оторый вы хотите определиться, - во многих армейских полках, как умеют, делают большое дело, - и попросить командира ходатайствовать о вашем зачислении. - Как раз за тем я, и пришел к вам, сэр. Я рассчитывал, что вы... - Что я?!. До тугого на соображение подполковника туго доходила мысль, что Безил, этот разнузданный молокосос, так грубо расстроивший его отдых накануне, этот радикал, посмевший усомниться в доброкачественности настоящих офицеров, просится к нему, в гвардейские бомбардиры, ни больше ни меньше. - Мне всегда казалось, - сказал Безил, - что уж если зачисляться в гвардейскую пехоту, то, пожалуй, все же лучше податься к вам. Вы не такие тухлые, как гвардейцы-гренадеры, и не скованы всеми этими липовыми местническими связями, как Шотландский, Ирландский и Валлийский гвардейские полки. Не дай Безил другого повода к обиде; имей он самую располагающую внешность, репутацию блестящего спортсмена и манеру обхождения, в которой уважительность к старшему самым безупречным образом сочеталась бы с чувством собственного достоинства; будь он повелителем тысячи преданных арендаторов и племянником самого командира бригады, - отнесение им, штатским, эпитетов "тухлый" и "липовый" к гвардейской бригаде погубило бы его бесповоротно. - Так вот что я предлагаю, - продолжал Безил. - Я добровольно зачисляюсь в этот дополнительный резерв и называю ваш полк. Это пройдет? Подполковник обрел голос, но он им не владел. Это был голос человека, которого подержали несколько секунд на виселице, а затем сняли. ...... Подполковник пощупал воротник, словно и впрямь ожидая обнаружить на нем петлю палача. Он сказал: - Это не пройдет. Мы не берем офицеров из дополнительного резерва. - Тогда как же мне попасть к вам? - Боюсь, я каким-то образом ввел вас в заблуждение. У меня нет для вас вакансии. Мне нужны взводные командиры. У меня и так шесть или семь младших офицеров, которым за тридцать. Можете вы представить себя командиром, ведущим в бой взвод? - Вполне могу, только это мне вовсе не улыбается. По правде сказать, как раз поэтому-то я и обхожу стороной армейские пехотные полки. В конце концов у гвардейцев для человека всегда найдется интересная штабная работенка, не так ли? Я вот о чем думал: зачислюсь-ка, думаю, к вам, а там подыщу себе что-нибудь поинтереснее. Жизнь в полку, видите ли, наверное, нагнала бы на меня смертную тоску, да вот все говорят мне, что великое дело - начать с приличного полка. Петля на шее подполковника затянулась. Он силился что-то сказать и не мог. Хрипом, который едва ли можно было назвать человеческим, и красноречивым жестом он дал понять, что разговор окончен. По канцелярии мигом разнеслась весть, что подполковник опять впал в дурное настроение. Безил вернулся к Анджеле. - Как прошла встреча, милый? - Неудача. Полная неудача. - Господи боже! И ведь ты был такой представительный. - Да. Должно быть, дело в чем-то другом. Я был жутко вежлив. Говорил все как надо. Подозреваю, этот старый змей Джо Мейнуэринг опять намутил воду. VII - Когда мы говорим, что Парснип не может писать в Европе военного времени, мы, конечно, подразумеваем, что он не может писать так, как писал раньше, верно? Не лучше ли ему было остаться здесь, пусть даже это и означало бы перерыв в творчестве на год-другой? Зато он имел бы возможность расти над собой. - Я не думаю, чтобы Парснип и Пимпернелл могли расти над собой. Видите ли, орган не может расти над собой. На нем можно исполнять другие музыкальные произведения, но сам он при этом не меняется. Мне кажется, как инструмент, Парснип и Пимпернелл исчерпали возможности развития. - Ну, а если предположить, что Парснип может развиваться, а Пимпернелл нет? Или, положим, они бы развивались в разных. направлениях. Что тогда? - Вот именно, что тогда? - А разве для того, чтобы написать Стихотворение, непременно нужны два человека? - спросила рыжая девица. - Не упрощай, Джулия. - Мне-то думалось, поэзия - это работа, которой занимается только один. И неполный рабочий день к тому же. - Но, Джулия, согласись, что ты не так уж хорошо разбираешься в поэзии. - Оттого и спрашиваю. - Не обращай внимания, Том. Она и не хочет разобраться. Ей бы только приставать. Они завтракали в ресторане на Шарлот-стрит; их было слишком много за столиком: когда кто-нибудь протягивал руку за стаканом, а сосед в этот же момент тянулся ножом к маслу, на рукаве оставался жирный мазок; слишком много на одно меню - одинарный лист бумаги, заполненный от руки красными чернилами, передаваемый из рук в руки с безразличием и нерешительностью; слишком много на одного официанта, который не мог удержать в голове столько различных заказов; их было всего шестеро, но это было слишком много для Эмброуза. Разговор составлялся из утверждений и восклицаний. А Эмброуз жил беседой и для беседы. Он наслаждался сложным искусством компоновать, согласовывать во времени и должным образом уравновешивать элемент повествовательный и краткое замечание, наслаждался взрывами спонтанной пародийности, намеками, которые один поймет, другой нет, переменой союзников, предательствами, дипломатическими переворотами, возвышением и падением диктатур; все это могло случиться в течение часа, пока сидишь за столиком. Но теперь? Неужели и это утонченнейшее, взыскательнейшее из искусств похоронено вместе с миром Дягилева? Последние месяцы он не виделся ни с кем, кроме Пупки Грин и ее приятелей. К тому же теперь, с приездом Анджелы, Безил выпал из кружка Пупки так же внезапно, как и появился, оставив Эмброуза в странном одиночестве. Почему, спрашивал он себя, настоящие интеллектуалы предпочитают общество шалопаев обществу своих собратьев по духу? Безил обыватель и мошенник; временами он нагоняет жуткую скуку, временами серьезно мешает; это человек, которому нет места в грядущем государстве рабочих; и все же, думал Эмброуз, я жажду его общества. Любопытно, думал он, что всякая религия обещает рай, который абсолютно неприемлем для человека с развитым вкусом. Нянюшка толковала мне о небе, полном ангелов, играющих на арфах; эти - толкуют о земле, полной досужих, довольных заводских рабочих. Безил определенно не проскочит ни в те, ни в другие ворота. Религию можно принять в ее разрушительной стадии; монахи в пустыне, разрезающие на куски эту болтунью Гипатию {Гипатия из Александрии (370-415) - женщина-философ, математик и астроном, последовательница неоплатонизма, преподавала в Александрийском музее. Ученость и красноречие Гипатии, принимавшей участие в общественных делах города, снискали ей популярность в александрийском обществе и ненависть религиозных фанатиков из христиан. Была растерзана толпой.}; банды анархистов, поджаривающие монахов в Испании. Проповеди в сектантских часовнях о геенне огненной; уличные ораторы, визжащие от зависти к богатым. Когда речь идет об аде - все просто. Человеческий ум не нуждается в подхлестывании, когда дело идет об изобретении ужасов; он обнаруживает неповоротливость лишь тогда, когда тужится изобрести небо. Вот Лимб другое дело. В Лимбе человек обретает подлинное счастье и без видения славы небесной; никаких арф; никакого общественного порядка; только вино, беседа и несовершенные, самые различные люди. Лимб для некрещеных, для благочестивых язычников, для искренних скептиков. Разве я принял крещение современного мира? Имени-то я, по крайней мере, не менял. Все остальные левые взяли себе псевдонимами плебейские однослоги. Эмброуз звучит безнадежно буржуазно. Парснип часто говорил ему это. К черту Парснипа, к черту Пимпернелла. Неужели этим свирепым юнцам больше не о чем спорить? Сейчас они обсуждали счет, причем каждый забыл, что ел; меню передавали из рук в руки, чтобы проверить цены. - Когда договоритесь, скажите мне. - У Эмброуза всегда самый большой счет, - сказала рыжеволосая девица. - Дорогая Джулия, пожалуйста, не говорите мне, что на эти деньги я мог бы целую неделю кормить семью рабочего. Я положительно слышу в своем брюхе щелк, дорогая. Я уверен, рабочие едят куда больше. - А вы знаете цифру прожиточного минимума для семьи из четырех человек? - Нет, - тоскливо сказал Эмброуз. - Нет, я не знаю этой цифры, и, пожалуйста, не говорите мне. Она нисколько меня не удивит. Лучше уж буду думать, что она поразительно мала, мне так больше нравится. (Зачем я так говорю? С кивками и трепетанием век, словно подавляя смешок? Почему я не могу говорить по-человечески? У меня бесстыдный голос Апулеева осла, обращающего в насмешку собственные слова.) Они вышли из ресторана и неопрятной кучкой сгрудились на тротуаре, не в силах решить, кто с кем пойдет, куда и для чего. Эмброуз попрощался и поспешил прочь, легкой, до смешного легкой стопой, но с тяжелым сердцем. Двое солдат, стоявших перед пивной, испустили неприличные звуки, когда он проходил мимо. "Вот пожалуюсь на вас вашему старшине", - весело, чуть ли не галантно сказал он и дунул вдоль по улице. Быть бы мне среди них, подумалось ему. Ходить бы с ними, пить пиво и пускать неприличные звуки в проходящих мимо эстетов. Война каждому дает возможность избрать новый курс, лишь я один несу бремя своей исключительности. Он пересек Тотнем-Корт-род и Гауэр-стрит, не имея никакой цели, кроме желания подышать свежим воздухом, и только вступив под сень Лондонского университета и увидев его безобразно выпирающую в осеннее небо громаду, вспомнил, что здесь помещается министерство информации и что его издатель, Джефри Бентли, возглавляет в министерстве какой-то недавно созданный отдел. Он решил заглянуть к нему. Пройти в здание оказалось не так-то легко; только раз в жизни, когда у него было назначено свидание в одной киностудии в дальнем пригороде Лондона, довелось ему столкнуться со столь чудовищными препятствиями. Впору было подумать, будто все секреты всех служб запрятаны в эту громоздкую массу каменной кладки. Эмброуза впустили лишь тогда, когда сам Бентли, вызванный в проходную, удостоверил его личность. - Нам приходится соблюдать крайнюю осторожность, - сказал Бентли. - Почему? - К нам приходит слишком много людей. Вы не можете себе представить сколько. Это ужасно затрудняет нашу работу, - А в чем состоит ваша работа, Джефри? - Главным образом в том, чтобы отсылать посетителей, которые хотят видеть меня, к тем, кого они не хотят видеть. Я никогда не любил пишущих людей - разумеется, мои личные друзья не в счет, - добавил он, - Я и не подозревал, что их такая уйма. Наверное, если подумать хорошенько, это и объясняет, почему на свете так много книг. Ну, а я никогда не любил книг - разумеется, книги моих личных друзей не в счет. Они поднялись на лифте и, проходя по широкому коридору, обошли стороной Безила. Он разговаривал на каком-то иностранном языке, состоящем сплошь из отхаркиваний, с болезненного вида человеком в феске. - Этот не входит в число моих личных друзей, - с горечью сказал Бентли. - Он здесь работает? - Не думаю. В отделе Ближнего Востока вообще никто не работает. Просто шляются без дела и болтают. - Традиция восточного базара. - Традиция министерств. Вот моя каморка. - Они достигли двери бывшей химической лаборатории и вошли. В углу комнаты была белая фарфоровая раковина, в которую монотонно капала вода из крана. Посередине, на застланном линолеумом полу, стоял ломберный стол и два складных стула. У себя в издательстве Бентли восседал под потолком, расписанным Ангелиной Кауфман, среди тщательно подобранной мебели в стиле ампир. - Как видите, приходится устраиваться по-скромному, - сказал он. - Я велел поставить здесь вот эти, чтобы придать комнате более человеческий вид. "Эти" были два мраморных бюста работы Ноллекенса {Джозеф Ноллекенс (1737-1823) - английский скульптор, знаменитый своими портретными скульптурами (бюстами). Среди его заказчиков были известнейшие люди его эпохи, в их числе Лоренс Стерн, Вильям Питт, английский король, Георг III, принц Уэльский (впоследствии король Георг IV).}, на взгляд Эмброуза, более человечной комната Бентли от них не стала. - Вам не нравится? Вы должны помнить их по Бедфордсквер. - Мне они очень нравятся. Я прекрасно их помню, но не кажется ли вам, дорогой Джефри, что здесь от них веет чем-то похоронным? - Да, - грустно проговорил Бентли. - Да. Я понимаю, что вы хотите сказать. Здесь они и вправду раздражают служащих. - Раздражают? - До умопомрачения. Вот, взгляните. - Он протянул Эмброузу длинную, отпечатанную на машинке памятную записку, озаглавленную "Мебели - нежелательность сверх служебных потребностей". - Ну, а я отослал им вот это. - Он протянул еще более длинное послание, озаглавленное "Произведений Искусства, способствующих душевному спокойствию, отсутствие в помещениях консультантов". - И получил сегодня вот это. "Цветов, обрамленных фотографий, а также прочих мелких украшений и массивных мраморных монументов и мебели красного дерева декоративными особенностями различие между". Как видите, ярость прорывается тут аллитерациями. На этом пока все и засохло, но вы понимаете, как невероятно трудно тут что-нибудь пробить? - И, наверное, едва ли имело смысл объяснять, что о Ноллекенсе написана одна из замечательнейших биографий на английском языке? - Нет, конечно. - Да, вам приходится работать среди ужасных людей. Вы мужественный человек, Джефри. Я бы такого не вынес. - Господи помилуй, Эмброуз, зачем же вы сюда пришли? - Пришел просто проведать вас. - Ну да, все приходят проведать, только при этом рассчитывают устроиться к нам на работу. Так что уж лучше вам сразу и подать заявление. - Нет, нет. - Смотрите, как бы вам не пришлось пожалеть. Мы все ругаем нашего старого министра, но у нас уже немало приличных людей, и мы что ни день проталкиваем новых. Смотрите, пожалеете. - Я вообще ничего не хочу делать. Я считаю всю эту войну безумием. - Ну так напишите для нас книгу. Я издаю очень милую серию "За что мы сражаемся" и уже подрядил адмирала в отставке, англиканского викария, безработного докера, стряпчего-негра с Золотого Берега и врача-ушника с Харли-стрит. Сперва-то я думал просто о сборнике статей на общую тему, но потом пришлось несколько расширить первоначальный замысел. Дело в том, что у авторов оказались до того различные взгляды, что это повело бы к путанице. Но мы отлично могли бы всунуть вас в серию. "Я всегда считал войну безумием". Вот и еще одна точка зрения. - Но ведь я и сейчас считаю войну безумием. - Да, да, - произнес Бентли, и его внезапный порыв угас. - Я понимаю. Дверь открылась, и в комнату вошел серенький педантичный человечек. - Прошу прощенья, - холодно сказал он. - Вот уж не ожидал застать вас за делом. - Это Эмброуз Силк. Надеюсь, вы знакомы с его творчеством. - Нет. - Нет? Он задумал написать книгу для нашей серии "За что мы сражаемся". Это сэр Филип Хескет-Смидерс, заместитель начальника нашего отдела. - Извините, я отвлеку вас на минуту. Я по поводу памятной записки РК 1082 Б4. Начальник очень обеспокоен. - Это "Документов, секретных, уничтожение посредством сжигания"? - Нет, нет. Это та, что декоративные особенности мраморных монументов. - "Массивные мраморные монументы и мебель красного дерева"? - Вот, вот. Только красное дерево к вашему; подотделу не относится. Имелся в виду prie-dieu {Prie-dieu (франц.) - скамеечка, на которую становятся коленями при молитве.} в отделе религии. Наш консультант по англиканской церкви принимает там исповеди, и начальник очень озабочен. Нет, к вам я насчет этих... изображений. - Вы имеете в виду моих Ноллекенсов? - Вот эти большие статуи. Это никого не устраивает, Бентли, вы сами знаете, что не устраивает. - Кого именно не устраивает? - спросил Бентли воинственно. - Начальника отдела. Он полагает, и совершенно справедливо, что портреты с личными воспоминаниями... - Эти полны для меня самых нежных воспоминаний. - Портреты родственников... - Это мои семейные портреты. - Нет, серьезно, Бентли. Ведь это же Георг Третий? - Мой дальний родственник, - иронически-вежливо ответил Бентли. - По материнской линии. - А миссис Сиддонс? {Сара Сиддонс (4755-1831) - выдающаяся английская актриса.} - Родственница чуть поближе со стороны отца. - О!.. - сказал Филип Хескет-Смидерс. - О! Я не знал... Я объясню начальнику. Но я уверен, - подозрительно добавил он, - что подобное обстоятельство совершенно не приходило ему в голову. - Съел, - сказал Бентли, когда дверь за сэром Филипом захлопнулась. - Еще как съел. Я рад, что вам довелось увидеть эту маленькую стычку. Теперь вы понимаете, с чем нам приходится бороться. Ну, а теперь о вас. Как бы это вас всунуть в наше маленькое хозяйство... - Но я вовсе не хочу никуда всовываться. - Вы для нас просто клад. Что, если в отдел религии, а? Мне кажется, атеизм там недостаточно представлен. Из-за двери высунулась голова Филипа Хескет-Смидерса. - Ради бога, скажите мне, в каком именно родстве вы с Георгом Третьим? Простите, что я спрашиваю, но начальник непременно поинтересуется. - Побочная дочь герцога Кларенса Генриетта сочеталась браком с Джервесом Уильбремом из Актона - излишне напоминать, что в то время Актон был просто-напросто деревней. Его дочь Гертруда сочеталась браком с моим дедом по матери. Он, между прочим, трижды избирался мэром Чиппенема и обладал значительным состоянием, которое теперь, увы, все промотано... Похоже, еще раз съел, - добавил он, когда дверь закрылась. - Это правда? - Что мой дед был мэром Чиппенема? Сущая правда. - Нет, насчет Генриетты? - Так всегда думали у нас в семье, - ответил Бентяи. В другой ячейке этого гигантского улья Безил излагал план аннексии Либерии. - На каждого плантатора-англичанина там приходится четырнадцать немцев. У них организация по нацистскому образцу. Они ввозят оружие через Японию и только ждут сигнала из Берлина, чтобы захватить власть. Если Монровия окажется в руках врага и там будут базироваться подводные лодки, наш западный торговый путь будет перерезан. Тогда немцам останется лишь блокировать Суэцкий канал - а они могут это сделать из Массавы в любой момент, - и Средиземное море будет для нас потеряно. Либерия - наше единственное слабое место в Западной Африке. Мы должны вступить в нее первыми. Так или не так? - Да, да, все так, не понимаю только, почему вы обращаетесь с этим ко мне. - Так ведь вам же придется заниматься подготовительной пропагандой на месте и последующими объяснениями в Америке. - Почему именно мне? Этим должен заниматься отдел Ближнего Востока. Вам следует обратиться к мистеру Полингу. - Мистер Полинг послал меня к вам. - Вот как? Интересно почему. Сейчас спрошу. Несчастный чиновник взял трубку и, после того как его соединили последовательно с отделом кино, теневым кабинетом Чехословакии и гражданской противовоздушной обороной, сказал: - Полинг, у меня тут некто по имени Сил. Говорит, Ты послал его ко мне. - Ну, послал. - А почему? - А кто послал ко мне утром этого жуткого турка? - Ну, это были просто детские игрушки. - Так тебе и надо, будешь знать, как посылать ко мне разных турок. - Ну погоди же, я тебе еще не то пришлю... Так вот, - оборачиваясь к Безилу, - Полинг ошибся. Вашим делом действительно должен заниматься он. Проект в высшей степени интересный. Жаль, что не могу ничем вам помочь. Знаете, кто, по-моему, с интересом выслушает вас? Дигби-Смит. На нем лежит пропаганда и подрывная деятельность в тылу противника, а Либерия, судя по тому, что вы рассказали, фактически является вражеским тылом. Дверь отворилась, и в комнату, сияя улыбкой, вошла всклокоченная бородатая фигура в черной рясе; на груди вошедшего висел золотой крест; преподобную голову венчал цилиндр без полей. - Я архимандрит Антониос, - сказал он. - Я входить пожалуйста? - Входите, ваше высокопреподобие. Садитесь, пожалуйста. - Я говорил, как меня изгнаняли из София. Они сказали, я должен говорить вам. - Вы были в нашем отделе религии? - Я говорил священникам вашей контора о моем изгнании. Болгары говорят, это за блудодеяния, но это за политика. Из София не изгнаняют просто за блудодеяния, а только вместе с политика. Так что теперь я союзник великобритан, раз болгары говорят, что за блудодеяния. - Да, да, я вас вполне понимаю, только это не по нашему отделу. - Вы не ведаете дела болгаров? - Ведаю, но, мне кажется, ваше дело позволяет поднять более важный вопрос. Вам следует обратиться к мистеру Полингу. Я позабочусь о том, чтобы вас проводили. Мистер Полинг занимается исключительно такими делами. - Это так? У вас есть здесь отдел блудодеяний? - Да, вы свободно можете назвать его так. - Я нахожу это хорошо. В София такого отдела нет. Его преподобие был отослан по назначению. - Так вы, стало быть, хотите видеть Дигби-Смита? - Разве? - Несомненно. Либерия его в высшей степени заинтересует. Явился еще посыльный и увел Безила. В коридоре их остановил щуплый низкорослый человек с чемоданом в руке. - Прошу прощения, вы не скажете, как мне попасть в Ближний Восток? - Это здесь, - ответил Безил. - Вот здесь. Только толку вы там не добьетесь. - О, их не может не заинтересовать то, что у меня вот тут. Этим всякий заинтересуется. Бомбы. Тем, что у меня вот тут, можно снести крышу со всей этой лавочки, - сказал сумасшедший. - Таскаю их с места на место с того самого дня, как началась эта чертова война, и часто думаю, ну хоть бы они вдруг взорвались. - Кто послал вас на Ближний Восток? - Какой-то малый по имени Смит, Дигби-Смит. Очень интересовался моими бомбами. - А у Полинга вы уже были? - У Полинга? Был вчера. Очень интересовался моими бомбами. Ими все интересуются, можете мне поверить. Он-то и посоветовал мне показать их Дигби-Смиту. Бентли подробно распространялся о трудностях и безобразиях жизни бюрократа. - Если б не журналисты и чинуши, - говорил он, - все было бы совсем просто. Этот народ полагает, будто министерство существует только для их удобства. Конечно, строго говоря, мое дело - книги, мне не следовало бы связываться с журналистами, но все спихивают их на меня, как только теряют с ними терпение. И не только журналистов. Сегодня утром у меня был человек с полным чемоданом бомб. - Джефри, - произнес наконец Эмброуз. - Как по-вашему, про меня можно сказать, что я довольно известный левый писатель? - Ну, разумеется, дорогой коллега. Очень даже известный. - Именно левый? - Разумеется. Очень даже левый. - Известный именно вне левого крыла? - Ну конечно. А что? - Так просто. Тут их на несколько минут прервал американский военный корреспондент. Он требовал, чтобы Бентли подтвердил слух о польской подводной лодке, будто бы зашедшей в Скапа-Флоу {Скапа-Флоу - английская военно-морская база на Орквейских островах.}; выдал ему пропуск, чтобы он мог попасть туда и во всем убедиться самолично; обеспечил его переводчиком с польского; объяснил, какого черта о подводной лодке сообщили этому недомерку Паппенхакеру из треста Херста, а не ему самому. - О господи, - сказал Бентли. - Почему вас прислали ко мне? - Похоже я прикреплен к вам, а не к пресс-бюро. Выяснилось, что это так. Как автор "Нацистской судьбы" - исторического сочинения для массового читателя, разошедшегося баснословным тиражом по обе стороны Атлантики, корреспондент числился в списках литераторов, а не журналистов. - Ну что же, - сказал ему Бентли. - У нас в стране литераторы котируются гораздо выше журналистов. - Смогу я в качестве литератора попасть в Скапа-Флоу? - Нет. - Смогу я в качестве литератора получить польского переводчика? - Нет. - Ну так на кой черт мне значиться литератором? - Я переведу вас, - сказал Бентли. - Ваше место в прессбюро. - Один молодой нахал там, в бюро, глядит на меня словно на дерьмо кошачье, - пожаловался автор "Нацистской судьбы". - Он перестанет, как только вы прикрепитесь к нему. Позвольте спросить, раз уж вы тут, вы не взялись бы написать для нас книгу? - Нет. - Нет? Ну что ж, желаю вам благополучно добраться до Скапа-Флоу... Он не попадет туда, - добавил Бентли, как только корреспондент закрыл за собой дверь. - Ни за что не попадет, можете быть абсолютно уверены. Вы читали его книгу? Чрезвычайно глупая книга. Он утверждает, что Гитлер тайно женат на еврейке. Не знаю, чего он там еще понапишет, если пустить его в Скапа-Флоу. - А что он скажет, если его не пустят? - Не сомневаюсь - что-нибудь очень оскорбительное. Но мы не будем за это отвечать. По крайней мере, я так думаю. - Джефри, когда вы говорите "известный левый писатель", означает ли это, что, если фашисты придут у нас к власти, я окажусь в их черных списках? - Ну конечно, дорогой коллега. - Они творили чудовищные вещи над левыми интеллигентами Испании. - Ну да. - И творят сейчас в Польше. - Да, так говорят у нас в отделе печати. - Я понимаю. Тут на минуту заглянул архимандрит. Он с величайшей охотой брался написать книгу о происках стран оси в Софии. - Вы думаете, - это поможет привлечь Болгарию на нашу сторону? - спросил Бентли. - Я плюю в лицо болгаров, - ответил его высокопредодобие. - Я уверен, что он смог бы написать очень хорошую автобиографию, - сказал Бентли, когда святой отец ушел. - В мирное время я бы заключил с ним договор. - Джефри, вы серьезно полагаете, что я попаду в черный список как левый интеллигент? - Совершенно серьезно. Вы откроете список. Вы, Парснип и Пимпернелл. Эмброуз вздрогнул при звуке знакомых имен. - Им-то что, - сказал он. - Они в Америке. Безил и Эмброуз встретились при выходе из министерства. Они задержались на минуту, наблюдая живую сценку объяснения между автором "Нацистской судьбы" и полисменом у проходной; оказалось, американец в припадке раздражения разорвал клочок бумаги, по которому его впустили, и теперь его не хотели выпускать. - Ему можно посочувствовать, - сказал Эмброуз. - Не то это место, где бы мне хотелось проторчать до конца войны, - Мне предложили здесь работу, - соврал Безил. - Нет, это мне предложили работу, - ответил Эмброуз. Они пошли вместе сумрачными улицами Блумсбери. - Как поживает Пупка? - после некоторого молчания спросил Безил. - После вашего исчезновения она прямо-таки воспряла духом. Пишет картины, как паровоз, - Надо будет заглянуть к ней как-нибудь. Последнее время я был занят. Вернулась Анджела. Куда мы идем? - Не знаю. Мне некуда идти. - Это мне некуда идти. На улице уже тянуло вечерней прохладой. - На прошлой, не то позапрошлой неделе меня чуть было не произвели в гвардейские бомбардиры, - сказал Безил. - Когда-то один мой большой друг служил в бомбардирах капралом. - Не заскочить ли нам к Трампингтонам? - Я не виделся с ними целую вечность. - Ну так поехали. - Безилу нужно было, чтобы кто-нибудь заплатил за такси. Войдя в маленький дом на Честер-стрит, они застали там только Соню. Она укладывала вещи. - Аластэра нет, - объяснила она. - Ушел в армию - рядовым. Ему сказали: таким старым офицерского звания не дают. - Боже мой, как это напоминает четырнадцатый год! - Я выезжаю к нему. Он под Бруквудом. - Вам там будет чудесно рядом с Некрополем, - сказав Эмброуз. - Прелестнейшее место. Господи боже, три пивных да кладбище, прямо среди могил. Я спрашивал у буфетчицы, сильно ли нагружаются родственники умерших, и она сказала: "Нет. Вот когда приходят снова, посидеть на могилке, тогда, похоже, им без этого трудно". А еще, знаете ли, у артели бывших военнослужащих есть там особое место для погребений. Если Аластэр отличится, его могут сделать почетным членом... Эмброуз болтал без умолку. Соня укладывала вещи. Безил искал взглядом бутылки. - Выпить нет? - Все упаковано, милый. Ты уж извини. Но ведь можно куда-нибудь пойти. Чуть позже, когда с упаковкой было покончено, они прошли по затемненным улицам в бар. Там к ним присоединилось еще несколько знакомых. - Мой проект аннексии Либерии никого не заинтересовал. - Скоты. - У людей нет воображения. А принимать подсказку от постороннего они не желают. Понимаешь ли, Соня, война становится чем-то вроде огороженных мест на ипподроме только для членов клуба. Если у тебя нет значка, тебя просто не впускают. - Мне кажется, и у Аластэра было такое же ощущение. - Ладно, война будет затяжной. Спешить некуда. Подожду, пока не подвернется что-нибудь занятное. - Боюсь, от этой войны ничего такого ждать не приходится. Вот и весь их разговор, думал про себя Эмброуз; о работе да о том, какой будет война. Война в воздухе, война на измор, танковая война, война нервов, пропагандистская война, война а глубокой обороне, маневренная война, народная война, тотальная война, нераздельная война, война неограниченная, война непостижимая, война сущностей без акциденций и атрибутов, метафизическая война, война в пространстве-времени, вечная война... Всякая война - абсурд, думал Эмброуз. Не нужна мне их война. Меня война не прищемит. Но будь я одним из них, думал Эмброуз, не будь я евреем-космополитом, мармеладным папашкой, не будь я олицетворением всего того, что имеют в виду фашисты, говоря о "дегенератах", не будь я единичным, трезво мыслящим индивидом, будь я частью стада, одним из них, нормальным и ответственным за благополучие моего стада, прах меня раздери, думал Эмброуз, так бы я и стал рассиживать и разглагольствовать о том, какой будет война. Я бы сделал ее войной на мой лад. Я бы что есть мочи принялся убивать и топтать то враждебное стадо. Еж вас забодай, думал Эмброуз, уж в моем-то стаде никто из животных не шнырял бы в поисках занятной работы. - Берти надеется устроиться контролером горючего на Шетландских островах. - Элджернон отправился в Сирию с чрезвычайно секретным заданием. - Бедняга Джон пока еще без места. Мать честная, думал Эмброуз, ну и стадо. Опадали листья, город затемнялся все раньше и раньше, осень перешла в зиму. ГЛАВА ВТОРАЯ Зима I Зима наступила суровая. Польша была разбита; на западе в на востоке пленных увозили в рабство. Английская пехота валила деревья и рыла траншеи вдоль бельгийской границы. Высокопоставленные визитеры пачками наезжали на линию Мажино и возвращались с памятными медалями, словно после паломничества. Белишу прогнали; радикальные газеты подняли крик, Требуя его возвращения, затем вдруг умолкли. Россия вторглась в Финляндию, и все газеты были полны сообщений об армиях в белых халатах, рыскающих в лесах. Английские солдаты-отпускники рассказывали о хитрости и дерзости фашистских патрулей, о том, насколько лучше поставлена светомаскировка в Париже. Многие заявляли спокойно и твердо, что Чемберлен должен уйти в отставку. Французы говорили, что англичане несерьезно относятся к войне, министерство информации говорило, что французы относятся к войне слишком серьезно. Сержанты, обучающие солдат, жаловались на недостачу учебных пособий. Как можно научить человека трем правилам прицеливания, не имея ручной указки? Опали листья и в подъездной аллее Мэлфри, и если обычно их убирали двенадцать мужчин, в этом году уборщиков было четверо мужчин и два мальчика. Фредди, по его собственному выражению, "несколько умерил свой пыл". Салон с отделкой Гринлинга Гиббонса и окружавшие его гостиные и галереи были закрыты и заколочены, ковры свернуты, мебель обтянута чехлами, канделябры укутаны в мешки, окна закрыты ставнями, а ставни приперты засовами; прихожая и лестница стояли темные и пустые. Барбара жила в маленькой восьмиугольной гостиной окнами в цветник; детскую она перевела в спальни рядом со своей; часть дома, называвшаяся "холостяцкое крыло" в викторианскую эпоху, когда холостяки были крепышами и запросто мирились с неприхотливостью бараков и общежитии при колледжах, была отдана эвакуированным. Фредди приезжал побаловаться охотой. Своих гостей в этом году он помещал в разных местах: одного на ферме, троих в доме управляющего, двоих в гостинице. Сейчас, в конце сезона, он пригласил нескольких однополчан пострелять тетеревов; добычи в охотничьих сумках было мало, и все больше тетерки. Когда Фредди приезжал на побывку, пускалось центральное отопление. Остальное время в доме царил жестокий холод. Отопление работало по принципу все или ничего; оно никак не хотело обогревать один только угол, в котором ютилась Барбара, а непременно должно было с туканьем и бульканьем гнать воду по всей многометровой системе труб, ежедневно пожирая возы кокса. "Хорошо еще, у нас полно дров", - говаривал Фредди. Сырые, не вылежавшиеся чурки, приносимые из парка, едва тлели в каминах. Чтобы согреться, Барбара забиралась в оранжерею. "Там надо подтапливать, - говаривал Фредди. - Там у нас всякая редкая штуковина. Ботаник из Кью утверждает, что есть даже лучшие экземпляры во всей стране". И вот Барбара перенесла туда свой письменный стол и нелепо восседала среди тропической зелени, в то время как снаружи, за колоннадой, стыла земля и деревья белели на свинцовом небе. Затем, за два дня до рождества, полк Фредди перебросили в другое место. Там совсем рядом у его знакомых был просторный дом, и он проводил конец недели с ними; трубы отопления теперь никогда не прогревались, и стужа в доме из простого отсутствия тепла стала чем-то грозно присутствующим. Вскоре после рождества разразился сильный снегопад, и вместе со снегом явился Безил. Он явился, как обычно, без предупреждения. Барбара, писавшая письма под сенью папоротников и пальм, подняла глаза и увидела его в проеме застекленной двери. С радостным вскриком она подбежала и поцеловала его. - Это просто чудесно, милый! Ты надолго? - Да. Мать сказала, ты сейчас одна. - Дай подумаю, где же это тебя поместить... Тут у нас все так необычно. Надеюсь, ты никого с собой не привез? Безил, как правило, являлся не только без приглашения, но и $ компании нежелательных друзей; это была одна из основных жалоб Фредди. - Нет, никого. У меня сейчас никого нет. Я приехал писать книгу. - Ах, Безил! Бедняжка! Неужто так плохо дело? Между братом и сестрой многое разумелось без слов. Уже не первый год, когда дела у Безила обстояли из рук вон плохо, он садился писать книгу. Это была грань капитуляции, и тот факт, что все его творения: два романа, книга путевых заметок, биография, труд по современной истории - не шли дальше первых десяти тысяч слов, свидетельствовал лишь о неистощимой жизнерадостности его натуры. - Книгу по стратегии, - сказал Безил. - Мне осточертело вколачивать идеи в головы тех, кто стоит у власти. Единственный выход - это обратиться через их головы к мыслящей публике. Я буду развивать главным образом доводы в пользу аннексии Либерии, но затрону и другие животрепещущие вопросы. Трудно будет только вовремя выпустить книгу, чтобы она успела оказать воздействие на умы. - Мама говорила, ты хотел поступить в гвардейские бомбардиры. - Верно, только из этого ничего не вышло. Мне сказали, они берут только молодых. Типичный армейский парадокс. Нам говорят, что мы слишком стары и нас призовут через два года. Я скажу об этом в книге. Ведь логичнее всего поскорее послать на убой старичков, пока еще в них дух держится. И не только о стратегии я буду говорить. Я набросаю генеральную линию для всего народа. - Ну, все равно я рада тебя видеть. Мне так одиноко, - Это мне одиноко. - Что нового у знакомых? - Знаю, ты об Анджеле. Она уехала домой. - Домой? - Ну да, в тот дом, что мы обычно Называем Бзиком Седрика. На самом-то деле это ее бзик. Седрик вернулся в армию. Трудно поверить, но, похоже, в молодости он был лихим офицером. Так вот, дом, бандюга сын, а тут еще власти решили разместить в доме госпиталь - все одно к одному, и Анджеле пришлось вернуться, будет присматривать за всем сама. Там теперь кровать на кровати, сиделки и врачи - поджидают жертв воздушных налетов, а когда у женщины в поселке случился аппендицит, ее повезли оперировать за сорок миль, потому что она не жертва, ну, она и умерла в дороге. Анджела начала по этому поводу целую кампанию, и я просто удивлюсь, если она ничего не добьется. Похоже, она пришла к мысли, что мне следует погибнуть на фронте. Мать того же мнения. Чудно как-то. В былые времена, когда меня и впрямь не раз хотели взять к ногтю, всем было наплевать. А теперь, когда я не своей волей живу в праздности и безопасности, они видят в этом что-то постыдное. - И у тебя не было новых девушек? - Была одна, по имени Пупка Грин. Тебе бы она не понравилась. Мне жилось очень скучно. Аластэр в Бруквуде, служит рядовым. Я ездил к ним. У них с Соней отвратная вилла, у самой площадки для игры в гольф, и он всегда там, когда не на службе. Он говорит, что самое худшее в службе - это развлечения. У них это два раза в неделю, все равно что в наряд. Сержант всегда выбирает Аластэра и при этом каждый раз шутит: "Пошлем нашего жуира". В остальном, говорит Аластэр, у них все по-компанейски и непыльно. Питер попал в секретные части, их натаскивают для войны в Арктике. У них был большой отпуск, они тренировались на лыжах в Альпах. Ну, Эмброуза Силка ты, наверное, не помнишь. Он задумал издавать новый журнал, чтобы не умирала культура. - Бедный ты, бедный... Ну ладно, одна надежда, что тебе не придется долго сидеть над книгой. Многое, очень многое разумелось без слов между братом и сестрой. Безил начал свою книгу в тот же вечер, точнее говоря, лег на коврик перед столбом дыма, валившего из камина в восьмиугольной гостиной, и отстукал на машинке перечень предположительных названий. Слово к неразумным. Продрома гибели. Берлин или Челтенем: что выберет генеральный штаб? Политика или генеральство: несколько неприятных вопросов штатского к профессиональным солдатам. Политика или профессионализм. Тонкое искусство побеждать. Былое искусство побеждать. Как выиграть войну за шесть месяцев: простой учебник для честолюбивых солдат. Все они выглядели недурно в его глазах, и, любуясь списком, Безил снова, в который уже раз за последние четыре месяца, поражался тому, как это человеку его способностей не находится работы в нынешние-то времени. Ну где же тут победить, думал он. Барбара сидела рядом с ним и читала. Услышав его вздох, она вытянула руку и с сестринской нежностью погладила его по волосам. - У нас страшно холодно, - сказала она. - Не знаю, может, стоит затемнить оранжерею. Тогда можно бы сидеть там по вечерам. Внезапно в дверь постучали, и в гостиную вошла закутанная пожилая женщина в отделанных мехом перчатках; в руках у нее был электрический фонарик, старательно заклеенный папиросной бумажкой; нос ее был красен, глаза слезились; она топала высокими резиновыми ботами, отрясая с них снег. Это была миссис Фремлин. Только дурная весть могла заставить ее выйти из дому в такую ночь. - Я вошла сразу, - ненужно пояснила она. - Не хотела дожидаться на холоде. У меня дурная новость: вернулись Конноли. Это и правда была дурная новость. За те несколько часов, что Безил пробыл в Мэлфри, он уже немало наслушался о Конноли. - О господи, - сказала Барбара. - Где они? - Там, в прихожей. Устройство эвакуированных проходило в Мэлфри примерно тем же порядком, что и по всей стране, и в силу этого обстоятельства Барбара, исполнявшая обязанности квартирьера, была не только постоянно занята, но и превратилась за последние четыре месяца из пользующейся всеобщей любовью женщины в фигуру поистине устрашающую. Завидев ее машину, люди ударялись в бега по укрытым путям отхода, через боковые двери и конюшенные дворы, прямо по снегу, куда угодно, лишь бы не слыхать ее проникновенного "вы, безусловно, сможете устроить у себя еще одного. На сей раз это мальчик, очень послушный мальчуган", ибо городские власти старательно поддерживали приток беженцев, с лихвой покрывавший убыль от возвращающихся к родным местам недовольных. Не многие из женщин, угрюмо сидевших на лужайке в первое утро войны, оставались теперь в деревне. Некоторые уехали обратно немедленно, другие без большой охоты последовали за ними, встревоженные гадкими слушками о проделках своих мужей; одна вообще оказалась мошенницей: не имея собственных детей, она похитила из коляски чужого ребенка, чтобы обеспечить свою безопасность, до такой степени напугала ее агитация местных властей. Теперь на лужайке, уже не так угрюмо, собирались все больше дети, являя сельчанам сценки жизни в другой части света. С ними мирились как с неудобством военного времени, а иные даже снискали любовь своих хозяев. Но все местные жители, когда заходил общий разговор об эвакуированных, словно по молчаливому уговору избегали упоминаний о семействе Конноли. Они явились как стихийное бедствие, без какого-либо видимого человеческого содействия; их имена не значились ни в одном списке; при них не было никаких документов, за них никто не отвечал. Их нашли в поезде, после того как все пассажиры вышли, в вечер первого наплыва - они прятались под сиденьями. Их вытащили и поставили на платформе, но никто из прибывших их не знал, и так как оставить их на станции было нельзя, их включили в группу, отправляющуюся автобусом в Мэлфри. С этого момента они числились в списке; они получили официальное признание, и их судьба нерасторжимо переплелась с судьбой Мэлфри. Происхождение Конноли навсегда осталось покрыто тайной. Когда угрозами или уговорами удавалось заставить их говорить о своем прошлом, они с отвращением говорили о "тетке". По-видимому, к этой женщине война пришла как посланное самим богом избавление. Она привезла своих иждивенцев на вокзал, сунула в бурлящую толпу малолеток и поспешила замести следы, тотчас же съехав тайком с квартиры. Полицейское расследование в квартале, где, по словам Конноли, они проживали, установило лишь один факт: женщину эту видели там раньше, а теперь ее там нет. Она задолжала какую-то мелочь молочнице. Других воспоминаний в том не шибко впечатлительном квартале она не оставила. Первой шла Дорис, сочно половозрелая, которой, по ее собственным разноречивым показаниям, могло быть и десять лет, и восемнадцать. Предпринятая с налету хитроумная попытка выдать ее раньше времени за взрослую была опротестована врачом, который при обследовании дал ей не больше пятнадцати. У Дорис были темные, пожалуй, даже черные, коротко подстриженные волосы, большой рот и темные свинячьи глазки. Было что-то эскимосское в ее лице, но на щеках ее играл румянец, а обхождения она была самого резвого, что уж никак не свойственно представителям этой почтенной расы. Фигура у нее была приземистая, бюст пространный, а походка, перенятая прямо с экрана, имела целью обольщать. Мики, младше ее на срок довольно строгого приговора за кражу со взломом, был более субтильного телесного склада, - худощавый, постоянно нахмуренный маленький человечек, дитя хоть и немногословное, но достаточно сквернословное. Марлин, как полагали, была еще на год младше. Если б не яростные опроверженья Мики, они могли бы сойти за близнецов. Она была плодом необычно затянувшегося периода совместного пребывания на свободе ее родителей - периода весьма прискорбного с точки зрения социолога, ибо Марлин была дурочка. Просьба о выдаче ей свидетельства в слабоумии была отклонена тем же врачом, который высказал мнение, что жизнь в деревне может сотворить с ребенком чудеса. И вот в канун войны эти трое детей стояли в доме общины в Мэлфри, один плотоядно усмехаясь, другой набычившись, третий пуская пузыри, и семейки более несимпатичной едва ли можно было сыскать во всем Объединенном королевстве. Барбара взглянула на них раз, взглянула другой, как бы желая убедиться, что натруженные глаза не обманывают ее, и определила их к Маджам из Верхнего Лэмстока - в крепкую семью арендаторов, хозяйствовавших на отдаленной ферме. А неделю спустя сам Мадж явился в парк, привезя с собой всех троих в кузове грузовика для доставки молока. - Не обо мне речь, миссис Сотидл. Меня весь день нету дома, а под вечер я совсем сонный, да и то сказать, все со скотами да со скотами, так что мне-то все нипочем. Дело в моей старушке. Ее так припекло, что она взбунтовалась. Заперлась в верхних комнатах и говорит, что не спустится вниз до тех пор, покуда они не уберутся, и уж коли она так говорит, то так и будет, миссис Сотилл. Мы готовы помочь войне, только чтобы по разуму, а терпеть у себя эти отродья больше не можем, вот и весь мой сказ. - О господи, кто же из них доставляет беспокойство, мистер Мадж? - Да все они, мэм. Взять хотя бы мальчишку - он показался сначала вроде как получше остальных, хоть и не понять было, что он такое болбочет, такой уж у них там говор, в его родных-то местах. Так вот, значит, сразу было видать, что он сквернавец и нелюдим, но он все же не делал ничего такого пакостного, покуда я не забил гуся. Я позвал его на двор, чтобы он посмотрел и... ну, развлекся, что ли, и он-таки изрядно заинтересовался, так что я даже подумал, я еще сделаю из тебя парня что надо. Я дал ему голову поиграть, и он вроде как остался доволен. Ну, а потом, только я ушел на свекольное поле, он, лопни мои глаза, добрался до ножа, и вот прихожу я к ужину домой - шесть моих уток мертвые лежат, я наш старый кот тоже. Да, мэм, лопни мои глаза, если вру, он снял голову с нашего старого рыжего кота. Ну, а потом их меньшая - прошу прощения, мэм, это грязная девчонка. Мало сказать, она мочится в постель - она мочится везде, на стульях, на полу, и не только мочится, мэм. Похоже, родители-то никогда ее не учили, как надо соблюдать себя в доме. - А разве старшая-то девочка ничем не помогает? - Ежели хотите знать, мэм, так она хуже всех из их выводка. Моя старуха слова бы не сказала, ежели б не она. Дорис-то и пронимает ее пуще тех двух. Слаба по мужской части, мэм. Она даже ко мне подбивается, а я ведь ей в деды гожусь. Ну и на минуту не отстает от нашего Вилли, а он, Вилли-то, парень стеснительный, вот и никак не идет у него на лад работа, когда она к нему подступается. Такие вот дела, мэм. Мне очень огорчительно, что не могу вас уважить, только я обещал старушке с ними не возвращаться, и я от своего слова не отопрусь. Мадж был первый, за ним последовали другие. Срок пребывания Конноли на одном месте никогда не превышал десяти дней, а в иных случаях сводился к часу с четвертью. Через шесть недель слава о них разнеслась далеко за пределы прихода. Когда влиятельные старцы на скачках в Лондоне, сблизясь головами, начинали шушукаться: "Вся эта затея была ошибкой с начала до конца. Вчера вечером мне довелось услышать, как ведут себя эвакуированные..." - можно было ручаться, что скандал начался с Конноли. На них ссылались в Палате общин, им посвящались абзацы в официальных отчетах. Барбара пыталась разделить их, но в первую же ночь разлуки Дорис сбежала через окно своей комнаты и два дня пропадала неизвестно где; ее нашли в амбаре за восемь миль от дома, оглушенную сидром; объяснить мало-мальски связно, что с нею приключилось, она не могла. Мики в тот же вечер укусил жену дорожного рабочего, к которому был определен на постой, так что пришлось вызывать медсестру из района, а с Марлин случился какой-то припадок, породивший несбывшиеся надежды на ее скорую кончину. Все сходились на том, что единственно подобающим местом для Конноли должно быть "заведение", и в конце концов перед самым рождеством, после, формальностей, осложненных неясностью их происхождения, в заведение они были отосланы, и; Мэлфри, успокоившись, взялась развлекать своих гостей елкой и фокусником со вздохом, облегченья, который был слышен на много миль окрест. Казалось, будто после кошмарной ночи прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. И вот Конноли снова здесь. - Что случилось, миссис Фремлин? Не мог же приют, их отослать. - Он эвакуирован. Все дети разосланы по тем местам, откуда их привезли. Для Конноли у них был единственный адрес - Мэлфри, и вот они тут. Женщина из организации культурно-бытового устройства привезла их в дом общины. Я была там с девочками-скаутами и сказала, что приведу их к вам. - Хоть бы они предупредили. - Наверное, думали, что будь у нас время, мы бы постарались от них отделаться. - И правильно думали. Конноли накормлены? - Похоже, что так: Марлин сильно рвало в машине. - Смерть как хочу увидеть этих Конноли, - сказал Безил. - Сейчас увидишь, - мрачно пообещала сестра. Однако в прихожей, где оставили Конноли, их не оказалось. Барбара дернула за шнур звонка. - Бенсон, вы помните Конноли? - Как сейчас, мадам. - Они снова здесь. - Здесь, мадам? - Здесь. Где-то в доме. Следовало бы начать розыски. - Слушаюсь, мадам. А когда они найдутся, их тотчас отошлют? - Не тотчас. Они останутся у нас на ночь. Утром мы подыщем для них место в деревне. Бенсон помедлил в нерешительности. - Это будет нелегко, мадам. - Да, нелегко, Бенсон. Бенсон снова помедлил, как бы желая что-то сказать, затем передумал и только добавил: - Я приступлю к розыскам, мадам. - Я знаю, что все это значит, - сказала Барбара, когда он вышел. - Бенсон сдрейфил. Всех Конноли наконец разыскали и свели воедино. Дорис, забравшись в спальню Барбары, опробовала ее косметику. Мики раздирал в библиотеке на части огромный фолиант, Марлин, ползая на четвереньках под раковиной в буфетной, подъедала остатки собачьих обедов. Когда их вновь собрали в прихожей, Безил произвел им смотр. То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Их увели в холостяцкое крыло и поместили всех вместе в большой спальне. - Может, запереть дверь? - Ни к чему. Все равно уйдут, если захотят. - Можно вас на минутку, мадам? - спросил Бенсон. Вернувшись, Барбара сказала: - Бенсон действительно сдрейфил. Говорит, он этого не вынесет. - Хочет уйти? - Говорит: или я, или Конноли, и его нельзя винить. Фредди никогда не простит мне, если я его отпущу. - Бэб, ты ревешь. - Тут всякий заревет, - сказала Барбара, доставая платок и не на шутку заливаясь слезами. - Ну, скажи, кто не заревет? - Не будь балдой, - сказал Безил, впадая в жаргон классной комнаты, как это часто бывало, когда он оставался с Барбарой наедине. - Я все улажу. - Похвальбишка. Сам балда. Двойной балда. - Двойной балда с финтифлюшками. - Безил, милый, как хорошо, что ты снова здесь. Я и вправду думаю, что если кто и может уладить это дело, так только ты, - Фредди не смог бы, так ведь? - Фредди сейчас нет. - Я умнее Фредди. Бэб, скажи: я умнее Фредди. - Я умнее Фредди. Что, съел? - Бэб, скажи: ты любишь меня больше, чем Фредди. - Ты любишь меня больше, чем Фредди. Еще раз съел. - Скажи: я, Барбара, люблю тебя, Безила, больше, чем его, Фредди. - Не хочу и не скажу... Скотина, ты делаешь мне больно. - Скажи. - Безил, перестань сейчас же, или я позову мисс Пенфолд. Они снова были в классной комнате, как двадцать лет назад. - Мисс Пенфолд! Мисс Пенфолд! Безил дергает меня за волосы! Они принялись возиться на диване. Внезапно чей-то голос сказал: - Эй, миссис, а миссис! Это была Дорис. Барбара, запыхавшаяся и растрепанная, поднялась с дивана. - Ну, Дорис, в чем дело? - Марлин опять плохо. - О господи! Сейчас иду. Пойдем вместе. Дорис с истомой взирала на Безила. - Ничего пообжимались? - сказала она. - Я люблю обжиматься. - Беги с Барбарой, Дорис. Ты простудишься. - Я не замерзла. Подергайте за волосы меня, мистер. Хотите? - Мне такое и во сне не приснится, - ответил Безил. - А мне приснится. Мне всякие чудные вещи снятся, много-много. - Она подставила Безилу коротко остриженную голову, затем, хихикая, выбежала из комнаты. - Вот видишь, - сказала Барбара, - какой трудный ребенок. Похлопотав над Марлин, Барбара зашла проститься с Безилом на ночь. - Я еще посижу немного, поработаю над книгой. - Хорошо, милый. Спокойной ночи. - Она перегнулась через спинку дивана и поцеловала его в макушку. - Больше не ревешь? - Нет, не реву. Он взглянул на нее и улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. У них была одна улыбка. Каждый видел себя в глазах другого. Лучше Безила никого нет на свете, думала Барбара, глядя на свое отражение в его глазах, никого, когда он такой милый. II Наутро Безила разбудил Бенсон, единственный слуга-мужчина, остававшийся в доме с тех пор, как Фредди начал "умерять свой пыл". (Он взял в армию своего камердинера и содержал его теперь за счет короля в гораздо худших условиях.) Безил наблюдал из постели, как Бенсон раскладывает его одежду, и размышлял про себя, что он все еще должен ему какую-то мелочь со своего прошлого визита. - Бенсон, я слышал, вы уходите? - Я был не в духе вчера, мистер Безил. Я не могу оставить Мэлфри, и миссис Сотилл должна бы это знать. Тем более сейчас, когда капитана нет дома. - Миссис Сотилл была очень расстроена. - Я тоже, мистер Безил. Вы просто не знаете, что такое Конноли. Это не люди. - Мы найдем для них квартиру. - В здешних местах никто не пустит к себе Конноли. Хоть сто фунтов за них давай. - Я должен вам некоторую сумму, я так полагаю? - Должны, мистер Безил. Двенадцать фунтов десять шиллингов. - Так много? Пора бы вернуть вам долг. - Да, пора. - Я верну его, Бенсон. - Смею надеяться, сэр. Я в этом уверен. Безил в раздумье отправился в ванную. В здешних местах никто не пустит к себе Конноли. Даже за сто фунтов. Даже за сто фунтов. С начала войны Барбара взяла в обыкновение завтракать внизу, ошибочно рассудив, что так будет меньше хлопот. Если раньше ей подавали плетеный поднос на столик у кровати, то теперь приходилось накрывать целый стол в маленькой столовой, на два часа раньше разводить огонь, чистить много серебряной посуды и подрезать фитили у керосинок. Этого новшества не одобрял никто. Когда Безил вошел, она сидела склонившись к камину, с чашкой кофе в руках; она повернула к нему свою курчавую темную голову и улыбнулась; у обоих было погибельное сочетание темных волос и прозрачных голубых глаз. Нарцисс приветствовал Нарцисса из их водной глуби, когда Безил; целовал ее. - Дурачинушка, - сказала она. - Я уломал Бенсона. - Какой ты способный, милый. - Пришлось дать старику пятерку. - Врешь. - Ладно, не хочешь, не верь. - И не поверю. Знаю я Бенсона, знаю и тебя. Помнится, в последний раз, когда ты у нас гостил, мне пришлось уплатить ему что-то больше десяти фунтов, которые ты у него занимал. - Ты уплатила? - Да. Боялась, что он спросит с Фредди. - Ну и жук! Так или иначе, он остается. - Ну конечно. Я и сама, как обдумала все хорошенько, поняла, что он останется. Просто не знаю, почему я вчера приняла это так близко к сердцу. Наверное, так ошеломила меня встреча с Конноли. - Сегодня мы должны их где-то пристроить. - Это безнадежно. Их никто не пустит, - Ты имеешь право действовать в принудительном порядке. - Да, но я просто не могу им воспользоваться, - Зато я могу, - сказал Безил. - За милую душу. После завтрака они направились из столовой в восьмиугольную гостиную. Коридор, которым они шли, хоть и был одним из кружных путей дома, имел пышный карниз и высокий оштукатуренный потолок; дверные проемы были украшены классическими фронтонами, в искрошившихся антаблементах которых стояли бюсты философов и композиторов. Такие же бюсты стояли с правильными интервалами на мраморных пьедесталах. Все было гармонично и великолепно в Мэлфри - все, если не считать Дорис, которая в это утро подстерегала их в засаде, обтирая собой пилястру, словно корова пень. - Привет, - сказала она. - Привет, Дорис. А где Мики и Марлин? - Во дворе. Не беспокойтесь. Они нашли снежную бабу, которую сделали другие ребята, и теперь уродуют ее. - Ну так беги к ним. - Я хочу быть здесь с вами - и с ним. . - Ну конечно, - ответил Безил. - Вот уж не мечтал о таком счастье. Я подыщу вам хорошую квартиру за много-много миль отсюда. - Я хочу быть с вами. - Иди помоги уродовать снежную бабу. - Это детская игра. А я не ребенок. Почему вы вчера вечером не захотели потаскать меня за волосы, мистер? Может, вы подумали, у меня гниды? У меня их больше нет. Сестра в заведении все вычесала и смазала волосы маслом. Вот почему они у меня чуточку сальные. - Я не таскаю девочек за волосы. - Таскаете. Я сама видела. Ее вот таскали... Он ваш мальчик, да? - спросила она, поворачиваясь к Барбаре. - Он мои брат, Дорис. - А!.. - сказала она, глядя на них своими темными свинячьими глазками, в которых проглядывала мудрость трущоб. - Но вы на него глаз положили, да? Я видела. - Правда, жуткий ребеночек? - сказала Барбара. III Проблему подыскания жилья для Конноли Безил решал с чувством и методично, удобно устроившись за столом с картой военно-геодезического управления, местной газетной и небольшой адресной книгой в красном кожаном переплете. Книга эта в числе прочих вещей досталась Барбаре по наследству от покойной миссис Сотилл, и в нее были внесены имена всех мало-мальски состоятельных соседей в радиусе двадцати миль окрест, в большинстве с пометой Т.П.С., что означало: Только для Приема в Саду. Барбара, не жалея усилий, пополняла этот бесценный справочный труд последними данными и время от времени вычеркивала умерших или уехавших из прихода и вписывала вновь прибывших. - Как насчет Харкнессов из Дома в старой Мельнице в Северном Грэплинге? - спросил Безил. - Это пожилая пара. Он на пенсии после какой-то службы за границей. Она, кажется, музицирует. А что? - Вот объявление, они приглашают жильцов. Он сунул ей газету, и в разделе "Жилищные услуги" она прочла: - "Примем жильцов, на полный пансион в чудесной мельнице пятнадцатого века с современными удобствами. Идеальная обстановка для пожилых Людей и художественных натур, желающих укрыться от тягот войны. Продукты исключительно местного производства. Уединенные старинные сады. 6 гиней в неделю. Гарантируем отличные рекомендации, таковые же необходимы.' Харкнесс, Дом в Старой Мельнице, Северный Грэплинг". - Ну так как, подойдет это для Конноли? - Безил, ты не посмеешь! - Еще как посмею. Сию же минуту беру их в оборот. Тебе дают добавочный бензин для разъездов по устройству эвакуированных? - Да, но... - Прелестно. Сейчас же отправляюсь туда с Конноли. Это мой первый серьезный вклад в военные усилия, понимаешь? Обычно, когда машина выезжала из гаража, мальчишки из эвакуированных как угорелые бросались к ней и висли на подножках с криком: "Тетенька, прокатите!" Однако в это утро, видя на заднем сиденье страшилищных Конноли, ребятишки молча отступили. Матери не разрешали им играть с Конноли. - А почему мне нельзя сидеть с вами впереди, мистер? - Ты должна следить, чтобы брат и сестра не баловались. - Они не будут баловаться. - Это ты так думаешь. - Они не будут баловаться, если я им скажу, мистер. - Тогда почему ж они не ведут себя как следует? - Потому что я велю им вести себя плохо. Так, для потехи; понимаете? Куда мы едем? - Искать для вас новый дом, Дорис. - Далеко от вас? - Очень далеко. - Слушайте, мистер, Мики в общем-то не такой плохой, а Марлин не такая глупенькая. Ты глупенькая, Марлин? - Не очень, - ответила Марлин. - Она умеет следить за собой, когда хочет. Когда я велю. Так вот, мистер, давайте по-честному. Позвольте нам остаться с вами, и уж я ручаюсь, детишки будут хорошо себя вести. - Ну, а как насчет тебя, Дорис? - Мне не надо хорошо себя вести. Я не маленькая. Ну как, порядочек? - Нет. - Вы все равно увозите нас? - Безусловно. - Ну так подождите! Посмотрите, как мы отделаем этих, куда вы нас везете. - Не буду ни ждать, ни смотреть, - ответил Безил. - Но не сомневаюсь, что со временем услышу о вас. Северный Грэплинг, возведенный в камне поселок с неровными крышами из каменной же плитки, каждой из которых было не меньше ста лет, находился в десяти милях от Мэлфри. Он лежал в стороне от большой дороги, в ложбине между холмами; через него, вдоль его единственной улицы и пересекая ее под двумя старыми каменными мостами, протекала река. В верхнем конце улицы стояла церковь, форматы и богатая отделка которой заявляли о том, что за столетия, истекшие со времени ее постройки, Северный Грэплинг сжался в размерах, тогда как остальной мир разрастался; в нижнем конце, за вторым мостом, стоял Дом в Старой Мельнице - именно та тихая пристань, осколок седой старины, о которой может мечтать человек, вынужденный зарабатывать на жизнь под иным, более суровым небом. И мистер Харкнесс в самом деле мечтал о ней, мечтал годами, убивая себя на службе в Сингапуре или отдыхая после работы на клубной веранде, в окружении тучной зелени и кричащих красок. Еще будучи молодым, он купил дом на деньги из отцовского наследства в одну из своих побывок на родине, рассчитывая уединиться в нем, когда придет его черед уйти на покой, и лишь единое терзанье омрачало ему долгие годы ожидания - что он вернется и застанет поселок "на подъеме", с новыми красными крышами, вкрапленными среди серых, и гудронированным шоссе на месте неровной улицы. Однако дух новизны пощадил Грэплинг; вернувшись, мистер Харкнесс застал его в точности таким, каким он был в тот поздний летний вечер, когда он впервые набрел на него, гуляя, - камни, еще не остывшие от послеполуденного солнца, и ветерок, напоенный свежесладким ароматом гвоздик. В это наполовину утонувшее в снегу утро камни, казавшиеся летом серыми, были золотисто-коричневые, а между липами, которые своими сплетшимися ветвями скрывали низкий фасад, когда стояли в полной листве, теперь видны были средники окон и отливы над ними, солнечные часы под высоким центральным окном и каменный навес над входом в виде раковины моллюска. Безил остановил машину у моста. - Господи Иисусе, - сказала Дорис, - вы не оставите нас здесь. - Сидеть и не рыпаться, - приказал Безил. - Сейчас увидите. Он набросил коврик на радиатор, открыл маленькую железную калитку и пошел к дому по мощенной каменными плитами дорожке - мрачный посланец рока. Низкое зимнее солнце зловеще отбрасывало его тень на дверь перед ним, которую мистер Харкнесс выкрасил в яблочно-зеленый цвет. Рядом с дверью поднимался узловатый стебель глицинии и, перекручиваясь, вытягивался во весь свой нагой рост между вертикальными стояками окон. Безил оглянулся через плечо - не видно ли его юных пассажиров - и дернул за шнурок железного колокола. Колокол мелодично прозвонил где-то совсем рядом, и дверь вскоре открыла служанка в яблочно-зеленом платье, переднике из муслина с разводами в виде веточек и накрахмаленной белой шапочке, представлявшей собой смехотворную помесь голландки и монашеской камилавки. Эта фантастическая фигура повела Безила за собой, и, сначала поднявшись на ступеньку, а потом на ступеньку опустившись, они вошли в гостиную, где служанка оставила Безила, и он имел время рассмотреть убранство. Пол здесь был застлан грубыми тростниковыми циновками, а в некоторых местах пестрыми балканскими ковриками. На стенах висели торнтоновские гравюры с изображением цветов (вот только его шедевра, "Царицы ночи", не видать было), вышивки и старинные географические карты. Самыми выдающимися предметами обстановки были большое фортепьяно и арфа, а кроме них стояли еще какие-то столы и стулья, имевшие такой вид, будто их сработали прямо из сырого бука. Открытый камин, топившийся торфом, то и дело попыхивал в комнату клубами дыма, и у Безила скоро заслезились глаза. Как раз такую комнату представлял он себе по объявлению, и как раз такой парой оказались мистер и миссий Харкнесс. Миссис Харкнесс отличало шерстяное одеяние ручной вязки, большие поэтичные глаза, длинный и красный от мороза нос и неописуемого цвета волосы, уложенные в художественном беспорядке. Муж ее сделал все возможное, чтобы замаскировать последствия двадцати лет, проведенных в клубе и бунгало на Дальнем Востоке. Он отпустил небольшую козлиную бородку, он носил домотканые бриджи в стиле пионеров велосипедного спорта, он заправлял свободно висящий шелковый галстук в кольцо с камеей - и все же в его манере до сих пор сохранялось что-то напоминавшее того щеголеватого человека в белых парусиновых брюках, который из вечера в вечер в свой черед выставлял розовый джин другим таким же щеголеватым людям в белом и дважды в год обедал в губернаторской резиденции. Они вошли через дверь, открывавшуюся в сад. Безил так и ждал, что мистер Харкнесс скажет: "Присаживайтесь" и, хлопнув в ладоши, спросит джину. Но вместо этого супруги поглядели на него вопрошающе и даже с некоторым отвращением. - Меня зовут Сил. Я пришел по вашему объявлению в "Курьере". - Ах, по нашему объявлению... Да, да, - неопределенно проговорил мистер Харкнесс. - Была у нас такая мысль. Нам стало чуточку стыдно, что у нас тут так много места, так красиво. По нашим нынешним запросам дом для нас великоват. Мы действительно думали, что, быть может, если бы нас познакомили с какими-нибудь людьми нашего склада, с такими же простыми вкусами, мы могли бы, э-э... соединить свои усилия, так сказать, в нынешние трудные времена. В сущности говоря, у нас уже есть одна жилица, и я не думаю, чтобы мы серьезно хотели принять к себе еще одного, так ведь, Агнес? - Это так просто, праздная мысль, - сказала миссис Харкнесс. - В зеленом месте зелень дум {Перифраз строки из стихотворения английского поэта XVI в. Эндрю Марвелла. У автора дословно; "Зеленые думы (мысли) в зеленой сени (тени)".}... - У нас, видите ли, не гостиница. Мы только принимаем жильцов на полный пансион. Это совершенно разные вещи. Безил понял их нерешительность с поразительной для него проницательностью. - Я прошу не за себя, - сказал он. - А, это другое дело. Я полагаю, мы могли бы пустить еще одного или двух человек, если б только они действительно э-э... Миссис Харкнесс пришла ему на помощь. - Если бы мы были уверены, что они могут быть тут счастливы. - Вот, вот. В сущности говоря, у нас дом, где все счастливы. Безилу казалось, будто он вновь слышит заведующего пансионом при школе: "В сущности говоря, у нас дом энтузиастов, Сил. Может, мы и не завоюем всех кубков, но по крайней мере стараемся". - О да, конечно, - галантно ответил он. - Вы, наверное, хотите осмотреться. С дороги дом кажется совсем маленьким, но в действительности, если сосчитать комнаты, он на удивление большой. Сто лет назад на месте пастбищ вокруг Грэплинга были сплошные нивы, и мельница молола зерно на всю округу. Еще задолго до Харкнессов она пришла в упадок и в восьмидесятых годах прошлого века была превращена в жилой дом одним из последователей Уильяма Морриса. Речку отвели, мельничный пруд осушили и выровняли, и на его месте, в котловане, разбили сад. В помещениях, где стояли жернова и приводные механизмы, а также в длинных верхних ярусах, где хранилось зерно, деликатно настелили полы, оштукатурили стены и поставили перегородки. Миссис Харкнесс с материнской гордостью перечисляла эти особенности. - Ваши друзья, которые собираются к нам приехать, художественные натуры? - Да нет, пожалуй, едва ли их можно так называть. - Они не пишущие люди? - Пожалуй, что нет. - Я всегда думала, что тут у нас идеальное место для пишущих людей. Позвольте спросить, кто же они такие, эти ваши друзья? - Ну, вероятно, их можно назвать просто эвакуированные. Мистер и миссис Харкнесс любезно засмеялись этой милой шутке. - Горожане, ищущие тихого прибежища, так, что ли? - Именно так. - Ну что же, они найдут, его здесь, правда, Агнес? Они вернулись в гостиную. Миссис Харкнесс положила руку на золоченую шейку арфы и устремила взор куда-то за сад, придав мечтательное выражение своим большим серым глазам. Так она глядела в Малайе за площадку для игры в гольф, мечтая о доме. - Мне приятно думать, что этот прекрасный старый дом все еще приносит пользу людям. В конце концов, для того он и был построен, чтобы его использовали. Сотни лет тому назад он давал людям хлеб. Потом наступили другие времена, и его покинули, забросили. Потом он сделался жилищем, но по-прежнему оставался отрезанным от мира, от жизни народа. И вот теперь ему наконец снова воздадут должное. Он будет удовлетворять потребность. Возможно, я покажусь вам чудачкой, - сказала она манерно и словно витая мыслями где-то далеко-далеко, - но последние несколько недель мне казалось, будто я вижу, как наш старый дом улыбается про себя, казалось, слышу, как эти старые бревна шепчут: "Они думали, мы ни на что не годны. Они думали, мы косное, отсталое старье. Но им не обойтись без нас, всем этим занятым, поспешающим по пути прогресса. Они вновь обращаются к нам в трудный час". - Агнес всегда была поэтом, - сказал мистер Харкнесс. - Практически за хозяйку здесь я. Вы видели наши условия в газете? - Да. - Возможно, они покажутся вам несколько завышенными, но вы же понимаете, что наши постояльцы живут совсем как мы сами. Мы живем просто, но мы любим комфорт. Тепло, - сказал он, слегка попятившись от камина, как раз в этот момент изрыгнувшего в комнату клуб духовитого дыма, - сад, - сказал он, указывая на промерзший, заваленный снегом котлован за окнами. - Летом мы принимаем пищу под старой шелковицей. Музыку. Каждую неделю у нас камерная музыка. У нашей Старой Мельницы есть некие трудно определимые достоинства, некие невесомости, которые, грубо говоря, имеют свою рыночную стоимость. И мне не кажется, - скромно сказал он, - мне не кажется, что при данных обстоятельствах (причем в обстоятельства - Безил был в этом уверен - явно включался толстый кус поэтического воображения миссис Харкнесс) шесть гиней слишком высокая цена. Настал момент, которого Безил все время ждал, - момент бросить гранату, которую он лелеял за пазухой с той самой минуты, как открыл маленькую калитку из кованого железа и потянул за шнурок железного колокола. - Мы даем восемь шиллингов шесть пенсов в неделю, - сказал он. Это была предохранительная чека. Подскочил рычажок, распустилась пружина; внутри насеченной металлической скорлупы плюнул огнем капсюль, и пламя невидимо поползло по пальцу дистанционной трубки. Медленно сосчитай до семи и бросай. Раз, два, три, четыре... - Восемь шиллингов шесть пенсов? - переспросил мистер Харкнесс. - Боюсь, тут какое-то недоразумение. Пять, шесть, семь. Пора. Бац! - Наверное, мне следовало сказать вам с самого начала. Я квартирьер. У меня в машине трое детей. Это выглядело грандиозно. Все было как на войне. Кто-кто, а Безил был в некотором роде специалист по шокам. Лучшего он не мог припомнить. Реакция Харкнессов после первого ошеломленного молчания прошла три стадии: негодующий призыв к разуму и справедливости, смиренная просьба о помиловании и, наконец, безразличное, полное достоинства приятие неизбежного. Первая стадия: - Я позвоню миссис Сотилл... Я дойду до местных властей... Я напишу в министерство просвещения и лорду-наместнику. Это же просто курам на смех. Десятки арендаторов в коттеджах наверняка рады будут приютить этих детей. - Только не этих, - ответил Безил. - К тому же, как вы знаете, мы сражаемся за демократию. Нехорошо получается, когда богатые отказываются вносить свой вклад. - Богатые! Мы и берем-то жильцов только оттого, что еле сводим концы с концами. - Да и место для детей тут самое неподходящее. Они могут свалиться в речку и захлебнуться. На четыре мили кругом нет ни одной школы... Вторая стадия: - Мы уже не такие молодые. После стольких лет на Востоке английская зима переносится так трудно. Всякое лишнее бремя... - Мистер Сил, вы своими глазами видели этот чудесный старый дом и как мы здесь живем. Неужели вы не чувствуете здесь нечто совсем иное, нечто драгоценное, и это нечто так легко убить! - Именно в таком влиянии и нуждаются эти детишки, - жизнерадостно ответил Безил. - Немножко культуры им не повредит. Третья стадия: Враждебность, холодная, как заснеженный склон холма над поселком. Безил провел Конноли по мощенной плитами дорожке и через яблочно-зеленую дверь прошел с ними в проход, пахнущий торфяным дымом и смесью сухих лепестков с пряностями. - Вещей-то у них с собой никаких, - сказал он. - Это Дорис, это Мики, а это... Это маленькая Марлин. Я уверен, через день-другой вы просто диву дадитесь, как это вы до сих пор могли без них жить. Мы сплошь и рядом сталкиваемся с этим в нашей работе - с людьми, которые поначалу чураются детишек, а потом рвутся усыновлять их. До свиданьица, детки, не скучайте. До свиданьица, миссис Харкнесс. Будем время от времени заглядывать к вам, так просто, чтобы посмотреть, все ли у вас в порядке. И Безил покатил обратно между голыми живыми изгородями, столь согретый глубокой внутренней теплотой, что ему нипочем была собирающаяся метель. В ту ночь навалило чудовищно много снегу, и телефонные провода оборвались, а по дороге на Северный Грэплинг невозможно стало проехать, так что Старая Мельница восемь дней была отрезана физически, подобно тому как до сих пор она была отрезана духовно от остального мира. IV Барбара и Безил сидели в оранжерее после второго завтрака. Дым от сигары, которую курил Безил, словно синяя гряда облаков висел во влажном воздухе, на уровне груди между мощеным полом и листвой экзотических растений под потолком. Он читал вслух сестре. - Это о службе снабжения, - сказал он, кладя на стол последнюю страницу рукописи. Книга сильно продвинулась вперед за последнюю неделю. Барбара проснулась, причем так незаметно, что и не подумать было, что она спала. - Очень хорошо, - сказала она. - Замечательно. - Это должно разбудить их, - сказал Безил. - Должно, - сказала Барбара, на которую его творение возымело столь отличное от ожидаемого действие. Затем добавила, без всякой связи с предыдущим: - Я слышала, сегодня утром откопали дорогу к Северному Грэплингу. - Этот снегопад был послан самим провидением. Он позволил Конноли и Харкнессам сойтись вплотную. В противном случае та или другая сторона могла бы раньше времени отчаяться. - Надо думать, мы скоро услышим о Харкнессах. И в этот же момент, словно все происходило на сцене, Бенсон подошел к двери и объявил, что мистер Харкнесс находится в маленькой гостиной. - Я должна видеть его, - сказала Барбара. - Ни в коем случае, - сказал Безил. - Это моя работа для фронта. - И последовал за Бенсоном в дом. Он, конечно, ожидал увидеть перемену в мистере Харкнессе, но не такую разительную. Его едва можно было узнать. Казалось, будто корка тропической респектабельности, уцелевшая под фасадом домотканой материи и галстучного кольца, истерта в порошок: он был жалок. Одет он был так же, как и в первый раз. Должно быть, лишь воображение придавало этой аккуратной бородке беспутный вид - воображение, воспламененное загнанным выражением его глаз. Во время путешествий Безилу однажды довелось посетить тюрьму в Трансиордании, где была введена хитроумная система наказаний. Заведение это имело двоякое назначение: служило исправительным учреждением и одновременно приютом для душевнобольных. Среди сумасшедших был один очень трудный старый араб, необычайно свирепый, усмирить которого мог только пристальный человеческий взор. А стоило сморгнуть хоть раз - и он вмиг на тебя набрасывался. Преступников, нарушавших тюремные правила, приводили в его камеру и запирали с ним наедине на срок до двух суток, соответственно тяжести проступка. День и ночь сумасшедший, притаясь, сидел в углу, не спуская завороженного взгляда с глаз провинившегося. Лучшим временем был для него полуденный зной: в эту пору даже самый бдительный преступник нередко смежал усталые веки и в тот же миг оказывался на полу под бешеным натиском безумца. Безилу довелось видеть гиганта-уголовника, выводимого из камеры араба после такой двухдневной сессии, и что-то в глазах мистера Харкнесса живо привело ему на память эту сцену. - Моя сестра, кажется, уехала, - сказал Безил. Если в груди мистера Харкнесса и теплилась надежда, при виде старого врага она угасла. - Вы брат миссис Сотилл? - Да. В нас находят много общего. Я помогаю ей здесь в отсутствие моего зятя. Чем могу служить? - Ничем, - надломленным голосом ответил мистер Харкнесс. - Ничего. Неважно. Я хотел повидать миссис Сотилл. Когда она вернется? - А кто ее знает, - ответил Безил. - Она иногда бывает чрезвычайно безответственна. Иной раз пропадает целыми месяцами. Но на этот раз она поручила мне вести все дела. Вы не о ваших ли эвакуированных хотели с ней говорить? Она была очень рада слышать, что их удалось так удачно пристроить. Иначе она не могла бы уехать с чистой совестью. Это семейство доставляло нам некоторое беспокойство. Надеюсь, вы меня понимаете? Мистер Харкнесс, не дожидаясь приглашения, сел. Воплощением смерти сидел он на золоченом стуле в этой маленькой яркой комнате и не выказывал намерения ни говорить, ни двигаться. - Миссис Харкнесс здорова? - любезно осведомился Безил. - Слегла. - А ваша жилица? - Уехала сегодня утром, как только расчистили дорогу. Обе наши служанки уехали вместе с ней. - Надеюсь, Дорис помогает вам по хозяйству? Звук этого имени доконал мистера Харкнесса. Он повел разговор начистоту. - Мистер Сил, я этого не вынесу. Мы оба не вынесем. Сил наших больше нет. Заберите от нас этих детей. - Но ведь вы, конечно, не хотите, чтобы их отослали обратно в Бирмингем, под бомбы? Именно к этому аргументу прибегала Барбара в подобных случаях, и он действовал безотказно. Однако не успел Безил договорить, как ему тут же стало ясно, что это был ложный шаг. Страдание очистило душу мистера Харкнесса от всякого лицемерия. Впервые за весь разговор его губы искривило подобие улыбки. - Ничто на свете не доставило бы мне большей радости, - сказал он. - Ну что вы, что вы! Вы сами на себя наговариваете. Да я закон этого не позволяет. Я хотел бы помочь вам. Что вы предлагаете? - Я уж думал, не дать ли им мышьяковый препарат от сорняков, - тоскующе сказал мистер Харкнесс. - Да, - отозвался Безил, - это был бы выход. Вы полагаете, Марлин могла бы удержать его в желудке? - Либо повесить их. - Полноте, полноте, мистер Харкнесс, ведь это все так, пустые мечты. Надо быть практичнее. - Я ничего не могу придумать, кроме Смерти. Нашей или их. - Выход есть, я уверен, - сказал Безил и затем деликатно, следя, не мелькнет ли в лице мистера Харкнесса недоверчивого или негодующего выражения, начал излагать план, который смутно представился ему при первой встрече с Конноли и обрел более конкретные черты за последнюю неделю. - Трудность размещения детей среди бедных состоит в том, что пособия, которое на них выдают, едва хватает на их пропитание. Разумеется, если дети милые и ласковые, люди часто берут их довольно охотно. Но Конноли ни милыми, ни ласковыми не назовешь. - Тут мистер Харкнесс застонал. - К тому же они все портят и ломают. Ну да вы сами знаете. Итак, определить их к какой-нибудь бедняцкой семье значило бы поставить людей в серьезное затруднение - финансовое затруднение. Но представьте себе, что скудное правительственное пособие будет дополнено... Вы меня понимаете? - То есть я мог бы кому-нибудь заплатить, чтобы их от меня забрали? Ох господи, да, конечно, заплачу сколько угодно или почти сколько угодно. Сколько же? И как мне за это взяться? - Предоставьте все мне, - сказал Безил, внезапно отбрасывая изысканную манеру. - Сколько вы дадите за то, чтобы их забрали? Мистер Харкнесс ответил не сразу: с возрождением надежды к нему вернулось самообладание. Нет человека, который, служа на Востоке, не приобрел бы чутья ко всяческим комбинациям, - Я полагаю, фунт в неделю достаточная компенсация для бедной семьи, - сказал он. - А что, если мы договоримся о единовременной сумме покрупнее? Крупная сумма часто ослепляет людей, э-э... бедных людей, которые еще подумают, соглашаться ли на пособие. - Двадцать пять фунтов. - Полноте, мистер Харкнесс, ведь если считать по фунту в неделю, как вы сами предложили, этого хватит только на полгода. А ведь война продлится дольше. - Тридцать. Выше тридцати я не могу идти. Он не богатый человек, размышлял Безил. Весьма вероятно, больше тридцати он действительно не может уплатить. - Ну что ж, пожалуй, я смогу найти кого-нибудь, - сказал он. - Разумеется, вы понимаете, что все это совершенно против правил. - О, я понимаю. - (Так ли это? - подумал про себя Безил. - Возможно, что так.) - Вы сможете забрать детей сегодня? - Сегодня? - Непременно. - Условия теперь диктовал мистер Харкнесс. - Чек будет ждать вас. Я выпишу его на предъявителя. - Как ты долго, - сказала Барбара. - Ты успокоил его? - Придется искать для Конноли новый дом. - Безил, ты смилостивился над ним! - Он был такой жалкий. Я размяк. - Как это на тебя не похоже, Безил. - Надо опять поработать с адресной книгой. Нам придется взять к себе Конноли сегодня на ночь, А утром я найду для них что-нибудь. В сумерки он поехал в Северный Грэплинг. С обеих сторон дороги высились кучи недавно раскиданного снега, оставляя узкий проезд. Трое Конноли ждали его перед яблочно-зеленой дверью. - Бородач велел передать вам это, - сказала Дорис. "Это" был конверт, а в нем чек. Больше ничего. Никто из супругов не вышел проводить их. - Мистер, я рада вас видеть? - спросила Дорис. - Залезайте, - сказал Безил. - Можно мне сесть впереди рядом с вами? - Можно. Залезайте. - Нет, правда? Без дураков? - Да влезайте же, холодно! - (Дорис села рядом с Безилом.) - Учти: ты здесь условно. - Что это значит? - Ты будешь сидеть здесь до тех пор, пока будешь хорошо себя вести, и Мики с Марлин тоже. Понятно? - Эй вы, ханурики, слыхали? - вдруг сказала Дорис тоном непререкаемого авторитета. - Чтоб вести себя, не то живо нахлопаю по... Раз я велела, они будут сидеть паиньками, мистер. Они сидели паиньками. - Дорис, ты это очень хорошо придумала - заставлять малюток не давать людям покоя, только теперь мы будем играть в эту игру так, как я хочу. В доме, где я живу, вы должны вести себя хорошо. Всегда, понимаешь? Время от времени я буду привозить вас в другие дома. Там вы можете безобразничать как хотите, но только после моего знака. Понимаешь? - Порядочек, шеф. Выдай нам сигару. - Ты начинаешь мне нравиться, Дорис. - Я люблю тебя, - сказала Дорис с душераздирающим жаром, откидываясь на спинку сиденья и пыхая клубом дыма в торжественно-серьезных малюток на задних местах; - Я никогда никого не любила так, как тебя. - По-видимому, неделя у Харкнессов оказала на детей исключительное действие, - сказала Барбара после обеда, - Я ничего не могу понять. - Мистер Харкнесс говорил о каких-то невесомостях у них на Мельнице. Быть может, это как раз то самое и есть. - Безил, у тебя что-то неладное на уме. Хотелось бы мне знать что. Безил обратил на нее свои невинные голубые глаза, такие же голубые и такие же невинные, как у нее; в них не было и намека на озорство. - Просто работаю на фронт, Бэб, - сказал он. - Скользучая змея. - Да нет же. - Щекочучий паук. - Они снова были в классной комнате, в мире, в котором когда-то играли в пиратов. - Хитрющая обезьяна, - сказала Барбара совсем ласково. V Роты строились на плацу в четверть девятого; сразу же после осмотра людей вызывали в ротную канцелярию: только так можно было успеть отсеять обоснованные заявления от необоснованных, принять меры по мелким дисциплинарным проступкам, должным образом составить обвинительные заключения и правильно вписать имена серьезных нарушителей дисциплины в рапорт, направляемый командиру части. - Рядовой Тэттон обвиняется в утере по нерадивости противогаза стоимостью в восемнадцать шиллингов шесть пенсов. Рядовой Тэттон начал сбивчиво объяснять, что он забыл противогаз в военной лавке, а когда через десять минут вернулся за ним, противогаз исчез. - Дело подлежит рассмотрению командиром части. - Капитан Мейфилд не имел права налагать взыскания за проступки, чреватые вычетом из солдатского жалованья. - Дело подлежит рассмотрению командиром части. Кругом! Отставить! Я не говорил, чтобы вы отдавали честь. Крутом! Шагом марш! Капитан Мейфилд заглянул в корзинку для входящих документов, стоявшую на столе. - Кандидаты в офицерскую школу, - сказал старшина. - Так кого же нам отправить? Начальник штаба не принимает отказов. - Ну что ж, сэр, пошлем Броуди. Броуди был нескладный стряпчий, прибывший с последним пополнением. - Что вы, старшина, какой же из Броуди офицер? - В роте от него мало проку, сэр, а образование у него просто блестящее. - Ну ладно, запишите его первым номером. А что вы думаете насчет сержанта Хэрриса? - Не подходит, сэр. - У него чудесный характер, он ревностный поборник дисциплины, знает свое дело вдоль и поперек, люди пойдут за ним в огонь и воду. - Совершенно верно, сэр. - Так что же вы имеете против него? - Я ничего против него не имею, сэр. Только ротной футбольной команде без него не обойтись. - Верно. Кого же вы предлагаете? - А нашего баронета, сэр. - Старшина произнес это с улыбкой. Пребывание Аластэра на положении рядового несколько озадачивало капитана Мейфилда, но постоянно давало повод для шуток старшине. - Трампингтона? Ладно, пусть оба сейчас же явятся ко мне. Дневальный разыскал и привел их. Старшина вводил их по одному. - Шагом марш. Стой. Отдать честь. Броуди, сэр. - Броуди. От нашей роты требуют двух кандидатов для отправки в офицерскую школу. Я записал вас. Разумеется, окончательное решение принимает командир части. Я не утверждаю, что вы хотите в офицерскую школу. Я просто полагаю, что вы не будете возражать, если командир одобрит ваше назначение. - Я не возражаю, сэр, если вы действительно думаете, что из, меня выйдет хороший офицер. - Я вовсе не думаю, что из вас выйдет хороший офицер. Таких днем с огнем поискать. Но все же полагаю, что какой-то офицер из вас получится. - Благодарю вас, сэр. - А пока вы еще у меня в роте, не надо входить ко мне в канцелярию с торчащей из кармана авторучкой. - Прошу прощения, сэр. - Прекратить разговорчики! - сказал старшина. - Ладно, это все, старшина. - Кругом. Шагом марш. Отставить. Выбрасывайте вперед правую руку, когда начинаете движение. - Пожалуй, стоит дать ему пару лычек, чтобы уж наверняка сбыть его с рук. Я поговорю с начальником штаба. Ввели Аластэра. Он мало изменился с тех пор, как пошел служить. Только теперь у него грудь выпячивалась больше, чем живот, но под свободной солдатской формой это было едва заметно. Капитан Мейфилд начал с ним разговор в точности теми же словами, что и с Броуди. - Слушаюсь, сэр. - Вы не хотите получить офицерское звание? - Нет, сэр. - Очень странно, Трампингтон. Какие-нибудь особые причины? - Мне кажется, и в прошлую войну многие чувствовали то же. - Слышал, слышал. И не много они на этом выиграли. - Ну ладно, не хотите, не надо. Боитесь ответственности? Аластэр не отвечал. Капитан Мейфилд кивнул, и старшина отпустил его. - Ну, что вы об этом думаете? - спросил капитан Мейфилд. - Я знаю людей, которые считают, что в рядовых безопаснее. - Нет, тут, я думаю, другое. Трампингтон доброволец и притом не призывного возраста. - Чудно, сэр. - Очень чудно, старшина. Аластэр не спешил возвращаться во взвод. Утром в это время они обычно занимались физической подготовкой. Этот пункт распорядка дня он действительно ненавидел. Он притаился за кухней и ждал, пока не увидел по часам, что с физической подготовкой покончено. Когда он доложил о своем возвращении, взопревшие солдаты, пыхтя, натягивали на себя куртки. Он стал в строй и протопал с ними в столовую - душный и жаркий барак, где начальник медицинской службы читал лекцию по санитарии и гигиене. Темой лекции были мухи и опасность, которую они собой представляют. С пугающими подробностями начальник медслужбы описывал путь мухи от сортира к сахарнице: как ее утыканные щетинками лапки переносят возбудителей дизентерии; как она размягчает пищу зараженной слюной, прежде чем съесть ее; как она испражняется во время еды. Эта лекция всегда проходила успешно. - Разумеется, - не сильно убедительно добавлял он, - сейчас все это не кажется таким уж важным (повсюду вокруг них громоздились горы снега), но если нас отправят на Восток... После лекции подавалась команда: "Вольно, разойдись", и в течение двадцати минут они курили, жевали шоколад и обменивались новостями, снабжая каждую фразу уникальным, неизменным, непристойным присловьем, которое словно икота перемежало их речь; они притопывали на месте и потирали руки. - - Чего хотел ротный, ... его в душу? - Хотел послать меня в офицерскую школу, ... ее в душу. - Везет же некоторым, ... их в душу. Когда ты отправляешься, ... тебя в душу? - Я остаюсь. - Ты не хочешь стать офицером, ... их в душу? - На хрен надо, ... меня в душу, - отвечал Аластэр. Когда Аластэра спрашивали - а это случалось довольно часто, - почему он не добивается офицерского звания, он иногда отвечал: "Из снобизма. Я не хочу офицерской компании во внеслужебное время", иногда: "По лени. Офицерам приходится здорово работать в военное время", иногда: "Вся эта война чистое безумие, так что с одинаковым успехом можно танцевать от печки". Соне он сказал: "До сих пор мы жили довольно легко. Возможно, человеку иногда полезна перемена". Яснее он не мог сформулировать то смутное удовлетворение, которое испытывал в глубине души. Соня понимала это чувство, но предпочитала не давать ему точного определения. Как-то, уже много позднее, она сказала Безилу: "Мне кажется, я знаю, что чувствовал Аластэр всю первую военную зиму Наверное, это прозвучит ужасно неожиданно, но у него оказался еще более странный характер, чем мы думали. Помнишь того человека, который всегда одевался арабом, а потом пошел служить в авиацию рядовым, потому что считал, что английское правительство третирует арабов? Забыла уж, как его звали, о нем еще написали потом пропасть Книг. Так вот, мне кажется, что-то в этом роде испытывал и Аластэр, понимаешь? Он никогда ничего не делал для своей страны, и хотя мы всегда сидели на мели, на самом-то деле у нас была масса денег и масса удовольствий. Мне кажется, он думал, что если бы мы поменьше развлекались, то, возможно, не было бы и войны. Хотя каким образом он может винить себя за Гитлера - этого я так и не могла понять... Теперь-то я более или менее понимаю, - добавила она. - Пойти в рядовые было для него своего рода епитимьей или как это там еще называется у верующих". Да, это была епитимья, строгости которой все же допускали послабления. После перекура они строились для учений. Командира взвода, в котором служил Аластэр, в то утро с ними не было: он заседал в следственной комиссии. Битых три часа он и еще два офицера опрашивали свидетелей на предмет исчезновения помойной лохани из расположения штаба и подробнейшим образом записывали их показания. В конце концов стало ясно, что либо все свидетели сговорились о лжесвидетельстве, либо лохань улетучилась каким-то сверхъестественным путем без всякого человеческого содействия. В результате комиссия вынесла решение, что ни один подозреваемый не может быть обвинен в упущении по службе, и рекомендовала возместить ущерб за казенный счет. Председатель комиссии сказал: - Я не думаю, что командир одобрит наше решение. Скорее всего он завернет нам бумаги для нового расследования. Тем временем взвод, вверенный попечению старшины, разбившись на отделения, отрабатывал приемы устранения задержек в ручном пулемете Брена. - Пулемет даст два выстрела и снова отказывает. Куда вы теперь смотрите, Трампингтон? - На газовый регулятор... Снимаем магазин. Нажать, оттянуть назад, нажать. Пулемет номер два к бою готов. - Про что он забыл? Хор: - Накладка плечевого упора! - Муфта ствола, - сказал один солдат. Так он ответил однажды, когда все остальные терялись в догадках, и оказался прав, за что ему вынесли поощрение. С тех пор он говорил это всегда, подобно игроку, который в длинной полосе невезенья упорно ставит на одну и ту же масть, рассчитывая на то, что рано или поздно она непременно откроется. Капрал игнорировал его. - Совершенно верно, накладка плечевого упора. Опять погорели, Трампингтон. Была суббота. Занятия кончались в двенадцать. Воспользовавшись отсутствием взводного, они пошабашили на десять минут раньше и прибрали все снаряжение, с тем чтобы, как только прозвучит сигнал горна, сразу же разбежаться по квартирам Аластэр имел отпускную до понедельника, с явкой к утренней побудке. Ему не надо было идти за вещами: все необходимое он держал дома. Соня ждала его в машине перед караулкой. Они никуда не уезжали на субботу и воскресенье, а проводили их по большей части в постели, в меблированном доме, который сняли по соседству. - Сегодня утром я довольно ловко управился с пулеметом Брена, - сказал Аластэр. - Сделал только одну ошибку. - Ты у меня умница, милый. - А еще мне удалось профилонить физподготовку. К тому же они закруглились на десять минут раньше, и утро можно было считать весьма удовлетворительным. Теперь впереди у него было полтора дня уединения и досуга. - Я ездила за покупками в Уокинг, - сказала Соня, - достала всяких вкусных вещей и все еженедельные газеты. Там крутят кинофильм, можно бы съездить посмотреть. - Можно бы, - с сомнением произнес Аластэр. - Только там, должно быть, полным-полно солдат ... их в душу. - Милый, таких слов при мне никогда еще не произносили. Я думала, их только в романах печатают. Аластэр принял ванну и переоделся в костюм из твида. (Собственно, ради того, чтобы носить штатское, он и сидел дома по субботам и воскресеньям - ради этого и еще из-за холода на дворе и вездесущих военных.) Затем он выпил виски с содовой и наблюдал, как готовит Соня. У них была яичница, сосиски, грудинка и холодный сливовый пудинг. После еды он закурил большую сигару. Опять шел снег, он нарастал валиками вокруг окон в стальных рамах, закрывая вид на площадку для игры в гольф. Они растопили вовсю камин и напекли к чаю сдобных пышек. - У нас весь этот вечер и весь завтрашний день, - сказала Соня. -Разве это не чудесно? Знаешь, Аластэр, мы с тобой всегда сумеем весело провести время, правда? Где бы мы ни были. Таков был февраль 1940 года, та до странности уютная интермедия между войной и миром, когда отпуска давались каждую неделю и не было нехватки в еде, питье и куреве, когда французы стойко держались на линии Мажино, и все говорили о том, какую, должно быть, жестокую зиму переживает Германия. В одно из таких воскресений Соня зачала. VI Как и предсказывал Бентли, Эмброуз вскоре оказался зачислен в штат сотрудников министерства информации. Больше того, он был лишь одним из многих, кто появился там в результате реорганизации и первого сокращения штатов, за которым последовали другие. В Палате общин относительно министерства был сделан ряд запросов; пресса, взятая в узду многочисленных ограничений, вдосталь отыгралась на собственных неурядицах. Было обещано принять меры, и через неделю интриг были сделаны новые назначения. Филип Хескет-Смидерс перекочевал в отдел народных танцев; Дигби-Смиту дали Полярный круг; сам Бентли после головокружительной недели, в течение которой он один день ставил фильм о почтальонах, один день подшивал газетные вырезки из Стамбула, а остальное время осуществлял контроль над работой столовой для министерских сотрудников, в конце концов снова оказался во главе литераторов подле своих бюстов. Тридцать или сорок служащих с тихой радостью удалились в сферу коммерческой конкуренции, а на их места пришли сорок пли пятьдесят новых мужчин и женщин, и среди них - хотя он совершенно не мог понять, как это сталось, - Эмброуз. Печать хотя и не верила, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, тем не менее поздравила общественность с исправным функционированием системы правления, при которой воля народа так скоро претворяется в жизнь. "Урок неразберихи в министерстве информации - ибо неразбериха, несомненно, имела место - состоит не в том, что подобные вещи случаются в демократической стране, а в том, что они поддаются исправлению, - писали газеты. - Отделы министерства продуло чистым, свежим ветром демократической критики; обвинения открыто выдвигались, и на них открыто отвечали. Нашим врагам есть над чем призадуматься". На нынешней фазе войны место Эмброуза как единственного представителя атеизма в отделе религии было одним из самых незначительных. Эмброуз не смог бы, явись у него такое желание, украсить свою комнату скульптурой. У него был для работы единственный стол и единственный стул. Кроме него, в комнате сидел секретарь, молодой мирянин-фанатик католического вероисповедания, без устали указывавший на расхождения между "Майн кампф" и папской энцикликой "Quadragesimo Anno" {"Quadragesimo Anno" - по начальным словам: "Год сороковой" - название энциклики, выпущенной папой Пием XI в 1931 году по вопросам труда и социальным проблемам.}, благодушный протестантский священник и англиканский священник, заступивший место того. что протащил в министерство prie-dieu красного дерева. "Нам надо переориентироваться на Женеву, - говаривал он. - Первый неверный шаг был сделан тогда, когда положили под сукно доклад Комиссии Литтона {Комиссия Литтона - комиссия, созданная в декабре 1931 года Советом Лиги наций для расследования положения в Маньчжурии, оккупированной Японией.}. Он спорил долго и мягко, католик долго и яростно, тогда как протестант озадаченным посредником восседал между ними. Эмброузу ставилась задача разъяснять атеистам у себя дома и в колониях, что нацизм по существу своему мировоззрение агностическое, притом сильно пропитанное религиозными предрассудками; его коллеги имели перед ним завидное преимущество: они располагали обширными сводками достоверных материалов о разогнанных воскресных школах, преследуемых монахах и поганых нордических ритуалах. У него была потная работенка: он работал на публику немногочисленную, зато с критическим складом ума. Однако всякий раз, как ему удавалось откопать в груде иностранных газет, переходивших со стола на стол, какие-нибудь данные о