или  иной
проблеме.  Внутренний  цензор,  о  котором так любят рассуждать
господа   литераторы,   на   самом   деле   не   является    их
собственностью.  Он  сидит в каждом из нас. Мы отлично знаем --
что следует говорить на трибуне, а что можно сказать в семейном
кругу.  Мы  возмущаемся  писанными  под  копирку  выступлениями
трудящихся  по  телевидению, но позови нас туда завтра, вложи в
руки текст и поставь перед камерой, -и мы с искренним  чувством
прочитаем  его  в  микрофон,  потому  что  станем  в тот момент
частицей системы.

     -- Я что-то никак не пойму, куда вы гнете...

     -- А никуда!  Я  пытаюсь  разобраться  в  сложном  чувстве
внутренней  государственности. Упаси меня Боже от фиг в кармане
или еще  где!  К  сожалению,  игривый  тон  все  губит.  Я  уже
объяснял,  что  не  умею  казаться  серьезным. Я всегда шучу...
дошучиваюсь...  перешучиваю...  Но  никогда   не   отшучиваюсь,
милорд!   Попробуйте  отшутиться  от  столь  важной  вещи,  как
отношение к системе!

     Есть такое изречение:  "Каждый  народ  заслуживает  своего
правительства".   Кажется,  выдумали  французы.  ("Да,  уж  они
выдумщики..." -- "Что вы сказали?" -- "Ничего, это я  так...".)
Я    бы    сказал,   что   каждый   народ   заслуживает   своей
государственности.  По-моему,  это  глубже,  как  вы  считаете?
Государственность  является  как бы одной из черт национального
характера,   а   следовательно,   не   государственный    строй
накладывает отпечаток на нервную систему граждан, а наоборот --
нервная  система народа определяет существующий государственный
строй.

     -- Гм... У вас есть философы-профессионалы?

     -- Навалом, милорд.

     -- Предвкушаю их удовольствие. Для них ваши рассуждения
-- лакомое блюдо. Я уже слышу хрупанье, с которым вас сожрут.

     -- Что ж делать? Возможно, я думаю неправильно, но я думаю
именно так.

     Ну, и последнее -- насчет умозрительности  государственной
системы.  Тут  вы,  милорд,  совсем ошибаетесь. Я просто имел в
виду то, что у  каждого  гражданина  имеется  в  голове  проект
идеального устройства нашего государства (мы вообще очень лично
относимся  к  государству, вы заметили?), причем все проекты не
совпадают.   Посему   и   сама   система   приобретает    некий
умозрительный  аспект.  Мы  тратим  на обсуждение проектов уйму
времени, собираясь в дружеском кругу.

     -- И помогает?

     -- Да, милорд, это успокаивает!

     ...Из всего вышесказанного с неизбежностью вытекает, что у
Бориса  Каретникова,  к  которому   мы,   наконец,   вернулись,
наметились  разногласия  с  государственной системой, а так как
она (мы это установили) является частью нервной системы, то и с
последней  тоже.  Каретников,  будучи  по   природе   человеком
неплохим,  но чуточку амбициозным, посчитал во всех своих бедах
виновной систему и перенес на нее обиду и  гнев.  С  нервами  у
него  становилось  все  хуже.  Он хотел ближних обратить в свою
веру, которой у него, по  сути,  не  было.  И  глухое,  неясное
понимание  того, что веры-то нет, а есть лишь обида, делало его
еще обиженнее.

     Демилле всего этого не знал. Он отметил внешнее:  молодой,
интеллигентный  с  виду  молодой  человек,  владеющий  языками,
работает сторожем на автостоянке. Евгений Викторович  не  любил
анализировать,  да  и  не  до  того  ему  было сейчас! Поэтому,
обеспокоенный  прежде  всего  своими  несчастьями,   он   слабо
прореагировал  на  излияния  Каретникова,  то  есть  не выразил
должного возмущения системой, и Каретников обиженно примолк.

     -- А скажите, -- начал Евгений Викторович после паузы,  --
вы не заметили нынешней ночью ничего необычного?

     -- В каком смысле? -- насторожился Каретников.

     -- Шума какого-нибудь, грохота...

     -- Да  что  же  случилось! Объясните! -- нервно воскликнул
сторож.

     -- Понимаете, -- сказал Демилле, неловко  разводя  руками,
ибо  мешал столик, так что получилось -- разводя кистями рук...
-- Понимаете, у меня исчез дом...

     -- Как? -- воскликнул Каретников в волнении.

     -- Я приехал, а  его  нет.  Остался  один  фундамент.  Все
оборвано,  выломано...  Но  следов  никаких  -- ни кирпичей, ни
мусора. Не подумайте, что я пьян. Я могу показать место.

     -- Ну  вот!  Делают  что  хотят!  --  с  горестной  удалью
вскричал Каретников, хлопая себя ладонью по джинсам.

     -- Кто  делает?  --  не  понял  Демилле.  -- Вы что-нибудь
знаете?

     -- Кто же может делать? Они!.. И вас даже не предупредили?

     -- О чем?

     -- О том, что дом собираются сносить в связи с Олимпиадой?

     Демилле диковато взглянул на собеседника.

     -- Почему... Олимпиада? -- пробормотал он.

     -- Ну,  вы  же  знаете  все  эти   олимпийские   прожекты.
Олимпийский год
-- не только для олимпийцев! -- сострил Каретников.

     -- Да  не похоже на снос... -- с сомнением сказал Демилле.
-- Очень чисто вокруг.

     -- Значит, Министерство обороны, --  заключил  Каретников.
-Пригнали полк солдат и расчистили за час.

     -- А жильцов?

     -- Эвакуировали. Когда военным нужно, они это могут.

     -- Вы думаете... -- растерялся Демилле.

     -- Я убежден.

     -- Но почему тогда не выставили охрану? Не оградили?

     -- Вы  же  знаете,  как  у  нас все делается! -- с иронией
парировал Каретников.

     -- Что же теперь? -- совсем сник Евгений Викторович.

     Ему  не  приходила  в  голову  мысль,   что   исчезновение
(уничтожение?)  дома  могло  быть  государственной  акцией.  По
правде сказать, у него вообще еще не было никакой  версии.  Эта
была первой.

     -- Нужно  бороться,  --  сказал  Каретников.  -- Я дам вам
телефон. Позвоните туда, расскажите о своей беде. Он наклонился
над столиком, быстро черкнул на клочке "Фигаро", оторванном для
этой цели, два телефона; под одним написал свою фамилию, а  под
другим -"Арнольд Валентинович Безич".

     -- Позвоните   Арнольду   Валентиновичу,  он  скажет,  что
делать. Потом позвоните мне.

     -- Спасибо, -- сказал Демилле, принимая бумажку.

     -- Я могу оставить вас здесь, -- предложил Каретников.  --
Вам ведь негде ночевать, вы устали...

     -- Нет-нет! -- быстро возразил Демилле. -- Я пойду к маме.
У меня мама, знаете, не очень далеко...

     Он  словно  оправдывался,  но  желание  поскорей  уйти  из
будочки было весьма  сильным.  Евгений  Викторович  откланялся,
бормоча  слова благодарности, вышел за калитку и снова пустился
в дорогу, провожаемый долгим, озабоченным взглядом Каретникова.

     Он вышел к лесопарку, отделявшему новый район  от  районов
старой застройки. Лесопарк, по слухам, был небезопасен в ночное
время,  но  сейчас  Демилле  даже не подумал об этом, а зашагал
напрямик по дорожке, которая вскоре вывела его  на  центральную
аллею, где стояли окрашенные в белую краску садовые скамейки.

     Аллея была прямой, как стрела, и строго над нею, в дальнем
ее конце, обозначенном четким контуром деревьев слева и справа,
висела  красная тяжелая луна. Демилле быстрым шагом приближался
к ней по аллее --  размахивал  руками,  часто  дышал,  бормотал
что-то  под нос, -вдруг уселся на скамейку... Лихорадочно роясь
в карманах, он  извлек  из  них  все,  что  там  было,  и  стал
рассматривать  свое богатство в тусклом багровом свете луны. Он
решил проверить, с чем же остался?

     Проверка дала следующие результаты:

     1) денег -- 26 копеек;

     2) связка ключей от квартиры (своей);

     3) ключ от мастерской (чужой);

     4)  записная  книжка  с  несколькими  вложенными   в   нее
бумажками, в том числе обрывком "Фигаро";

     5) зубочистка;

     6) носовой платок;

     7) пуговица от плаща (оторванная);

     8) полиэтиленовая пробка от винной бутылки (надрезанная);

     9) карамель "Мятная".

     Евгений  Викторович,  вздохнув,  сунул  в  рот карамель, а
пробку выбросил, чем уменьшил свое достояние на две единицы. Он
опять рассовал оставшееся по карманам и побрел по направлению к
луне уже медленнее, перекатывая  во  рту  мятную  конфету.  Она
легонько постукивала о зубы.

     "Ничего,  -- подумал он. -- Не может быть, чтобы дом исчез
бесследно.  Этого  не  допустят.  (Кто  не  допустит?)  Видимо,
простое   недоразумение.  (Хороши  недоразумения!)  Поживем  --
увидим!"

     Он вышел из парка, пересек проспект и оказался на  улочке,
где   прошло  его  детство.  Здесь  стояли  трехэтажные  домики
странной архитектуры, выстроенные сразу же после войны пленными
немцами. Они были выкрашены в желтый цвет.  В  одном  из  таких
домиков  и  получил  в  сорок  седьмом  году  две двухкомнатные
квартирки  профессор  Первого  медицинского  института   Виктор
Евгеньевич  Демилле  с  семьею:  женой  Анастасией  Федоровной,
сыновьями Евгением (семи лет), Федором  (трех  лет)  и  грудной
дочерью  Любашей.  Квартиры  объединили  в  одну  -- получилась
пятикомнатная за счет маленькой кухни второй квартиры (там жила
домработница Наташа), -- стали жить... И прожили  тридцать  лет
до смерти Виктора Евгеньевича и еще три года после.

     Евгений  Викторович не жил здесь уже десять лет, с момента
постройки  нашего  кооперативного  дома,  и  бывал  нечасто,  в
особенности после смерти отца. Каждый раз улочка с причудливыми
"немецкими"  домами  казалась  ему  игрушечной, и каждый раз он
отмечал пропажу чего-нибудь из детства:  там  заделали  дыру  в
подвал, где они с братом любили прятаться во время мальчишечьих
игр,  здесь спилили старый тополь, в ветвях которого сиживал он
мальчишкой, рассматривая  окрестности  и  слегка  задыхаясь  от
гордости  и  опасности; нет уже и деревянного дома с мезонином,
хозяин которого, по слухам, имел бумагу от самого Ленина, чтобы
дом не сносить. Все равно снесли, а взамен ничего не построили,
остались лишь обросшие мхом камни фундамента.

     Проходя мимо  них,  Демилле  вспомнил  Ивана  Игнатьевича,
хозяина  дома,  бывшего  конармейца  --  тот  еще был жив после
войны; вспомнил пыльную теплую комнатку в мезонине,  куда  Иван
Игнатьевич   пускал  его  мастерить.  Маленький  Женя  клеил  в
мезонине дом из спичек -- тщательное фантастическое сооружение,
-- а хозяин поднимался, кряхтя, по крутым ступенькам,  сидел  в
углу,   дымил   папиросой.  Это  происходило  только  летом,  в
каникулы. Вероятно, потому, что зимой мезонин не отапливался, и
спичечный  дом  дожидался  своего  строителя  долгими  снежными
месяцами.

     Где  он,  спичечный  дом?  Где  дом  с мезонином?.. Ушли в
небытие.

     Демилле   взошел   на   высокое,   с   перилами,   крыльцо
материнского   дома,   отворил   дверь   с  тугою  пружиной  и,
подталкиваемый ею, скользнул в  подъезд.  Там  было  темно.  Он
поднялся  на  второй  этаж  и  тихо  постучал  в одну из дверей
родительской квартиры (вторая давно была заколочена).

     И сразу же на стук отозвался изнутри легкий  шорох,  будто
его ждали, и голос матери тревожно спросил:

     -- Кто здесь?

     -- Мама, это я... Женя... -- сказал Демилле хрипло.

     Мать  тихо  охнула  за  дверью,  звякнула дверная цепочка,
щелкнул замок. Дверь отворилась, и  Евгений  Викторович  увидел
мать   в  халате  поверх  ночной  рубашки.  Седые  волосы  были
всклокочены, мать глядела на сына снизу вверх широко раскрытыми
от волнения глазами. Он сделал  шаг  ей  навстречу  и  поспешно
проговорил, обнимая:

     -- Не волнуйся, не волнуйся... все в порядке!

     -- Жеша, что случилось? -- спросила она, отступая.

     -- Ключ от дома забыл... Не хотел будить, задержался... --
скороговоркой  врал  Евгений Викторович, пряча глаза и стягивая
плащ.

     Связка ключей, как нарочно, зазвенела в кармане,  но  мать
не расслышала, поверила.

     -- Жеша,  ну  когда  это кончится! -- шепотом, с горестной
интонацией начала она.
-- Ириша волнуется, Егорушка плачет... Когда ты перебесишься, сорок лет
уже... -- а сама подталкивала его в кухню, к теплу, к еде.

     -- Ничего, ничего... -- по привычке шептал  Демилле  и  по
привычке шел в кухню, к еде, к теплу.

     -- Я  всю  ночь  не  спала,  как  знала...  Который час-то
теперь? -- уже успокоившись,  шептала  Анастасия  Федоровна  --
бабушка  Анастасия, как звали ее дети и внуки уже добрых десять
лет.

     Демилле взглянул на ходики с кукушкой, висевшие на стене в
кухне.  Они  показывали  почти   половину   седьмого.   Евгений
Викторович  сел  за  стол,  вытянул  перед собою руки. Мать уже
ставила  на  плиту  чайник,  разогревала  кастрюльку  с  мясом.
Внезапно распахнулась маленькая дверца часов, из нее выпорхнула
кукушка  и,  щелкнув  деревянными  крылышками,  громко пропела:
"Ку-ку!" Дверца со стуком захлопнулась.

     И  словно  по  сигналу  кукушки  в  кухню  проникло  босое
существо ростом с табуретку, в длинной до пят ночной фланелевой
рубашке,  слегка  сопливое, с черными, блестящими, как маслины,
глазами и прямыми жесткими  волосами.  Личико  было  плоское  и
скуластое,  с  матовым оттенком кожи, притом -- презабавнейшее,
будто существо только что вынули из мультфильма.

     -- Ах,  ты,  Господи!  Хуанчик  проснулся!  --  всплеснула
руками бабушка Анастасия.

        Глава 4<BR>ПРИБЫТИЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ




     Мальчик увидел себя с матерью на большой площади, в центре
которой стояла каменная колонна, увенчанная крылатой фигуркой с
крестом  в руках, а по бокам расходились веером нарядные желтые
здания. Мальчик был здесь впервые,  на  этой  круглой  площади,
расчерченной  штриховыми линиями непонятного назначения, но ему
показалось, что он просто забыл, когда его сюда  приводили.  Он
взглянул   на  мать.  Она  торопливо  шла  рядом,  озираясь  по
сторонам, потому что  машины  разъезжали  по  площади  в  самых
замысловатых  направлениях.  На  площади  лежал  старый грязный
снег, собранный в неровные гряды, плоские камни мостовой вокруг
колонны поблескивали ледком.

     День  был  хмурый  и   ветреный.   Золоченый   шпиль,   по
направлению  к  которому  они с матерью шли, тускло светился на
фоне туч, а наверху рассекал лохматые их пряди крохотный резной
кораблик.

     Вдруг  над  площадью  потемнело.  Ветер  принес  откуда-то
газетный  лист  и  погнал  его  перед  ними,  то  раскрывая, то
складывая. На бегу лист превратился в собаку с грязной шерстью,
свисавшей сосульками под брюхом, и  поджатым  хвостом.  Мальчик
взглянул  вверх  и  увидел  в  облаках  что-то  постороннее  --
какие-то темные полосы, несомненно составляющие единый рисунок,
но размытые и нечеткие. Еще через  секунду  он  сообразил,  что
рисунок  похож  на человеческое ухо, только больно уж огромное,
занявшее  полнеба.  Толстые  размытые   линии   рисунка   вдруг
сместились все разом, и вместо них появилось в небе над ангелом
радужное  пятно,  тоже  размытое  и большое. Оно было похоже на
гигантский человеческий глаз со зрачком посредине, со вниманием
и интересом приглядывающийся к земле. Мальчик прижался ближе  к
матери, но не перестал глядеть вверх. Мать мельком взглянула на
него.

     -- Закрой рот. Простудишься.

     Тут  глаз  удалился,  скрывшись  в  облаках, зато прямо из
зенита над макушкой крылатого ангела  на  площадь  стремительно
надвинулись  три  огромных бледных пальца, сложенные в щепотку.
Мальчик увидел блестящие, коротко остриженные ногти  и  сеточку
линий  на  пальцах  --  большом, указательном и среднем. Каждый
палец был раза в четыре толще гранитной колонны, к которой  они
тянулись.  Пальцы  осторожно  ухватились  за  кончик  колонны и
слегка дернули ее вверх, отчего под ногами  по  площади  прошло
дрожание.  Затем  пальцы,  покрепче  ухватившись  за колонну, с
усилием произвели вращательное движение, как если бы площадь  и
вся Земля были волчком, а каменная колонна -- его осью.

     Площадь    качнулась,   наклонилась   и   стала   медленно
раскручиваться, уходя из-под ног. Здания по краям ее  побежали,
сменяя  друг  друга  -- желтоватые, зеленоватые, -- и золоченый
шпиль с корабликом вспорол облака. Мальчик не успел  ухватиться
за  протянутую  ему  руку  матери. Он увидел лишь ужас у нее на
лице  и,  оторвавшись  от  мостовой,  полетел  вверх,  к  небу,
оставляя  сбоку  шестерку  бронзовых  коней, рвущуюся куда-то с
крыши. Сам он  не  успел  испугаться,  успел  подумать  только:
"Ниточка порвалась..." -- и проснулся.

     Несколько мгновений он неподвижно лежал в кровати, слушая,
как гулко  и  быстро  стучит сердце. Ниточка не восстановилась.
Ощущение зыбкости и полета, испытанное им во сне, не ушло.  Все
в  комнате  было  на  месте:  платяной  шкаф, секретер, круглый
аквариум на подоконнике, но все вещи будто сделались невесомы.

     Из-под двери пробивалась колеблющаяся полоска света.  "Это
свеча  у  мамы",  -- подумал мальчик. Он осторожно отогнул край
одеяла и спустил ноги на пол. По-прежнему было зыбко. Пол будто
уходил из-под  ног,  и  ему  пришлось  прижать  сверху  коленки
ладонями, чтобы почувствовать его прочность. Наконец он встал и
сделал  несколько  шагов  к  окну.  Ему показалось, что рыбки в
аквариуме плавают  среди  звезд.  Он  уперся  лбом  в  холодное
стекло,  и  рыбки  испуганно  метнулись  от  него,  лишь звезды
остались неподвижны.

     Он опустил глаза и увидел сквозь зеленоватую воду вереницы
огней внизу. Он затаил  дыхание,  наблюдая  за  ними,  а  потом
подтащил  к  окну  стул и, взобравшись на него, взглянул в окно
поверх аквариума.

     Он увидел проплывающие внизу крохотные дома, мосты,  улицы
с  горящими  фонарями,  одинокие  маленькие машины, ползущие по
улицам. Мальчику приходилось  летать  на  самолете,  но  сейчас
ощущение было совсем иным. Бесшумный плавный полет привел его в
оцепенение.  "Это мне снится..." -- подумал он, а сам, опершись
до боли ладонями об узкие края аквариума, завороженно следил за
картиной ночного города, проплывающего внизу.

     Город,  родина  моя!  Здесь  я  родился  и   умру,   среди
составленных   в   шеренги   домов,   под   одинокими  фонарями
набережных. Твои чугунные мосты отзовутся на слабый шелест моих
шагов, твои улицы сохранят мои  адреса,  стекла  твоих  витрин,
отразивших   мою  жизнь,  глянут  на  новых  прохожих,  вымытые
прилежными весенними мойщиками. Здесь, в твоих каменных  норах,
живут  жалкие  и  великолепные  существа -- моя забота, люди --
рожающие и любящие, ненавидящие и  смеющиеся,  завоевывающие  в
борьбе  квадратные  метры  жилплощади  и  уходящие затем в твою
болотистую землю.

     Все они сейчас спят, пока мальчик в окне смотрит сверху на
город.

     Они спят и на Петроградской среди бесконечных Бармалеевых,
Подобедовых, Подковыровых и Разночинных улиц, и на  Невском,  и
на  Васильевском  вдоль  бесчисленных  линий. Они ориентированы
тобою, твоими прямыми углами  и  стенами,  и  редко  кто  может
позволить себе вольность спать, как захочется, обратив голову к
своей звезде...

     Мальчик,  улыбаясь  в  темноте,  отошел  от  окна  и вновь
накрылся одеялом, чтобы досмотреть этот прекрасный  сон  в  его
тепле.

     Когда  он  вновь  открыл  глаза,  то  увидел,  что  в окно
ослепительной стрелою врезается солнечный луч, упершийся в  пол
у самой его кровати.

     Он приподнял голову, и вдруг случилось чудо: солнечный луч
метнулся  к  стене,  прочертил  по  ней  ослепительную полосу и
исчез, будто его  и  не  было.  Мальчик  вскочил  с  кровати  и
подбежал к окну.

     -- Его-ор, это ты там бегаешь?.. -- услышал он из соседней
комнаты сонный голос матери.

     Он  ничего  не  ответил,  а  скорее,  и не слышал возгласа
матери, поскольку его всецело захватил вид за окном.  Там  было
другое   окно,   с   полукруглой  фрамугой  сверху,  а  за  ним
открывалось какое-то полутемное пространство. То, внешнее, окно
было метрах в  двух  от  Егорки.  Он  силился  понять,  что  же
случилось,  как  вдруг  из  полутемного пространства за внешним
окном, где угадывались очертания  каких-то  предметов,  выплыла
фигура  в  белом  и,  недовольно  морщась, потянула за веревку,
свисающую сверху. Раздался резкий звук, и на лицо  Егорки  упал
тот  же  солнечный зайчик, что исчез из комнаты минутой раньше.
Егорка наконец понял: зайчик был отражен  от  фрамуги  внешнего
окна,  потому  и втыкался в пол столь круто; фигура же в белом,
подошедшая к окну с той стороны, как  раз  и  открыла  фрамугу,
вернув  зайчик. Решение этой маленькой загадки слегка успокоило
мальчика, хотя  оставалась  главная  загадка:  откуда  там  это
непонятное окно?

     До Егорки долетел конец фразы, сказанной мужским голосом:

     -- ...не сделал зарядку, а ты закрыла!

     Егорка   покосился   на  свою  открытую  форточку,  откуда
прилетели эти слова, и медленно-медленно стал отступать в глубь
комнаты, чтобы грозная фигура  с  круглой  головой  (он  как-то
сразу решил, что фигура грозная) не дай Бог его не заметила. Но
она заметила.

     -- А  вот  и  пришелец!  --  прогремел  радостный голос, и
фигура, приблизившись к своему стеклу, принялась вглядываться в
Егорку. Тут и он разглядел незнакомца.

     Это был крупный пожилой мужчина лет  шестидесяти  пяти,  с
абсолютно   лысой   головой  и  умными  глазами,  под  которыми
обозначались коричневатые мешочки. Он был в нижнем белье: белых
кальсонах и белой сорочке с длинными рукавами.  Смотрел  он  на
Егорку чуть насмешливо и с любопытством.

     -- Маша, да посмотри же! -- крикнул он, обернувшись.

     Никто  не  появился.  Старик  обратил  взгляд  на Егорку и
громко спросил:

     -- Мальчик, ты меня слышишь?

     -- Да... -- еле слышно ответил Егор.

     -- Родители дома? -- строго продолжал старик.

     Егорка снова кивнул, но смешался,  вспомнив,  что  отца  с
вечера не было и неизвестно -- пришел ли он домой...

     -- Мама дома, -- сказал он поникшим голосом.

     -- Позови, пожалуйста, маму, -- сказал старик.

     Луч,  бивший  сверху,  напоминал,  что  где-то  в  небесах
происходит весна.

     -- Папа, ты хоть штаны надень! -- услышал  Егорка  женский
голос с той стороны.

     Старик  поспешно  отошел  от  окна  в своей комнате, будто
нырнул в темный омут. Егорка отправился в комнату родителей.

     Мать лежала на диване, накрывшись пледом. Она не разделась
с вечера: лежала в том же, в чем видел ее Егорка за  ужином:  в
шерстяной  кофте  и  в  брюках.  На журнальном столике у дивана
стоял в подсвечнике оплывший  огарок  красной  свечи,  а  рядом
возвышалась  горка  бумажных  клочков...  письма,  что  ли?  На
металлическом с чеканкой подносике, использовавшемся обычно для
кофейного угощения, Егорка увидел кучку черного пепла.

     Отца в комнате не было.

     -- Ну, что? Будем вставать, Егор?..  --  сонно  улыбнулась
мать, мягко привлекая Егорку к себе, отчего ему сразу сделалось
хорошо на душе и уютно.

     -- Там тебя дядька зовет, -- прошептал он ей в ухо.

     -- Дядька?  --  мать испуганно отодвинула его, взглянула в
глаза. -- Какой дядька? -- она мгновенно сунула ноги  в  тапки,
бросилась  в  прихожую. -- Ты шутишь, Егор? -- обернулась она к
сыну.

     -- Там... у меня, -- кивнул Егор в сторону своей комнаты.

     Мать недоверчиво  взглянула  на  него,  но  направилась  в
детскую. Егор поплелся за нею.

     -- Ну,  и  где  же  твой  дядька?  -- повеселевшим голосом
спросила мать, оглядев пустую комнату.

     -- Уважаемая! -- раздался  вдруг  густой  красивый  голос,
исходивший от форточки. -- Подойдите, пожалуйста, поближе...

     Мать  охнула... увидела наконец! Бросила быстрый взгляд на
сына, стараясь взять себя в руки, не показать страха...

     -- Вы... откуда? -- спросила она.

     -- А? Не слышу! -- старик повернулся ухом к окну.

     -- Откуда вы? -- делая  шаг  к  окну,  погромче  повторила
мать.

     -- Не-ет!  Это  вы  --  откуда?  -- рассмеялся за стеклами
старик. -- Я, уважаемая, здесь живу  с  одна  тысяча  девятьсот
пятнадцатого года. А вот вы откуда взялись?

     -- Ничего  не понимаю... -- прошептала мать и придвинулась
близко к стеклу, стараясь получше разглядеть собеседника.

     Она быстро повела глазами по сторонам: и слева, и  справа,
и  внизу  тянулась  стена  незнакомого дома с окнами, стоявшего
вплотную к их дому. Лишь вверху была видна полоска чистого неба
над чужою крышей.

     -- Ну-ну...  Не  расстраивайтесь,  --  добродушно   сказал
старик.  --  Все  бывает.  Так  откуда же вы? Как вас зовут? Вы
понимаете меня хорошо? Вы русская? Советская?

     -- Ну, конечно! -- воскликнула мать. --  Советская,  какая
же еще! Меня зовут Ирина. Ирина Михайловна Нестерова.

     -- Очень  приятно, -- поклонился лысый старик. -- Григорий
Степанович Николаи... Не --  Николаев,  как  обычно  думают,  а
Николаи. Это существенная разница.

     -- Николаи... -- зачем-то повторила Ирина.

     -- Я, признаться, огорчен тем, что вы не с другой планеты,
-- продолжал  Николаи.  --  Приятно  было бы первому вступить в
контакт...

     Он явно настроился на длительную беседу, ибо  придвинул  к
окну кресло-качалку и уселся на него, закинув ногу за ногу. Был
Николаи  теперь  в  стеганом  красном  халате, отчего напоминал
кардинала.

     -- А где же вы жили раньше? -- спросил он.

     -- В Ленинграде, на улице Кооперации.

     -- Гражданка? Понятно, -- кивнул старик. --  Ну,  а  каким
образом вы оказались здесь?

     -- Я  не  знаю,  --  жалобно  произнесла  Ирина,  и  у нее
дрогнула губа.

     -- Ну-ну... -- успокаивающе сказал старик.

     Он перевел взгляд на  мальчика  и  увидел  тревогу  в  его
глазах;  честное  слово, легче вступить в контакт с пришельцем,
чем поддержать и успокоить ближнего!

     -- Строго   говоря,   Ирина   Михайловна,   у   меня   нет
уверенности,  что  это  вы  попали  к нам в гости, -- продолжал
Николаи. -- Может быть, и наоборот... Знаете,  давайте  откроем
окна.   Погода   солнечная,   весна.   Так   нам   будет  легче
разговаривать.

     С этими словами он поднялся с кресла, снял  с  подоконника
горшочек   с   бегонией,  решительно  взялся  за  шпингалеты...
раздался щелчок, скрип -- и окно отворилось.

     -- У нас окна еще заклеены! -- попыталась возразить Ирина.

     -- Пустяки! -- бодро воскликнул Николаи (его теперь  очень
хорошо  было  видно -- в красном шелковом халате, блестевшем на
солнце). -- Когда-нибудь нужно отворять окна. Весна!

     Ирина неуверенно взялась за черную ручку оконной  защелки,
повернула ее и с силой потянула на себя. Высохшие полосы бумаги
лопнули   с   треском,   взвилась  междуоконная  пыль  --  окно
распахнулось.

     -- Ну вот... -- ласково сказал старик. -- Вот и  прорубили
окно... друг к другу.

     Ветер  ворвался  в комнату, взметнул волосы матери; Егорка
прижался к ней сбоку, уже без тревоги глядя на старика  в  трех
шагах  от них, на другом краю пропасти. Ирина набросила на сына
одеяло с  кровати,  чтобы  мальчик  не  простудился.  Несколько
секунд   все  молчали,  будто  привыкая  друг  к  другу,  будто
распахнутые  окна  обязывали  к  какому-то  другому  общению...
непривычно  было... расстояние такое, что можно перепрыгнуть из
квартиры в квартиру... очень близкое расстояние.

     -- Мис-ти-ка! --  раздельно  и  удовлетворенно  проговорил
Николаи.  --  Маша! Ну иди же посмотри! -- обернувшись, крикнул
он.

     На его зов из глубины комнаты показалась женщина  примерно
того  же  возраста,  что Ирина -- лет тридцати двух -- тридцати
четырех. Одета она была обыкновенно: длинная  юбка  и  ситцевая
кофта  с  широким  воротом.  На бледном лице выделялись большие
черные глаза. Она без удивления посмотрела на нежданных  гостей
и чуть заметно улыбнулась, впрочем, из вежливости.

     -- Это  --  Маша,  дочь моя. Учительница, -- представил ее
Николаи. -- А  вот  как  зовут  вашего  сына,  уважаемая  Ирина
Михайловна, мы еще не знаем.

     Егорка от смущения уткнулся в мамину кофту. Мать потрепала
его по  волосам,  попыталась развернуть лицом к новым знакомым,
но он лишь пуще застеснялся и сделал попытку убежать.

     -- Егор,  перестань!..  Егором  его   зовут,   --   словно
оправдываясь, сказала Ирина.

     -- Е-го-ром!  Это  хорошо!  --  с  удовольствием  повторил
старик.
-- Сколько же лет Егору?

     -- Осенью в школу пойдет. Хотя теперь... --  мать  развела
руками.

     -- И  пойдет! Никуда не денется! -- постановил Николаи. --
Здесь у нас рядом английская школа. Машенька в ней преподает...
Маша, ты не опаздываешь? -- обернулся он к дочери.

     Она кивнула, молча удалилась из комнаты. А Николаи,  вновь
усевшись   в   кресло  и  подставив  солнцу  лысину,  продолжил
разговор. Впрочем, это трудно было назвать  разговором,  потому
что  Григорий  Степанович,  в основном, говорил сам, пространно
отвечая на робкие вопросы Ирины. В голосе  у  него  было  нечто
обворожительное...  красивый  голос. Старику это было известно.
Ирина Михайловна и  Егорка  узнали,  что  находятся  теперь  на
Петроградской   стороне,   неподалеку   от  Тучкова  моста,  на
Безымянной улице. ("Известна  вам  такая?..  Плохо,  уважаемая.
Надо  знать  свой  город!")  Григорий Степанович рассказал, как
увидел, проснувшись, странную  картину  в  своем  окне,  позвал
дочь...  Потом  он  перешел  к  рассказу  о  себе и сказал, что
квартира, где живут они с дочерью,  когда-то  принадлежала  его
отцу,  царскому  генералу,  погибшему  на  германском  фронте в
шестнадцатом году... ("Я его никогда не видел и  иногда  думаю,
Ирина  Михайловна,  что  это  к  лучшему.  Прости  меня Бог! Не
исключена возможность, что теперь  я  заканчивал  бы  свой  век
где-нибудь  в  Париже.  Отец,  как  вы понимаете, скорее всего,
оказался бы среди белых, ну и... И слава Богу!  Дым  Отечества,
знаете,  это  не шутка. Грибоедов был прав...") ...что и сам он
пошел по военной части, тоже дослужился до генерала, хотя и  не
без  трудностей...  ("И посидеть пришлось в тридцать седьмом, к
счастью -- недолго...") -- ...что вот уже пять лет как вышел  в
отставку,  а  супруга  генерала  умерла  год назад, и теперь он
живет с незамужней, точнее, разведенной дочерью.

     -- У вас, простите, супруг есть? -- спросил Николаи.

     Ирина,  дотоле  внимавшая  речам  генерала  спокойно  (она
отошла   немного  от  раскрытого  окна  и  присела  на  краешек
Егоркиной кровати, а сам Егорка из комнаты исчез --  отправился
в  кухню),  вдруг  напряглась,  покачала головой и негромко, но
твердо сказала:

     -- Нет. Мужа у меня нет.

     -- Простите великодушно!.. Да, к сожалению, это теперь  не
редкость.  Нынче  неразведенных так же мало, как в наши времена
-разведенных. Вот и Машенька моя...

     Но Ирина не успела узнать о причине  развода  генеральской
дочери, потому что из кухни раздался Егоркин крик:

     -- Ма! Воды нету!

     И сразу вслед за этим в квартиру Ирины Михайловны громко и
требовательно постучали.



        Глава 5<BR>СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ




     Что  же  произошло  в  ту  апрельскую  ночь в новом районе
Гражданки  и  какие  это  имело  ближайшие  последствия?   Пора
задаться этим вопросом.

     Как вы уже догадались, милорд, пропал кооперативный дом, с
которым  мы познакомились в Прологе. Как вскоре стало известно,
дом снялся с насиженного места, взлетел вертикально вверх,  как
геликоптер,  после  чего, развив скорость километров двадцать в
час, переместился к югу, где плавно осел в районе Петроградской
стороны, неподалеку от  Тучкова  моста,  на  Безымянной  улице.
Да-да!  Именно  на  той  Безымянной,  откуда  накануне  вечером
стартовал в космос пивной ларек с кристальнейшей тетей Зоей.

     Но чтобы установить это, потребовались  недюжинные  усилия
компетентных  органов,  которые  начали работать тою же ночью и
работали долго -- несколько месяцев.

     У  нас  еще  будет  возможность  ознакомиться  с  деталями
расследования  причин этого удивительного случая, но начнем мы,
милорд, с непосредственных впечатлений свидетелей.

     Мы уже знаем реакцию трех очевидцев происшествия:  Евгения
Викторовича  Демилле,  Валентина Борисовича Завадовского и сына
Демилле -- Егорушки Нестерова (почему он носит эту  фамилию  --
расскажем  позже). Собственно, ни один из них не был очевидцем,
то есть не видел сам момент отрыва дома от фундамента и  взлета
в  ночное  небо.  Демилле  в  это время дожидался, когда сведут
Дворцовый  мост,  Валентин  Борисович...  вы  помните...  --  а
мальчик попросту спал и проснулся спустя несколько минут.

     Вообще  неизвестно  --  видел ли кто старт, но сам полет и
финиш видели многие.

     -- Если позволите, милорд, я начну с себя. Я тоже летел.

     -- Вы?

     -- Да, что здесь удивительного? Я же говорил,  что  жил  в
этом  доме,  дверь  в  дверь  с  семейством  Демилле,  но...  в
описываемую ночь, к стыду своему, спал как сурок.

     Никакие предчувствия не томили меня, сны той ночью снились
малозначащие, проходные,  и  даже  кот  мой  Филарет  (я  держу
ангорского  кота) вел себя исключительно спокойно. Вечером мы с
ним, как всегда, выпили теплого  молока,  устроились  на  тахте
перед  телевизором  и,  грея  друг друга одиноким своим теплом,
смотрели вполглаза  передачу  "А  ну-ка,  девушки!"  --  притом
обсуждали  с  Филаретом, какую из девушек мы смогли бы полюбить
при случае, ввести в наше холостяцкое жилище, назвать  женою...
Девушки  все как одна были продавщицами мороженого, и это очень
нравилось Филарету. Он музыкально урчал, устроившись у меня под
боком.

     Так мы и уснули  на  тахте,  укрывшись  махровым  халатом,
когда  конкурсы  для девушек кончились и я выключил голубое око
телевизора     посредством     специального      дистанционного
выключателя...

     Бог  с  ним,  с  котом,  но  я... как мог я проспать самое
главное!

     -- Позорно и недальновидно для автора спать в  те  минуты,
когда его герои переживают крушение судеб!

     -- Вы  правы, милорд. Но я не знал еще, что это мои герои.
Я думал -- так, соседи... не больше. А герои там -- на  великих
стройках,  в  полях, на заводах. И что же оказалось? Оказалось,
что те герои -- не мои, чьи-то другие, как это не  печально,  а
эти  люди -- жалкие, смешные, глупые, мелкие и маленькие -- они
и есть мои герои, и я никуда не смогу от них убежать.

     Но я понял это позднее.

     Тогда же я, повторяю, заснул и проснулся лишь утром, часов
в десять, от непонятных звуков на лестничной площадке.  (В  мою
однокомнатную  квартиру  свободно  проникают любые звуки, но не
выходит ни один, кроме стука пишущей машинки.)  Я  потянулся  и
заметил  в  комнате  нечто  необычное.  Я  даже  не мог сначала
понять. Вещи на месте... Все, как вчера вечером...  Что  же  не
так? Ага, понял!

     Полоса  солнечного  света, которая обычно в это время года
по утрам пересекала мою  комнату  от  окна  к  книжным  полкам,
тянулась  на  этот  раз к тахте и падала мне на лицо, так что я
перво-наперво подумал, что проспал до обеда.  Однако  посмотрев
на  часы,  я  установил  истинное время и, позевывая, подошел к
окну... да так и остался стоять с открытым ртом!

     Прямо под моим окном, очень близко к нему, метрах в  трех,
располагалась  наклоненная  крыша,  покрашенная в зеленый цвет,
местами  проржавевшая,  с  характерными  рубчиками  кровельного
железа,  расчерчивавшими  крышу  на  полоски.  Чуть  левее была
труба, чердачные окна... словом, вид из окна никаким образом не
напоминал мне то, что я привык видеть уже десять лет.

     Солнце стояло слева,  а  не  справа,  как  ему  полагалось
стоять.  Но  мне  было  не  до  солнца. Я обозрел дали и увидел
только крыши, телевизионные антенны на них,  трубы,  карнизы...
Нечего и говорить, что я удивился.

     Таково   было   первое   мое   впечатление.  Оно,  как  вы
догадываетесь, запоздало по сравнению с соседскими дом  --  уже
добрых  шесть часов стоял на новом месте, уже во всех квартирах
обсуждалось бедствие, а компетентные органы шуровали по этажам,
проводя первые дознания.

     К тому часу, как я потом узнал, было известно многое.

     Во-первых,  летящий  дом   был   зафиксирован   средствами
обнаружения   войск   противовоздушной   обороны   страны.  Это
совершенно естественно, было бы удивительно, если бы  случилось
иначе.  На  индикаторах  радарных  установок  внезапно возникло
изображение крупного объекта, движущегося с малой скоростью  на
малой   высоте.   Операторы  изумились.  Конечно,  доложили  по
команде;  конечно,  запросили  летающий  объект,   послав   ему
кодированный   импульс,  на  который  нашим  объектам  положено
отвечать, также кодированно -- "я свой".

     Дом ничего не ответил,  что  дало  основания  считать  его
"чужим",  а следовательно -- опасным объектом. На всякий случай
были приведены  в  готовность  номер  один  пусковые  установки
зенитных ракет и самолеты-перехватчики ("Представляете, милорд,
как  в  нас  влепили  бы  ракету!  То-то было бы звону!" -- "Не
представляю"), но, быстро поразмыслив, решили, что  на  военный
объект не похоже. Что же тогда?.. НЛО?.. Выходило, что НЛО.

     Тут   же  по  тревоге  был  поднят  пограничный  вертолет,
совершающий в дневные часы облет побережья Финского залива,  --
поднят   и   наведен  на  летающий  объект.  Летчик  вертолета,
приблизившись к  нашему  дому  (тот  в  эту  минуту  летел  над
Каменным   островом),   четко   доложил,  что  видит  кирпичный
девятиэтажный дом, летящий к югу без видимых причин, приводящих
его  в  движение.  Летчик  также  сфотографировал  наш  дом   в
инфракрасных лучах.

     -- Сударь,  вы прекратите это издевательство? ПВО! Радары!
Ракеты! Инфракрасные лучи!.. Что это все значит?

     -- Дорогой мистер Стерн! Чтобы объяснить --  что  это  все
значит  (не  на  техническом,  а  на  этическом  уровне) -- мне
пришлось  бы  написать  совсем  иной  роман,   где   наряду   с
восхищением  человеческим разумом, придумавшим все эти штуки, я
бы ужаснулся трагической глупости, которая нашла им  применение
в военной области.

     Короче говоря, убедившись, что дом безвреден, его передали
в другое ведомство, а именно -- в Управление внутренних дел.

     -- Почему внутренних, а не внешних? Он ведь летел "вне".

     -- Очень просто, милорд. Летчик узнал типовой проект дома.
Таких  домов  у  нас огромное количество. Сразу было видно, что
летит наше строение, а не шведское, к примеру, заблудившееся  в
воздушных пространствах и ненароком пересекшее границу... Кроме
того,  у  нас  нет Управления внешних дел, но есть Министерство
дел иностранных. Вот ежели бы оно было  Министерством  странных
дел,  то  тогда  историю  с летающим домом следовало бы немедля
записать на его счет, но... такого министерства нет, увы!

     -- Вам хотелось бы стать министром странных дел?

     -- Конечно, как и вам, милорд.

     Сообщение служб обнаружения в  Управление  внутренних  дел
почти  совпало  по времени с телефонным звонком Завадовского, с
тою лишь разницей, что первый сигнал поступил в  верхнюю  часть
Управления, а второй -- в нижнюю. Пока оба сигнала объединялись
в  один,  совершая  сложный  путь по системам оповещения, к ним
добавилось известие о благополучной посадке дома на  Безымянной
улице.  Пилот  патрульного  вертолета  проследил за нашим домом
вплоть до момента, когда тот коснулся нижними своими  кирпичами
асфальта  Безымянной  улицы;  тут  же доложил по радио, и через
несколько минут десяток специальных  милицейских  машин,  среди
которых  были  не только ординарные "помогайки", но и роскошные
микроавтобусы  с  надписью  "Дежурный  УВД",  оборудованные  по
последнему  слову  техники,  мчались  по  направлению  к  месту
посадки.

     Вслед за тем кооператор Завадовский был посажен в машину и
доставлен в городское Управление в качестве первого свидетеля.

     Все пришло в движение: на улицу Кооперации спешно  выехали
эксперты,  машины  аварийных  служб  и  строительные  рабочие с
материалами, необходимыми для устройства заграждения.  Постовые
по   всей  трассе  следования  дома  получили  указание  искать
свидетелей,  чем  и  занялись   весьма   активно,   выспрашивая
загулявших прохожих, дворников, и вообще всех, кто случайно или
по  долгу  службы  мог  обратить внимание на странный предмет в
небе.

     Чтобы покончить с  улицей  Кооперации,  заметим,  что  уже
утром  фундамент  дома  окружили  добротным  деревянным забором
(через три дня он был уже  облеплен  объявлениями  об  обмене),
труба   водопровода   была  заварена,  доступ  газа  прекращен,
электрические сети отключены. Место происшествия (одно из двух)
перестало представлять опасность.

     Поиск  свидетелей  на  трассе  дал   скудные   результаты.
Удалось,   правда,   заручиться  показаниями  некой  дворничихи
Перфильевой, застигнутой постовым  в  четыре  часа  ночи  возле
подведомственного  ей  дома  на Кировском проспекте. Дворничиха
при белом фартуке подметала тротуар.

     -- Похвальное рвение!

     -- Однако,  справедливости  ради,  следует  сказать,   что
Перфильева  привлекла внимание постового отнюдь не удивительным
ночным  усердием,  а  тем,  что  возле  нее  время  от  времени
останавливались  машины  такси,  оттуда  высовывались  какие-то
молодые люди, о чем-то коротко осведомлялись...

     -- Спрашивали адрес?

     -- Очень может быть,  милорд.  Но  не  только.  Перфильева
скрывалась на минутку в подъезде, после чего появлялась вновь с
небольшим  продолговатым  предметом,  завернутым  в газету. Она
всовывала этот предмет в  машину,  пассажиры  обычно  при  этом
воодушевлялись,  что-то  радостно  восклицали... машина с ревом
укатывала.

     -- Гм...

     Постовой зафиксировал три или четыре таких контакта, а так
как он, мистер Стерн, родился и вырос не в  восемнадцатом  веке
на берегах Темзы, то прекрасно сообразил, в чем тут дело.

     -- И в чем же?

     -- Дворничиха торговала водкой.

     -- В  четыре  часа  утра?  Зачем,  кому может понадобиться
водка в столь неурочное время?

     -- Ох, милорд, вы замучаете меня вопросами...

     Постовой наблюдал за  предприимчивой  дворничихой  издали,
поскольку  подойти  не имел возможности -- форма мешала. Уверяю
вас, что ни одна машина  не  остановилась  бы  рядом,  если  бы
неподалеку  от  дворничихи  находился  милиционер. Тем не менее
желание постового задержать Перфильеву с  поличным  становилось
прямо-таки  навязчивым.  Он подкрадывался все ближе, и наконец,
улучив  момент,  когда  Перфильева   удалилась   за   очередной
бутылкой,  постовой  помчался  к  дверям  подъезда  гигантскими
прыжками, придерживая одной рукой болтающуюся сзади кобуру.

     Такси будто ветром сдуло, и постовой успел лишь преградить
путь дворничихе,  когда  она  вышла  из  подъезда,  прижимая  к
фартуку   заветную  бутылку,  завернутую  в  газету  "Советская
культура".

     -- Спекуляция  спиртными  напитками!   --   тяжело   дыша,
проговорил постовой.

     -- И-и,  милок!  --  тонко  заголосила  дворничиха,  успев
заметить, что  такси  упорхнуло.  --  Какими  напитками?  Какая
спекуляция?

     -- Давайте бутылку! -- потребовал милиционер.

     -- Так  бы  и  сказал,  что  бутылка  нужна, -- миролюбиво
отвечала дворничиха, передавая сверток.

     Однако  постовой,  подошедши  к  чугунной  урне,   грохнул
бутылку  о  ее край, выказав тем самым принципиальность. Ничего
иного делать не  оставалось  --  никакой  суд  не  нашел  бы  в
действиях Перфильевой состава преступления.

     -- Ой,   дурачок!   И  не  жалко?..  --  покачала  головою
дворничиха. -Следил бы лучше за порядком. Тут вещами  швыряются
из окон, могут прохожих зашибить...

     -- Какими вещами? -- насторожился постовой.

     -- Пойдем покажу.

     Они  проследовали  в подъезд, где под лестницей находилась
обитая железом дверь  с  висячим  замком.  Это  была  кладовка.
Дворничиха   отомкнула   замок  и  зажгла  в  кладовке  неяркую
лампочку. Затем она извлекла из-за груды метел и  лопат  черный
пухлый   "министерский"  портфель  с  приплюснутым  испачканным
боком.

     -- С неба свалился, -- сказала она.

     Постовой уже знал  о  ночном  происшествии  с  домом  (ему
сообщили  по  рации),  потому,  не  задумываясь, связал эти два
факта.

     -- Когда? Где? -- устремил он взгляд на Перфильеву.

     -- Да с полчаса  будет.  Грохнулся,  аж  земля  задрожала.
Прямо на тротуар. Хорошо, не на голову!

     Постовой  открыл  замочек  и  тут же, в кладовке, произвел
предварительное расследование. В портфеле оказалось две папки с
бумагами "для служебного пользования"  и  билетом  на  "Красную
стрелу", отходящую в ближайшее воскресенье, аккуратно сложенная
пижама,  электробритва,  зубная  щетка,  полотенце  и  мыло.  В
полиэтиленовом,  сильно  помятом  от  удара  пакете   виднелись
остатки  бутербродов  и  вдребезги разбитые крутые яйца. На дне
портфеля обнаружились мокрые осколки... пахло чем-то  знакомым.
Милиционер определил, что видит остатки небольшой фляжки из-под
коньяка.

     В  отдельном карманчике портфеля он нашел партийный билет,
служебное удостоверение и  паспорт  на  имя  Зеленцова  Валерия
Павловича,  проживающего...  Собственно,  неважно, где проживал
гражданин Зеленцов. Важно, что не на улице Кооперации,  в  доме
номер одиннадцать. Совсем в другом месте.

     На основании этого постовой хотел было уже отъединить факт
падения   портфеля   от  факта  перелета  дома,  как  вдруг  из
партбилета выпала сложенная вдвое записка.  На  ней  торопливым
почерком  было  написано:  "Нашедшему  --  передать  в милицию!
Подвергся провокационному угону за границу против  своей  воли.
Прошу  продолжать  считать  меня коммунистом. Зеленцов". Тут же
была проставлена сегодняшняя дата и даже время: "3.30 ночи".

     Найденная записка заставила постового вновь насторожиться.
Дело явно требовало серьезных мер, даже если не было связано  с
летающим  домом,  -- угон за границу! шутка ли! провокационный!
Милиционер тут же сообщил по радио о находке, и  через  полчаса
портфель   и   документы   гражданина  Зеленцова  находились  в
городском Управлении, куда стекалась вся информация.

     Был  задержан  еще  один  мужчина,  спавший  на   Каменном
острове,  на  скамейке, и пробудившийся оттого, что рядом с ним
на клумбу упала недопитая бутылка портвейна...

     -- Он был бездомный?

     -- Нет, это именно тот случай,  когда  сильно  пьян  и  не
можешь найти дорогу домой... Мужчина поднял голову и увидел над
собою пролетающую громаду дома. На одном из балконов он заметил
женскую  фигуру, которая, ожесточенно жестикулируя и выкрикивая
какие-то слова (ветер относил их),  выбрасывала  вниз  бутылки,
как  балласт из воздушного шара. Две из них взорвались, упав на
асфальт, а третья шлепнулась на рыхлую  землю  клумбы.  Она  не
разбилась, милорд! Вот удача-то!

     Гражданин  схватил бутылку, немедля приложился к горлышку,
побежал по аллее куда глаза глядят, к людям... и  был  схвачен,
выбежав   на  проспект,  проезжавшей  машиной  "Спецмедслужба",
которая и доставила его в вытрезвитель на Батарейной улице. Там
гражданина раздели и уложили спать. Лишь утром,  уловив  в  его
похмельном  бреду  мотивы  пролетающего дома, милиция доставила
гражданина, к крайнему его возмущению, в городское Управление.

     Вот и все свидетельства с трассы.

     -- Не густо!

     Зато  на  месте  приземления,  куда  прибыли  по   тревоге
участковый  этого  микрорайона,  следователи и розыскные службы
(привезли даже двух служебных  собак),  удалось  собрать  более
богатый урожай.

     Уже  внешний  осмотр  подтвердил,  что  дом  действительно
опустился на  Безымянную  вертикально  сверху,  потому  как  не
обнаружилось ни тополей, росших по кромкам тротуара, ни пивного
ларька  рядом  с  помещением  книжного  склада. Если бы дом был
вдвинут  на  свое  место,  то  деревья  и  ларек  оказались  бы
вытесненными  и  их  останки лежали бы сбоку. Но никаких следов
тополей и ларька не  нашли.  Очевидно,  и  то,  и  другое  было
разрушено и вмято в землю...

     -- Позвольте! Но ведь пивной ларек, насколько я помню...

     -- Да,  милорд, но милиция, как это ни странно, еще ничего
не знала о вознесении тети Зои.

     -- Не может быть! Неужели никто из очевидцев не заявил?

     -- Никто.

     -- Но ведь это сверхъестественное, из ряда  вон  выходящее
явление! Хотя бы в интересах науки!

     -- Знаете, милорд, половина из стоявших в очереди к ларьку
каждый  день  видит  живых  чертенят.  Что  им  наука?  Что  им
сверхъестественные явления? Они и не такое могут рассказать!

     -- А Демилле?

     -- А Демилле торопился на свидание.

     Итак, дом стоял  на  Безымянной  как  влитый.  Собственно,
улицы более не существовало. Дом заткнул ее, как затычка пивную
бочку.

     Безымянная  улица была довольно короткой -- не длиннее ста
метров -и соединяла две другие, более солидные улицы.  По  одну
сторону  Безымянной,  во всю ее длину, тянулся старой постройки
пятиэтажный дом с эркерами (крышу этого дома я и  увидел  после
пробуждения).  По  другую  сторону, куда выходили окна квартиры
Демилле, стояли впритык два дома -- семиэтажный, с башенкой  на
углу,  и  четырехэтажный,  в подвале которого помещался книжный
склад. Все вышеуказанные дома были жилыми,  с  коммунальными  в
большинстве  квартирами,  кроме  четырехэтажного, где наряду со
складом помещалась больница водников.

     Кооперативный дом встал на Безымянной во всю длину,  прямо
на  проезжей части, захватив и полоски тротуаров, так что между
ним и старыми домами образовалось нечто  вроде  ущелий:  эркеры
пятиэтажного  дома  так  и  вовсе  почти  касались  стен нашего
здания; ширина ущелий получилась не более двух метров.

     По ранжиру соотношение домов было  следующим:  семиэтажный
дом  (высота  потолков  в  его  квартирах  была четыре метра) в
точности   равнялся    нашему    девятиэтажному,    пятиэтажный
дотягивался до нашего седьмого этажа, а четырехэтажная больница
-- до  пятого.  Таким  образом,  с одной стороны кооперативного
дома доступ солнечного света в квартиры был прекращен вплоть до
седьмого этажа, и лишь верхние два этажа (в том числе окна моей
квартиры)  выходили  на  свет  Божий  над  крышей  соседей.   С
противоположной  стороны семиэтажный и два подъезда нашего дома
полностью перекрывали друг друга и глядели от тротуара до крыши
окно в окно, другим же двум подъездам жилось лучше  --  верхние
их этажи имели обзор и могли даже видеть Малую Неву.

     Впрочем, это стало ясно только днем, а в предутренние часы
шло следствие  и  решались  многочисленные  вопросы: как быть с
жильцами всех перечисленных домов, хотя бы в первые дни,  чтобы
не  создавать  паники и обеспечить мало-мальски сносные условия
существования? что следует предпринять, чтобы  не  допустить  в
дальнейшем  полетов  кооперативных  и иных домов? что послужило
причиной этого уникального перелета? и проч.

     Очень скоро следствие  получило  новый  импульс,  ибо  был
обнаружен   старичок   в  длинном  пальто  --  тот  самый,  что
заступился за тетю Зою. Его нашли  во  втором  подъезде  нашего
дома.  Старичок  дремал,  прислонившись  спиною к остывшему уже
радиатору отопления. Когда его разбудили, он поначалу ничего не
понял, но потом охотно рассказал историю с вознесением  пивного
ларька. Тут уже не знали -- верить или нет, потому как, с одной
стороны,  история была неслыханная, но с другой -появление дома
на Безымянной тоже принадлежало к  разряду  историй  не  совсем
слыханных.

     Старичок про наш дом ничего путного не сказал. "Проснулся,
гляжу  --  подъезд теплый. Я туда. Гляжу -- батарея. Продрог я,
граждане начальники... Ну, и снова заснул..."

     -- А где раньше-то спал? -- спросили у него.

     -- А вот здеся, у ларька и спал... Тьфу, ты! Не у  ларька,
ларек-то взвился. В общем, у немца...

     Съездили  за  женою  старичка  по  указанному  им адресу и
обнаружили  в  комнате  одетую  во  все  праздничное   старуху,
сидевшую  под  иконой  с  горящей  свечкой  в руках. Старуха на
вопросы не отвечала, лишь крестилась  и  бормотала  что-то  про
светопреставление.  Наконец,  убедившись,  что  конец  света не
состоялся, а прибывшие за нею молодые люди в сером -- не ангелы
и не архангелы, а сотрудники уголовного розыска... дед ее жив и
здоров,  и  весел,  чтоб  его  черти  разорвали!  --   старушка
разговорилась,  и  из  ее уст удалось получить описание момента
посадки дома.

     По словам Матрены Терентьевны,  она  вышла  искать  своего
непутевого  где-то  около двух часов ночи -- "сто раз божилась,
не пойду больше искать, пускай пропадает, ирод!" --  и,  обходя
излюбленные  места  старика,  а  именно: систему пивных ларьков
Петроградской стороны, добрела наконец до Безымянной. Ей  сразу
бросилось  в  глаза,  что ларька на улице нет. "Убрали, что ли?
Ну, и слава Богу! Меньше этих пьяниц, чтоб их..." Она прошла по
улице  и  заметила  знакомую  фигуру   своего   деда,   который
преспокойно  спал  на  ступеньках,  ведущих  в  подвал книжного
склада. Матрена Терентьевна  набрала  в  грудь  воздуха,  чтобы
огласить  Безымянную криками упрека и негодования, как вдруг...
будто кто ее дернул! Она задрала голову и увидела, что  на  нее
медленно опускается стена во всю улицу. "Ровно под утюг попала,
ей-Богу!"  Точно  спички,  начали  ломаться  тополя, посаженные
вдоль тротуара, и тут Матрена, как прибабахнутая, выскочила  из
опасной  зоны  и  помчалась к Большому проспекту, забыв о своем
благоверном и осеняя себя крестным знамением.

     Она  едва   успела   заметить,   как   выпрыгнуло   из-под
опускавшегося   дома,   точно  лягушка  из-под  сапога,  такси,
проносившееся в тот момент по Безымянной  улице  и  лишь  чудом
избежавшее гибели.

     О  том,  как  сама  чуть не угодила под машину на Большом,
Матрена Терентьевна не упомянула: это ей не запомнилось.

     -- Ветер был? -- спросил эксперт старушку.

     -- Какой ветер?

     -- Когда дом приземлялся.

     -- Какой дом? -- старушка вновь напугалась.

     -- Туда прилетел  дом.  Вы  были  свидетельницей,  как  он
садился.  Был  ли  ветер  при  посадке?  -- терпеливо разъяснял
эксперт.

     -- Окстись, милый... Разве  ж  дома  летают?  --  ответила
Матрена.

     Старика и старуху оставили в покое. Хватит с них волнений!
Часы  показывали  шесть  утра,  и главные испытания для жителей
дома и сотрудников УВД лишь начинались.

        Глава 6<BR>СМЯТЕНИЕ




     Прежде чем описать те незабываемые утренние часы  в  жизни
бывшего дома номер одиннадцать по улице Кооперации, когда весть
об  изменении местожительства проникла в сознание кооператоров,
мы поговорим о стихийных бедствиях.

     Попытаемся поразмыслить  о  связи  стихийного  бедствия  с
психологией  людей,  подвергшихся  ему.  Как  они  воспринимают
бедствие? Как соотносят  со  своею  жизнью  и  нравственностью?
Какие делают выводы?

     -- А зачем это вам?

     -- Видите  ли, милорд, я совсем не ради экзотики начал наш
роман  с  довольно-таки  интересного   и   необычного   случая,
происшедшего  в  моем  городе.  Сами  по  себе  полеты домов --
кооперативных, общественных  и  государственных  --  интересуют
меня  не  больше,  чем...  не  могу  подобрать сравнения ("И не
подбирайте, я понял") ...чем приливы  и  отливы.  Я  уже  давно
отошел  от  науки  и  занялся  "человековедением",  как  иногда
несколько пышно именуют  у  нас  писательскую  деятельность,  а
посему  любое явление природы и общества интересует меня лишь в
его связи с людьми.

     Вот и в перелете нашего дома меня занимают не  технические
вопросы:  как  он  летел?  где брал энергию?.. подъемная сила и
прочее -- подобного рода  загадки  могут  поразить  воображение
целого  научного  коллектива...  диссертации,  симпозиумы... --
совсем же другие  мысли  мучают  автора.  Как  перенесли  полет
жильцы? С какими мыслями они проснулись? Как им, бедным, жилось
и работалось в те дни? Без электричества... газа... воды.

     Начну с того, что причислю феномен перелета кооперативного
жилого   дома  (примерно  50  000  тонн)  к  разряду  стихийных
бедствий.

     -- Почему "бедствий"? Ведь никто, насколько мне  известно,
не пострадал?

     -- Лишь физически, милорд, да и то случайно.

     -- Тогда   я   не  согласен  со  словом  "стихийный".  Что
стихийного в доме? Чем он напоминает стихию? Все известные  мне
стихийные  бедствия  происходят в результате действия природных
сил. Дом же ваш сооружен человеком, а способ его полета тоже не
принадлежит к числу естественных!

     -- Но он не принадлежит и к числу изобретенных  человеком.
Он,   прямо  скажем,  сверхъестественного  происхождения,  что,
впрочем, меня нисколько не смущает.

     За  время,  что  разделяет  наши  века,  наметилось  новое
понимание  человека  и  общества,  а  также  связи  последних с
природой. Вашему веку,  милорд,  было  свойственно  безусловное
возвеличивание  человека,  его разума и силы. Ярлык "покорителя
природы", прилепленный примерно в те времена, привел к  бурному
расцвету  науки  и  техники,  промышленности и ремесел. Человек
решительно отъединился от природы в  надежде  построить  взамен
нее нечто другое, синтетическое и безусловно рациональное.

     Как  вдруг -- и не так давно -- на купающееся в довольстве
и сознании своего могущества  человечество  стали  обрушиваться
сначала робкие, а потом все более уверенные упреки природы. Эти
жалкие,  истребляемые звери, птицы и рыбы, эти пустые горы, эти
высохшие леса и грязные  реки  как  бы  воззвали  к  милосердию
человека, и он благосклонно обратил на них внимание, постановив
защищать.

     Но лишь на первый взгляд дело обстояло именно так. Те, кто
пережил  настоящее стихийное бедствие (например, жители Японии,
на которую то и дело обрушиваются тайфуны и цунами),  наверное,
не  смотрят  свысока  на  природу.  Они  понимают, как ничтожен
человек рядом с нею. Даже мы, милорд, живущие в более умеренном
климате,  прозреваем,  случается,   летними   вечерами,   когда
какая-нибудь   незначительная  гроза  проходит  над  городом  и
фиолетовые  тучи  постегивают   землю   хлыстами   молний.   Мы
прикрываем  окна,  говорим  шепотом, а в душе нашей просыпается
тот  естественный  и  полезный  для  человека  страх,   который
сознательно преодолевался поколениями "завоевателей природы".

     Тут-то  начинаешь  понимать,  что  слезные жалобы природы,
покорное недомогание полей, рек и лесов, на самом деле суть  не
жалобы, а предупреждения, выраженные, правда, в вежливой форме.
А  наши призывы защищать и оберегать природу при более глубоком
рассмотрении выглядят исключительно эгоистично.

     Не природу мы  хотим  оберегать,  а  себя  --  от  полного
уничтожения природой. Природа была, есть и будет всегда. Трудно
представить  себе  Землю  без  природы. Однако она вполне может
стать такой, что человеку не будет на ней места.

     Значит, следует умерить нашу самонадеянность и понять, что
мы в  ближайшем  будущем  можем  быть   равнодушно   вычеркнуты
природой из ее списков в наказание за то, что уже вычеркнули из
них ряд любимейших и красивейших ее достояний. И наше любование
собственным  могуществом  выглядит все более неуместным на фоне
по-настоящему могущественных предупреждений природы.

     Новое понимание человека, о котором я говорил,  состоит  в
том,  что  человечество  должно  осознать  себя  неотъемлемой и
равноправной  с   другими   частью   природы.   Мы   не   можем
разговаривать с нею пренебрежительно или покровительственно. Мы
не больше чем муравьи (но и не меньше).

     -- Я  вынужден  вновь напомнить вам о философах. Они точат
зубы.

     -- Спасибо, милорд.

     Рискуя навлечь на себя еще больший гнев  --  и  не  только
философов,--  я  должен сказать, что лозунг: "Все для человека,
все  во  имя  человека  и  для  блага  человека!"  --   следует
толковать,  на мой взгляд, расширительно: "Все для природы, все
во имя природы и для блага ее!" -- лишь  в  этом  случае  будет
действительно достигнуто благополучие человека.

     Возвращаясь  к нашему дому (мы довольно далеко отлетели от
него, чуть ли не дальше, чем он -- от улицы Кооперации), я хочу
заметить, что именно новое понимание человека как  равноправной
с  другими  части природы и дает мне право назвать перелет дома
стихийным  бедствием.  Вообще  с  этой   точки   зрения   любое
общественное  явление  (инфляция,  кризис, демонстрация, война,
революция, безработица,  матч  по  футболу  и  даже  очередь  у
пивного  ларька)  можно  назвать  стихийным,  но  не  все  они,
конечно, будут бедственны.

     Теперь мы разобрались в этом вопросе  и  у  меня  наготове
следующий: как относится человек к стихийному бедствию?

     -- А как? Страдает, конечно... Терпит.

     -- Нет, я не о том. Склонен ли он рассматривать бедствие в
качестве кары?

     -- Могу  ответить  авторитетно.  Не зря я долгое время был
духовным пастырем, то есть пас души верующих. И вот,  перегоняя
стада  душ  с  пастбища  на  пастбище,  я  запасся  (игра слов,
заметили?) ценными наблюдениями, которые  могу  предложить  для
вашего романа.

     -- Нашего, милорд...

     -- Люди  верующие  безусловно  склонны  воспринимать  игру
природных сил как ответ богов на те  или  иные  личные  дела  и
поступки.   Когда   есть  ощущение,  что  многим  людям  вокруг
свойственны одни  и  те  же  пороки,  стихийное  явление  может
рассматриваться как кара за общественные грехи.

     Вы сами только что... помните ту старушку, как ее звали?

     -- Матрена Терентьевна, милорд.

     -- Ну  да,  Матрена!  Она  бежала и крестилась со словами:
"Господи!  за  грехи  наши...".  Помните?  Следовательно,   она
восприняла   появление   дома   в  воздухе  как  знамение,  как
предвестие конца света, который придет "за грехи наши".

     -- Спасибо, мистер Стерн. Я с  вами  согласен.  Правда,  я
полагаю,  что  речь  должна  идти  не  только о верующих. Любой
человек склонен принимать на свой личный счет не  зависящее  от
него  явление,  и  это, кстати, еще раз подчеркивает повышенное
внимание человека к себе. Ему не кажется странным, что  природа
(божество)  устраивает  землетрясение для того, чтобы наставить
человека на путь  истинный  или  указать  на  то,  что  жил  он
неверно.  Я  думаю,  милорд, что и вы -- внимательный слушатель
мой, -- и читатели ни на минуту не  усомнились,  что  я  описал
перенос  дома  на  Петроградскую  для того, чтобы показать, что
герой наш, Евгений Викторович Демилле, жил не совсем  праведно,
за что и получил такой сюрприз.

     -- А  что,  разве  не  так?  Разве  исчезновение  дома  не
вытекало логически из предыдущей жизни героя?

     -- Может быть, и вытекало,  но  ведь  так  мог  рассуждать
каждый   жилец   дома.   Получается  одно  из  двух:  либо  все
кооператоры в  один  прекрасный  момент  (а  именно,  указанной
апрельской  ночью) пришли к жизненному краху, либо исчезновение
дома -- кара лишь  для  Демилле,  но  тогда  почему  за  ошибки
Евгения  Викторовича должны расплачиваться ни в чем не повинные
люди?

     -- Вы меня запутали. Так как  же  обстоят  дела  на  самом
деле?

     -- На  самом  деле  перелет  дома, как и землетрясение, не
имеет касательства ни к Демилле, ни к другим кооператорам, ни к
милиции, ни к общественному строю, но... так  уж  мы  устроены,
что и Демилле, и другие, и милиция, и читатели, да и мы с вами,
милорд, будем искать в этом факте определенный смысл.

     Милиция,  как  я  говорил,  стала  искать  его сразу после
посадки дома на Безымянной.

     Утро было субботнее, на работу жильцы дома не  торопились;
первыми  среди кооператоров проснулись школьники и некоторые их
родители. Первые признаки тревоги возникли сразу же: нет  воды,
нет   газа,  нет  электричества!  Телефоны,  естественно,  тоже
молчали. Совпадение редкостное, что  и  говорить!  В  ближайшие
несколько   минут  пробудившиеся  кооператоры  начали  обращать
внимание на изменившийся ландшафт за окном. За стеклами  нижних
этажей  царил  полный мрак, в котором едва можно было различить
придвинутые вплотную к  дому  стены,  двери  подъездов  и  окна
старых  обшарпанных  домов  --  в  некоторых зажигались огни, и
напуганные кооператоры  начинали  знакомиться  с  жизнью  чужих
людей,  которая  происходила за освещенными окнами. Первый этаж
кооператоров имел также возможность наблюдать  фигуры  в  серых
шинелях, которые сновали в образовавшихся ущельях между домами.

     Тревога  пока  накапливалась  и  зрела внутри проснувшихся
квартир:   робко   выглядывали   из   окон,    перешептывались,
прикладывали   уши   к   дверям,  слушая  шаги  на  лестнице...
недоумевали. Большая часть жильцов еще мирно  спала,  а  посему
напряженность  психического поля не достигла уровня, способного
возбудить панику.

     Милиция тоже пока сдерживалась: не  совалась  в  квартиры,
ибо  по внешнему виду окон трудно было определить -- проснулась
квартира или нет. Все окна по-прежнему были темны.

     Но  вот  напряженность   поползла   вверх,   как   столбик
термометра  горячечного  больного  --  ее  можно  было измерять
гальванометром! Электричество,  копившееся  в  квартирах,  дало
себя  знать  сначала  в  криках  ужаса  нескольких слабонервных
женщин, затем в перестукиваниях между  квартирами  по  батареям
отопления,  уже безнадежно холодным. Кто-то закричал в форточку
с пятого этажа: "Помогите!" -- и этот женский крик,  услышанный
кооператорами, выплеснул страсти наружу.

     Первой  в  подъезде <sup>1</sup> 1 вырвалась на лестничную
клетку Клара Семеновна Завадовская, у  которой  имелись  веские
причины  впасть  в  отчаяние.  Электричество, газ, вода -- это,
конечно, неприятно, но муж!.. но собачка!..  Где  они?..  Клара
Семеновна,  обнаруживши  пропажу,  выскочила на площадку пятого
этажа в  пальто,  накинутом  на  ночную  сорочку,  метнулась  к
соседям,  которые  отворили ей дверь с ужасом на лицах, чем еще
более напугали несчастную Клару  Семеновну,  --  дальше  клубок
покатился    на   другие   этажи,   хлопали   двери...   нервно
перекрикивались соседи... строили предположения.

     Во всех умах как-то разом обозначилась мысль: "За что?" Ее
быстро сменила другая:  "Бог  наказал!"  впрочем,  не  во  всех
головах, будем справедливы, она нашла себе место.

     Паника распространилась мгновенно, как огонь по занавеске.
Женщина,  которая ночью выбрасывала бутылки с балкона, что было
зафиксировано  в   свидетельских   показаниях   гражданина   из
вытрезвителя,  проснувшись  и  припомнив  ночной  полет,  опять
выскочила на балкон... (С  вечера  в  ее  квартире  происходило
гуляние,  вина  запасено было много -- так много, милорд, что к
ночи все не выпили, перепало и пьянице на Каменном -- и  вот  в
три  часа  ночи,  когда  гости улеглись, где придется, внезапно
погас свет в квартире. Хозяйка вышла на балкон и  увидела,  что
дом  летит  над  городом.  Конечно,  она  и думать не посмела о
реальности этого ощущения после обильных возлияний. Ненависть к
пьянству -- нет  более  непримиримых  врагов  алкоголизма,  чем
пьющие  женщины,  --  заставила  ее собрать бутылки с остатками
жидкости  и   побросать   их   с   балкона,   сопровождая   это
антиалкогольной  проповедью...)  Итак,  она  снова выскочила на
балкон  и  увидела  то  же,  что  увидел  я  из   окна:   крышу
пятиэтажного  дома  и  другие  крыши  во  всех  сторонах света.
"Допились, допились..."
-- повторяла она, тупо уставившись на незнакомый городской
пейзаж, то есть, по существу, тоже признавая некую кару, постигшую
пьяную компанию...

     -- Скажите, сударь, вы намеренно сгущаете краски?

     -- О чем вы, милорд?

     -- Я говорю об алкогольных мотивах, то и дело  возникающих
в вашем рассказе. У вас так сильно пьют? Мне не верится.

     -- Мне  тоже...  Хотя, признаться, я не заметил, чтобы мой
рассказ содержал повышенный против реальности процент алкоголя.
Но если  вам  с  расстояния  в  двести  лет  что-то  показалось
странным,  я  готов  кое-что  разъяснить.  Что  вас интересует,
милорд?

     -- У меня создалось впечатление, быть  может,  обманчивое,
что  напитки,  содержащие алкоголь, утратили у вас ту служебную
роль, какая предназначалась им  в  прошлом,  и  перестали  быть
приятным  средством  увеселения  на празднествах. По-моему, они
превратились, наряду с хлебом и солью, в  необходимый  продукт,
потребляемый  в любое время дня и ночи, с поводом и без повода,
в одиночку и группами, просто по привычке или от  скуки.  Я  не
прав?

     -- Вы правы, милорд.

     -- Я  не знаю причин такого явления, но заметил также, что
оно вызывает у ваших соотечественников повышенные терзания. Мне
не совсем понятно, почему они относятся к потреблению  алкоголя
не  так  спокойно, как это делали, например, древние эллины? Вы
можете себе представить Феокрита  или  Демосфена  бегающими  по
Афинам  с безумными глазами и вопиющими: "Допились! Допились!"?
Непонятные страсти -- тот не пришел домой ночевать, эти  гоняют
по  городу  в  поисках  вина, те стоят в очередях... непонятная
система запретов, условностей, обычаев, связанных  с  питием...
Куда повезли того несчастного, что ночь провел на скамейке?

     -- В вытрезвитель, милорд.

     -- Почему не домой?

     -- ...?

     -- Почему,   уж  если  вам  нравится  пить  не  только  по
праздникам, не привыкнуть к этому и не узаконить?

     -- Так ведь пьют до чертиков!!

     -- Как это?

     -- Обыкновенно:  до   беспамятства,   до   посинения,   до
отключки.  Непонятно?  До  галлюцинаций,  до  белой горячки, до
потери пульса... Вы думаете, что  перед  вами  древние  эллины,
которые  пили  разбавленное  водой  виноградное  вино? Полноте,
милорд! Наши  граждане  пьют  что  угодно,  только  не  напиток
греков!

     -- Но зачем? Они не болеют? Это же опасно!

     -- Еще  как!..  Но у нас широкая натура, милорд. Широту ее
нужно утолять бочками, но никак не рюмочками, хотя ими тоже  не
брезгуют...  Вот  скажите,  мистер  Стерн, сколько в английском
языке глаголов, обозначающих  процесс  принятия  алкоголя?  Ну,
синонимов глаголов "выпить" или "напиться"?

     -- Я не считал. Думаю, что три-четыре найдется.

     -- А  послушайте,  как  обстоят  дела  у нас. Для удобства
счета я буду располагать синонимы триадами. Итак:

     отпраздновать,  совершить   возлияние,   принести   жертву
Бахусу,

     откушать, причаститься, приложиться,

     вздрогнуть, загрузить, остаканиться,

     поддать, влить, вдеть,

     дербалызнуть, дербануть, дерябнуть,

     пропустить, проглотить, принять,

     сообразить на троих (триада, милорд!),

     хлопнуть, клюнуть, бухнуть,

     зашибить, засосать, засадить,

     чебурахнуть, чекалдыкнуть, царапнуть,

     керосинить, керогазить, чибиргасить,

     загудеть, запить, нажраться,

     нализаться, нарезаться, назюзюкаться,

     промочить горло, заложить за галстук, залить за воротник,

     пропустить по махонькой, похмелиться, поправить здоровье,

     раздавить бутылек, банку, пузырек (тоже триада!),

     дернуть, треснуть, колдырнуть,

     кирнуть, тяпнуть, бацнуть,

     шибануть, хапнуть, гепнуть,

     врезать, вмазать, жахнуть,

     шарахнуть, шлепнуть, шваркнуть,

     выдуть, вылакать, набраться,

     залить зенки, налить глаза, оттянуться,

     налимониться, надраться, набубениться,

     перебрать, набраться, нагрузиться,

     упиться в сосиску, упиться в стельку, упиться в хлам...







     ...Я  не  могу отказать читателю в удовольствии порыться в
памяти  и  пополнить  список  синонимов,  для   чего   оставляю
свободное   место.   Это  интересная  и  небесполезная  работа;
благодаря  ей  каждый  экземпляр  романа   станет   уникальным,
приобретет    индивидуальность    и    присущий    только   ему
винно-водочный букет. Я мог бы долго  еще  распространяться  на
эту  тему,  милорд,  но пора возвращаться к роману. Я думаю, вы
смогли оценить серьезность  проблемы,  исходя  из  моего  чисто
лингвистического доказательства...

     Милиция  действовала  решительно,  но  спокойно. Поначалу,
когда смятение только зарождалось  внутри  квартир,  не  находя
выхода  наружу, милиционеры следили за школьниками, выбегавшими
то тут, то там из дверей и устремлявшимися по привычке в школу.
Их мягко останавливали,  стараясь  не  напугать,  и  направляли
обратно,  причем  в  квартиру входил и сотрудник милиции, будил
родителей, если они спали, и приступал к работе...

     -- Какой работе?

     -- У милиции имелся план,  выработанный  в  Управлении  за
считанные  часы,  что  прошли  с  момента  приземления  дома до
рассвета. Главными задачами милиции были:

     а) успокоить кооператоров;

     б) разобщить их, как бы локализуя очаги пожара,  чтобы  не
дать пламени вспыхнуть общим костром;

     в) снять показания касательно прошедшей ночи;

     г)  произвести перепись всего населения дома, имеющегося в
наличии...

     -- Перепись? Зачем?

     ...и сверить его с записями в домовой книге.

     -- Ага! Я начинаю понимать.

     Вот именно, милорд! Милиции важно было не только успокоить
людей,  но  и  получить  как  можно  больше  сведений,  могущих
натолкнуть  следствие  на причины перелета дома. Это могло быть
делом  рук  злоумышленников,  преступных  или  антиобщественных
элементов, а посему точный учет всех потерпевших был необходим.

     Беда  в  том,  что сотрудников на все квартиры не хватало,
хотя и продолжали прибывать поднятые по тревоге группы, которые
не только устремлялись к нам, но и рассредоточивались по старым
домам  Безымянной,  чтобы  успокоить   пораженных   старожилов.
Неизвестно, кому было хуже -- прилетевшим или встречающим, если
пользоваться терминологией Аэрофлота, а потому в скором времени
в  коммунальных  квартирах дома с башенкой, в больнице водников
появились вежливые молодые люди в  милицейской  форме,  которые
начали разъяснительные беседы.

     На  моей  лестничной площадке метался молоденький сержант,
спешно снятый со  своего  поста  у  Дворцового  моста,  вернее,
подхваченный  крытым  грузовиком  на  пороге родного отделения,
когда он возвращался туда, отдежурив вахту. Поскольку он  снова
всплыл в нашем повествовании, я думаю, надо дать ему имя.

     -- И фамилию!

     -- Дадим  ему только фамилию. Я боюсь, что имен на всех не
хватит, у нас их не так много, а с фамилиями легче... Итак, его
звали Сергеев.

     Первым делом Сергеев ринулся в квартиру <sup>1</sup>  281,
из-за   дверей   которой  доносились  звуки  "Маленькой  ночной
серенады" Моцарта. Сержанта удивили громкие голоса скрипок, так
разительно не похожие на все те звуки, которые  Сергеев  привык
слышать  в  своем милицейском общежитии -- приподнятые аккорды,
бравурные аллегро -- черт те что! -- и это в доме, вырванном  и
переброшенном какой-то нечистой силой за пятнадцать километров!

     Дверь отворил среднего роста седой человек в костюме и при
галстуке,  как бы вытянутый в струночку, с кротким и лучезарным
взглядом. Под стать взгляду светился на лацкане  его  серого  с
"молнией"  пиджака  рубиновый комсомольский значок, на котором,
если бы на лестнице было чуть светлее, можно было бы  прочитать
надпись -- "КИМ". Человеку было лет под семьдесят.

     Он  слегка  наклонил  голову  и  выжидательно посмотрел на
Сергеева. Тот опешил от бесконечно терпеливого и в то же  время
доброжелательного   выражения   его   лица,  с  которого  жизнь
совершенно не сумела стереть достоинство и веру в людей.

     -- Простите,-- пробормотал сержант,-- у вас все в порядке?

     Лучшего ему в голову не пришло.

     -- Да,-- твердо и как-то счастливо отвечал светлый старик,
подтверждая быстрым кивком свой  ответ.  --  А  что  случилось,
простите?

     -- Нет... Ничего... -- смешался сержант. -- Я думал...

     -- Нет-нет,  я  же вижу, что у вас что-то произошло,-- все
так  же  просветленно  продолжал  старик.   --   Заходите,   мы
постараемся вам помочь. Может быть, вызвать милицию?

     Сергеев    совершенно   ошалел.   Собственно,   старик   с
комсомольским значком не произнес  ничего  сверхъестественного,
более   того,   он   был  абсолютно,  стопроцентно  нормален  и
предупредителен. Его неожиданное  предложение  вызвать  милицию
могло  быть  объяснено  тем,  что он просто не увидел в темноте
милицейских погон сержанта. Но тон... Сергеев никогда  в  жизни
не  слышал  таких  проникаюших  в  самую  душу интонаций, такой
расположенности  в  голосе,  участия  и  неиссякаемой  веры   в
благоприятный  исход  любых событий. Это было почище "Маленькой
ночной серенады", продолжавшей звучать из квартиры.

     -- Я потом... Я скоро зайду,-- пообещал сержант, пятясь.

     Старик смотрел на него, проникая взглядом в самую душу. За
его спиной,  в  глубине  квартиры,   открывалась   идиллическая
картина: залитая утренним светом комната, где блестели прутьями
многочисленные  клетки  с  канарейками,  висящие  тут  и там на
разной высоте, а под клетками, в современном  кресле  восседала
седенькая  старушка  с  портативным  магнитофоном  в  руках, из
которого  и  вырывался  на  свободу  Моцарт.  Старушка,  слегка
закинув  голову,  мечтательно  смотрела  в потолок, а канарейки
божественно вторили серенаде.

     Если бы Сергеев  вгляделся  в  эту  картину  подольше,  он
заметил  бы,  что  на  лацкане  пиджака  старушки  (она  была в
английском  костюме,  милорд)  светится  такой  же  "кимовский"
значок,  а чертами лица старая комсомолка чрезвычайно похожа на
старика, отворившего дверь.

     Словом, и эта квартира, и Моцарт,  и  канарейки...  Трудно
было  бы  представить себе что-нибудь более несовместимое с той
катавасией, что творилась сейчас в нашем доме.

     -- Приходите, -- кивнул старик Сергееву и,  уже  прикрывая
дверь,   ободряюще  улыбнулся:  --  А  свет  скоро  дадут.  Это
временное явление...

     -- Стоп, стоп! Как звали этих удивительных старичков?  Кто
они такие?

     -- Это   были   Светозар  Петрович  Ментихин  и  Светозара
Петровна  Ментихина,  милорд,  --  брат  и  сестра,   близнецы,
Светики,   как   любовно   называл  их  весь  дом.  И  вправду,
удивительные  люди!  В  тридцатых  годах   они   были   членами
Коммунистического   Интернационала  Молодежи,  а  теперь  имели
персональные пенсии. Вы бы видели, как они  каждое  утро  бодро
шли   в   магазин   --  не  за  покупками,  нет!  --  они  были
общественники, народный контроль, совесть нашего микрорайона...
У меня марш звучал в ушах, когда  Светики  удалялись  по  улице
Кооперации  в  сторону  "Универсама",  где  работали до вечера.
Обмеры,   обвесы,   воришки   среди   покупателей    были    их
специальностью.  Мне  всякий  раз  становилось  стыдно при виде
Светиков за свой сибаритский образ  жизни  с  котом  Филаретом,
нетвердые моральные устои и вялый общественный темперамент. Ох,
мистер  Стерн!  О  любом  из  наших кооператоров можно написать
отдельный роман. Прямо не знаю, что делать!

     -- Вот и пишите.

     Сергеев направился дальше и постучался ко  мне.  Я  открыл
ему  и  впустил  внутрь  квартиры.  Успокоил...  Затем мы с ним
интересно поговорили, причем я узнал много нового  относительно
нашего  дома,  а  Сергеев  добросовестно  записал мою фамилию и
свидетельское  показание,  кое  заключалось  в  одной  строчке:
"Свидетель спал. Ничего не знает".

     Признаюсь, эта строчка задела мое литераторское самолюбие.
Хороши дела! Свидетель спал, ничего не знает! Как это? Помните,
милорд,  Федор  Михайлович  Достоевский  приводил умозрительный
пример о поэте и лиссабонском землетрясении (по  поводу  стихов
Фета, кажется). Мол, стыдно поэту не замечать катаклизмов.

     -- А что я вам говорил?

     Короче говоря, именно эта строчка: "Свидетель спал. Ничего
не знает" -- стала первым толчком к замыслу романа, в котором я
намереваюсь  дать  самые полные и достоверные показания о нашем
доме, его жильцах и феномене перелета.

     Узнав  от  Сергеева   об   этом   факте,   потрясшем   мое
воображение,  я  принялся  расхаживать  по  комнате, не обращая
внимания на сержанта,  который  задумчиво  перебирал  книги  на
полке... я увлекся и взволновался... живо представил соседей --
тех  же  Ментихиных,  Демилле,  Вероятновых... Мысль моя бежала
куда-то вдаль, предугадывая и нагромождая события;  внезапно  я
стал собирать чемодан. Сергеев встрепенулся.

     -- Вы куда это... чемодан?

     -- Простите,  сержант!  --  горячо  заговорил  я. (Филарет
навострил уши.) -- Ради всего  святого!  Мне  нужно  немедленно
покинуть  дом.  Я оставлю вам адрес, не бойтесь... Оставлю ключ
от  квартиры  --  приходите,  отдыхайте,  живите...   Выпустите
только!  Мне нельзя здесь, я не могу сейчас. Потом вернусь, вот
увидите. Я только возьму пишущую машиночку, ладно?..  И  своего
кота,  хорошо?..  Я  здесь  неподалеку.  Буду писать, вы будете
читать. Мы будем как писатель и читатель...

     -- Зачем это вам? -- грустно спросил Сергеев.

     -- Не знаю. Хочется, хоть убей... Выпустишь?

     -- Я-то, может, и выпустил бы. Там не выпустят, --  кивнул
Сергеев в сторону улицы.

     -- Мы их обманем, обманем... -- я и вправду как помешанный
застегивал  чемодан,  надевал  плащ, засовывал в футляр пишущую
машинку. Филарет сам  полез  в  корзину,  в  которой  я  обычно
вывозил его на дачу.

     Мой  напор  смутил  Сергеева. Он уже вертел второй ключ от
моей квартиры, уже озирался по сторонам, как бы  ища  выхода...
Преступник  может увлечь преступлением даже блюстителя порядка!
Сергеев  почему-то  поверил  мне.  Пожалуй,  из  него  мог   бы
получиться редактор!

     Я распахнул окно. Прямо подо мною расстилалась внизу крыша
соседнего  дома.  Апрельский  ветер  пахнул  в  лицо.  Я  успел
черкнуть  Сергееву  свой  новый  адрес  и,  подхватив  чемодан,
машинку и корзину с Филаретом, вспрыгнул на подоконник.

     -- Бывай,  сержант!  --  воскликнул  я и птицей перемахнул
через провал, отделявший меня от соседнего дома.

     Грохнула  жесть,  точно  удар  первой  весенней  грозы;  я
побежал   по   наклонной  крыше  вверх,  перелез  через  конек,
спустился, прыгнул снова... Крыши вели меня вдаль от моих  окон
-- к   вам,  милорд,  к  правдивому  и  свободному  вымыслу,  к
свидетельским показаниям, не  стесненным  протоколом,--  прочь,
прочь  от  своих героев! Я убегал от них -- к ним, от себя -- к
себе...  кошки  высовывали  свои  треугольные  мордочки   из-за
кирпичных  труб;  качались,  как  мачты,  телевизионные антенны
коллективного пользования. Прощай, кооператив!..

     Сергеев  провожал  меня  взглядом,  в   котором   читались
сочувствие,   и   сострадание,   и   скорбь  по  невыполненному
служебному долгу. Затем он  засунул  за  отворот  шинели  книгу
"Приключения Шерлока Холмса" и шагнул к двери.

     Только он хотел открыть ее (я в это время убежал по крышам
почти  к  Большому  проспекту  и  уже  выбирал  место,  где  бы
спуститься на грешную землю), как услышал глухой стук.  Сержант
рывком  распахнул  дверь,  готовый  к  чему угодно, и увидел на
пороге мою соседку слева Сарру  Моисеевну  Финкельман,  пожилую
даму, работавшую смотрительницей в Эрмитаже.

     -- Таки ви не знаете, дадут свет или как? -- спросила она.
-- Фи, я обозналась! Я думала, это ви, а это совсем не ви...

        Глава 7<BR>ФАМИЛИЯ ДЕМИЛЛЕ




     -- Не  кажется  ли  вам,  сударь,  что  наш роман начинает
напоминать святцы,  где  даже  я,  профессиональный  пастор,  с
трудом ориентируюсь в именах?

     -- Тогда   уж   телефонную  книгу,  милорд.  Это  расхожее
сравнение,  но  между  тем  ввертывающие  его  в   речь   люди,
по-видимому,  не  обладают  фантазией. Нет ничего увлекательнее
чтения телефонной книги!

     Я вспоминаю детство, когда отец купил только что  вышедшую
телефонную  книгу абонентов личных телефонов. Это был огромный,
особенно по моим  детским  понятиям,  том,  содержавший  ровные
столбцы   фамилий,   адресов   и   телефонов.  Весь  Ленинград,
спрессованный картонными обложками, жил в телефонной  книге,  и
мне  временами  казалось,  что  жители  города в виде маленьких
черных фамилий ползают по страницам, как муравьи,  делают  свои
делишки,  переговариваются, пересмеиваются... Я раскрывал книгу
наугад -- они всегда успевали выстроиться в ровные колонки.  Ни
разу  не  удавалось  застать кого-то в бегах. Время было такое,
начало пятидесятых годов. Но я отвлекся.

     Мне доставляло странное  удовольствие  подсчитывать  число
одинаковых  фамилий.  Иногда казалось, что фамилии, как и люди,
обладают характерами, проглядывалось и деление  на  сословия  и
классы.  Скромные и серьезные Ивановы занимали многие страницы;
было ясно, что  они,  наряду  с  Петровыми,  составляют  основу
общества,  хотя  между  ними  вызывающими  группками  пробегали
Иванцевичи и  Иваницкие.  Ивановых  и  Петровых  были  дивизии,
Семеновых  и  Никитиных  --  батальоны, рота Барабановых, взвод
Лисицких, отделение  Перчиков.  В  этой  книге  были  кварталы,
заселенные  Суховыми,  коммунальные квартиры, набитые Моховыми,
отдельные особняки Скребницких и Бонч-Березовских.

     Прослеживая   этимологию,   я   докапывался   до    глубин
отечественной   истории,   когда  видел  фамилии  Смердова  или
Шуйского, а то вдруг оказывался за границей, натыкаясь на  Цоя,
Тойвонена или Гомеса.

     Поражали  двойные  фамилии: Грум-Гржимайло, Коровин-Босой,
Лебедев-Леонидов,  будто  их  обладатели   резервировали   себе
возможность   прожить   две   жизни   --  одну  Грумом,  другую
-Гржимайло... возможно, они так и делали.

     Несмотря на  разнообразие,  фамилии  удивляли  меня  своею
уживчивостью.  Копелевичи  мирно  соседствовали  с Коршуновыми,
Думбадзе -- с Дульскими, Охрименко  --  с  Очеевыми.  Все  были
набраны   одинаковым   шрифтом,   приоритет  был  исключительно
алфавитный; мои муравьишки  не  обзывали  друг  друга  кацапом,
чечмеком,  жидом,  --  у  каждого  был  свой номер телефона, по
которому они могли позвонить друг другу и потолковать о  разных
разностях.

     Позже,  в  юности,  изучая  иные телефонные книги, а также
документы, построенные по их принципу, а главное  --  наблюдая,
какое впечатление производят фамилии (простые фамилии!) на моих
соотечественников,  я имел несчастье убедиться, что уживчивость
эта мнимая...

     Взять хотя бы фамилию нашего героя.

     В  телефонной   книге   Ленинграда   она   встречается   в
единственном  экземпляре,  а именно "Демилле В. Е." -- это отец
Евгения Викторовича, умерший, как я упоминал, три  года  назад.
Рядом  с  Демилле, сверху, стояла фамилия Демиденко, а снизу --
Демина. Обладателей той и другой было достаточно много. Демилле
вклинился между когортой Демиденко  и  отрядом  Деминых,  точно
клин, вбитый в землю на границе России и Малороссии.

     -- Клин был французский? Странно!

     -- Исторически  в этом не было ничего странного... фамилия
Демилле в России берет свое начало от  французского  подданного
Эжена  Милле  (Eugene Millet), который по случайному совпадению
был ровесником  Пушкина  и  родился  в  провинции  Русильон,  в
крестьянской семье. Двадцати лет от роду молодой предприимчивый
русильонец  покинул  отчий  дом, овладев расхожими ремеслами, и
устремился в далекий Санкт-Петербург, видимо, найдя созвучие  в
названии родной провинции и загадочной, утопающей в снегах (так
казалось Эжену) огромной страны на востоке.

     -- Россия, русский, Русильон!..

     Первое, что сделал Эжен Милле в Петербурге -- это прибавил
к своей  фамилии дворянскую приставку "де", которая вскоре сама
собою слилась с  фамилией,  нисколько,  впрочем,  не  обманывая
знающих  толк людей: "Millet" по-французски означает "просо", а
следовательно, вряд ли может  быть  дворянской  фамилией;  она,
скорее,  подходит для крестьянина, коим и был отец Эжена... Тем
не  менее  фамилия  родилась  и  даже  получила  в   Петербурге
известность   среди   купеческих   дочек  как  фамилия  модного
"парижского" парикмахера  (в  числе  ремесел,  которыми  владел
Эжен,  было  и  ремесло  цирюльника). Демилле-прародитель ловко
использовал  тщеславие  богатых  купчих,  млеющих  перед  "мсье
Демилле,  парикмахером  из  Парижа"... впрочем, профессией Эжен
владел недурно, что позволило ему вскоре твердо встать на ноги,
обзавестись женою (из  тех  же  купеческих  дочек,  с  солидным
приданым),  домом,  экипажем  и  тремя  детьми.  Старшего сына,
родившегося в 1827 году,  Эжен  назвал  Виктором,  вероятно,  в
честь  своих  побед  (деловых  и любовных) в России. Русильонец
прижился, мысль о возвращении на родину все реже посещала  его,
хотя  русским  языком  Эжен  так  и  не овладел -- разговаривал
отвратительно   --   как   его   понимала    супруга    Евдокия
Дормидонтовна?.. Два сына и дочь обоими языками -- papa и maman
-владели в совершенстве.

     Младший  сын Петр не продолжил мужскую ветвь рода Демилле,
дочь Клавдия, выскочивши замуж восемнадцати  лет,  само  собою,
слилась   с  русскими  фамилиями,  а  Виктор  родил  Александра
Демилле... было это... дай Бог памяти! -- в 1855 году, в разгар
Крымской   кампании,   отзвуки   которой   Виктор    Евгеньевич
Демилле-второй чувствовал и на своей шкуре: к тридцати годам он
был   приват-доцентом   Петербургского   университета,   и  его
французская  фамилия  не  очень  хорошо  вязалась  с   приливом
патриотизма, охватившим студентов во время Крымской войны.

     Александр  Викторович  Демилле-третий  был, пожалуй, самым
блистательным  представителем  рода.  Он  поступил  на  военную
службу,   дослужился   до  полковника,  получил-таки  настоящее
российское дворянство  и  погиб  в  Порт-Артуре  в  1904  году,
оставив после себя сына Евгения и дочь Марью.

     Евгений     Александрович    Демилле-четвертый    закончил
университет,  был  историком,  просиживал  днями   в   архивах,
заработал  в  архивной пыли чахотку, от которой и умер в скором
времени после революции. Его жена, Екатерина Ивановна  Демилле,
в  девичестве  Меньшова, бабушка нашего героя, пережила мужа на
пятьдесят лет, но замуж снова не вышла -воспитывала и поднимала
трех сыновей -- старшего сына Виктора, 1912  года  рождения,  и
двух его братьев-близнецов -Кирилла и Мефодия, названных так по
воле историка-отца. Они были двумя годами младше.

     Виктор Евгеньевич Демилле-пятый восемнадцати лет выпорхнул
из материнского  дома, освободив мать от заботы о нем. Он уехал
в Томск,  поступил  там  в  открывшийся  медицинский  институт,
закончил  его и отбыл еще дальше -- в Приморье, сначала в город
Уссурийск, а потом -- во  Владивосток.  Там  за  год  до  войны
родился  Евгений  Викторович. Мать его Анастасия Федоровна была
из украинских поселенцев, переехавших в Приморье в начале века,
работала в больнице санитаркой, потом
-- медсестрой; в той самой больнице Владивостока, где Виктор
Евгеньевич работал хирургом.

     Надо сказать, что удаленность врача Демилле от европейских
центров России, возможно, спасла ему  жизнь,  ибо  его  младшие
братья  Кирилл  и Мефодий бесследно исчезли в 1937 году, будучи
еще совсем молодыми людьми. К тому времени  оба  они,  активные
осоавиахимовцы,   были   призваны   в  Военно-Морской  Флот  по
комсомольскому набору и проходили обучение  в  морском  экипаже
Кронштадта.  Оттуда  в  ненастную ноябрьскую ночь их вывезли на
катере  в  Ленинград,  где  следы  затерялись.  Мать  Екатерина
Ивановна  несколько месяцев ничего не знала, а узнав об аресте,
послала  с  оказией  в  Уссурийск,  где  работал  старший  сын,
короткое  письмецо:  "Витя!  Кирюшу  и  Мишу взяли. Не пиши мне
больше, пока это не  кончится.  Твои  письма  я  сожгла,  адрес
потеряла.  Благодарю  Бога, что отец не дожил до этого. Прощай,
мой хороший! Твоя мама".

     Однако Екатерина Ивановна бумаги сына,  которые  могли  бы
указать  на  его  местонахождение,  не  сожгла,  как  писала  в
записке, а надежно припрятала -- и не напрасно.  Через  полгода
после  ареста близнецов пришли и к ней, произвели обыск... Надо
думать, искали след старшего сына, но не нашли.

     Виктор  Евгеньевич  затерялся,  поменял   несколько   мест
работы,  перестал  в  анкетах  упоминать  о  братьях  (о  своем
дворянстве он и раньше не упоминал, как  и  близнецы,  за  что,
видимо,  те  и  поплатились...  очень уж им хотелось вступить в
Осоавиахим!), но тем паче чувство вины перед братьями не давало
ему покоя, глодало до самой смерти.  Не  разделил  их  долю,  а
должен был разделить.

     И  он действительно не писал матери и ничего не знал о ней
целых десять лет. К тому времени Виктор Евгеньевич уже отслужил
в армии (участвовал в войне с  Японией),  защитил  диссертацию,
заведовал   крупной   клиникой,   где  заявил  о  себе  смелыми
операциями;  потом  перешел  на  преподавательскую   работу   в
медицинский  институт,  а  в  1947  году  переехал  с  семьей в
Ленинград. Семья к тому времени пополнилась Федором и Любашей.

     Каковы же были удивление  и  радость  профессора  Демилле,
когда  он  обнаружил  в  Ленинграде  свою постаревшую уже мать,
которая   жила   на   старом   месте,   в   квартире,   некогда
принадлежавшей  деду Виктора Евгеньевича -- полковнику Демилле,
но занимала, естественно, лишь одну комнату.

     Через некоторое время реабилитировали Кирилла  и  Мефодия,
разумеется,  посмертно.  Виктору  Евгеньевичу  удалось получить
сведения о том, что Кирилл умер в  Соловках  еще  до  войны,  а
Мефодий  погиб  под  Сталинградом  в составе одного из штрафных
батальонов.

     Вскоре после этого поехали  всей  семьею  в  Шувалово,  на
кладбище,  где похоронена была мать Екатерины Ивановны и где за
серым камнем  маленькой  часовенки  над  ее  могилой,  в  сухой
недоступной взгляду нише, хранился деревянный ларец с семейными
бумагами:  письмами,  дипломами, фотографиями. Там же находился
фамильный медальон с миниатюрой, изображавшей прародителя Эжена
Демилле. Ничто не пропало и не попортилось. С  того  дня  семья
Демилле  как  бы вновь обрела свою историю, и шестнадцатилетний
Женя Демилле под руководством бабушки вычертил  генеалогическое
древо,  началом  которого  был  прапрапрадед  Эжен.  Эта работа
совпала по временам с Двадцатым съездом, произведшим  в  голове
Евгения основательную встряску. Тайна его фамилии, долгое время
мучившая  юношу, раскрылась полностью, хотя наученный печальным
опытом  отец  по-прежнему  не  любил  разговоров  о  дворянском
прошлом семьи.

     Зато  бабка  переживала  вторую  молодость.  Внезапно  она
сделалась легкомысленной, словно не было за плечами сорока  лет
жизни   без   мужа,   утерянных   сыновей,  блокады,  случайных
заработков   то   ремингтонисткой,    то    репетиторшей,    то
делопроизводительницей  загса,  то... всего не упомнишь -- она,
открыв, наконец,  клапаны,  без  удержу  вспоминала  молодость,
какие-то мифические балы, штабс-капитанов, адъютантов ее свекра
полковника  Демилле,  конки,  экипажи,  журнал  "Ниву",  первую
империалистическую  войну,  революцию...   Далее   воспоминания
обрывались.  Однажды  вдруг  бабка  потащила  внуков  Евгения и
Федора на Волково кладбище, где показала им  могилу  прапрадеда
Виктора:  черный  мраморный крест, на котором едва заметны были
золотые   когда-то   буквы:   "Викторъ   Евгеньевичъ   Демилле,
приватъ-доцентъ  Петербургскаго  Императорскаго  Университета".
Женя вздрогнул -- так звали отца; история ходила по кругу.

     Так, предаваясь беззаботным воспоминаниям и напевая модные
песенки своей молодости, Екатерина Ивановна  прожила  последние
пятнадцать  лет  жизни  и  тихо  скончалась в семидесятом году,
восьмидесяти пяти лет от роду. Старший сын пережил ее  на  семь
лет.  Если  бы  не  история с домом, которая, собственно, нас и
занимает, я мог бы... А почему вы  притихли,  милорд?  Вам  все
понятно?  Я  изложил на нескольких страницах события -- страшно
сказать! -- полутора веков... и никаких вопросов?

     -- Я размышляю.

     Итак,  Евгений  Викторович  Демилле,  как  мы  только  что
убедились,  был  французом  чуть  более,  чем  на три процента.
Точнее, в его жилах  текла  одна  тридцать  вторая  французской
крови.  Нельзя  сказать,  чтобы  оставшаяся жидкость была чисто
русской:   наблюдались   украинцы   по    материнской    линии,
проглядывалась     в    конце    прошлого    века    двоюродная
прабабка-эстонка, за спиною которой  из  глубины  лет  смотрели
строгие  лица финнов, затесалась в компанию и грузинская княжна
каким боком, понять трудно, -- но французов больше не  было  ни
единого.  Тем  не  менее  окружающие единодушно считали Евгения
Викторовича  французом,  чему  способствовали,  кроме  фамилии,
неизвестно каким чудом сохранившийся от далекого русильонца нос
с горбинкой и не совсем славянский разрез глаз.

     -- Вот еще один факт в вашу главу о носах, мистер Стерн!

     -- Да, носы на удивление живучи!

     Конечно,  брат  Федор  и  сестра Любовь были французами не
более (но и не менее!), чем Евгений. Интересно,  что  к  своему
происхождению все трое относились совершенно по-разному.

     Евгений  Викторович  уважал  свое  прошлое, однако фамилия
вызывала у него противоречивые чувства.  С  одной  стороны,  он
гордился  достаточной  избранностью и единственностью фамилии в
телефонной книге, но с  другой  --  сознавал,  что  французские
лавры  ("Скажете  тоже, лавры!..") не совсем им заслужены, и те
три процента крови далекого предка,  что  насчитывались  в  его
организме,  с большой натяжкой оправдывают иностранную фамилию.
Посему он постановил прекратить  ее,  начиная  со  своего  сына
Егора, в котором вышеназванной крови была совсем крохотулька, и
дал ему фамилию жены -- Нестеров, благо она обладала, на взгляд
Евгения  Викторовича,  несомненными  достоинствами:  была чисто
русской, не слишком распространенной и  слегка  патриархальной.
Слишком  хорошо  помнил Демилле все дурацкие школьные прозвища,
связанные со своею фамилией, и двусмысленные остроты насчет его
французского происхождения!

     Нечего и говорить, что Демилле  также  не  позволил  своей
жене   Ирине  менять  девичью  фамилию  при  замужестве.  Иными
словами, Евгений Викторович  сознательно  пресек  если  не  род
Демилле, то его подлинное имя.

     Брат  Федор  был  еще  более  решителен.  На  него сильное
впечатление произвела история  дядюшек  Кирилла  и  Мефодия,  о
существовании  которых  он  впервые  узнал  в четырнадцать лет.
Федор пришел к выводу, что исключительная его фамилия да еще  в
сочетании  с именем никак не смогут сослужить доброй службы. То
ли он боялся повторения смутных времен,  то  ли  гены  восстали
против иностранщины, но факт остается фактом: Федор сознательно
насаждал   в  себе  русское:  отпустил  бороду,  завесил  стены
иконами, потом сбрил  бороду,  снял  иконы,  женился  и  принял
фамилию  жены.  Федор  Демилле  стал Федором Шурыгиным. Брата и
сестры он сторонился, два года назад вступил в партию  и  уехал
по контракту в Ливию строить цементный завод.

     Но  то,  что  выделывала  со  своим почтенным родом Любовь
Викторовна Демилле, младшая  сестра  обоих  братьев,  с  трудом
поддается описанию.

     Казалось  бы,  у  Любаши  было  преимущественное положение
перед братьями. Достаточно было выйти  замуж,  принять  фамилию
мужа   и...   прости-прощай   далекий  русильонец,  французское
прошлое, дворянская  приставка!  Однако  Любовь  Демилле  свято
берегла и приумножала свою фамилию.

     -- Как "приумножала"?

     -- А вот как.

     Восемнадцати  лет  Любаша  забеременела  --  как  водится,
совершенно неожиданно для родителей,  ибо  никакого  намека  на
жениха  не  наблюдалось  и  в  помине,  хотя хвост воздыхателей
подметал пыль перед  домом  Демилле  с  той  поры,  как  Любаше
исполнилось  пятнадцать. Обходилась она с воздыхателями сурово,
в свои сердечные тайны близких не посвящала... была таинственна
-- глазки  блестели  то  радостно,  то  печально,  а  то  вдруг
темнели, будто на смуглое Любашино лицо набегала тучка. И вдруг
-- на тебе!

     Анастасия  Федоровна подступалась с расспросами, снаряжала
братьев,  чтобы  те  выследили  дерзкого  совратителя  (Евгений
Викторович   вечерами   сидел  в  густой  листве  тополя  перед
крыльцом, точно дозорный, карауля провожатых сестры  --  это  в
двадцать  пять-то  лет!  стыдно вспомнить!) -- но все напрасно.
Любаша как в рот воды набрала, твердила только: "Отстаньте! Что
хочу, то и делаю!". И сделала.

     Собственно, ни мать, ни отец рожать не отговаривали. Но не
худо было бы иметь мужа -- хоть какого! -- все  ж  отец,  опора
для  восемнадцатилетней девушки... Если бы они знали, что опора
эта уже находится за тысячи  километров  от  России,  в  жаркой
стране, под знойным небом!

     Рождение  ребенка  произвело  еще  большее потрясение, чем
беременность. Родилась прелестная, здоровая, крупная девочка  с
черными,    как   у   мамы,   глазенками   --   пухленькая,   с
многочисленными вязочками на ручках и ножках. Радоваться бы  да
и  только!  Но была одна неприятность. Девочка была почти такая
же черненькая, как  ее  глазки,  а  волосы  -в  мелкую  и  тоже
черненькую кучерявинку.

     Тогда  впервые Виктор Евгеньевич потерял власть над собой.
"Кто отец?! Где этот сукин сын!" --  закричал  он,  когда  дочь
впервые  внесла в дом очаровательную негритяночку, завернутую в
розовое стеганое одеяльце  с  кружевными  салфеточками.  Черное
личико выглядывало оттуда как изюминка из булки.

     "Он  француз,  папа, -- с достоинством ответила Любаша. --
Мы же сами из французов". --  "Француз?!  --  воскликнул  отец,
обрушиваясь на диван, как упавшая портьера. -- Кто тебе сказал,
что   мы   из  французов?.."  --  тихим  голосом  закончил  он.
"Бабушка!" -вызывающе ответила дочь и с этими словами  передала
сверток  с  французской  изюминкой  в  руки Екатерине Ивановне.
Старушка  расплылась  в  улыбке,  негритяночка   тоже   впервые
улыбнулась... инцидент был исчерпан. А что делать?

     Позже  удалось  установить -- правда, не без труда, -- что
отцом маленькой Николь (так назвала дочку Люба) является  некто
Жан-Пьер   Киоро,   подданный   независимой   республики  Мали.
Упомянутый Жан-Пьер обучался в  Советском  Союзе,  но  рождения
дочери -- увы! -- не дождался, ибо получил диплом врача и отбыл
на родину молодым специалистом.

     Справедливости  ради  следует  сказать, что французскими у
Жан-Пьера были только имя и язык, на котором он разговаривал, в
остальном  же  молодой  человек  был  истинным   представителем
Африканского континента. Любашу это нисколько не смущало.

     Так   в  роду  Демилле  неожиданно  появилась  симпатичная
негритяночка  Николь  Демилле,  в  свидетельстве   о   рождении
которой,  в  графе  "отец",  стоял осторожный прочерк. Отчество
записали "Петровна".

     -- Почему "Петровна"?

     -- По-видимому, от Пьера...

     -- Николь Петровна Демилле... Любопытно!

     -- Самое   любопытное,   мистер   Стерн,   что   в   графе
"национальность", когда девочка будет получать паспорт, напишут
"русская".

     -- Русская?!

     -- Ну, а какая же?!

     ...Погодите,   милорд,  это  еще  цветочки.  Ягодки  будут
впереди... Появление Николь Демилле произвело брожение  в  умах
соседей,   знакомых   и   сослуживцев   Любаши   (она  работала
лаборанткой в НИИ, мыла химическую посуду и  готовила  реактивы
для  опытов),  однако  Любаша  вела  себя с таким достоинством,
будто дело происходило в  Африке.  Брат  Федор,  который  тогда
только  что  стал  Шурыгиным,  пытался наставить сестру на путь
истинный, указав ей  на  необходимость  твердого  национального
самосознания.  Любаша,  как  и  следовало  ожидать, послала его
подальше.

     Итак, она воспитывала девочку (с помощью бабушки и мамы) и
мыла химическую посуду. Как вдруг опять  забеременела!  Что  за
напасть! Бывает же такое, как прицепится что-нибудь к человеку,
так  и  не  отвяжешься...  --  От  кого  --  и на этот раз было
непонятно.  Евгений  Викторович  больше  на  тополе  не   сидел
бесполезно.  Любаша оставалась такой же таинственной -- ни тени
смущения, даже  радость  я  бы  отметил,  совершенно,  впрочем,
непостижимую.  В  назначенный  срок  она  привезла  из  роддома
мальчика...