-- Опять негра?

     ...беленького чистенького мальчика с белокурыми  волосами,
голубыми глазками, совершенного европейца...

     -- Ну, слава Богу!

     ...и  назвала  его Шандор. Как выяснилось позже, отцом его
был венгр, ватерполист, член сборной команды  по  водному  поло
-могучий и красивый молодой человек, оказавшийся в нашем городе
на  соревнованиях  и  оставивший  Любаше  и  всей  стране столь
прекрасный подарок.

     Отчество записали Александрович, поскольку отца тоже звали
Шандор. Так появился в роду Шандор Александрович Демилле.  Было
это через три года после рождения Николь.

     Я   не  буду  описывать  состояния  отца  Любаши  (бабушка
Екатерина Ивановна умерла за год до рождения Шандора  --  то-то
бы  обрадовалась),  а  матушка  смирилась,  более  того,  стала
смотреть на жизнь в значительной степени философски;  не  стану
также  пересказывать  разговоров вокруг этого события и кратких
энергичных определений, которыми награждали Любашу  ближние.  А
за что? Какое им, собственно, дело? Любаша попрежнему была выше
этого.  Жаль,  что  отец  не понимал... Так и не понял до самой
смерти, мучался, считал дочь девицей легкого поведения -- более
энергичным словам обучен не был. А дочь, подождав еще несколько
лет, принесла в дом смугленького  мальчика  с  черными  прямыми
волосами,  чуть  раскосого,  но  не по-азиатски, а по-индейски.
Мальчика назвали Хуаном,  а  отец  у  него  почему-то  оказался
Василием,  во  всяком случае в графе "отчество" появилось слово
"Васильевич".

     -- Откуда оно взялось? Может быть, Базиль?

     -- Не знаю, милорд. Про отца Хуана до сих пор сведений  не
имеется.  Откуда  он  -- из Никарагуа, Колумбии или Мексики, --
остается только  гадать.  Впрочем,  никто  об  этом  не  гадал.
Появление  Хуана было расценено общественностью как неслыханная
дерзость. Стало ясно: Любовь  Демилле  сознательно  расшатывает
устои  общества;  ее  действия  квалифицировались  уже  не  как
обыкновенное распутство, а гораздо хуже -- с явной политической
подкладкой.  Любу   обвинили   в   отсутствии   патриотизма   и
бдительности  (аморальность  как-то отошла на второй план) -- и
это несмотря  на  то,  что  несчастная  женщина  практически  в
одиночку  увеличивала  столь низкую у нас в России рождаемость,
что она на деле, а  не  на  словах,  доказывала  свою  верность
интернационализму  и, наконец, препятствовала вырождению нации,
ибо, как вам известно,  милорд,  смешение  кровей  благоприятно
действует на наследственность.

     Любаше  предложили  уйти  с работы. Закона, по которому ее
могли бы уволить, не  существует  в  нашем  Кодексе  законов  о
труде,  а  посему  Любаша  ответила гордым отказом и продолжала
неукоснительно выполнять порученное ей дело. Посуда для опытов,
вымытая  ею,  отличалась  столь  восхитительным  блеском,   что
придраться  не  было  никакой  возможности.  Вдобавок  Люба  не
опаздывала, не уклонялась, не  склочничала,  не  возникала,  не
отлынивала,  не  смывалась,  не  сплетничала,  не воображала...
словом, вела себя и работала исключительно порядочно,  так  что
начальство   кусало   локти,   не   в   силах   расправиться  с
безнравственной лаборанткой. Притом  учтите,  что  Любаша  была
матерью-одиночкой    троих    детей!    Пускай    каких-никаких
-африканских, мексиканских, венгерских, -- но детей, на которых
распространялись все льготы нашего  общества,  так  что  Любашу
вынуждены  были  обеспечивать  и  пособиями,  и дополнительными
отпусками, и путевками, и детскими садами и яслями.

     Постепенно страсти улеглись. Более того, Николь, Шандор  и
Хуан  стали  как  бы достопримечательностью того НИИ, в котором
работала Любовь  Демилле.  Уже  большая  часть  общественности,
удовлетворив   любопытство  и  желание  принять  срочные  меры,
сменила гнев на милость... при встречах  шутливо  осведомлялись
друг  у  друга:  "Не  слышали, как там наши ,,чукчи" поживают?"
(Почему-то троицу прозвали "чукчами" -- то ли от "Чука и Гека",
то ли нашли в этом какой-то юмор.) Лишь  несколько  одиноких  и
достаточно   злобных   институтских   женщин   не   переставали
распространять про Любу грязные сплетни, стараясь сжитъ  ее  со
свету   (тщетно!),  и  вообще  посвятили  дискредитации  Любови
Викторовны свою скучную, плоскую жизнь.

     Любовь Викторовна держалась стойко. Причем  совсем  не  из
последних  сил, вовсе не изнемогая под грузом сплетен, а как-то
весело и естественно, будто предложенные обстоятельства целиком
и полностью входили в ее планы -- какие, никто не знал.  И  это
бесило завистниц еще больше.

     Лично  я,  милорд,  уважаю  людей,  к  которым не пристает
грязь.

     -- О чем вы говорите! Это свидетельствует о достоинстве, о
благородстве... Но как же все-таки быть с моралью?

     -- А что такое мораль?

     -- Ну... Общепринятые нормы нравственности, скажем так.

     -- Правильно,  милорд!  И  у  нас  одна  мораль:   человек
человеку
-- друг, товарищ и брат, -- так что с этой точки зрения действия
Любаши вполне укладывались в моральные нормы.

     Мудрее  всех вела себя бабушка Анастасия Федоровна. Стоило
посмотреть  на  нее,  когда  она  в  окружении  любимых  внуков
шествовала  на  рынок: смуглокожий Хуанчик в коляске -- изо рта
торчит соска -- бутылочка теплого  молока  бережно  закутана  в
одеяльце -рядом черненькая, как маслина, Николь с хозяйственной
сумкой,   а   за   ними   на  самокате  --  Шандор,  обрусевший
стремительнее всех, благодаря  голубым  глазам  и  имени  Саня,
которое пристало к нему с пеленок.

     Жили, конечно, скромно: лаборантская зарплата Любы плюс ее
же премия  раз  в  квартал  (даже  премии  лишить  ни  разу  не
смогли!), пенсия  Анастасии  Федоровны,  кое-какие  сбережения,
оставшиеся    после   смерти   Виктора   Евгеньевича   (остатки
Государственной премии, полученной профессором Демилле  за  год
до  смерти),  незначительная помощь родственников, в частности,
обоих братьев, и средства социального обеспечения...  в  общем,
жили, не унывали.

     Еще  хотелось бы упомянуть об отношениях братьев и сестры.
Федор, последние два  года  проживавший  с  семьею  в  Триполи,
ограничивался  поздравительными  открытками  и посылками на имя
матери; в них, надо  сказать,  было  и  немало  детских  вещей,
несмотря  на  принципиальное осуждение им Любашиного поведения.
Евгений же и Люба друг к  другу  относились  со  снисхождением,
именно   потому,   что   ощущали   каждый  в  себе  неутоленную
потребность в любви,  принявшую  у  Любаши  формы,  только  что
описанные,  а  у  брата -- более привычные и пошловатые, в виде
скоротечных  романов,  сомнительных   побед   и   беспрестанных
угрызений  совести. Брат и сестра будто болели одной болезнью и
жалели один другого. И странно: болезнь была одна,  а  симптомы
давала  разные.  Любаша в жизни никому не отдалась без любви --
их  было  всего-то  три:   Жан-Пьер,   ватерполист   Шандор   и
неизвестный  мексиканец  (колумбиец?).  От  каждого  не  просто
хотела  ребенка,  а  родила  вполне  сознательно.  Евгений   же
Викторович,  напротив,  загорался  быстро,  как  сухая береста,
влюблялся, летел, спешил... а потом --  пшик!  --  убеждался  в
ошибке, маялся... В итоге получалось, что сходился не по любви,
а  так,  по  дурости.  Себе и другим говорил, что любит жену, и
вправду любил, но как-то не так...  В  семье  Демилле  невестку
недолюбливали,    считали   холодной   и   замкнутой,   излишне
принципиальной. Любаша догадывалась, что  Ирина  ее  в  глубине
души  осуждает, хотя внешне это не проявлялось. Неутоленность и
в Ирине была сильна, но она прятала ее внутрь, комкала  и  лишь
изливала  обиды на мужа (впрочем, справедливые), будто надеясь,
что смирное  его  поведение  поможет  вернуть  бывшую  когда-то
любовь.

     В  последнее  время  дошло,  как  говорится,  до  ручки...
Евгений Викторович все чаще являлся  глубокой  ночью,  хандрил,
был нервен. Ирина спряталась глубоко внутрь, выжидая. Нужен был
толчок  --  и толчок произошел. Да такой внушительный! Посему и
случились  последующие  печальные  события  в   жизни   Евгения
Викторовича.

        Глава 8<BR>НЕЗАРЕГИСТРИРОВАННЫЙ




     -- Проснитесь, милорд! Проснитесь!

     Посмотрите,  какое  легкое утро гуляет по нашему весеннему
городу!  Оно  скачет  на  одной   ножке,   перепрыгивая   через
зеркальные  лужи,  затянутые хрупким, как вафля, ледком; звенят
трамваи, перекатываясь,  точно  копилки  на  колесиках;  воздух
пахнет  первыми  почками;  ветер врывается в открытые форточки,
производя замешательство в головах юных существ женского пола и
на писательских двухтумбовых столах.

     Я  никак  не  могу  найти  листок...  там  что-то  было...
кажется, план романа. Милорд, вы проснулись?

     -- Да.

     -- Вам еще не наскучило слушать мою историю?

     -- Нет.

     -- Учитель, вы какой-то хмурый сегодня...

     Тем не менее разбудим и нашего героя.

     Евгений  Викторович  проснулся  на  широкой  софе в бывшем
кабинете отца.  На  спинке  стула  висела  одежда:  отутюженные
брюки, выстиранная и выглаженная сорочка, пиджак и галстук. Тут
же, на сиденье стула, лежал аккуратно сложенный домашний костюм
отца; под стулом чинно, выровняв носки, стояли тапки.

     В  первое  мгновение  Демилле  почудилось,  что и сам отец
сейчас войдет в комнату, скажет: "Пора вставать,  Женя.  Любишь
же ты поспать! Кто рано встает, тому Бог дает...". Но, переведя
взгляд  на портрет отца под стеклом, висевший в простенке между
стеллажами,  Евгений   Викторович   снова   осознал   время   и
почувствовал,  как он стремительно приближается к непоправимому
воспоминанию,  связанному  с   прошедшей   ночью.   Он   именно
приближался  к  нему, поскольку не совсем еше проснулся, и даже
попытался прикрыть глаза и  вновь  заснуть,  лишь  бы  оттянуть
страшный  миг,  когда  реальность  встанет  перед  ним  во всей
отвратительной   наготе.   Упреждая   ее,   он   ухватился   за
спасительную  мысль:  "Померещилось,  наверное...  Черт те что!
Вроде бы не такой  был  пьяный..."  --  хотя  знал  точно,  что
обманывает   себя.   Не   померещилось.   Такое   и  спьяну  не
померещится.

     Демилле  проворно  поднялся,  натянул  отцовские  домашние
брюки на резинке, набросил на плечи мягкую куртку, сунул ноги в
тапки...  будто  перевоплотился в отца, как актер перед выходом
на сцену. Это соображение позволило ему на секунду отвлечься от
неприятного воспоминания, и  он  быстренько  юркнул  в  ванную,
плотно притворив дверь. Воспоминание осталось снаружи.

     Демилле   тщательно   умылся,   почистил   зубы,  мысленно
сосредоточиваясь  на  этих  процессах,   чтобы   не   допустить
нежелательных  дум.  "Мама, где папина бритва?!" -- крикнул он,
обращаясь к своему отражению в зеркале. Через минуту  в  ванной
появилась  Любаша  с бритвенным прибором, окинула брата быстрым
понимающим взглядом, сказала: "Привет!" -- и чмокнула  в  щеку.
Евгений   принялся  яростно  намыливать  помазок.  Воспоминание
тонкими струйками проникало в ванную  сквозь  щели:  обломанные
трубы, бетонные плиты, факелы газа в ночи, фигуры милицио... --
Демилле с отчаянием вонзил намыленный помазок в щеку.

     Егорушка, Ирина... Где они сейчас? Живы ли?

     Выйдя  из  ванной,  он столкнулся с матерью. Та всплеснула
руками, охнула:

     -- Вылитый папочка... Жеша, как ты похож  на  папочку,  --
сказала  она,  пуская  привычную слезу. -- Бедненький, не дожил
наш  папочка...  --  скорбно  покачала  она  головой,  как   бы
приглашая сына присоединиться к трауру.

     Евгений  Викторович  этого  не выносил. Не то чтобы он был
равнодушным человеком, забывшим об отце...  Помнил,  но  помнил
про   себя.   Его   коробили  беспрестанные  разговоры  бабушки
Анастасии  о  "могилке",  "оградке",  "цветочках"   (все   было
уменьшительным,  как и "бедненький папочка", -- только от слова
"кладбище"  не  удавалось  образовать  уменьшительное,  потому,
произнося   его,   бабушка  Анастасия  делалась  торжественной,
значительно поджимала губы). У Демилле  сердце  разрывалось  на
части  при  виде  растерянности и одиночества, навалившегося на
мать после смерти отца, но помочь ей он был не в  силах;  разве
так  же  подсюсюкивать:  могилка,  оградка... Это было выше его
сил.

     Вот и сейчас, вместо того чтобы обнять мать и  шепнуть  ей
что-нибудь  успокаивающее,  он  мгновенно раздражился, произнес
язвительно:

     -- Перестань, мама! Если бы дожил, то верно не обрадовался
бы!

     -- Какой  ты  черствый...  какой  ты  черствый  человек...
-укоризненно  забормотала  мать, провожая его глазами в кабинет
отца.

     Кабинет этот оставался  нетронутым  после  смерти  Виктора
Евгеньевича:  стеллажи  с  медицинской  литературой, письменный
стол со стеклом,  под  которым  располагались  фотографии  всех
членов  семьи  (Ирина с Егоркой на руках), кожаное кресло отца,
шкаф с его одеждой -костюмами, пальто,  стопкой  накрахмаленных
белоснежных  халатов  --  хоть  сейчас  на  операцию... Евгений
Викторович  принялся  одеваться,  стараясь   не   смотреть   на
фотографии.

     Лишь  только  он  затянул  галстук, в кабинет вошла Люба в
халатике. Тут только Евгений Викторович  заметил,  что  халатик
сестры  подозрительно  задирается спереди, а под ним проступает
округлый живот.

     -- Это что такое? -- бесцеремонно спросил он, указывая  на
живот. -Опять двадцать пять?

     -- Ох,  Жешка,  не говори! -- радостно вздохнула она. -- А
что я могу сделать? Не переношу абортов. Боюсь.

     -- А рожать не боишься...

     -- Рожать не боюсь. Дело привычное.

     -- Ну, и кто же отец? -- иронически спросил брат.

     -- За-ме-чательный! -- Любаша даже зажмурилась.

     -- Меня интересуют имя и фамилия. А также  национальность.
Неужели наш? -съязвил Евгений Викторович.

     Любаша  вспыхнула  и  бросила на брата быстрый взгляд, дав
понять, что разговор в таком тоне  опасен.  Евгений  Викторович
привлек сестру к себе.

     -- Прости,   я  не  хотел...  У  меня  сегодня  настроение
ужасное.

     -- Ирка выгнала? И правильно, -- Любаша решила отомстить.

     -- Хуже... -- с тоской протянул Евгений.

     -- А что такое?

     И Евгений Викторович, усевшись в кресло  отца  и  поместив
напротив  себя  Любашу,  принялся  рассказывать.  Начал  он  со
скрипом, часто останавливался,  чтобы  подобрать  нужное  слово
(как-никак,  завязка была деликатной), но постепенно разошелся,
одушевился и конец  рассказа  с  ошеломляющей  картиной  голого
фундамента,  подвалов,  блещущей  в  лунном  свете воды и синих
милицейских мигалок провел с  подлинной  живостью.  Любаша  рот
раскрыла. Поверила сразу, безоговорочно, спросила лишь:

     -- Маме рассказал?

     -- Нет,  -- Евгений прикрыл глаза, откидываясь затылком на
прохладную кожу кресла.

     -- И не будешь?

     Евгений Викторович сделал паузу, будто обдумывая,  хотя  и
без   обдумывания  знал,  что  не  расскажет.  Нельзя  об  этом
Анастасии Федоровне, запрет.

     -- Нет, -- повторил он.

     И  в  это  мгновение  стал  воистину  блудным  сыном,  ибо
добровольно  отказался  от  материнского  крова,  обрек себя на
скитания. Куда идти теперь? А ведь  уходить  нужно  немедленно,
иначе  упреков  не оберешься, с утра бабушка Анастасия поминает
Ирину с внуком, как те волнуются -- где папочка?..

     -- Что делать-то будешь? -- осторожно спросила Любаша.

     -- Искать, -- пожал плечами брат. -- Мне один тип  сказал,
что  могли  быстро  снести,  а  жильцов  переселить.  Аварийная
ситуация или... по государственным соображениям.

     -- Да ты что! -- округлила глаза Любаша.

     -- Не испарились же  они,  в  самом  деле!  --  воскликнул
Демилле. -Ничего. Даст Бог, найду. Смотри, маме не проговорись.

     Они  вышли  из кабинета и направились в кухню, где застали
идиллическую сцену.

     Вокруг овального стола, располагавшегося  посреди  большой
кухни,  сидели бабушка Анастасия в белом переднике и все внуки.
Они перебирали пшено. Перед каждым была желтенькая горка крупы,
от которой ловкие пальцы бабушки и внуков отделяли по зернышку,
смахивая в сторону мусорные  крупинки.  Все  четыре  руки  были
разные:  желтоватая,  покрытая  тонкой  со складками кожей рука
бабушки; узкая,  будто  выточенная  из  черного  дерева,  кисть
тринадцатилетней  Ники;  пухлая,  в  веснушчатых крапинках рука
Шандора и смуглая ладошка Хуанчика, которой тот не очень  ловко
перекатывал по клеенке желтое пшено.

     Бабушка  Анастасия,  покачиваясь,  пела  под  нос какую-то
заунывную  песню.  Прислушавшись,  Демилле  узнал  слова.  "Дан
приказ:  ему  --  на  запад; ей -- в другую сторону..." -- пела
бабушка Анастасия жалостно, на манер русских страданий.

     Дети дружно поздоровались  с  непутевым  дядюшкой,  причем
старшие  -Ника  и  Саня  --  уже,  видимо,  догадывались  о его
непутевости, благодаря привычке бабушки Анастасии чувствовать и
размышлять вслух.

     -- Обедать будешь? -- сухо спросила мать, еще обижаясь  на
тот  разговор  у  дверей ванной комнаты. Демилле шагнул к ней и
поцеловал в темя. Обида мгновенно улетучилась.

     -- Я не понимаю тебя Жеша! Четвертый час.  Мне  не  жалко,
сиди. Но Ириша волнуется, не знает ведь... Когда же вам телефон
поставят?.. -- вздохнула бабушка.

     "Куда?"  --  подумал Евгений Викторович, машинально берясь
за ручку чайника.

     Он  выпил  чаю,  отказавшись  от  обеда,  обнял   матушку,
поцеловал  племянников  и  сестру и, надев плащ (уже не липкий,
выстиранный и выглаженный), вышел из дома. Проверил  в  кармане
ключи и мелочь -- все было на месте.

     Люба высунулась в форточку, крикнула вслед:

     -- Звони мне на работу!

     Демилле  помахал  ей  рукою и пошел прочь от дома. Не знал
Евгений Викторович, что к этому часу он был уже  официально  не
только  блудным  сыном,  но  и  блудным  мужем,  если можно так
выразиться.

     -- Блудным мужем? Это что-то новенькое!

     -- Да, милорд, это не  совсем  то  же,  что  муж  гулящий.
Гулящим Демилле был несколько лет, и не без приятности, если не
считать  уколов  совести.  Но  погулял,  погулял -- и вернулся.
Всегда было, куда вернуться, как  говорила  Ирина.  И  вдруг...
возвращаться некуда, он основательно заблудился.

     -- Потому и стал "блудным мужем"?

     -- Не только поэтому.

     К сожалению, этот факт был уже прочно зафиксирован в одном
из милицейских протоколов, поступивших в Управление, после того
как сотрудники  провели  беседы  с  кооператорами  и переписали
наличное население дома.

     Евгения  Викторовича,  сами  понимаете,   в   наличии   не
оказалось.  Тогда прямо спросили Ирину, проживает ли с нею муж,
Евгений Викторович Демилле, прописанный по этому адресу.  Ирина
ответила   отрицательно.   Милиция   поверила  словам  грустной
женщины, что муж оставил ее с ребенком, скрылся  в  неизвестном
направлении  и  она,  честно  говоря,  не  хотела  бы, чтобы он
вернулся. Эти слова Ирины и сыграли роковую роль  в  дальнейшей
судьбе Демилле.

     Дело в том, что он был просто-напросто вычеркнут из списка
действительных   жильцов   дома  со  всеми  вытекающими  отсюда
последствиями. Органам охраны  общественного  порядка  не  было
никакого дела до внутренних неурядиц в семье Демилле, до частых
отлучек  Евгения  Викторовича, до слез Ирины, до того, наконец,
решающего факта, что в ночь вознесения  дома  Ирина  при  свече
перечитывала  письма  мужа  и,  обжигая пальцы, уничтожала их в
пламени,  посылая  тем   самым   прощальный   привет   супругу,
наблюдавшему  за  желтым  прямоугольничком  в  небе  с  невских
берегов. Именно в тот момент и замаячило в душе Ирины  решение,
которое  привело  к  тому,  что  утром в ответ на прямой вопрос
милиции о муже  она  ответила:  "Не  проживает".  Про  себя  же
подумала  так:  "Найдет,  может быть, и пущу. Не найдет -- туда
ему и дорога".

     Обреченный на эту долгую дорогу, Евгений Викторович  начал
ее  с  того,  что  позвонил  приятелю-художнику,  в  мастерской
которого принимал  электронно-вычислительную  девицу  (истратил
две  копейки), поехал к нему домой на трамвае (истратил еще три
копейки)  и  отдал  ключ  без  всяких  объяснений.  После  чего
попросил  взаймы десятку. Десятка была дана. Евгений Викторович
засунул ее за обложку записной книжки по  соседству  с  клочком
"Фигаро" и несколько приободрился.

     Поразмыслив,  он  решил сначала удостовериться, что ночное
происшествие не привиделось ему, а также  в  том,  что  за  это
время  не  произошло  новых  происшествий.  После этого Демилле
задумал идти в отделение милиции. А что делать?

     Откровенно говоря, в милицию не очень хотелось. У  Демилле
было  предчувствие,  что  ничего  он там не добьется. У нас при
столкновении с государственными учреждениями почти всегда  есть
такое предчувствие, иной раз, к счастью, обманчивое.

     Минут  через пятьдесят Евгений Викторович был на проспекте
Благодарности, вышел из трамвая и двинулся к  улице  Кооперации
тем  же  путем,  что  вчера на такси. Не доходя метров трехсот,
понял: ничего  нового  не  произошло,  пейзаж  по  сравнению  с
нынешней ночью не изменился, по сравнению же со вчерашним утром
-- изменился невыносимо.

     Впрочем, кое-что новенькое было. Фундамент пропавшего дома
был обнесен глухим деревянным забором с единственной дверью, на
которой  висел  амбарный  замок.  У двери прогуливался постовой
милиционер. Реакция немногочисленных прохожих на пропавший  дом
была   на  удивление  безразличной.  Это  неприятно  покоробило
Евгения Викторовича, показалось даже обидным.

     Демилле  не  стал  тревожить  постового,  а  направился  в
отделение  милиции,  находившееся  в  трех  кварталах  от улицы
Кооперации. Там за перегородкой сидел дежурный. В стороне, тоже
за  барьером,  сидела  компания  из  трех  помятых   мужчин   и
раскрашенной девицы с сигаретой. Демилле подошел к дежурному и,
робко кашлянув, сказал:

     -- Простите, я по поводу дома...

     -- Какого дома? -- поднял глаза дежурный.

     -- Номер одиннадцать по улице Кооперации.

     По  тому,  как  дрогнули  брови  у  дежурного,  да  еще по
хриплому смешку раскрашенной девицы, Демилле понял,  что  здесь
осведомлены о доме.

     -- Замолчи, Миляева! -- прикрикнул на девицу дежурный.

     -- Сам   заткнись!  --  парировала  она  и  почти  ласково
обратилась к Демилле: -- Опоздал, братишка.  Нету  его.  И  нас
замели, начали по району горячку пороть...

     Она презрительно затянулась.

     -- Прекрати  курить!  --  приказал дежурный, но с места не
сдвинулся. -- А зачем вам? Вы  кто  будете?  --  спросил  он  у
Демилле.

     -- Я живу в этом доме, -- ответил тот неуверенно.

     -- Паспорт, -- коротко потребовал дежурный.

     -- Нету... Остался дома.

     -- Фамилия,  имя,  отчество,  -- так же коротко потребовал
милиционер.

     Демилле назвал  требуемое,  дежурный  записал  и  вышел  в
другое помещение, плотно притворив за собой дверь.

     -- Вы...  ты  не  знаешь,  куда он делся? -- стараясь быть
развязным, обратился Демилле к девице.

     -- Почем я знаю! Да мне на  этот  вшивый  дом  тысячу  раз
плевать! Меня-то за что?! Я там не жила и не живу! Во, жлобы!

     Алкоголики солидарно закивали.

     Дежурный  в  это время, как вы догадываетесь, связывался с
городским Управлением и  передавал  туда  для  справки  фамилию
Демилле.

     К  этому  моменту,  то  есть  спустя примерно четырнадцать
часов после события, были не только приняты меры по  успокоению
жильцов  и  сбору сведений о перелете, но и начал проводиться в
жизнь определенный план по предотвращению нежелательных слухов,
могущих распространиться по городу. План этот включал несколько
основных пунктов.

     1.  Обнаруженные  в  доме  и   прописанные   жильцы   были
зарегистрированы,   и   им   было  настоятельно  предложено  не
упоминать  о  перемещении  дома  в  разговорах  со   знакомыми,
родственниками, сослуживцами и проч.

     2.  Прописанные,  но отсутствующие по уважительной причине
жильцы  были  также  зарегистрированы.  Им  было  немедленно  и
конфиденциально   сообщено  о  случившемся  по  соответствующим
каналам с тем же предупреждением о неразглашении, а  также  дан
новый адрес дома, дабы они могли вернуться туда из командировки
(отпуска, больницы, дежурства и т. п.).

     3.    Непрописанные    лица,    обнаруженные    в    доме,
зарегистрированы  не  были,  однако  им  тоже  было  предложено
держать язык за зубами.

     4.  Жителям  окружающих домов по обеим улицам Кооперации и
Безымянной -было разъяснено то же самое.

     5. Новое местонахождение дома было объявлено секретным для
посторонних, то есть всех, кто не попал в первые четыре пункта.
Любопытствующим соседям по улице Кооперации сообщали  версию  о
срочном  аварийном  выселении  и  сносе  дома <sup>1</sup> 11 в
связи с обнаруженным подземным плывуном.

     Как  видим,  налицо  была  возможная  изоляция  источников
информации для предотвращения нежелательных слухов.

     Жильцам  нашего  дома  посоветовали,  правда,  уже  не так
настойчиво, не посещать группами и поодиночке улицу Кооперации.

     -- А что они там забыли?

     -- Любопытство,  знаете...  Вы  бы   разве   не   съездили
посмотреть?

     -- Хм... Пожалуй. Но почему нельзя?

     -- Можно, но не рекомендуется...

     ...А  поскольку  Евгений  Викторович  по  милости жены был
единственным прописанным и притом незарегистрированным жильцом,
то на  него  распространялся  п.  5.  Об  этом  и  передали  из
Управления дежурному, не обнаружив Демилле в списках.

     Дежурный   вернулся   на  свое  место  и  сообщил  Евгению
Викторовичу, что он в доме <sup>1</sup> 11 не проживает.

     -- Конечно, не проживаю! -- воскликнул наш герой.  --  Его
ведь нету.

     -- Вы  там  и  не  проживали.  Жена  заявила, -- парировал
дежурный.

     -- Как?! -- у Евгения Викторовича было чувство, будто  его
ножом ударили в спину.

     -- А вот так.

     -- Но где он? Где дом? -- сразу сникнув, спросил Демилле.

     Милиционер  устало  изложил  заведомую  ложь:  дом снесли,
жителей эвакуировали, аварийная ситуация, никто  не  пострадал,
место расчистили, плывун...

     -- Но где же они, жители? Где моя жена, сын? -- в отчаянии
вскричал Демилле, чуть не со слезами на глазах.

     -- Не могу знать.

     -- А кто может?

     Дежурный  молча  указал  большим  пальцем  правой  руки  в
потолок. Демилле, круто повернувшись на  каблуках,  выбежал  из
помещения. Он понял, что дальнейший разговор бессмыслен.

     Ошеломленный  случившимся,  он  снова, в какой-то странной
надежде, отправился к родному фундаменту.  "Наврали!  Про  жену
наврали!" -- твердил он про себя. Демилле попытался представить
себе молниеносную эвакуацию дома -- Егорка плакал, наверное, --
Евгений  Викторович  был  доверчив,  поверил  в этот мифический
плывун,  рисовавшийся  в  его  воображении   этакой   подземной
медузой,  плывущей в глубинах земли. Нет, нонсенс!.. Но куда же
переселили? За какое время можно убрать с  земли  девятиэтажный
дом?  Ведь  надо  сначала  сломать?  Чем?..  Чепуха!  Плывун --
чепуха!

     Но если бы с Ириной и Егором что-нибудь случилось, неужели
в милиции не сочли бы возможным сообщить ему? Значит, живы...

     Евгений  Викторович  добрался  до  глухого  забора,  вдоль
которого  все так же совершал прогулки постовой, и, стараясь не
обратить на себя внимание, обошел  огороженный  фундамент.  Как
вдруг  он  узрел  вышагивающую  ему  навстречу  сплоченную пару
-старика и старуху -- оба были в голубых одинаковых  плащах  --
шли  они  маршеобразно.  Демилле  узнал  их  тут  же,  ибо  эта
военизированная походка была известна всему микрорайону.

     Это были Светики, Светозар Петрович и  Светозара  Петровна
Ментихины, направлявшиеся домой после закрытия "Универсама".

     Утром  они,  дав подписку о неразглашении и выслушав совет
не появляться на улице Кооперации, все  же  сочли  свои  долгом
поехать   в  контролируемый  ими  "Универсам",  чтобы  провести
прощальную проверку и предупредить дирекцию, что они слагают...
Они потрудились до закрытия, составив ряд  актов  на  похищение
майонеза  и сардин атлантических в масле, а теперь возвращались
на Безымянную -- и все же не  удержались,  решили  пройти  мимо
места, где еще давеча жили. Как бы не специально, а по пути.

     Светики были на редкость дисциплинированны.

     Евгений   Викторович,   размахивая  руками,  устремился  к
Ментихиным. В другое время он, по всей вероятности, перешел  бы
на  другую  сторону,  чтобы  лишний  раз  не  поздороваться  со
старичками,    которых    недолюбливал     именно     за     их
дисциплинированность,  -здоровался лишь в лифте, когда деваться
некуда. Но сейчас он бросился к ним, как к родным. Примерно так
бросаются друг к другу наши соотечественники где-нибудь в Новой
Зеландии после годичного отсутствия на Родине.

     Завидев Демилле, Ментихины разом остановились.

     -- Светозар  Петрович!  Светозара  Петровна!  --   лепетал
Демилле на бегу, изображая радостную улыбку.

     Светики  вели  себя  по-английски,  милорд. Кажется, у вас
есть выражение "держать жесткой верхнюю губу", то есть ничем не
выдавать своего волнения?

     -- Да, это признак истинных джентльменов и леди.

     -- Так я должен  вам  сказать,  что  у  Светиков  осталась
жесткой  не  только  верхняя  губа,  но и нижняя, а также щеки,
брови, нос -короче, вся физиономия. Глаза были непроницаемы.

     Светики испугались, что сосед, увидевший  их  в  запретном
месте, может донести (у них с юности было такое мышление), и на
всякий  случай  приняли неприступный вид. Конечно, они знать не
знали о том, что Демилле чуть ли не сутки находится  в  блудном
состоянии.

     -- Какая   встреча!   --   фальшиво   воскликнул   Евгений
Викторович, добежав наконец до Светиков и неловко дернув рукой,
будто хотел обменяться рукопожатием. Все четыре руки Ментихиных
не выразили ни малейшего на это желания.

     -- Прогуливаетесь? -- заискивающе спросил Демилле.

     Светики молчали.

     -- А я  вот  тоже...  Ну,  и  где  вы  теперь?  --  совсем
ослабевшим  голосом  продолжал  Евгений  Викторович  и поспешно
поправился, задав вопрос, испортивший все дело:

     -- Куда вас... эвакуировали?

     -- Я не понимаю, -- тихо сказала  Светозара  Петровна,  не
глядя на бывшего соседа.

     -- Ну  как  же!  --  несколько  осмелел Демилле. -- Вас же
переселили?  Куда,  хотелось  бы  знать?   Нас,   например,   в
Смольнинский район с семьей, -соврал он.

     Ментихины мигом сообразили, что Демилле не в курсе. Почему
он не  в  курсе  -- его личное дело, но вводить его в этот курс
Светики отнюдь не собирались.

     -- Извините, мы вас  не  понимаем.  Вы,  вероятно,  нас  с
кем-то путаете, -- ледяным тоном произнесла Светозара Петровна.

     -- Как  это путаю? Вы мои соседи! Я ваш сосед!.. Светозара
Петровна, Господь с вами!

     -- Я не Светозара Петровна, -- сказала старуха.

     -- А я не Светозар Петрович, -- добавил старик.

     Они разом возобновили движение с левой ноги и прошли  мимо
Демилле,   точно  мимо  столба,  не  повернув  головы.  Евгений
Викторович  ошеломленно  смотрел  в  их  голубые,  без   единой
складочки спины.

     -- Я Демилле! -- крикнул он в отчаянии.

     Ответа  он  не  получил.  Светики  удалялись  равномерно и
прямолинейно, как электричка от перрона. Через несколько  минут
их  голубые  плащи  слились  в  одно  пятно, которое растаяло в
сумерках. Евгений Викторович беспомощно провожал их глазами.

     Тут Демилле немного тронулся. Удивительно, но исчезновение
дома  не  привело  его  в  такое  идиотическое  состояние,  как
исчезновение  Светиков.  Евгений  Викторович  глупо рассмеялся,
потом нервно захохотал и,  продолжая  хохотать,  перелез  через
низкую  ограду  детского  садика,  а  там  неожиданно  для себя
забрался в ту самую бетонную трубу, откуда  ночью  наблюдал  за
милиционерами.  Стоя в трубе, он всхлипывал, согнувшись, утирал
рукавом плаща слезы и повторял: "Я  --  не  Демилле!  Я  --  не
Демилле! Я -- не Демилле!..".

        Глава 9<BR>ЖЕРТВА ТЕЛЕКИНЕЗА




     Кооператор  Завадовский  провел  ночь в удобном помещении,
где  стояла  заправленная  койка,  на  спинке  которой   висело
вафельное белоснежное полотенце... тумбочка... графин... Туалет
и  умывальник.  На  камеру  предварительного заключения комната
походила лишь тем, что запиралась снаружи.

     Завадовский с Чапкой зашли в эту неожиданную  гостиницу  и
расположились  на  ночлег.  Валентин Борисович залез под тонкое
солдатское одеяло в  пододеяльнике,  Чапку  пристроил  рядом  с
собой,  не переставая ее поглаживать. "Видишь, Чапа, не бросили
в беде, помогли..." -- убеждал собачку  кооператор,  уговаривая
больше себя, чем фоксика.

     И  вот,  пока  метался  по  ночному  городу  Демилле, пока
милиция окружала прилетевший  на  Безымянную  дом  и  проводила
утреннюю  операцию,  Завадовский  спал.  Разбудил  его  капитан
милиции, который зашел в комнату с незнакомым молодым человеком
в штатском.

     Завадовский протер глаза и спрятал Чапку под одеялом.

     Пришедшие  вежливо  поздоровались,  осведомились  о   сне,
предупредительно  кивали.  Внесли  чай с булочками, не забыли и
Чапку, которой принесли на тарелке мокрую, с остатками  мяса  и
застывшего  жира  кость,  будто только что вынутую из холодного
супа. Чапка с урчанием вцепилась в нее.

     Молодой  человек  в  штатском  представился.  Назвался  он
Тимофеевым  Робертом  Павловичем,  старшим научным сотрудником.
Кого или чего сотрудником -- не сказал.

     Выпили чаю втроем в принужденных разговорах о Чапе,  затем
Тимофеев  с  капитаном  встали  и  мягко попросили Завадовского
следовать за ними.

     -- На допрос? -- с робким вызовом спросил  кооператор,  но
тут  же  испугался  своего  микробунта и пожаловался: -- Я же в
одной пижаме, товарищи. Неудобно!

     -- Все в порядке, Валентин Борисович,  --  дружески  обнял
его   за  плечи  Тимофеев  и  увлек  в  коридор.  Чапка,  виляя
хвостиком, последовала за ними. Капитан поймал  ее  и  взял  на
руки.

     -- Валентин Борисович, собачку мы пока пристроим.

     -- Это не трудно? -- обеспокоился Завадовский.

     Капитан  лишь улыбнулся, давая понять, что здесь ничего не
трудно. После чего удалился с Чапой по коридору.

     Тимофеев провел кооператора в другую комнату со множеством
шкафов, открыл один из них  и  вынул  оттуда  серый  костюм  на
плечиках  и  плащ-болонью. Из ящика в другом отделении шкафа он
извлек новенькую сорочку, запечатанную в  хрустящий  прозрачный
конверт.  Явились  и  полуботинки -- тоже новенькие, чешские, в
коробке.

     Тимофеев  закурил,  лениво   наблюдая,   как   Завадовский
одевается  и прячет пижаму в коробку из-под туфель, против воли
бормоча слова благодарности.

     Через минуту  он  предстал  перед  научным  сотрудником  в
полном   блеске,   как   диссертант   перед   защитой.  Немного
волновался.

     Далее преображенного  кооператора  вывели  из  Управления,
выписав  специальную  бумажку  на  выход,  и  повезли  в черной
"Волге" по  городу.  Ехали  минут  двадцать  и  остановились  у
большого здания где-то в районе Политехнического института.

     Тимофеев   проводил   Завадовского   в   вестибюль   через
стеклянные двери, рядом с которыми  не  было  никакой  вывески.
Последовал  разговор Тимофеева по внутреннему телефону, выписка
пропуска, проход через турникет, лифт, коридор, еще  коридор...
Попадались   сотрудники  в  штатском  и  белых  халатах,  очень
немногочисленные. Завадовский понял, что не тюрьма,
-- ему стало интересно. Наконец они вошли в большую комнату с
табличкой на двери "Лаборатория <sup>1</sup> 40".

     Вдоль стен стояли  письменные  столы,  а  посреди  комнаты
располагался  деревянный  куб  с  полированной  верхней  гранью
-довольно внушительный.  В  углу  комнаты  Завадовский  заметил
сооружение  на  треноге,  по виду киноаппарат. Объектив его был
нацелен на куб.

     В комнате находились двое -- мужчина  и  женщина.  Мужчина
был лет под шестьдесят, в черном костюме, толстый, лысоватый, с
большим  мясистым  носом  и  маленькими глазками. Костюм на нем
лоснился и в  точности  повторял  формы  тела,  а  вернее,  его
выпуклости.

     Женщина была молода, в крахмальном белом халате.

     Толстяк   бросился   к   вошедшим  и  пожал  руки  сначала
Тимофееву,  потом   Завадовскому,   взглядывая   на   Валентина
Борисовича с предвкушением счастья.

     -- Академик   Свиркин  Модест  Модестович,  --  представил
толстяка Тимофеев.

     -- Свиркин,  Свиркин!  --  возбужденно  закивал  академик,
улыбаясь.

     Женщину звали просто Зиночка. Она, по всей видимости, была
лаборанткой.

     -- Ну-с,  начнем?  --  проговорил  Свиркин,  в  нетерпении
шевеля толстыми короткими пальцами.

     -- Модест  Модестович,  я  еще  не  рассказывал  Валентину
Борисовичу о смысле предстоящей работы, -- сказал Тимофеев.

     -- И  прекрасно!  Лучше  быть  не  может! А вот мы сразу и
проверим, без всякого смысла! -- вскричал академик и, отбежав к
стенке, уселся на стул.

     -- Зиночка, давайте первый тест, -- сказал он.

     Лаборантка  достала   из   кармана   халата   обыкновенный
спичечный  коробок, подошла к кубу и положила коробок с краю, у
самого ребра, в его середине. Затем она грациозно повернулась и
отошла.

     Тимофеев направился к  киноаппарату  и  нажал  на  кнопку.
Камера глухо застрекотала.

     Завадовский   ничего   не   понимал.  Он  чувствовал  себя
подопытным кроликом -- да, пожалуй, и был им.

     -- Валентин Борисович, -- задушевно  проговорил  академик,
лаская   взглядом   кооператора,  --  мы  вас  сейчас  попросим
сосредоточиться на этом коробке, -- он сделал жест  ладонью  по
направлению  к  мирно  лежащему коробку, -- и представить себе,
что он... как бы это выразиться?... ползет!  Да-да,  ползет  по
поверхности!

     -- Куда? -- испуганно спросил кооператор.

     -- Куда  угодно!  --  рассмеялся Свиркин. -- Скажем, слева
направо.

     Завадовский  робко  уставился   на   коробок   и,   собрав
разбегавшиеся  в  стороны  мысли,  попытался честно представить
предложенную ситуацию.

     Зачем? Почему? Что за ерунда?.. Где Клара? Где дом?

     Коробок  вдруг  дернулся  с  легким   шорохом,   вызванным
находящимися  в  нем спичками, и послушно, как овечка, пополз к
противоположному  ребру  куба.  Доехав  до  него   под   ровное
стрекотание  камеры  и  напряженное молчание экспериментаторов,
коробок, естественно, свалился на пол.

     Завадовский почувствовал,  что  мельчайшие  капельки  пота
выступили  у  него  по  всему  телу.  Капельки  были холодные и
острые, как канцелярские кнопки. Может быть, это были мурашки.

     -- Браво! -- воскликнул Свиркин, выйдя из оцепенения.
-- Зиночка, дубль номер два!

     Зиночка  схватила  кинематографическую  хлопушку,   что-то
написала  на ней мелом, хлопнула перед объективом камеры, затем
подняла коробок и водворила его на прежнее место. Все  это  она
проделала с профессиональным хладнокровием и артистизмом.

     -- Снова! -- потребовал академик.

     -- Что снова? -- прошептал несчастный кооператор.

     -- Двигайте снова!

     В трусливом мозгу кооператора вспыхнула искра протеста. Он
уставился  на  ненавистный  коробок,  отчего  тот  подпрыгнул и
рыбкой скользнул по полировке куба к противоположному краю.  По
инерции коробок пролетел еще метра два и с треском упал.

     -- Бис!  Браво!  --  закричал  академик  аплодируя. Он был
возбужден, как дитя в цирке.  Тимофеев,  стоявший  у  аппарата,
побледнел. Лишь Зиночка была индифферентна. По всему видать, ей
эти опыты уже осточертели.

     -- Зинуля, тест номер два!

     Лаборантка  положила  коробок в центр полированной грани и
снова проделала процедуру с хлопушкой.

     -- А  теперь,  --  заговорщически  обратился   Свиркин   к
кооператору,  -я  прошу  вас,  любезнейший  Валентин Борисович,
мысленно приподнять этот коробочек... --  Свиркин  на  сей  раз
указал  на  него отставленным мизинцем. -- Пускай он немного...
э-э... полетает. Ну-ка!

     Завадовский  был  человеком  тертым,  но   покорным.   Его
тертость подсказывала ему, что ни в коем случае не следует идти
на   поводу   у   этого  толстяка-академика,  нужно  хитрить  и
изворачиваться, потому как неизвестно, что может получиться  из
этой  странной  способности,  обнаружившейся  вдруг  у него. Но
страх, но покорность... Завадовский съежился и пронзил  коробок
взглядом.  "Лети,  сволочь!"  -- мысленно выругался он. Коробок
взвился в воздух, как пробка  от  шампанского.  Со  свистом  он
достиг   потолка,   ударился  об  него  и  раскололся.  На  пол
посыпались спички.

     Академик  пришел  в  восторг.   Он   качался   на   стуле,
всплескивал  руками  и заливался совершенно счастливым хохотом.
Вдруг он перестал  смеяться,  вытер  слезы  носовым  платком  и
погрозил Завадовскому пальцем.

     -- Вы опасный человек, любезнейший!..

     Вот!  Вот оно! Опасный человек!.. Завадовский струхнул еще
больше.

     Лаборантка  с  достоинством  принялась  подбирать  с  пола
спички, но академик остановил ее.

     -- После,  после! Давайте измеритель динамического усилия.
Роберт  Павлович,  помогите...   А   вы   присядьте,   Валентин
Борисович.

     Завадовский опустился на придвинутый к нему стул, с ужасом
наблюдая,  как лаборантка и старший научный сотрудник укрепляют
на кубе непонятное сооружение, состоящее из станины, на которой
находилась   железная   тележка   на   колесиках...   рельсы...
пружины...  указатель  с делениями, как у весов... "Зачем это?"
-- опасливо подумал кооператор.

     -- Все по местам! -- скомандовал Свиркин, когда сооружение
было  установлено.  --  Видите  тележку?  --  обратился  он   к
Завадовскому.    --    Двигайте   ее   по   рельсам   к   себе!
Сосредоточьтесь! Максимум напряжения! Тяните изо всех сил!.. Да
не руками! Мыслью! Мыслью!..

     Завадовский зажмурился  и,  скривившись,  как  от  клюквы,
принялся  мысленно тянуть треклятую тележку. Он услышал скрип и
открыл глаза. Тележка рвалась со  станины,  натягивая  железную
пружину. Казалось, вот-вот она сорвется и, как снаряд, улетит в
стену.  Академик  и  Тимофеев,  подскочив  к указателю, впились
глазами в стрелку, которая медленно двигалась к красной  черте.
Завадовский жалобно всхлипнул и закрыл лицо руками.

     Раздался   звонкий   удар.   Оттянутая   пружиной  тележка
водворилась на прежнее место, едва не разломав сооружение.

     -- Двести  десять  килограммов!  --   вскричал   академик.
-Мировой рекорд! Колоссально! Просто колоссально!

     Он  подбежал  к  Завадовскому,  отнял  его  руки от лица и
расцеловал кооператора.  Не  переставая  покрикивать:  "Мировой
рекорд!" -- академик, приплясывая, пустился по комнате, радуясь
так, будто он сам, а не Завадовский, установил мировой рекорд.

     -- Да  вы понимаете, что произошло?! -- вдруг накинулся он
на лаборантку, которая по-прежнему была безучастна.

     -- Понимаю,  Модест  Модестович.  Не  дура,  --   надменно
произнесла Зиночка.

     -- А-а!  --  махнул на нее рукой Свиркин. -- Силища! Какая
силища! -крикнул он Тимофееву, возившемуся с кинокамерой.

     И  тут  Валентин  Борисович   горько   заплакал.   Рыдания
сотрясали  его  худое  тело.  Кооператор  согнулся  на  стуле и
уткнулся лицом в ладони, выплакивая новое свалившееся  на  него
несчастье,   ибо   понял,  что  настал  конец  его  беззаботной
пенсионной жизни. Валентин Борисович не догадывался  о  научном
значении  опыта,  далеки  от  него  были  и  физические причины
явления, но главное он  понял  четко:  он,  Валентин  Борисович
Завадовский,  больше  не  принадлежит себе, ибо черт его дернул
установить мировой рекорд  в  черт  знает  каком  виде  спорта.
Старая  цирковая память услужливо подсунула ему холодящую кровь
барабанную дробь перед рекордным  трюком,  тишину  --  и  взрыв
литавр и аплодисментов. Завадовский никогда в жизни -- один или
совместно  с  Кларой  --  не  был обладателем рекордного трюка.
Зачем же он ему теперь?.. Кооператор плакал, как ребенок.

     Конечно,     к     Валентину     Борисовичу      бросились
экспериментаторы:  "Переутомился!..  Нервное  напряжение!.." --
сняли со стула,  сунули  в  рот  какую-то  таблетку...  бережно
обняв,  вывели  из  лаборатории. Завадовский плохо помнил, куда
его повели, и  обнаружил  себя  уже  в  медпункте,  на  жесткой
лежанке с клеенчатой подстилкой под туфлями...

     -- Может  быть, вы все же объясните -- что это значит? Что
произошло с Завадовским?

     -- Очень просто, милорд!  Перелетом  дома  в  ту  же  ночь
заинтересовалась  наука,  да  так сильно, что лаборатория номер
сорок одного закрытого НИИ во главе с академиком Свиркиным была
вынуждена проводить эксперименты в субботний, нерабочий день.

     -- Но при чем здесь Завадовский?

     -- А вот при чем...

     Как вы уже знаете, Завадовский был единственным свидетелем
происшествия, известным органам милиции. И это  сразу  же  дало
повод рассматривать его в качестве подозреваемого...

     -- Но  не  могли  же они предположить, что этот щупленький
кооператор поднял в воздух девятиэтажный дом!

     -- А телекинез, милорд?

     Единственной  разумной   гипотезой   относительно   причин
вознесения  дома  мог  быть только телекинез. Телекинез, мистер
Стерн, это способность приводить в движение  материальные  тела
посредством  мысли,  духовного  усилия,  не  входя  в контакт с
телом. Гипотеза родилась в городском Управлении, ее  подтвердил
и разбуженный срочным ночным звонком академик Свиркин.

     Виновника  перелета дома следовало искать снаружи. В самом
деле,  если  бы  кто-нибудь  из   жильцов   дома   вознамерился
отправиться  в воздушное путешествие, не выходя из квартиры, то
это был бы не  телекинез,  а  левитация.  Скорее  всего,  такой
субъект  взлетел  бы  к  потолку  и  принялся, упираясь в него,
отрывать дом от фундамента. Малоправдоподобно! Даже если  бы  у
него нашлись силы, он просто проломил бы перекрытие.

     Телекинез  представлялся  более  разумным.  Но кто мог его
осуществить? И тут подозрение пало на Завадовского.

     В самом деле, посторонний прохожий вряд ли просто так,  из
баловства, мог решиться на подобную акцию. Это мог сделать свой
кооператор, какой-нибудь нервный вспыльчивый человек, обиженный
судьбою  и  женой,  который в состоянии аффекта мог, выбежав из
подъезда, послать всех к чертям собачьим.

     Улики против Завадовского были такие:

     а)  невообразимо  поздний  час  выгула  собачки  (кто   же
выгуливает собак в три часа ночи?);

     б)   Завадовский   был   единственным   из   кооператоров,
находившимся в тот момент вне дома, но рядом с ним  (о  Демилле
не знали);

     в)  Клара  Семеновна  (сразу  же  проверили, что она собою
представляет, а проверивши, пришли к заключению, что  на  месте
Завадовского каждый разумный человек поступил бы точно так же).

     В пользу кооператора говорило следующее:

     а)  сам  позвонил  (впрочем,  это  могла  быть  уловка для
прикрытия);

     б) одет кое-как (то же самое);

     в) никогда не обнаруживал способностей к телекинезу (а вот
это надо проверить!).

     Как  мы  видели,  милорд,   проверка   дала   ошеломляющие
результаты.  Реакция  на  телекинез, если можно так выразиться,
была положительной! Завадовский сразу же,  несмотря  на  плохую
физическую  форму после ужасной ночи, шутя побил мировой рекорд
динамического  усилия,  принадлежавший   какому-то   индусу   и
равнявшийся  --  смешно  сказать! -- весу трех бананов, которые
йог  сумел  придвинуть  к  себе,  причем  будучи   в   голодном
состоянии.

     Разумеется,  до  девятиэтажного  дома  было далеко, но как
знать!  В   определенных   условиях   спровоцированный   Кларой
Семеновной  кооператор  мог  превзойти самого себя и швырнуть в
воздух многотонную постройку...

     Вслед    за    экспериментом    последовало    медицинское
обследование Завадовского в медпункте НИИ, и Валентин Борисович
попал в гостиницу -- не ту, в которой провел нынешнюю ночь, а в
настоящую,    ведомственную,    закрытого   типа.   Сопровождал
кооператора на всем пути Тимофеев.

     В  одноместном  номере  Валентин   Борисович,   к   своему
удивлению,  обнаружил не только предметы туалета, оставленные в
Управлении, но и свои вещи из  гардероба,  улетевшие  вместе  с
домом:  костюмы,  рубашки,  галстуки,  свитер, махровый халат и
домашние тапки. На стене висела большая фотография,  украшавшая
прежде  комнату  Чапки:  Валентин  Борисович  и Клара Семеновна
выезжают  молодыми  на  арену  в  седлах   своих   одноколесных
велосипедов -- на Кларе открытый костюм с блестками, страусовые
перья. Валентин Борисович чуть не заплакал...

     Чапка  тоже  находилась  в  номере, спала, как ни в чем не
бывало, устроившись в мягком  кресле.  Телевизор,  холодильник,
телефон... на столике лежали документы Завадовского.

     -- Я  буду здесь жить? -- покорно догадался кооператор. --
А где же Клара? Где они... все?

     Завадовский  имел   в   виду   своих   соседей,   жильцов,
кооператоров. Похвально, что он о них вспомнил!

     -- Не  волнуйтесь,  Валентин  Борисович,  --  успокоил его
Тимофеев. -- Вы же понимаете, что такое... не часто  случается.
Требуется время, чтобы разобраться, все выяснить...

     -- Но откуда это... и фото... -- бормотал Завадовский.

     -- Все живы, катастрофы не произошло. Супруга передает вам
привет,  --  сказал  Тимофеев,  внимательно  наблюдая  за лицом
Валентина Борисовича.

     Вскоре пришли полковник с капитаном. Тимофеев не отлучался
ни на секунду. Вчетвером  сели  за  столик,  появилась  бутылка
коньяка, сыр, колбаса, копченая рыба. Короче говоря, обстановка
никак  не  напоминала  допрос,  а  скорее  -- дружескую беседу.
Капитан лишь время от времени склонялся к  открытому  портфелю,
чтобы сменить кассету портативного магнитофона.

     -- Значит,   обнаружили   наклонности?...   --  добродушно
спросил полковник, осушив первый тост за Валентина Борисовича.

     -- Какие? -- испуганно встрепенулся Завадовский.

     -- Ну, к этому... к телекинезу, -- пояснил полковник.

     -- Как... те... что? -- еще больше испугался кооператор.

     Надо сказать, что Завадовский  в  жизни  не  слыхал  этого
слова.   Все  его  представления  о  паранауках  ограничивались
фокусами Кио, имеющими, как известно, сугубо материалистическую
основу.

     -- Любопытно было бы взглянуть... -- продолжал  полковник,
посасывая осетрину холодного копчения.

     -- Федор  Иванович,  пленка  в  проявке, -- быстро доложил
Тимофеев.

     -- То кино! -- отмахнулся Федор Иванович.  --  А  здесь  в
натуре.

     Капитан  достал  из портфеля сигареты и, распечатав пачку,
положил ее на стол. Федор Иванович указал на пачку:

     -- Валентин Борисович, не в службу, а в дружбу подтолкните
ко мне... Усилием воли, если не трудно.

     "Опять!"  --  подумал  Завадовский  и  осторожно,   легким
толчком  мысли придвинул пачку к полковнику. Тот захохотал, как
нынче академик. Вытянул сигарету из пачки, сунул в рот и  вдруг
хитро подмигнул:

     -- А зажечь без спичек можете?

     Завадовский   прикрыл  глаза,  стараясь  представить  себе
горящую сигарету во рту  полковника.  Когда  он  открыл  глаза,
Федор Иванович уже затягивался.

     Тимофеев чуть в обморок не упал.

     -- Нет,  это  не  телекинез,  --  пробормотал  он.  -- Это
хуже...

     Но дальше беседа, слава Богу, уклонилась от  телекинеза  и
других  непонятных штучек, свернув в житейское русло. Полковник
с участием расспрашивал Валентина Борисовича о  бывшей  работе,
об  условиях  вступления  в  кооператив: сколько выплатили? кто
ответственный пайщик? Интересовался здоровьем Клары Семеновны и
сколько лет они состоят в браке...

     Завадовский отвечал коротко и обдуманно, но всегда  чистую
правду.  Вскоре  он  слегка  разомлел от коньяка, и собеседники
представились  ему  сочувствующими,  заинтересованными,   почти
родными людьми. Завадовский разоткровенничался.

     В   его   рассказе   мелькнули   нотки   обиды  на  Клару,
воспоминания о Соне Лихаревой и ее собачках, одна  из  которых,
кстати,  наличествовала  в  виде Чапки; вспомнил кооператор и о
стрижке  пуделей,  после  которой  шерсть  неделю   летает   по
квартире, попадает в суп, в глаза, в нос... Разве это жизнь?

     -- М-да... -- протянул полковник. -- Ваше здоровье!

     Капитан   перевернул   кассету   едва  уловимым  движением
пальцев.

     -- И вы считаете, что этого  достаточно,  чтобы  вот  так,
очертя голову, не посоветовавшись, решать свои проблемы?
-- твердым голосом, мгновенно протрезвев, спросил
вдруг Федор Иванович.

     -- Что? О чем вы говорите? -- вздрогнул Завадовский.

     -- Рассказывайте, Завадовский, как вы подняли в воздух ваш
дом?  С  какой  целью?  Куда  хотели направить? -резко произнес
полковник.

     -- Я... Господь с ва... ку... -- Завадовский  хватал  ртом
воздух, как рыба, выброшенная на песок.

     Видя  замешательство  подследственного,  полковник  сделал
знак рукой. Капитан поднялся, вышел из номера и через несколько
секунд вернулся.

     Он вернулся не один. Вместе с  ним  в  номер  вошла  Клара
Семеновна  Завадовская.  Она  была  громадна  и величественна в
своем  панбархатном  платье  с  затейливой  золотой  брошью,  в
лакированных туфлях.

     -- Завадовский,  --  с нежной угрозой произнесла Клара. --
Зачем ты это  сделал?  Тридцать  лет...  Разве  я  заслужила?..
Сделай все, как было, Валентин! Я требую!

     Валентин Борисович сполз со стула и на заплетающихся ногах
бросился  к  своей  могучей  супруге.  Он  обхватил ее за бока,
прильнул лицом к груди, зарываясь в пышные складки  панбархата,
как страус головою в песок... тело его сотрясалось.

     -- Клара, Клара, -- всхлипывал несчастный кооператор.

     Чапка с радостным лаем бегала вокруг хозяев.

        Глава 10<BR>НИТОЧКА РВЕТСЯ




     Во  время  разговора  матери  с  милиционером Егор сидел в
кухне, не шелохнувшись, и  испуганно  прислушивался  к  словам:
"Прописаны...  а  еще  кто?..  Евгений  Викторович?..  Нет,  не
проживает... Где? Понятия не имею!  Меня  это  не  интересует!"
Последнюю  фразу  мать произнесла в запальчивости, со слезой, и
Егорке сделалось совсем худо. Он  почувствовал,  что  произошло
нечто  более  страшное,  чем старик за окном и новая обстановка
рядом с домом, и вода, и газ...  Он  схватил  ложечку  и  начал
поспешно   есть  сгущенное  молоко  из  открытой  банки.  Будто
подслащивал беду.

     Мать проводила милиционера и пришла в кухню.

     -- Испугался, сынок? Ничего! Все бывает. Ты же  мужчина  у
меня,  -проговорила  Ирина,  гладя сына по голове. -- Ты посиди
здесь, я сейчас.

     -- Куда ты? -- спросил Егорка.

     -- Я на одну минутку.

     Ирина  Михайловна  поспешила  в  Егоркину  комнату.   Окно
старика  Николаи было прикрыто. И слава Богу! Не до него. Ирина
закрыла свое окно,  мельком  взглянув  внутрь  комнаты  старого
генерала,  потом  быстро  привела в порядок постель сына. Вдруг
представила мужа ночью... Будто со стороны увидела картину:  "у
разбитого корыта". Так ему и надо! Пусть подергается. А что ему
сделается?  Вечером  явится,  как-нибудь  узнает.  Будет  опять
виновато вздыхать, маяться...

     Она, как это не раз уже бывало в последние годы, заглушила
раздражением  подкрадывавшуюся  жалость  и  перевела  мысли  на
другое.  Как  быть  с  Егором?  Возить  его  в  садик  на улицу
Кооперации далеко. А здесь как? Но скажут ведь,  помогут...  Не
должны бросить в беде.

     Имелся  и  маленький  плюс  в  этом перемещении: на работу
теперь ездить не надо. Ирина Михайловна  служила  в  канцелярии
военного училища, расположенного неподалеку от Тучкова, то есть
там,  где  стоял  теперь  дом,  если  верить  генералу Николаи.
Высшего образования Ирина в свое время  не  получила,  ушла  из
финансово-экономического, с третьего курса... "Все из-за него!"
-- мелькнуло в мыслях.

     Накинув  плащ  и  платок,  Ирина  выскочила  на лестничную
площадку, где тут же столкнулась с Саррой Моисеевной.

     -- У вас тоже? -- обратилась к ней старуха.

     -- Что?

     -- Нет воды, нет газа, нет света... -- скорбно перечислила
та.

     -- Естественно, -- пожала плечами  Ирина  и  проскользнула
мимо, слыша, как Сарра Моисеевна горестно и недоуменно бормочет
вслед: "У всех одно и то же! Одно и то же!"

     Милиции  на  этажах поубавилось. Остались лишь дежурные на
лестничных плошадках -- вежливые лейтенанты, пытавшиеся по мере
сил погасить беспокойство несчастных кооператоров.

     Жильцы  потерянно  слонялись   по   лестнице,   собирались
группками,  обменивались  мнениями.  Паники  уже  не  было,  ее
сменило уныние.

     Ирине удалось узнать, что инженерные службы  уже  тянут  к
потерянному  дому времянки электрических кабелей, водопровода и
газа. Вопрос с канализацией пока оставался открытым.

     -- Как в блокаду! -- весело приветствовал  Ирину  Светозар
Петрович,  бодро  поднимавшийся  к  себе  на  этаж  с чайником,
наполненным водой.

     -- Где вы воду брали? -- спросила она.

     -- В соседнем доме.

     Ирина вдруг подумала, что давно не  видела  в  своем  доме
такого  единения  людей,  участия и предупредительности. Раньше
едва здоровались в лифте, а сегодня прямо как родные...

     Она спустилась до четвертого этажа, где какой-то маленький
и уверенный  кооператор  разъяснял  собравшимся   вокруг   него
женщинам:

     -- Если  кто  в  отъезде,  встретят  и  дадут новый адрес.
Родственникам  и  знакомым  пока   не   сообщат.   До   особого
распоряжения. И нам нужно молчать.

     -- Как же? -- недоуменно спросила одна из слушательниц. --
У меня  бабка в понедельник должна прийти, дочка больная, а мне
на работу...

     -- Все  будет  сделано,  --  успокоил  ее  маленький.   --
Нуждающимся  вызовут  из  "Невских  зорь",  устроят в садик. Но
посторонние знать не должны, это дело государственное!

     Женщины притихли, понимая, что государственное дело -- это
вам не хухры-мухры.

     -- А скажите, -- начала другая, -- у  меня  сестра  должна
завтра приехать. Я телеграмму получила.

     -- Я же сказал: доступ в дом получают только прописанные и
зарегистрированные  при  обходе. Остальным наш адрес знать ни к
чему. А про сестру нужно заявить. Ее встретят, разъяснят.

     Ирина пошла наверх, по пути соображая: муж  прописан,  но,
по  всей  видимости,  не  зарегистрирован.  Она  же сама его не
зарегистрировала! Значит, ему не сообщат, где они. Ирину обуяло
сомнение, но лишь на секунду: "Пускай! Так ему и  надо!  Егорка
все равно его неделями не видит, а уж я... Перебьемся!"

     Мимо    Ирины    вниз    проследовали   два   милиционера,
сопровождавшие элегантного встревоженного человека лет сорока.

     -- Неужели и  жене  сообщите?  --  вдруг  обратился  он  к
милицейскому лейтенанту, останавливаясь.

     -- Вам,  гражданин  Зеленцов,  не  о  жене надо думать, --
спокойно отвечал лейтенант. -- Вы  важные  бумаги  выкинули  на
улицу. Жена простит, а начальство...

     Мужчина кинул голову на грудь и пошел дальше.

     "Жена  простит...  А  вот  как  не простит!" -- мстительно
подумала Ирина.

     Она вернулась домой, снова приласкала Егорку.

     -- Одевайся, сынок. Пойдем гулять. Я  все  узнала.  Ничего
страшного  нет,  будем  жить  здесь.  Так  надо, -- значительно
сказала она.

     -- А где папа? -- хмуро спросил Егор.

     -- Папа?.. Он уехал. У него  срочная  командировка.  --  А
когда приедет?

     -- Не  скоро...  Да  мы  и  сами  с усами! Разве нам плохо
вдвоем ?

     -- Хорошо... -- неуверенно протянул Егорка.

     Ирина бодрилась. Она будто хотела  оттянуть  окончательное
решение,  зарыться с головой в мелкие хлопоты, благо их сегодня
было предостаточно. Как вдруг с полной ясностью  пришла  мысль:
все уже решено.

     Она  поняла  это  по  тому, как в одно мгновение сцепились
между собою события  и  раздумья  последнего  времени:  поздние
приходы  домой мужа -- ах, какой мерзкий запах исходил от него!
-- винный перегар и компактная пудра; ночное путешествие  дома,
сорвавшее  их  с  Егоркой  с насиженного места, -- это знак! не
иначе, надо что-то решать; регистрация жильцов -- пепел  старых
писем на металлическом подносе с чеканкой...

     Все  это  колебалось, дрожало в ее памяти, точно маленькие
магнитики, которые неуверенно  ищут  друг  друга,  но  внезапно
прилипают один к одному -- получается цепь.

     Вырвавшееся   у   нее  в  разговоре  с  милиционерами  "не
проживает"  с  жалобою  на  мужа  еще   не   было   результатом
обдуманного  решения.  Вылились  раздражение,  обида  и мечта о
свободе. На самом же деле, помыслить не  могла,  чтобы  Евгений
сегодня  же  вечером, на худой конец -- завтра не заявился, как
огурчик. Но теперь Ирина поняла, что  самому,  без  ее  помощи,
мужу  трудно будет найти улетевший дом. Что-то усмехнулось в ее
душе, выглянула откуда-то острая мордочка  злорадства:  накося,
выкуси!

     И вот последняя капля: "Папа уехал. Срочная командировка".
И никаких гвоздей.

     Ирина  перевела  дух. Магнитики сцепились -- не разорвать.
Она  почти  физически  ощутила,  как  обрушивается  с  ее  плеч
страшная  тяжесть...  гора  свалилась,  верно  говорят! Наконец
свободна!  Все  как  нельзя  кстати:  никаких   ссор,   никакой
разводной тягомотины -- улетели от него, и все!

     А  магнитики  продолжали  сцепляться. Ирина знала за собою
такое  свойство:  мысли  и   чувства   долго   бродят   внутри,
примериваются  друг  к  другу,  пока  сразу,  как  сегодня,  не
выстраиваются в мгновенное решение. И  тогда  в  дело  вступает
железная логика.

     "Мы  улетели, -- внятно сказала она себе. -- Мы хотим жить
с Егором одни. Значит, мы не хотим, чтобы он нас  нашел  и  все
началось  сначала.  Следовательно,  надо оборвать нити, которые
еще не оборваны: вернуть ему вещи и выписать Егорку из прежнего
детсада". С глаз долой, из сердца вон!

     -- У нас есть такая поговорка, милорд.

     -- И получается?

     Детский сад на  улице  Кооперации  был  пока  единственным
официальным  местом,  которое  мог бы использовать блудный муж,
если  бы  захотел  встретиться  со  своею  семьею.  Даже   если
переводить  Егорку в другой садик, туда следовало бы явиться за
справками, а Евгений  не  дурак,  может  подкараулить.  Значит,
нужно торопиться!

     Ирина  окинула взглядом комнату, мысленно отмечая ниточки:
семейную фотографию с  годовалым  Егоркой  (Евгений  Викторович
худощав, похож на Жана-Луи Барро); книги по архитектуре старого
Петербурга   (Демилле   поклонялся  архитектурной  классике,  в
особенности Карлу Росси); из-под дивана торчат  шлепанцы  мужа,
на стуле висит его домашняя фуфайка...

     -- Егор,   ступай   приберись   у   себя  в  игрушках!  --
скомандовала мать,
-- отсылая сына в другую комнату.

     Егорка понуро поплелся в детскую.

     Ирина, не  мешкая,  стянула  с  платяного  шкафа  огромный
чемодан,  подаренный  когда-то на свадьбу Екатериной Ивановной,
-- бабушкин чемодан с  латунными  накладками  и  замками  --  и
опрокинула  его  содержимое  на  диван. Там были старые тряпки,
шерсть, лоскуты...

     Действуя проворно, но аккуратно, она принялась  складывать
в  чемодан  вещи  мужа. В кармашек на внутренней стороне крышки
вложила документы. Поколебавшись,  сунула  в  паспорт  двадцать
пять  рублей -- разделила наличный капитал почти поровну, ибо в
шкатулке, где испокон веку  складывались  деньги,  обнаружилось
пятьдесят   два   рубля.  Ничего,  до  получки  доживем!  Ирина
изумилась собственной нечаянной  предусмотрительности,  которая
заключалась  в  том,  что месяц назад она сменила место службы,
соблазнившись  более  высокой  зарплатой  в  военном   училище.
Отдаленная  мысль  о  том,  что в случае развода с Евгением это
может иметь значение, уже тогда возникала у нее, а отношения  в
семье  последнее время были настолько натянуты, что Ирина сочла
возможным даже не сказать мужу о перемене работы.

     Следовательно, он может искать ее лишь на прежнем месте, в
строительно-монтажном управлении, но и там ему не  скажут,  ибо
уволилась  она по собственному желанию, а новое место работы не
сообщила никому. Ирина была по натуре довольна замкнута.

     Что ж, и в этом можно усмотреть перст судьбы...

     Ирина сняла  со  стены  фотографию.  Положить  в  чемодан?
Оставить?..  Если  положить,  то  муж воспримет это как укор, а
может быть, намек на желаемое возвращение. Но оставить...  Нет!
Рвать так рвать!

     Она  быстрым  движением разорвала фотографию надвое, потом
еще...  Обрывки  бросила  на   подносик,   в   пепел.   Оттуда,
присыпанный  черными  хлопьями,  вдруг  страшно  глянул  на нее
Егоркин глаз.

     Ирина склонилась над распахнутым чемоданом, заплакала.

     Вещи ее  мужа,  пахнущие  его  потом  и  чужой  компактной
пудрой, лежали перед нею, как останки.

     -- Мама...

     Ирина  поспешно  утерла  слезы.  На  пороге стоял Егорка с
игрушечным паровозом в руках. Промелькнуло воспоминание: они  с
Евгением  покупают этот паровоз в ДЛТ года полтора назад, перед
днем рождения Егорки... Было хорошее, настоящее! Что говорить!

     Она поспешила к сыну, желая  отвлечь  его  от  разверстого
чемодана с вещами.

     -- Что? Что случилось?

     -- Колесо   отломалось,   --   сообщил  Егорка,  показывая
паровоз.

     -- Папа почи... --  сорвалось  у  нее,  но  она  осеклась,
схватила  паровоз,  приговаривая:  --  Ну,  где  же это колесо?
Сейчас мы его приладим!

     Вдруг откуда-то сбоку прилетел приятный бархатный голос:

     -- Ирина Михайловна? Вы дома?

     Мать с сыном поспешили на зов и увидели генерала  Николаи,
который стоял у своего открытого окна в костюме и при галстуке.
Николаи делал знаки, чтобы Ирина открыла окно.

     Она   распахнула   створки,   легким  движением  поправила
прическу.

     -- Вы уж не обессудьте старика. У вас же, как  я  понимаю,
сегодня разруха... Вот я себе и позволил...

     С этими словами Григорий Степанович поставил на подоконник
полиэтиленовый   пакет,  из  которого  торчала  красная  крышка
термоса.

     -- Здесь кофе, бутерброды. Окажите честь...

     -- Спасибо. Ну, зачем же... -- робко запротестовала Ирина.

     -- Благодарить будете после. Берите.

     -- Но как?

     -- Все предусмотрено, -- улыбнулся генерал.

     В руках у него появилась длинная палка с крюком на  конце,
предназначенная  для  задергивания  штор.  Григорий  Степанович
повесил пакет на крюк и протянул его к окну Ирины.

     Ирина, рассмеявшись, сняла пакет с крюка.

     -- Видите, как просто! Нет, положительно я нахожу в  вашем
прибытии нечто в высшей степени приятное. Для себя, разумеется,
-- сказал генерал.

     Ирина,  не переставая благодарить, вынула из пакета термос
и завернутые в фольгу бутерброды.

     -- Приятного  аппетита,  --  Григорий  Степанович   слегка
поклонился и стал закрывать окно.

     -- А пакет? Термос?..

     -- Пустяки, -- отмахнулся он. -- Мы ведь теперь соседи.

     Ирина  и  Егор  с  аппетитом  позавтракали,  и мать велела
Егорке одеваться, а сама пошла упаковывать чемодан. Она закрыла
его на замки, не забыв  уложить  в  отдельную  сумку  чертежные
принадлежности  и  книги по архитектуре, затем кинула взгляд на
обрывки фотографии. Егоркин глаз по-прежнему  пугал  ее.  Ирина
собрала  клочки, пачкая пальцы в саже, и, недолго думая, сунула
на книжную полку между томами сочинений Тургенева.

     Она кое-как обтерла пальцы платком и сказала  уже  одетому
Егору:

     -- Присядем на дорогу.

     Они  вдвоем  уселись  на чемодан, причем Егорка сделал это
так покорно, будто понимал, насколько серьезно прощание.

     -- Вот и все, -- сказала мать, поднимаясь.

     ...Постовые на этажах провожали взглядами молодую  женщину
в  синтетической куртке и в брюках, которая тащила в одной руке
огромный и с виду тяжелый чемодан, а в другой -- набитую сумку.
За ручку чемодана, пытаясь помочь, держался мальчик лет шести с
серьезным лицом. Инструкций на этот счет,  если  жильцы  станут
покидать   дом,  пока  выработано  не  было.  Все  же  один  из
лейтенантов счел нужным спросить:

     -- Вы, гражданочка, куда направляетесь?

     -- Вещи несу в химчистку, -- не моргнув, ответила Ирина.

     Лейтенант с сомнением взглянул на чемодан.

     -- Вы уж там осторожнее. Согласно предписанию.

     -- Знаю, знаю! -- с готовностью кивнула она.

     Трамвай <sup>1</sup> 40 повез  мать  с  сыном  по  бывшему
Гесслеровскому, ныне Чкаловскому проспекту, пересек Карповку и,
миновав  Каменный остров, резво побежал к новостройкам северной
части города.



        Глава 11<BR>МАЙОР РЫСКАЛЬ




     -- Вот скажите, милорд, такую  вещь...  Представьте  себе,
что  у  вас  в  Лондоне,  в  ваше  время  или  несколько позже,
произошел такой случай.  Многоэтажный  дом,  заселенный  вашими
соотечественниками,   внезапно   снялся   с  насиженного  места
где-нибудь в Ист-Энде и перелетел в центр города.  Допустим,  в
Сити.

     -- Что  ему  делать в Сити? Это деловая часть Лондона, как
вам, должно быть, известно.

     -- И Бог с нею.  Меня  интересует  другое.  Каким  образом
рядовые лондонцы узнали бы об этом происшествии?

     -- Таким  же,  как  обо всех других. В тот же час, как дом
приземлился, на этом месте оказался бы по крайней мере один  из
репортеров  "Таймс"  -репортеры  связаны с полицией. В утренний
выпуск эта  новость,  пожалуй,  попасть  бы  не  успела,  но  в
вечерних  газетах, будьте уверены, она заняла бы первые полосы.
Уж они бы постарались, эти газетчики!

     -- Я так и думал, мистер Стерн. Но  оставим  газетчиков  в
покое
-- в конце концов, такая у них работа. Меня интересует способ
оповещения. Разница национальных обычаев между нами столь
велика, что у нас работают совершенно иные механизмы.

     Вы  не  поверите, но я первый пишу о случившемся, несмотря
на то, что с момента приземления дома на Безымянной прошло  уже
несколько месяцев.

     -- Вы шутите. Неужели никому не интересно?

     -- Еще как, милорд! Но у нас другие традиции. Посему, смею
вас уверить,  ни  один  из  журналистов  ленинградских газет не
посетил  Безымянную  ни  в  субботу,  когда   на   этажах   шла
разъяснительная  работа,  ни  в  воскресенье, когда кооператоры
собрались на общее  собрание  (я  еще  об  этом  расскажу),  ни
позднее...

     -- Как же об этом сообщили жителям города?

     -- А никак не сообщили.

     -- Значит,   никому,   исключая   кооператоров  и  жителей
Безымянной, до сих пор не известно, что многоэтажный дом... Ну,
в общем, все, о чем вы рассказали?

     -- Что вы!  Известно...  Известно  даже  больше,  то  есть
по-другому  и  совсем не так. А все потому, что перелет дома не
относится, по нашим понятиям,  к  разряду  событий,  о  которых
следует знать рядовому читателю газет.

     Вот  если  бы  дом  взлетел действительно в Лондоне, то мы
узнали бы об этом  очень  скоро.  Не  исключено,  что  к  месту
события  были  бы  направлены  специальные корреспонденты, а уж
постоянные  представители   нашей   прессы   в   Великобритании
наверняка передали бы сообщение без промедления.

     -- В чем же дело? Почему такая разница?

     -- Мы  против нездоровой сенсационности, милорд. Новости у
нас делятся на два класса -- нужные читателю и ненужные, однако
критерий отбора неизвестен. То есть он интуитивно понятен нашим
читателям; у них глаза  полезли  бы  на  лоб,  если  бы  газеты
сообщили  о бракосочетании политического деятеля, новой системе
вооружения нашей армии, не выпущенном в прокат фильме и  многом
другом.  В  то  же время никого не удивляет, что мы полностью в
курсе событий каждой посевной или уборочной кампании, знаем все
о заводах и фабриках, планах и перспективах.

     Каждое событие рождается на свет с невидимой пометкой:  об
этом  знать  нужно,  об  этом -- нет. Вот и перелет нашего дома
сразу же попал в разряд фактов, недостойных упоминания.

     Причин несколько. Возможно,  сработала  самая  примитивная
логика.  Если  узнают, что дома способны летать, то завтра же в
воздух   поднимется   пол-Ленинграда,   что    может    создать
определенные неудобства.

     Может  быть,  отпугивала  необъяснимость  явления.  Сродни
тому, как нечасто и противоречиво пишут у нас  о  тех  же  НЛО,
биополях  и прочем. Полагается, описав явление, тут же сообщить
о его причине. Газета не может себе позволить недоуменно чесать
в затылке: почему? отчего? ничего не понимаем!

     Конечно же, опасались паники и распространения слухов.  Но
тем  не менее слухи все же распространились, причем абсурдность
их намного превышала уровень, который  мог  бы  возникнуть  при
официальном сообщении.

     Дело в том, что природа не терпит пустоты, милорд.

     -- Я знаю.

     -- И  те  факты,  которые  ускользают от наших газетчиков,
упорно муссируются в виде слухов. Им верят больше, чем газетам.

     Слухи  о  феномене  вознесения  дома,   странным   образом
смешанные со слухами о запуске на орбиту пивного ларька, начали
циркулировать  по  городу  немедля,  то  есть  утром в субботу,
нарастали в  течение  трех  дней,  затем  стабилизировались  на
какой-то  отметке  и  просуществовали  так  с месяц, после чего
медленно, но верно пошли на убыль.

     Первым источником слухов  стал  Евгений  Викторович  через
Бориса  Каретникова.  Дальше  считать  уже  затруднительно, ибо
тоненькие струйки слухов в виде прямых свидетельств (чаще всего
-- ложных),   анекдотов,   предположений,   намеков   и    даже
красноречивых  умолчаний  потекли в массы и от немногочисленных
очевидцев, вроде Матрены и пьяницы на Каменном, и от старожилов
Безымянной, и от кооператоров, и  --  увы!  --  от  сотрудников
милиции,  проводивших  утреннюю операцию, несмотря на то, что и
те, и другие, и третьи были предупреждены о неразглашении.

     Вечером в субботу подключились "голоса",  которые  подлили
масла в огонь...

     -- Какие голоса?

     -- Институт  слухов  у  нас  во  многом поддерживается так
называемыми  "голосами",  то  есть  западными   радиостанциями,
ведущими   передачи  на  русском  языке.  Несмотря  на  большую
удаленность от места события, они сообщают о случившемся  очень
быстро, но временами крайне неточно.

     "Голоса"   передали  в  эфир,  что,  по  имеющимся  у  них
сведениям  из  неофициальных  источников,  минувшей   ночью   в
Ленинграде  по требованию Министерства обороны была произведена
срочная эвакуация одного из жилых  домов,  сам  дом  снесен,  а
место  расчищено  той  же  ночью двумя полками войск внутренней
службы.

     В результате уже в  воскресенье  по  городу  ходили  слухи
следующего содержания:

     1.  Какой-то  дом,  в котором был пивной склад, взлетел на
воздух из-за взорвавшихся бочек  и  отброшен  далеко,  в  район
Парголова. Там и лежит.

     2.  Над  Ленинградом  зарегистрирован  НЛО, битком набитый
пришельцами. Пришельцы похожи на людей.

     3. Вчера  ночью  состоялось  большое  милицейское  учение.
Отрабатывали  захват  самолета  с  террористами  и заложниками.
Вместо  самолета  захватили  один  дом,  где  все  жильцы  были
заложниками.

     4.  На  Петроградской  стороне  случилось  знамение: ночью
сделалось  сияние,  и  ангелы  с  серыми  крыльями  летали   по
Безымянной.

     5.  Строительная техника достигла невиданного развития. За
одну ночь построили девятиэтажный дом где-то в Купчине...  Нет,
не  в  Купчине, а на Гражданке!.. Или на Пороховых... Короче, в
центре.

     6. Популярная певица Алла Пугачева вышла замуж.

     7. Мощный смерч, пришедший с Атлантики,  поднял  в  воздух
универсальный  магазин в Выборге, протащил его до Ленинграда, а
там обрушил дождем промышленных и продовольственных товаров  на
Каменный остров.

     8. Обнаруженный на Гражданке плывун -- на самом деле вовсе
не плывун, а месторождение никелевых руд, необходимых оборонной
промышленности.

     9. С 1 июля повысят цены на шерсть, меха, серебро и водку.

     10. Девятиэтажный дом со всеми жильцами ночью перелетел на
Васильевский остров, где плавно опустился на 7-й линии.

     И так далее, и тому подобное.

     Как   видим,   если  отбросить  явно  провокационный  слух
<sup>1</sup> 9, а также совершенно дурацкий  слух  <sup>1</sup>
6,  то  остальные  в  той или иной степени имеют касательство к
совершившемуся -- но какое далекое!

     Даже слух <sup>1</sup> 10, наиболее близкий к  истине,  за
исключением  адреса  прибытия, выглядел тем не менее совершенно
неправдоподобно. Смерч, строительство, плывун,  взрыв  пива  --
чего  только  не  нагородили!  Старались объяснить. А объяснять
нечего -- нужно извлекать выводы.

     Итак,  вот  еще  один  пример  системы  --  на  этот   раз
информационной. Для города она была внутренней, для нас с вами,
милорд,  внешней,  а  для  майора  Игоря  Сергеевича Рыскаля --
умозрительной.

     Майору милиции Рыскалю выпал  жизненный  шанс.  Шанс  этот
буквально   свалился   с  небес  в  виде  девятиэтажного  дома,
приземлившегося в неподобающем месте. Майор, как и многие в  ту
ночь, был разбужен телефонным звонком с приказом срочно прибыть
в Управление. Одеваясь по-военному быстро и четко, Рыскаль одну
за  другой  рассматривал  и отметал версии. За последние десять
лет службы это был первый ночной вызов.

     Майор  Рыскаль  не  занимался  поимкой   уголовников,   не
расследовал    сложные   дела   о   хищениях   социалистической
собственности и тем более не  отлавливал  на  улицах  пьяниц  с
последующей доставкой их в вытрезвитель. Специальностью Рыскаля
была  организация  общественного  порядка  в  случаях массового
скопления людей. Он был непревзойденным дирижером толп во время
демонстраций, футбольных и хоккейных матчей, массовых  гуляний,
выступлений   популярных   артистов   и   коллективов,  похорон
выдающихся  людей.  Никто  лучше  Игоря  Сергеевича   не   умел
расставить  цепи  по пути следования толп, рассечь лавину людей
на мелкие ручейки и струйки, чтобы не возникло давки и  паники.
В  условиях  огромного  города это была неоценимая способность:
учесть тупики и закоулки, проходные дворы, проломы  в  заборах,
по  которым  неорганизованная  масса так и норовит прорваться к
месту  происшествия;  перекрыть  подъезды,  отвести  в  сторону
городской  транспорт с таким расчетом, чтобы пешеходы, трамваи,
автомобили двигались с точностью  часового  механизма...  Игорь
Сергеевич был в этих делах большим мастером.

     Когда-то  в  его  распоряжении  имелись  эскадроны  конных
милиционеров; Рыскаль чувствовал себя  полководцем,  расставляя
конников  на самых ответственных участках -- при входе в метро,
у турникетов стадиона. Вот уже тридцать лет ему  верно  служила
старая  карта  города,  висевшая  в  его  кабинете  и буквально
изрытая следами булавочных уколов флажков и фишек, коими  майор
отмечал устанавливаемые заграждения и цепи.

     И  хотя  начальство  ценило  Игоря  Сергеевича, непременно
назначая его пастырем манифестаций  и  митингов,  в  звании  он
продвигался  медленно.  Негласно  считалось, что работа Рыскаля
хотя и необходима, но все  же  не  так  опасна  и  трудна,  как
деятельность  угрозыска и даже ГАИ. Отчасти такое мнение создал
сам Игорь Сергеевич, благодаря безукоризненной точности и почти
полному отсутствию ЧП во время массовых мероприятий.  Парадокс:
мастер своего дела оказывался в тени именно из-за мастерства, с
которым   проделывал   свою  работу.  Обремененный  взысканиями
коллега мог иной раз обойти майора на служебной лестнице по той
лишь причине, что вдруг ни с того, ни с  сего  удачно  проводил
какое-нибудь  дело.  На  фоне провалов прошлого оно естественно
выглядело бриллиантом старания и умения, а  значит,  взывало  к
поощрению.  Ничего  подобного  у  Рыскаля  не  наблюдалось. Все
порученные ему дела он проводил на  одинаково  высоком  уровне,
отчего   к   этому   просто-напросто  привыкли,  считая  майора
добросовестным служакой, который звезд с неба не хватает.

     Он и не хватал, скромный был человек,  а  ему  не  давали.
Видимо,  по  забывчивости.  Посему в душе Рыскаля накапливалась
усталая обида на несправедливость. Его сверстники и однокашники
(а майор мог уже идти на пенсию  по  возрасту  и  выслуге  лет)
дослужились   до   генеральских   чинов,   возглавляли  крупные
Управления в ряде городов, отличавшихся  довольно-таки  низким,
на взгляд Рыскаля, уровнем общественного порядка. И все потому,
что  раз  в  пять  лет  раскрывали какое-нибудь громкое дело со
стрельбой, трупами, автомобильными  погонями...  брр!  Доведись
такое  Игорю  Сергеевичу, он наверняка управился бы тихо-мирно,
без помпы.

     Последние годы майор обходился  скромными  средствами:  не
было  уже  видно конных милиционеров, огромные крытые грузовики
лишь в редких случаях  использовались  для  заграждения.  Игорь
Сергеевич  настолько  хорошо  изучил маршруты людских потоков и
психологию толпы, что ему не составляло никакого труда  пресечь
беспорядок  в  зародыше.  Потому  его  дело стало выглядеть еще
более мелким,  чуть  ли  не  элементарным.  Но  за  ним  стояло
истинное мастерство.

     И  все же душа тосковала по большому делу. Последнее время
толпа потеряла значительную часть своей опасности. То  ли  люди
стали  дисциплинированнее,  то ли безукоризненно работали схемы
Рыскаля, предназначенные отдельно для демонстраций,  спортивных
соревнований  и  салютов,  то  ли  сами  сборища утратили былую
массовость. В мифической глубине времен терялись ужасы Ходынки,
похорон Сталина или безобразий на стадионе, что  на  Петровском
острове, во время одного давнего футбольного матча.

     Давно уже ничего похожего не случалось.

     Потому-то,  бреясь  в  пятом  часу  утра  у  себя в ванной
комнате, Рыскаль терялся в догадках. Трудно предположить, чтобы
в столь ранний час произошло большое скопление людей... Облава?
Прочесывание? Маловероятно!

     -- Неужто война? -- в ужасе спросила заглянувшая в  ванную
жена Клава. Она тоже поднялась по тревоге.

     -- Типун  тебе  на  язык,  --  укоризненно произнес майор,
продолжая бриться. Он аккуратно доскоблил  щеку  и,  видя,  что
жена   не   уходит,  объяснил:  --  На  войну  по  телефону  не
приглашают.

     -- А как? -- вытаращила глаза Клава.

     -- Много будешь знать... -- усмехнулся Рыскаль.

     Игорь Сергеевич брызнул на лицо специальной  пенки  "после
бритья",  втер  ее  в  щеки, требовательно вгляделся в зеркало.
Оттуда смотрело моложавое лицо без  морщин,  не  изборожденное,
как   у   многих,   следами   неумеренности.   Твердый  волевой
подбородок,  аккуратная  стрижка.  Майор   тщательно   причесал
"воронье крыло" -- прядь жестких черных волос, спадаюшую на лоб
наподобие  крыла,  --  благодаря  ему, а также небольшой ладной
фигуре, Рыскаль имел в Управлении кличку  Воронок.  Это  давало
повод  для  каламбуров,  вполне безобидных, когда майор выезжал
куда-нибудь на машине ПМГ: "Воронок на ,,воронке"!"

     -- Погодите, но вы говорили -- "помогайка"?

     -- Синонимов и тут у нас хватает, милорд.

     Через час майор уже присутствовал на совещании, где  узнал
о  ночном происшествии, а также о том, что ему поручается новая
ответственная работа. Рыскаля назначили начальником  группы,  в
обязанности  которой входили организационные вопросы, связанные
с перелетом дома: снабжение водой, электроэнергией, газом, учет
проживаюших  и  их  регистрация,  другие  бытовые  проблемы,  а
главное  -- пресечение слухов, сокрытие нежелательных фактов от
злых языков и досужих умов, которые,  конечно  же,  постараются
сделать из мухи слона.

     Единственный  вопрос,  который  не  входил  в  компетенцию
Рыскаля, был, так сказать,  научный.  Причинами  перелета  дома
занимался  полковник  Коломийцев  Федор Иванович, именно к нему
стекалась та весьма скудная информация очевидцев, о  которой  я
уже   рассказывал.  "Опять  ставят  науку  над  практикой!"  --
подумалось майору. Очевидно, он имел в виду разницу в  званиях,
поскольку  других признаков предпочтения науки не сушествовало:
группа Рыскаля была даже многочисленнее и  имела  те  же  права
влияния на городские службы, что группа Коломийцева.

     По существу, майор был назначен комендантом нашего дома, и
это навело  его  на  мысль,  что  назначение,  весьма вероятно,
относится к  разряду  предпенсионных.  Однако  размышлять  было
некогда.  Требовались  срочные  меры. Игорь Сергеевич заперся у
себя в кабинете для выработки стратегического  плана,  и  через
полчаса  к  дому  на  Безымянной уже спешили группы милицейских
работников, имевшие четкие инструкции,  то  есть  тот  план,  с
которым мы уже знакомы.

     Вскоре  на  улицу  Кооперации прибыли строители с секциями
забора, вызванные майором,  и  через  два  часа  фундамент  был
огорожен.   Рыскаль  в  это  время  связывался  по  телефону  с
городскими  коммунальными  службами  --   уговаривал,   грозил,
настаивал, уточнял сроки и возможности.

     Старая   карта  ожила.  Рыскаль  черной  фишкой  обозначил
фундамент на улице Кооперации и обнес  его  частоколом  зеленых
флажков.  Красными  маленькими  фишечками Игорь Сергеевич нанес
постовых:  две  на  улице  Кооперации,  около  десятка  --   на
Безымянной.  Трассу  полета  дома  он  обозначил  черной нитью,
протянув ее между фишками фундамента и самого  дома  (последняя
фишка была желтого цвета). Тут же возникли на плане и ближайшие
к   Безымянной   сети   инженерных   коммуникаций,  от  которых
требовалось в срочном порядке сделать отводы. Рядышком с желтой
и черной фишками появились  другие  --  зеленые,  -обозначавшие
соседние  дома  на  обеих улицах: детсад и три точечных дома на
месте отлета и жилые дома на месте  прибытия.  Это  были  места
скопления    людей,   могущих   заинтересоваться   случившимся.
Надлежало  дать  им  нужную   информацию   и   предупредить   о
неразглашении.

     Истосковавшись   по   творческому  делу,  Игорь  Сергеевич
отдался ему, как отдаются любви, --  с  упоением.  В  душе  его
играл  духовой  оркестр  войск  внутренней  службы (пластинка с
записями маршей и вальсов  в  исполнении  этого  оркестра  была
любимой  пластинкой  майора). Рыскаль мурлыкал марш лейбгвардии
Преображенского полка, а сам разноцветными  нитями  прокладывал
электрические  кабели  и  канализационные  трубы вблизи Тучкова
моста,  перенося  их  на  карту   с   планов,   присланных   из
соответствующих Управлений горисполкома.

     Стратегический  кабинетный  период  длился  недолго, после
чего  майор  самолично  выехал  на   "воронке"   ("Воронок   на
,,воронке"")    к    месту   исчезновения   дома   и   проверил
непроницаемость   воздвигнутого    забора.    Вошедши    внутрь
ограждения,  он  осмотрел  заваренные трубы канализации, газа и
водопровода, оценил состояние затопленного  подвала  и,  вполне
удовлетворенный,  самолично  навесил  амбарный замок на дверь в
заборе. Ключ спрятал в карман.

     По крайней мере, в одном месте порядок был наведен.  Майор
оставил  улицу  Кооперации  и  поспешил к Безымянной, ибо место
приземления не сулило ему легкости в наведении порядка.

     Когда он обходил по ущельям наш  девятиэтажный  дом,  марш
внутри  сам  собою оборвался. Темные щели с узенькими полосками
неба наверху никак не соответствовали бравурности музыки.  Шаги
майора  и сопровождающих гулко отдавались в ушельях, отраженные
кирпичными высокими стенами. Рыскаль  не  мог  и  предположить,
насколько   сильным   может   быть   ощущение   беспорядка   от
приставленных почти вплотную домов. "Позвонить в  архитектурное
управление,   --   подумал  он.  --  Необходима  перепланировка
участка".

     Однако  легко  сказать!   Подъезды   кооперативного   дома
выходили  прямиком  в  щель  --  их  не замажешь. Тут требуется
капитальный ремонт... А вдруг дом опять взлетит?  С  этим  тоже
нужно считаться.

     Затем   Игорь   Сергеевич  посетил  все  четыре  подъезда,
наблюдая, как идет регистрация. Как раз в  этот  момент  группа
Коломийцева  задерживала  Клару  Семеновну Завадовскую, которая
успела посеять смуту на нескольких этажах громкими возгласами и
плачем о пропавшем муже. Не добившись  эффекта,  она  бросилась
домой,  нарядилась  в  лучшее платье, взбила прическу, навесила
брошь и кинулась искать правды к начальству.

     -- Какому?

     -- Вероятно, в горисполком или еще куда. Четкого  плана  у
бывшей  артистки  цирка  не  было,  она  просто  знала: нужно к
начальству. В таком праздничном виде ее и взяли люди полковника
Коломийцева, направившие Клару Семеновну в машину.

     -- Ай да Федор  Иванович...  Профессор...  --  пробормотал
Рыскаль, стараясь подавить в себе неприязнь к науке.

     Самого  Рыскаля  причины перелета дома, а также физические
силы, приводившие его в движение, интересовали не  больше,  чем
причины   Первомайских   демонстраций  и  способы  производства
фейерверков.  И  там,   и   тут   его   занимали   последствия:
общественные   беспорядки,   могущие  возникнуть  при  массовом
неорганизованном  скоплении   людей.   Вот   и   здесь,   лично
ознакомившись   с   положением  дел,  он  понял,  каких  усилий
потребует от него новая  работа.  Поняв  это,  Игорь  Сергеевич
принял  ответственное  решение. А именно: он решил переселиться
на жительство в потерянный дом.

     Перспектива  переселиться   в   неухоженную   захламленную
квартиру  в первом этаже второго подъезда, служившую помещением
Правления  и  бухгалтерии  кооператива,  отнюдь  не  привлекала
майора.  Его  семья  из  четырех  человек  --  жена Клава и две
дочери, Наташа и  Марина,  --  имела  прекрасную  трехкомнатную
квартиру   близ  Таврического  сада.  Но  лишь  только  Рыскаль
представил  себе,  что  будет   для   кооператоров   приходящим
начальником,  пастырем  на расстоянии, отрабатывающим от звонка
до звонка... Нет! Это не  дело!  Майор  был  образцом  долга  и
принципиальности. А так как поручение, выпавшее на его долю, по
всему  видать,  было  долговременным,  то  Рыскаль решил быть с
народом. Клава, конечно, не обрадуется: первый этаж, темнота  в
окнах...  Ремонт  придется делать, посетители попрут без всяких
приемных часов,  но...  майор  решил  твердо.  Иначе  получится
чепуха.  Все  равно,  что  король станет жить за границей, лишь
изредка наведываясь к своим подданным.

     Рыскаль вернулся в Управление, прихватив с собою в  машине
председателя   Правления   кооператива   инженера   Вероятнова,
бухгалтера и двух женщин, работавших дворниками.

     Василий  Тихонович  Вероятнов,  огромный  сорокадвухлетний
мужчина  с  румяным  лицом  и детскими голубыми глазами, внешне
понравился Рыскалю. Однако дела в Правлении велись кое-как,  да
Вероятнов  и  не  скрывал  своей нелюбви к "бюрократии", как он
выразился. Он с видимым облегчением уступил власть майору.

     -- Я имею в виду фактическую власть, милорд. Уже в субботу
в кооперативе начало образовываться  маленькое  государство  со
сложной  структурой  управления.  По виду это была республика с
выборными  органами  власти,  по  сути  же  --   монархия   или
диктатура, -- как вам больше нравится. Рыскаль стал единоличным
правителем,  в  его  руках  сосредоточилась вся власть. У вас в
Англии, кажется,  есть  поговорка:  "Король  царствует,  но  не
управляет".  Положение дел у нас складывалось как раз наоборот:
"Король управляет, но предпочитает не царствовать".  Рыскаль  с
самого   начала  решительно  избегал  почестей  и  демонстрации
внешних атрибутов власти.

     Первым  его  решением  было:  назначить   общее   собрание
кооператива, для чего Вероятнову поручалось снять актовый зал в
ближайшей  школе.  Рыскаль  снабдил его специальным мандатом, и
инженер  покинул  Управление,  радуясь,  что  не  ему  придется
расхлебывать всю эту кашу.

     Проверка  финансов была отложена до более удобного случая,
майор  лишь  затребовал  необходимые  документы  у  бухгалтера;
дворникам Рыскаль указал на немытые окна и лестницы, неубранные
баки с пищевыми отходами. Реакция двух подозрительно одинаковых
женщин  неопределенного  возраста,  служивших  у нас дворниками
(одутловатые лица, красные глаза, мешки под  ними),  была  тоже
одинакова.   Обе   тут   же  написали  заявление  об  уходе  по
собственному желанию, на что майор совершенно резонно предложил
им освободить служебную квартиру в третьем подъезде. Это их  не
остановило.  Дворничихи  удалились, поставив майора перед новой
проблемой.

     Между тем в кабинет к нему стали стекаться опросные листы.
Группа помощников сверяла их с домовой книгой,  обрабатывала  и
передавала  майору  готовые списки зарегистрированных жильцов с
указанием места работы.

     Надо сказать, что к тому времени в Управлении  сама  собой
возникла  рабочая терминология. Всех, кто летел вместе с домом,
назвали "летунами". Жителей соседних домов на улице  Кооперации
и  Безымянной окрестили "соседями". Отсутствующих жильцов дома,
среди которых был и Евгений Викторович, именовали "бегунами".

     -- Почему "бегунами"?

     -- А потому что они были "в бегах".

     Летуны делились на прописанных и непрописанных, соседи  --
на  провожающих  и  встречающих, бегуны на зарегистрированных и
незарегистрированных.

     Если   говорить   обо   мне,   то   я   оказался   бегуном
зарегистрированным,   благодаря   сержанту  Сергееву,  ибо  был
прописан,  реально   проживал   (сержант   это   отметил),   но
отсутствовал  по  неизвестной  причине.  Хотя,  в сущности, мне
полагалось быть прописанным летуном.

     Демилле попал в незарегистрированные бегуны, поскольку был
прописан, но, по словам жены, реально не проживал.  Таких,  как
он,  в  доме  насчитывалось  около  двадцати  человек. Но те-то
истинно не проживали, а Демилле...

     В разгар деятельности по  составлению  списков  в  кабинет
майора  зашел  капитан  из  группы Коломийцева и бухнул на стол
набитый чем-то портфель.

     -- Что это? -- спросил Рыскаль недовольно.

     -- Непрописанный летун, товарищ майор, -- доложил капитан,
выкладывая перед Рыскалем листки протокола.



        Глава 12<BR>НЕПРОПИСАННЫЙ ЛЕТУН




     К категории непрописанных  летунов  относились,  вопервых,
гости квартиры <sup>1</sup> 116 -- той самой, с балкона которой
ночью  выкидывали  бутылки;  во-вторых, три молодые супружеские
пары, снимавшие однокомнатные квартиры без прописки; в-третьих,
несколько постоянно живущих в доме членов  семей  кооператоров,
по  тем  или  иным  причинам  прописанных  в  других  местах. И
наконец, в-четвертых, гражданин Зеленцов.

     Гостей  из  дома  вежливо   удалили,   взяв   подписку   о
неразглашении,   остальных   причислили  к  списку  прописанных
летунов. А вот гражданина  Зеленцова  задержали,  поскольку  он
имел  неосторожность выбросить из окна портфель с документами и
бумагами для  служебного  пользования.  Это  навело  полковника
Коломийцева на мысль, что Зеленцов может быть причастен к угону
дома,  но,  допросив  его,  Федор  Иванович убедился в ошибке и
сплавил Зеленцова майору.

     И вот теперь  портфель  лежал  на  столе,  а  бледный,  но
надменный  Зеленцов  сидел на диванчике в коридоре перед дверью
кабинета Рыскаля. Рядом находился старшина милиции.

     Рыскаль ознакомился с протоколом.

     История Валерия Павловича Зеленцова была довольно обычной.

     Валерий Павлович являл собою пример человека  с  блестящей
служебной   карьерой.   В   свои   тридцать  семь  лет  он  был
заместителем   директора    крупнейшего    в    нашем    городе
научно-производственного  объединения  со  штатом  работающих в
несколько  десятков  тысяч  человек.  НПО  занималось  выпуском
металлоконструкций,   каких  --  это  не  важно,  мы  не  будем
вдаваться в секреты обороны страны.

     Примечательно, что Зеленцов к металлоконструкциям, а также
к обороне страны никакого отношения не имел. В  свое  время  он
окончил финансово-экономический факультет -- далеко без блеска.
Получить  диплом ему помогла общественная деятельность, которой
Зеленцов начал заниматься еще в школе, а в институте продолжил,
да  с  таким  размахом,  что  временами  забывал,   на   каком,
собственно,  курсе  он  учится. Если бы не вежливые напоминания
деканата о том, что пора явиться  на  экзамен  с  зачеткой,  то
Зеленцов так и не вырвался бы из своей кипучей деятельности.

     На экзамен, милорд, требовалось только явиться, не более.

     Каких   только  общественных  постов  не  занимал  молодой
Зеленцов! От необременительных, хотя и ответственных должностей
председателя  факультетского  ДОСААФ  или  Красного  Креста  до
секретаря   комсомольской   организации   курса,   а   затем  и
факультета,  члена   партийного   бюро   и   профорга.   Мелкие
обязанности,   вроде   председателя  общества  охраны  природы,
делегата   на   многочисленные    конференции,    общественного
инструктора   райкома,  комиссара  студенческого  строительного
отряда и так далее, и тому подобное -- облепляли Зеленцова, как
мухи липучку. Едва он успевал  выступить  с  отчетом  на  слете
ленинских  стипендиатов  (сами стипендиаты в это время прилежно
учились и были, в общем, благодарны Зеленцову  за  то,  что  он
прикрывает  их  своею  грудью), только-только возлагал какой-то
венок на чью-то могилу, чудом  успевал  слетать  в  Лондон  для
руководства  группой  учащихся, как перед ним уже маячили новые
президиумы, съезды и  фестивали.  Зеленцов  пыхтел,  героически
отшучивался на соболезнования, всем говорил значительно: надо!

     И действительно было надо.

     Такие люди, как Валерий Павлович, чрезвычайно полезны. Они
позволяют огромному количеству специалистов спокойно работать и
не думать о так называемой общественной работе. Они знают: есть
Зеленцов,  он  функционирует.  Если  бы  общественные  нагрузки
Зеленцова распределить равномерно, я боюсь, институт лишился бы
десятка дипломированных специалистов.

     При  всем  том  Валерий  Павлович   отличался   тем,   что
решительно ничего не делал ни на одном из занимаемых постов.

     -- Перестаньте меня дурачить! То -- заменял десяток людей,
то -- ничего не делал! Я не понимаю!

     -- И никогда не поймете, милорд.

     Между   тем   рабочий   стиль  Зеленцова  был  единственно
возможным.  Если  бы  Валерий  Павлович  хотя  бы  в  одной  из
общественных  сфер предпринял какие-либо реальные акции, то это
неминуемо повлекло бы за собою и  реальные  трудности,  а  там,
глядишъ,  и  провал,  ибо образование у него было небольшое, ум
-невеликий, а работоспособность -- средняя. Поэтому  с  блеском
занимать  все  общественные  посты  можно  было  лишь при одном
условии -ничего не делая.

     -- Но чем же он  все-таки  занимался?..  Эти  фестивали...
президиумы...

     -- Тем,  чем и занимаются на фестивалях и в президиумах. У
Валерия Павловича был лишь один  талант,  развитый,  правда,  в
высшей степени. Он умел представительствовать.

     Этот талант включал в себя несколько компонентов.

     Во-первых,   внешность  Зеленцова  была  такова,  что  при
взгляде на его  статную  фигуру  и  открытое  лицо  сами  собой
вылезали   из  памяти  слова:  "Передовой  представитель  нашей
славной советской молодежи". Валерий Павлович не был ни красив,
ни дурен, ни мал, ни  велик,  ни  худ,  ни  толст.  Не  был  он
блондином,  равно  как  и брюнетом. Он не был смугл или бледен,
вял или резок, шумен или тих. В нем всего было в меру.

     Иногда он позировал для плакатов  на  самые  разнообразные
темы.  В его квартире, на кухне, шутки ради висели некоторые из
них: "Храните деньги в  сберегательной  кассе!"  (Зеленцов  был
изображен  со  сберкнижкой, протянутой к зрителю); "Наш ударный
труд  Нечерноземью!"   (Зеленцов   в   строительной   каске   с
мастерком);  "Лет  до  ста расти нам без старости!" (Зеленцов в
футболке, а  рядом  --  могучая  девушка  зеленцовского  типа);
"Скажем  войне  --  нет!"  (Зеленцов бьет молотом по маленькому
тщедушному поджигателю войны на кривых ножках, который держит в
обеих руках по бомбе) -- и еще несколько подобных.

     Таким  образом,  внешность  Зеленцова  была  самим   Богом
создана для плакатов и трибун.

     Но еще лучше, во-вторых, был у него голос, и вообще умение
говорить.   Валерий   Павлович  мог  придать  самой  заурядной,
штампованной  фразе  бездну  искренности,   взволнованности   и
оптимизма.  Когда  он выходил на трибуну, открывал рот и, точно
солирующая флейта в оркестре, исторгал из  себя  первую  фразу:
"Мы, как и весь наш народ..." -- ей-Богу, хотелось плакать!

     Зеленцов   мог  выступать  в  любую  минуту,  перед  любой
аудиторией, на любую тему. Фразы выкатывались из него,  круглые
и   блестящие,   как   шарикоподшипники.   Их   не  нужно  было
редактировать, тем более литовать. Они были залитованы  еще  до
своего рождения.

     -- Простите, я снова не понимаю.

     -- Извините,  милорд,  я  не  хочу распространяться на эту
тему, ибо данный текст тоже предстоит литовать,  и,  хотя  наши
фразы  не  менее  круглы  и  блестящи,  я боюсь, что они чем-то
отличаются от зеленцовских.

     И наконец, в-третьих, Зеленцов был мастером документа. Он,
к примеру, мог таким образом сочинить отчет о  проваленном  или
попросту  неосуществленном  мероприятии, что и проводить его не
было никакой надобности. Все равно  субботники  и  воскресники,
рейды  и кампании, почины и соревнования никогда не достигли бы
в реальности того совершенства, какое мог придать  им  Зеленцов
на бумаге. И пытаться не стоило! Это только испортило бы дело.

     Зеленцов  это понимал, потому из любви к чистому искусству
сочинял сводки и доклады,  намеренно  не  обращая  внимания  на
реальные  цифры  и  показатели.  Искусство  и  жизнь  -- разные
категории, это давно доказано философами, не так ли?

     Таким образом,  Валерий  Павлович  был  в  некотором  роде
совершенством.  Легкий,  как  мыльный  пузырь,  он стремительно
взлетал вверх и  в  настоящий  момент  находился  на  ступеньке
замдиректора  НПО  с  явным  намерением  перейти  еще  выше,  в
министерство.

     Не стоит и говорить,  что  дома  у  Зеленцова  был  полный
порядок. Перечисляю: жена, дочь, мебель, машина, музыка, книги.
Одевался   модно,   но   без  пижонства.  Пил  умеренно.  Делал
физзарядку  и  уже  подумывал  о  том,  не  пора  ли   заняться
оздоровительным бегом. Однако пока не занимался.

     И   все   же   природе   редко   удается   изваять  полное
совершенство. Имелся изъян и у Зеленцова.  Прискорбно  говорить
об  этом,  милорд,  но  из  песни  слова  не  выкинешь. Валерий
Павлович Зеленцов был бабник.

     Как принято говорить, он не пропускал ни одной. Был из той
распространенной породы бабников, которые любят и умеют пускать
пыль в глаза. Зеленцов делал это без  фанфаронства,  он  всегда
выглядел  деловым,  никогда  не  опускался до влюбленности, тем
более -- до любви. Он как бы отрывал себя  на  часок-другой  от
государственных  дел для свидания, ничего не обещая партнерше и
не обнадеживая. Как ни  странно,  это  действовало  неотразимо.
Правда,  контингент  подруг,  если  можно так выразиться, был у
Валерия Павловича вполне определенным. В молодости  преобладали
официантки шашлычных, продавщицы, кассирши, секретарши. По мере
продвижения Зеленцова вверх по служебной лестнице круг любовниц
тоже   менялся.   Теперь   в   нем  присутствовали  товароведы,
начальницы отделов, врачи, многочисленные служащие общественных
организаций. Попадались и дамы искусства: художницы,  режиссеры
телевидения,  актрисы,  но  редко.  Они  были  как бы пикантной
приправой  к  деловым,  прекрасно  соблюдавшим   условия   игры
партнершам.

     Валерий  Павлович  не  упускал  случая похвалиться связями
среди сильных мира сего, при