,  бессилием,
неудобствами  жилья -- только не с тем, что руководило Рыскалем
на самом деле. А руководило им искреннее  и  хорошо  обдуманное
желание  дать  кооперативу  гражданское  правление, избавить от
опеки со стороны органов  милиции.  После  длительных  раздумий
Игорь   Сергеевич  пришел  к  выводу,  что  этот  шаг  на  пути
преобразования вверенного ему объекта в  дом  коммунистического
быта является совершенно необходимым.

     Рыскаль   понял,   что   кооперативу   надо   предоставить
самоуправление на демократической основе, тогда, может статься,
исчезнут те зловещие  явления  злоупотреблений,  пассивности  и
прямого  хулиганства,  что  обнаружились  в  нем  за  последние
полтора месяца. И он  решил  пожертвовать  своей  должностью  и
окладом, постановив, однако, что останется членом кооператива и
будет бороться за коммунистический быт.

     Прошедшие  несколько месяцев основательно изменили взгляды
майора  на  руководимых  им  граждан  и   вообще   на   способы
руководства,  когда  имеешь  дело  с  коллективом.  Если раньше
сограждане, шествующие куда-нибудь плотной толпою  --  будь  то
футбольное  состязание  или  похороны  популярного  артиста, --
воспринимались как безликая масса, сплошной поток,  к  которому
можно  было  применять  законы физики для жидкостей и газов, то
теперь каждый член кооператива, шагающий под его руководством к
здоровому  быту,  имел   свое   лицо   и   характер,   требовал
индивидуального внимания.

     Майор  обнаружил, что излюбленные им когда-то заграждения,
барьеры,  турникеты  и  указательные  знаки,  которые  исправно
работали  применительно  к  толпе,  в кооперативе потеряли свою
действенность, порождая лишь пассивность и безволие. На  первых
порах   еще   куда  ни  шло:  четкие  приказы  майора,  военная
дисциплина  и  твердость  решений  помогли  преодолеть  ужасные
последствия  перелета,  но  лишь  только  кооператоры  получили
мало-мальски сносные условия для житья, как тут же  расползлись
по   своим   квартирам,   стали  уклоняться  от  постановлений,
игнорировать  приказы,  а  сам  майор  Рыскаль  превратился   в
постоянную  мишень  для  анекдотов  и шуток не совсем приятного
свойства.

     Майор не мог забыть  анонимный  подарок,  обнаруженный  им
однажды  на  рабочем  столе  в штабе. Это был кубик Рубика, все
элементы которого имели одинаковые красные нашлепки -- куда  ни
вращай,   никаких  перемен!  Намек  был  более  чем  прозрачен.
Дарственная надпись на одной из граней гласила с издевательской
почтительностью:  "Игорю  Сергеевичу  с  любовью  от   учащихся
кооператива  ,,Воздухоплаватель"  для  решения интеллектуальных
задач".

     Майор кубик не выбросил, с  тяжестью  на  душе  спрятал  в
сейф.

     Очень   докучали   меры   по  предупреждению  разглашения:
доставка почты с улицы Кооперации, куда  по-прежнему  приходила
корреспонденция   кооператива,  разговоры  с  кооператорами  по
поводу приехавших родственников и знакомых,  постоянные  устные
напоминания  о  необходимости  хранить  тайну, взятие подписок.
Меры  эти,  представлявшиеся  разумными  в  первые  дни   после
перелета,   ныне  утратили  свою  актуальность,  но  инструкция
продолжала действовать, а Рыскаль, скрепя сердце, продолжал  ее
выполнять.  Давно  уже  затихли  разговоры  в городе о странном
происшествии, горожане занялись другими слухами  и  делами,  но
майор по-прежнему вынужден был проявлять бдительность, впрочем,
не приводящую к результатам. Далеко не все кооператоры обращали
внимание  на  предостережения  майора;  многие  давно  уже  под
большим  секретом  или  без  оного  разболтали  о   случившемся
родственникам и приятелям, убедившись, что утечка информации не
привела  к разрушению основ. Неудивительно, что в этих условиях
постоянная  бдительность  Рыскаля  вызывала  неудовольствие   и
насмешки.  Баснописец  Бурлыко, имевший зуб на майора со времен
знаменитого банкета, пустил  по  кооперативу  каламбур,  назвав
тщательно  оберегаемую  тайну  "секретом  Милишинеля".  Рыскаль
каламбура не понял, пока не растолковал Файнштейн: ассоциация с
"секретом  Полишинеля",  Игорь  Сергеевич,  и  намек  на   ваши
милицейские  погоны. Впрочем, каламбур большого успеха не имел,
ввиду  необразованности   кооператоров.   Более   всего   Игоря
Сергеевича   поражала   безынициативность   и   какая-то  тупая
школярская  покорность  большинства  кооператоров.  Если  можно
уклониться  --  с удовольствием, ежели нельзя -- что поделаешь,
придется подчиниться, но без  малейшего  проблеска  мысли,  без
любви и творческой жилки. Люди выходили на субботники, являлись
на  собрания,  отбывали положенное -- минута в минуту -- и вяло
расползались по домам. Словом, вели себя в точности так же, как
толпа во время  массовых  скоплений,  управляемая  барьерами  и
живыми цепями. Однако то, что когда-то нравилось Рыскалю, здесь
стало   удручать.  Покорность  толпы  радовала,  покорность  же
коллектива приводила в уныние. Обдумывая причины этого явления,
Игорь Сергеевич пришел к выводу, что  его  подопечные  привыкли
ждать готовенького, надеясь на чужого дядю (в данном случае, на
него),  лишены  ответственности  и проч. -то есть стал думать о
кооператорах,  как  о  детях,  слишком  опекаемых   заботливыми
родителями  и  потому  растущих  оболтусами. Игорь Сергеевич, и
вправду,  относился  к  кооператорам  по-отечески,  любил   их,
заботился,  хотя  и  обижался по временам, ощущая недостаточное
понимание его забот. Кооператив  стал  кровным  делом  Рыскаля,
потому он и смог принять трудное решение. Посоветовался он, как
всегда, только с Клавой. Жена выслушала его с покорностью -не с
той  безразличной,  что  огорчала  Рыскаля  в кооператорах, а с
покорностью любви и преданности. Раз тебе надо -- значит, надо.
Какие могут быть разговоры.

     -- Но останемся жить здесь, Клава, -- сказал Рыскаль.

     -- Я понимаю, Игореша. Хорошо бы только поменяться повыше.
Есть же пустые наверху, -- робко  попросила  она.  --  А  здесь
Правление останется.

     Рыскаль  помолчал.  Клава  поняла, что он не хочет бросать
даже малейшей тени на свое решение.

     -- Вообще, можно и здесь. В штабе спальню устроим,  а  эту
комнату под гостиную,
-- рассудила Клава.

     Игорь Сергеевич по-прежнему хранил насупленное молчание.

     -- Хочешь штаб оставить? -- вздохнув, догадалась она.

     -- Хочу, -- кивнул майор.

     -- Зачем  он тебе? Без должности? Пускай Светозар Петрович
суетится. Он председатель...

     -- Надо так, Клава. Поглядим, как оно будет.

     Рыскаль не хотел признаваться даже жене, что,  отказываясь
от  официальной  должности милицейского начальника кооператива,
он лелеет в мыслях остаться его  главой.  Несмотря  на  разброд
среди   кооператоров,   многочисленные   отъезды,   пьянство  в
притонах, он никак не мог отказаться  от  мечты  об  устройстве
порядка  и  воцарении  счастья  в  кооперативе.  Он  желал быть
избранным   демократично,   чтобы   его    решения    перестали
восприниматься   массой   как  милицейские  меры,  чтобы  люди,
наконец, поняли, что движет им не служебное рвение, а искренняя
вера в них же самих.

     К чести Игоря  Сергеевича,  следует  сказать,  что  он  не
пытался  разжалобить  членов Правления и никак не намекал им на
свое  сокровенное  желание,  а  вынес   вопрос   на   заседание
расширенного состава, уже имея в кармане пенсионные документы.

     В  своей  всегдашней  манере,  делово  и  буднично, ровным
глуховатым голосом Рыскаль объявил,  что  отныне  он  перестает
быть  должностным  лицом и становится рядовым кооператором, для
чего необходимо выполнить соответствующие формальности.

     Сообщение майора было как  гром  среди  ясного  неба.  Все
вдруг  почувствовали,  что  рухнула  опора  -- нечто похожее на
отрыв  дома  от  фундамента,  --  и  принялись  бурно  выражать
чувства.

     -- Как   вы   могли   не   посоветоваться  с  нами,  Игорь
Сергеевич?! -- возмущенно воскликнула Светозара Петровна.

     -- Зачем же так... -- растерянно пробормотал Светик.

     -- Дисциплина  упадет,  я  вас  предупреждаю,  --   заявил
Файнштейн.

     -- А   канализация?  Кто  нам  канализацию  доделает?!  --
напирал Серенков.

     -- Товарищи, решение принято. От должности  я  освобожден.
Давайте думать о будущем, -- сказал Рыскаль.

     Все на минуту притихли, прикидывая варианты.

     -- Товарищи, а как же быть со служебной площадью? Я имею в
виду квартиру Правления, -- вкрадчиво вступила Клара Семеновна.

     Головы повернулись к ней. Вопрос показался актуальным.

     -- Мы   вас   не  гоним,  Игорь  Сергеевич,  --  зарделась
Завадовская. -- Но поймите сами...

     -- Помещение штаба останется за Правлением, -- стараясь не
выдать волнения, произнес Рыскаль.

     -- В вашей квартире?!  Но...  вы  же  не  член  Правления!
-мягко, с сочувствием нанес укол Файнштейн.

     В   штабе   наступила  неловкая  тишина.  Члены  Правления
избегали смотреть на майора. Игорю Сергеевичу стало горько.  Он
сидел  под  портретом  Дзержинского,  поглаживая  свое "воронье
крыло",   и   мысли   о   людской   неблагодарности    невольно
закрадывались ему в душу. Томительную паузу прервал Ментихин.

     -- Я  думаю,  мы  можем себе позволить... э-э... расширить
состав Правления. Кооптируем в него еще двух  человек,  скажем,
Игоря  Сергеевича и Спиридонова. Ему давно пора быть с ними как
воспитателю молодежи.

     -- Правильно! -- воскликнула Светозара Петровна.

     -- Вы согласны, Игорь Сергеевич? -- обратился  Ментихин  к
майору.

     Игорь Сергеевич молча кивнул. Комок обиды застрял в груди.

     -- Вот   и  прекрасно,  товарищи!  --  просияла  Светозара
Петровна.
-- Штаб остается за нами, введем график дежурств, чтобы не
обременять товарища Рыскаля...

     -- Ну, вы даете... --  изумленно  и  тихо  протянула  Вера
Малинина, дотоле молча сидевшая в углу. -- Выходит, здрасьте --
до свиданья, товарищ майор? Не по-людски!

     -- Что вы предлагаете? -- тут же возник Файнштейн.

     -- Ничего   не   предлагаю.  Для  нас-то  что  изменилось?
Должность упразднили? -начала горячиться Вера. -- Так они ее  у
себя  в  милиции  упразднили.  А  мы оставим! Кто нас из дерьма
вытащил? Забыли?

     -- Но у нас есть председатель  Правления,  --  Завадовская
указала на Ментихина. -- Кем же будет Игорь Сергеевич?

     -- Кем был, тем и будет! -- отрезала Вера. -- Хозяином!

     -- Ну, это не формулировка... -- протянул Файнштейн.

     -- Товарищи,  я  ставлю  вопрос  на голосование, -поспешно
произнес Светозар Петрович. -- Кто за то, чтобы кооптировать  в
состав Правления товарищей Рыскаля и Спиридонова?

     Все, кроме Веры и майора, подняли руки.

     -- Кто против?

     -- Я против! -- Вера встала. -- Я на общее собрание вопрос
вынесу!  Рыскаль  должен  быть главным! Называйте его должность
как хотите. Пускай председателем будет. Вот и все.

     -- Несерьезно, Верочка, -- обернулась к ней Ментихина.  --
Общее собрание у нас по плану только после Нового года...

     -- Тогда проведем опрос жильцов, -- не сдавалась Вера.

     -- Вы  хотите  сказать  --  референдум?  -- тонко поправил
Файнштейн.

     -- Не надо, товарищи... -- поморщился Рыскаль.

     -- А  чего?   Давайте   опрос!   --   оживился   Серенков.
-Голосовать надо, -- твердо сказала Вера.

     -- Ну  что  ж... -- Ментихин всем своим видом показал, что
бессилен бороться с формализмом. -- Давайте проголосуем. Кто за
то, чтобы провести среди членов кооператива опрос  о...  о  чем
бишь? Как сформулировать?

     -- О  переизбрании председателя Правления. И выставить две
кандидатуры -- вас и Рыскаля, -- спокойно сформулировала Вера.

     -- Что ж...  Пусть  так...  --  упавшим  голосом  произнес
Ментихин.

     -- Голосуют  только члены Правления, -- предупредила Вера,
заметив блеск в глазах Клары Семеновны.

     Ментихин лишь воздел глаза  к  потолку.  Вера  и  Серенков
подняли руки.

     -- Кто против?

     Поднялось  тоже две руки -- Ментихиной и Файнштейна. Игорь
Сергеевич и  Светозар  Петрович,  естественно,  от  голосования
воздержались.

     -- Как  видите,  голоса  разделились. Что будем делать? --
спросил председатель.

     -- А Спиридонов? Мы же его кооптировали? Вера  гнула  свою
линию с неожиданным упорством.

     -- Где   же  мы  возьмем  Спиридонова?  --  развел  руками
Файнштейн.

     -- А вы сходите за ним. Он наверняка  в  клубе.  Файнштейн
надменно  дернул  бородой,  но  все  же  вышел.  В  штабе опять
наступила  мертвая  тишина.  Члены  Правления  сидели  красные,
разгоряченные неожиданной битвой за власть.

     Файнштейн  вернулся  через  пять  минут.  За  ним  в  штаб
вдвинулась высокая статная фигура Николая Ивановича.

     -- Вы в курсе того... --  начал  Ментихин,  но  Спиридонов
прервал его движением руки.

     -- Знаю. Я за опрос.

     -- В   таком   случае   я   попрошу   руководителей  групп
взаимопомощи подготовить бюллетени и урны для  голосования,  --
сухо закончил заседание Светозар Петрович.

     Голосование  провели  тем  же  вечером. Руководители групп
взаимопомощи  с  импровизированными  урнами,  которыми  служили
баночки   из-под   растворимого  кофе,  обошли  квартиры  своих
подъездов.    В    каждой    ответственному    квартиросъемщику
предлагалось  написать  на  бумажке  одну  из  двух  фамилий  и
опустить в урну. Заняло это около двух часов.

     К полуночи в штабе вновь собралось Правление. Баночки были
поставлены на стол Игоря Сергеевича.  Рыскаль  старался  скрыть
волнение.  Когда  же  он  посмотрел  на  старика  Ментихина, то
увидел, как резко обозначились склеротические жилки у  того  на
щеках, как мелко дрожат пальцы. "Что же это? Стоит ли того?" --
с  тоской  подумал  майор,  но отступать было поздно. Файнштейн
открыл первую баночку и вынул бумажку.

     -- Ментихин, -- прочитал он.

     Завадовская, выполнявшая обязанности секретаря,  поставила
палочку на листе с фамилией председателя.

     -- Рыскаль...  Рыскаль...  Ментихин...  -- читал Файнштейн
бесстрастным голосом.

     Клара Семеновна исправно ставила палочки.

     -- "Нам,   татарам,   один..."   --   прочел    Файнштейн,
поперхнувшись.

     -- Что? -- вскинулась Завадовская.

     -- Бюллетень недействителен, -- поправился Файнштейн.

     Подсчет   голосов  показал:  Рыскаль  получил  голоса  ста
семидесяти пайщиков, Ментихин --  восьмидесяти  трех;  двадцать
семь  бюллетеней  оказались недействительными, в семи квартирах
голосование не проводилось, ввиду отсутствия жильцов.

     Файнштейн   подчеркнуто   официально   зачитал   итоги   и
повернулся к Рыскалю.

     -- Поздравляю вас, Игорь Сергеевич...

     Майор отвернулся к углу, где стоял несгораемый шкаф. Члены
Правления услышали странные звуки, похожие на кашель.

     -- Народ  --  он  знает...  --  удовлетворенно проговорила
Вера.

     Минута слабости длилась недолго. Игорь Сергеевич обернулся
к столу, где высоким ворохом навалены были мятые бюллетени,  и,
оперевшись костяшками пальцев на край, сказал:

     -- Благодарю  за  доверие. Заседание Правления назначаю на
завтра, в девятнадцать ноль-ноль.

     Таким образом в нашем кооперативе произошла смена власти с
военной на гражданскую при том, что власть не изменилась.

     Не успели члены Правления  осознать  происшедшее,  как  на
пороге  штаба  показалась  взлохмаченная  старуха с блуждающими
глазами. Это была соседка Ментихиных -- Сарра Моисеевна.

     -- Товарищи, у моего соседа притон... -- скорбно  сообщила
она.  --  Ви  не  поверите, но каждую ночь после двенадцати там
собирается компания.

     -- Что за квартира? -- спросил Рыскаль.

     -- Ви не  поверите,  но  это  квартира  нашего  уважаемого
писателя, -- сказала старуха.

     Рыскаль нахмурился.

     -- Там ведь этот сейчас... родственник из Житомира. Пошли!
-кивнул он мужчинам -- Серенкову и Файнштейну.

     В распахнутом дождевике он поспешил к четвертому подъезду.
За ним   браво  шагали  смертельные  враги,  а  сзади  ковыляла
старушка-доносительница.

     Рыскаль оставил сопровождающих у лифта и, подойдя к двери,
прислушался. В квартире  было  тихо.  Игорь  Сергеевич  несмело
позвонил.

     Ему  открыл  Лаврентий  Родионович.  Был  он в белоснежном
парике с буклями, парчовом  камзоле,  панталонах  с  застежками
ниже колен и в изящных золоченых туфлях.

     Майор окаменел.

     -- Лаврентий Родионович... Вы?

     -- Я, -- кивнул тот, нимало не смущаясь.

     -- Простите, что я так поздно...

     -- Да, я ждал другого гостя, -- подтвердил милорд.

     -- У вас прием? -- майор насторожился.

     -- Ну,  если  хотите, можно назвать это так... Пожалуйста,
-- милорд жестом пригласил Игоря Сергеевича в комнату.

     Майор вошел и остановился в дверях. Перед ним в комнате за
круглым дубовым столом с бронзовым канделябром  о  семи  свечах
сидела  компания  из  четырех человек. Блистали гранями тяжелые
хрустальные  бокалы  с  шампанским;  бутылка   темного   стекла
отбрасывала  длинную  тень  по  столу, рядом лежала пузатенькая
разбухшая пробка -- настоящая, из пробкового дерева.  При  виде
майора  сидящие  за  столом полуобернулись к нему, едва заметно
изменив позы. Тени их на стенах и стеллажах  замерли  в  четком
графическом   рисунке,  будто  наведенные  углем.  Более  всего
смутила  майора  нездешняя  изысканность  поз,  на  одежду   он
поначалу   не   обратил   внимания.  Спокойствие,  достоинство,
благородство читались в их осанках, в их  точеных  профилях  на
обоях.  Другими  словами,  вид их никак не напоминал ни одно из
застолий, с которым  пришлось  майору  повстречаться  на  своем
веку.

     -- Господа,   разрешите   представить.   Игорь   Сергеевич
Рыскаль, комендант дома,  в  стенах  которого  мы  имеем  честь
пребывать,  -- с легким полупоклоном в сторону Рыскаля произнес
Лаврентий Родионович.

     Рыскаль подобрался; ему вдруг неудержимо захотелось  стать
во фрунт, говоря по-старинному.

     Он  несмело  обвел  взглядом  общество, на что собравшиеся
отвечали ему сдержанными кивками, и отметил, наконец, что гости
Лаврентия Родионовича одеты под стать хозяину. Один был в таких
же буклях и зеленом камзоле, другой --  в  сюртуке  со  стоячим
воротником и небрежно завязанным черным бантом, третий в тройке
из  серой  мягкой  шерсти  и при галстуке с рубиновой булавкой,
четвертый -- во фраке. Лицо этого четвертого показалось  майору
мучительно  знакомым, он готов был поклясться, что где-то видел
это некрасивое  смуглое  лицо,  обрамленное  курчавыми  черными
бакенбардами,  тонкий  нос  с  чуткими  крыльями  ноздрей, чуть
припухлые губы и неожиданно голубые глаза.

     -- Игорь Сергеевич, чему, так сказать, обязаны?  --  мягко
спросил хозяин.

     -- Нет... все в порядке... простите, -- пробормотал майор,
пятясь назад в прихожую.

     И  вдруг  господин во фраке прыснул, в глазах его блеснули
чертики, и он заразительно захохотал, запрокинув голову.  Гости
поддержали  его  веселым  смехом,  да  и  сам майор, растерянно
улыбнувшись, неловко, отрывисто засмеялся.

     -- Извините. Ошибочка, --  поклонился  он,  направляясь  к
дверям.

     Лаврентий Родионович, не переставая посмеиваться, вышел за
ним в прихожую.

     -- И  все же, что случилось? -- доверительно наклонился он
к майору.

     -- С алкоголиками... боремся, -- майор не  мог  справиться
со смехом. -- На вас... заявление...

     -- Прелестный  анекдот!  -- вскричал милорд. -- Мои друзья
посмеются от души. Но мы не  алкоголики,  уверяю  вас,  хотя  и
отдаем  дань  Бахусу. Не волнуйтесь, мои друзья здесь только до
полуночи по Гринвичу.

     -- Гринвичу? -- майор посерьезнел.

     -- Заходите, Игорь Сергеевич,  всегда  рад!  -напутствовал
его милорд.

     Майор,  несколько  ошеломленный  случившимся,  вернулся  к
своим попутчикам.

     -- Ви все узнали? Таки они пьют? -- вынырнула из-за  спины
Файнштейна старуха.

     -- Им  можно,  --  хмуро ответил майор. -- По Гринвичу, --
загадочно добавил он и пошел к лифту, оставив старуху и  членов
Правления  в  полнейшем  недоумении. Поздно ночью, затворившись
один в штабе, Рыскаль вынул из  письменного  стола  ученическую
тетрадку,  в  которую  намеревался  занести отчет о сегодняшнем
референдуме  и  несколько  мыслей  на  дальнейшее.  Он  положил
тетрадку  перед  собой,  взглянул  на нее и... обмер. С обложки
глядело на него лицо  господина  с  бакенбардами,  который  так
заразительно   смеялся   полчаса  назад  в  квартире  Лаврентия
Родионовича.

        Глава 44<BR>ПОКУШЕНИЕ




     Часы перед приходом  Али  всегда  тянулись  томительно.  Я
часто  подходил  к окну и упирался взглядом в кирпичную кладку,
будто хотел разглядеть  за  нею  спешащую  с  дежурства  Алю  в
вельветовых  брючках  и светлой, будто надутой воздухом куртке.
Из чайника, поставленного на газовую  плиту,  вырывалась  струя
пара,   но  я  не  замечал  этого,  прислушиваясь  к  шагам  на
лестничной площадке и ожидая звонка в дверь.

     Наконец, она приходила -- с влажными волосами,  когда  шел
дождь,  -и  мне  всякий  раз  хотелось  поцеловать  ее в мокрую
холодную  щеку.  Я   начинал   хлопотать,   готовил   чаепитие,
расспрашивал  ее  --  кто  сегодня родился, сколько мальчиков и
девочек, и печалился вместе с нею, когда слышал,  что  какая-то
молодая  мать  опять  отказалась от ребенка. В эти дни Аля была
сумрачна и резка.

     Потихоньку она  оттаивала  и  начинала  рассматривать  мою
работу.  Потом мы освобождали стол от чашек, застилали газетами
и начинали трудиться. По ходу дела я часто  рассказывал  Але  о
своем   первоначальном   замысле,  фантазировал,  показывая  ей
башенки  и  переходы  дворца,  вспоминал  --  кем  я  собирался
заселить  его  и  какой  быт  должен  был  установиться  в этом
восхитительном доме.

     Всякий раз при этом я вспоминал о своем, улетевшем, поиски
которого решил твердо возобновить, лишь только утихнут  страсти
вокруг  моей  фамилии и милиция перестанет мною интересоваться.
Остро  скучал  по  Егорке.  Будущее  представлялось  достаточно
туманным; временами я мечтал о том, чтобы уехать в другой город
и  начать  там  новую  жизнь  под новым именем. Но как только я
начинал размышлять о том,  каким  же  образом  мне  обзавестись
паспортом  и  работой, как впадал в отчаяние. Я готов был выйти
из подполья и сдаться властям, но удерживал страх.

     Николай Иванович тоже был озабочен моей персоной.

     -- А почему вы не сказали, что  вас  разыскивает  милиция?
-однажды спросил он.

     Я  вздрогнул от неожиданности, метнув испуганный взгляд на
моего благодетеля. А он продолжал:

     -- Вы знаете, почему вас разыскивают?

     Пришлось рассказать  о  летней  истории  с  Аркадием,  его
самоубийстве и сомнительных связях.

     -- Клянусь,  я  ни  в  чем  не виноват, -- я прижал руки к
груди.

     -- Вас  разыскивает  через   милицию   ваша   жена   Ирина
Михайловна,
-- отчеканил он.

     Это был новый удар.

     -- Откуда... вы знаете? -- побледнев, пролепетал я.

     -- Это неважно.

     -- А где... она?

     Николай  Иванович  помолчал,  испытующе  глядя на меня, но
ничего не ответил. Я продолжал настаивать. Наконец,  он  нехотя
спросил:

     -- А зачем вам жена, Евгений Викторович?

     -- Как... зачем? Я люблю ее, сына... У меня семья!

     -- Неправда   это,   --  поморщился  мой  воспитатель.  --
Извините, что я вынужден лезть не в свои дела. Не любите вы ее,
и семья вам не нужна.

     -- Я лучше знаю -- кого я люблю, а кого нет! -- воскликнул
я запальчиво.

     Короче говоря, мы с вагоновожатым поссорились.  Я  ушел  к
себе   и  долго  ходил  из  конца  в  конец  комнаты,  мысленно
доругиваясь с Николаем Ивановичем. Вот ведь оказывается что!  Я
не  люблю  Ирину!  Мне не нужен Егорка! Ненавижу, когда лезут в
душу с эталонами своих чувств. Любовей  на  свете  столько  же,
сколько   людей.  Это  чувство  неповторимо.  Лишь  закоренелые
догматики могут судить о чувствах другого человека  --  истинны
они или нет. И всегда при этом ошибаться! Ошибаться!

     Вскоре пришла Аля. Почему-то у нее был веселый вид. Сделав
книксен, она провозгласила:

     -- Папенька  имеет  честь  пригласить  вас  на экскурсию в
воскресенье.

     -- Какую экскурсию? -- недовольно вымолвил я.

     -- Он  проводит  экскурсию  со   своими   подопечными   по
историческим местам революционного Петербурга.

     -- Опять будет воспитывать... -- капризно проворчал я.

     -- Нет-нет, это очень интересно, Евгений Викторович!

     -- Ну, если ты так считаешь... -- сдался я.

     С некоторых пор у нас с Алей установились отношения, когда
я звал  ее на "ты", она же меня -- на "вы" и по имени-отчеству.
Мне казалось это естественным,  учитывая  разницу  в  возрасте,
кроме  того,  создавало оттенок отцовского чувства, при котором
амуры невозможны.

     В воскресенье Аля зашла за  мною  в  семь  утра,  когда  я
допивал  чай,  кляня столь ранний час начала экскурсии, о чем я
был предупрежден накануне. Внешний вид Али меня удивил: на  ней
были  старомодные  ботики  на  каблуке, длинная суконная юбка и
черный бархатный жакет,  слишком  короткий,  чтобы  можно  было
принять его за полупальто. На голове -маленькая черная шляпка с
вуалью.  Короче  говоря,  Аля  была  одета в стиле "ретро", как
теперь принято выражаться. На сей раз  ее  книксен  в  прихожей
выглядел вполне в стиле.

     -- Вас уже дожидаются, Евгений Викторович.

     Я  накинул куртку, сунул ноги в кроссовки, надвинул на лоб
вязаную шапочку и поспешил за Алей.

     Выйдя из подъезда, я был  ослеплен  электрическим  светом,
горевшим  в  тесном  проулке между домами. Проулок напомнил мне
узкие улочки старого Таллинна  шириною  метра  три.  Щурясь  от
света,  я  последовал  за  Алей по чисто выметенному асфальту и
вскоре оказался на углу проулка. Там было темно. Под облетевшим
тополем стояла группа людей. Я заметил, что идет снег -- мокрый
и редкий. Под ногами хлюпало.

     Мы приблизились  к  группе.  Я  поздоровался,  но  Николай
Иванович,  кивнув,  приложил  к  губам  палец.  Я  оглядел  его
подопечных. Среди них были оба его сына. Одежда юношей  удивила
меня  не  меньше,  чем  Алина. Все были в широкополых шляпах, с
длинными шарфами, обмотанными поверх воротников вокруг  шеи,  в
удлиненных  плащах  и  пальто. Один из подростков был в очках с
синими стеклами.

     Подростки стояли молча, засунув  руки  в  карманы.  Аля  о
чем-то  пошепталась  с отцом. Николай Иванович -- он тоже был в
пальто и в шапке -- достал  из  внутреннего  кармана  листки  и
роздал их подросткам.

     -- Евгений Викторович, это ваш провожатый, -- он указал на
парня в синих очках.

     Вслед  за  тем  вся  группа мгновенно рассыпалась: сыновья
Николая  Ивановича  провалились  в  освещенный  проулок,   двое
других,  резко  повернувшись,  пошли налево; Николай Иванович с
Алей пересекли улицу и скрылись в подворотне напротив; еще трое
последовали за ними, но в подворотню  не  вошли,  а  исчезли  в
парадном  по  соседству; один побежал вдоль торца нашего дома и
юркнул за угол, а мой провожатый, не говоря ни  слова,  зашагал
по улице направо. Я поторопился за ним.

     Мы  молча  прошли  по  темным улицам до Большого проспекта
Петроградской  стороны.   Снег   стал   густым,   на   асфальте
образовалась снежная студенистая каша, в которой выпечатывались
следы  моего  провожатого. Он свернул к Тучкову мосту, но через
несколько шагов скрылся в подъезде дома. Я повернул следом.

     Мы  оказались  на  освещенной  лестничной  площадке  между
вторым  и  третьим  этажами,  отгороженные  от  квартир  сеткой
встроенного  в  старый  дом  лифта.   Здесь   молодой   человек
остановился  и  взглянул  на  меня сквозь синие стекла в тонкой
металлической оправе.

     -- Меня зовут Петр. Фамилия -- Братушкин,  --  таинственно
произнес он.

     -- Евгений Викторович, -- шепотом представился я.

     Внизу  на  лестнице  пронзительно  закричала кошка. Мы оба
вздрогнули. Мой провожатый снял очки, и я наконец разглядел его
лицо. На вид Петру было лет пятнадцать; пушок  едва  пробивался
над  пухлой губой; глаза с длинными белесыми ресницами смотрели
на меня серьезно; из-под шляпы выбивались буйные русые космы.

     Петр развернул листок, полученный от Николая Ивановича. Он
был покрыт цифрами. Подросток достал карандаш и, сосредоточенно
шевеля губами, принялся рисовать над цифрами буквы.

     -- Что это? -- шепнул я, глазами указывая на листок.

     -- Шифр   "гранит",   --   шепнул   он.   --    Применялся
народовольцами при секретной переписке.

     Постепенно,  буква за буквой, на листке возникал следующий
текст: "В девять утра надлежит собраться на  углу  Литейного  и
Фурштадтской, вход со двора. Условный знак в окне второго этажа
слева:  два  кирпича,  составленные в виде буквы ,,Т". В первой
подворотне слева на Бассейной, считая  от  Литейного,  надлежит
оставить  условный знак -обведенную кружком цифру ,,7". Помнить
о конспирации. Дворник".

     Петр чиркнул спичкой и поджег листок. Мы с  ним  выглядели
столь  подозрительно на этой незнакомой площадке, что мне стало
не по себе. Листок догорел на  каменном  полу.  Петр  тщательно
растер  пепел  подошвой.  Наверху  хлопнула  дверь. Петр быстро
нацепил очки и побежал вниз по лестнице.  Я  потрусил  за  ним,
стараясь двигаться бесшумно.

     Мы  выскользнули на проспект и молча пошли рядом. Утренний
мрак стал рассеиваться. Люди шли по проспекту,  меся  ботинками
грязную  снежную  кашу. Внезапно взгляд мой упал на водосточную
трубу, облепленную прямоугольничками объявлений. Проходя  мимо,
я  автоматически, не задумываясь, скользнул взглядом по ним: "2
на 3... по договоренности... две студентки снимут..." Как вдруг
меня обожгло. Я увидел мокрое, с размытыми буквами  объявление,
на  котором  детской  рукою  было  начертано:  "Папа, не бойся.
Приходи. Не бойся. Егор". Я сразу понял, что это писал мой сын,
почувствовал  это  нутром.  Он  зовет  меня!   Он   ищет!..   Я
остановился  и  осторожно  отклеил  объявление  от  водосточной
трубы. Оно было приклеено пластилином. Я расправил его и  сунул
во внутренний карман куртки. Оглядевшись, я увидел, что Петра и
след  простыл.  Егоркино  объявление  на груди жгло меня сквозь
рубашку. Куда идти и что делать?

     Снег повалил сильнее, струйки воды стекали у меня по лицу.
Я надвинул на глаза капюшон куртки.  Кроссовка  на  левой  ноге
промокла.  Возвратиться домой? Но где дом? Я не был уверен, что
найду его:  мой  провожатый  успел  меня  достаточно  запутать.
Оставалось действовать по шифрованной инструкции. Слава Богу, я
помнил,  что  Бассейная  -- это улица Некрасова, а Фурштадтская
ныне  носит  имя  Петра  Лаврова.  Опять  Петр  Лаврович!..   Я
попытался  собрать  все  свое  чувство юмора, чтобы не прийти в
бешенство. В моем возрасте участвовать в нелепой  игре?  Только
этого не хватало! Тем не менее, я дошел до Большой Пушкарской и
сел  в  первый номер троллейбуса, который благополучно доставил
меня на Невский. Оттуда я прошел по  Литейному  до  угла  улицы
Некрасова  -- у меня уже промокли обе ноги -- и свернул вправо.
Вот она, первая подворотня! Я зашел в нее,  скользнул  взглядом
по  грязным  стенам. Чем подать условный знак?.. Оглядевшись, я
увидел кусок штукатурки и выцарапал им на стене семерку, обведя
ее кругом. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким  идиотом!
Могут подумать Бог знает что. К счастью, никого в подворотне не
случилось. Я вышел на улицу и лицом к лицу столкнулся с Петром.

     -- За нами "хвост"! -- прошептал он и, резко повернувшись,
бросился  бежать по направлению к Литейному. Я помчался за ним,
хлюпая по  снежной  каше  и  поминутно  скользя.  Петр  свернул
направо,  добежал  до остановки трамвая, где как раз с шипением
открывал двери тридцать второй номер, и прыгнул в вагон. Я едва
поспел за ним.

     Мы плюхнулись на заднее сиденье. Петр оглянулся  и  приник
лбом  к  стеклу.  За отъезжавшим трамваем бежал человек средних
лет в теплой куртке на "молнии". Петр показал ему язык.

     -- Отцепили, -- сказал он.

     К удивлению своему, я заметил, что мною  овладевает  некая
конспиративная нервозность. Я чувствовал опасность, я озирался.
Все вокруг стало казаться подозрительным.

     Внезапно Петр сжался, надвинул на глаза шляпу.

     -- Спрячьте лицо, -- шепнул он.

     Я  послушно  надвинул  капюшон  на  глаза.  Петр кивнул на
женщину -одну из немногих пассажиров вагона. Она сидела впереди
спиною к нам.

     -- Из охранки, -- еле слышно, одними губами прошептал  мой
провожатый.

     Трамвай подошел к остановке на углу улицы Петра Лаврова. Я
дернулся  к  двери,  но Петр схватил меня за руку и прижал ее к
себе. Я повиновался. С бьющимся сердцем в груди я едва дождался
следующей остановки  за  мостом.  Там  женщина  сошла,  мельком
взглянув на нас. Мы оба инстинктивно опустили головы чуть не до
колен.

     Петр разрешил выйти лишь на следующей остановке, и обратно
мы воротились  через  мост  пешком.  Черная  вода  Невы глотала
крупные хлопья снега. Мост  был  абсолютно  пуст;  на  чугунных
перилах  лежал тяжелый снежный вал, отделявший нас от страшного
пространства за ним, где  кружились  в  пустоте  белые  хлопья,
затягиваемые в реку.

     Меня колотила дрожь. Ноги оледенели.

     Мы  дошли до угла бывшей Фурштадтской. Здание на углу было
опоясано деревянным забором, окна зияли дырами разбитых стекол.
Судя по всему, дом был на капитальном ремонте.

     Мой провожатый нашел в заборе дыру и, осмотревшись, юркнул
в нее. Мне пришлось последовать за  ним.  Мы  миновали  мрачную
замусоренную   подворотню  и  оказались  во  внутреннем  дворе,
заваленном ржавыми трубами, битым кирпичом, поломанной мебелью.
Окна  с  выломанными  рамами,  смотревшие  во  двор,  дополняли
зловещую картину.

     К  одному  из  парадных  тянулась  тропка свежих следов. Я
взглянул вверх. В окне второго этажа,  на  подоконнике,  стояла
буква  "Т"  из  двух  красных  кирпичей.  Мы  с  Петром вошли в
парадное.

     Здесь было еще гаже.  В  нос  ударил  запах  нечистот,  на
лестнице  валялся  полуразложившийся  труп кошки. Двери квартир
были выдраны с коробками; осыпавшаяся штукатурка толстым  слоем
покрывала  полы;  обнажилась кирпичная кладка стен. В доме было
тихо. Непонятное чувство страха,  смешанного  с  брезгливостью,
овладело мною.

     Мы  поднялись  на  третий  этаж. В комнате с продранными и
сорванными со стен обоями на  поломанных  табуретках  и  ящиках
сидели  Николай  Иванович  и  подростки, Али среди них не было.
Николай Иванович взглянул на часы, молча кивнул нам.

     Петр удалился в глубь разрушенной квартиры  и  принес  два
старых стула, оба о трех ножках. Мы кое-как уселись на них.

     Минут   пять   прошло  в  полном  молчании.  Я  исподтишка
разглядывал  лица  юношей.  Все  заметно   волновались:   резче
обозначились скулы, нахмурились брови, глаза потемнели.

     Наконец  внизу  послышались легкие шаги, и через несколько
мгновений в разрушенную комнату  вошла  Аля.  Меня  поразил  ее
облик:  лицо  осунулось,  щеки  пылали нездоровым румянцем, под
глазами обозначились тени. От Али исходили токи решимости.

     -- Я принесла заряды, -- сказала она.

     -- Раздай, -- распорядился Николай Иванович.

     Она открыла сумочку и вынула оттуда  три  серых  теннисных
мячика.  Никто  не  улыбнулся.  Аля  отдала  их  Петру  и обоим
братьям.

     Николай Иванович встал, вслед за ним и мы все. Он  оглядел
собравшихся,  вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и
не спеша развернул.

     -- Приговор  Исполнительного  комитета  партии   "Народная
воля", -начал читать он.

     Тут  только  я  понял  --  в  какой  игре участвую. Кружок
Николая     Ивановича,     по     всему     судя,      проводил
экскурсиюинсценировку  казни  Александра Второго. Аля исполняла
роль Софьи Перовской, остальные были метальщиками. Серьезность,
с какою подростки относились к игре,  показывала,  что  они  не
шутя вошли в роли народовольцев.

     Николай  Иванович зачитал приговор, после чего Аля ровным,
бесстрастным голосом  изложила  план  покушения.  Метальщики  с
зарядами  должны  были рассредоточиться по углам Малой Садовой,
где приготовлен подкоп с минным устройством, ведущий к середине
проезжей части из сырной лавки супругов  Кобызевых,  под  чьими
документами  скрываются  члены  ИК  Якимова  и Богданович. Лишь
только  экипаж  императора,   следуя   на   разъезд   войск   в
Михайловский   манеж,   достигнет  места  подкопа,  мина  будет
взорвана, а подоспевшие метальщики довершат дело  бомбами.  Аля
сказала,  что  недостающие  заряды  она  принесет  через час от
Кибальчича.

     Не скрою, игра показалась мне несколько  сомнительной,  но
захватывающее  внимание,  с каким подростки слушали Алю, делало
инсценировку почти реальной.

     Выслушав  наставление,  метальщики  принялись  по   одному
покидать  разрушенный  дом.  Последними  вышли  мы  с  Николаем
Ивановичем и его дочерью.

     -- Забавная игра, -- усмехнулся я, пытаясь освободить себя
от напряжения. Но не вышло -- смешок получился нервным.

     На углу Литейного Аля покинула нас, растворившись в  толпе
по  всем  правилам  конспирации. Мы с Николаем Ивановичем пошли
пешком по направлению к Зимнему стадиону. Вагоновожатый молчал.

     Метальщики начали попадаться нам на углу Малой  Садовой  и
бывшей  Итальянской.  Они  прогуливались  с явно конспиративным
видом, что бросалось в глаза, так что я побоялся, как бы они не
стали объектом внимания милиции. Мы дошли  до  Невского.  Здесь
дежурили братья Али. Они приветствовали нас легкими кивками.

     И   снова   меня  охватило  волнение.  Мне  казалось,  что
подростки-метальщики  слишком  заметны  в   воскресной   толпе,
фланирующей  по  Невскому.  От  них  исходили  волны опасности,
желание   взорвать   эту   беспечную   мелкобуржуазную   массу,
затопившую   центральные   улицы  города.  Похожие  на  "хиппи"
мальчики торчали из толпы, как занозы, а  на  глубине  полутора
метров под землей таилась бочка с динамитом.

     Николай Иванович куда-то пропал. Я купил газету и встал на
углу  за  киоском  "Союзпечати", делая вид, что изучаю новости.
Буквы прыгали перед  глазами,  я  с  минуты  на  минуту  ожидал
взрыва.

     Как  вдруг  быстрая тень прошелестела мимо, дернув меня за
рукав. Я разглядел под  вуалью  темные  Алины  глаза,  горевшие
лихорадочным блеском.

     Быстрым  шагом,  на  расстоянии трех метров друг от друга,
будто связанные невидимой нитью,  мы  проследовали  в  молочное
кафе  неподалеку.  Там  уже  находились  Николай Иванович и все
метальщики, сгрудившиеся за столиком с булочками и кофе.

     -- Царь изменил маршрут. Он боится, -- проговорила Аля. --
Карета проследовала по Екатерининскому и  Итальянской.  Обратно
он  поедет  тем же путем. Вот план расстановки, -- она выложила
на стол почтовый конверт, на оборотной  стороне  которого  была
нарисована   схема   улиц   и   крестики,   обозначающие  места
метальщиков. Подростки склонились над схемой.

     -- Я дам знак платком, -- сказала Аля.

     И снова юноши тихо и бесшумно исчезли. На столике  остался
недопитый кофе.

     -- Хотите  быть  метальщиком?  --  Аля  вынула  из сумочки
мячик, протянула мне.

     Я неуверенно пожал плечами.

     -- Боитесь? -- выдохнула она, сверля меня жгучими глазами.

     -- Почему боюсь? -- передернулся я.

     Я сунул мячик в карман, посмотрел на схеме свое место. Оно
было неподалеку от Спаса-на-Крови.

     Николай Иванович хладнокровно пил кофе.

     -- Удачи вам! -- шепнула Аля, поднимаясь.

     -- С  Богом!  --  сказал  Николай   Иванович.   --   После
исполнения  приговора  собираемся  на конспиративной явке. Угол
Малого проспекта Петроградской стороны и Широкой улицы.

     -- Где это? -- спросил я.

     -- Угол Ленина и Щорса.

     В одиночестве я дошел до Екатерининского канала и повернул
направо,   к   Конюшенной   площади.    Храм    Спаса-на-Крови,
заштрихованный  летящими  хлопьями  снега, завершал перспективу
канала. Я не чувствовал  собственных  ног,  меня  била  крупная
дрожь. Кроссовки совершенно размокли и чавкали при каждом шаге.

     Слева, за каналом, я увидел Алю. Она стояла на продолжении
линии  Итальянской  улицы  и  всматривалась  в даль. Метальщики
прогуливались по эту сторону, то и дело оглядываясь на  фигурку
Али.  Я  вытащил  мячик  из  бокового  кармана и спрятал его за
пазуху. Мимо меня прошел Петр в надвинутой  на  очки  шляпе.  Я
взглянул  на  Алю.  Она вытянулась как струнка, не сводя глаз с
какой-то точки вдали. Потом она выхватила из сумки белый платок
и взмахнула им в воздухе.

     И  тотчас  метальщики,  находившиеся  ближе  к   Невскому,
оборотились  и  направились  в мою сторону. Сердце мое забилось
громко: оно ходило ходуном в груди, дыхание прервалось.  Я  уже
готов  был  увидеть  императорскую карету с четверкой лошадей и
казаками,  скачущими  впереди  и  сзади  нее,  как   вдруг   на
набережную   канала   вырулило   такси  с  зеленым  огоньком  и
направилось в сторону Конюшенной. Не успел я ничего сообразить,
как Петр,  находившийся  метров  на  пятьдесят  ближе  к  углу,
выскочил  на проезжую часть и, взмахнув рукою, швырнул мячик на
мостовую. Мячик  высоко  подпрыгнул  и  упал  в  канал.  Машина
шарахнулась  в  сторону.  Я успел увидеть, как Петр и остальные
метальщики перебегают пешеходный мостик по направлению к  улице
Софьи Перовской.

     Машина  резко  затормозила,  из  нее  выскочил водитель. Я
узнал его. Это был тот самый таксист,  который  привез  меня  к
фундаменту  моего  дома злополучной апрельской ночью. Он послал
крепкое ругательство  вслед  убежавшим  злоумышленникам,  потом
перевел взгляд на меня.

     -- Здравствуйте.  Вы  меня узнаете? -- заискивающе спросил
я, чтобы не быть заподозренным в соучастии.

     -- А-а... Это ты... -- протянул он хмуро. -- Вот  сволочи,
скажи! Своими бы руками удавил!.. Что он там швырнул? -водитель
подошел  к  парапету,  поглядел  на  воду.  -- Мячик, что ли? Я
перепугался, думал -- бомба!

     Я стоял возле такси,  не  зная  --  уходить  или  нет.  --
Водитель, сплюнув, вернулся к машине.

     -- Дом-то нашел свой? -- лениво поинтересовался он.

     -- В общем, да, -- мне не хотелось об этом говорить.

     -- Бывают  заскоки  по пьянке. Сколько хочешь... Вчера вез
мужика, тот тоже не мог адреса  вспомнить...  Подвезти?  --  он
уселся на свое место.

     -- У меня денег нет, -- сказал я.

     -- А куда тебе?

     -- На Петроградскую.

     -- Садись, по пути. Я в парк еду, -- он распахнул переднюю
дверцу.

     Усаживаясь  в  машину,  я  успел  увидеть на другом берегу
канала Алю. Она стояла у парапета, сцепив пальцы, и смотрела  в
мою сторону.

     На    конспиративную   явку   я   прибыл   раньше   других
заговорщиков. Дом на углу Широкой и Малого  тоже  находился  на
капитальном ремонте, в той именно стадии, когда успели сломать,
но  строить  еще  не  начинали. Здесь окна, выходящие на улицу,
были  закрыты  ржавыми  железными   листами,   двери   парадных
заколочены   досками,   а  единственная  подворотня  загорожена
сломанными чугунными воротами, снятыми с петель  и  скрученными
посредством   толстой  проволоки.  Я  обогнул  дом  и  зашел  в
следующую  подворотню,  откуда  мне   удалось   проникнуть   во
внутренний  двор  ремонтируемого дома. Он являл собою еше более
печальное зрелище, чем дом на углу Фурштадтской. Огромные  кучи
строительного  мусора  громоздились  тут и там; часть дома была
вынута изнутри вместе с перекрытиями,  остались  лишь  наружные
стены;  другая часть сохранила перекрытия, но лишилась наружной
стены,  так  что  во  двор  выходили  пустые  ниши   комнат   с
разномастными   обоями.  На  четвертом  этаже,  у  самого  края
пропасти, стоял шкаф с  зеркальной  дверцей,  которая  медленно
поворачивалась  на  ветру  с едва слышным скрипом. Зеркало было
разбито.

     Я уселся в углу двора на железный остов  скамейки.  Вскоре
во  двор зашли двое подростков из команды Николая Ивановича. Не
обратив на меня ни малейшего внимания, они  исчезли  в  зияющем
провале  парадного и через несколько секунд вынырнули на втором
этаже в комнате с голубыми обоями. Один из них установил у края
пропасти два кирпича в виде буквы  "Т",  после  чего  подростки
укрылись в доме.

     Прошел  еше  один,  затем  появился  мой  напарник в синих
очках, скользнул по мне взглядом.

     -- Петр! -- окликнул я его.

     Он сделал вид,  что  не  слышит,  и  тоже  исчез  в  доме.
Наконец, во дворе появился Николай Иванович с дочерью.

     Я   поднялся   со   скамейки   и  направился  к  ним.  Они
остановились.

     -- Я пораньше приехал. На такси, -- объяснил  я,  чувствуя
какую-то непонятную вину.

     -- Почему вы не метнули заряд? -- строго спросила Аля.

     -- Аленька... -- опешил я.

     -- Погоди.  Это  нам  тоже  пригодится,  --  сказал дочери
Николай Иванович, направляясъ к парадному.

     -- Вы что...  серьезно?  --  упавшим  голосом  произнес  я
вслед,  но  делать  нечего  --  приходилось  доигрывать нелепую
постановку до конца.

     Внутри  дома  было  омерзительно.   Как   видно,   пьяницы
Петроградской  стороны  использовали пустующую коробку дома для
своих нужд. Приходилось то и дело переступать через  нечистоты,
остатки  еды, следы рвоты. В воздухе стоял отвратительный запах
мочи.

     Стараясь не дышать, я поднялся на второй этаж. Заговорщики
собрались в одной из внутренних комнат, где тоже хватало  грязи
и  вони.  Они  стояли  в  кружке,  центром которого был Николай
Иванович. Я подошел и встал сзади.

     -- Акция  не  удалась,  --  сказал  Николай  Иванович.  --
Произошло  это  по  вине вашего товарища. После бомбы Рысакова,
как вы знаете, должен был последовать еще один взрыв. Но его не
было.

     Молодые  люди  обернулись  ко  мне  без  тени  улыбки  или
снисходительности. Я почувствовал себя весьма неуютно. Дурацкая
история!  Неужели  я  должен оправдываться перед этими юнцами в
том, что не швырнул мячик на мостовую?! Полная чушь.

     -- Вы нарушили уговор и поставили под удар организацию, --
жестко произнес Петр, глядя на меня сквозь синие стекла.

     -- Я не уговаривался, позвольте! -- воскликнул я.

     -- Вы взяли заряд.  Мы  на  вас  рассчитывали,  --  сказал
младший сын Николая Ивановича Леша.

     -- Ну, виноват... Мне не нужно было, -- пробормотал я.

     Николай Иванович еле заметно улыбался.

     -- Что решит Исполнительный комитет? -- спросил он.

     Подростки  потупились,  размышляя.  Слово  взял старший из
сыновей Николая Ивановича.

     -- Это нельзя расценивать как предательство.

     -- Это малодушие, -- сказал Петр.

     -- Мы не можем судить  за  трусость.  Пусть  он  сам  себя
судит.  Честь  революционера требует, чтобы он сам покарал себя
смертью, -- заключил брат Али.

     Я похолодел. Мне предлагали самоубийство.

     -- Он должен  искупить  вину  жизнью,  правильно,  Николай
Иванович? -- раздался голос сбоку.

     Я  повернул голову. Рядом стоял тщедушный паренек с унылым
взглядом и с прыщавым лицом.

     -- Я не член Исполнительного комитета. Решать  должны  вы,
-- ответил Николай Иванович.

     Наступила  тишина.  Подростки  мялись.  Тогда Петр взял на
себя функции судьи, опрашивающего присяжных. Он называл каждого
по имени, и в ответ я слышал:

     -- Смерть.

     -- Смерть.

     -- Смерть...

     Я  был  приговорен  к  самоубийству   единогласно.   Юноши
побледнели,  дышали  порывисто.  В  холодном  смрадном  воздухе
вспыхивали облачка пара у губ. Да и мне, признаться, было не по
себе. Молчание прервал Николай Иванович.

     -- Занятие окончено. В следующий  раз  мы  разберем  акцию
первого  марта  и процесс Желябова и Перовской. Спасибо, можете
быть свободны.

     Юноши разошлись, не глядя друг  на  друга.  Поколебавшись,
ушла  и  Аля. Мы остались вдвоем с Николаем Ивановичем в пустом
загаженном  помещении,  которое  когда-то   было   человеческим
жильем.  Здесь,  в  этих стенах, любили друг друга, рождались и
умирали, теперь же все покрыто дерьмом...

     -- Ну,  как  вам  понравилось?..  --  усмехнулся   Николай
Иванович.

     И  тут я взорвался. Я кричал, что это бесчеловечно, что он
калечит  юные  души,  что  нельзя  приговаривать  к  смерти  за
малодушие...

     -- Завтра  вы  предъявите  свой реестр несправедливостей и
снова зальете все кровью! Надоела кровь! Сколько можно  крови?!
-- кричал я.

     Николай Иванович слушал меня угрюмо, но спокойно.

     -- История  --  жестокая  вещь,  --  сказал  он  только и,
повернувшись, пошел к лестнице, переступая через кучи дерьма.

        Глава 45<BR>ТЕАТР ДЕДУШКИ ЙОРИКА




     Выходя из лифта  на  своем  этаже,  Ирина  столкнулась  со
стариком-соседом,  что  поселился  напротив.  Он  был  в черном
демисезонном пальто и котелке, с  зонтом-тростью,  висевшем  на
сгибе левой руки. Ирина поздоровалась.

     -- Здравствуйте, Ирина Михайловна, -- ответил старик.

     Он  впервые  назвал  ее  по  имени.  Это  заставило  Ирину
остановиться.

     -- Вы знаете, как меня зовут? Откуда? -- спросила она.

     -- Я про вас многое знаю, Ирина  Михайловна,  --  спокойно
проговорил старик.

     Ей  не  понравилось  это.  Она  не  знала, что ответить. А
старик вошел в кабину лифта и уже оттуда, повернувшись к  Ирине
лицом и нажимая кнопку первого этажа, сказал с улыбкой:

     -- Зашли бы как-нибудь в гости по-соседски...

     Створки  скрыли его, как занавес актера, и лифт провалился
вниз.

     Это  еще  больше  озадачило  Ирину.  Она   пришла   домой,
поцеловала  кинувшегося ей навстречу Егора, принялась выгружать
из сумки продукты.

     -- Егор, ты не  знаешь,  как  зовут  соседа  напротив?  --
спросила она.

     -- Не, -- мотнул головой Егор, заглядывая в сумки.

     -- А кто он? Пенсионер?

     -- Он с котом живет, -- ответил Егорка.

     -- С котом? Как писатель?

     -- Это тот же самый кот. Филарет.

     -- Филарет? -- удивилась Ирина.

     Любопытство,  смешанное  с  беспокойством,  разбирало  ее.
Какой странный старик! А вдруг  он  знает  что-нибудь  о  Жене?
"Зашли  бы  в гости...". Интересно, как? Он же не пригласил, не
сказал  --  когда...  Весь  вечер  она  промаялась,   поминутно
прислушиваясь к звуку лифта
-- не едет ли сосед? Временами подбегала к глазку и, кляня себя в душе,
подглядывала за соседской дверью. Старик не появлялся.

     Явился  он  только  в полночь -- и не один. Вместе с ним в
квартиру вошел человек в накидке до полу и с длинными  гладкими
волосами,    подвитыми    снизу.   Ей   показалось,   что   они
переговаривались не по-русски.

     Весь следующий день она обдумывала предлог, чтобы пойти  к
соседу, и нашла!

     Вечером  она  сварила  куриный  бульон,  покормила  Егорку
вареной курицей с пюре, после чего завернула куриные косточки в
полиэтиленовый пакет и, сказав  Егорке,  что  сейчас  вернется,
храбро  вышла за дверь. Она нарочно не оделась для визита, была
по-домашнему, чтобы показать, что она на минуточку.

     Сосед открыл дверь и  взглянул  на  нее  проницательно,  с
понимающей улыбкой.

     -- Добрый вечер, простите... -- сказала она. -- У меня тут
куриные    потрошки,   косточки.   Для   вашего   кота.   Жалко
выбрасывать...

     -- Весьма  любезно  с  вашей  стороны.  Проходите,   Ирина
Михайловна, -старик посторонился.

     Она несмело вошла, держа на весу мешочек.

     -- Заходите в комнату, пожалуйста.

     -- Простите,  --  сказала  она, краснея. -- Я не знаю, как
вас зовут.

     -- Можете называть меня Лаврентий Родионович, -ответил он.

     -- Очень  приятно,  --  Ирина,  не   зная,   что   делать,
переложила  мешочек  из правой руки в левую и протянула старику
ладошку.

     Он поцеловал ее в кончики пальцев.

     Она зашла в комнату, посреди которой стоял круглый дубовый
стол, а стены были уставлены книгами. В кресле на боку, вытянув
лапы, лежал большой рыжий кот с белым брюшком. Он  открыл  один
глаз и взглянул на Ирину с ленивым любопытством.

     -- Присаживайтесь, -- старик указал на стул.

     Она села боком к столу, а Лаврентий Родионович занял место
в рабочем вращающемся кресле у письменного стола, развернувшись
к ней.  Стол  был  завален  бумагами и книгами с закладками. На
старике  был  черный   синтетический   спортивный   костюм   на
"молниях".  Ирине  показалось,  что  она уже видела где-то этот
костюм. Точно! Сосед-писатель выбегал  в  нем  к  мусоропроводу
опорожнять ведро.

     Лаврентий    Родионович    молчал,    разглядывая    Ирину
внимательно, но без назойливости.

     -- Вы говорили, что знаете меня, -- начала она, собравшись
с духом, когда пауза затянулась до опасного предела.

     -- Нет, вас я не знаю, но о вас наслышан.

     -- От кого же? -- удивилась она.

     -- От одного моего ученика. Он рассказывал мне о вас долго
и подробно, -- отвечал старик, наблюдая за ее лицом.

     -- А он откуда знает? Мы с ним учились?  --  спросила  она
первое, что пришло в голову.

     -- Вряд ли... Боюсь даже, что он все это сочинил.

     -- Вот  как? -- Ирина нервно рассмеялась. -- Что же он вам
говорил?

     -- Он  говорил,  что  вы  разошлись  с  мужем.  Точнее  --
разлетелись...

     -- Ну... -- она утвердительно кивнула.

     -- ...Что  вы  решили отделаться от него, а потому солгали
милиции. Сказали, что он с вами  не  живет,  а  потом  передали
чемодан через золовку...

     Ирина  сидела,  не  шелохнувшись, будто парализованная его
словами, а Лаврентий Родионович продолжал  рассказывать,  глядя
на  нее  с  какой-то непонятной улыбкой не то сочувствия, не то
укоризны. Шаг за шагом он описывал ее поступки и слова,  в  том
числе  и  такие,  о  каких  не  мог знать никто, кроме нее... И
сожженные на свече письма,  и  разорванная  фотография,  клочки
которой  она  засунула  между  томами  Тургенева,  и телефонный
звонок  на  службу  мужа,  и  дачное  объяснение  с   Григорием
Степановичем...  --  все до мельчайшей, интимнейшей детали знал
этот  старик  с  негромким  голосом  и  мягкими  обходительными
манерами.

     Ирине  стало  жутко. Она почувствовала, что с нее часть за
частью  снимают  одежды,  и   она   остается   обнаженной   под
внимательным  взглядом  Лаврентия Родионовича. Чувство это было
невыносимо, но она не могла остановить старика,  лишь  смотрела
на  него с мольбою, ощущая, как пылает ее лицо и трепещет жилка
на виске.

     Только когда он подошел к тому  вечеру  с  несостоявшимися
поминками  и  начал  рассказывать,  как  она  со свечою в руках
подошла к окну, Ирина, будто защищаясь, загородилась руками.

     -- Нет... не надо, -- прошептала она.

     -- Этого не было?  --  спросил  старик  с  удивлением.  --
Впрочем, я же говорил, что мой ученик -- изрядный сочинитель.

     -- Он  не  может  этого  знать!  Он  же не Господь Бог! --
воскликнула она.

     -- О нет, уверяю вас! -- улыбнулся Лаврентий Родионович.

     -- Но кто же?

     -- Человек, который вас хорошо знает.

     -- Меня никто так не знает!

     -- Вот здесь вы ошибаетесь. Все наши поступки и даже мысли
рано или поздно становятся известны, -- сказал старик.

     -- Но не до такой же степени!

     -- Более,  чем  до  такой...  Но  почему  вы   волнуетесь?
Кажется, вы не совершили ничего дурного?

     -- Неприятно,  знаете... -- поежилась Ирина. -- Как голая.
Вы про меня все знаете, а я про вас -- ничего.

     -- Справедливо заметили. Это не совсем честно. Я  не  хочу
быть   в   положении  подглядывающего  (при  этом  слове  Ирина
вздрогнула) и непременно расскажу вам о  себе.  Только  сначала
ответьте мне на один вопрос. Вы верующая?

     -- Нет...  то  есть...  я не знаю, -- смешавшись, ответила
она.

     -- Весьма характерный ответ, -- кивнул старик. --  Дело  в
том, Ирина Михайловна, что я когда-то был пастором...

     И  Лаврентий  Родионович повел рассказ о себе, из которого
Ирина узнала, что старик долгое время жил в  другой  стране,  с
иными  порядками  и  обычаями,  и лишь недавно переехал сюда, к
своему ученику, в его квартиру...

     -- Ах, так ваш ученик -- писатель? -- догадалась она.

     -- Именно так. Сочинитель.

     -- Значит... вы тоже пишете?

     -- Увы, Ирина Михайловна.

     -- Почему -- "увы"?

     -- Слишком много знать о людях --  печально,  --  серьезно
проговорил Лаврентий Родионович.

     -- Значит, вы -- не русский? -- спросила она.

     -- Я  англичанин. Но это по секрету... -- улыбнулся он. --
Иначе майор перепугается. Лаврентий Родионович --  мой  здешний
псевдоним.

     -- А как же... -- она смутилась, -- ваше настоящее имя?

     -- Йорик, -- сказал он.

     Она  порылась  в памяти, припоминая английского писателя с
таким именем, но никого не нашла,  кроме  шекспировского  шута,
про которого было известно, что он "бедный". И это гамлетовское
восклицание в сочетании с печальной улыбкой старика и его "увы"
вдруг породили у нее жалость и нежность к Йорику. Она подумала,
что ему очень одиноко здесь, в чужой стране, на старости лет.

     -- Вы очень хорошо говорите по-русски, -- сказала она.

     -- Так  же, как на любом языке. Когда писатель доживает до
моего возраста, он свободно говорит на всех языках.

     -- А  сколько  вам  лет?  --  полюбопытствовала  Ирина   с
неожиданным кокетством.

     -- Двести шестьдесят семь.

     Она  оторопела,  но,  взглянув  в  смеющиеся глаза Йорика,
поняла, что тот  шутит,  и  рассмеялась.  Некоторое  время  они
сидели,  смеясь  и  глядя  друг  на  друга  с  тем  доверием  и
пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.

     -- Лаврентий Родионович, то есть,  простите...  --  начала
она.

     -- Сэр Йорик, -- невозмутимо подсказал старик.

     -- Сэр  Йорик,  как  вам у нас здесь нравится? -- спросила
Ирина, обращаясь к старику уже  как  к  иностранному  гостю,  с
затаенным ревнивым чувством.

     -- Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом...
Правда,   удалось  прочитать  немало  книг,  --  он  кивнул  на
письменный стол, заваленный книгами. -- Но там много вранья, вы
уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по  запаху.  Эти
книжки  пахнут  елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что
же касается вашего дома, то он... забавен. Но он без основания.

     -- Без фундамента? -- переспросила она. -- Так это потому,
что мы сюда прилетели. Он раньше был  с  фундаментом.  Все-таки
довольно  странная  история,  я никак не могу понять. Почему мы
улетели? Вы об этом тоже знаете?

     Йорик сухо рассмеялся.

     -- Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь?
-- спросил он неожиданно.

     -- Любовь?.. Да, -- опешила Ирина.  --  А  при  чем  здесь
любовь?

     -- Обычно  это  понятие  связывают  с ощущением полета. На
крыльях любви, знаете... Любовь вольна,  как  птица.  И  прочая
романтическая чепуха. Любовь -- это связь. Связанный человек не
летает. Дом -- тем более.

     -- Ну...  любовь -- не только связь, -- обиженно возразила
она.

     -- Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем,  души
с  душой.  Связь  с  прошлым  и  будущим. Связь с Родиной, если
хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан?
И как же не улететь вашему мужу?

     -- Я любила его, -- сказала она, потемнев.

     -- Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?

     -- Да-да, конечно! --  вскинулась  она,  радуясь,  что  он
угадал ее мысли.

     Йорик  пожевал  губами  и  прищурился, припоминая, а затем
начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда  Евгений
Викторович приехал домой на такси...

     Ирина  слушала  завороженно.  Скитания ее мужа, как вехами
обозначенные местами временных пристанищ, которые  ей  были,  в
общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача
в  Комарове, Севастополь, -- обретали плоть, наполнялись живыми
подробностями,    вроде    узбекского    плова,    Первомайской
демонстрации   или   котельных,   где   собираются   подпольные
дарования.  Она  не  удивлялась  поразительной  осведомленности
старика,  внимая  ему  с  безоговорочным  доверием,  ибо он уже
доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все
чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и
жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его
за   потерю   дома.   Она   почувствовала    себя    виноватой,
жестокосердной  и  холодной; ведь у нее все эти месяцы был свой
дом  --  какой-никакой,  причудливо-странный,  нелюбимый  --  с
родным  сыном  в  нем,  генералом  под боком, привычными лицами
кооператоров. У него же не было ничего. Ей впервые  показалось,
что  плата,  которую она назначила мужу, -- непомерно высока, а
когда старый Йорик дошел до диско-бара,  Ирина  прикрыла  глаза
ладонью,  ощутив  на  ней  капельки  слез.  Но  старик будто не
замечал ее состояния, а продолжал рассказывать о последних днях
пребывания мужа в дискотеке, письме к сыну, кульке  конфет  для
сирот   и   той   драке,  что  вымела  Евгения  Викторовича  из
танцевального зала и привела пьяного к родному окну с мыслью  о
веревке...

     Йорик замолчал.

     -- Что  же  дальше? Что с ним? Где он сейчас? -- волнуясь,
воскликнула она, поспешно утирая пальцами глаза.

     -- Не знаю, -- сказал старик.

     -- Как? Вы знаете все! Скажите мне, Бога ради! Он жив?

     -- Будем надеяться, -- пожал плечами Йорик. -- Все зависит
от ученика.

     -- Почему? Какого ученика? -- не поняла  она.  --  Ах,  от
бывшего соседа? Он знает больше вас?

     Йорик  загадочно  молчал.  Свет  в  окнах  померк,  фигура
старика выделялась  на  фоне  книжных  полок,  тихо  урчал  кот
Филарет.

     -- Никто  ничего  не знает, -- сказал наконец Йорик. -- Но
иные способны видеть.

     Ирина прикусила губу: ей почудился укор в словах  старика.
Она  не  могла  отделаться  от  мысли,  что  в пересказе Йорика
частная история ее разрыва с  Евгением  Викторовичем  приобрела
некое  символическое  значение.  Ей  вдруг  непереносимо горько
сделалось  за   себя,   за   Евгения   Викторовича,   за   всех
кооператоров,  наконец,  и  к горечи этой примешался стыд перед
чужеземным Йориком, забредшим в потерянный дом, дом без  любви.
Захотелось  доказать,  что  это  не  так, но перед ее мысленным
взором предстало узкое ущелье,  освещенное  синевато-мертвенным
светом  ртутных  ламп,  и кровавая дорожка на асфальте, которую
она увидела как-то утром, когда спешила на  работу,  а  в  щель
задувал свирепый сквозняк, прогоняющий сквозь нее сухие листья.

     Она  вспомнила  о  сыне.  Как же она могла так засидеться?
Егорушка волнуется.

     -- Знаете, что? -- вдруг обратился к ней Йорик.  --  Скоро
праздник  вашего  государства.  Мне  было  бы  приятно  собрать
гостей. Приходите с сыном. И Машу можете позвать с мальчиком...

     -- Вы и про Машу знаете... -- растерянно произнесла Ирина.

     Сэр Йорик только  руками  развел:  что  поделаешь,  работа
такая...

     Перед  самыми Ноябрьскими Ирине на службу позвонила Любаша
и принялась тоже звать в гости с Егоркой. Чего вы  будете  одни
скучать  и  так  далее. Ирина не знала, как выпутаться, и вдруг
нашлась:

     -- Приходите лучше к нам! Вы у нас давно не были.

     -- А тебе не попадет?

     -- От кого?

     -- От начальства. Дом-то ваш засекречен.

     -- Глупости. Дом как дом, -- храбро сказала Ирина.

     -- Ну, смотри. Я со всем кагалом приду.

     Пусть будет сюрприз сэру Йорику,  весело  решила  Ирина  и
принялась готовиться к празднику: купила всем детям по сувениру
-дешевенькие  игрушки,  блокнотики,  авторучки; каждый завязала
ленточкой, обернув в цветную бумагу и вложив внутрь открытку  с
поздравлением.  Подарки  сложила  в  сумку.  "Пусть  сэр  Йорик
раздает, -- подумала она. -- Как Дед Мороз".

     Мария Григорьевна отнеслась к идее  общего  празднества  с
сомнением,  но в конце концов поддалась уговорам Ирины. В самом
конце телефонного разговора по восстановленному  не  так  давно
каналу  окно  в  окно  Ирина  уловила  нотку ревности; ее так и
обдало жаром: в самом деле, не успели, как  говорится,  увянуть
цветы  на  могиле,  как  она  нашла себе нового друга! И все же
согласие было получено.

     Накануне праздника Ирина достала с книжной  полки  обрывки
семейной  фотографии с годовалым Егоркой, разложила их на столе
и принялась складывать, подгоняя один к другому, пока перед нею
не появилась вся семья, обезображенная косыми рваными  линиями.
Она   нашла   кусок   картона,   клей   и   до   глубокой  ночи
восстанавливала семейный портрет, стараясь, чтобы разрывы  были
незаметны.   Закончив  работу,  Ирина  повесила  фотографию  на
прежнее место и отошла подальше. Издали она выглядела  цельной,
но стоило подойти поближе, как разрывы вновь напоминали о себе,
рассекая лица уродливыми шрамами.

     Любаша  прибыла  "со  всем  кагалом"  рано  утром седьмого
ноября. Ника катила коляску с Ванечкой, Шандор и Хуанчик  чинно
шли,  взявшись  за  руки, сама Любаша несла сумки с продуктами.
Тотчас в квартире стало шумно, а когда подошли  Маша  с  Митей,
образовался  жизнерадостный  сумасшедший дом. Гремел телевизор,
на экране которого ползли по Красной площади ракеты, Хуанчик  с
Митей  гоняли шайбу в прихожей, Ника играла на фортепьяно песни
Аллы Пугачевой, а Шандор с Егоркой показывали друг другу приемы
карате. Женщины хлопотали на кухне. Узнав, что предстоит  визит
к англичанину, Любаша предложила соорудить королевский пудинг и
тут же приступила к реализации замысла. Иван Иванович Демилле с
соской во рту лежал тут же в коляске и вращал ножками.

     Визит  был  назначен  на  пять. "Файв о'клок", -- пояснила
Ирина. Время пролетело быстро: кормили обедом детей, укладывали
младших спать, старших развели по углам и заняли  делом,  чтобы
не  шумели, а потом уже женщины наскоро перекусили в кухне и не
без  волнения  принялись  прихорашиваться   перед   приемом   у
иностранца.

     Узнав, что сосед -- писатель, Любаша вскинулась:

     -- Что  ж  ты  раньше  не  сказала?  Я  бы книжку принесла
подписать.

     -- Я не знаю, как его фамилия. Неудобно  было  спрашивать,
-оправдывалась Ирина.

     -- В  отцовской  библиотеке  наверняка  есть,  --  заявила
Любаша.
-- Кто там сейчас в Англии писатели? Олдридж?

     -- А он не умер? -- спросила Маша.

     -- Скажешь -- Олдридж! -- засмеялась  Ирина.  --  Олдриджа
как-то по-другому зовут.

     -- Джеймс, -- вспомнила Маша.

     -- Может,  нашего  Йорика  и  на русский не переводили, --
предположила Ирина.

     -- Чего ж тогда он приехал?  Сидел  бы  дома,  --  сказала
Люба.

     -- Политическое   убежище?  --  с  сомнением  предположила
Ирина.

     Женщины помолчали.  Созревший  пудинг  остывал  на  столе,
источая  аромат  корицы.  Младший  из  рода Демилле посапывал в
коляске,  прикрыв  тоненькие  веки.  В  окне   темнела   мокрая
кирпичная стена с грубыми швами кладки. В кухне было сумрачно.

     Ровно   в  пять,  памятуя  об  английской  пунктуальности,
женщины  собрали  принаряженных  детей  в  прихожей,  и   Ирина
распахнула  дверь.  Первой с пудингом на блюде вышла Любаша, за
нею -- Ника,  катящая  коляску  с  Ваней,  следом,  парами,  --
мальчики, а последними -- Маша с Ириной.

     Егорка нажал кнопку звонка.

     Открыла им молоденькая девушка, в которой Ирина и Маша, не
без удивления, узнали Шуру, встречавшую их в Доме малютки. Митя
расцвел  в  улыбке  и  потянулся  к  ней.  На  Шуре  было белое
свободное платье до полу, лоб обтягивала  белоснежная  атласная
косынка  с  маленьким  красным  крестиком сестры милосердия. Не
успели женщины обменяться взглядами, как к ним вышел сэр  Йорик
в костюме вельможи елизаветинских времен с напудренным париком,
отчего  в  рядах  гостей произошло определенное замешательство.
Дети   заулыбались,   женщины   же    настороженно    притихли,
подобрались, на лицах изобразился плохо скрытый испуг.

     -- Прошу  вас,  -- Йорик сделал широкий приглашающий жест,
отступая в глубь квартиры.

     Пока входили дети, Любаша успела шепнуть Ирине:

     -- Слушай, может, он чокнутый?

     -- Не должно быть... -- неуверенно отвечала Ирина.

     Как бы там ни было, отступать было поздно.  Дети  занимали
места  за  круглым  столом, руководствуясь указаниями Шуры. Там
уже сидели  несколько  маленьких  мальчиков  и  девочек,  среди
которых  Ирина  узнала Танечку Вероятнову из соседней квартиры.
На столе стоял канделябр о  семи  свечах,  огромный  фарфоровый
чайник и молочник с дымящимися сливками. По кругу располагались
фарфоровые чашечки. Серебряные ложки, щипцы для сахара, конфеты
в  нарядных  коробках,  пирожные  -все выглядело красиво и даже
изысканно. Сэр Йорик в парчовом камзоле ожидал,  пока  усядутся
гости и займет на столе место королевский пудинг.

     -- Прошу  наливать  чай...  Нет-нет, сначала сливки, потом
чай,    -сказал    он,    заметив,    что    Шура    перепутала
последовательность.

     Она  исправила  оплошность.  Первому налила хозяину, потом
принялась обносить гостей. Сэр Йорик уселся в кресло.

     Детишки не забывали говорить "спасибо", вообще  вели  себя
по-английски  воспитанно.  Маша сидела с бледным постным лицом,
Любаша прятала глаза --  ей  попала  смешинка.  Шурочка  плавно
двигалась по кругу с чайником и молочником в руках.

     -- Леди  и джентльмены! -- начал сэр Йорик, когда Шурочка,
закончив обносить, уселась с ним рядом. --  Я  хочу  поздравить
вас   с   национальным   праздником   вашего  государства,  чья
историческая  роль  в  мире   неоспорима   и   весьма   велика.
Благодарение Богу, ниспославшему мир и благодать на вашу землю,
любовь и покой в ваши сердца...

     Леди  и джентльмены слушали старого писателя со вниманием,
следя за его благородными жестами, оборками  кружевных  манжет,
белоснежным  жабо,  золотыми  нитями парчи, мерно колыхавшимися
буклями. Лишь Любаша со свойственной ей живостью никак не могла
справиться со смешинкой, едва удерживалась от смеха. Она кусала
губы, но в глазах прыгали  искры  веселья.  Рыжий  кот  Филарет
лежал  на  письменном  столе,  как  сфинкс, полуприкрыв глаза и
подогнув под себя лапы.

     -- Дети мои! Разрешите мне по старой  привычке  произнести
воскресную  проповедь,  -- сэр Йорик потянулся к полке и взял в
руки толстую черную книгу. Он раскрыл ее на закладке,  водрузил
на нос очки и, оглядев поверх стекол гостей, начал чтение.

     "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

     Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

     Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

     Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

     Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

     Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

     Блаженны   миротворцы,   ибо  они  будут  наречены  сынами
Божиими.

     Блаженны  изгнанные  за  правду,  ибо  их   есть   Царство
Небесное.

     Блаженны  вы,  когда будут поносить вас и гнать и всячески
несправедливо злословить за Меня.

     Радуйтесь  и  веселитесь,  ибо  велика  наша  награда   на
небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

     Вы  --  соль  земли.  Если  же  соль потеряет силу, то чем
сделаешь ее соленою? Она уже ни к  чему  не  годна,  как  разве
выбросить ее вон на попрание людям.

     Вы -- свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху
горы.

     И   зажегши  свечу,  не  ставят  ее  под  сосудом,  но  на
подсвечнике, и светит всем в доме.

     Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели  ваши
добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного..."

     Тихо  стало  за  столом.  Сэр  Йорик  поднялся  и, чиркнув
спичкой, зажег семь свечей на подсвечнике. Пламя разбросало  по
стенам  зыбкие  тени,  как бы расширило их круг и в то же время
сблизило. Дети сидели, тараща глазенки на пламя, и блеск его  в
этих глазах был радостен.

     Сэр дворик с улыбкой поклонился.

     -- От имени королевы и ее правительства разрешите заверить
вас в  искреннем  уважении, которое питает моя нация к вашей, и
пожелать нашим народам спокойствия, мира и процветания!

     Дети оживились. Упоминание королевы  наконец-то  прояснило
картину. Это была сказка, игра, домашний театр, который устроил
здесь   славный   старичок   со  странным  именем  Йорик.  Руки
потянулись к конфетам, Шурочка взялась за нож, чтобы  разрезать
пудинг.

     -- Спасибо  вам,  сэр  Йорик,  за  добрые  пожелания нашей
стране  и  нашему  народу,  --  тщательно  подбирая  слова,   с
достоинством ответила Ирина.

     Сэр Йорик еще раз поклонился, прижав руки к жабо.

     -- А  вы хохотушка, Любовь Викторовна! -- вдруг воскликнул
он, грозя Любаше пальцем, на что она, наконец, залилась  смехом
в голос, окончательно разрядив обстановку.

     Потекла  оживленная беседа, в которой непостижимым образом
участвовали дети, включая Хуанчика. Лишь Ванечка спал в коляске
да Митя не проронил ни слова; он быстро поедал пирожные,  будто
боялся, что их сейчас отберут.

     Егорка  осмелился  напомнить  о ночных гостях старика. Ему
хотелось узнать, точно ли они артисты.

     -- О да, это большие артисты!  --  воскликнул  сэр  Йорик,
поднимая указательный палец.

     Чаепитие    продолжалось;    пудинг    удостоился   похвал
англичанина; женщины были на седьмом небе.

     Вдруг заплакал Ванечка. Первой к нему поспела Шура. Быстро
и ловко она вынула  младенца  из  коляски,  уложила  на  диван,
распеленала  и  снова  запеленала, найдя запас пеленок в той же
коляске.

     -- Кормить пора, -- сказала Любаша, усаживаясь  в  тени  и
расстегивая на груди платье.

     Шура  поднесла  к ней младенца, и Любаша, выпростав грудь,
принялась его кормить. И это не показалось  никому  неуместным,
потому  что  семья  была  в  сборе  и  старый дедушка Йорик уже
готовился запустить руку в  кружевных  манжетах  в  сумку,  где
лежали надписанные пакетики с подарками для детей.

        Глава 46<BR>СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ




     "...Славно,  что  мы  догадались  выпустить  щегла.  Пусть
полетает по квартире. Он зачах в клетке... Даст  Бог,  дождемся
весны, отпустим его на волю. А клетку сожжем. Ненавижу клетки!"

     "Я люблю тебя".

     "Я  не  верю  тебе, но все равно приятно. Ты все придумал,
признайся. Ты выдумщик, сочинитель, обманщик, сам веришь в свои
фантазии. И меня ты сочинил, я вовсе не такая, я обыкновенная и
немножко глупая..."

     "Я люблю тебя".

     "Ты просто соскучился по женщине. Ты долго трудился, долго
сомневался  в  одиночестве  и  принял  меня  за   награду.   Ты
насладишься  мною  и  забудешь.  Новая  мысль  поразит  тебя  и
заставит трудиться..."

     "У тебя холодный нос".

     "Как у собаки... Ты впустил меня в дом, и я буду  преданно
служить,  пока ты не выгонишь меня на улицу. Только будь ласков
со мною. Я хочу умереть у твоих ног".

     "Ты никогда не умрешь".

     "Почему?"

     "Потому что теперь ты бессмертна".

     "Ах, я забыла... Все, к чему ты  прикасаешься,  становится
бессмертным.  Бедный  ты  мой!  Твое  творение  отняло  у  тебя
рассудок. Но я все равно люблю тебя и буду любить вечно".

     "Мы теперь вечно будем  жить  в  этой  темной  комнате  со
щеглом,  и  рог  молодой  луны будет выглядывать из-за трубы, и
пружинки раскладушки будут петь и пощипывать нас за бока..."

     "У тебя было много женщин?"

     "Не помню... Но все они были прекрасны и любили меня, а  я
любил  их,  хотя,  в  сущности, это была одна женщина, менявшая
облик, чтобы мне интересно было ее разглядывать. Потом я уходил
от нее или она покидала меня, чтобы встретиться снова в  другом
обличье и начать сначала..."

     "Значит, мы тоже расстанемся?"

     "Мы не расстанемся никогда".

     "Почему?"

     "Потому что на этот раз я сотворил тебя из своего ребра".

     "Я ничего не знаю о тебе".

     "Ты знаешь все. С тех пор, как я начал сочинять, житейское
отпадало  от  меня.  Теперь  у  меня  нет ничего, кроме щегла и
машинки, на которой я  играю  свою  музыку.  Остальное  я  могу
выдумать".

     "А можешь ли ты выдумать любовь?"

     "Нет,  увы...  Мне  удалось сочинить тебя, а любовь -- это
уже твоя  заслуга...  Признаться,  мне  стало  скучно  в  своем
романе,  когда  даже  кот  отказался от меня, и я решил создать
юную ученицу, чуткое и милое существо, чтобы оно прочитало  то,
что  я  сочинил,  и  одобрило бы автора. Но сам не заметил, как
влюбился".

     "Это уже было".

     "Ты права, все уже было -- и Пигмалион, и Галатея, но  что
же   поделать,  если  наши  творения  обладают  для  нас  такой
притягательной силой?"

     "Ты придумал меня такой, как тебе хочется, но я  вовсе  не
такая. Я обыкновенная женщина, а в этом доме, кстати, оказалась
не по твоей воле, а по обменному ордеру. Сейчас я боюсь -- отец
догадается,  что  у  нас  происходит,  тогда  придется  врать и
отпираться. Ты ведь не женишься на мне, тебе не нужен дом, тебе
нужны лишь исписанные листы бумаги. Мне жаль тебя..."

     "Почему?"

     "Потому что ты не способен любить".

     "Смотри, щегол приуныл. Ему хочется обратно в клетку".

     "Ты сказал, что всегда любил одну женщину --  ту,  которую
вообразил...  Но ведь у каждой был свой характер, каждая хотела
стать для тебя неповторимой, у каждой был свой  щегол.  Они  не
понимали только, что любят не тебя, а твое воображение..."

     "Но неужели ты это понимаешь?"

     "Приходится".

     "Я люблю тебя".

     "А я -- тебя. Мы оба любим одного человека".

     "По-моему,  это  верх одиночества: выдумать возлюбленную и
привести ее к себе домой, в свой роман..."

     "В дом или в роман?"

     "Это одно и то же. Ты заметила, что я строю его, нак  дом?
Он  и  есть мой дом. Почему я раньше не придумал тебя? Все лето
сидел один-одинешенек в чужой квартире, с Филаретом..."

     "А любительница изящной словесности и котов?"

     "Это не считается... Все лето я  убегал  от  героя,  а  он
настигал  меня.  Я  чувствовал  себя  измученным,  затравленным
реалистом. Не мог вообразить себе молоденькой  девушки!  Только
здесь,  на  Безымянной,  увидел  тебя  и  понял  -- чего мне не
хватало в романе! Ты не представляешь, как я рад!"

     "Хочешь серьезно? Ты ужасный трус.  Ты  говорил  нам,  что
литература для тебя -- игра. Но ведь и любовь для тебя -- игра!
Ты боишься обнаружить за выдуманной женщиной настоящую. Тебе не
нужна  медсестра  родильного  дома,  которая  возит  каталку  с
орущими младенцами. Вот здесь у меня родинка, смотри!  Тебе  не
нужна эта родинка. А вот здесь -- смотри!
-- шрам от аппендицита. Абсолютно ненужная деталь в твоем романе,
но она -- моя!.."

     "Ты не замерзла? Давай я тебя укрою".

     "Не трогай меня".

     "Сашенька,  неужели  и  ты будешь повторять избитые истины
литературоведов? В мою игру помещается вся жизнь и еще остается
немного места для грустной улыбки. И любовь к  тебе  помещается
туда,  и  щегол  Вася  -- видишь, он встрепенулся и взлетел под
потолок? Нет  иной  игры,  кроме  игры  в  слова.  Мы  с  тобой
существуем  только  на  бумаге,  но  не делаемся от этого хуже.
Наоборот,  здесь  мы  свободны  от  случайностей,  здесь   даже
несущественные  детали,  вроде  щегла,  играют  роль  -- угадай
какую?.. И все это отобрано мною, названо и поставлено  в  ряд,
потому что я люблю тебя!"

     "Тебе  не  поверят.  Так  не  привыкли.  За  словами  ищут
реальную картину. Никто не поймет -- есть я или меня нет?"

     "Первого,    кто    усомнится    в    твоей    абсолютной,
неправдоподобной  реальности,  я  пригвозжу к стене нашего дома
убийственным словом!"

     "Каким?"

     "Дурак".

     "Это грубо".

     "Осел".

     "Осел -- хорошо. Вот осел -- это хорошо".

     "Вот видишь, ты совершенно живая. Можно,  я  поцелую  тебя
в... Вот сюда".

     "Милый, поцелуй свое многоточие".

     "Ты  иронична. Не пойму только -- сама по себе или мне так
хочется?.. В самом деле, я почти ничего о тебе не знаю. Я  знаю
лишь -- зачем ты нужна мне. Но зачем ты нужна себе?"

     "Мне  сон  приснился  семь  лет  назад...  Ко  мне подошел
мальчик и повел куда-то. Мы шли долго  по  сухой  траве,  потом
увидели  на  холме  светлый  дом  с  башенками. Мы вошли туда и
поднялись в башенку. Оттуда было хорошо видно вокруг -- деревья
в поле  и  какие-то  железные  колеса.  Они  быстро  вращались,
совершенно  бесшумно...  А  когда я оглянулась, мальчика уже не
было, рядом стояли две женщины. У одной был сверток  с  грудным
ребенком,  а  на  другой была черная широкополая шляпа с пером.
,,Нас трое, ты не знала?" -- сказала она мне, и тут  я  поняла,
что это тоже я, и замарашка с ребеночком -- тоже я... Наверное,
это все из-за имени. Меня в семье звали Алей, а в школе
-- Сашей, но я знала про себя, что я -- Шурка. Это же все разные имена,
значит и люди разные! Аля с гонором, строгая, резкая... Саша -- прилежная, как
ученица, рассудительная... А Шура... Меня так детишки только зовут".

     "Какие детишки? Грудные?"

     "Нет,  в Доме малютки. Я туда езжу, присматриваю за нашими
,,отказными". Сейчас многие отказываются от детей. Родит  --  и
отказывается...  Не  нужны им дети, потому что они сами себе не
нужны. Теперь много ненужных себе людей".

     "Может быть, они другим нужны?"

     "Если себе не нужен, то другим  --  и  подавно.  Потому  и
любви нет, я думаю. Сироты рождаются. Я ему пупок перевязываю и
плачу:  ,,Еще  один  сирота появился, бедный ты мой!" Сиротливо
жить стало, ты чувствуешь? Вот и дом твой  --  сиротливый...  У
тебя дети есть?"

     "Есть".

     "Значит, и они сироты. А без них и ты сирота... Я тебе сон
не досказала.  В  том светлом дворце, где я оказалась со своими
сестрицами, было много детей. Они плакали  все  и  тянулись  ко
мне.  Их чем-то обидели. Построили дом и бросили. Дом без любви
-- это  стены  одни  и  крыша.  Я  потому  сестрой   милосердия
стала..."

     "У тебя милое сердце..."

     "Что?"

     "Детство вспомнил. Летний сад..."

     "Наверное,  в  каждом из нас -- трое. Любовь их соединяет,
получается  один  человек.  Я   соединиться   хочу   с   собою,
превратиться в себя, понимаешь?"

     "Отец, сын, дух святой..."

     "О чем ты?"

     "Сейчас только понял. Ты молодец, Александра".

     "Ты опять о словах? Ты столько написал слов..."

     "Я строил дом".

     "Ты уверен, что построил его правильно?"

     "Я старался построить его честно".

     "Он тебе нравится?"

     "Это  сложный  вопрос...  Когда  я  начинал его строить, я
почти ненавидел его. Мне казалось, что нет такой силы,  которая
заставила   бы   моих   соседей  вспомнить  --  ради  чего  они
объединились и стали кооператорами. Я  полагал,  что  требуется
мировой катаклизм, чтобы их проняло. Если бы мы жили где-нибудь
в Мексике! Я описал бы землетрясение, лишил бы их крова, провел
через  горе  и страдания и, быть может, высек бы искру любви из
их  сердец.  Но  в  нашей   равнинной   местности   не   бывает
землетрясений, а наводнениями моих сограждан уже не проймешь...
И  я  швырнул  дом  в  небо вместе с собою, потому что тоже был
кооператором..."

     "Постой! Значит, дом, где мы находимся, и дом, описанный в
твоем сочинении, -- одно и то же?!"

     "А ты разве не знала?"

     "Нет... Когда отец получил обменный  ордер,  мы,  конечно,
удивились.  Очень  уж  странный  дом.  Но  нам  никто ничего не
сказал. Я думала, ты выдумал эту историю..."

     "Здравствуйте! Я сам летел в нем!"

     "Родной мой, но так же не бывает. Разве летают дома?"

     "Все! Нам не о чем больше разговаривать".

     "Ты обиделся?"

     "Спи".

     "Нет-нет! Прости меня! Рассказывай дальше!..  Вася,  скажи
ему!"

     "Ты материалистка".

     "А  кем  же  я должна быть, по-твоему? Я каждый день вижу,
как  рожают!  Ты  бы  посмотрел  хоть  раз,   сразу   стал   бы
материалистом!"

     "Спи".

     "И  пожалуйста...  Что  я такого сказала? Дома, и вправду,
никогда не летали. Во всяком случае, я не наблюдала".

     "И Маргарита тоже не летала?  И  майор  Ковалев  не  терял
носа?  И  Медный  всадник  не  скакал  за  Евгением? И Данте не
спускался в ад? И Дон Кихот не воевал с мельницами? И  Гулливер
не  был  в  плену  у  лилипутов?  И  кот  Мурр  не  писал своих
мемуаров?.."

     "Да погоди ты! Какой кот Мурр? Я ничего не понимаю".

     "Читать надо больше".

     "А читателей ты за меня будешь принимать?"

     "Каких?"

     "Новорожденных, вот каких!"

     "Это довод. Сдаюсь. Твоя работа важнее... Не  обижайся,  я
ведь  люблю  тебя.  Вот  скажи, ты веришь, что мы лежим на этой
раскладушке..."

     "...Нам тесно..."

     "Щегол сидит на  подоконнике,  чай  остывает  на  столе...
Веришь?"

     "В это не нужно верить. Это есть".

     "Значит, есть все, о чем я написал. Я люблю тебя, и это не
менее  удивительно,  чем летающие дома. Это самое удивительное,
что есть на свете..."

     "Если приставить  нос  к  носу,  у  тебя  получается  один
большой глаз".

     "И у тебя".

     "Ты знал это раньше?"

     "Знал".

     "А я только сейчас узнала".

     "Поэтому я тебя люблю".

     "...Кто это лает?"

     "Чапка, соседская собачка".

     "Фоксик желтовато-серой масти?"

     "Ну, да. Мы ее разбудили".

     "Как интересно! У тебя Завадовские за стенкой?"

     "Угу. Слышимость прекрасная".

     "А ты раньше знал Завадовских? До перелета?"

     "Нет, я их придумал"".

     "А за стенкой кто? Прототипы?"

     "Какие  к  черту  прототипы!  Самые  настоящие типы! Вчера
Клара приходила, просила, чтобы я после одиннадцати  не  стучал
на  машинке...  Если  бы  Валентин  Борисович не ходил ко мне в
объединение, небось уже подала бы в товарищеский суд!"

     "Зря ты устроил им эту встряску. Люди какие были, такие  и
остались..."

     "А по-моему, они стали добрее..."

     "Как  же!  Добрее!.. Если хочешь знать, они -- никакие, не
злые и не добрые, потому что живут в доме без света, потому что
за окнами одни стены! Ты сам засунул  наш  дом  в  расщелину  и
хочешь,  чтобы  мы были в нем счастливы, довольны, обходительны
друг с другом! Бытие определяет сознание,  Файнштейн  правильно
сказал".

     "Положим, это сказал Маркс. Однако мне представляется, что
это относится не ко всем. Есть и другой закон".

     "Какой?"

     "Бытие определяет небытие".

     "Не понимаю".

     "Потом поймешь..."

     "Жизнь все-таки ужасна".

     "Нет, жизнь прекрасна, Сашенька".

     "Ты оптимист".

     "Увы,  наоборот. Оптимист -- это ты. Ты уверена, что жизнь
обязана  быть  прекрасной,   и   все   время   огорчаешься   ее
несовершенством. Я же не жду от нее ничего хорошего, я глубокий
пессимист,   потому  даже  незаметные  крупицы  добра  вызывают
радость. Лишь пессимист может быть глубоко радостен".

     "Который час?"

     "Скоро полночь".

     "Мне пора".

     "У тебя, как у ведьмы, дела начинаются после полуночи?"

     "Ты угадал. Прощай!"

        Глава 47<BR>СУД




     Он остался один и некоторое время лежал на спине, уставясь
в потолок и припоминая интонации  любимой,  матовый  отсвет  ее
тела,   прохладный   кончик   носа...  Кажется,  у  него  снова
поднималась  температура.  Роман  подплывал  к   тихой   гавани
семейного  счастья. Автор мысленно представил себе, как заживет
с Сашенькой, она родит ему дочку,  и  все  начнется  сначала...
Пожалуй, что придется писать снова тот же роман!

     Эта   мысль   ему   не  понравилась.  Он  спустил  ноги  с
раскладушки и принялся одеваться.

     За стеною у Завадовских мерно гудело, потом  раздался  бой
настенных  часов. Пробило двенадцать. Возлюбленная упорхнула от
сочинителя,  как  Золушка,  за  четверть  часа  до  полуночи...
Интересно,  что  сказал  бы  милорд?  Автор  вспомнил  о  своем
милейшем  старике  с  растроганностью;  жаль  стало   классика,
доживаюшего век в чужой стране за чуждыми занятиями. А ведь он,
поди,  не  спит,  подумал  сочинитель.  Не  сходить ли к нему в
гости, не поведать ли о романе (в обоих смыслах),  не  получить
ли благословение на брак, в конце концов?

     Он  оделся  во  все лучшее, как и подобает жениху, сунул в
петлицу  пиджака  веточку  традесканции  и  отбыл  из  квартиры
<sup>1</sup> 33 навстречу своему счастью.

     Дом  спал.  Приглушенные  кирпичными  стенами,  доносились
отовсюду  мирные  ночные  звуки:  посапывания  и  похрапывания,
монотонный  скрип  кроватей,  тихий  разговор,  робкое журчание
воды, утекающей из неисправного бачка. Автору показалось,  что,
выйдя   на   лестничную   площадку,   он   вступил   в  царство
кооперативного сна, который струйка  за  струйкой  просачивался
сквозь  щели из квартир, сливаясь в восхитительной грезе о мире
и благоденствии. Неудовлетворенные дневные желания кооператоров
расцветали удивительными  красками  фантастических  видений.  В
пространстве   плавали  сны  о  моющихся  обоях  и  электронных
задвижках, об импортных гарнитурах и горнолыжных креплениях,  о
чашечках,   щеточках,   подметочках,  каблучках  и  хрустальных
башмачках. Кооператорам снились бывшие возлюбленные, которые  в
их  объятиях  внезапно  превращались  в грозных жен; им снились
олеандровые  рощи   и   шашлыки   по-карски   в   романтических
предгорьях,   где  усатый  чеченец,  блестя  кинжалом,  свежует
молодого барашка. Иные из самых смелых оказывались во  снах  за
границею  и  въезжали в Париж с какой-то упоительной высоты под
музыку композитора Франсиса Лея. Среди  приятных  снов  темными
облачками   проплывали  и  кошмарные:  выговоры  с  занесением,
протечки в ванной, утеря членского  билета.  Но  они  не  могли
нарушить общей благоприятно-сонной картины.

     В ущелье, как всегда по ночам, горели ртутные лампы. Автор
шел в  бледных лепестках собственных теней. Светилось лишь одно
окно  в  первом  этаже  второго  подъезда.  Там,  за   неплотно
сдвинутыми  шторами,  склонился  над  письменным  столом  Игорь
Сергеевич. Бывший  майор  милиции  ставил  печати  на  бланках,
энергично выдыхая на штемпель и притискивая его к бумаге.

     Внезапно  с  противоположной стороны ущелья донесся легкий
цокот копыт,  а  вслед  за  тем  появилась  шагавшая  навстречу
сочинителю  фигура  человека  в  котелке  и пальто, застегнутом
наглухо. Человек свернул к тому же  четвертому  подъезду,  куда
направлялся  автор.  Они  встретились  внизу, у дверей лифта, с
глухим гулом спускавшегося сверху.

     Незнакомец был лет пятидесяти, с редкой  бородой,  впалыми
щеками  и  худым  лицом.  Глубоко  посаженные  глаза  тревожили
затаенной  мукой.  Автору  показалось,  что  он   знает   этого
господина,  но  вспоминать  не  было времени. Подоспел лифт и с
шипением распахнул дверцы.

     Незнакомец учтиво посторонился, пропуская  автора  вперед.
Затем  зашел  сам,  повернулся  к  кнопочному  пульту  и  глухо
спросил:

     -- Вам какой?

     -- Мне безразлично, -- ответил сочинитель,  имея  в  виду,
что,  какую бы кнопку ни нажал попутчик, он либо поедет дальше,
либо выйдет вместе с ним на последнем, девятом этаже.

     Незнакомец секунду помедлил,  а  потом  нажал  на  кнопку,
рядом  с  которой стояла цифра "12". Лифт тронулся вверх. Автор
вздрогнул от неожиданности, потому  как  три  последних  кнопки
пульта,   рассчитанного  на  двенадцать  этажей,  задействованы
никогда не были. Попытка нажать любую из  них  не  приводила  к
движению.

     Лифт между тем неторопливо возносился вверх, а незнакомец,
не меняя  позы,  глядел  куда-то  вбок в глубокой задумчивости.
Прошла, казалось,  вечность,  прежде  чем  лифт  остановился  и
дверцы, чуть помедлив, разъехались в разные стороны.

     Сразу   за   ними  открывался  просторный  холл,  покрытый
темно-вишневым ковром и  освещенный  бронзовыми  светильниками,
висевшими  по  стенам.  У одной из них располагалась вешалка из
оленьих рогов, резная корзина для тростей и зонтов и зеркало  в
дубовой  раме.  Все  это автор заметил, еще не выходя из лифта,
когда  же  вышел  вслед  за  незнакомцем,  то   увидел   справа
распахнутые   и   тоже  дубовые  двери,  ведущие  в  полутемное
помещение, похожее при беглом взгляде на театральный зал.

     Короче говоря, место,  куда  попал  сочинитель,  ничем  не
напоминало    грязноватую   лестничную   площадку,   украшенную
изречениями на стенах, где обычно останавливался  кооперативный
подъемник.

     Посреди  холла  стояла  Сашенька, полчаса назад покинувшая
автора.  На  этот  раз  она  была,  будто  жрица,  в  греческой
свободной   тунике,   перепоясанной  золотым  ремешком;  из-под
нижнего  края  туники  выглядывали  ее  ступни   в   сандалиях,
схваченные   такими   же  золочеными  ремешками.  Лоб  Сашеньки
стягивала синяя атласная лента.

     Она  не  показала  вида,  что   знакома   с   автором,   а
почтительно,  но  с  достоинством  приняла  из  рук  незнакомца
котелок. Он занял свое место на оленьих рогах, где уже был  ряд
головных  уборов самого разнообразного вида -- начиная от фески
и кончая небольшим лавровым венком. Незнакомец сам повесил свое
пальто и предстал перед Сашенькой в скромном темном  сюртуке  и
брюках со штрипками.

     Из  дверей  зала  вышел  мистер Стерн в парадном камзоле и
напудренном парике. На лице милорда  изобразилось  одновременно
два  чувства  --  приветливость  и  недоумение.  Последнее явно
относилось к соавтору. -- Добро пожаловать,  Федор  Михайлович!
-- милорд подошел к незнакомцу, и они обменялись рукопожатием.

     Автор   застыл   на   месте,  пораженный,  точно  молнией,
мгновенной догадкой. Он понял -- с кем поднимался  в  лифте,  и
окаменел, готовый провалиться сквозь вишневый ковер.

     -- Проходите,  прошу  вас...  -- милорд указал писателю на
двери зала.

     Федор Михайлович направился туда, а  милорд,  взглянув  на
сочинителя,  оставил  на лице лишь недоумение, сопровождавшееся
красноречивым жестом ладоней.

     -- Сударь, а вы как здесь? -- тихо и  не  слишком  любезно
обратился он к соавтору.

     Сочинитель  не мог вымолвить ни слова, язык присох к небу.
Мистер Стерн укоризненно покачал головой и обратился к  молодой
жрице:

     -- Сашенька, а вы куда же смотрели, голубушка?

     -- Простите, сэр Йорик, но они вместе приехали...

     -- Вместе?  --  недоумение милорда перешло в изумление. --
Ну, тогда что ж...

     -- Милорд... -- автор попытался собрать последние  остатки
гордости,  но  вышло  обиженно.  --  Если  я...  так сказать...
недостоин вашего общества... простите...

     -- Родной мой, -- с отеческой нежностью обратился  к  нему
Учитель. -- Мы как раз сегодня решаем этот вопрос. Кто достоин,
а  кто недостоин. Но вы пришли слишком рано. Разве у вас готова
рукопись?

     -- Нет, -- покачал головой автор.

     -- Вот видите... Что же с вами делать?

     -- Посадим на приставных, -- предложила вдруг Сашенька. --
Места за креслами.

     -- Ну... -- мистер Стерн развел руками. -- Сашенька, у нас
уже кворум.  Через  пять  минут   начнем   вызов   соискателей.
Приготовьтесь к большой и не слишком приятной работе.

     -- Я готова, сэр Йорик, -- кивнула она.

     Сашенька  нырнула  в  какой-то закуточек и вытащила оттуда
кухонную облезлую табуретку о  трех  ножках,  одна  из  которых
подозрительно  болталась.  Она  вручила  табуретку сочинителю и
повела его в зал.

     Мистер Стерн вошел за ними следом.

     Автор с молодой жрицей тотчас  свернули  влево,  а  милорд
направился  прямо  по  наклонной ковровой дорожке, спускавшейся
вниз между мягкими креслами, расположенными амфитеатром. Кресел
было штук сорок, в некоторых из них сидели зрители.

     Жрица указала, куда поставить табуретку.  Автор  устроился
рядом  с  крайним пустым креслом в последнем ряду амфитеатра, в
боковом  проходе,  тоже  спускавшемся   наклонно.   Сидеть   на
сломанной табуретке следовало с большой осторожностью, но автор
понял,  что  перейти  на  соседнее  пустующее кресло -- нельзя.
Кстати, весь последний ряд амфитеатра  был  свободен.  Впрочем,
отсюда  все было хорошо видно -- и фигуры в креслах, и сцена, и
даже часть холла с дверцами лифта.

     Сцена представляла собою полукруглую площадку, нечто вроде
алтаря, на котором находилась огромная серебряная чаша, похожая
на вместилище олимпийского огня. И  огонь  пылал  в  ней  тремя
языками  холодного  синеватого  пламени.  Рядом  с чашей стояла
вторая жрица: Любаша Демилле. На ней была  такая  же  туника  и
такие  же  сандалии, только атласная лента, перетягивавшая лоб,
была алого цвета.  В  руках  Любаша  держала  большие  каминные
щипцы.

     Правее,  в  глубине  алтаря,  у  самой  стены,  выложенной
силикатным кирпичом "в шашечку", как  весь  кооперативный  дом,
располагалось   нечто   вроде  низкого  неказистого  пьедестала
высотою не более метра, сделанного из железа и  выкрашенного  в
унылый  шаровой  цвет.  На пьедестал вела деревянная приставная
лесенка. С другого боку из пьедестала торчала железная рукоять,
рядом с которой тоже дежурила жрица с белой  повязкой  на  лбу.
Эта была Ирина Михайловна Нестерова.

     В   первом   ряду   амфитеатра,  разделенного  центральным
проходом,  в  глубоких  мягких  креслах,  обтянутых  золотистым
бархатом,  сидели:  справа  -глубокий старик с крупными чертами
лица и седыми волнистыми волосами.  Он  был  одет  в  греческий
хитон,  из  которого  по локоть высовывались жилистые загорелые
руки, державшие посох. Судя по всему, старик был незряч, взгляд
его упирался в стену чуть выше пьедестала.

     Слева,  через  проход,  полулежала  в   бархатном   кресле
маленькая легкая фигурка человека во фраке, будто выточенная из
черного  дерева. Кудрявые волосы и бакенбарды, острый профиль и
живой насмешливый взгляд не оставляли сомнений  касательно  его
личности.

     Во  втором  ряду  за  ним, разделенные промежутками пустых
кресел, восседали автор  "Вия"  в  свободной  блузе,  старик  с
буйной  разлапистой бородою и в косоворотке, вполне совпадающий
со своим хрестоматийным изображением, и  известный  уже  автору
Федор Михайлович.

     Еще  выше,  в  третьем ряду, было занято всего одно место.
Там сидел  человек  с  длинным  лицом  и  бесцветными  глазами,
похожий  на  старого волка. Автор не сразу узнал в нем любимого
своего поэта.

     Человек из четвертого ряда, сидевший в  крайнем  кресле  у
бокового  прохода,  не  отличался  здоровым видом. С жалостью и
восторгом смотрел сочинитель на  своего  вдохновителя,  на  его
прямые  непокорные  волосы,  падавшие  на  лоб,  на заостренный
подбородок и тонкие губы. Он был моложе других, но  именно  его
формулу   использовал   синклит   бессмертных   для   испытания
соискателей.

     В правом крыле амфитеатра, за  слепым  старцем  в  хитоне,
сидели  четверо  в старинных одеждах. Один из них был с орлиным
профилем и лицом, будто вычеканенным из  бронзы.  Его  лавровый
венок,  висевший  в  прихожей,  удостоверял,  что  ему  удалось
спуститься в ад  и  выйти  оттуда  живым.  Рядом  с  ним  сидел
создатель  рыцаря  печального  образа,  а чуть поодаль -- автор
истории датского  принца.  Крайнее  место  занимал  здоровяк  с
бородкой  на  пышущем  румянцем  лице,  так  похожий  на  своих
великанов Гаргантюа и Пантагрюэля.  В  третьем  ряду  находился
всего  один человек с черными, как смоль, буклями, тщедушный на
вид.  Сочинитель  долго  не  мог  понять  -кто  это,  но  потом
догадался, что видит перед собою создателя крошки Цахеса.

     Самому старому было более двух тысяч лет, самый молодой не
насчитывал  и  девяноста.  Каждый  из  них создал образы, перед
которыми отступила смерть.

     Мистер Стерн исполнял обязанности секретаря  собрания.  Он
восседал  за  отдельным маленьким столиком, расположенным сбоку
алтаря. Перед  милордом  на  столике  лежали  какие-то  списки,
маленький  колокольчик  и  толстый  том,  в котором автор узнал
адресный  справочник  Союза  писателей.  Заняв  свое  место   у
столика,  мистер  Стерн  повернулся  лицом  к  присутствующим и
объявил:

     -- Джентльмены! Ввиду того,  что  наше  собрание  достигло
правомочного   кворума  в  количестве  двенадцати  бессмертных,
разрешите объявить заседание святейшего литературного  синклита
открытым!

     Слепой старец кивнул, ударив посохом об пол.

     Милорд позвонил в колокольчик на деревянной ручке и сделал
знак рукой в сторону входной двери.

     -- Сашенька, запускайте!

     Сашенька  в холле нажала на кнопку рядом с дверцами лифта.
Над кнопкой вспыхнула красная лампочка. Секунду  погодя  дверцы
разъехались  и  выпустили  в  холл литератора Мишусина с пухлой
папкой под мышкой.

     "Наш пострел везде поспел!" -- с неприязнью подумал автор,
а Мишусин уже бодро трусил  по  ковровой  дорожке  к  алтарю  с
жертвенным  огнем.  Вид  у  него  был слегка встрепанный, но он
хорохорился -- мол, и не такое видали! Бессмертные обратили  на
него взоры; Мишусин раскланивался направо и налево; папку вынул
из-под мышки и нес перед собою обеими руками.

     -- Сдайте  рукопись,  --  предложил  из-за  столика мистер
Стерн.

     Мишусин огляделся по сторонам, но  Любаша  уже  царственно
протянула к нему ладонь, на которую мгновенно притихший Мишусин
и  положил  свою  папку. Жрица покачала рукою в воздухе, как