Девочки любили иностранцев.  Не то,  чтобы они не любили своих
соотечественников. Напротив... Очень даже любили, но давно, очень
давно,  нет,  лет 6-7 назад.  Например, одна из девочек - Тамара,
которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Свя-
тенко,  взрослого  уже и рослого парня,  с двумя золотыми зубами,
фантазера и уголовника, по кличке коллега.
   Прозвали его так, потому, должно быть, что с ним всегда хорошо
было и надежно иметь любые дела.  В детстве и отрочестве  Николай
гонял  голубей,  подворовывал и был удачлив.  Потому что голуби -
дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда "подс-
нимаешь"  их  в  соседних  дворах и везешь продавать на "Конку" с
Ленькой Сопелей - от слова сопля, кличка такая. Сопеля - компань-
он и одноделец,  кретин и бездельник,  гундосит,  водку уже пьет,
словом - тот еще напарник,  но брат у него на "Калибре" работает.
И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие -
из наборной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой.
   С ним-то  и  ездил коллега Николай на конку продавать "подсня-
тых" голубей,  монахов,  шпанцирей,  иногда и подешевше - сорок и
прочих - по рублю,  словом,  как повезет.  А на рынке уже шастают
кодлы обворованных соседей и высматривают своих  голубей,  и  кто
знает - может и у них братья на "Калибре" работают, а годочков им
пока еще до шестнадцати,  так что больших сроков не боятся,  ножи
носить - по нервам скребет,  могут и пырнуть по запарке, да в го-
рячке.
   - Сколько хочешь за пару?
   - 150.
   - А варшавские почем?
   - Одна цена.
   - А давно они у тебя? - И уже пододвигаются потихоньку и берут
в круг и сплевывают сквозь зубы,  уже бледнеют и  подрагивают  от
напряжения и предчувствия... Уже мошонки подобрались от страха-то,
и в уборную хочется, и рученьки потные рукоятки мнут.
   Вот тут-то и проявлял коллега невиданное чутье и находчивость.
Чуял он - если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвы-
вать,  пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как
бы страх свой отпугивая.
   - Нате, волки позорные, берите всех, - и совал шпанцирей и мо-
нахов опешившим врагам своим.  Еще он успевал вставить,  обиженно
хныкая:
   - Сами только взяли по 120 у Шурика Малюшеки.
   Мал был Колька коллега и удал уже,  и хитер, и смекалист. Наз-
вал он имя известного его врагам голубятника,  жившего поблизости
с обворованными.
   - Ну, ты артист! - восхищался Сопеля, когда удавалось вырвать-
ся,  потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и,  воз-
можно, найдя его, била нещадно.
   - Артист ты,  - заикаясь, повторял Ленька, - и где ты так наб-
латыкался.  Я уже чуть было рыжему не врезал.  А тут ты  как  раз
заорал. Ну ты, коллега, даешь!
   Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Ког-
да Тамара с ним познакомилась, вернее - он с ней, она-то про него
давно знала и видела часто и снился он ей, сильный и бесстрашный,
да  легенды о нем ходили по всему району - как он запросто так по
карнизу ходил,  как избил да выгнал четверых или пятерых даже ха-
ныг,  которые к ним в подъезд поддавать ходили и со второго этажа
подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали,
но они все равно шли, как на работу. Что за напасть? И глядеть-то
они могли только в предбанник,  где и не все голые,  да  и  видно
только  от поясницы и ниже,  а выше-то не видно,  а какой интерес
видеть зад без лица?
   Колька их выгнал и избил еще.  Но это так все - для Колькиной,
что ли характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, иг-
рал он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные - преблатные, пе-
реживательные песни,  курил что-то  пахучее.  Возьмет  папироску,
надкусит  кончик,  сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед,  табак
вытрясет,  смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папирос-
ку,  потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как
дышит,  для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет,
чтобы подольше в легкие с воздухом,  потом подержит, сколько воз-
можно,  и только тогда выдохнет это  что-то,  пахнущее  терпко  и
вкусно.
   И Тамаре давал затянуться,  он ей и вина давал понемногу, он и
соблазнил  ее как-то случайно и просто - целовал,  целовал,  влез
под кофточку,  расстегнул пуговки - одну,  другую,  а там уже она
неожиданно вдруг сказала:
   - Пусти! Я сама. И сама действительно разделась.
   Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Та-
мара ездила пионервожатой в лагерь, как и всегда - в тарусу. Мес-
то это знаменитое,  старинное, с речкой, лесами, да погодами теп-
лыми,  да вечерами душистыми,  теплыми,  когда любопытные отряды,
где  были  уже и взрослые балбесы,  которые тоже по ночам шастать
хотят по девочкиным палаткам,  и некоторые и шастают даже, да бог
с ними - дело молодое,  - собираются,  значит,  вожатые на эдакие
вечеринки. Вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитате-
ли  повода не имели сказать что-нибудь или,  еще хуже,  отправить
домой, а в школу написать про моральный облик.
   Они - начальник и воспитатели - знают,  конечно, про вечеринки
эти, посиделки, и сами бы не прочь, но на них бремя власти и им -
негоже.
   А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неп-
риличности и их же - нежности и неприличности - совершают.  Разб-
редаются по парам по шалашам,  где влюбленным рай,  хотя они и не
влюбленные вовсе, а так - от того, что кровь играет, да ночь теп-
лая и звездная.  Шалаши эти днем дети строили. Спасибо им, пионе-
рам,  хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей, не бы-
ло,  потому,  что стеснялись девичества девушки и  юноши  боялись
ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые и не знали, что
делать дальше, после объятий. На практике не знали, хотя теорети-
чески давно изучили все до тонкостей из ботаники, зоологии и ана-
томии, которая в 9 классе преподается под хихиканье и сальные шу-
точки.  Знали  они про первородный грех Адама и Евы и последующие
до наших времен ибо жили они по большей части в одной  комнате  с
родителями, и родители думали, что они спят, конечно же... Но они
не спали и все слышали. Справедливо, все-таки, замечено древними:
во всем виноват квартирный вопрос.
   Но даже призвав на помощь все свои духовные силы  и  познания,
ни  один  из вожатых не перешагнул предела.  Тамарин мальчик тоже
ничего не рискнул и сохранил ее для Николая коллеги,  бывшего го-
лубятника,  потом уголовника и фантазера, по которому тюрьма пла-
кала призывно и давно.  И доплакалась.  Он ее не обошел.  Все это
рассказано к тому,  что Тамара после каникул вернулась загорелой,
похудевшей, с выгоревшими волосами и голубыми полукружьями у глаз
- от забот о детях и от неоправданных ночных недосыпаний. И можно
ли ее было не соблазнить? Никак, конечно, нельзя было.
   Он и соблазнил ее,  но не бросил, как положено, а просто пошел
под суд за какую-то неудавшуюся кражу. Тамара по нему не плакала,
да и он повел себя благородно, и разговор меж ними вышел такой:
   - Ты меня не жди. Не на фронт иду!
   - Я и не собиралась!
   - Вот и хорошо,  что не собиралась.  Ты еще пигалица,  и школу
надо кончить.
   - Я и собираюсь.
   - И я говорю.
   Потом была пауза во время которой тоже  ничего  особенного  не
было.  Потом конвой повел Николая Святенко в зал суда вершить над
ним суд. Он только крикнул напоследок:
   - Вернусь - разберемся.  - Помахал руками,  снова сложил их за
спину и пошутил с конвоирами:
   - Если б тебе такую, хотел бы на мое место?
   Она в зал не пошла - что ей там делать? Да и стыдно. Пошла до-
мой.
   А ведь у таких ребят бывают такие верные подруги, что и не ве-
рится даже.  Он и по 6-7 сроков мотает и каждый раз возвращается,
отмотав срок, а она на месте и хлопочет вокруг, и работает на не-
го, потому что после 6-7 срока-то он инвалид совсем, легкие отби-
ты, кровью харкает и рука одна не гнется. А был он раньше золотой
щипач  и  в лагерях был в законе,  а теперь вот он какой-никакой,
только прошлое у него,  да и то - какое у него оно прошлое. Удали
да дури - хоть отбавляй,  а свободы мало.  Только успеешь украсть
да прибарахлиться,  только пиджаку рукава обрежешь,  чтобы не ви-
дать, что с чужого плеча, а уже и снова тюрьма. А она снова ждет,
а потом встречает и работает на него, - он ведь и захочет теперь,
а работать не сможет - рука у него или нога и внутри все... А ук-
расть - она больше ему не даст украсть, потому что дети у них уже
подросли  и  начинают  кое-что кумекать.  И про отца тоже.  Вот и
пусть сидит с детишками, пока она крутится с газировкой - летом,
да с пивом - зимой.  Дело надежное:  недоливы,  пена,  разбавка и
другие всякие премудрости - и жить можно. А он пусть с ребятишка-
ми.  И  больной  он - пусть хлопочет пенсию по инвалидности,  как
пострадавший на работе в исправительно-трудовых лагерях.
   Ты куда это?
   - На бега.
   - Это что еще за новости?
   - А не твоего, Клава, мелкого ума дело.
   - Ага!  Мое,  значит,  дело обстирывать тебя да облизывать, да
ублюдков твоих тоже. Вон рты поразевали - жрать просят. Мое, зна-
чит,  дело  на больных ногах с семи утра твоих же товарищей - пь-
яниц пивом поить? Мое - значит? А это не мое? Куда пес идешь?
   - Сказал же, на бега!
   - А кой черт тебе там?
   - Там Левка Москва и Шурик Внакидку поедут.  Шурик месяц,  как
освободился. Повидать, да и дело есть.
   - Ты,  никак, опять намылился? Поклянись, сейчас вот поклянись
здоровьем ребятишек, что ни на какое дело не пойдешь! Сейчас пок-
лянись!
   - Да что ты,  Клава, как с цепи сорвалась? Сказал же - вернусь
скоро! Разберемся.
   И не возвращался опять скоро.  А наоборот - года через 4, и то
хорошо, и все-таки с ним она.
   Вот такие бывают у таких ребят подруги.
   Но Тамара такой не была.  И не дожидалась коллегу Николая да и
не долго вспоминала.  А когда он вернулся - девочки любили иност-
ранцев. Не одного какого-нибудь иностранца, а вообще иностранцев,
как понятие, как символ чего-то иного и странного.
   Во-первых, они чаще всего живут в отелях,  а при отелях ресто-
раны,  а после - номера, их теперь обставляют шведы, финны и даже
французы. Попадаешь сразу в чистоту, тепло и вот сразу же, как со
страниц виденных уже "Пентхаузов" и "Плейбоев" с мисс и мистерами
америка за 197...  С удивительными произведениями дизайнеров: до-
ма, туалеты, ванные и бассейны, спальни и террасы и в них невесты
в белых платьях, элегантные жены с выводками упитанных и элегант-
ных же детей,  и,  конечно,  мужчины в машинах, лодках с моторами
"Джонсон",  в постелях и во всем, подтянутые и улыбающиеся, почти
как тот,  что тебя сюда привел. Он, правда, не такой подтянутый и
лет  ему раза в два с половиной больше,  чем тебе,  но у него вот
они - эти самые журналы с рекламами "Мальборо", и курят их голу-
боглазые морщинистые ковбои в шляпах и джинсах - сильные и надеж-
ные самцы, покорители дикого Запада, фермеры и миллионеры. А тот,
который тебя сюда привел, с таинственным видом вынимает хрустящий
такой пакетик от "Бон марше",  который есть ни что иное как рынок
или  просто универмаг,  а вовсе никакой не Пьер Карден,  но ты-то
этого не знаешь.  Ты пакетик разворачиваешь,  Тамара, Галя, Люда,
Вера, и достаешь, краснея - колготки и бюстгальтер, который точно
на тебя,  потому что все вы теперь безгрудые,  почти по моде сде-
ланные Тамары,  Гали,  Люды,  Веры. И 2-й номер - он для вас всех
выбрал безошибочно.
   И, взвизгнув,  вы или ты бежите его примерять. Здесь же в ван-
ной комнате,  а иностранец улыбается вашей  непосредственности  и
откупоривает уже валентайн и "Тоник" и другие красивые посудины и
ждет.
   Он не плохой дядя, этот вот с проседью, и у него в кармане - в
эдаком бумажнике,  что открывается гармошкой - и в каждом отделе-
нии - жена и дети,  а ты ему, правда, нравишься, а почему бы нет?
- Ты молодая,  красивая,  загорелая. Не такая, конечно, как 7 лет
назад для Коли Святенко,  но все-таки хороша.  Вот ты выбежала из
ванной - себя и лифчик показать.  Вы оба понравились,  потому что
вас поцеловали одобрительно и для начала в локоток.
   А могли бы ведь Тамары,  Веры,  Люды и Галины пойти, скажем, в
Мосторг и купить там то, другое, третье и даже джинсы и "Марльбо-
ро",  и тогда трудно было бы дорогим нашим иностранным гостям без
знания  почти  что  языка,  доволакивать их до постелей в номерах
отелей.
   Не только, однако, за презенты... Но и за...
   - С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты,
зажигалки  подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу.  Это
случается иногда,  но не часто,  потому что предыдущий иностранец
рассказал уже этому - кто ты,  что ты, что любишь иностранцев как
явление,  и он - этот - прекрасно понимает,  что ты  с  ним,  как
"символом" иного и странного.
   Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркест-
рами по всем городам и всегда ее приглашали после концерта почему
-то контрабасисты и все поили ее пивом,  а потом вели к себе. Од-
нажды она спросила: "Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бы-
ваю приглашена только контрабасами и все они поят  меня  пивом  и
потом... Почему это? "
   Вместо ответа музыкант показал ей ноты,  которые  передавались
одним оркестром другому,  и там было написано на партии контраба-
са: "Певица любит пиво, потом на все согласна. "
   Похоже, не правда ли?  Так и чужеземцы, наверное, на чистом их
языке объясняют друг другу все про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали.
И  каждый последующий подает вам надежду на бракосочетание только
с определенной целью и коварной своей целью, а, может, и не пода-
ет вовсе, а просто хорошо воспитан.
   А вы, если не хамит, не бьет по голове бутылкой и не выражает-
ся,  уже и думаете - жениться хочет. Словом девочки любили иност-
ранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба
для семейного их бюджета, брали. И так было уже им привычно - де-
вочкам - с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как-
то  утром  без  спросу даже у фргешного немца Петера 800 марок из
вышеупомянутого бумажника.  Трясло ее, когда брала, и подташнива-
ло, и под ложечкой посасывало, от вчерашнего ими выпитого, или от
новизны предприятия,  выхватила их все - и за лифчик,  но успела,
все-таки, фотографии посмотреть, где петеровская Гретхен с детиш-
ками.  Посмотрела и сразу успокоилась,  а успокоившись,  разозли-
лась.  "Еще жениться обещал, паразит", хотя он и не обещал вовсе,
а если бы и так, - она бы все равно не поняла, потому что в ин-яз
ее  не  взяли еще шесть лет назад,  и с тех пор в языкознании она
продвинулась мало - хеллоу знала только, гудбай да бонжур, а так-
же виски-сода, виски-тоник и ай лав ю. Петер из ванной вышел бод-
рый, бритый и сразу к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит воп-
росительно.  А она отрицательно - дескать,  знать ничего не знаю!
Не видала я твоих вонючих марок!  Нужны больно! Как не стыдно ду-
мать такое! Я что, б... какая-нибудь? Хочешь и лифчик свой парши-
вый обратно возьми! - Она выкрикнула все это очень даже натураль-
но,  с негодованием,  гневом,  покраснела даже от гнева и сделала
вид,  что снимает лифчик,  но не сняла,  - в нем деньги  были.  К
счастью  Петер стал протестовать против возврата лифчика; замахал
руками, давая понять, что ничего такого не думал - показал жеста-
ми,  что,  дескать он сам вчера был под шафе - здесь щелкнул себя
по шее - в России-то он давно,  жесты пьяные изучил уже, щелкнул,
но от волнения промахнулся и попал в кадык, от чего нелепо закаш-
лялся,  и оба рассмеялись.  Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то -
бывшая,  что дети-то - ее,  и что развод уже оформлен и перед ней
вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ,  и гражданин этот, по де-
лам  фирмы приезжающий вот уже шестой раз за последние пять меся-
цев, последние два раза приезжает из-за нее, и что вот-вот бы еще
чуть-чуть повремени она с кражей, - и досталось бы ей все Петеро-
во невеликое богатство,  накопленное бережливым  и  скромным  его
владельцем. И попала бы Тамара с самотеки в эти перины и ванны и,
глядишь,  через какой-нибудь месяц щелкали бы невесту  молодую  в
белом платье,  подвенечном все же платье, репортеры, и подруги бы
здесь закатывали глаза - счастливая! Да, счастье было так возмож-
но.  Но Петер, хоть и виду не подал, а уверен был, что преступле-
ние совершено предметом его вожделений и намерений.
   Был этот самый Петер Онигман немцем,  со всеми вытекающими от-
сюда сантиментами,  да еще уже и в России нахватался, насмотрелся
пьяных слез и излияний, и почти заплакал Петер онигман над разби-
тыми своими надеждами,  потому что он готов был жениться на  ней,
даже  если у нее незаконченное высшее образование,  даже если она
комсомолка, секретарь генерала КГБ, вдова или мать-героиня, но он
не мог, если она без просу взяла, нет, даже нет - просто раскрыла
его бумажник. Но плакал Петер про себя, вслух же он только смеял-
ся  до  слез  и  повел подругу свою бывшую вниз кормить последним
завтраком.
   Внизу, в холле развернулись неожиданные уже события. Неожидан-
ные для обоих. Трое молодых людей с невинными лицами безбоязненно
подошли к иностранцу и его спутнице,  скучая как бы,  попросили у
него прощения на нечистом арийском языке, а ее попросили пройти в
маленькую такую, незаметную дверцу под лестницей. Там ее уже жда-
ли другие за столом и за стопкой чистой бумаги.  Те и другие -  и
пришедшие, и сидевшие - особой приветливости не высказали.
   - Ваша фамилия? Имя, отчество?
   - Полуэктова. Тамара Максимовна.
   - Возраст?
   - А в чем дело, простите?
   За столом удивленно подняли брови.
   - Отвечай,  когда  тебя  спрашивают.  - Сказано это было тоном
грубым и пугающим, и Тамара сразу успокоилась.
   Заложила она ногу на ногу,  закурила дареные марльборо и спро-
сила как можно вульгарнее и презрительнее:
   - а почему это вы на ты? Мы с вами на брудершафт не пили.
   - Да я с тобой рядом...  - Спрашивающий цинично  выругался.  -
Отвечай лучше! Хуже будет! - пугал он.
   Но не запугать вам,  гражданин начальник,  Тамару. Ее не такие
пугали. Ее сам Колька Святенко, по кличке Коллега, - пугал. Много
раз пугал. Первый раз года три назад пугал, когда вернулся. Когда
вернулся и, как обещал, разбираться начал. Ну... Об этом потом! А
сейчас?
   - А что это ты ругаешься,  начальник? Выражаешься грязно и за-
пугиваешь. Чего надо вам? Что в номере у иностранца была? Ну, бы-
ла!  Вы  лучше  за  персоналом гостиничном следите,  а то они две
зарплаты получают - одну у вас - рублями, другую у клиентов - ва-
лютой.  Или,  может,  они с вами делятся? Вот ты, я вижу, уинстон
куришь.  Откуда у вас уинстон - он только в барах и  Березках?  А
откуда галстук? Или вам такие выдают?
   - Помолчите,  Полуэктова - оторопели все вокруг и  ошалели  от
наглости.
   - Хуже, хуже будет.
   Но Полуэктова Тамара не помолчала!  Закусила она удила.  А тут
еще Петер рвется в дверь  выручать,  все-таки  любовь-то  еще  не
прошла.
   - Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имее-
те права!  Я этого Петера люблю и он женится на мне!  - И с этими
лживыми словами на устах бросилась  Тамара  к  дверце  незаметно,
распахнула  ее и впустила с другой стороны несостоявшегося своего
жениха,  Петера Онигмана - бизнесфюрера и вдовца,  втянула его за
грудки  в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними
- повисла у Петера на шее и поцеловала взасос.  И спросили в упор
у Петера работники гостиницы на нечистом его языке:
   - А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли,
что вы на ней женитесь?  Отвечайте сейчас же! Иначе мы ее за наг-
лость и прыть в такой конверт упрячем, что никто не отыщет. Она у
нас по таким местам прокатится,  она у нас такого хлебнет варева,
и всякие еще страсти.
   Испугался Петер за Тамару,  да и за себя испугался он,  потому
что отец его был в плену в Сибири и,  хотя  вывез  оттуда  больше
теплых воспоминаний,  но были и холодные,  например - зима, а Пе-
тер,  оттого, что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал,
что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины
бр-р-р при рассказах о сибирской зиме,  ответил  Петер  твердо  -
"яволь". Это значило "правда", дескать, и взял Тамару под руку.
   А она от полноты чувства принялась его  бешено  целовать,  при
этом  глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих интурис-
та,  целовать и плакать,  и смеяться тоже и  даже  взвизгивать  и
подпрыгивать.
   И последнее,  то есть подпрыгивание,  вовсе она выполнила нап-
расно,  потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали
из него злополучные 800 марок, и стихло все кругом, и уже задыша-
ли  мстительно работники,  взялись за авторучки,  пододвинули уже
стопки бумаг,  а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный,  возз-
рясь  на  пачку  денег,  будто впервые видел денежные знаки своей
страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны
- сказал же он уже "яволь", а  в Германии слов на ветер не броса-
ют.
   А Тамара  Полуэктова,  с  самотечной площади,  так и осталась,
подпрыгнув с открытым ртом и растегнувшимся лифчиком и ждала  не-
известно чего.


                 Рассказ Тамары Полуэктовой нам.

   Зовут меня Тамара.  Отчество Полуэктова,  то есть  Максимовна,
фамилия Полуэктова. Родилась в 1954 году. Мне 24 теперь. Я от вас
ничего скрывать не буду, вы ведь не допрашиваете. Мама моя совсем
еще молодая,  нас у нее двое дочерей - я и еще Ирина.  Ирина меня
старше на 3 года, у нее муж - инженер, работает в ящике. Ирка ро-
жать не может после неудачного аборта.  Она лет семь назад, когда
я школу кончила,  ну когда еще Николая посадили, жила с одним ху-
дожником.  Он  ее рисовал,  ночью домой не пускал,  а звонили ка-
кие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там
хорошо и безопасно. Мама все спрашивала, какие ребята там, а под-
руги говорили - никаких - у нас девичник и хихикали,  и  называли
маму  по  имени-отчеству,  как  будто  они очень близкие подруги,
спрашивали про меня - как там Тамара? - И отцу передавали привет.
Отец старше матери лет на 23.  Он раньше в милиции работал, а те-
перь на пенсии.  У него орден есть и язва.  Он уже года два,  как
должен умереть, а все живет, но знает, что умрет и поэтому злой и
запойный, а нас никого не любит.
   Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а до-
ма был настоящий садист,  даже страшно вспомнить.  Когда  я  была
совсем маленькой,  а Ирка постарше, мы жили под Москвой в малень-
ком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и ма-
мой  поливали из леек кусты и окапывали деревца,  возились просто
так. Соседи к нам не ходили - отец их отпугивал, он никогда почти
не разговаривал при людях,  курил и кашлял. Его окликнут: "Максим
Григорьич!  " - а он никогда не отзовется. Говорят, он был конту-
жен,  а  он не был контужен,  он вообще на фронте не был - у него
бронь была.  А нас он почему-то всех не любил,  но жил с нами,  и
мама его просила - уходи! - А он не уходил. И однажды взял, прид-
я с работы,  и вырубил весь наш садик, все кусты. Все говорили -
спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас т а к
обидит,  почти убьет.  А еще раз - взял и задушил нашего с  Иркой
щенка.  Щенок болел,  наверно,  и скулил,  он вдруг взял у меня и
стал давить,  медленно,  и глядел на нас,  а щенок у него бился в
руках и потом затих.  Мы обе даже не плакали,  а орали, как будто
это нас.  Он нам отдал и ушел в другую комнату, и напился ужасно.
Пьяный пришел к нам,  поднял нас,  зареванных, и в одних рубашках
ночных выгнал на улицу.  А была зима. И мама работала в заводской
столовой в ночную смену.  А мы сидели на лавочке и плакали, и за-
мерзали.  А отец запер двери и спал.  Когда мама пришла,  мы даже
встать не могли.  Она нас внесла в дом,  отогрела, растерла спир-
том, но мы все равно болели очень долго.
   Потом мы уехали к бабушке в Москву, на самотеку, одни, без не-
го,  а когда бабушка умерла,  отец снова приехал к нам и живет до
сих пор,  почему - я не знаю. Мать говорит - жалко. Помрет скоро.
   Я всегда училась хорошо,  и говорили,  что я самая красивая  в
классе,  и учителя-мужчины меня любили, а женщины - нет. Одна Та-
мара Петровна - наш классный руководитель, учительница ботаники -
мы ее "Морковкой" звали, - просто меня ненавидела, особенно, ког-
да я причешусь или когда я веселая. Однажды нам дали на дом зада-
ние вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан,
а через несколько дней - на нем,  как вата,  это и есть  плесень.
Так вот, у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у
нас в ящике под кухонным столом. Я ее, не долго думая, под стакан
и в школу - "Вот,  глядите,  выросла на морковке". И тут только я
вспомнила про кличку.  Был скандал, вызвали мать и строго ее пре-
дупредили,  что я вырасту распущенной женщиной.  Вот я и выросла.
Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле,
она  и сейчас зав.  овощным отделом,  но сейчас мы с ней почти не
говорим. Она все время грызет меня, что я работы меняю, а послед-
ние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне все обещают помочь
и устроить,  но если с кем выспишься - он сразу забывает,  а если
нет - тем более. Я уже и не верю никому. Да и потом, у них у всех
своих забот хватает,  у всех дети,  семьи,  кооперативы, друзья и
машины.  Мне попадаются,  конечно,  только семейные, постарше - я
молодых ребят не люблю,  с ними скучно, надо самой себя веселить,
а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше -
ему тогда приятно появиться с молоденькой везде - и у друзей, и в
кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне ме-
шает) и старшие.  Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если
из торговли или искусства,  потому что и те и другие бывают в од-
них и тех же местах:  во всяких ВТО и дом-кино на просмотрах, и в
ресторанах - в дж и дл,  и там всегда много интересных и знамени-
тых людей,  и более интимно,  и все тебя уже знают,  а со многими
уже  успела побыть любовницей,  и все про всех знают,  потому что
уже всем все похвастались тобой и  поделились  впечатлениями,  но
это  не страшно и никому не мешает.  Наоборот - кажется,  что все
друзья и рады тебя видеть.
   А потом у кого-нибудь дома.  К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт  делать,  хотя  врачи отказались.  У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках,  чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то  французы  даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный  мерзавец.  Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет,  как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала.  Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
   Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла.  Я почти уже согласилась,  он
начал меня раздевать,  дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны,  которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила,  что когда сестре делали аборт у него  дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты,  вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это  я  вспомнила,  встала  вдруг,  нахамила ему,  обозвала не то
мразью,  не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрашивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
   А то со мной,  что Ирка моя чуть не умерла,  что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит.  И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а  сами  носят домой и всякую гадость.  Уйдет от кого-нибудь,  не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал  и  она  его  еще даже пожалеет и погладит ему спинку,  чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было.  Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может.  Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны,  а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
   Рано я стала замечать,  что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась,  не оглядывалась,  и знала, что
они смотрят.  Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы.  Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подъемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего:  из папоротника - юбки и головные украшения  индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие.  Я вместе с ними сочиняла какие-то  дурацкие  скетчи  и
сценки  из жизни марсиан,  родителей и школы.  Я потом вспоминала
это часто,  когда училась в ГИТИСе.  Я училась в ГИТИСе.  Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
   Еще в лагере помню,  как мы - вожатые и мужских, и женских от-
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу,  пели,  пекли
картошку  и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах.  Маль-
чишки шарили по телу,  дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудь и колени,  и  все  делают  не
так,  как надо,  а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
   А потом я влюбилась.  Даже не то,  чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр,  ни темных каких то дел.  Я его с детства помню и была в него
влюблена,  как кошка,  он оставался для меня много лет великим  и
недосягаемым.  И вот мне сделалось шестнадцать.  И все свершилось
внезапно.  Я вернулась из лагеря,  а мать была в отпуске,  отец в
больнице,  а  Ирка  тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут,  потому что дом наш скоро сломают,  и  на
такую семью,  вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
   И я  оставалась одна две недели.  И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
   - Какие мы,  Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж.  Но до замужества не мешало бы нам,  Тамара, поближе
познакомиться!
   Сейчас мне это смешно,  после студенчества, светской моей жиз-
ни,  да романов бурных,  а тогда казалось верхом красноречия.  Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные,  несправедливо  наказанные,
влюбчивые  и тоскующие по своим любимым,  а мне казалось,  что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит".  Про себя и про меня.  Наверное,
так оно и было.  Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен,  но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
   И мне  было  хорошо от того,  что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно,  и думала я,  что буду с ним жить, сколько он захо-
чет,  и  пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел,  и не жалею,  потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
   Целый год мы ходили как чумные,  не стесняясь ни родителей, ни
соседей,  никого.  Девчонки в классе расспрашивали - ну как?  - Им
хотелось знать подробности,  больше всего в части  физиологии.  Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали.  Пристали педсо-
вет и дирекция,  снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии,  где я буду  лежать  с  проломленным
Николаем Святенко черепом,  потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня.  То,  что знали они - я не хотела  ви-
деть, а то, что знала я - они видеть не могли.
   А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре
года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею.
Не он, так другой бы научил - только хуже. А Николай никогда меня
в темные дела свои не посвящал.  А явные я знала.  Он любил меня,
жил где-то недалеко и даже работал в кинотеатре - рисовал рекламу
по  клеточкам.  Фотографию расчертит на клеточки,  а потом каждый
квадрат перерисовывает в увеличенном варианте, чтобы похоже было.
Теперь это смешно, а тогда думала - художник!
   А его взяли да арестовали,  Николая  Святенко,  первого  моего
мужчину,  а может, и первую любовь. Потому что все остальные были
уже остальные, даже сильнее, но не первые.
   Я готовилась к экзаменам,  тут этот арест, и все шушукаются за
спиной,  а Тамара Петровна - та в лицо: "Что, дескать, доигралась
со своим уголовником?  Может,  ты за ним поедешь, как жены декаб-
ристов".  Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей пос-
ледующей  мерзости,  но  я готовилась к экзаменам и возненавидела
его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и
везде. И я не поехала.






   Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там,  где лег. Еще спя-
щего нещадно донимало его похмелье,  да так сильно,  что и просы-
паться он не хотел.  И не только с похмелья,  а так - зачем  было
ему просыпаться и что делать было ему, Максиму свет Григорьевичу,
в миру,  который он уже давно собирался  покинуть,  в  реальности
этой гнусной,  где много лет у него сосало и болело в искрошенной
хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети,
которая и позволяла ему еще жить, но мешала тоже, и давала о себе
знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного
не должен был делать он в этом мире,  ничего такого интересного и
замечательного,  никакие свершения.  Однако,  все же встал Максим
Григорьевич,  где лег,  выгнало его сон похмелье.  Да и разве сон
это был? Кошмары, да и только.
   Какие-то рожи  с  хоботами и крысиными глазами звали его из-за
окна громко и внятно,  сначала медленно расставляя слова,  потом,
по мере погружения воспаленного его мозга в слабый сон, все быст-
рее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в ни-
куда,  где легко и заманчиво;  предлагали рожи какие-то мерзости,
считая,  должно быть,  что они Максиму Григорьевичу должны понра-
виться. И все громче, быстрее, доходя почти до визга, звучали на-
перебой зовущие голоса.
   Иди сюда,  Максим,  иди,  милый, что ты там не видел на диване
своем клопином? Гляди-ка, какая красавица ждет тебя! И предъявля-
ли  сейчас же красавицу:  то в виде русалки - зеленою и с гнусной
улыбкою,  то убиенную какую-то,  когда-то даже вдруг виденную уже
женщину - голую и в крови.  Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на
балкон,  мы - вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через пе-
рила, да прыгай, прыгай, прыгай!!!
   И русалка,  или девица хихикала или плакала и тоже манила руч-
кой,  а потом все это деформировалось,  превращалось совсем уже в
мерзость и исчезало - если разомкнуть веки.
   А теперь,  после  забытья,  которое все-таки наступило ночью -
урывками и трудно,  забытья, в какое погружаешься не полностью, с
натугой и вздрагиваниями, и потом холодным, после забытья этого с
вереницей тяжелых сновидений,  - надо было,  все-таки  проснуться
окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ле-
дяной воды из холодильника,  а лучше бы пива засосать, да нет его
-  пива-то,  ничего нет хмельного в доме,  это Максим Григорьевич
знал наверняка,  потому что так всегда было,  что утром ничего не
было. Но вставать надо. И еще держась за сон нераскрытыми глазами
и цепляясь за него,  застонал он - пенсионер и  пожарник,  бывший
служащий  внутренней охраны различных заведений разветвленной на-
шей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, желчный и не-
добрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что
подступали и начали теснить улетавший сон  вчерашние  и  давешние
воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берет
на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пь-
яных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного со-
ка уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тог-
да  осядем обратно,  вот и спазмы начали стискивать голову и тоже
того же требовать - подай сей же момент,  а то задавим, и показы-
вали даже,  намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят,
эти спазмы.
   И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвали-
ду,  как несколько лет назад в Бутырке измывались над ним  заклю-
ченные. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув
в глазок и опытным глазом заметив сразу,  что играли в карты, од-
нако,  пока он отпирал да входил, карты исчезли и к нему бросался
баламут и шкодник - Шурик,  по кличке "Внакидку" и  начинал  его,
Максима Григорьевича,  обнимать и похлопывать со всякими ужимками
и прибаутками ласковыми.  Максим Григорьевич и знал, конечно, что
неспроста это,  что есть за этим какой-то тайный смысл и издевка,
отталкивал,  конечно Шурика Внакидку и медленно подходил к койке,
где только что играли,  искал скрупулезно, вначале даже с радост-
ным таким томлением,  что вот сейчас под матрасом  обтруханным  и
худым найдет колоду сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессова-
на каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вы-
мочены в горячем парафине, а трефы, бубны и черви да пики нанесены
трафаретом.  Но никогда,  как ни терпеливо и скрупулезно не искал
Максим Григорьевич,  никогда он колоду не находил и топал обратно
ни с чем. А Шурик внакидку снова его обнимал и похлопывал, проща-
ясь. - Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново,
поаккуратней. Не нашел ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего
искал-то?  Карты?  Ай-ай-ай,  да неужто карты у кого есть? Это вы
напрасно!  Ну, ладно, начальник, обшмонал и капай отсюда, а то я,
гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграли - не помню
уже.  Отыгрывать надо! Так, что не мешай мне, человек, будь друг.
   Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные,
вроде он и не смеется вовсе,  а очень даже  Максиму  Григорьевичу
сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
   Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не
держал. Шурик голиков по кличке "Внакидку" был человек лет уже 50
-ти,  но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все
тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно
уже не навидел,а принимал их как факт - они есть, они свою работу
справляют, а он свое горе мыкает.
   Здесь Шурик был уже три или 4 раза,  проходил он по делам  все
больше мелким и незначительным - карманы да фармазон - и считался
человеком  неопасным,  заключенным  сносным,  хотя  и  баламутом.
Только  потом  узнал Максим Григорьевич,  что карты он не находил
потому,  что колоду Шурик на нем прятал.  Пообнимает,  похлопает,
приветствуя - и прячет, а прощаясь - достает.
   Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз  разоз-
лился и выругался про себя.  Проснулся,  значит.  С добрым утром!
Кому с добрым?  Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало
теплым и горьким.  Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова
прилег. Хозяин... Да никакой он не хозяин в этом доме. Так - тер-
пят да ждут,  что помрет.  Жена - давно уже не жена.  Дочери - не
дочери.  Одна все плачет про свои дела,  другая - Тамарка - сука.
Второй  год с ним не говорит,  да и он не затевает разговоров-то.
Больно надо.  Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и
по постелям прыгает,  подлая.  Было, правда, затишье в молчаливой
их с Тамаркой вражде.  Это,  когда она в артистки  собралась,  да
провавалилась на конкурсе в училище театральное,  а он тогда уст-
роился пожарником в театр.  Она к нему туда часто приходила, не к
нему,  конечно,  а спектакли глядеть,  но пускал-то ее он,  через
служебный ход. Потом она дожидалась актеров, он в окошко видел со
своего поста,  как она уходит то с одним, то с другим - то с этим
красивым и бородатым,  то, но это уже потом, - с маленьким и хри-
патым, это который песни сочиняет и поет.
   При воспоминании о театре снова  его  передернуло  и  потянуло
блевать.  Насильно выпил он воды,  чтобы было - чем, помучился да
покричал над унитазом и снова лег.  Сегодня 11 мая, а вчера в те-
атре  чествовали ветеранов.  Их немного теперь осталось,  но были
все же.  И Максиму Григорьевичу перепало за орден.  Зачем он  его
нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", -
однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу-
жил  -  и  отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу".
Как розыскной собаке.
   Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку.  Со мно-
гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро-
шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в
кино снимается.  А девка - совсем еще молодая,  паразитка! Не мое
это,  конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот
- Сашка Кулешов, Александр Петрович, по правде сказать, потому что
лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси-
ма Григорьевича, сказал, что вот, мол:
   - Мы все входим и выходим из театра.  По крайней мере раза два
в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему,  как к мебе-
ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной,
и инвалид он,  и орден Красного знамени у него.  А этот орден  за
просто  так не дают,  его за личную храбрость только.  Это самый,
пожалуй,  боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека,
его обладателя,  скромного и незаметного человека.  И дай ему бог
здоровья.
   Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой,  спел несколько
военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави-
лись,  хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и
другие - похабные,  например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их
он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на
магнитофон и потом продают.  Он - Сашка Кулешов,  сочинитель. Ко-
нечно,  Максим Григорьевич,  песни эти слышал. Тамарка крутила. И
они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и
знаком  -  похож чем-то на бывших его подчиненных,  хотя здесь он
играл,  говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим
Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво-
ем,  однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин-
тересовало его совсем.  Один раз,  правда после того, как услышал
дома песни, спросил даже у Тамарки:
   - Это кто же такой поет?
   - Мой знакомый!
   - А он не сидел, часом?
   - Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
   Максим Григорьевич  даже  рот раскрыл от удивления и на другой
день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку-
лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел.  И опять Максиму
Григорьевичу понравилось.  А вчера он еще тост сказал и подсел, и
песни пел.  Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли-
вал и,  конечно,  стал расспрашивать про боевые заслуги и за  что
орден.
   Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро-
сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче-
ра он от выпитого расслабился и стал болтлив,  даже расхвастался.
   - Да,  что орден,  Александр Петрович,  Саша, конечно, ты мне.
Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
   - Да не скромничай, Максим Григорьевич!
   - А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро-
чал,  такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы-
полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а
лет сорок - так и совсем бы обалдел,  - занесло куда-то в сторону
бывшего старшину внутренних войск МВД,  и уже сам он верил  тому,
что  плел  пьяный его язык,  и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
   - Я сам Тухачевского держал!
   - Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
   - Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
   - Где это?
   - А где надо, Саш!
   Про Тухачевского,  конечно,  Максим  Григорьевич  загнул.  Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове,  запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
он держал,  тоже очень крупных.  И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно.  О чем он сейчас и имел ввиду сказать  Саше
Кулешову...
   Так и думал Максим Григорьевич,  что вскочит сашок после  этих
его  слов  на стул или на сцену и,  призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича,  потому что он,  оказывается,
держал Блюхера!  - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
   Но Саша почему-то вместо этого встал,  взглянул на  случайного
своего  собутыльника  с сожалением и отошел.  Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий,  Кулешов,  ох-ох-ох  какой пьющий.  Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
   - И кто меня,  дурака,  за язык тянул?  Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить,  - он даже вымученно улыбнулся,  потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
   Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался,  врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
   - Глядите!  Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив,  если это можно так  наз-
вать.  А Герману Абрамовичу говорит,  что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
   А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем.  А сейчас он не помрет,  если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
   Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку?  Загляни-ка в дочерние старые сумочки!  Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей?  Ирка с мужем - как  копейка  лишняя
завелась,  премия  зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы.  Словом,  лазят там по скалам.  Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли  переломанного  еще  в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег,  Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит,  эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет.  Пойти,  нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается.  Серьезный такой дядя,  хоть и  моло-
денький.  Уехал  он недели две назад на этот Байканур.  Он теперь
часто туда ездит.  Поедет,  а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный,  и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай.  Нету  и  там,  потому что жена давно уже там зарплату не
держит,  перепрятала.  И сидит Максим Григорьевич на  диване,  на
своей,  так  сказать  территории,  потому  что другая вся площадь
квартиры не его,  сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за  ордена и физическим из-за выпитого.  Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет,  как  вдруг  зазвенела  на
лестничной  клетке гитара,  раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и  заорал:  есть  кто-ни-
будь?  Отворяйте сейчас же!  А то двери ломать будем! Голос пока-
зался  Максиму  Григорьевичу  очень  знакомым   и   он   пошлепал
открывать.
   Глаза у него,  хоть и налитые похмельной  мутью,  расширились,
потому  что  на пороге стоял Колька Святенко,  по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился,  показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
   - А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись.  - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич,  - "Хорошо живут,  гады! " А Колька
продолжал:
   Я вот  и  понятых привел - одного правда.  Знакомьтесь - звать
Толик.  Фамилию до времени называть не буду.  А прозвище - Штиле-
вой.  Толик Штилевой!  Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно,  потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич,  который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть,  при виде коньяка,  однако,  передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать.  Глаза его налились кровью,  он как-то
задрал голову и,  не закрывши дверь,  побежал снова в совмещенный
санузел.
   Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами.  Пока  Максим
Григорьевич орал,  а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и,  когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
   - Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
   Максим Григорьевич отказываться не стал,  выпил,  запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая,  очень желая тоже,  чтобы прошла. Она и прошла.
Он,  вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
   - Ты  чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице,  уго-
ловная твоя харя?  - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
   - Так там написано,  - пошутил Колька,  - лестничная клетка  -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
   Выпили и по второй.  Совсем отпустило Максима Григорьевича,  и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
   - Ты когда освободился?
   - Да с месяца два уже!
   - А где шманался, дурья твоя голова?
   - Вербоваться хотел там же,  под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло,  да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-
лись и перемигнулись.
   - Ну дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки - дела
твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?
   - Можно,  можно,  - успокоил Колька, - я по первому еще сроку,
да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.
   - Ну, это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение!
Максим Григорьевич выпил и третью.
   - Знаю, своими же глазами видел!
   Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич Колькино при-
мерное поведение.  Года три назад,  когда путалась с ним Тамарка,
ученица еще,  и когда мать пришла зареванная из школы,  попросила
она:
   - Ты ведь отец,  какой-никакой, а отец. Пойди, поговори с ним!
- Максиму Григорьевичу хоть и плевать было,  с кем дочь и что, но
все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так:
   - Ты это,  Николай,  девку оставь. Ты человек пустой да риско-
вый.  Тюрьма  по  тебе  плачет.  А она еще школьница,  мать вон к
директору вызывали.
   Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и  обозвал  разно  -
мусором, псом и всяко, а потом сказал:
   - Ты не в свое дело не суйся!  Какой ты ей отец.  Знаю я какой
ты отец.  Рассказывали да и сам вижу. А матери скажи, что томку я
не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в под-
воротни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я - лез-
ли бы и лапали.  Та что со мной ей лучше, - уверенно закончил Ни-
колай.
   Максим Григорьевич и ушел ни с чем,  только дома ругал Тамарку
всякими оскорбительными прозвищами и мать ими же ругал,  и сестру
с мужем, и целый свет.
   - Пропадите  вы  все - вся ваша семья поганая да блядская.  Не
путайте меня в свои дела.  Я с уголовниками больше  разговаривать
не буду.  Я б с ним в другом месте поговорил. Но, ничего, - может
быть еще и придется.
   И накаркал,  ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную ка-
кую-то драку с поножовщиной да с оскорблением власти. И по стран-
ной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бу-
тырке,  в камере,  за которой Максим Григорьевич тогда следил. Он
как сейчас помнит,  Максим Григорьевич,  - входит он, как всегда,
медленно и молча в камеру и встает ему навстречу Николай  Святен-
ко, по кличке Коллега, - уголовник и гитарист, наглец и соблазни-
тель его собственной,  хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не заг-
рустил он от того,  что грозило ему от 2 до 7,  по статье 206 (б)
уголовного кодекса,  а даже как будто наоборот,  чувствовал  себя
спокойнее и лучше.
   - А-а,  Максим Григорьевич - ненаглядный тесть. Прости, канди-
дат только в тести.  Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Мак-
сим Григорьевич.  Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, -
подмаргивал ему Колька,  - по блату да по родственному, и послаб-
ление будет отеческое мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ По-
луэктов?
   Максим Григорьевич,  как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопо-
тал ему карцер, а при другом разе сказал:
   - Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление
сделаю!  Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь. Николай
промолчал тогда,  после карцера,  к тому же у него на завтра  суд
назначен был. Он попросил только:
   - Тамаре привет передайте.  И все.  И пусть на  суд  не  идет.
Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на дру-
гой день Кольку увезли и больше он его не видал  и  не  вспоминал
даже.  И вдруг - вот он, как снег на голову, с коньяком да с дру-
гом, как ни в чем не бывало - попивает и напевает:

               - Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал,
                 И сугробы прилечь завлекали.
                 Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
                 Он летел, становясь облаками!

   - Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? - Спросил мак-
сим Григорьевич. - На работу думаешь или снова за старое?
   - За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекла-
му рисовал,  а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один
фраер  хорошо  разбанковался - третий круг подряд всех чешет,  на
кону уже 200 было,  ну,  и я, хоть и выпивши - вижу передергивает
он.  Я карты бросил и врезал ему,  надел на кумпол. Он кровью за-
лился.  А парень оказался цепкий да настырный.  Так что мы с  ним
минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали
вязать.  А я вашего брата недолюбливаю, - извинился Колька, - те-
перь люблю больше себя,  а тогда дурной был,  не понимал еще, что
власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно ми-
лиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал
я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло.

          - А ямщик молодой не хлестал лошадей,
            Потому и замерз, бедолага, -

пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы
ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы,
и  не умер.  Так всегда,  дескать,  в несправедливой этой жизни -
добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.
   Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напом-
нила песни Саши Кулешова -  артиста  и  вчерашнего  собутыльника.
Опять  засосало  у  него под ложечкой от досады за давешнее хвас-
товство и,  отгоняя ее,  досаду,  Максим Григорьевич спросил  для
приличия,что-ли у Толика - дружка Колькиного, который во все про-
должение разговора только лыбился и подпевал:
   - А ты чем занимаешься?
   - Я-то? Я - пассажир.
   - А-а,  -  протянул  Максим  Григорьевич,  хотя и не понял,  -
кто-кто, говоришь?
   - Пассажир! По поездам да такси. Работа такая - пассажир. Мак-
сим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него,  но,  решив  не
показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать
не стал.  "Ну их к дьяволу, - народ коварный, да подковыристый, -
нарвешься  опять  на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешь-
ся".
   - Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?
   Снова переглянулись дружки и Николай ответил:
   - Пойду в такси,  должно быть, шофером. Поработаю на план и на
себя маленько.  - Разговор шел вот уже час почти,  а Николай  про
Тамарку не спрашивал.  Ждал,  должно быть, что Максим Григорьевич
сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что-
бы помучать.
   А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару,
бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разре-
шил - не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней
и грустить и печалиться.  Там - под Карагандой,  где добывал он с
бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и вы-
жатый  дневной  работой,  отругавшись  с товарищами или поговорив
просто,  должен был бы он засыпать мертво.  Но сон не шел,  он  и
считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали
в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и
ленька сопеля,  у которого брат на "Калибре", и позднейшее - мно-
гочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщи-
ны. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще паца-
на,  брали его ребята к  гулящим  женщинам.  Были  девицы  всегда
выпившие  и  покладистые.  По  нескольку человек пропускали они в
очередь ребят,  у которых это называлось - ставить на хор. Проис-
ходило это все в тире,  где днем проводили стрельбы милиционеры и
досаафовцы,  стреляли из положения лежа. Так что были положены на
пол  спортивные  маты и на них-то и ложились девицы,  и принимали
однодневных своих ухажеров пачками,  в очередь, молодых, пьянова-
тых ребят,  дрожащих от возбуждения и соглядатайства.  - Да ты же
пацан совсем, - говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый
раз.  - Молчи,  шалава!  - Сказал тогда Колька как можно грубее и
похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишес-
кий  свой страх.  Девица поцеловала его взасос,  обняла,  а потом
сказала:  - Ну вот и все! Ты - молодец. Хороший будешь мужик. - И
отрезала очередному - следующего не будет. Хватит с вас. - Встала
и ушла.  Запомнил ее Колька - первую свою женщину  и  даже  потом
расспрашивал о ней у ребят,  а они только смеялись, да и не знали
они,  откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому
что не был он тогда молодцом,  и так... Ни черта не понял от вол-
нения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте -
не так надо,  Коля,  давай покажем,  как. А другая девица на мате
рядом,  которая уже отдыхала и  отхлебывала  из  горлышка  водку,
рассказывала с подробностями,  как подруге ее,  то есть сейчасной
Колькиной любовнице,  год назад ломали целку. Был это некто Вита-
лий  Бабешка,  знаменитый  бабник и профессорский сынок.  Все это
Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять - хорошо  ему или
нет.
   Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их за-
волакивали  в  тир насильно,  они отдавались из-за боязни и потом
плакали, и Кольке было их жалко.
   Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколь-
ко дней и дольше,  был у него даже роман с администраторшей кино-
театра,  где  он работал.  Администраторша была старше его лет на
десять,  крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась са-
мым верхом совершенства красоты и,  когда она оставила его, през-
рев ради какого-то циркача,  гонщика по  вертикальной  стене,  он
чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А нап-
ротив даже,  подошел как-то к окончанию аттракциона с явным наме-
рением  покалечить циркача,  а потом заглянул в павильон,  сверху
оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен,  что не  дождался
гонщика, а просто ушел.
   Эти и другие истории вспоминались и  мелькали  в  глазах  его,
когда  отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном ла-
гере под Карагандой.  Эти и другие, но чаще всего всплывало перед
ним  красивое  Тамаркино лицо,  всегда загорелое,  как в тот год,
после лета,  когда у них все случилось.  Он и подумать никогда не
мог,  что будет вспоминать и тосковать о ней,  даже рассмеялся бы
если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недру-
гов  вокруг были свои,  которые,  как все друзья и подруги надея-
лись,  ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость
верить в это - самое,  пожалуй, главное во всей этой пародии - на
жизнь, на труд, на отдых, на суд.
   И глубокое  Колькино  подсознание  - само выбросило на поверх-
ность прекрасный Тамаркин образ и предъявляло его каждую ночь ус-
талому  Колькиному  мозгу,  как  визитную карточку,  как ордер на
арест,  как очко - 678-8.  И Колька свыкся и смирился  с  образом
этим  назойливым и даже не мог больше без него,  и если б кто-ни-
будь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил
его  в  ту  же минуту.  И лежал он с зарытыми глазами и стонал от
тоски и бессилия.  Но ни разу не написал даже,  ни разу не просил
никого  ничего  передавать,  хотя  все,  кто освобождался раньше,
предлагали свои услуги. - Давай, Коллега, письмо отвезу, - Кольку
уважали  в  лагере за неугомонность и веселье,  - чего мучаешься?
Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так!
   - Ничего,  - ответил он,  - приеду - разберемся.  - Писем он и
вправду не получал и даже сестрам  запретил  настрого  писать,  а
дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
   А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее,  из са-
молюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьеви-
чем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает:

          - Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
            Здесь снег да снег при солнечной погоде!
            Ребята, напишите обо всем,
            А то здесь ничего не происходит,

   - пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая
нехитрую мелодию:

          - Мне очень не хватает вас,
            Хочу увидеть милые мне рожи,
            Как там Тамарка, с кем она сейчас?
            Одна? Тогда пускай напишет тоже.

   - Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха.

          - Страшней быть может только страшный суд, -
            Письмо мне будет уцелевшей нитью.
            Его, быть может, мне не отдадут,
            но, все равно, ребята, напишите.

   - закончил Колька просительно и отчаянно,  с закрытыми глазами
и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж сов-
сем тоскливо.
   - Ты откуда эту песню знаешь?  - спросила она, когда он открыл
глаза и взглянул на нее.
   - Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов
называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плен-
ки.  Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и
переписывали.  Все без ума ходят от песен,  а начальство во время
шмонов,  обысков то есть,  листочки отбирало. Он вроде где-то си-
дит,  Кулешов этот,  или даже убили его.  Хотя не знаю. Много про
него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но,
наверное, все врут. А тебе понравилось?
   - Понравилось,  - тихо сказала Тамара,  - спой Коленька еще, -
попросила она.
   - Потом!  - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и поп-
росил: - ты, может, все же поцелуешь меня, Том? !
   Она не ответила.  Тогда Колька сделал то,  что и должен был  в
подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся
одним махом через перила и погрозил,  что разомкнет пальцы,  если
она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго,  в гу-
бы.  Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что
ли,  обстановку,  вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетво-
рят.  Но,  неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему,
висящему на перилах,  и поцеловала так,  как он требовал, долго и
горячо, может быть и не страстно, но горячо.
   Мгновенно как-то  промелькнуло  в ее голове:  "Вот я ему так и
отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое
перекинул  на балкон,  и начал целовать ее сам,  как голодный пес
набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажаты-
ми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...
   - Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас.
   Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей сво-
ей драгоценной подошел к двери и запер.  Так же тихо понес  ее  к
дивану.
   - Не сюда, - сказала она, - в мою комнату.
   Она слышала,  как  колотится и рвется из-под ребер его сердце,
как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо.  И  она  обняла
его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Том-
ка!  - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и про-
валивался  куда-то в густую горячую черноту,  на дне которой было
блаженство и исполнение всех желаний,  плавал в обнимку в терпком
и пахучем вареве, называемом наслаждение.
   И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бро-
сило его в эти минуты. Очнулся только услышав:
   - А теперь,  Коля,  правда - уходи и никогда больше не возвра-
щайся.  Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной
побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.
   - Не уйду я никуда,  Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем
тебя делить не буду.  Ты же знаешь,  что  Колька  Коллега  держит
мертвой хваткой. Не вырвешься!
   Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!
   - Кто-нибудь обидел? - Убью!
   - Ну вот,  убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал
ты кого убивать собираешься?
   - Кого же?
   - Я,  Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню
ты мне спел и который сидит или убит - все сразу.  Ни то, ни дру-
гое,  Коля.  Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с
ним плохо.
   На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме это-
го, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он это-
го парня,  что встреть он его - узнал бы в толпе,  что появись он
только,  и стали бы они самыми близкими друзьями,  если душа  его
такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Коль-
ка,  чтобы привезли его в лагерь,  да и не он один -  все  кругом
мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы.  Всего ожидал Коль-
ка,  только не этого.  И не зная,  что и как ответить и как вести
себя не зная,  встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и
Максима Григорьевича.

Популярность: 113, Last-modified: Thu, 19 Jun 1997 06:59:47 GmT