ектив лазерной техники.
Дельно, увлекательно... У меня есть к вам предложение.

     Я сразу  успокоился.  Предложение  --  это  не  втык.  Это
приятно.

     -- Один  мой  знакомый попросил меня подобрать кандидатуру
молодого  физика.  Энергичного.   С   широким   кругозором.   С
воображением...

     "Да  не  тяните  вы кота за хвост" -- дерзко и уважительно
подумал я. Меня очень заинтересовало, кому  это  нужен  молодой
физик с широким и энергичным воображением? И зачем?

     Как   вскоре   выяснилось,   требовался   специалист   для
консультаций.   Некий   журналист    со    странной    фамилией
Симаковский-Грудзь    намеревался    осуществить    на   студии
телевидения цикл научно-популярных передач по  физике.  Однако,
насколько  я  понял,  он  в  этом  деле  не  очень петрил. Зато
непринужденно владел пером. А я непринужденно  владел  физикой.
Получалось,   что   вместе   мы   можем  написать  грамотный  и
увлекательный сценарий.

     -- Хорошо, -- сказал я. -- Я попробую.

     -- Попробуйте, попробуйте, --  сказал  завкафедрой,  будто
угощал меня кексом собственного приготовления.

     На следующий день мне позвонил Симаковский-Грудзь.

     -- Говорит Симаковский, -- сказал он. -- Мне Верлухина.

     -- Я Верлухин, -- сказал я.

     -- Очень  приятно,  -- сказал Грудзь. -- Надо встретиться,
старик.

     -- Давай, старик, встретимся, -- согласился я. Я  решил  с
самого начала держаться на равных.

     Мы  встретились вечером у памятника Пушкину. Так почему-то
захотелось Симаковскому. Чтобы Симаковский меня узнал, я держал
в руках журнал "Иностранная литература".

     Симаковский подошел вместе с каким-то стариком  в  берете.
Старик  на ходу размахивал руками, задирал лицо к небу и что-то
говорил Симаковскому.  Сам  Симаковский  был  небольшого  роста
человеком  с  желтым лицом и аристократическими пальцами. Когда
он улыбался, обнажалась уйма крупных, как  патроны,  коричневых
зубов.

     -- А вот и коллега, -- сказал Грудзь, протягивая мне узкую
ладошку. -- Юрий,
 --  сказал он.   --  Андрей Андреевич Даров, наш режиссер,   --  представил он
старика.

     -- Очень  рад,  --  приветливо  сказал  старик,  помахивая
седыми бровями.

     -- Андрей Андреевич -- автор идеи, -- сказал Симаковский.

     -- Ну-с, с чего начнем, друзья мои? -- приподнято  спросил
Даров.

     -- С идеи, -- предложил я. -- Я ничего про идею не знаю.

     -- В   таком   случае,   простите.   Может  быть,  я  буду
повторяться. Многое я уже говорил Юрию Павловичу, --  обратился
Даров  сначала  к  Симаковскому,  а  потом  ко мне. -- Пойдемте
прогуляемся.

     И мы пошли прогуливаться, окружив  Дарова  с  двух  сторон
вниманием.  Даров  говорил,  поворачиваясь  то  ко  мне,  то  к
Симаковскому,  дергая  руками,  а   иногда   на   полном   ходу
останавливаясь,  когда  его  поражала  какая-нибудь мысль. Мы с
Симаковским по инерции проскакивали вперед, но тут же  замечали
отсутствие  старика и оборачивались. Даров стоял посреди улицы,
хлопая себя ладонью по лбу, и повторял:

     -- Какой поворот! Какой замечательный поворот!

     Он имел в виду поворот темы. И мы  шли  дальше,  обсасывая
идею.  Даров оказался чрезвычайно увлекающимся человеком. Слава
Богу,  что  дело  происходило  летом.  А  то  бы  мы  замерзли,
наверное,  насмерть,  потому  что  гуляли  до  полуночи.  Даров
незаметно перешел на стихи и читал нам Пушкина. Он читал громко
и выразительно. Симаковский воспитанно  прикрывал  рот,  зевая.
Ему   хотелось  спать.  Я  трепетал,  соприкоснувшись  с  миром
творческих работников.

     В голове у меня скакали мысли о Прометее.

        Профессионал пера

     Несколько слов о Прометее.  Я  буду  пересказывать  своими
словами  миф, который поведал нам Даров. Не думайте, что вы все
знаете о Прометее. Я тоже так думал, а зря.  Прометей!  Любимец
богов!.. Никакой он не любимец. Совсем даже наоборот.

     Еще  раз  подтвердилось,  что  невежество не знает границ.
Поэтому я и расскажу миф о Прометее, чтобы не  возникало  потом
путаницы.

     Так  вот.  Прометей  не  был  человеком. Он был титаном, а
следовательно, бессмертным. В свое  время  он  оказал  какие-то
услуги  Зевсу,  а  потом  отошел  от политики и стал заниматься
наукой. Люди в то время были совершенно дикие. Впрочем,  как  и
сейчас.  У  них  даже  огня  не  было.  Прометей  очень полюбил
обыкновенных смертных. Таких, как я. Совершенно  непонятно,  за
что. Наверное, из сострадания.

     Он  выкрал  у богов огонь и подарил его людям. Это первое.
Возможно, это сошло бы ему с рук, если бы он не  пошел  дальше.
Но  Прометей  научил  людей ремеслам и наукам. Это второе. Ввел
понятие  медицины.  Построил  первый  корабль   и   дал   людям
искусство. Это, кажется, последнее.

     Про  искусство  я  не совсем четко представляю. Как он его
дал? В какой, так сказать, форме? Но это, к счастью, не важно.

     Конечно, Прометей работал на пустом месте,  поэтому  успел
так  много сделать. Кроме того, он имел кучу времени, поскольку
был  бессмертен.  Но   в   конце   концов   его   деятельностью
заинтересовался  Зевс.  Люди  к тому времени немного обнаглели,
получив столько  знаний.  Знания  в  этом  смысле  отрицательно
сказываются на характере.

     Зевс  приказал  прибить  Прометея  к  скале.  Его прибили.
Умереть он физически не мог, а мучиться -- сколько  угодно.  Он
лежал на скале, и каждое утро прилетал орел, который терзал ему
печень.  Продолжалось  так  я  не знаю сколько, но долго. Потом
Прометея освободил  Геракл,  но  это  уже  к  моей  истории  не
относится.

     В   результате   всего   вышеизложенного   Прометей   стал
собирательным типом. А огонь Прометея  стал  символом  служения
людям.

     Кстати,  цикл  наших  передач так и должен был называться:
"Огонь Прометея". Схема была такая: мы с Грудзем пишем сценарий
на 45 минут из какой-нибудь области физики.  Рассказываем,  кто
ее  двигал  с самого начала, а потом дальше. Останавливаемся на
Прометеях: Ньютон, Эйнштейн, Мария Кюри и  прочие.  А  в  конце
передачи  выступает  наш  Прометей  из  той же области физики и
рассказывает, как он сейчас двигает  науку  вперед.  Было  одно
условие: не ниже доктора наук. Кандидаты наук на роль Прометеев
не годились.

     -- Служение  людям!  -- воскликнул Даров, когда мы гуляли.
-- Цель творчества
 --  самоотдача... Знаете, чьи это стихи?

     -- Безусловно, -- кивнул Симаковский.

     -- Не  помню,  --  кивнул  я.  Не  люблю  интеллектуальных
тестов.

     Словом,   Даров   нас   настроил  эмоционально.  Настолько
эмоционально, что Грудзь на следующий же день  запил.  Конечно,
он  не  так  примитивно  запил, как большинство. Грудзь красиво
запил, интеллигентно. Он пил коньяк.

     Я пришел к нему, как мы условились.  У  Симаковского  была
однокомнатная  квартира убежденного холостяка. На стенах висели
афиши цирковых  представлений.  Раньше  Грудзь  писал  сценарии
цирковых   представлений,   массовых   гуляний  и  традиционных
заплывов. А теперь его потянуло на физику.

     -- Ты  слышал,  старик,  что  сказал  старик?  --  спросил
Симаковский,  наливая  мне  коньяк.  --  Служение людям! Это мы
должны отразить.

     -- Давай отразим, -- сказал я.

     -- Прием! -- закричал Грудзь. -- Главное --  найти  прием!
Представь себе -мы пишем про фазотрон. Знаешь, кто его изобрел?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Эх,  ты!  Физик... -- сказал Симаковский. -- Ну, ладно.
Не будем про  фазотрон.  Будем  сначала  про  эти...  Маленькие
такие...

     -- Электроны? -- спросил я.

     -- Нет. Ква... ква... -- заквакал Грудзь.

     -- Кванты,  --  догадался я. -- А ты что, старик, их видел
когда-нибудь? Почему ты решил, что они маленькие?

     -- По телевизору показывали,  --  сказал  Симаковский.  --
Маленькие, круглые и светятся. На каждом крестик стоит.

     -- Это протоны, -- с тоской сказал я.

     -- С  тобой  не  договоришься! -- закричал Симаковский. --
Кто их изобрел?

     -- Планк, -- сказал я, чтобы не запутывать Симаковского.

     Симаковский задумался. Он пошевелил губами, произнося  про
себя трудную фамилию. Потом он хлопнул рукой по колену.

     -- Бланк!  --  сказал  он.  -- У меня был друг Женя Бланк.
Тоже головастый мужик. Мы с ним в Саратове устраивали  гастроли
львов.  Понимаешь, полный стадион народу, и прямо на футбольное
поле вертолет выгружает  дюжину  львов!..  Нет,  шестерых.  Все
равно  страшно. Дрессировщик запутался в веревочной лестнице, а
львы побежали к трибунам. Так Женя Бланк встал грудью  и,  пока
дрессировщик  распутывался,  гонял львов туда-сюда по площадке.
Он был материально ответственный за мероприятие.

     Симаковский рассказал до конца эпопею со львами, а  заодно
прихватил   похождения   Бланка  в  Казахстане  с  аттракционом
"Гремучие  змеи".  Этот  Бланк,  в  самом  деле,  был  рисковым
человеком.

     -- Давай, старик, начнем писать сценарий, -- предложил я.

     -- Про  что?  -- спросил Симаковский. -- Тему выдвигай ты.
Мне все равно. Только учти: служение людям...  Кстати,  ты  как
консультант будешь получать тридцать процентов.

     -- А сколько это в рублях? -- спросил я.

     -- Договор заключат, тогда узнаешь, -- сказал Симаковский.
-- А  заключат его по готовому сценарию. Соображаешь? Времени у
нас в обрез. Одна неделя.

     -- А где мы возьмем Прометея? -- спросил я.

     -- У тебя есть знакомый доктор?

     -- Шеф у меня доктор, -- неосторожно сообщил я.

     -- Гениально! -- воскликнул Грудзь. -- Доктор  --  значит,
Прометей!

     Я  мигом  себе  представил лицо шефа в рамке телевизора. У
меня  энергичное  воображение.  Картина  получилась   настолько
нелепой, что у меня потеплели уши.

     -- Он не пойдет, -- сказал я.

     -- Пойдет,  --  заявил  Симаковский. -- Дадут полтинник, и
пойдет! Чем он занимается?

     -- Рассеянием электронов  на  примесях,  электрон-фотонным
взаимодействием... -начал перечислять я.

     -- Кто его изобрел?

     -- Никто его не изобретал. Оно всегда было, -- сказал я.

     Откровенно  говоря,  я боялся называть фамилии. Во-первых,
там все очень запутано,  а  во-вторых,  у  Симаковского  с  его
общительностью вполне могли оказаться знакомые однофамильцы.

     -- Ладно,  --  сказал  Симаковский.  --  Прометеев  найдем
после.

     Он поставил на стол пишущую машинку, заправил в нее четыре
листа бумаги, переложенные копиркой, и отстучал заголовок:

     <i>Ю. П. СИМАКОВСКИЙ-ГРУДЗЬ</i>

     <i>"ОГОНЬ ПРОМЕТЕЯ"</i>

     <i></i>Симаковский раскрыл скобки и спросил:

     -- Как называется наука?

     -- Физика твердого тела, -- сказал я.

     -- Ха-ха-ха!  --  рассмеялся  Симаковский.  --  Надо   же!
Твердого тела!

     Это  ему  очень  понравилось.  Он написал "физика твердого
тела", закрыл скобку и несколько раз перевел рычаг.

     -- Слева пишем, что показывать. Справа -- что говорить, --
сказал он и понесся дальше.

     На всей первой странице он решил показывать огонь  крупным
планом. При этом диктор должен был излагать легенду о Прометее.
Ту,  которую  я  уже  излагал.  У  Симаковского  она получилась
красочнее. Прометей у него  был  прибит  к  мрачной,  выжженной
солнцем  скале,  а  орел выглядел совсем несимпатично. Орел был
явно фашистского вида.

     -- Чем ты работаешь? -- бросил через плечо Симаковский.

     -- Головой, -- сказал я.

     -- Да не то! Прибор там у вас есть какой-нибудь?

     -- Лазер,  --  сказал  я.  Это  была  первая  данная  мною
консультация.

     Симаковский  отбарабанил  слева:  "Лазер  крупным планом".
Справа он написал большими  буквами:  ВЕДУЩИЙ.  И  остановился.
Далее должен был следовать текст ведущего.

     Грудзь   набил  трубку  и  закурил.  Начиналось  подлинное
творчество. Трубка не помогла,  и  Симаковский  выпил  коньяку.
Коньяк  помог.  Грудзь  написал: "Мы с вами находимся в лабо-".
Строчка  кончилась.  Страница  тоже.  Он   вынул   закладку   и
полюбовался  ею.  На  странице  не было ни единого исправления.
Грудзь был настоящим профессионалом пера. Даже  еще  лучше.  Он
был профессионалом машинки.

     -- Знаешь,  сколько  это стоит? -- спросил он. -- Примерно
пятнадцать рублей.

     Я мысленно  взял  тридцать  процентов.  Получилось  четыре
пятьдесят.  Такова была стоимость слова "лазер", произнесенного
мною. У меня в желудке образовался комочек холода, потому что я
решил,  что  занимаюсь  жульничеством.  Не  знаю,  может  быть,
оперные  певцы  за  свои  слова  получают и побольше. Но они их
поют.

     -- Хватит на сегодня, -- сказал Симаковский.

     Он  вручил  мне  один  экземпляр  страницы  с  легендой  о
Прометее,  и  мы  расстались. Я вышел от Симаковского, и уже на
лестнице мне почему-то захотелось послать  это  дело  подальше.
Впоследствии таких минут становилось все больше.

     Еще  через  день я позвонил Симаковскому, чтобы продолжить
работу над сценарием. К этому времени я уже кое-что придумал  и
раскопал корифеев физики твердого тела. Тех, которые уже отдали
себя  человечеству  полностью,  и  других, у которых еще что-то
осталось отдать. Шефу я ничего пока не говорил.

     Я  позвонил,  но  Симаковского  не  оказалось   дома.   Не
оказалось   его   и   спустя   сутки,  потом  двое  и  трое.  Я
встревожился. Мне пришла в голову печальная мысль,  что  Грудзь
умер. Зря он все-таки умер, не успев отразить служения людям!

     Еще  день  я  соблюдал траур, а потом на душе стало легко,
потому что все разрешилось само собой. Хорошо, что я ничего  не
сказал шефу!

     Кончалась   отведенная   Грудзем   неделя   на  сотворение
сценария. Еще немного, и я был бы вне  опасности.  Но  тут  мне
позвонили на работу со студии.

     -- Мы ждем завтра сценарий, -- сказал женский голос.

     -- С кем я говорю? -- спросил я.

     -- С  редактором  передачи.  Моя  фамилия Морошкина. Зовут
Людмила Сергеевна.

     -- А где Симаковский? -- спросил я.

     -- Как где? -- удивилась трубка. --  Это  вы  сами  должны
знать.  Как  у  вас  со  сценарием?  Передача  включена в план.
Сценарий должен быть завтра в четырнадцать на столе у главного.
До свидания!

     Из этой речи мне очень  не  понравились  следующие  слова:
"план"  и  "на  столе  у  главного". Такими словами не шутят. Я
понял, что завтра в четырнадцать  на  столе  у  главного  будет
лежать  нечто, называемое сценарием. Оно будет лежать там, даже
если обоих авторов уже не будет в живых. Даже  если  произойдет
наводнение  или  на  город свалится метеорит. Такова сила слова
"план".

     Я поехал к Грудзю и до ночи ждал его  у  дверей  квартиры,
чем   возбудил  подозрение  соседей.  Они  по  очереди  звенели
дверными цепочками и высовывали носы  из  щелей.  Им  очень  не
понравилось,  что  какой-то  тип  прогуливается  по  лестничной
площадке. На мои вопросы о Симаковском они поспешно захлопывали
двери.

     Когда  я  вернулся  домой,  жена  подала  мне  телеграмму:
"СРОЧНО  ВЫЕХАЛ ИРКУТСК ТЧК ПЕРВЫЙ СЦЕНАРИЙ СДАЙ САМОСТОЯТЕЛЬНО
ТЧК ПРИВЕТ СИМАКОВСКИЙ".

     -- Привет, -- сказал я. Телеграмма была из Казани.

     -- Связался с Грудзем -- полезай в кузов, -- сказала жена.

     -- Ненавижу каламбуры! -- сказал я.

        Ницоцо

     Первый сценарий я писал от полуночи до шести  утра.  Шесть
часов  я,  как Прометай, отдавал себя людям. Слева я писал, что
показывать, справа -- что говорить. Ни  разу  не  перепутал.  В
кроватке светилось спящее личико сына. Оно меня вдохновляло.

     Перед своим мысленным взором я поместил экран телевизора и
старался   заполнить   его  интересной  информацией  по  физике
твердого тела. Чтобы зрители не  очень  скучали,  я  включил  в
сценарий  музыку  Баха,  стихи  Ломоносова, репродукции полотен
кубистов и песни Таривердиева. Время от времени, следуя заветам
Симаковского, я показывал огонь крупным планом.

     В сценарии было очень много служения, горения и  отдавания
себя людям.

     Летняя   ночь   давно  кончилась,  когда  я  написал:  "Мы
попросили   доктора    физико-математических    наук    Виктора
Игнатьевича   Барсова   рассказать  о  сегодняшнем  дне  физики
твердого тела". "На экране В. И. Барсов", -- добавил  я  слева.
"Здравствуйте, шеф!" -- виновато пробормотал я.

     И тут заголосил сын. Жена встрепенулась, взглянула на меня
и сказала:

     -- Ты что, рехнулся? Тебе же сейчас на работу...

     -- Знаешь,   сколько   это   стоит?   --  спросил  я,  как
Симаковский, потрясая исписанными листами.

     -- Сколько? -- спросила жена, просыпаясь по-настоящему.

     -- Не знаю, -- сказал я. -- Вероятнее всего, это бред.  Но
я сделал все, что мог.

     Я  пришел на работу и спал там до обеда в фотолаборатории.
Потом меня разбудила лаборантка Неля, я  отпросился  у  шефа  и
поехал   на   студию.  Шеф  уже  знал,  что  я  сотрудничаю  на
телевидении по рекомендации заведующего кафедрой. Поэтому он не
чинил препятствий.

     На студии в бюро пропусков мне выдали жетон и  сказали,  в
какую комнату идти. Я пришел в эту комнату.

     Это   было   длинное  помещение,  уставленное  письменными
столами. Между ними  бегали  люди,  натыкаясь  друг  на  друга.
Каждый  делал  какое-то свое дело. В конце помещения находилась
дверь, на которой было написано "Главный редактор".  Справа,  у
окна,  сидел юноша с длинными волосами и смотрел через стекло в
небо. Глаза его выражали тоску и  отчаянье.  Время  от  времени
юноша отрывал взгляд от неба и что-то писал на бумажке.

     Слева  у стола сгрудились какие-то люди, каждый из которых
держал перед носом лист  бумаги.  Они  напоминали  хористов  на
спевке.  В центре группы находился человек азиатского вида. Ему
в ухо непрерывно шептала девушка.  Азиатский  человек  блаженно
щурился, кивал и повторял одно загадочное слово:

     -- Ницоцо... Ницоцо...

     Вскоре  я  понял,  что могу проторчать здесь весь день, но
никто  не  обратит  на  меня  внимания.  Меня   обходили,   как
неодушевленный  предмет.  Как  несгораемый  шкаф или дорическую
колонну. Никто на меня даже не  смотрел,  поэтому  трудно  было
начать расспросы.

     Внезапно  дверь  главного редактора распахнулась, и оттуда
вылетела растрепанная, как воробей,  женщина.  Она  ринулась  к
графину  с водой, на ходу распечатывая пачечку таблеток. Руки у
нее дрожали. Она забросила таблетку в рот и запила водой. После
этого женщина беззвучно выругалась. Я даже понял, каким словом.
Повторять его не буду.

     Она уже хотела броситься обратно, но  взгляд  ее  упал  на
меня. Я улучил момент и быстро проговорил:

     -- Мне нужна Морошкина Людмила Сергеевна.

     -- Морошкина... -- как бы вспоминая, повторила женщина. --
Морошкина... Это я.

     И она вдруг залилась истерическим смехом, потом рухнула на
стол  и  забилась в рыданиях. Никто из присутствующих на это не
прореагировал. Только одна из  окружавших  азиатского  человека
женщин  подошла к Морошкиной, поставила перед ней стакан воды и
сказала басом:

     -- Люсенька! Нельзя же так убиваться из-за этого монстра.

     Морошкина подняла голову и вытерла платочком слезы.  Потом
она  нашла  в  себе  силы улыбнуться мне. А я нашел в себе силы
улыбнуться ей. Мы улыбнулись. Морошкина, когда улыбалась,  была
ничего,  симпатичная.  Но улыбалась она редко. Такая у нее была
специфика труда.

     -- Я Верлухин, -- сказал я. -- Принес сценарий.

     Морошкину будто подбросила катапульта. Она прыгнула ко мне
и выхватила сценарий. Первую страницу, отпечатанную на  машинке
Симаковским, она проглотила, как голодающий, не пережевывая. На
второй странице она споткнулась.

     -- Почему от руки?! -- взвизгнула Морошкина.

     -- А от чего нужно? От ноги? -- безмятежно пошутил я.

     Морошкина  первый раз достаточно внимательно посмотрела на
меня.  Она  оглядела  меня  с  головы  до   ног.   Осмотр   ее,
по-видимому,  удовлетворил.  Внешне  я  производил  впечатление
нормального человека.

     -- Вы что, первый раз? -- уже сочувственно спросила она.

     -- Угу, -- сказал я, краснея. Всегда немного стыдно, когда
делаешь что-то в первый раз.

     -- Пойдемте! -- скомандовала Морошкина. -- Быстрей!

     И мы понеслись куда-то по коридорам студии.  Встречавшихся
людей  мы  обходили, как слаломисты обходят палочки с флажками.
Жалко, что не было лыжных палок. Два раза  я  чуть  не  упал  и
все-таки  умудрился угодить головой в живот какому-то дяде. Как
позже выяснилось, народному артисту республики.

     Мы примчались в машинописное бюро.

     -- Девочки! -- вскричала  Морошкина.  --  Спасите!  Монстр
меня съест!

     Она  раздергала  мой  сценарий  на  листочки  и сунула его
пятерым машинисткам. Машинистки  открыли  беглый  огонь.  Через
пять   минут   все  было  кончено.  Морошкина  сгребла  в  кучу
перепечатанный в шести  экземплярах  сценарий,  и  мы  побежали
обратно.  Без трех минут два мы ворвались к главному редактору.
Морошкина  бухнула  ему  на  стол  пачку  листов  и  застыла  в
ожидании.

     -- Это  что?  --  поморщившись,  спросил  главный.  Он был
мужчиной средних лет. С бородой. В очках.  Толстый  и,  видимо,
уверенный в себе. Одет он был с иголочки.

     -- Это   "Прометей",   Валентин   Эдуардович,  --  ласково
произнесла Морошкина.

     -- Даров читал? -- спросил главный.

     -- Нет, -- пролепетала Морошкина, бледнея.

     -- Впредь.  Чтобы.  Сначала.  Читал.  Даров,   --   сказал
Валентин  Эдуардович  так  мягко, что Морошкина чуть не упала в
обморок.  Потом  главный  углубился  в   сценарий.   Он   читал
профессионально,  сверху  вниз  и  наискосок. Лицо его при этом
ничего не выражало.

     -- Ну, ничего, ничего... Принципиальных возражений нет, --
сказал он, прочитав. -- Покажите Дарову.

     Морошкина опять сгребла сценарий, и мы  вышли  пятясь.  За
дверью Людмила Сергеевна порозовела и улыбнулась мне:

     -- Невероятно!  Вы что, счастливчик? Обычно первый вариант
сценария действует на него, как красная тряпка на быка.

     -- Значит, я тореадор, -- опять пошутил я. Никак я не  мог
понять,  что  здесь  не все имеют право шутить. Морошкина сразу
стала серьезной. Даже грустной.

     -- Желаю вам сохранить ваш оптимизм, -- сказала она.

     Мы нашли  Дарова  в  студии.  Шел  тракт.  Тракт  --  это,
по-телевизионному, репетиция передачи. Даров сидел в аппаратной
перед  восемью  экранами,  расположенными  в  два ряда друг над
другом. На всех экранах показывали куриное яйцо крупным планом.
На яйце был виден штемпель. Значит, оно было диетическим.

     -- Уберите штемпель, -- сказал Даров в микрофон.

     В кадр влезла  чья-то  волосатая  рука  и  повернула  яйцо
другим   боком.   На   мой   взгляд,  принципиально  ничего  не
изменилось. Но Даров остался доволен.

     -- Так! -- сказал он. -- Что же дальше? Давайте, давайте!

     На экране появилась  та  же  самая  рука,  но  теперь  уже
вооруженная  молотком.  Я  вдруг  понял,  что сейчас произойдет
что-то страшное. И действительно, рука сделала замах и что есть
силы ударила молотком по яйцу. Яйцо вдребезги разлетелось.

     -- Плохо! -- резюмировал Даров. -- Никуда не годится!  Это
вам   не   гвозди   забивать!  Зритель  на  этом  месте  должен
вздрогнуть. Давайте еще раз!

     -- Андрей Андреевич, осталось одно  яйцо,  --  донесся  из
динамика жалобный голос.

     -- Нет,  я  не  могу  так  работать!  -- вскипел Даров. --
Сколько вы приобрели яиц?

     -- Десяток, -- сказал тот же унылый голос.

     -- Вы, голубчик, домой покупайте десяток. Для яичницы,  --
саркастически  сказал  Даров. -- А у нас все-таки производство.
Кончайте с последним! Больше экспрессии!

     Рука восстановила статус-кво,  а  потом  с  такой  злостью
долбанула по яйцу, что даже скорлупы не осталось.

     -- Ну   вот,   --   добродушно   сказал   Даров.  --  Вас,
оказывается, нужно разозлить.

     Потом старик повернулся к  нам,  поздоровался  и  принялся
читать  мой сценарий. Вскоре ему стало тесно его читать, потому
что  Дарову  нужно  было  двигаться.  Мы  перебежали  рысцой  в
коридор,  где  Даров  стал прыгать со сценарием в руках, шевеля
губами, поднимая брови и тому подобное. У него было удивительно
много энергии для таких лет. Он вспотел, как бегун  на  длинную
дистанцию.   Мне  даже  неудобно  стало,  что  я  заставил  его
расходовать силы.

     -- Молодец, гусь! -- воскликнул Даров, дочитав.

     -- Какой гусь? -- не поняла Морошкина.

     -- Грудзь, наш Грудзь, -- зсмеялся Даров. -- Никак от него
не ожидал. А где он сам, кстати?

     -- В Иркутске, -- сказал я.

     -- Позвольте, -- сказал Даров. -- Что за фокусы?

     -- А кто это писал? --  спросила  Морошкина,  указывая  на
сценарий.

     -- Я писал, -- сознался я.

     -- В общем, сыровато... -- после паузы сказал Даров. -- Но
кое-что есть. Вы когда-нибудь писали раньше?

     Я сказал, что пишу с шести лет. В школе очень много писал.
Сочинения,  контрольные работы, планы работы пионерского звена,
а  потом  комсомольского  бюро.  Затем   писал   в   институте.
Заявления,  контрольные  работы,  курсовые  проекты,  дипломную
работу.  Сейчас  пишу  на   службе.   Объяснительные   записки,
заявления,   отчеты,   статьи,   дипломные   работы   подшефным
студентам, отзывы, а недавно даже  написал  проект  приказа  по
институту.  Кроме того, пишу письма, поздравительные открытки и
телеграммы. В общем, можно было научиться писать.

     Даров сказал, что  это  не  те  жанры.  А  по-моему,  жанр
приказа ничем не хуже повести и сценария.

     Короче говоря, мой сценарий приняли в работу. Относительно
договора  никто не заикнулся. Морошкина предложила мне начинать
второй сценарий и подготовить выступающего к сентябрю. То  есть
подготовить шефа.

     Мы  еще немного поговорили о сценарии. Про деньги ни гугу.
Потом Даров с Морошкиной принялись горячо что-то  обсуждать.  Я
ничего  не  понимал  в  разговоре. Он касался монстра Валентина
Эдуардовича   Севро,   главного   редактора.   Судя    по    их
высказываниям,  он  был  лихой  рубака.  Он только и делал, что
рубил сценарии и передачи.

     -- Слушайте, юноша, это  вам  пригодится,  --  предупредил
меня Даров.

     И   я   покорно   слушал,  как  монстр  зарубил  какого-то
Фонарского за то, что Фонарский использовал в  сценарии  цитату
какого-то   Мызина,  а  нужно  было  вставить  туда  цитату  из
сочинений какого-то Богдановича.  Эти  фамилии  мне  ничего  не
говорили.   Еще   у  несчастного  Фонарского  не  был  выстроен
изобразительный  ряд,  как  они  выражались.  Но  этого   Севро
почему-то   не   разглядел,  чем  лишний  раз  подтвердил  свою
профессиональную непригодность.

     Как-то потихоньку складывалось впечатление, что монстр  --
бездарь,  да и Фонарский тоже бездарь. Как я потом заметил, это
вообще  характерно   для   творческих   работников.   Нет,   не
бездарность.  Вы  меня  неправильно  поняли.  Я говорю об этике
отношений.

     Как правило, если человек  отсутствует  --  ну,  например,
уехал  в  командировку,  вышел в туалет, сидит дома и работает,
просто сидит в другой комнате или даже умер позавчера, --  а  о
нем   зашла   речь,  то  он  непременно  почему-то  оказывается
бездарью.  Хорошо,  если  не  карьеристом  и  проходимцем.  Это
удивительно, но это факт.

     Людмила   Сергеевна   назначила  мне  срок  сдачи  второго
сценария и выразила надежду на скорое возвращение Симаковского.
Следующий сценарий нужно было принести в начале сентября.

     -- Мужайтесь,  юноша!  Вы  поняли,  куда  вы  попали?   --
воскликнул Даров.

     Я  кивнул.  Пока  мне  было  интересно.  Наивный  теленок,
которого ведут на мясокомбинат, --  вот  кто  я  был.  Противно
вспоминать!  Однако  в  тот  день я был даже доволен собой, и у
меня мелькнула мысль, что  я,  вероятно,  талантлив,  если  так
легко накатал сценарий.

     Самодовольный теленок.

     Я  еще немного помахал на студии хвостиком и поехал домой.
Я ехал в трамвае и напевал  бессмысленное  слово  "ницоцо".  На
мотив  песенки об отважном капитане. Немного омрачал настроение
предстоящий разговор с шефом по поводу его  выступления.  Но  я
решил не предупреждать его до отпуска. Пусть погуляет.

        Отдавание себя

     Симаковский продолжал бомбардировать меня телеграммами.

     "ЕДУ БРАТСК СИМАКОВСКИЙ". "ОТПЛЫЛ ИГАРКУ ТЕПЛОХОДОМ ПРИВЕТ
СИМАКОВСКИЙ".   "ВЫЛЕТАЮ  МАГАДАН  СРОЧНЫМ  ЗАДАНИЕМ  КАЗАХСКОЙ
ФИЛАРМОНИИ ГРУДЗЬ".

     Может быть, он решил, что я буду  переставлять  флажок  на
карте?

     Я  никак  на  телеграммы не реагировал, а собирал материал
для следующего сценария. Тема была "Ядерная  физика".  Я  давно
питал  к  ней  слабость. Мне всегда хотелось быть ядерщиком, да
еще теоретиком. И создавать картину мира из  головокружительных
формул  и  понятий, которых на самом деле нельзя понять. Просто
принципиально невозможно.  Их  можно  только  чувствовать,  как
музыку или стихи.

     Но  теоретика  из  меня не вышло. У меня был недостаточный
крен мозгов для теоретика.

     Когда я учился в школе, я полагал,  что  могу  все.  Стоит
только  захотеть. Можно было стать хоть Эйнштейном, хоть Ферми,
хоть Курчатовым. А вот не стал и теперь уже не стану.

     Теперь мне предстояло писать о них, о гениях человечества.
Но как   популярно   растолковать   старшим   школьникам   суть
гениальности? Горение, служение, отдавание...

     Подошел  сентябрь.  Симаковский  был в Ашхабаде. Шеф был в
отпуске. Я был в тоске. Никак не мог подобрать  кандидатуру  на
роль Прометея по ядерной физике.

     Вдруг мне позвонила Морошкина.

     -- Срочно  на  студию, -- замогильным голосом сказала она.
-- Приготовьтесь к неприятностям.

     Я к неприятностям всегда готов. Неприятностями меня трудно
удивить. Поэтому я, не моргнув глазом,  отправился  на  студию.
Морошкина встретила меня и молча повела к главному. На этот раз
он решил со мной познакомиться. Он назвал свое имя, а я свое.

     -- Меня интересуют два вопроса, -- начал Севро. -- Где ваш
соавтор? Есть ли у вас ученая степень?

     -- Можно  ли  мне  отвечать в обратном порядке? -- вежливо
осведомился я. Должно быть, так разговаривают на  международных
конференциях.

     -- Пожалуйста, -- сказал он.

     -- Нет, -- сказал я. -- В Ашхабаде.

     Севро  почему-то ничего не понял. Я ему растолковал, что у
меня нет  ученой  степени,  а  соавтор  в  Ашхабаде.  Тогда  он
спросил,  как дела со вторым сценарием, и я показал ему тезисы.
Ничему из сказанного мною главный редактор не  обрадовался.  Он
прочитал   тезисы,   откинулся   на  спннку  стула  и  принялся
размышлять, постукивая авторучкой по моим тезисам.

     -- Положение катастрофично, -- сказал он.

     Морошкина достала таблетки.

     -- Почему? -- спросил я.

     -- Вы не журналист и не кандидат. Это раз. Передача "Огонь
Прометея" должна отражать не только физику. Это два.

     -- Как? -- удивился я. -- Договоривались о физике.

     -- Мы с вами не на базаре, -- внушительно сказал  главный.
-- Никому  не интересно каждый месяц смотреть на физиков. У нас
есть и другие ученые. Передачу нужно делать на материале разных
наук. Она станет объемнее.  Надеюсь,  вам  ясно,  что  с  такой
передачей вы не справитесь?

     -- Нет, -- сказал я. -- Не ясно.

     -- Какая у вас специальность? -- задал риторический вопрос
Валентин Эдуардович.

     -- А у вас? -- дерзко спросил я.

     Морошкину  чуть  удар  не  хватил. Она вскочила со стула и
замахала на меня руками, как на муху. Будто хотела  выгнать  ее
из  комнаты.  А  я  спокойно  ждал  ответа. Терять мне было уже
нечего.  Севро  закурил   сигарету   и   посмотрел   на   меня,
сощурившись.

     -- Я историк, -- сказал он.

     -- А я физик.

     -- Какое вы имеете отношение к журналистике?

     -- Такое же, как и вы, -- сказал я.

     Морошкина бессильно опустилась на стул.

     -- Хорошо,  -- сказал главный. -- Сделайте нам сценарий на
материале другой науки. А мы посмотрим.

     -- Пока со мной не заключат договор, я  ничего  делать  не
буду,  --  сказал  я, очаровательно улыбаясь. Не знаю, откуда у
меня бралась наглость. Я каким-то шестым чувством  почуял,  что
здесь нужно вести себя именно так.

     Валентин  Эдуардович  на  мгновенье  потерялся.  Он сделал
несколько бессмысленных движений: перевернул листок  календаря,
стряхнул  пепел  в  чернильницу  и  снял очки. Про Морошкину не
говорю. Она вообще потеряла дар речи.

     -- Людмила  Сергеевна,   заготовьте   договор   с   Петром
Николаевичем,  --  сказал  главный.  --  Ждем  ваш сценарий, --
добавил он зловеще.

     Мы с Морошкиной вышли. Она посмотрела на меня со смешанным
чувством ужаса и уважения. Потом она достала бланк договора,  я
его заполнил и расписался.

     -- Петр  Николаевич,  принесите текст выступления Прометея
для первой передачи,
 --  сказала Морошкина.   --  Кстати, Даров предложил нам с вами быть ведущими...

     -- Это можно, -- кивнул я, пропуская ее слова мимо ушей.

     Я размышлял, откуда взять текст выступления шефа. Придется
ехать к нему на дачу, как это ни печально.

     В воскресенье я поехал к шефу. Шефа на даче не  оказалось.
Он загорал на пляже. Я пошел на пляж, разделся и положил одежду
в   портфель.  После  этого  я  отправился  дальше  в  плавках,
переступая через загорающих. Я боялся не  узнать  шефа,  я  его
редко видел обнаженным.

     Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая
себе  живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук.
Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение.  Но  дело  есть
дело.

     Я лег рядышком и поздоровался.

     -- А,   Петя!  --  воскликнул  шеф.  --  Какими  судьбами?
Что-нибудь стряслось на работе?

     -- Стряслось, -- сказал я.

     Шеф сел и смахнул с живота песок.

     -- Вас приглашают выступить по телевидению, --  сказал  я.
-- Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.

     -- Ага!  --  сказал  шеф.  --  Начинается!  Это  абсолютно
исключено.

     -- Виктор Игнатьевич, -- заныл я. -- Что вам стоит?

     -- Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.

     -- Что такое профанация? -- спросил я.

     -- Профанация -- это когда крупный профан объясняет мелким
профанам посредством телевидения, чем он занимается... Петя, вы
же физик!

     -- У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, --  промолвил  я.
-- Я отец, а потом уже физик.

     -- Простите, я не подумал, что это так серьезно, -- сказал
шеф.

     -- Детям  нужно  рассказать  о  нашей  науке, -- продолжал
канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей.  И  на
своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.

     -- Ладно, -- сказал шеф. -- Я выступлю.

     Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился
тем,  что  пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь
слишком много принципов. Совести будет спокойнее.

     Я немного подождал, чтобы шеф  остыл,  а  потом  осторожно
намекнул  ему  про  текст.  Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и
побежал купаться. Через некоторое  время  он  вернулся  весь  в
капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.

     -- Ну,  Петя,  я вам этого никогда не прощу, -- сказал он.
-- Пишите!

     Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф  продиктовал
мне   с   ходу   свое  выступление.  По-моему,  оно  получилось
блестящим. Даже мне было интересно узнать в  популярной  форме,
чем  мы  занимаемся.  Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он
прирожденный популяризатор.

     -- Уходите, -- сказал шеф. -- А то мы поссоримся.

     -- Ссора между начальником и  подчиненным  недемократична,
-- сказал я. -- Вы меня можете уволить, а я вас нет.

     -- Петя,  на  вас  отрицательно действует журналистика, --
сказал шеф. -- Вы стали излишне остроумны.

        Первая профанация

     На следующий день я  отнес  Морошкиной  текст  выступления
шефа.  Я  сам  его  перепечатал  на  кафедральной машинке одним
пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи.
Людмила Сергеевна схватила текст и  убежала  по  инстанциям.  А
меня   поймала   миловидная   девушка   в  брюках,  оказавшаяся
помощником режиссера.

     -- Вас зовет Даров, -- сказал она.

     Я нашел Дарова в павильоне  студии.  Он  расхаживал  между
столами  и  располагал  на  них  разные предметы. Все они имели
отношение к физике.  Ни  один  из  них  не  упоминался  в  моем
сценарии.

     Здесь  была  электрическая  машина  с лейденскими банками,
электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому  подобное.  На
центральном  столике  находилась  подставка  с  двумя угольными
электродами. Это была электрическая дуга.

     По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный  физический
кабинет.

     -- Ну   как,  юноша,  смотрится?  --  спросил  он,  упорно
продолжая называть меня юношей.

     -- А зачем они? -- сказал я, указывая  на  приборы.  --  К
физике твердого тела это не имеет отношения.

     -- Давайте,  мой  друг,  исходить из следующего, -- сказал
Даров. -- Зрителю  должно  быть  интересно.  Он  должен  видеть
что-то    работающее,   двигающееся,   прыгающее,   мелькающее.
Динамика! Ваши кристаллы  малы,  одинаковы  и  неинтересны.  Мы
будем показывать дугу!

     -- С  таким  же  успехом  можно  показывать мюзик-холл, --
сказал я.

     -- Это мысль, -- сказал Даров. -- Мюзик-холл -- это мысль.
Куда мы его присобачим?

     -- Перед выступлением Барсова, -- предложил я.

     -- Правильно! Для оживляжа, -- сказал Даров.

     Только не пугайтесь этого слова! Оживляж  --  обыкновенный
термин  на  телевидении.  Иногда там говорят "дешевый оживляж".
Это почти ругательство. А просто оживляж -- ничего, это можно.

     Итак,  шефа  собирались  пустить  с  оживляжем.  А  мы   с
Морошкиной,  как выяснилось, должны были зажигать электрическую
дугу и рассказывать обо всех этих физических  штучках,  которые
насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.

     На  первом  тракте  все  напоминало  одесскую  толкучку  в
выходной день. В студии скопилось очень много  народу:  актеры,
операторы,  какие-то  помощники,  которые  таскали  за камерами
провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках,  просто
любопытствующие   и   мы   с  Людмилой  Сергеевной.  Не  считая
кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в  аппаратной,
и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как
нужно делать, чтобы было лучше.

     Лучше  никак  не  получалось.  Получалось  хуже.  Только я
начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал  от
меня,  а  актер  в другом углу зала начинал с завыванием читать
стихи Ломоносова.  Кордебалет  вздрагивал  и  делал  ножкой  на
зрителя.  Двадцать  пять  ножек сразу, потом присед, разворот и
опять ножкой -- раз! Не надо никакой физики.

     Слава Богу, не было шефа. Он бы  не  вынес  этого  гибрида
физики  с  кордебалетом.  Шефа  решено было пригласить прямо на
прямой эфир. Я за него поручился,  что  все  будет  в  порядке.
Потом  я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой
и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру  не  засветило.
Людмила  Сергеевна  вела  себя  не  очень уверенно, да и я тоже
волновался, хотя это была только репетиция.

     -- Еще раз от хорала! -- крикнул голос Дарова в динамике.

     Мы повторили от хорала Баха, на фоне  которого  кордебалет
изображал  движение  электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом
была какая-то мысль. Но Даров ее пока  нам  не  раскрывал.  Все
зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял.

     -- Благодарю! -- крикнул режиссер, и тракт кончился.

     -- Молилась  ли  ты на ночь, Дездемона?.. -- пропел Даров,
спускаясь к нам.

     Он был в творческом возбуждении, ему хотелось  кого-нибудь
задушить.  Так  я  понял.  Он  подскочил к электрической дуге и
царственным жестом свел электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул
огонь, и сам он стал похож на старого, заслуженного Прометея.

     -- Вот как нужно делать, юноша! -- воскликнул он.

     Перед выступлением я очень  волновался.  Я  волновался  за
шефа  и  мюзик-холл.  Мне  показалось, что они будут шокированы
друг другом. За день до передачи я заметил волнение и у шефа.

     -- Втравили вы меня в историю! -- сказал шеф. -- Мы  прямо
в эфир пойдем или на видеомагнитофон?

     -- Прямо, -- сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.

     Шеф  приехал  на  студию  за  полчаса  до передачи и долго
беседовал  с  Даровым.  Старик  рассказывал   ему   замысел   и
эмоционально  настраивал.  Морошкина была бледна, как кафельная
стенка. Она произносила шепотом заученные фразы и постоянно  их
забывала.

     Началось  все  слишком  даже хорошо. Музыка, стихи, огонь,
кордебалет. Девушки из кордебалета  были  в  газовых  накидках.
Особенно  хорошо у них получилось броуново движение. Я наблюдал
за  передачей  на  экране  контрольного  монитора.  Это   такой
телевизор  на колесиках и без звука. Вдруг на нем появилось мое
сосредоточенное лицо.

     Не совсем хорошо помню,  что  было  дальше.  Я  производил
какие-то  опыты,  Людмила  Сергеевна вставляла хрупким голоском
свои фразы, потом я подошел к дуге и уверенно свел электроды.

     -- Куда?! -- зашипел оператор,  извиваясь  перед  камерой,
точно от боли.

     -- Стекло!  --  скомандовал  я  Морошкиной,  но  было  уже
поздно.

     Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на  экране
монитора  черную  глухую  ночь, посреди которой мерцала полоска
огня.

     Я  погасил  дугу,  но  камера,  точно  ослепший   человек,
продолжала  приходить  в  чувство,  не различая окружающего. На
мониторе  по-прежнему  был  абсолютный  мрак.  Кордебалет   тем
временем  двумя  шеренгами  прошагал  перед камерой, а потом на
экране,  точно  космический  пришелец,  появился  прозрачный  и
бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине
электроники и произнесло:

     -- А     сейчас     перед     вами     выступит     доктор
физико-математических наук Виктор Игнатьевич Барсов.

     Ослепшую камеру наконец выключили, и на экране возник шеф.
Изображение было черно-белым, но я все равно почувствовал,  что
шеф  красный от негодования. Он сделал пренебрежительный жест в
сторону кордебалета и первым делом заявил, что  все  предыдущее
не имеет отношения к физике. Потом шеф улыбнулся. Эта улыбка, в
сущности,   спасла   передачу.  Теперь  его  слова  можно  было
толковать как непонятную  шутку  ученого.  Ученые  часто  шутят
непонятно.

     Затем  шеф  вступил  в  битву  за физику и, на мой взгляд,
выиграл ее. Он говорил страстно. Даже  девушки  из  кордебалета
притихли  и  с  уважением  вслушивались в незнакомые термины. Я
только один раз слышал до этого, чтобы шеф так хорошо  говорил.
Тогда   он  выступал  на  заседании  ученого  совета  и  громил
диссертацию какого-то жука.  Боюсь,  что  теперь  в  роли  жука
пришлось быть мне.

     Шеф  закончил,  еще раз показали огонь, и все завершилось.
Даров прибежал в студию с искаженным от горя лицом. Так, должно
быть, вбегают в сгоревшие дотла пенаты.

     -- Запороли!  --  закричал  Даров.  --  Начисто  запороли!
Засветили  мне  лучший  кадр!..  Юноша, вы же физик. Нельзя так
неосторожно обращаться с дугой!

     -- Это я виновата, -- сказал Морошкина.

     -- А о вас, Люсенька, я вообще буду говорить на редсовете!

     Даров повернулся к шефу и принялся трясти ему руку. По его
словам,  шеф  спас  то,  что  можно  было  спасти.   Шеф   сухо
поблагодарил и тут же уехал, не удостоив меня взглядом. Судя по
всему,  моя ученая карьера на этом закончилась. И журналистская
тоже. Таким образом, я убил двух зайцев одной передачей.

     В полном молчании  Даров,  Морошкина  и  я  направились  в
редакцию.   Там  в  кабинете  главного  просматривало  передачу
начальство. Сейчас оно должно было снять с нас стружку.

     В кабинете находились три человека. Причем я сразу  понял,
что главный среди них
 --  не главный. Остальные были еще главнее.

     В кресле перед телевизором сидел пожилой мужчина с тяжелой
челюстью.  Костюм  на  нем  был покроя пятидесятых годов. Более
угрюмого лица я не встречал в жизни. Мужчина смотрел в  стенку,
и стенка едва выдерживала его взгляд. Она прогибалась.

     Главный  и  чуть  поглавней  на  стенку  не  смотрели. Они
смотрели в рот угрюмому  человеку,  будто  оттуда  должна  была
вылететь  птичка.  Нас  усадили. Еще секунд десять продолжалась
пауза. Где-то внутри самого главного человека зрело решение.

     -- Большая удача, -- наконец сказал он, оторвав взгляд  от
стенки.  Стенка облегченно выпрямилась. Я с интересом посмотрел
на него, соображая, шутит он или нет.

     -- Ярко. Доходчиво. Эмоционально, -- продолжал он.

     Если это был юмор, то очень тонкий. Высшего класса. Потому
что мужчина говорил свою речь без тени иронии.

     Тут   стали   говорить   другие,   помельче.    Выяснились
удивительные  вещи.  Оказывается,  самой  большой  режиссерской
находкой была штука  с  засветкой  камеры,  которую  я  устроил
нечаянно.  Однако  хвалили  не  меня,  а Дарова. Старик скромно
улыбался.

     -- Когда я увидел этот мрак  на  экране,  а  посреди  него
крупицу  огня,  принесенную  людям  Прометеем,  у  меня мурашки
пробежали по коже, -- сказал второй  по  величине  человек.  Он
приятно грассировал на слове "мурашки".

     Это  он  верно  сказал.  У  меня  тоже  в  тот момент были
мурашки.

     Далее я был назван  молодым  и  способным  журналистом,  а
Морошкина умелым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу
Сергеевну.  Она тихонько щипала себе запястье, чтобы убедиться,
что это не сон. Валентин Эдуардович выразился в том смысле, что
нужно смелее выдвигать молодежь. Он хотел приписать себе  честь
моего выдвижения.

     Конечно,  не  обошлось  и  без критики. Особенно досталось
шефу за его непонятные термины.

     -- Какую выбрали тему для следующей передачи?  --  спросил
тот, что грассировал.

     -- Математика,  -- сказал я. Математики я не очень боялся.
Все-таки что-то родственное.

     -- Хорошо.  Учитывайте   специфику   аудитории.   Поменьше
формул, этих тангенсов и котангенсов, -- сказал самый главный.

     У него была хорошая память. Он многое запомнил из школьной
программы.

     Мы  с Морошкиной вышли со студии вдвоем. Людмила Сергеевна
была возбуждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки.

     -- Петя, пойдемте отметим это событие, -- предложила она.

     Мы   отправились   в   кафе-мороженое.   Там   мы   выпили
шампанского,   вспоминая  последовательно  каждую  минуту  этой
великой передачи. Мы испытывали  друг  к  другу  нежность.  Она
называла меня Петенька, а я ее Люсенька.

     Мы  ощущали  себя  маленькими,  но гордыми последователями
Прометея.  Мы  только  что  подарили  людям  крупицу  огня.   К
сожалению,  я  не заметил, чтобы это сразу принесло результаты.
Официантка двигалась лениво и  с  явным  презрением  к  нам.  В
очереди  ругались по поводу отсутствия сухого вина. За соседним
столиком трое  молодых  людей  распивали  водку,  закусывая  ее
земляничным мороженым.

     Все  это  можно  было  объяснить  только  тем, что люди не
смотрели нашей передачи.

        Попавший в струю

     Мое выступление по телевидению не  прошло  незамеченным  в
коллективе.  Хотя  я его не афишировал. Вся кафедра внимательно
за ним наблюдала, а потом каждый считал своим  долгом  изложить
собственное  мнение.  В  вопросах  искусства  все  считают себя
знатоками.

     Я,  собственно,  не  претендовал  на  то,  что   занимаюсь
искусством.  Я  зарабатывал  деньги.  Но все подходили ко мне и
начинали  толковать  о   режиссуре,   композиции   передачи   и
изобразительных  средствах.  Затянуто,  растянуто,  перетянуто,
сглажено, продумано, не продумано... У меня голова заболела.

     Один дядя Федя оказался нормальным человеком.

     -- Слышь, Петьк, сколько тебе за это  кинули?  --  спросил
он.

     Вполне  естественный  вопрос.  Другие  об  этом спрашивать
стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам.

     После дружеской критики  коллектив  приступил  к  оказанию
помощи.  Теперь  мне советовали, какую науку взять, где достать
Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи  лезли
вглубь  искусства.  Они  советовали писать, употребляя эпитеты.
Опеределения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами  не
считали.

     Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне
следующего   Прометея.   К   тому  времени  у  меня  был  готов
математический  сценарий.  Лейбниц,  Галуа,  Лобачевский...  Не
хватало  нынешнего  Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры
Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года,
почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам
Рыбакова, он  имел  шансы  стать  академиком,  когда  чуть-чуть
повзрослеет.

     Вообще,  столкновение с ровесником, добившимся существенно
иных результатов  в  жизни,  действует  отрезвляюще.  Начинаешь
анализировать.  Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и
ребенок  и  у  тебя  жена  и  двое  детей.  Пока  все  примерно
одинаково.  Но дальше начинаются расхождения. Он доктор наук, а
ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне,  а  ты
нет.  Он  получает  не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше.
Это наводит на размышления.

     -- И слава Богу, что ты не вундеркинд, -- сказала жена. --
Я бы за вундеркинда не пошла.

     Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него
дома. Игорь Петрович  оказался  молодым  человеком  спортивного
вида.  Он  встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в
руках. Его можно было принять за  кого  угодно:  за  хоккеиста,
скалолаза,  врача  "Скорой  помощи", художника, но только не за
доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила
его жена с ребенком под мышкой. Ее  волосы  были  накручены  на
бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и
с криком "Опять ванную затопило!" бросилась обратно. Вундеркинд
мигом  проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею.
Я  перевернул  ребенка  правильной  стороной  и  пошел  следом.
Ребенку  было  месяца  три.  Он  смотрел  мне  прямо  в глаза и
иронически улыбался.

     Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с  водой
будущий  академик  с  супругой.  В  ванне  помещался  новенький
мотоцикл "Ява",  блестящий,  как  купающийся  носорог.  Супруги
справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня
ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку.

     -- Ни фига не понимаю в этой технике! -- пожаловался Игорь
Петрович, указывая на колено водосточной трубы.

     Мы  пришли  в  кухню,  где  мой  Прометей  приготовил  два
бутерброда с вареньем. Один он протянул мне.

     -- Так чего нужно? -- спросил он. -- Ты извини, что  такая
обстановка.

     Обстановка,   действительно,   оставляла  желать  лучшего.
Кругом были кричащие  диссонансы.  На  столе  лежали  два  тома
Бурбаки,  на  которых  стояла  сковородка  с  присохшими  к ней
остатками вермишели.  Вермишель  была  коричневой,  как  ржавая
проволока.  Под  столом  находилась  туристическая  брезентовая
байдарка. Все выступающие части интерьера  были  густо  увешаны
пеленками.  Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На
холодильнике  плотной  стопкой  лежала   исписанная   формулами
бумага.  Та  самая,  из которой супруга вундеркинда изготовляла
папильотки.

     -- Бардак, -- со вздохом прокомментировал Прометей.

     -- Бардак, -- согласился я.

     Мы еще немного посетовали  на  трудности  жизни,  а  потом
перешли   к   делу.   Как   только  Игорь  Петрович  услышал  о
телевидении, тон разговора переменился.

     -- Вам не надоело меня теребить? --  спросил  он  почти  с
ненавистью.  --  Ведь  есть  же другие! Да я вам покажу, где их
взять... Вот Витька Попов у меня в отделе. У него  такие  идеи,
что мне не снились.

     -- Он доктор? -- спросил я.

     -- Никакой   не   доктор!   Башка   светлая,  вот  и  все,
кандидатскую заканчивает.

     -- Нужен доктор, -- непреклонно сказал я. -- Наш  Прометей
да  еще  со  светлой  башкой  не может заканчивать какую-то там
кандидатскую.

     -- Ах, Прометей! -- закричал вундеркинд.  --  Колоссально!
Только  Прометеем  я  еще  не  был. Так вот куда вы меня хотите
определить!

     Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал  ногой
какой-то   подвернувшийся   предмет,   который   при  ближайшем
рассмотрении оказался  детским  полиэтиленовым  горшком.  Слава
Богу,  без  содержимого.  Горшок  издал  глухой звук и улетел в
прихожую.

     -- Я вам не позволю делать из меня  плакат,  --  выговорил
доктор.

     -- Какой плакат? -- удивился я.

     -- Да  все  равно какой. Защищайте докторские диссертации!
Храните знания  в  голове!  Надежно,  выгодно,  удобно!  Будьте
Прометеями! Что там еще?

     -- Отдавайте себя людям, -- подсказал я.

     -- Вот-вот! Сгорайте на работе!.. Не могу я. Надоело.

     Я  кое-как  успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не
выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую
бутылку  коньяка.  Мы  выпили,  после  чего  доктор  начал  мне
жаловаться  на свою тяжелую жизнь. Вкратце его жалобы сводились
к следующему.

     Игорь Петрович был из ученых, попавших, как  говорится,  в
струю.  Он  попал  в  струю еще на первом курсе университета, и
сначала это ему нравилось. Он написал какую-то работу,  доложил
ее  в  студенческом  научном  обществе,  и работу опубликовали.
Через несколько месяцев зарубежные коллеги перевели эту  работу
и  подняли  вокруг  нее  шум. Оказывается, идею Игоря Петровича
можно  было  применить  при  расчете  каких-то  там   турбинных
лопаток. Пришлось подхватить этот шум и создать еще больший.

     О нем написали в газете. Дали какую-то премию. Показали по
телевидению.  Его  принял  академик  и  имел  с ним получасовую
беседу. Академик умер через месяц, и само собой получилось, что
Игорь Петрович как бы принял эстафету. Во  всяком  случае,  так
написали мои братья-журналисты.

     С  тех  пор  каждый  его  шаг сопровождался успехом. Игорь
Петрович иногда умышленно делал  шаг  в  сторону,  топтался  на
месте или отступал назад. Результат был один
 --  его хвалили, о нем писали, его посылали за границу.

     Вскоре  он  понял,  что  просто  попал  в центр струи, где
наиболее  сильное  течение.  Это  течение  без   всяких   помех
приволокло  его  к  докторской  диссертации  и продолжало нести
прямо в академики. По пути Игорь Петрович стал  олицетворением.
Он олицетворял собой передовой отряд молодой науки.

     Сейчас,   по   его   словам,   он  прикладывал  прямо-таки
невероятные усилия, чтобы выбиться из струи. Примерно такие  же
усилия прикладывают другие, чтобы в нее попасть. Он охотно бы с
кем-нибудь поменялся, если бы от него это зависело.

     -- А вы пробовали на все плюнуть и заняться чем-то другим?
-- спросил я.

     -- Пробовал,  --  сказал  вундеркинд, махнувши рукой. -- Я
ушел из института три года назад и несколько месяцев  занимался
орнитологий.

     -- А что это такое?

     -- Наука  о  птицах,  -- сказал Игорь Петрович. -- Но ваши
коллеги тут же написали, что у меня многогранный талант.  Когда
я  почувствовал,  что  вот-вот  защищу по птицам диссертацию, я
вернулся обратно. Орнитологи рыдали.

     -- Может быть, вы и вправду очень талантливы?  --  спросил
я.

     Игорь Петрович совсем загрустил.

     -- Нет...  нет, -- покачал он головой. -- В том-то и дело,
что я зауряден.  Способности  у  меня  есть,  я  не  скрою.  Но
талант?.. С талантом они бы измучились. Талант неуправляем.

     -- Кто они?

     -- Ну,  вы,  например,  журналисты.  Или  дирекция  нашего
института.  Вам  ведь  нужен  правильный  человек,  идущий   по
кратчайшему  расстоянию  между  точками. Без страха и сомнений,
так сказать.

     -- Но ведь у вас есть сомнения! -- воскликнул я. -- Вы мне
уже высказали целую кучу сомнений!

     -- Сомнения относительно того, что нет сомнений? --  снова
покачал головой Прометей. Конфликт от недостатка конфликта?

     -- Знаете  что?  --  сказал  я.  --  Расскажите  об этом в
передаче. Будет интересно. И необычно.  В  конце  концов,  идеи
рождаются из сомнений. Неважно, из каких.

     Игоря  Петровича эта мысль заинтересовала. Мы оба были еще
слишком  молоды,  чтобы  оценить  всю   ее   абсурдность.   Мой
вундеркинд  загорелся.  Он  смел  со стола сковородку с книгами
Бурбаки, немытые чашки и тарелки, и мы расположились  с  листом
бумаги составлять план выступления.

     -- Маша! -- в восторге закричал Прометей жене. -- Я с этим
разом  покончу! Я себя выведу на чистую воду! Ей-Богу. Неудобно
уже людям в глаза смотреть.

     Маша пришла с неизменным ребенком, и они оба посмотрели на
вундеркинда с тревогой. Я почувствовал, что могу поставить  под
угрозу  благополучие этой семьи. Хотя, с другой стороны, ученые
звания обратно  не  отбирают.  Ну,  не  станет  Игорь  Петрович
академиком. Мало ли кто не станет академиком! Я, например, тоже
не стану. Однако не очень расстраиваюсь по этому поводу.

     У  нас получился интересный план выступления. Никогда еще,
по-моему, математик  так  общедоступно  не  выражался.  Никаких
тангенсов и котангенсов. Пожелание руководства было выполнено с
превышением.  Разговор шел без дураков о пути в науку. Каким он
должен  быть  и  каким  может  получиться  на   примере   Игоря
Петровича.

     Пока  я  искал  и  обрабатывал  Прометея,  Даров  не терял
времени даром. Поскольку  математика  --  наука  абстрактная  и
показать  ничего  двигающегося  и мелькающего не представлялось
возможным,  Даров  решил  сделать  передачу  игровой.  То  есть
заполнить  экран  играющими  актерами.  Проще  говоря,  от меня
потребовали уже не сценарий, а пьесу.

     Действующие  лица  были  такие:  Лейбниц,  Эйлер,   Галуа,
Лобачевский,  Риман  и  Колмогоров.  Колмогорова  снял  главный
редактор. Он сказал, что  Колмогоров  живет  и  здравствует,  в
отличие  от  других  привлекаемых Прометеев, и может обидеться,
если узнает.

     Для разбега я прочитал пьесу Дюрренматта "Физики". Это мне
порекомендовала сделать Морошкина. Там  действие  происходит  в
сумасшедшем  доме, то есть в обстановке, приближенной к студии.
И  тоже  действуют  три  физика  из  разных   эпох.   Или   они
притворяются  физиками,  я  не  понял.  В  общем,  если хотите,
почитайте сами, а то я запутаюсь, пока перескажу.

     Я взял за основу уже готовый сценарий плюс учебник  высшей
математики  и  переписал  их  в виде диалогов и сцен. Например,
так:

     "Л е  й  б  н  и  ц  (входит).  Мысль  о  дифференциальном
исчислении  не  дает  мне  покоя!  Бесконечно  малые  величины,
представьте, Галуа! Ведь до них еще никто не додумался!

     Г а л у а  (почтительно).  Мэтр,  они  навсегда  останутся
связанными с вашим именем..."

     И так далее, и тому подобное.

     Даров  хохотал над моей пьесой, как над фильмом Чаплина. А
Морошкина с  возмущением  на  него  смотрела.  Даров  прочитал,
вздохнул, сожалея, что кино кончилось, и сказал:

     -- Юноша,   вы  будете  драматургом!  Я  из  этого  сделаю
конфетку.

     И он стал делать из этого конфетку. На  роль  Лейбница  он
пригласил  народного  артиста, а на роли остальных Прометеев --
заслуженных. В пьесе срочно понадобилась женщина. Для оживляжа.
Тогда я ввел туда  Софью  Ковалевскую.  Интерьер  студии  Даров
оформил  в  виде  больших черных знаков интеграла, сделанных из
картона, которые свисали с потолка, как змеи.

     У меня появилась  железная  уверенность,  что  после  этой
пьесы меня уж точно выгонят.

     Передачу  я  смотрел  дома.  На  этот  раз  не  нужно было
зажигать  дугу,   вундеркинда   Игоря   Петровича   я   передал
Морошкиной,  чтобы  она  с  ним возилась, а ко мне домой пришли
друзья, чтобы вместе посмотреть мой шедевр.

     Пока на экране мелькали титры и пылал огонь, мы пили  чай.
Потом  в  кадре  появилась голова Лейбница в парике, похожая на
сбитые сливки с мороженым,  и  народный  артист  заговорил  мой
текст.

     Я  еще  раз  убедился, насколько велика сила искусства. Ей
Богу, даже если бы  Даров  ставил  таким  составом  меню  нашей
столовой  или  инструкцию по технике безопасности, успех был бы
обеспечен. Друзья, конечно,  сразу  узнали  народного  артиста,
замаскированного  под  Лейбница.  Мой текст они пропускали мимо
ушей, а улавливали  лишь  волшебные  модуляции  голоса  актера.
Попутно  они  вспоминали,  где  он  еще играл, сколько ему лет,
какие у него премии и все остальное.

     Софью Ковалевскую тоже играла  известная  актриса.  Только
что   перед   этим   она   была   белогвардейской   шпионкой  в
многосерийном  фильме  по  другой  программе.  А  теперь  бодро
произносила монологи из теории чисел.

     Пьеса благополучно докатилась до конца, никто не сбился, а
Галуа  даже  правильно поставил ударение в слове "конгруэнтно".
Потом на  экране  появился  Игорь  Петрович  и  начал  шпарить.
Сначала  он  обрисовал  круг  своих научных проблем и несколько
увлекся. Я все ждал, когда же он станет  говорить  о  проблемах
жизненных.  А  Игорь  Петрович  ехал и ехал, плыл и плыл себе в
своей знакомой, обкатанной струе, не спеша  из  нее  выбраться.
Вот  он  упомянул  про  Сорбонну,  прихватив попутно Монмартр и
Вандомскую колонну, вот намекнул на какую-то теорию, которую он
предложил два дня назад, а о главном -- ни полслова. Наконец он
сделал поминальное лицо и сказал:

     -- Хочу только предостеречь юношество от  ложных  иллюзий.
Пути в науку трудны...

     И  тут вырубили звук. Игорь Петрович еще секунду беззвучно
шевелил губами, рассказывая, видимо, о своей злополучной струе,
а потом вырубили и его. Появилась дикторша и сказала:

     -- Вы  смотрели  передачу  из  цикла   "Огонь   Прометея".
Математика".

     -- Петя, а при чем здесь математика?! -- заорали мои умные
друзья.

     Что с них взять? Не знают они специфики телевидения.

     На следующее утро мне позвонил расстроенный Прометей Игорь
Петрович.

     -- Вы знаете, что они сделали? -- спросил он.

     -- Знаю, -- сказал я.

     -- Оказывается,  я  полчаса  распинался  перед выключенной
камерой. Я все сказал, как мы  планировали.  Я  смешал  себя  с
землей. Я отрекся от прометейства...

     -- Ничего не поделаешь, -- сказал я. -- Струя.

     -- Струя, -- согласился Прометей.

     -- Дарову передача понравилась? -- спросил я осторожно.

     -- Он пел, -- сказал Игорь Петрович.

     -- Что?

     -- Из оперы "Отелло".

     Я  понял, что передача прошла хорошо и мне можно появиться
на студии. В двери уже стучались следующие Прометеи.

        Мрихские камушки

     Я задумал передачу об археологии. Честно говоря,  хотелось
поближе   познакомиться  с  этой  наукой.  Морошкина  разыскала
институт, поговорила по телефону с директором и направила  меня
к нему. Я приехал.

     Директор  принял  меня  в кабинете, усадил на диван, после
чего запер дверь на ключ. Потом он осмотрел меня и проговорил:

     -- Я дам вам на передачу Мурзалева.

     Он сделал паузу,  чтобы  посмотреть,  какое  это  на  меня
произвело  впечатление.  Фамилию  Мурзалева  я  слышал впервые.
Поэтому никакого впечатления на моем лице не отразилось.

     -- Мурзалева.  Роберта  Сергеевича,  --  еще  более  веско
произнес директор.

     Я вынул блокнот и записал фамилию.

     -- Вы что, не слышали о Мурзалеве?

     -- Нет, -- сказал я. -- Извините.

     Директор задумался, потом махнул рукой и сказал:

     -- Ну что же! Может быть, это и к лучшему.

     Далее  он  рассказал  мне о деятельности Мурзалева. Роберт
Сергеевич откопал где-то в  Средней  Азии  несколько  камней  с
непонятными  письменами.  Кому  они  принадлежали, кто там чего
написал -- этого никто не знал. Мурзалев десять лет  возился  с
этими   камнями   и   расшифровал  надписи.  Надписи  содержали
родословную какого-то царя, или не  знаю,  как  он  у  них  там
назывался. По словам директора, это был переворот в науке.

     Однако  Мурзалеву не спешили верить. Представить скептикам
самого царя, чтобы  тот  подтвердил  правильность  расшифровки,
Мурзалев не мог. Царь и его приближенные умерли несколько тысяч
лет  тому  назад.  Государство тоже давно ушло в небытие. Народ
исчез. Остались только камни с  письменами.  Мурзалев  составил
словарь   исчезнувшего  языка  и  опубликовал  его.  Чтобы  все
желающие могли почитать надписи. Тут-то все и началось.

     Мурзалева объявили шарлатаном. Его словарь объявили плодом
больной фантазии. Камни тоже взяли под сомнение. Было высказано
мнение, что Мурзалев сам изготовил  эти  камни.  И  так  далее.
Просто  удивительно,  сколько страстей может разгореться вокруг
дюжины заплесневелых камней!

     Директор, как я понял, склонен был верить Мурзалеву. Может
быть,  в  лице  директора   Роберт   Сергеевич   имел   тайного
покровителя.  Иначе  ему пришлось бы уйти. Директор поддерживал
Мурзалева то ли по склонности к сенсации, то ли для того, чтобы
отвлечь внимание  коллектива  от  своей  персоны.  Он  дал  мне
записку и объяснил, где искать Роберта Сергеевича.

     -- Ради  Бога, только осторожнее! -- напутствовал он меня,
будто я шел разминировать снаряды.

     Я нашел  Мурзалева  в  одной  из  комнат,  битком  набитой
сотрудниками   и  сотрудницами.  Стол  Роберта  Сергеевича  был
отгорожен от других столов фанерой. Как только я приблизился  к
Мурзалеву,  разговоры в комнате смолкли. Хотя никто особенно не
глазел. Только уши у сотрудниц подрагивали от напряжения.

     -- Я с телевидения, -- сказал я.

     Мурзалев,  точно  глухонемой,  просигналил  мне  пальцами,
чтобы  я помалкивал. Потом он схватил со стола какую-то папку и
выбежал в коридор. Я понял, что мне нужно следовать за ним.

     Когда я вышел из комнаты, Мурзалев поворачивал за  угол  в
другом  конце  коридора.  Бежал  он  очень тренированно, высоко
поднимая  колени.  Я  побежал  следом.  Вообще,  мне   это   не
понравилось,  потому  что  неприятно  все-таки  бегать по чужим
учреждениям.

     Роберт Сергеевич добежал до лестницы и  устремился  вверх.
Вскоре   мы  оказались  на  глухой  лестничной  площадке  перед
чердаком. Мурзалев вытер лоб платком и проговорил, часто дыша:

     -- Мой словарь вы читали?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Сейчас...  Тогда  сейчас,   --   засуетился   Мурзалев,
развязывая тесемки у папки.

     В  папке  оказалась  толстая  рукопись словаря. Слева были
нарисованы картинки, а справа  они  расшифровывались.  Это  мне
напомнило сценарий какой-то таинственной телепередачи. Мурзалев
ткнул  пальцем в первую картинку, изображавшую небритого паука,
и сказал:

     -- Это слог "сур". Понятно?

     -- Сур, -- зачем-то повторил я и кивнул.

     -- Мер, пор, гир,  элш,  абукр...  --  затараторил  Роберт
Сергеевич,  стуча  пальцем  по первой странице. "Не хотелось бы
все это  запоминать",  --  подумал  я,  а  Мурзалев  перевернул
страницу и помчался дальше.

     -- Акх, дуз, мрих, быр, згир...

     Мрих  --  это было название древнего народа, изготовившего
камушки. Мрих напоминал почтовый ящик,  а  згир  --  шестиногую
лошадь.   Мне   становилось   интересно.   Однако   надо   было
останавливать  Мурзалева,  чтобы  не   задержаться   здесь   до
завтрашнего утра. Очень толстый был словарь.

     -- А есть слог "фер"? -- наобум спросил я.

     -- А как же! -- радостно воскликнул Мурзалев и, пролистнув
полсловаря,  показал  мне  "фер".  Это  была закорючка с рыбьим
хвостом.

     -- Фердуз  мрихеср  элшузр!   --   торжественно   произнес
Мурзалев. -- Это первая фраза памятника. "Я пришел сюда..."

     Тут я вспомнил, зачем я пришел сюда.

     -- Простите,  Роберт  Сергеевич,  -- сказал я. -- Нам надо
договориться о передаче.

     -- Вы мне не верите? -- огорчился Мурзалев.

     -- Да верю я вам! Верю! -- воскликнул я. -- И вам верю,  и
камушкам вашим.

     -- Нет,  вы  мне  не  верите,  --  покачал  головой Роберт
Сергеевич.

     Мне стоило большого труда  снять  подозрения  и  объяснить
ему,  что  от  него нужно. Услышав о Прометее, Роберт Сергеевич
оживился. Глаза его мстительно блеснули.

     -- Бурдзех фурс! -- энергично высказался он.

     -- Как вы сказали? -- не понял я.

     -- Я приучил себя ругаться по-мрихски, -- сказал Мурзалев.
-- Вы не представляете, в  какой  обстановке  я  работаю!  Наши
сотрудники   всю   жизнь   комментируют   старинные   рукописи.
Собственно,  рукописей  уже  не  осталось.   Они   комментируют
комментарии.

     Мешая   мрихские   слова   с  русскими,  Роберт  Сергеевич
рассказал мне о своих злоключениях.  Многое  я  уже  слышал  от
директора.   Мурзалев   добавил   в  научную  полемику  немного
служебного быта. Фанеру, например, которой он отгораживался  от
коллектива.  В  буквальном  смысле слова. Особенно тронула меня
персональная чашечка для кофе. Этой чашечкой  больше  никто  не
пользовался.  Мурзалев  ежедневно  ее  мыл  после того, как пил
кофе. Удивительно, что ему еще давали общественный кофе.

     Словом, волчьи законы. Бедные мрихцы не стали  бы  портить
камней, если бы предвидели такой оборот дела.

     -- Послушайте,  --  сказал я. -- Вы что, хотите, чтобы все
вам поверили?

     -- А как же? -- удивился Роберт Сергеевич.

     -- Зачем?

     -- Это  же  истина!  Научная   истина!   --   заволновался
Мурзалев.

     -- И Бог с нею, -- сказал я.

     -- Вы думаете? -- сказал Мурзалев с сомнением. -- Нет! Как
это -- Бог с нею? Я десять лет работал!

     -- Так что вам нужно -- истина или ее признание?

     -- Покой, -- вздохнул Роберт Сергеевич.

     Ох,  эти  мне  искатели истины! Бьются за нее годами. А за
истину биться не  нужно.  Ее  достаточно  показать  и  тихонько
отойти  в  сторону.  Что  это  за  истина,  которую  навязывают
принудительно, как гипсовую статуэтку к  японскому  зонтику?  К
своей  истине  должно  относиться  с  уважением. Не теребить ее
понапрасну. Не хотите знать -- и не надо! Вам  же  хуже...  Вот
так, на мой взгляд, следует обращаться с истинами.

     Жалко  мне  было  глядеть  на Мурзалева во время передачи.
Даров посадил его на бутафорский камень  с  письменами.  Роберт
Сергеевич  сидел  на камне со словарем в руках. Он был похож на
евангелиста  Луку.  Говорил  он   преимущественно   по-мрихски.
Впрочем, тут же переводил и комментировал.

     Взгляд  его выражал надежду на то, что ему поверят. Только
поэтому Роберту Сергеевичу  не  поверят  никогда.  Трудолюбивые
мрихцы зря долбили камень.

     После передачи я вдруг придумал притчу. Вот она.

     Прометей  принес  людям огонь. Люди в это время ели сырого
мамонта. Прометей дернул за рукав жующего человека и спросил:

     -- Огонь не нужен?

     -- Какой еще огонь? -- спросил человек.

     -- Очень  хороший,   качественный   огонь,   --   зачастил
Прометей.  --  Может  жарить,  варить и греть. Отдаю совершенно
бесплатно.

     -- Надо поглядеть, -- сказал человек, теребя бороду.

     -- Чего  глядеть?  --  заволновался  Прометей.  --   Самый
настоящий огонь. От Бога принес. В дар людям, можно сказать.

     -- А себе чего хочешь? -- спросил человек.

     -- Ровным  счетом ничего! -- заявил Прометей, стуча себя в
грудь.

     -- Жулик ты! -- сказал человек. -- Сразу видно, что жулик.
Проваливай со своим огнем. Не на такого напал.

     Долго еще Прометей бродил по  стойбищу,  предлагая  огонь.
Никто  так  и  не  взял  огня.  Вдобавок  обругали его с ног до
головы...

     Недоверчивые все-таки у нас люди.

        Кошка крупным планом

     Следующая моя передача была о нейрофизиологии. А точнее, о
высшей нервной деятельности человека.

     Тему я изобрел самостоятельно, а  Прометея  подобрала  мне
моя  тетя.  Это  был доктор биологических наук, профессор Ажуев
Максим Трофимович. Тетя  сама  договаривалась  с  ним  о  нашей
встрече и умоляла меня не опаздывать.

     -- Петенька,  если  ты постучишь к нему в дверь с сигналом
точного  времени,  то  вы  договоритесь,  --  сказала  тетя  по
телефону. Я так и сделал.

     Ажуев  возглавлял кафедру в университете. Я пришел туда за
пятнадцать минут до встречи. В  портфеле  у  меня  был  спрятан
транзисторный приемник. Я включил его и стал дожидаться сигнала
точного  времени.  На двери была табличка, перечисляющая звания
Максима Трофимовича.

     Я стукнул в дверь одновременно с шестым звуковым сигналом.
Времени было одиннадцать ноль-ноль.

     -- Входите! -- раздался голос.

     Я  вошел  и  почтительно  поздоровался.   Ажуев   оказался
человеком  лет пятидесяти, приятной наружности. Причесан он был
на пробор. В жизни не видал такого прямого пробора.

     -- Говорит Москва! -- раздалось у  меня  из  портфеля.  --
Московское  время  одиннадцать часов. Начинаем производственную
гимнастику.

     Ажуев вопросительно  поднял  брови,  однако  снял  пиджак,
повесил его на спинку стула и вышел из-за стола.

     -- Подтянитесь,  товарищи! -- донеся из портфеля радостный
голос. -Потрясите кистями... Так, хорошо!

     Максим  Трофимович  потянулся  и  потряс  своими   полными
кистями.  Я  поставил  портфель  и  тоже  потряс  кистями,  как
последний идиот.

     -- Бег на месте, -- скомандовал портфель.

     Мы побежали на месте. Я старался не  смотреть  на  Ажуева.
Однако  профессор,  как  ни  в  чем не бывало, сделал несколько
приседаний и дополнительно, сверх программы, отжался от пола на
руках. После этого  он  вернулся  к  столу,  влез  в  пиджак  и
взглянул на часы.

     -- На  разговор  с  вами  я отвел пятнадцать минут. Время,
затраченное на гимнастику, я приплюсую.

     -- Передаем арии из оперетт, -- не унимался портфель.

     -- Арии мы слушать не будем, -- твердо сказал профессор.

     Я полез в портфель и  выключил  транзистор.  Потом  у  нас
началась научная беседа. Ажуев говорил со мною так, будто я был
крупным  специалистом в нейрофизиологии. Вероятно, ему не могло
прийти в голову, что передачу о  функциях  мозга  может  делать
физик.  То  и дело мелькали термины: первая сигнальная система,
рефлекс,  доминанта  какая-то  и  цереброспинальное  что-то.  Я
кивал.

     На  стене  кабинета  были  вывешены  диаграммы.  Там  были
нарисованы разные мозги -мышиный, кошачий, собачий,  лошадиный,
обезьяний  и мозг человека. Было видно даже непосвященному, как
разум шагает по ступенькам вверх. У мышки мозг  был  маленький,
как  горошина.  А  у  кошки  уже побольше. Он напоминал фасоль.
Следовательно, кошка была умнее. Поэтому она и ловила мышку,  а
не наоборот.

     Ажуев  воспринял  приглашение  на передачу как должное. Мы
обсудили с  ним  план  сценария.  В  одиннадцать  пятнадцать  в
кабинет  пулей влетела какая-то сотрудница. Профессор посмотрел
на часы и одобрительно улыбнулся.

     -- Галина  Михайловна,  еще  восемь  минут.  Простите,  --
сказал он.

     Галина  Михайловна  испарилась.  Мы проговорили еще восемь
минут ноль-ноль секунд.

     -- Максим Трофимович, а  как  мы  условимся  относи...  --
сказал  я, но внутри профессора пискнул сигнал точного времени,
и окончить фразу мне не удалось.

     -- Все на  сегодня,  --  сказал  Прометей,  и  в  кабинете
возникла  Галина  Михайловна.  --  Я  попрошу  вас  заняться  с
товарищем из телевидения, -- сказал он ей.

     -- Сколько  вы  мне  уделите   времени?   --   спросил   я
сотрудницу,  когда  мы  вышли  из  кабинета.  Это  был какой-то
зарубежный стиль общения.  Я  к  нему  не  привык,  но  мне  он
нравился.

     -- Сколько  хотите,  -- ответила Галина Михайловна, зевая.
За пределами кабинета время, оказывается, теряло свою ценность.

     Галина Михайловна была аспиранткой Ажуева. Она исследовала
какие-то центры в мозгу. С виду обыкновенная женщина. Полная  и
несколько ленивая. По-видимому, ей трудно было с профессором.

     Мы пришли в лабораторию. Там стояли приборы и лабораторный
стол.  На  столе  помещалась  кошка,  лохматая, как мочалка. Ее
мордочка была перетянута бинтами, из которых  торчали  провода.
Вид у кошки был грустный. Она почему-то напомнила мне известный
автопортрет Ван-Гога с отрезанным ухом.

     -- Гоша! -- позвала аспирантка.

     Я  думал,  что так зовут кошку. Но на этот зов из соседней
комнаты пришел молодой человек в белом халате. Кошка  встретила
его неприветливо. Она выгнула спину и зашипела.

     -- Гоша,  покажите  нам реакцию на раздражение центров, --
сказала аспирантка.

     Гоша подошел к приборам, включил ток и  начал  планомерное
издевательство над животным.

     -- Сейчас   она   голодная,  --  давала  пояснения  Галина
Михайловна.

     -- Она всегда  голодная,  --  проворчал  Гоша.  --  Ужасно
прожорливая кошка попалась.

     -- Подождите,   Гоша...   Мы   даем  раздражение  в  центр
удовольствия от пищи. Дайте, Гоша!..

     Гоша дал кошке порцию удовольствия.  Кошка  сыто  прикрыла
глаза,  потянулась и выразила намерение улечься. Но улечься она
не могла. Ее фиксировали ремни. Иначе кошка давно бы сбежала. И
правильно бы сделала.

     -- Видите? Не получив пищи, кошка тем не менее  испытывает
состояние сытости,
 --  сказала Галина Михайловна.   --  Ей хорошо сейчас.

     Кошка  повернула  голову  в  проводах к Галине Михайловне.
Кошкин взгляд ясно давал понять, что  она  не  разделяет  этого
мнения.

     -- Здорово!  --  сказал  я. -- Можно, значит, вообще ее не
кормить?

     -- В разумных пределах, -- улыбнулась аспирантка.

     -- Пока не подохнет, -- мрачно резюмировал Гоша.

     Он передвинул какой-то рычажок, и  кошка  начала  протяжно
мяукать.

     -- Имитация   сексуальной   недостаточности,  --  пояснила
аспирантка.

     -- Кота зовет, -- перевел Гоша.

     Эта кошка была сущей находкой для Дарова. Я уже предвкушал
его удовольствие.  Такой   кошкой   можно   заполнить   полчаса
экранного  времени.  Повинуясь импульсам тока, кошка танцевала,
зевала,  умывалась  лапками  и  виляла  хвостом,  как   собака.
"Зрители будут в восторге", -- подумал я.

     Прямо  из  университета  я  помчался  в  библиотеку. Там я
набрал книг по нейрофизиологии и углубился в  чтение.  Сеченов,
Павлов, памятник собаке... Памятника кошке не было, но, судя по
всему, скоро будет.

     Через  три дня я принес профессору сценарий для просмотра.
Максим Трофимович опять  спихнул  меня  аспирантке.  Она  взяла
сценарий  и принялась читать его в той же лаборатории. На столе
стояла совсем другая  кошка.  Ту,  первую,  следовательно,  уже
угробили.

     Галина Михайловна прочитала половину, но тут вошел Гоша.

     -- Сдатчики пришли, -- объявил он.

     Сразу   вслед  за  Гошей  в  лабораторию  ввалилась  толпа
сдатчиков.  Они  принесли  новую  партию  кошек   для   научных
исследований.  Впереди  всех шел сдатчик-профессионал с мешком.
Мешок шевелился и издавал  неприятные  звуки.  Следом  шли  два
пионера,  каждый  из  которых  тащил  по кошке в авоське. Кошки
образовали с авоськами живописные  клубки,  откуда  торчало  по
хвосту.  Гоша надел кожаные перчатки и принялся извлекать кошек
из мешка профессионала. Там их оказалось семь штук.

     -- Эту не берем, -- сказала аспирантка, возвращая сдатчику
самую толстую кошку.

     -- Почему? -- обиделся профессионал.

     -- Она беременная.

     Профессионал  засунул  кошку  обратно,  взял  квитанцию  и
удалился.  Пионеры  тоже  сдали свою добычу, причем получили от
Гоши нагоняй за то, что притащили кошек в сетках. Гоша  их  еле
извлек оттуда.

     -- Сколько вы платите за кошку? -- спросил я аспирантку.

     -- Рубль   кошка,  --  ответила  она,  выписывая  пионерам
квитанции.

     Гоша принял всех кошек и  посадил  их  в  большой  ящик  с
решетчатым  верхом. Мне стало как-то не по себе от такой науки.
И кошек стало жалко до невозможности...

     Галина Михайловна дочитала  сценарий  и  одобрила  его.  Я
правильно  разобрался  в деятельности Сеченова и Павлова. Через
два часа сценарий уже лежал на столе Дарова. Старик услыхал про
кошек и загорелся. Он немедля вызвал помрежа Аллочку и отправил
ее в университет договариваться о проведении опытов в студии.

     -- Юноша, вы делаете поразительные успехи, --  сказал  мне
Даров. -- Скоро вы станете профессиональным журналистом.

     Меня эта похвала не обрадовала. Может быть, потому, что до
сих пор   я   был   знаком   только  с  одним  профессиональным
журналистом. Я имею в виду Симаковского.

     Я предупредил Дарова о  хронометрической  мании  нынешнего
Прометея  и уехал на работу. В конце концов, нужно заниматься и
основной работой тоже. Шеф со мной уже месяц  не  разговаривал.
Можно  сказать,  он  меня не замечал. Я для него был потерянный
наукой физик.

     Только  я  углубился   в   свои   исследования   и   начал
восстанавливать  репутацию,  как меня снова призвали на студию.
Даров рвал и метал. Оказывается, он дважды  вызывал  Ажуева  на
тракты,  но  не  смог  с  ним  встретиться.  Они расходились во
времени на считанные секунды. Профессор приезжал как часы, ждал
тридцать секунд и уезжал. А Даров в это время  разговаривал  по
телефону  или  распекал помрежа. В третий раз Прометей приехать
отказался. Он сказал, что уже истратил на  такси  четыре  рубля
семьдесят  три  копейки  и сомневается, что его гонорар покроет
дальнейшие расходы. А в студии уже стояла  вся  аппаратура  для
демонстрации кошек.

     -- Петенька, ради Бога, притащите Прометея! -- сказала мне
Морошкина, чуть не плача.

     Пришлось   организовать  блестящую  операцию  по  доставке
Прометея. Все было рассчитано по секундам. Университет,  такси,
Морошкина  у  подъезда,  старик  в студии, двадцатисемиминутный
тракт, кошка урчит от напряжения,  три  минуты  отдыха,  такси,
скрип  тормозов,  Ажуев  в  своем  кабинете открывает заседание
кафедры. Один час восемь минут,  как  и  договаривались.  Такси
оплачивал я.

     -- Капризные  у вас Прометеи, -- сказал дядя Федя, когда я
ему поведал эту историю.

     В назначенный день передача состоялась. Я  не  стал  звать
друзей.  Я  смотрел  ее  с женой и детьми. Мне уже не хотелось,
чтобы кто-нибудь знал об этой  стороне  моей  деятельности.  Но
укрыться  от  популярности не удалось. Даров так меня возлюбил,
что решил в титрах поставить мое имя. Раньше он этого не делал.
Так и было написано: "Сценарий П. Верлухина". Я чуть не умер от
стыда.

     На этот  раз  старик  сделал  передачу  на  документальном
материале.  Он  не стал инсценировать научную работу Сеченова и
Павлова. Все было строго. Фотографии, голос  за  кадром,  схемы
опытов.  Это  напоминало  иллюстрированный некролог. Потом дело
дошло до Ажуева. Это был  гвоздь  передачи.  Максим  Трофимович
возник  на  экране  рядом  со  столом,  на котором, как всегда,
томилась кошка. На заднем  плане  томился  Гоша  в  белоснежном
халате.

     Максим   Трофимович   собственноручно   дал  кошке  порцию
удовольствия, а потом решил электрически  ее  напугать.  Кошка,
вероятно,  и  без  того была перепугана до смерти, а тут он еще
влепил ей импульс под черепушку. Кошка подпрыгнула над  столом,
разорвала  ремни и исчезла из поля зрения. Попутно она оборвала
все  провода.  На  экране  была  видна   полная   растерянность
профессора.

     Гоша  бросился  ловить кошку. Этого операторы не показали.
Представляю, какой был переполох в студии! А Максим  Трофимович
кашлянул и сказал:

     -- Подобные экстрасостояния бывают и у людей...

     Это  он правильно сказал. У меня было сейчас как раз такое
экстрасостояние. И у всего коллектива творцов "Огня  Прометея",
вероятно,  тоже.  Это  было почище электрической дуги из первой
передачи.

     На экране появился Гоша  со  строптивой  кошкой.  Он  ждал
дальнейших   указаний.  Оператор  зачем-то  дал  кошку  крупным
планом. Кошка корчилась в Гошиных руках, а  глаза  ее  выражали
муку.

     Вот такой получился незапланированный оживляж.

     Все  это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Как
сказал Михаил Юрьевич Лермонтов. Не знаю, как  телезрителям,  а
мне  стало  очень грустно после этой передачи. Я смутно начинал
чувствовать,  что  с  некоторыми   общечеловеческими   идеалами
следует обращаться осторожнее.

        Старый перпетуум

     Человек  не  сразу  стал  венцом  природы.  Сначала он был
обыкновенным   неразвитым    духовно    животным.    Об    этом
свидетельствуют раскопки древних черепов. Кроме того, некоторые
хорошо  сохранившиеся  индивидуумы  у  нас перед глазами. По их
поведению  можно  с  уверенностью  судить  о   темном   прошлом
человечества.

     Господи, какие встречаются кретины! Сердце плачет.

     Самое  удивительное,  что они тоже полагают, будто мыслят.
Они убеждены, что имеют отношение к таким вещам,  как  культура
или    наука.    Когда   по   радио   произносится   устойчивое
словосочетание  "прогрессивное  человечество",  эти  типы   без
зазрения  совести думают, что разговор идет о них. В обезьяньем
питомнике они снисходительно смотрят на обезьян, хотя у средней
обезьяны чувств и  мыслей  хватило  бы  на  десятерых  подобных
типов.

     Мозги  у  них  твердые  и гладкие, как биллиардный шар. Но
мозгов, к  сожалению,  снаружи  не  видно.  Поэтому  определить
кретина  можно  лишь  по  косвенным признакам. По глазам или по
походке. Глаза у них немигающие, сверлящие, причем сразу видно,
что ваша душа у них как на ладони. Так они полагают. Ходят  они
очень  прочно  и  старательно,  с видимой гордостью. Им приятно
ходить на двух ногах.

     Да, самое главное! Они все знают. Нет такого  вопроса,  по
которому у них не было бы собственного мнения. Говорить с таким
человеком  -- все равно что высекать на мраморной плите таблицу
умножения. Трудно и бесполезно.

     Все это я говорю к тому, что после моих последних  передач
студию завалили письмами. Письма про археологию делились на две
категории.  В одних авторы излагали свой взгляд на историю, а в
других -- на Мурзалева. И там и там господствовали  дилетантизм
и  явное  недоброжелательство. Все авторы были уверены, что они
знают археологию, как собственную жену.

     Не  поздоровилось  и  Максиму  Трофимовичу.   В   письмах,
посвященных  ему,  указывалось,  что  Прометей  для передачи по
нейрофизиологии был подобран крайне неудачно.  Далее  следовала
развернутая  характеристика  Ажуева.  Будто  он подписывает все
научные работы, выходящие на кафедре, и таким образом  успевает
разрешить  в  год  пятьдесят-шестьдесят  научных  проблем.  Это
многовато даже для Прометея.

     Дальше больше. Максим Трофимович подбирает  аспиранток  не
по  деловым  признакам,  а  по  каким-то  другим.  На некоторых
аспирантках он время от времени женится.  Из  писем  следовало,
что  за трехгодичный срок аспирантуры профессор успевал создать
и разрушить семью. В настоящий момент он был женат в  четвертый
раз.

     Короче  говоря,  мы  перепутали. Ажуев был не Прометеем, а
Дон Жуаном.

     Про  письма  мне  под   строжайшим   секретом   рассказала
Морошкина.  Только  она  успела  это  сделать,  как меня вызвал
главный редактор.

     -- Петр Николаевич, -- сказал он, сверкая золотой  оправой
очков.  --  В  целом  мы  довольны вашей деятельностью. Мы даже
считаем, что открыли вас как журналиста...

     "Кто бы меня теперь закрыл?" -- грустно прокомментировал я
про себя.

     -- ...Однако не следует забывать об ответственности  перед
зрителем. Как вы подбираете выступающих?

     -- Строгой  закономерности нет, -- вяло сказал я. -- Когда
как.

     -- Не всякий  доктор  может  служить  примером,  --  изрек
Севро.

     Разговор  он  закончил  тем, что собственноручно предложил
мне  следующего  Прометея.  Я  не  хотел  брать,  но  пришлось.
Соответственно и тема передачи определилась отчетливо. Это была
кибернетика.  А  Прометеем был назван Тарас Карпович Наливайло,
член-корреспондент и лауреат. Человек  очень  большого  полета.
Дядя русской кибернетики.

     Прежде  всего  я  решил  познакомиться  с научными трудами
Тараса Карповича. Я пошел в  библиотеку,  и  мне  выдали  труды
Наливайло.  Среди них был один учебник 1931-го года издания. Он
относился к науке о  подъемно-транспортных  механизмах.  Лифты,
эскалаторы   и   тому  подобное.  Кибернетикой  там  не  пахло.
Остальные работы были в виде трактатов  и  статей  в  различных
журналах.  Я  расположил  их  хронологически  и стал следить за
эволюцией научной мысли моего Прометея.

     Статьи все были на научно-философские темы.  Они  касались
кибернетики.  В  первых  своих  работах Тарас Карпович брал это
слово в кавычки. Еще он употреблял  сочетание  "так  называемая
кибернетика". По его словам, такой науки не было. Тем не менее,
хотя  ее  и  не было, Тарас Карпович методично с нею боролся на
протяжении ряда лет. Это был первый период становления  русской
кибернетики.  За  эти  годы  Наливайло привык к ней и осторожно
раскавычил. Лишенная кавычек  кибернетика  перестала  выглядеть
пугалом.  Наоборот,  она  сама  теперь  нуждалась  в  защите. И
Наливайло перенес огонь на противников этой  науки.  Теперь  он
громил  некоторых  горе-философов,  проглядевших  в кибернетике
рациональное зерно. Ну, тех, которые не успели вовремя опустить
кавычек. В результате в кавычки попали они сами.

     Благодарная кибернетика, встав на ноги,  обласкала  Тараса
Карповича.  Он стал начальником крупного конструкторского бюро.
Это бюро проектировало подъемно-транспортные машины, но  уже  с
кибернетикой.  Кибернетика  проникла в лифты. Попробуйте сейчас
открыть дверцы движущегося лифта между этажами. Лифт  наверняка
остановится. Это и есть кибернетика.

     Про   те   лифты,  у  которых  двери  сами  открываются  и
закрываются,  я  вообще  не  говорю.  Благодаря  им   Наливайло
вплотную подошел к дверям Академии наук.

     Я  подковался  теоретически  и поехал на встречу с Тарасом
Карповичем. Его КБ помещалось  в  центре  города,  в  одном  из
старых зданий. Раньше там был пансион для благородных девиц.

     В   бюро   пропусков  со  мной  долго  возились.  Выписали
несколько  бумажек,  часть  из  которых  я  тут  же   возвратил
вахтерше.  Та  благополучно  наколола  их  на  спицу, и я вошел
внутрь.

     -- Куда же ты пошел? -- изумилась вахтерша.

     -- К начальнику, -- сказал я, обернувшись.

     -- Это понятно, что к начальнику. А как туда идти, знаешь?

     -- Спрошу, -- пожал я плечами.

     Вахтерша засмеялась длительным смехом.

     -- Ну, спроси, спроси! -- сказала она.

     -- А как туда пройти? -- заволновался я.

     -- Вот видишь! -- торжествующе сказала вахтерша. -- А я не
знаю! Давеча ходили через подвал, а нынче  там  ремонт.  Теперь
через чердак ходют, но там смотри в оба. Не то заблудишься.

     Я   пошел   по  лестнице  вверх.  На  чердаке  размещалась
лаборатория <sup>1</sup> 17. Там мне сказали, чтобы я спустился
ниже, прошел по коридору, отсчитав восемь  дверей,  и  вошел  в
девятую. Я так и поступил.

     За девятой дверью была десятая дверь. Потом я прекратил их
считать. Встречавшиеся люди хорошо знали лишь окрестности своих
лабораторий,  а  дальше  путались.  Но  общее  направление  они
показывали одинаково. Мне следовало идти все время  вниз  и  на
юго-запад.    То    и   дело   встречались   рабочие,   которые
перегораживали комнаты, воздвигали посреди  коридоров  стены  и
прорубали окна на улицу.

     Наконец  мне  попался  человек,  который  час  назад был у
Тараса Карповича и еще помнил дорогу. Он меня  проводил.  Дверь
кабинета   была   рядом   с   временной   деревянной   стенкой,
перегораживающей коридор.

     -- Когда  будете  уходить,   --   шепнул   сотрудник,   --
отодвиньте эту доску и пролезайте. Так проще. Там сразу выход.

     Я  поблагодарил  и  поинтересовался  у  него человеческими
качествами Наливайло. Хотя бы самое главное, конспективно.  Это
мне было нужно для предстоящего разговора.

     -- Как  вам сказать? -- задумался мой проводник. -- Старый
перпетуум... У нас его называют так. Любя, конечно.

     -- Это как же перевести? -- вслух подумал я. --  Перпетуум
мобиле  --  это  вечный  двигатель. Значит, перпетуум -- просто
вечный...

     -- Ну да. Старый... Вечный... Так и переводится, -- сказал
сотрудник, делая попытку уйти.

     -- А двигатель?

     -- При чем здесь двигатель? Как хотите, так и  переводите!
-- рассердился мой проводник и удалился по коридору.

     Я  вошел  в приемную, где сидела секретарша. Она сообщила,
что Тарас Карпович меня ждет. Я постучал, и  перед  моим  носом
загорелась   табличка  "Войдите!".  Здесь  все  было  пропитано
кибернетикой.

     Тарас Карпович сидел  в  кресле  из  какого-то  материала,
напоминавшего  мрамор. Только, вероятно, помягче. Наливайло был
румяным стариком с седыми усами. Его розовые щечки болтались по
обеим сторонам лица, как серьги. Возраст  с  трудом  поддавался
определению.  Но  мне показалось, что Перпетуум вполне мог быть
участником русско-японской войны.

     Мы разговорились. Правда, это не то слово. После того, как
я назвал себя, Наливайло не дал мне  произнести  ни  звука.  Он
открыл  рот  и принялся без остановки скрипеть и хрипеть что-то
про кибернетику.  Из  всего  потока  слов  я  улавливал  только
несколько.  "Милостивый  государь",  "помилуйте-с"  и "обратная
связь".

     Наконец мне удалось приспособиться к дикции Наливайло, и я
установил, что Перпетуум добрался уже до начала нашего века. Он
обнаружил  там  корни  отечественной  кибернетики.  Потом   он,
кажется,  спустился  еще  глубже,  потому  что в его речи стали
мелькать незнакомые мне церковно-славянские  обороты.  Внезапно
Тарас  Карпович  откинулся  на  спинку  кресла  и  продребезжал
старческим тенором:

     -- А без меня, а без меня здесь ничего бы не стояло. Здесь
ничего бы не стояло, когда бы не было меня!..

     Песню  я  узнал.  Ее  пел  когда-то  Марк  Бернес.   Далее
Наливайло  задал  мне  какой-то  вопрос.  Это  я  определил  по
интонации. Я на всякий случай кивнул. Тарас  Карпович  радостно
заулыбался  и вызвал секретаршу. Он сказал ей несколько слов, и
секретарша неприязненно на меня посмотрела.

     -- Пойдемте, -- сказала она.

     -- Куда? -- спросил я.

     -- На полигон. Вы же сами хотели...

     -- На какой полигон?

     Перпетуум обеспокоенно  что-то  прошамкал  и  сделал  знак
секретарше,  чтобы  та его подняла. Секретарша подошла к Тарасу
Карповичу и вынула его из кресла. Я понял, что старик  собрался
идти  с  нами  на  полигон.  Поддерживая Наливайло, мы пошли по
коридорам. Завидев наше приближение,  сотрудники  прятались  по
углам. "Неужели они его так боятся?" -- подумал я с уважением.

     Мы   дошли   до   двери,   на   которой  висела  табличка:
"Испытательный полигон. Посторонним вход воспрещен!" За  дверью
находились  лифты.  Их  было  три  штуки.  Все разные. Это были
детища Старого Перпетуума.

     Старик подошел к первой двери,  сложил  губы  трубочкой  и
свистнул. Вернее, произнес шипящий звук. Лифт открылся.

     -- Ну-с,  милостивый  государь, -- сказал Наливайло, делая
приглашающий  жест.  Секретарша  скривилась  и  побледнела.  Мы
втроем  вошли  в  лифт. Наливайло произнес подряд семь шипящих,
дверцы закрылись, и мы поехали.

     -- Управляется голосом, --  сказал  Наливайло,  показывая,
что внутри кабины кнопок нет. -- Стой! -- воскликнул он.

     Лифт не подчинился приказу.

     -- Тарас Карпович, это облагороженная модель, -- напомнила
секретарша.

     -- Пардон,    --   сказал   старик.   --   Будьте   добры,
остановитесь! -- обратился он к лифту. Лифт остановился.

     -- На каком принципе он работает? -- спросил я.

     -- Система  человек  --  машина,   --   туманно   объяснил
Прометей.

     -- Как это?

     -- Поехали дальше, -- скомандовал Наливайло.

     -- Тарас   Карпович,   сейчас   предохранитель  сменю,  --
послышался голос из динамика.

     -- Быстрее, быстрее! -- сказал Наливайло. -- Седьмой этаж!

     -- Я помню, -- сказал голос.

     Через минуту лифт дернулся, и мы поехали на седьмой  этаж.
Прометей вызвал соседний лифт, который приехал очень быстро. Он
подкатил  с  ревом,  напоминающим  шум  реактивного  двигателя.
Секретарша умоляюще посмотрела на Наливайло и сказала:

     -- Тарас Карпович! Вам же врачи запретили!

     -- Ничего,  ничего...  Скоростной  лифт  с  автоматическим
спасателем,  -- объявил Прометей, и мы вошли. Секретарша кусала
губы и  вздрагивала.  Перпетуум  нажал  кнопку.  Лифт  взвыл  и
провалился  под  нами  вниз.  Перпетуум положил палец на другую
кнопку с надписью "Обрыв троса".

     -- Сейчас оборвется трос, -- предупредил Наливайло и нажал
кнопку. Трос над крышей кабины лопнул с ужасающим  треском.  Мы
полетели  вниз.  В  кабине,  в  полном  соответствии с законами
физики,   наступило   состояние   невесомости.   Секретарша   с
перекошенным  лицом  ползла  по  стенке  кабины вверх. Прометей
мягко парил в десяти сантиметрах от пола.

     "Вот и все", -- флегматично подумал  я.  В  сущности,  мне
было   уже   наплевать.   Внезапно  что-то  завыло,  лифт  стал
притормаживать, и почти сейчас же  раздался  всплеск.  Судя  по
всему,  кабина  упала  в  бассейн с водой. Слава Богу, она была
герметичной. Мы немного поплавали, а потом нас подтянули  вверх
и  выпустили. Наливайло, сияя от гордости, объяснил мне принцип
действия. Если обрывается трос, включаются тормозные реактивные
установки,  которые  сдерживают   падение.   Демпфером   служит
небольшой бассейн в подвале, куда лифт падает.

     Вообще,  если  такой  лифт  установить  в  Парке культуры,
желающих будет  хоть  отбавляй.  В  жилых  домах  --  не  знаю.
Дороговат он все же.

     Насладившись кибернетикой, мы пошли обратно в кабинет. Мне
уже хотелось  уйти, но Наливайло усадил меня напротив и говорил
еще битых четыре часа. Можно было подумать, что у него в запасе
вечность. Теперь я понял, почему  разбегались  сотрудники.  Они
боялись наткнуться на разговор со своим начальником.

     Я  от нечего делать конспектировал. В результате получился
почти готовый сценарий. Его  оставалось  немного  доработать  в
смысле  уточнения  роли  Наливайло  в  становлении кибернетики.
Старик немного переборщил. По его словам выходило, что он  даже
и  не  дядя  русской  кибернетики,  а прямо отец родной. Это не
соответствовало исторической правде.

     Наконец Перпетуум устал. Он периодически погружался в сон,
а я погружался в раздумья. Я думал, как мне незаметно уйти.  Но
только  я  поднимался  с места и делал на цыпочках шаг к двери,
Перпетуум просыпался и говорил:

     -- Так на чем же я остановился, милостивый государь?

     И я милостиво напоминал  ему,  в  каком  месте  он  кончил
бредить.  Когда  Перпетуум протянул мне руку на прощанье, я так
тряхнул ее, что вырвал старика  из  кресла.  Очень  уж  он  был
легкий.  Наливайло проводил меня до стенки и даже сам приподнял
доску, чтобы я пролез. Звал еще. Обещал  многое  рассказать.  Я
думал,  что  у  меня голова не пролезет в дырку, потому что она
распухла от обилия информации. Но ничего, пролезла.

     Я ушел с  твердой  решимостью  никогда  больше  не  видеть
Старого  Перпетуума. И мне удалось это сделать. Я сдал сценарий
и навел Дарова на Наливайло. Не знаю, как они там столковались.
Передача прошла без моего участия. Я уехал за город,  чтобы  ее
не смотреть.

     Нервишки   у   меня  стали  пошаливать.  Слово  "Прометей"
вызывало гримасы на моем лице. Кошек я боялся. В  лифт  входить
более не осмеливался. На студию ездил с величайшей неохотой.

     Не  так просто -- отдавать себя людям. Особенно таким, как
Наливайло или монстр Валентин Эдуардович. Даже гонорары уже  не
радовали.

        Микробы совести

     Измотан  я  был  вполне  достаточно. По ночам мне все чаще
снился Валентин Эдуардович в виде большого орла.  Он  был,  как
всегда,  в  золоченых очках, но с крыльями. Валентин Эдуардович
плавно подлетал ко мне, делал круг, а  потом  деловито  начинал
терзать мою печень. Тут я просыпался.

     Просыпался  я  со  слабой  надеждой,  что меня выгонят или
вдруг забудут обо мне. Но нет, обо мне не забывали.

     Позвонила Морошкина и сказала, что серьезно заболел Даров.
У старика предынфарктное состояние, и он в  больнице.  Это  все
из-за  лифтов,  на  которых  его катал Перпетуум. Мы с Людмилой
Сергеевной поехали навестить Дарова и получить ценные указания.

     -- Люся, мне все это ужасно надоело! -- признался я.

     -- Что поделаешь, Петенька, -- вздохнула  Люся.  --  Мы  с
вами та самая печень Прометея, которую клюют. Надо терпеть.

     -- Вот  вы  и  терпите!  --  огрызнулся  я. -- У вас такая
должность -- терпеть. А я не буду.

     Даров  лежал  в  палате   сморщенный,   как   спустившийся
воздушный  шарик.  Он  выслушал  наши  новости  и спросил, кого
назначили режиссером.

     -- Тишу, -- сказала Морошкина.

     -- Тишу?! -- взметнулся Даров. Он начал быстро надуваться,
морщины исчезли с лица, а само лицо окрасилось в багровый цвет.
-- Тишу! Этот мерзавец запорет весь цикл!

     -- Он не  мерзавец,  Андрей  Андреевич,  --  тихо  сказала
Морошкина.

     -- Прекрасно!  Он  не  мерзавец, а просто лодырь, каких не
видел свет. Для него служение людям  --  такая  же  недоступная
идея, как для меня физические изыскания этого юноши, -- ткнул в
меня пальцем Даров. Я слушал и удивлялся такому предынфарктному
состоянию.  По  моим  понятиям,  Даров  уже  наговорил  на  два
инфаркта.

     -- Тиша -- это кто? -- спросил я.

     -- Тиша есть Тиша, -- сказала Люся. -- Вы еще будете иметь
счастье.

     Я так и не понял, что это за Тиша. То ли звали его  Тихон,
то ли фамилия его была Тихонов.

     -- Возьмите,  юноша,  иголку...  Да-да,  иголку! -- сказал
Даров. -- И колите этого Тишу в одно место, чтобы он  не  спал.
Чтобы он хотя бы изредка просыпался!

     Морошкина  получила  свои  ЦУ  и  убежала,  извинившись. Я
нарочно остался. Мне хотелось поговорить со стариком начистоту.

     -- Андрей Андреевич, у меня чего-то  муторно  на  душе  от
Прометея, -- признался я.

     Даров встрепенулся и метнул в меня настороженный взгляд.

     -- Творческий кризис? -- спросил он.

     -- Понимаете,  какая штука... -- начал объяснять я, еще не
зная, как я буду  это  делать.  --  Люди,  действительно,  были
могучие.  Все  эти  Прометеи науки. Может быть, они не думали о
славе и почестях.  Но  потом  объективно  получилось,  что  они
служили человечеству. А человечество постфактум их славит...

     -- Ну-ну! -- оживился Даров. -- Это интересно.

     -- Так  вот.  Я  подумал  о  том, что говорить о Прометеях
имеют право не все. Далеко даже не все. Я,  например,  не  имею
такого  права. Я не сгораю в этом огне и не отдаю себя людям. Я
спекулянт.

     -- Нонсенс! -- закричал Даров таким фальцетом, что больной
на соседней койке вздрогнул под одеялом. -- Скажите, юноша, мне
вот что. Вы преклоняетесь перед Прометеями, о которых пишете?

     -- Перед старыми? -- уточнил я.

     -- Да.

     -- Безусловно.

     -- Значит,  вы  пишете  о  них  честно.   В   меру   своих
способностей,  но  честно.  Нужно  ли  о  них  рассказывать? --
продолжал вслух размышлять Даров.  --  Да,  нужно.  Потому  что
необходимо иметь высокие критерии жизни. Вы понимаете? Критерии
человеческого существования.

     -- Понимаю -- сказал я. -- А нынешние Прометеи?

     -- Юноша! -- воскликнул Даров. Ваше счастье, что вы пишете
сценарии  об  исторических  Прометеях.  Вот  и пишите о них, не
жалейте красок. Дайте зрителю понять, что это были за  люди.  А
наш  Прометей  пусть  потом  выступает. Пусть выступает. Вам-то
что?

     -- В чем же тогда смысл передачи?

     -- Умный поймет, -- загадочно сказал Даров и  скрестил  на
одеяле руки.

     -- А дурак?

     -- Дурак тоже поймет, но по-другому, -- засмеялся Даров.

     Больной  на соседней койке выполз из-под одеяла и оказался
коротко стриженным человеком с большими ушами. Он посмотрел  на
нас немигающим взглядом и сказал: