Борис Виан. Сердцедер --------------------------------------------------------------- Роман Перевод В. Кислова Оригинал этого текста расположен в библиотеке Олега Аристова http://www.chat.ru/~ellib/ ? http://www.chat.ru/~ellib/ ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  I 28 августа Тропа тянулась вдоль обрыва. По ее краям росли окалины в цвету и слегка увядшие опаленки, черные лепестки которых устилали землю. Вздувалась пористая почва, изрытая остроигольными насекомыми; при взгляде на тысячи маленьких дырочек думалось об околевшей губке. Жакмор неторопливо брел, посматривая на окалины, чьи темно-красные сердца учащенно бились на солнце. При каждом ударе облако пыльцы поднималось, а затем оседало на нехотя вздрагивающие листья. Рассеянные пчелы были не у дел. От подножия скалы доносилось тихое хрипение волн. Жакмор остановился на узкой кромке, отделяющей его от пропасти, и посмотрел вниз. Там все казалось недостижимым, обрывистым, и пена дрожала в расщелинах скал июльским студнем. Пахло палеными водорослями. У Жакмора закружилась голова, и он опустился на колени, прямо на землистого цвета летнюю траву. Коснувшись вытянутыми руками козлиного помета удивительно неправильной формы, он решил, что здесь водится Содомский козел -- разновидность, которую он считал давно исчезнувшей. Теперь он уже не испытывал такого страха и даже решился взглянуть еще раз. Большие пласты красной породы уходили вертикально вниз, в мелководье, откуда почти сразу же взмывали вверх, образуя скалу, на гребне которой пребывал коленопреклоненный Жакмор. То там, то здесь всплывали черные рифы, промасленные прибоем и увенчанные колечками пара. Солнце разъедало поверхность моря, отражаясь в накипи искрящимися похабными каракулями. Жакмор поднялся с колен и зашагал по тропе. Та заворачивала; слева он увидел уже тронутый ржавчиной папоротник и зацветающий вереск. На обнаженных скалах сверкали кристаллы соли, принесенные прибоем. Удаляясь от моря, тропа карабкалась по склону, который становился все круче и круче, огибала грубые глыбы черного гранита, местами помеченные очередными кучками козлиного помета. Самих коз не было и в помине. Их отстреливали таможенники. Из-за помета. Он ускорил шаг и внезапно оказался в тени, так как солнечные лучи не могли за ним угнаться. Прохлада принесла облегчение, и он прибавил шагу. А цветы окалины так и плыли бесконечной огненной лентой перед его глазами. По верным приметам он понял, что приближается, и остановился пригладить растрепанную рыжую бороду. Затем вновь бодро зашагал по тропе. Спустя мгновение Дом явился ему во весь рост в обрамлении двух гранитных глыб, выточенных эрозией в форме леденцов на палочке; сдавливая тропу, они казались столбами огромных крепостных ворот. Новый поворот -- и Жакмор потерял Дом из виду. Тот находился довольно далеко от обрыва -- на самом верху. Когда два мрачных столпа остались позади, ему открылось белоснежное здание, окруженное необычными деревьями. Начинающаяся от крыльца светлая линия лениво петляла вдоль холма и, вдоволь напетлявшись, соединялась с тропинкой, по которой поднимался Жакмор. Он свернул и в знак солидарности тоже запетлял. Дойдя почти до самой вершины, он услышал крики и побежал. От широко распахнутой калитки до крыльца чья-то заботливая рука протянула ленту красного шелка. Лента вела по лестнице на второй этаж. Жакмор поднялся. В спальне на кровати лежала измученная женщина, потерявшая счет бесконечным родовым схваткам. Жакмор бросил на пол кожаную сумку, засучил рукава и принялся намыливать руки над грубой посудиной из цельного необработанного камня. II Одинокий Ангель сидел в своей комнате и удивлялся собственной выдержке. Он слышал, как за стенкой стонет жена, но зайти к ней не решался -- она угрожала ему револьвером. Супруга предпочитала кричать без свидетелей; она ненавидела свой огромный живот и не хотела, чтобы ее видели в таком виде. На протяжении двух месяцев Ангель жил отдельно, ожидая, когда все это закончится; самые разные пустяки давали пищу его грезам. Целыми днями он ходил по кругу, узнав из репортажей, что заключенные кружат по камере, как звери в клетке. Вечерами он засыпал, стараясь увидеть во сне ягодицы жены, так как, учитывая размеры ее живота, было предпочтительнее думать о ней сзади. Ночами он часто вздрагивал и просыпался. Зло, в основном, уже свершилось, и ничего удовлетворительного в этом не было. На лестнице послышались шаги Жакмора. В этот момент крики жены оборвались; Ангель оцепенел. Затем подкрался к двери, прильнул к замочной скважине, но, как ни старался, ничего не смог разглядеть: ножка кровати закрывала все остальное. Только зазря вывихнул себе правый глаз, затем выпрямился и прислушался -- не к чему-то, а просто так. III Жакмор положил мыло на край посудины и взял махровое полотенце. Вытер руки. Открыл сумку. Тут же в электрическом сосуде закипала вода. Жакмор простерилизовал в ней резиновый напальчник, ловко натянул его на палец и приоткрыл сокровенно-женское, чтобы посмотреть, как разворачиваются события. Увидев, выпрямился и брезгливо поморщился: -- Их там трое. -- Трое... -- прошептала пораженная роженица. И тут же завопила, поскольку измученная утроба внезапно напомнила о том, что ей очень больно. Жакмор достал из сумки несколько стимулирующих пилюль и проглотил их; он чувствовал, что ему сейчас достанется. Выдернул грелку из постели и со всей силы швырнул ее на пол, чтобы привлечь шумом кого-нибудь из прислуги. Он услышал, как внизу кто-то забегал и ринулся вверх по лестнице. Появилась сиделка, вся в белом, как на китайских похоронах. -- Подготовьте инструменты, -- приказал Жакмор. -- Как вас зовут? -- Белянкой меня кличут, -- произнесла она с сильным деревенским акцентом. -- В таком случае я предпочитаю вас никак не называть, -- пробурчал Жакмор. Ничего не ответив, девушка бросилась начищать никелированные медицинские штуковины. Жакмор подошел к кровати. Женщина внезапно замолчала. Ее пронзила боль. Он схватил бритву и с видом знатока обрил роженице лобок. Затем решительно обвел белой чертой границы операционного поля. Сиделка смотрела на него с изумлением, поскольку ее знания в области акушерства за рамки отела не выходили. -- У вас есть медицинский словарь? -- спросил Жакмор, откладывая помазок. Завершив приготовления, он склонился над своим произведением и подул на краску, чтобы быстрее высохла. -- У меня есть только Общий Каталог Французских Оружейных Заводов да песенник города Сент-Этьена, -- ответила сиделка. -- Досадно, -- сказал Жакмор. -- В словаре мы могли бы что-нибудь вычитать. Не дожидаясь ответа, он обшарил взглядом Комнату; тот остановился на двери, за которой томился Ангель. -- А кто томится за дверью? -- Там хозяин... -- ответила сиделка. -- Он заперт. В этот момент роженица очнулась и выдала серию пронзительных криков. Ее кулаки сжимались и разжимались. Жакмор повернулся к сиделке. -- У вас есть какой-нибудь таз? -- Пойду посмотрю, -- ответила та. -- И пошевеливайтесь, безмозглое создание, -- прикрикнул Жакмор. -- Или вы хотите, чтобы она загадила нам все простыни? Сиделка вылетела пробкой, и Жакмор с удовлетворением услышал, как, скатываясь по лестнице, она бьется головой о ступеньки. Он подошел к роженице и нежно погладил испуганное лицо. Ее руки судорожно сжали запястье Жакмора. -- Вы хотите видеть мужа? -- спросил он. -- О да! -- воскликнула она. -- Только дайте мне револьвер, он там, в шкафу... Жакмор покачал головой. Вернулась сиделка с овальной лоханью для ощипа собак. -- Больше ничего нет, -- сказала она. -- Уж придется вам приспособиться. -- Помогите засунуть это под нее, -- приказал Жакмор. -- Тут края острые, -- заметила сиделка. -- Ничего. Это вам всем в назидание, -- отозвался Жакмор. -- Это глупо, -- прошептала сиделка. -- Она не сделала ничего плохого. -- А что она сделала хорошего? Вздувшаяся спина распласталась по стенкам плоской лохани. -- Интересно, -- вздохнул Жакмор, -- и что же мы будем делать дальше? По-моему, психиатр здесь и вовсе некстати... IV Он в нерешительности задумался. Роженица молчала, а оцепеневшая сиделка таращила на него глаза, начисто лишенные какого-либо выражения. -- Нужно, чтобы у нее отошли воды, -- сказала она. Жакмор безразлично кивнул. Потом, встрепенувшись, поднял голову. Смеркалось. -- Это солнце прячется? -- спросил он. Сиделка пошла посмотреть. За скалой улетучивался день, и поднимался молчаливый ветер. Она вернулась обеспокоенная. -- Не понимаю, что происходит... -- прошептала она. В комнате стало темно, глаза различали лишь какое-то свечение вокруг зеркала на камине. -- Сядем и подождем, -- тихо предложил Жакмор. В окно пахнуло горькими травами и пылью. День бесследно исчез. Темная глубина комнаты выдавила голос роженицы: -- Со мной это больше не произойдет. Я не хочу, чтобы это повторилось. Жакмор заткнул уши. Ее голос скрипел гвоздем по стеклу. А рядом всхлипывала насмерть перепуганная сиделка. Звуки просачивались в черепную коробку Жакмора и капали ему на мозги. -- Они сейчас полезут, -- сказала роженица и зло засмеялась. -- Они сейчас полезут, и мне будет больно, а это только начало. Жалобно застонала кровать. Женщина тяжело задышала, вновь раздались стенания. -- Пройдет еще столько времени, целые годы, и каждый час, каждая секунда будет продолжением этой боли, которая ни к чему другому не приведет, и этой боли не будет конца. -- Хватит, -- отчетливо прошептал Жакмор. Роженица завопила во всю глотку. Глаза психиатра уже привыкли к свечению, исходившему от зеркала. В нем он увидел, как лежащая женщина выгнулась и начала корчиться всем телом. Она долго протяжно кричала, ее крик остывал в ушах Жакмора горькой слипшейся кашей. Внезапно между согнутыми ногами показались, одно за другим, два светлых пятна. В темноте он угадал движения сиделки, которая, придя в себя, подхватила двоих детей и завернула в простыню. -- Там еще один, -- подумал он вслух. Выпотрошенная мать, казалось, была уже на исходе. Жакмор встал. Появился третий ребенок, Жакмор ловко схватил его и помог роженице. Ее измученное тело откинулось на кровать. Ночь беззвучно рвала себя на части, свет вливался в комнату, а женщина неподвижно лежала, уронив голову на плечо. Большие мешки под глазами на осунувшемся лице свидетельствовали о проделанной работе. Жакмор вытер пот на лбу, на шее и удивленно замер; снаружи, из сада, доносились какие-то звуки. Сиделка заканчивала пеленать последнего ребенка, положив его на кровать рядом с двумя другими. Она подошла к шкафу, позаимствовала у него простыню и развернула ее в длину. -- Я затяну ей живот, -- произнесла она. -- Ей надо поспать. А вы идите. -- Вы перерезали пуповины? -- забеспокоился Жакмор. -- Завяжите их потуже. -- Я завязала бантиком, -- отозвалась сиделка. -- Держатся так же крепко, зато выглядят поэлегантнее. Вконец отупевший, он кивнул головой. -- Сходите за хозяином, -- подсказала сиделка. Жакмор подошел к двери, за которой томился Ангель, и повернул ключ. V Ангель сидел на стуле -- излом спины под тупым углом и полость тела, все еще звенящая от криков Клементины. Ключ повернулся в замочной скважине, и Ангель поднял голову: рыжая борода психиатра застала его врасплох. -- Меня зовут Жакмор, -- представился вошедший. -- Я проходил мимо и услышал крики. -- Это Клементина, -- сказал Ангель. -- Все в порядке? Уже? Скажите! -- Вы трижды отец, -- объявил Жакмор. -- Тройняшки? -- удивился Ангель. -- Двойняшки и один отдельно, -- уточнил Жакмор. -- Он вышел сразу за ними. Это признак сильной личности. -- А как она? -- спросил Ангель. -- С ней все хорошо, -- сказал Жакмор. -- Скоро вы сможете ее увидеть. -- Она на меня очень злится. Даже заперла, -- сказал Ангель. -- Хотите что-нибудь выпить? -- предложил он приличия ради и с трудом поднялся. -- Спасибо, -- поблагодарил Жакмор. -- Не сейчас. -- А вы здесь какими судьбами? -- спросил Ангель. -- Приехали к нам отдохнуть? -- Да, -- ответил Жакмор. -- Думаю, мне у вас будет неплохо, раз вы сами предлагаете. -- Нам просто повезло, что вы оказались рядом, -- сказал Ангель. -- А врача здесь нет? -- поинтересовался Жакмор. -- Меня заперли. Я не мог ничего сделать. Всем должна была заниматься девушка с фермы. Она такая отзывчивая. -- А-а... -- протянул Жакмор. Они замолчали. Жакмор чесал бороду растопыренной пятерней. Его голубые глаза блестели на солнце, заплывшем в комнату. Ангель внимательно рассматривал гостя. Психиатр был одет в костюм из очень мягкой черной ткани -- облегающие брюки на штрипках и длинную, зауженную в плечах куртку, которая была застегнута до подбородка. Черным лаком отливали кожаные сандалии, а в проруби воротника плескались лиловые воланы сатиновой сорочки. Психиатр был безумно прост. -- Я рад, что вы здесь останетесь, -- произнес Ангель. -- Теперь можете зайти к жене, -- предложил психиатр. VI Клементина не двигалась. Она лежала на кровати, уставившись в потолок. Два молодца -- справа, третий -- слева. Сиделка уже прибрала в комнате. Солнце беззвучно переливалось через подоконник; окно было открыто. -- Завтра нужно будет отнять их от груди, -- сказал Жакмор. -- Не может же она кормить сразу троих, а так получится быстрее, и она сохранит красивую грудь. Клементина зашевелилась, повернула голову и метнула в их сторону колючий взгляд. -- Я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мою грудь. А если испортит, то тем лучше. Во всяком случае, у меня больше нет желания нравиться кому бы то ни было. Ангель подошел поближе, протянул руку, чтобы погладить ее, но она резко отстранилась. -- Хватит, -- отрезала она. -- Я не хочу начинать все сначала. -- Послушай, -- прошептал Ангель. -- Уходи, -- устало произнесла она. -- Я не хочу тебя видеть. Мне было очень больно. -- Тебе не лучше? -- спросил Ангель. -- Смотри... Живот, который тебе так мешал... У тебя его больше нет. -- Вас затянули пеленкой, -- добавил Жакмор, -- когда вы встанете на ноги, и следа не останется. Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким свистящим голосом: -- Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага... вот так, сразу... с разорванным животом... с перекошенным позвоночником... с развороченной поясницей... со скрученными жгутом костями и налившимися кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело стройным и гладким, а грудь -- упругой... и все для того, чтобы ты или такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь... Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую тело. Ангель подался было вперед. -- Не подходи! -- просипела она с такой ненавистью, что безответный муж замер на полушаге. -- Уходите! Оба! Ты -- потому что ты меня такой сделал, а вы -- потому что вы меня такой видели. Прочь!.. Пошли вон! Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней. От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним захлопнулась. VII Они спускались по выложенной красной плиткой лестнице, которая содрогалась от каждого шага. Крепко сбитый дом держался черными потолочными балками и побеленными известью стенами. Жакмор не знал, что и сказать. -- Это скоро пройдет, -- попробовал он. Ангель недоверчиво хмыкнул. -- Тяжело на душе? -- подсказал психиатр. -- Нет, -- ответил Ангель. -- Просто два месяца просидел взаперти. Он натянуто улыбнулся: -- Странно себя чувствуешь, оказываясь на свободе. -- А что вы делали эти два месяца? -- спросил Жакмор. -- Ничего, -- сказал Ангель. Они шли через большой холл, выложенный той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало; светлого дерева массивный стол и низкий буфет, красивой живописи две-три белесых картины на стенах. Стулья, подобранные под обстановку. Ангель остановился около буфета. -- Чего-нибудь выпьете? -- предложил он. -- Охотно, -- согласился Жакмор. Ангель налил в рюмки домашней стоеросовки. -- Отменно! -- отметил Жакмор. И добавил, заполняя возникшую паузу: -- А вообще-то каково стать отцом? -- Веселого мало, -- изрек Ангель. VIII 29 августа Клементина была одна. В комнате -- ни звука. Разве что разыгравшиеся солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами. В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала. Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко, наверняка поднялась температура. До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться. Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое существо -- сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало, понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился, беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно бился родничок -- стоит только нажать, и все. Дом содрогнулся от глухого удара. Это хлопнула тяжелая входная дверь. Жакмор и Ангель ушли. Клементине принадлежало исключительное право на жизнь и смерть трех существ, спящих рядом. Ее право. Она погладила свою грудь, было больно и тяжело. Этого хватит на всех троих. Второй жадно набросился на коричневый сосок, только что оставленный братом. Этот разобрался сам. Клементина вытянулась. Прислушалась к шебуршанию щебенки под ногами Жакмора и Ангеля. Второй ребенок сосал. Третий зашевелился во сне. Она приподняла его и дала другую грудь. IX Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи, дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных наростах, расцветающая сухими подушечками -- кровавыми меренгами, пучки серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье, воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, -- открыто атакуя по всей линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада на свежие и откормленные лужайки. Шершавые стволы многочисленных деревьев совершали мощный прорыв почвы. Именно сюда Ангель и Жакмор пришли на прогулку после бессонной ночи. Свежий морской ветер раскатывал перед ними кристаллическую скатерть по всей поверхности скалы. В небе на месте солнца висел дырявый огненный квадрат. -- А сад у вас красивый, -- не найдя ничего лучшего, брякнул Жакмор. -- Вы давно здесь живете? -- Да, -- ответил Ангель. -- Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол. -- Запас еще есть... -- обнадежил Жакмор. -- Можно пороть дальше. Еще не все потеряно. -- Правильно, -- согласился Ангель. -- Но чтобы это понять, мне потребовалось больше времени, чем вам. Жакмор кивнул. -- Мне рассказывают все, -- заявил он. -- В итоге я знаю, что у кого внутри. Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для психоанализа? -- Их здесь сколько угодно, -- сказал Ангель. -- Взять хотя бы сиделку. Да и другие деревенские не откажут. Это люди грубоватые, но интересной и богатой судьбы. Жакмор радостно потер руки. -- Мне понадобится много случаев, -- сказал он. -- Я -- ненасытный потребитель рассудков. -- Это как? -- поинтересовался Ангель. -- Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде какой-нибудь пустой емкости. -- Вроде бочки? -- предположил Ангель. -- Вы что, пьяны? -- Да нет, я -- пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов, привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но моя бочка -- это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы, сомнения, у меня же ничего не остается. Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо... что, в общем, одно и то же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не испытываю. -- Ну а как же эксперимент? -- спросил Ангель. -- Ведь вам хочется его провести? -- Конечно, -- согласился Жакмор. -- Еще как хочется! Какой именно? Сейчас объясню. Я хочу провести абсолютно полный психоанализ. Я -- одержимый. Ангель пожал плечами. -- Этого до сих пор никто не сделал? -- Нет, -- ответил Жакмор. -- Тот, кто станет пациентом на этом сеансе, должен рассказать обо всем. Обо всем. О своих самых тайных мыслях, о самых страшных секретах, о невысказанных идеях, о том, в чем он не осмеливается признаться даже самому себе; обо всем, что есть и что еще останется после, а затем и о том, что стоит за этим. Ни один психоаналитик не проводил такого эксперимента. Я хочу понять, как далеко можно зайти. Я хочу заполучить желания и стремления, я возьму их у окружающих. Полагаю, что у меня ничего не оставалось из полученного ранее, так как я не заходил достаточно далеко. Я хочу устроить что-то вроде идентификации. Знать, что страсти существуют, и не чувствовать их -- это ужасно. -- Но если у вас есть такое желание, -- возразил Ангель, -- то будьте уверены, этого вполне достаточно, чтобы не считать себя совсем пустым. -- У меня нет никакого основания делать что-то одно вместо чего-то другого, -- сказал Жакмор. -- Я хочу взять у других основания, которые ими движут. Они подходили к стене, возвышающейся с другой стороны дома, симметрично воротам, через которые Жакмор прошел в сад накануне. Высокая позолоченная ограда нарушала монотонность камня. -- Мой дорогой друг, -- сказал Ангель, -- позвольте мне повторить еще раз: иметь желания -- уже само по себе достаточно сильная страсть. И то, что она заставляет вас действовать, -- неоспоримое тому доказательство. Психиатр провел рукой по рыжей бороде и засмеялся: -- Вместе с тем это доказывает отсутствие желаний. -- Вовсе нет, -- возразил Ангель. -- Чтобы не обладать ни желаниями, ни устремлениями, вы должны оказаться в совершенно нейтральной социальной среде. И не испытывать на себе никакого влияния, утратить все воспоминания о прошлом. -- Так оно и есть, -- подтвердил Жакмор. ~ Я родился в прошлом году, таким, каким вы видите меня сейчас. Взгляните на мой паспорт. Ангель взял документ и стал его разглядывать. -- Да, правда, -- признал он, возвращая паспорт. -- Но это же неправда! -- Да вы себя сами послушайте! -- запротестовал возмущенный Жакмор. -- Одно очень хорошо дополняет другое, -- пояснил Ангель. -- Правда, что это записано в паспорте, но то, что в нем написано, -- неправда. -- Однако что там написано, -- продолжал Жакмор. -- "Психиатр. Пустой. Для наполнения". Аннотация! Да что об этом говорить! Написано черным по белому! -- Ну и что? -- спросил Ангель. -- А то! Вы же видите, что желание наполнения исходит не от меня. Что все это было разыграно заранее. Что я не был свободен в своем выборе. -- А вот и нет! -- возразил Ангель. -- Если у вас есть хотя бы одно желание, вы уже свободны. -- А если бы у меня его не было? Даже этого одного? -- Вы бы просто перестали существовать. -- Тьфу! Не буду больше спорить. С вами становится страшно. Выйдя за ограду, они зашагали по дороге, которая вела в деревню. Земля была белой и пыльной, по обочинам росла влажная трава цилиндрической формы -- темно-зеленое частоколье желатиновых карандашей. -- Так ведь все как раз наоборот! -- взвился Жакмор. -- Свобода -- это полное отсутствие каких бы то ни было желаний, и абсолютно свободным может считаться только тот, кто не имеет никаких желаний. Именно потому, что у меня нет никаких желаний, я считаю себя свободным. -- А вот и нет, -- возразил Ангель. -- Поскольку у вас есть желание заиметь желания, у вас уже есть желание что-то заиметь, а значит, все ваши рассуждения неверны. -- О! -- воскликнул Жакмор в негодовании. -- В конце концов, хотеть чего-либо означает быть прикованным к своему желанию. -- А вот и нет, -- возразил Ангель. -- Свобода -- это желание, которое исходит от вас. А в общем-то... Он остановился. -- А в общем-то, -- подхватил Жакмор, -- вы просто морочите мне голову. Я собираюсь вести сеансы психоанализа и забирать истинные желания, хотения, сомнения и все такое, а вы тут меня терзаете. -- Подождите, -- в раздумье произнес Ангель, -- проведем следующий опыт: попробуйте хоть на секунду полностью перестать хотеть желания других. Попробуйте. Но только честно. -- Я согласен, -- сказал Жакмор. Они остановились на обочине. Психиатр закрыл глаза и, казалось, полностью расслабился. Ангель пристально вглядывался в его лицо. Кожа Жакмора как будто дала бесцветную трещину. Лицо постепенно светлело; какую-то странную прозрачность приобретали руки, шея, тело. -- Посмотрите на свои пальцы... -- прошептал Ангель. Жакмор открыл почти бесцветные глаза. Сквозь свою правую руку он увидел черный кремень на дороге. Внезапно, как бы одернув себя, он снова обрел очертания и плотность. -- Вот видите, -- заметил Ангель. -- В абсолютно расслабленном состоянии вы перестаете существовать. -- Ну... -- протянул Жакмор. -- Вы сильно заблуждаетесь. Если вы надеетесь меня переубедить с помощью подобных фокусов... Лучше объясните, как это у вас получилось... -- Ладно, -- махнул рукой Ангель. -- Я даже рад, что вы такой лицемер и совершенно не хотите признавать очевидного. Это в порядке вещей. У психиатра должна быть нечистая совесть. Они дошли до окраины деревни и, не сговариваясь, одновременно повернули назад. -- Ваша жена хочет вас видеть, -- произнес Жакмор. -- С чего вы взяли? -- буркнул Ангель. -- У меня такое предчувствие, -- сказал Жакмор. -- Я -- идеалист. Они вошли в дом и поднялись по лестнице. Резные дубовые перила услужливо прогнулись под увесистой пятерней Жакмора. Ангель открыл дверь в комнату Клементины. X Он застыл на пороге. Жакмор остановился за его спиной в ожидании. -- Ты не против, если я войду? -- спросил Ангель. -- Войди, -- ответила Клементина. Она взглянула на него мельком -- и не друг, и не враг, а так. Так он и стоял, не осмеливаясь присесть на край кровати, -- боялся потревожить. -- Я тебе больше не верю, -- сказала она. -- Женщина, которой наделали детей, не может верить мужчинам. Особенно тому, кто наделал. -- Моя бедная Клементина, -- начал Ангель, -- ну и досталось же тебе! Она резко вскинула голову. Она не хотела, чтобы ее жалели. -- Завтра я встану с кровати. Через шесть месяцев они должны научиться ходить. Через год -- читать. -- Ты идешь на поправку, -- сказал Ангель. -- Узнаю прежнюю Клементину. -- А это была не болезнь, -- отрезала она. -- С этим покончено. Это не повторится никогда. В воскресенье их должны крестить. Их назовут Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Я так решила. -- Жоэль и Ноэль, -- повторил Ангель. -- Звучит не очень красиво. Есть еще Азраэль, Натанаэль. Ариэль, в конце концов. Или Сливунэль. -- Ты уже ничего не изменишь, -- отчеканила Клементина. -- Жоэль и Ноэль для двойняшек. Ситроэн -- для третьего. За этим, -- добавила она сама себе вполголоса, -- мне придется присматривать с самого начала. С ним будет нелегко, но он такой славный. Завтра, -- громко объявила она, -- у них должны быть кроватки. -- Если вам надо что-то купить, -- предложил Жакмор, -- я к вашим услугам. Не стесняйтесь. -- Хорошая идея, -- согласилась Клементина. -- Ручаюсь, вы не останетесь без дела. -- Это не в моих привычках, -- заметил Жакмор. -- Но здесь вы этому быстро научитесь, -- одернула его Клементина. -- А теперь уходите. Оба. Закажите у столяра три кроватки. Две маленькие и одну побольше. И скажите ему,, чтобы сделал как следует. И пришлите ко мне Белянку. -- Хорошо, дорогая, -- промолвил Ангель. Он склонился над женой, поцеловал ее и выпрямился. Из комнаты он вышел первым, Жакмор -- вторым. -- А где Белянка? -- спросил психиатр, закрыв за собой дверь. -- Внизу... -- ответил Ангель. -- В застиральне. В застерильне. Пойдемте обедать. За покупками сходим потом. -- Схожу я, -- сказал Жакмор. -- А вы останетесь здесь. У меня нет ни малейшего желания продолжать эти утомительные споры. И вообще, не мое это дело -- дискутировать. В конце концов, психиатр призван психиатрировать. Это же очевидно. XI Жакмор пересек ограду во второй раз и вышел на дорогу, ведущую в деревню. Справа -- стена сада, прибрежная скала и очень далекое море. Слева -- возделанные поля, беспорядочно разбросанные деревья и изгороди в ряд. Колодец, который он не заметил утром, венчала странная каменная надстройка с двумя колоннами и закрепленным между ними барабаном из ясеня, удерживающим шероховатую ржавую цепь. Вода в глубине колодца закипала, накипь выплескивалась через край, отражая белооблачные кудряшки, проворно расчесываемые гребешком голубого неба. Вдали показались первые дома, на удивление грубо сколоченные фермы подковообразной формы; концы подков были обращены в сторону дороги. Сначала появилась одна, другая, и обе -- с правой стороны. Двор имел обычную планировку: посреди квадратной площадки -- большой пруд, в его чернильной воде водились раки и вибраки; по левую руку -- крыло, где жил фермер с семьей, по правую и в глубине -- хлев и конюшня, расположенные на втором этаже, куда скотина карабкалась по довольно крутому пандусу. Под этим скотским трапом, подпираемым массивными сваями, держали лохани, в которых скапливались -- благодаря силе притяжения -- навоз и дерьмо. Пустые корыта в хлевах заполняли соломой, зерном и кормами. В специально оборудованном чулане портили фермерских девок. Двор, мощенный серым гранитным булыжником, разделялся на ромбы ровными полосками губчатой травы цилиндрической формы, такой же, как на обочине дороги. Жакмор шел дальше; вокруг не было ни души. Ферм становилось все больше. Теперь они встречались и по левую сторону, в которую, расширяясь, заворачивала дорога. На повороте ее внезапно обогнал красный ручей -- гладь на уровне берега: ни складки, ни морщинки -- с плывущими комочками неясного, как будто пищеварительного происхождения. Отовсюду из пустых домов доносился непонятный гул. Не удавалось Жакмору определить и составные компоненты сложных зловонных паров, которые окатывали его из-за каждого угла. Но все же особое любопытство вызывал ручей. То он сухо сходил на нет -- ни единой капли, то вдруг наполнялся до краев, набухая, надуваясь, натягивая прозрачную пленку. Речушка мутного светло-красного цвета. Гуашка кровавых плевков, разведенных в слюне. Жакмор подобрал булыжник и бросил в ручей. Булыжник скромно погрузился в жидкость, без шума, без всплеска, ну прямо пуховая заводь. Тем временем дорога выросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась. Справа обнаружилось какое-то толпливое мельтешение; туда Жакмор и направился. Подойдя поближе, он понял, что это всего лишь ярмарка стариков. Он увидел деревянную лавку, выставленную на солнце, и большие валуны, на которых устраивалась прибывающая публика. Старичье сидело на лавочке; три валуна уже были заняты зрителями. Жакмор насчитал семь стариков и пять старух. Перед скамьей красовался муниципальный барышник с молескиновой тетрадью под мышкой. На нем был старый вельветовый костюм коричневого цвета, башмаки, подбитые гвоздями, и, несмотря на жару, гнусный картуз из кротовой кожи. От него плохо пахло, а от стариков еще хуже. Многие из них сидели неподвижно, опираясь на отполированные ладонями палки, все без исключения в засаленных лохмотьях, небритые, с морщинами, забитыми засохшей грязью, и со слипшимися от долгой подсолнечной работы веками. Шамкали беззубые рты, вонял зубной перегной. -- Итак, -- приступил барышник, -- вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить. Ну как, Жавруняк, неужели не возьмешь его для своих ребятишек? Он еще может от них как следует огрести. -- А он еще может им как следует показать? -- Ах, это? Еще как! -- заверил барышник. -- Ну-ка, иди сюда, старый хрен! Он подозвал старика. Тот, согнувшись в три погибели, шагнул вперед. -- Покажи-ка им хорошенько, что там у тебя между ног! Дрожащими руками старик принялся расстегивать замусоленную до блеска ширинку. Зрители расхохотались. -- Вы только посмотрите! -- воскликнул Жавруняк. -- Оказывается, у него действительно еще что-то есть! Он склонился над стариком и, корчась от смеха, пощупал жалкий комочек. -- Ладно! Беру за сто франков. -- Продано! -- крикнул барышник. Жакмор знал, что в деревне такие ярмарки -- дело привычное, но сам он при этом присутствовал в первый раз, и зрелище его поразило. Старик застегнул ширинку и застыл в ожидании. -- Пшел, старая шепеля! -- прикрикнул Жавруняк, пнув старика так, что тот зашатался. -- Развлекайтесь, ребята. Старик засеменил по дороге. Двое детей отделились от толпы. Один из них принялся подстегивать старика прутиком, а другой повис у него на шее, стараясь опрокинуть на землю. Тот шлепнулся лицом в грязь. На них никто не обращал внимания. Один Жакмор, как зачарованный, наблюдал за ними. Старик встал на колени; из разбитого носа потекла кровь, изо рта что-то вывалилось. Жакмор отвернулся и присоединился к толпе. Барышник расхваливал толстую коротенькую женщину лет семидесяти с редкими свалявшимися волосами, выбивающимися из-под черной косынки. -- Ну что, эта в хорошем состоянии, -- продолжал он. -- Есть желающие? Зубов нет вовсе. Так, глядишь, даже сподручнее. Жакмора слегка покоробило. Он вгляделся в окружающие его лица. Одни мужчины, лет тридцати пятисорока, крепкие, коренастые, с залихватски нахлобученными картузами. Народец стойкий, несгибаемый. Некоторые -- аж с усами. Верный признак. -- Шестьдесят франков за Адэль! -- подзадоривал барышник. -- За такую цену -- да еще и без зубов. Почти даром. Ты, Христунок? Или ты, Кувшинюк? Он треснул старуху по спине. -- Вставай, старая кляча, пускай на тебя полюбуются! Товар что надо. Старуха поднялась. Качнулась омерзительная масса жира в сеточке набухших вен. -- Повернись! Покажи народу свои ляжки. Загляденье! Жакмор старался не смотреть. От старухи чудовищно воняло; он почувствовал, что его сейчас вытошнит насмерть. -- Пятьдесят, -- раздался чей-то фальцет. -- Забирай, она -- твоя! -- прокричал барышник. Старуха даже не успела оправить холщовую юбку, как он дал ей увесистую оплеуху. Огромный темноволосый битюг, стоящий рядом с Жакмором, добродушно рассмеялся. Жакмор положил ему руку на плечо. -- Что же вы смеетесь? Неужели вам не стыдно? Тот сразу же перестал смеяться. -- Неужели мне что? -- Вам не стыдно? -- мягко повторил Жакмор. -- Это же старики. Сокрушительной силы удар пришелся в губу, Жакмор даже не успел увернуться. Губа лопнула, он ощутил соленый привкус крови. Психиатр покачнулся и упал. На него никто не смотрел. Аукцион продолжался. Он поднялся и отряхнул брюки от пыли. За его спиной возвышалась стена мрачных враждебных спин. -- А у этого, -- донесся лающий голос старьевщика, -- деревянная культяпка! Нравится? Сто десять франков для начала! Сто десять! Жакмор пошел прочь. Удаляясь, площадь выходила на улицу, обещающую большую лавочную активность. Жакмор направился в ту сторону. Он чувствовал себя в полной растерянности, ему было не по себе. Через несколько минут он вошел в столярную лавку. Дверь захлопнулась за его спиной. Ему оставалось только ждать. XII В комнате для посетителей, скорее походившей на уборную, хозяина не было. Обстановка располагала: пол из зашарканных, изрядно почерневших еловых досок, стол черного дерева, два стула с вылезающей соломой, старый календарь на стене и сажа на месте печи в самом углу. Дощатые перегородки. В глубине -- приоткрытая дверь в мастерскую, откуда доносились мастерские звуки: два прерывистых постукивания, которые накладывались одно на другое, но не сливались. Жакмор подошел к двери. -- Есть кто живой? -- тихо спросил он. Постукивания продолжались, он прошел в мастерскую, которая оказалась длинным и довольно просторным сараем, загроможденным досками, брусьями, наспех сколоченными перекладинами. Свет проникал в помещение откуда-то сверху; Жакмор разглядел три или четыре верстака, маленькую ленточную пилу, дрель, фрезерный станок на расколотом чугунном основании. На стенах угадывались различные инструменты. Справа, у двери, через которую только что вошел Жакмор, -- огромная куча щепок и опилок. Стоял густой запах столярного клея, исходивший предположительно от липкого ведра, что разогревалось на маленькой угольной печке в самом конце сарая перед другой дверью, в сад. На прогнувшейся балке висели раздолбанные приспособления для столярных работ, винтовые зажимы, старые полотна для пил, присоседившаяся ни с того ни с сего зеленая мышь, всякий хлам, разное барахло. Тут же слева на двух крепких подпорках во всю длину растянулось огромное дубовое бревно. Сидя на нем верхом, крохотный подмастерье в лохмотьях тюкал топором, пытаясь вытесать из бревна прямоугольную балку. Худые ручонки едва удерживали тяжелую рукоятку. Чуть дальше возвышалась странная конструкция из белого дуба, внутри которой работал хозяин мастерской; он обивал кожей кромки этой кабинки-ложи, снабженной толстыми ставнями на петлях, поскрипывающих при каждом ударе молотка. Мужчина колотил, ребенок долбил. На Жакмора никто не обращал внимания; он растерянно постоял в Дверях и наконец решился прервать их занятия. -- Здравствуйте! -- громко произнес он. Хозяин оторвался от своих гвоздей и поднял голову. Показалось уродливое лицо с большим ртом, отвислыми губами и утюгообразным носом; высунулись крепкие жилистые руки, мохнатые толстым рыжим волосом. -- Чего тебе? -- спросил он. -- Мне нужны кроватки, -- сказал Жакмор. -- Для детей, которые родились в доме на скале. Надо сделать две кроватки. Одну двухместную, а другую побольше -- одноместную. -- Одну сделаю, -- буркнул столяр. -- Трехместную, два места по ходу движения. -- А еще одну, побольше... -- вставил Жакмор. -- Еще одну побольше... Там видно будет, -- решил столяр. -- Ручной работы или на станке? Жакмор посмотрел на щуплого подмастерья, который колошматил словно в забытьи; жалкий механизм, намертво прикованный к рабочему месту. -- Вручную будет дешевле, -- пояснил столяр. -- Станки -- дорогое удовольствие, а этих недоносков -- навалом, что десяток, что дюжина. -- Суровое здесь воспитание, -- заметил Жакмор. -- Так вручную или на станке? -- переспросил столяр. -- На станке, -- решился Жакмор. -- Ну, конечно, -- проворчал столяр. -- А все из вредности, специально, чтобы мои станки износились... -- До завтра, -- сказал Жакмор. Затем, желая польстить хозяину, он сделал вид, что интересуется его работой. -- А это что у вас? -- спросил он. -- Амвон, -- ответил мужчина. -- Для церкви. Он казался гордым и смущенным одновременно. С каждым словом из хляби рта моросил слюнявый дождик. -- Амвон? -- удивился Жакмор. Он подошел поближе, чтобы получше рассмотреть конструкцию. Это был действительно амвон. Кафедра с крышкой. Престранная модель. Ничего подобного Жакмор раньше не видел. -- Я никогда не был в деревне, -- сказал он. -- И знаете, в городе их делают несколько иначе. Вот почему мне захотелось взглянуть. -- В городе, -- сказал столяр, злобно посмотрев на Жакмора, -- и в Бога-то уже не верят. В этот момент маленький подмастерье выронил топор и рухнул, уткнувшись лицом в дубовое бревно. Внезапная тишина ужаснула Жакмора, он подошел к ребенку. Тем временем мастер отошел в сторону, вновь появился, держа в руках ржавую консервную банку, до краев наполненную водой, и плеснул содержимым в мальчика. Видя, что ребенок не поднимается, он запустил в него банкой. Подмастерье тяжело вздохнул, возмущенный Жакмор подался было вперед, чтобы ему помочь, но маленький грязный кулачок уже вновь поднимался и опускался в прежнем вялом однообразном ритме. -- Как вы жестоки, -- сказал мастеру Жакмор. -- Это же ребенок! Как вам не стыдно?! Удар в челюсть чуть не опрокинул его навзничь, два шага назад сохранили зыбкое равновесие. Психиатр осторожно ощупал подбородок -- хорошо еще, что борода смягчила удар. Как ни в чем не бывало столяр вновь принялся за работу. В очередной раз опустив молоток, он сделал паузу и небрежно бросил: "Зайди в воскресенье. Красивый получится амвон" -- и с гордостью погладил поверхность. Лакированный дуб, казалось, вздрогнул от прикосновения. -- Твои кровати будут готовы в воскресенье, -- добавил он. -- Сам их заберешь. В пять часов. -- Хорошо, -- ответил Жакмор. Удары возобновились. Сгущался запах столярного клея. Жакмор посмотрел в последний раз на подмастерье, пожал плечами и вышел. На улице было тихо. Психиатр пустился в обратный путь. Оставляя позади себя деревенские окна, он чувствовал дрожь занавесок. Откуда-то выбежала, напевая, маленькая девочка. Она несла огромный эмалированный кувшин, чуть ли не больше ее самой. Заходя в дом, девочка уже не пела. XIII 30 августа Ангель и Жакмор сидели в просторном прохладном холле. Туда-сюда сновала служанка, возилась с напитками. Наконец поставила поднос с кувшином и стаканами перед Ангелем. Окна и дверь в сад были открыты. Время от времени в холл вдувало какое-нибудь насекомое, и его крылышки жужжали под высоким потолком. Все умиротворялось. -- Кровати должны быть готовы сегодня в пять часов, -- произнес Жакмор. -- Значит, они уже готовы, -- сказал Ангель. -- Наверняка имелось в виду пять часов утра. -- Вы так думаете? -- спросил Жакмор. -- В таком случае они, конечно, уже готовы. Они замолчали. Молча выпили; на какое-то время воцарилась тишина, которую робко нарушил Жакмор: -- Я бы не стал с вами говорить о том, что вам и так хорошо известно и вряд ли вызывает хотя бы малейший интерес, но вчерашнее зрелище в деревне меня просто поразило. Люди здесь какие-то странные. -- Вы находите? -- спросил Ангель. Спросил он вежливо, но, судя по интонации, без особенного интереса. Жакмор запнулся. -- Да, -- сказал он. -- Я нахожу их странными. Но я полагаю, что их образ мыслей станет мне понятным, когда мы познакомимся поближе. А потом, где-нибудь в другом месте я бы удивлялся ничуть не меньше. Ведь мне, новоявленному, все в диковинку. -- Вне всякого сомнения, -- рассеянно согласился Ангель. Перед окном пролетела какая-то птица. Жакмор проследил за ней взглядом. -- А вы, -- сказал он, внезапно меняя тему разговора, -- конечно же, не желаете пропсихоанализироваться? -- Нет, -- ответил Ангель. -- Конечно же, нет. Да я и не интересен. Я -- заинтересован. А это не одно и то же. -- Чем? -- поинтересовался Жакмор, предпринимая чудовищные усилия для поддержания разговора. -- Всем и ничем, -- сказал Ангель. -- Жизнью. Мне нравится жить. -- Вам везет, -- прошептал Жакмор. Он залпом выпил то, что оставалось в стакане. -- Хорошая штука, -- заметил он. -- Я могу налить еще? -- Будьте как дома, -- сказал Ангель. -- Не стесняйтесь. Снова воцарилось молчание. -- Пойду проведаю вашу жену, -- сказал Жакмор, поднимаясь. -- Ей одной, наверное, скучно. -- Да-да, -- сказал Ангель. -- Разумеется. Потом зайдите за мной, я возьму машину, и мы вместе поедем за кроватками. -- Я быстро, -- сказал Жакмор. Он вышел из комнаты и направился к лестнице. Тихонько постучал в дверь Клементины, дождался разрешения войти и не преминул им воспользоваться. Клементина с младенцами лежала на кровати. Два -- справа, третий -- слева. -- Это я, -- подал голос психиатр. -- Пришел справиться, не нужно ли вам чего... -- Ничего, -- отрезала она. -- Скоро будут готовы кровати? -- Должны быть уже готовы, -- ответил Жакмор. -- Какие они из себя? -- спросила она. -- М-м... -- промямлил Жакмор. -- Мне думается, что он их сделал, скажем, сообразно своим представлениям. Два места по ходу движения, а третье -- против. -- Одно место побольше? -- встрепенулась Клементина. -- Я ему сказал, -- осторожно уточнил Жакмор. -- Вы хорошо устроились? -- спросила Клементина после небольшой паузы. -- Очень хорошо, -- заверил ее Жакмор. -- Вам ничего не нужно? -- Ничего. Один из засранцев поморщился и заворочался. У него в животе что-то шумно и гулко бултыхнуло, обезьянья рожица разгладилась. Клементина улыбнулась и похлопала ребенка по животу. -- Ну, ну, у моего мальчика колики. Заскулил второй. Клементина подняла глаза на настенные часы, потом перевела их на Жакмора. -- Мне пора кормить, -- объявила она. -- Я вас оставляю, -- прошептал Жакмор и бесшумно вышел. Клементина схватила младенца и принялась его разглядывать. Это был Ноэль. Его губы кривились и стягивались в уголках рта, оттуда просачивался дрожащий скрип. Она быстро положила его на кровать и достала грудь. Приложила к ней ребенка. Он начал сосать и чуть не поперхнулся. Тогда она резко отняла его от груди. Тоненькая струйка молока описала дугу и попала в упругую округлость. Разозленный Ноэль громко закричал. Она поднесла его к груди, и он, продолжая поскуливать, жадно засосал. Она вновь отстранила его от себя. Он яростно завопил. Клементине стало даже интересно. Она проделала это снова. И так еще четыре раза. Взбешенный Ноэль захрипел и внезапно начал задыхаться. Его лицо приняло лиловый, почти фиолетовый оттенок. Уродливо перекошенный рот растянулся в немом крике, по почерневшим от злости щекам потекли слезы. Перепуганная насмерть Клементина затормошила ребенка. -- Ноэль, Ноэль, ну что ты... Она заметалась по комнате. Еще немного, и она позвала бы на помощь, но в этот момент Ноэль перевел дыхание и снова завопил. Дрожащими руками она быстро сунула ему грудь. Он моментально успокоился и засосал, причмокивая губами. Она провела ладонью по покрывшемуся испариной лбу. Она больше никогда не будет этого делать. Насытившись, Ноэль оторвался от груди. Сглотнул, отрыгнул и почти сразу же погрузился в сон, прерываемый время от времени тяжелыми вздохами. Взяв на руки последнего, она почувствовала на себе его взгляд. Ей стало не по себе от тревожной глубины широко раскрытых глаз этого чуждого божка с завивающимися волосками на макушке. Он улыбался странной понимающей улыбкой. Пришел его черед. Иногда он прекращал сосать и пристально рассматривал Клементину, не отпуская, но и не заглатывая кончик соска. Когда он закончил, она положила его слева от себя и повернулась спиной. Потянулась и медленно погрузилась в зыбкую дремоту. Хлипкие посапывания укачивали. От пеленок исходил кислый запах пота. Сон получился кошмарный. XIV Ангель вывел машину из гаража и остановился в ожидании Жакмора. Тот задержался, любуясь чудесной картиной: фиолетовое море, дымка с проблесками неба, цветы и деревья в саду, белый ладный дом посреди этой пестрой оргии. Жакмор сорвал маленький желтый цветок и сел в машину. Автомобиль был старым, не очень удобным, но зато надежным. Крепкий кузов был открыт нараспашку, борт держался на двух цепях, и свежий воздух свободно циркулировал в кабине. -- Какой пейзаж! -- воскликнул Жакмор. -- Какие цветы! Какая красота! Какие... -- Да, -- отозвался Ангель. Выехав на пыльную дорогу, он поддал газу. Поднявшееся за машиной облако сразу же опустилось на губчатую траву, к которой Жакмор уже успел привыкнуть. На обочине стояла коза и голосовала рогами. Ангель затормозил. -- Залезай, -- сказал он животному. Коза запрыгнула в машину и устроилась в кузове. -- Они все катаются автостопом, -- пояснил Ангель. -- А так как мне совсем незачем ссориться с крестьянами... Свою фразу он так и не закончил. -- Понятно, -- ответил Жакмор. Чуть дальше они подобрали свинью. Перед самой деревней животные соскочили с машины и побежали к своим фермам. -- Когда они ведут себя спокойно, -- добавил Ангель, -- им разрешают гулять. А если нет, то их наказывают. Бьют. Или запирают. А то и съедают без суда и следствия. -- А-а-а... -- протянул оторопевший Жакмор. Ангель остановился у столярной мастерской. Они вышли из машины. В маленькой приемной стоял длинный ящик, в котором лежало едва прикрытое старой мешковиной худое и бледное тело подмастерья, обрабатывавшего накануне дубовую балку. -- Есть кто живой? -- крикнул Ангель и постучал по столу. Появился столяр. Как и вчера, из мастерской доносился стук. Не иначе как очередной подмастерье. Хозяин вытер нос рукавом. -- За кроватями приехал? -- спросил он Ангеля. -- Да, -- ответил тот. -- Ну, забирай, вон они, -- сказал хозяин и махнул рукой в сторону лестницы. -- Помоги мне, -- попросил Ангель. Они скрылись за дверью. Жакмор отогнал жирную жужжащую муху, которая кружила над мертвенно-бледным лицом ребенка. Ангель с хозяином погрузили разобранные на секции кроватки в машину. -- И этого с собой захвати, -- сказал столяр, показывая на ящик с подмастерьем. -- Давай, -- согласился Ангель. -- Грузи. Столяр поднял ящик и поставил его в кузов. Они тронулись в путь и немного спустя уже ехали вдоль красной речушки. Ангель остановил машину, вышел и выгрузил ящик, который был не очень большим и не очень тяжелым. Он без труда поднял его, донес до берега и бросил в речку. Деревянный гроб сразу же ушел под воду. Увлекаемое медленным течением, мертвое детское тело скользило по водной глади, как по залитой воском скатерти. Каждый раз, как дорога принималась ухабиться, в кузове сшибались деревянные планки. XV 31 августа Комната Жакмора находилась в самом конце отделанного кафелем коридора. Окно выходило на море. Жесткие пряди драконий вились за стеклом в нижней части оконной рамы. Зеленые стебли живописно извивались на фоне водной глади. В не очень высокой квадратной комнате, полностью обитой лакированной сосной, пахло смолой. Длинные еловые и опять-таки пролакированные перекрытия вырисовывали на потолке скелет слегка скошенной крыши, подпираемой по углам грубо вытесанными кривыми подпорками. Меблировка включала в себя низкую кровать лимонного дерева, внушительный письменный стол, обитый красным сафьяном, ему под стать кресло и сборный шкаф, в зеркале которого отражалось окно. Как и во всем доме, пол был выложен кафелем; здесь он набирался из светло-желтых пористых ромбиков, половина из которых пряталась под толстым шерстяным ковром черного цвета. На стенах не было ничего, ни фотографий, ни картин. Низкая дверь вела в ванную. Жакмор закончил свой туалет и стал одеваться. Он отказался от профессионального психоаналитического костюма, отдав предпочтение облегающим штанам из мягкой коричневой кожи, пурпурной шелковой рубашке и широкому вельветовому пиджаку как раз под цвет штанов. Он застегнул ремешки пурпурных сандалий и вышел из комнаты. Предстоял поход в деревню и разговор с кюре о воскресном крещении, так что психиатр оделся подобающе: по-простому. В коридоре он заметил Клементину, направляющуюся к себе. Первый день, как она встала на ноги и даже совершила прогулку по саду. Закрывая дверь, она махнула ему рукой. Он спустился вниз. Ангель еще спал. Не дожидаясь завтрака, Жакмор вышел в сад. Листья диких ариол шелестели от прохладного утреннего ветерка. Земля была суха как асбест. Как и вчера, колодезная вода бурлила, а до костей прозрачное небо не сулило дождя. Жакмор вышел на дорогу, ведущую в деревню. Дорогу, которую привычка укорачивала с каждым днем. Чтобы выйти к церкви, колокольня которой едва возвышалась над соседними домами и фермами, пришлось долго идти вдоль красной речки. Он смотрел на обрюзгшую воду и старался не думать о том, что могло скрываться под ее натянутой гладью. При одной мысли об этом его передергивало. Дорога повернула, речушка тоже. Постройки, тянувшиеся слева от дороги, скрыли от Жакмора запредельную излучину. Еще пятьдесят метров -- и вдали показалась церковь, а на красной речке -- неподвижная лодка с опущенными веслами. За носовой частью, развернутой к Жакмору в три четверти, шевелилась чья-то неясная тень с размытыми контурами. Жакмор из любопытства подошел поближе. Оказавшись на одном уровне с лодкой, он увидел какого-то человека, который цеплялся за борт, стараясь вылезти из воды. Жемчужные капли багряной воды поблескивая стекали по его одежде, оставляя ее совершенно сухой. Над бортом показалась голова. Лодку раскачивало, бросало из стороны в сторону. Наконец появилось лицо, закинутая рука, нога -- человек сделал последнее усилие, -- тело перевалилось через борт и плюхнулось на дно лодки. Это был довольно пожилой мужчина с распаханно-морщинистым лицом и голубыми заоблачными глазами. Он был гладко выбрит, длинные седые волосы придавали ему благородный и вместе с тем простодушный вид, хотя очертания рта выдавали явную горечь. Жакмору так и не удалось определить, что мужчина сжимал в зубах. -- Что с вами? -- крикнул психиатр. Мужчина приподнялся и с трудом сел. Он разжал зубы, выловленный предмет выпал изо рта. -- Что вы говорите? -- спросил он. Мужчина согнулся над веслами; лодка направилась к берегу и вскоре причалила. Тут Жакмор отметил, что дно резко уходило вниз, эдакий вертикальный береговой срез. -- Вам помочь? -- предложил Жакмор. Сидящий в лодке мужчина был одет в какие-то бесформенные лохмотья из мешковины. Услышав вопрос, он удивленно посмотрел на Жакмора и спросил: -- Вы нездешний? -- Нет, -- ответил Жакмор. -- Иначе вы бы со мной так не разговаривали, -- сказал мужчина, обращаясь скорее к себе самому. -- Вы могли утонуть, -- сказал Жакмор. -- Только не в этой воде, -- возразил мужчина. -- Она постоянно меняется; иногда даже дерево не держит, а бывает, камни остаются на поверхности. Тела же плывут и никогда не тонут. -- А что с вами стряслось? -- спросил Жакмор. -- Из лодки вывалились? -- Да нет, это моя работа, -- ответил мужчина. -- В воду бросают разную мертвечину для того, чтобы я ловил ее ртом. За это мне платят. -- Но ведь можно ловить и сетью, -- подсказал Жакмор. Его словно что-то встревожило; странное ощущение, как будто он разговаривал с инопланетянином. Состояние небезызвестное. Вот именно. Вот именно. -- Я должен ловить ртом, -- сказал мужчина. -- Мертвое или гнилое. Поэтому-то и бросают. Часто оставляют гнить, чтобы выбросить потом. А я должен хватать зубами. Чтобы давилось и растекалось во рту. Чтобы размазывалось по лицу. -- И много вам за это платят? -- спросил Жакмор. -- Мне дают лодку, -- ответил мужчина, -- а платят стыдом и золотом. При слове "стыд" Жакмор отпрянул и рассердился на себя за это невольное движение. Мужчина заметил это и улыбнулся. -- У меня есть дом. Мне дают еду. Мне дают золото. Много золота. Но я не имею права его тратить. Никто мне ничего не продает. У меня есть дом и много золота, а я должен переваривать стыд всей деревни. Они мне платят за то, чтобы я мучился угрызениями совести вместо них. За все то зло и бесчинство, которое они совершают. За все их пороки. За преступления. За ярмарку стариков. За пытки животных. За подмастерьев. И за помои. Он на секунду замолк. -- Вряд ли все это может вас заинтересовать, -- добавил он. -- Вы же не собираетесь здесь остаться? Возникла долгая пауза. -- Собираюсь, -- промолвил Жакмор. -- Я здесь останусь. -- Тогда вы станете таким же, как и остальные. Точно так же будете жить с чистой совестью и сваливать на меня груз своего стыда. И будете давать мне золото. Но на него ничего мне не продадите. -- Как вас зовут? -- спросил Жакмор. -- Слява, -- ответил мужчина. -- Они зовут меня Слява. По названию лодки. Своего имени у меня больше нет. -- Ну, мы еще увидимся, -- сказал Жакмор. -- Вы станете таким же, как они, -- продолжал мужчина. -- Вы больше не будете со мной разговаривать. Вы будете мне платить. И бросать свою гниль. И свой стыд. -- Но почему вы это делаете? -- спросил Жакмор. Мужчина пожал плечами. -- До меня здесь был другой, -- сказал он. -- А почему вы его сменили? -- упорствовал психиатр. -- Первый, кому станет стыдно больше, чем мне, займет мое место. В этой деревне всегда так поступали. Они очень верующие. У них -- своя мораль. И никаких угрызений. Никогда. Но тот, кто не устоит... Тот, кто взбунтуется... -- Того загонят на Сляву, -- заключил Жакмор. -- Но вы-то взбунтовались... -- Ну уж! Такое случается не часто, -- возразил мужчина. -- Наверное, я буду последним. Моя мать была родом не отсюда. Он принял исходное положение и взялся за весла. -- Мне нужно работать, -- сказал он. -- До свидания. -- До свидания, -- попрощался Жакмор. Он посмотрел на ловца, уплывающего по сверкающей глади красной воды, и пошел своей дорогой. Белая церковь -- куриное яйцо в птичьем гнезде -- была уже совсем близко. Он подошел к ней, быстро поднялся по лестнице из семи ступенек и вошел внутрь. До разговора с кюре ему хотелось осмотреться. XVI Сложное переплетение балок и перекладин поддерживало черное шиферное покрытие яйцевидного нефа. Перед Жакмором возвышался алтарь из темного гранита с культовой утварью зеленого цвета. Между двумя подпорками справа смутно вырисовывался белый силуэт нового массивного амвона с открытыми ставнями. Жакмору еще никогда не доводилось бывать в такой хитро выстроенной церкви, яйцевидной формы, без каменных колонн, без арок, без пересекающихся сводов, без консолей, без архитролей-завитролей и маломальской заботы о завтрашнем дне. Причудливо скрепленные деревянные панели змеились эдакой геодезической арматурой вдоль мощных стен. Основные панели были покрыты тщательно вылепленными барельефами, глубокими и одноцветными, насколько можно было угадать в полумраке; таинственно блестели глаза святых, чертей и змей. Внутреннее пространство нефа пустовало. Благодаря овальному витражу над алтарем распылялся ядовитый ультрамарин, кое-как освещавший церковь. По обе стороны от алтаря дрожали огоньки двух лампад, их затухающие нимбы едва рассеивали церковные сумерки. Толстая соломенная подстилка покрывала пол перед входом в алтарь. Жакмор прошел вперед. Его глаза уже привыкли к темноте; справа, за алтарем, он различил серый проем открытой двери и направился к ней, посчитав, что там находятся ризница и покои кюре. Он открыл дверь и попал в маленькую вытянутую комнату, заполненную шкафами и еще Бог знает чем. В глубине таилась еще одна дверь. Из-за нее доносился чей-то шепот. Жакмор три раза постучал по деревянной стене. -- Можно войти? -- спросил он вполголоса. Разговор за дверью стих. -- Войдите, -- услышал Жакмор. Он принял приглашение и открыл вторую дверь. Кюре беседовал с ризничим. При виде Жакмора они встали. -- Здравствуйте, -- сказал вошедший. -- Господин кюре, не так ли? -- Здравствуйте, -- ответил кюре. Это был жилистый мужчина, в складках лица чернели две глазные ягодки и приросшие к ним сверху густые мохнатые брови. Говорил он, скрещивая худые длинные руки, а передвигался, как заметил Жакмор, слегка прихрамывая. -- Я бы хотел с вами поговорить, -- начал Жакмор. -- Говорите, -- ответил кюре. -- Я по поводу крещения, -- пояснил Жакмор. -- Вы смогли бы в воскресенье? -- Это моя работа, -- сказал кюре. -- У каждого -- своя. -- В доме на скале родились тройняшки, -- продолжал Жакмор. -- Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Их надо крестить не позже воскресенья. -- Приходите на воскресную мессу, -- сказал кюре. -- Там я назначу вам время. -- Но я никогда не хожу на мессы, -- возразил Жакмор. -- Тем более, -- нашелся кюре. -- Для разнообразия. Развлечетесь. Хоть кому-то покажется оригинальным то, что я говорю. -- Я -- против религии, -- сказал Жакмор. -- Хотя и признаю, что она может быть полезной в деревенских условиях. Кюре усмехнулся. -- Полезной!.. Религия -- роскошь, -- сказал он. -- А эти скоты хотят извлечь из нее какую-то пользу. Он гордо выпрямился и принялся мерить комнату хромыми нервными шагами. -- Но я не допущу! -- прикрикнул он. -- Моя религия останется роскошью! -- Я хотел подчеркнуть, -- поспешил объяснить Жакмор, -- что именно в деревне слово кюре может оказаться очень значимым. Направлять грубые крестьянские умы, указывать им на совершаемые ошибки, открывать им глаза на опасность мирских соблазнов, сдерживать и усмирять их низменные инстинкты... Не знаю, вы в курсе того, что происходит в этой деревне... Я... гм... я приехал недавно и не хотел бы ни выступать в качестве судьи, ни шокировать вас своей реакцией на то, что вам наверняка кажется естественным, поскольку существует уже столько времени... ну... кюре мог бы, например, с амвона клеймить воровство и осуждать чересчур поспешные половые связи молодых прихожан, стараясь не допустить, чтобы разврат и сладострастие завладели его округом. -- Приходом, -- поправил его ризничий. -- Приходом, -- оторопело повторил Жакмор. -- На чем я остановился? -- Не могу знать, -- оборвал кюре. -- Ладно, а эта ярмарка стариков, -- наконец решился Жакмор, -- это просто безумие! -- Вы в каком веке живете?! -- воскликнул кюре. -- Ярмарка стариков? Какое мне дело до ярмарки стариков, позвольте вас спросить? Эти люди страдают... Страждущие на земле да обретут часть Царства Небесного. Сами по себе страдания не бесполезны, но меня в принципе не устраивают причины этого страдания. Меня коробит от того, что они страдают не по-Божески. Это просто скоты. Я ведь вам уже говорил. Для них религия -- средство. Скотский материализм... Он постепенно оживлялся, в маленьких глазках то и дело сверкали гневные молнии. -- Они вступают в храм победителями. Тоже мне, сыны Христосовы, агнцы Божьи. А знаете, что они у меня просят? Чтобы хорошо рос святокос. На благодать им наплевать! Она у них уже есть! У них есть Слява! Я буду бороться до конца, но не отступлюсь! Я не буду взращивать их святокос! Слава Богу, у меня еще остались верные друзья. Их мало, но они меня поддержат. Он усмехнулся. -- Приходите в воскресенье и увидите... Увидите, как плоть плотью вышибают. Я заставлю этих скотов взглянуть на самих себя со стороны. Их пассивность столкнется с еще большей пассивностью... И от выбитой искры возгорится тревожное пламя, которое обратит их в лоно церкви... роскоши!.. Той роскоши, право на которую даровано им всемилостивым Господом. -- А что же с крещением? -- напомнил Жакмор. -- В воскресенье после обеда? -- После мессы я уточню время, -- повторил кюре. -- Хорошо, -- сказал Жакмор. -- До свидания, господин кюре. Я восхищен вашей церковью. Любопытная конструкция. -- Любопытная, -- согласился кюре. И опустился на стул с отсутствующим видом. Жакмор вышел через уже знакомую дверь. Он чувствовал себя немного утомленным. "Ох уж эта Клементина... с ее изнурительными поручениями, -- думал он вслух. -- Скорей бы тройня подросла. А еще эта история с принудительной мессой..." Наступал вечер. "Принудительная месса -- это просто возмутительно!" -- Возмутительно, -- подтвердил большой черный кот, сидевший на стене. Жакмор посмотрел на животное. Кот заурчал, вертикальные черточки раскололи пополам желтые глазища. -- Возмутительно! -- подытожил Жакмор, срывая на ходу какой-то злак, мягкий, круглый, цилиндрический. Сделав несколько шагов, он обернулся. Посмотрел на кота, призадумался и снова пустился в путь. XVII 2 сентября, воскресенье Готовый к выходу, Жакмор слонялся по коридору. Он снова облачился в официальные одежды и чувствовал себя несколько стесненно, словно актер в костюме посреди пустой сцены. Наконец вышла служанка. -- Долго же вы, -- сказал Жакмор. -- Это штоб красивой быть, -- оправдалась она. На ней простоватилось выходное платье из пикейной ткани белого цвета, к нему прилагались черные туфли, черная шляпа и белые фьезелевые перчатки. В руках она теребила требник в затертом кожаном переплете. Кожа на лице лоснилась, алели безвкусно накрашенные губы. Тяжелые груди натягивали корсаж, грубо, но крепко сбитые ягодицы убедительно наполняли оставшуюся часть платья. -- Пойдем, -- позвал Жакмор. Они вышли вместе. Она казалась оробевшей и из уважения к Жакмору старалась дышать как можно тише. -- Итак, -- спросил он метров через сто, -- когда же я вас пропсихоанализирую? Она покраснела и бросила на него взгляд исподлобья. Они как раз проходили около плотной изгороди. -- Сейчас никак нельзя, скоро месса... -- сказала она с надеждой в голосе. Психиатр понял, о чем она подумала; он почувствовал, как затопорщилась его рыжая борода, и решительно повел девушку к изгороди за обочиной. Они юркнули в узкий тернистый лаз -- колючий кустарник расчехвостил красивый жакморовский костюм, -- и выбрались на огороженную со всех сторон поляну. Служанка осторожно сняла черную шляпу. -- Не спортить бы ее ненароком, -- сказала она. -- Ой, гляньте, да ведь я вся зеленая буду, ежели мы прямо здесь, на траве... -- А вы встаньте на четвереньки, -- предложил Жакмор. -- Само собой, -- ответила она с таким видом, как будто считала эту позу единственно возможной. Психиатр трудился над ней не покладая рук, поглядывая временами, как вздрагивает и обмякает короткая девичья шея. Из плохо уложенных волос выбилось несколько светлых прядей, волнующихся на ветру. От служанки сильно пахло, но Жакмор за все время проживания в доме на скале еще ни разу не практиковался, да и этот немного животный запах не был ему неприятен. Из чисто человеческих -- вполне понятных -- побуждений он позаботился о том, чтобы не сделать ей ребенка. Они подошли к церкви минут через десять после начала службы. Судя по количеству стоящих у входа машин и телег, овальный неф был наверняка заполнен до отказа. Перед тем как подняться по ступенькам, Жакмор взглянул на еще красное и немного смущенное лицо девушки. -- Вечером-то приходить? -- прошептала она. -- Да, -- ответил он. -- Расскажешь мне о своей жизни. Она уставилась на него, убедилась, что он не шутит, и растерянно кивнула, так ничего и не поняв. Они вошли и сразу же смешались с густой толпой прихорошившихся прихожан. В толчее Жакмора прижало к девушке, ее животный запах снова ударил ему в нос. У нее под мышками проступали круги пота. Кюре заканчивал преамбулу и готовился к восхождению на амвон. Прихожане изнывали от духоты: еще чуть-чуть -- и душа вон. Женщины расстегивали корсажи, но мужчины оставались в наглухо задраенных черных тужурках с косыми воротниками. Жакмор оглядел окружающие его лица: живые, волевые, дубленные ветрами и солнцем, и все -- с выражением непоколебимой уверенности... Кюре поднялся по лесенке на белый амвон с открытыми ставнями. Странный все-таки амвон. Жакмор вспомнил столяра, маленького подмастерья, и озноб прошел по его коже. При мысли о подмастерье запах служанки становился противным до омерзения. В тот момент, когда кюре появился между двумя стояками из белого дуба, какой-то мужчина вскочил на скамью и громким голосом потребовал тишины. Гул толпы спал. В нефе воцарилась настороженная тишина. Взгляд Жакмора скользил по голубому витражу над алтарем, цеплялся за бесчисленные мерцающие огоньки, освещающие нагромождение переплетенных тел, вылепленных на несущей конструкции свода. -- Кюре, дождя! -- произнес мужчина. Толпа подхватила в один голос: "Дождя!" -- Святокос сух! -- продолжал мужчина. -- Дождя! -- взревела толпа. Оглушенный Жакмор увидел, как священник простер вперед руки, прося слова. Ропот стих. Утреннее солнце жарило что есть мочи по витражу. Дышалось неимоверно трудно. -- Жители деревни! -- изрек кюре. Его громоподобный голос, казалось, шел отовсюду; Жакмор догадался, что все дело в системе ловко скрытых динамиков. Головы прихожан завертелись в разные стороны. -- Жители деревни! -- повторил кюре. -- Вы просите у меня дождя, так вот, вы его вообще не получите. Сегодня вы пришли в церковь, раздуваясь от чванства и высокомерия, как леггорны, распухая от удовлетворения и успокоенности плотской жизнью вашей. Вы пришли как назойливые попрошайки, требуя то, чего вы совершенно не заслуживаете. Дождя не будет. Богу до вашего святокоса, как до лампочки! Согните тела ваши, склоните головы ваши, ущемите души ваши -- и я окроплю вас словом Божьим. А на дождь не рассчитывайте! Вы не получите ни капли! Здесь храм, а не дождевальня! Толпа начала роптать. Жакмор решил, что кюре выступил хорошо. -- Дождя! -- повторил мужчина, стоящий на скамье. После звуковой бури, поднятой кюре, голос мужчины показался смехотворно слабым, и присутствующие, признавая временное превосходство противника, замолчали. -- Вы еще утверждаете, что верите в Бога! -- прогремел голос кюре. -- Только потому, что вы ходите по воскресеньям в церковь, жестоко относитесь к своему ближнему, стыда не ведаете и угрызениями совести не страдаете... При слове "стыд" со всех сторон раздались протестующие крики, отражаясь от стен и усиливаясь, звуки сложились в единый вопль возмущения. Мужчины сжимали кулаки и топали ногами. Молчаливые женщины кривили рты и злобно смотрели на кюре. Жакмор растерянно переминался с ноги на ногу. Рев прекратился, кюре воспользовался наступившей тишиной. -- Какое мне дело до ваших полей! Какое мне дело до вашей скотины и ваших детей! -- завопил он. -- Вы ведете жизнь плотскую и скабрезную. Вам неведома роскошь! Я дарю вам ее: я дарую вам Бога... Но Богу не нужен дождь... Богу не нужен святокос. Ему безразличны ваши грязные грядки и ваши праздные блядки. Бог -- это подушечка, вышитая золотой парчой, это бриллиант в солнечной оправе, это бесценный узор из кружев Любви, это царственные усадьбы в Отэй и Пасси, шелковые сутаны, расшитые носки, ожерелья, перстни, безделушки, прелестюшки, электрические монстранцы для агнцев... Дождя не будет! -- Да будет дождь! -- заорал мужчина на скамье, а грозная толпа отозвалась настоящим громовым раскатом. -- Возвращайтесь на свои фермы! -- рявкнул из динамиков голос кюре. -- Возвращайтесь на свои фермы! Бог -- это наслаждение бесполезным. А вы думаете только о необходимом. Для Него вы потеряны. Мужчина, стоявший рядом, оттолкнул Жакмора, размахнулся и со всей силы метнул в сторону амвона увесистый булыжник. Ставни уже захлопнулись, голос священника продолжал вещать, но уже изнутри. С глухим стуком булыжник отрикошетил прямо в большое панно. -- Дождя не будет! Бог -- не в пользу! Бог -- не в помощь! Бог -- это праздничный подарок, безвозмездный дар, платиновый слиток, художественный образ, сладкая карамелька. Бог -- в придачу. Бог -- добавка. Бог -- прибавка. Бог -- ни против, и ни за. Град булыжников обрушился на крышку амвона. -- Дождя! Дождя! Дождя! -- скандировала толпа. И Жакмор, зачарованный страстностью этих людей, поймал себя на том, что его голос вливается в общий хор. Вокруг него топали ногами, и громкий стук крестьянских башмаков в церкви резонировал, как топот солдатских сапог по железному мосту. Толпа вытолкнула вперед нескольких человек, они принялись раскачивать четыре мощных столба, на которых держался амвон. -- Дождя не будет! -- твердил за закрытыми ставнями кюре, впавший -- насколько можно было судить по его голосу -- в полный транс. -- Пойдет дождь из крыл ангельских! Пойдет дождь из пуха изумрудного, из ваз алебастровых, из картин изумительных... но только не из воды! Богу наплевать на святокос, овес, пшеницу, рожь, ячмень, хмель, гречиху, клевер, люцерну, белую орпинию и шалфей... Не успел восхищенный Жакмор отметить эрудицию выступающего, как четыре дубовые подпорки одновременно подломились, а у кюре, ударившегося при падении головой, вырвалось грязное ругательство, отчетливо разглашенное коварными динамиками. -- Ладно! Ладно! -- крикнул он. -- Пойдет ваш дождь! Уже пошел! Вмиг толпа откатилась к распахнувшимся настежь церковным вратам. Небо внезапно покрылось тучами, и первые капли расползлись по ступеням, как раздавленные лягушки. Затем хлынул ливень, настоящий потоп, низвергшийся на крытую шифером крышу. Амвон кое-как водрузили на прежнее место, и кюре открыл ставни. -- Месса окончена, -- сказал он просто. Прихожане перекрестились, мужчины нахлобучили картузы, женщины встали, и все потянулись к выходу. Жакмор направился к ризнице; ему приходилось цепляться за деревянные скамьи, чтобы толпа не вынесла его на улицу. Продираясь вперед, психиатр столкнулся со столяром, которого он узнал по большому рту и свекольному носу. Столяр злорадно ухмыльнулся. -- Видал? Вот здесь в Бога верят. И кюре нам не помеха. Он, можно подумать, знает, для чего на свете Бог. Он пожал плечами и добавил: -- Ну! Пускай! Кому от этого плохо? Одно развлечение. Здесь мессы любят. С кюре или без. Что бы там ни было, а мои ставни выдержали. Он пошел к выходу. Жакмор не заметил, куда подевалась служанка, но решил ее не искать. Людской поток редел, и он смог протиснуться к двери в ризничную. Он открыл дверь и прошел во вторую комнату. Кюре вальяжно кружил по ризнице, размякнув от потока комплиментов, который выплескивал на него ризничий -- рыжеватый человечек, настолько неприметный, что Жакмор с трудом вспомнил о его присутствии во время предыдущего посещения церкви. -- Вы изволили быть грандиозны! -- лепетал ризничий. -- Вы изволили быть само совершенство! Какое мастерство! Ваша самая прекрасная роль! -- Ax! -- вздохнул кюре, -- Кажется, я разделал их в пух и прах. На лбу у него красовалась здоровая шишка. -- Вы изволили быть сенсационны! -- продолжал ризничий. -- Какой подъем! Какое воодушевление! А какое понимание проблемы! Клянусь самим собой, я преклонялся, я преклоняюсь! -- Ну, будет, -- сказал кюре. -- Ты преувеличиваешь... Я действительно был неплох. Что, в самом деле?.. До такой степени? -- Позвольте мне, -- вмешался Жакмор, -- присоединиться к комплиментам господина ризничего. -- Ах! -- задыхался от восторга ризничий. -- Какой талант!.. Вы изволили быть... восхитительны! -- Послушайте, -- сказал кюре, -- вы мне льстите. Он выпятил грудь и милостиво улыбнулся Жакмору. -- Присаживайтесь, пожалуйста. Жакмор опустился на стул. -- Ах!.. -- трепетал ризничий. -- Когда вы им сказали: "Это храм, а не дождевальня!", я потерял сознание. Какой заряд! Какой талант, отче, какой талант! А "Бог не любит святокос"... Настоящее искусство! -- Так оно и есть! -- согласился кюре. -- Но не будем задерживать нашего гостя. -- Я уже приходил по поводу крещения, -- напомнил психиатр. -- Припоминаю, припоминаю, -- затараторил кюре. -- Итак... Мы это быстро устроим. Подходите к четырем. Я отзвоню без двадцати четыре. Чтобы побыстрее. И не опаздывайте. -- Благодарю вас, господин кюре, -- произнес Жакмор, поднимаясь. -- Примите еще раз мои поздравления. Вы изволили быть... эпически эпохальны! -- Ох! -- встрепенулся ризничий. -- Эпически, вот это эпитет! Эпически. Ох, отче. Радостный кюре подал руку и энергично пожал жакморовскую, протянутую в ответ. -- Жаль, что вы так скоро нас покидаете, -- сказал кюре. -- Я бы с удовольствием пригласил вас на обед... Но не смею занимать ваши драгоценные минуты... -- Я и в самом деле спешу, -- подтвердил Жакмор. -- В другой раз. Спасибо. И еще раз браво! Он большими шагами вышел из ризницы, неф погрузился в сумрак и тишину. Дожць почти закончился. Выглянуло солнце. Теплый пар поднимался от земли. XVIII "Свою дозу я сегодня получу, -- подумал Жакмор. -- Два раза в церкви за один день... в ближайшие десять лет духу моего там не будет. Ну, может быть, в девять с половиной". Он сидел в холле и ждал. Сиделка, Ангель и Клементина расхаживали наверху; шум их шагов скрадывался толщиной потолка и керамичностью плитки. Временами засранцы издавали истошный вопль, который, легко заглушая все остальные звуки, растекался по ушным раковинам Жакмора. Это Ноэль или Жоэль. Ситроэн никогда не кричал. Белянка томилась в праздничном -- по случаю крестин -- платье из розовой тафты, окаймленном широкой лиловой тесьмой, черных туфлях и черной шляпе. Она боялась лишний раз пошевелиться. Страх покалывал кончики пальцев. Она уже успела разбить три вазы. Ангель был одет как обычно. Клементина остановила свой выбор на черных брюках и подходящем к ним пиджаке. Засранцы красовались во всем блеске обшитых целлофаном конвертов. Ангель спустился в гараж. Клементина несла Ноэля и Жоэля, доверив Ситроэна служанке. Он поглядывал на мать. Брезгливо топорщилась капризная губенка, но он не плакал. Ситроэн никогда не плакал. Клементина бросала в его сторону насмешливые взгляды и делала вид, что целует Ноэля и Жоэля. Машина подъехала к дому, и все вышли на крыльцо. Жакмор последним. Он нес кульки, сосульки, шкварки, монетки, предназначенные для фермерских детей и животных после церемонии. Небо привычно хранило неизменную голубизну, сад сверкал пурпуром и златом. Машина тронулась. Ангель повел ее медленно из-за детей. При малейшем движении служанки громко шуршала тафта очень красивого платья. Хотя Жакмору больше нравилось другое, пикейное, которое так хорошо облегало. В этом же -- ну просто деревенщина. XIX 2 сентября Тень сгущалась вокруг Жакмора. Сидя за письменным столом, он предавался размышлениям; вяло мечталось в темноте, и так не хотелось тащиться к выключателю. День выдался тяжелый, как, впрочем, и все предыдущие, и он пытался обрести душевный покой. В эту бурную лихорадочную неделю было не до психоанализов, но сейчас к уединившемуся, расслабившемуся психиатру возвращалось страшное и сильное ощущение пустоты, полного отсутствия страсти, временно замаскированное мельтешением заманчивых образов. Неприкрытый желаниями, Жакмор рассеянно ждал, когда служанка постучит в дверь. В отведенной ему лакированной комнате было жарко, и приятно пахло деревом; близость моря смягчала знойное дыхание природы, воздух ласкал и нежил. Снаружи доносились птичьи крики, сдобренные звонким брюзжанием насекомых. Кто-то заскребся под дверью. Жакмор открыл. Вошла служанка и, смутившись, застыла посреди комнаты. Жакмор улыбнулся, зажег свет и плотно закрыл дверь. -- Ну? Какие мы пугливые! -- приступил он. Психиатр сразу же обвинил себя в пошлости, но, поразмыслив и решив, что пошлое не опошляется, сам себя же и оправдал. -- Садись, -- предложил он. -- Сюда... На кровать. -- Как можно... -- пролепетала она. -- Да ладно тебе, -- сказал Жакмор. -- Не робей. Располагайся и расслабляйся. -- Мне раздеться? -- спросила она. -- Делай, что хочешь, -- сказал Жакмор. -- Если тебе хочется, раздевайся, если нет, то не надо. Веди себя естественно... Это единственное, о чем я тебя прошу. -- А вы тоже разденетесь? -- спросила она чуть посмелее. -- Послушай, -- возмутился Жакмор, -- ты пришла психоанализироваться или развратничать? Смутившись, она опустила голову. Подобное невежество так поразило Жакмора, что он даже слегка возбудился. -- Не понимаю я ваших заумностей, -- промолвила она. -- Я же не против, вы только скажите, чего делать-то. -- Вот я тебе и говорю: делай, что хочешь, -- настаивал Жакмор. -- По мне, так уж лучше, когда говорят, что делать... Ведь не мне ж решать-то. -- Ну, тогда ложись, -- сказал Жакмор. Он снова сел за письменный стол. Она посмотрела на него исподлобья и, наконец решившись, проворно стянула с себя платье. Это было домашнее хлопчатобумажное платье в невзрачный цветочек, в которое она переоделась сразу же после крещения. Жакмор принялся разглядывать ее крепкое, грубое тело, круглые пухлые груди, упругий живот, еще не потерявший формы. Она направилась к кровати, и он подумал, что после ее ухода он останется один на один с волнующим женским запахом. Шла она неуклюже, наверняка из-за остатков целомудрия. -- Сколько тебе лет? -- спросил Жакмор. -- Двадцать, -- ответила она. -- Откуда ты родом? -- Из деревни. -- Как тебя воспитывали? Твое самое раннее воспоминание? Он старался говорить беззаботно, чтобы расположить ее к беседе. -- Ты помнишь бабушку или дедушку? Она задумалась. -- Для чего вы меня сюда позвали? Чтобы выспрашивать про все такое? -- И для этого тоже, -- состорожничал Жакмор. -- Это вас не касаемо, -- сказала она. Приподнялась и села, свесив нога. -- Вы на меня будете залазить или нет? -- спросила она. -- Для того я и пришла. Сами ж знаете. Я красивым разговорам не обучена, но и не такая дурочка, чтоб сносить ваши насмешки. -- Ладно, иди! -- сказал Жакмор. -- Ну и характер. Завтра придешь. Она встала и пошла к двери, чуть не задев Жакмора грудью. Естество психиатра встрепенулось. -- Ладно, -- сказал он. -- Подожди. Я сейчас. Не успел он пошевелиться, как она уже вернулась на прежнее место и тяжело задышала в ожидании. При приближении Жакмора она повернулась к нему задом и наклонилась вперед. В этой позе он ее и поимел. Совсем как утром, за изгородью. XX Ангель лежал около Клементины. В новой трехместной кровати беспокойно сопели спящие младенцы. Снов они еще не видели. Клементина не спала. Он это чувствовал. Вот уже целый час, как они лежали в кромешной тьме и не смыкали глаз. Он подвинулся, стараясь устроиться поудобнее. Его нога коснулась ноги Клементины. Она вздрогнула и судорожно схватилась за выключатель. Щурясь от яркого света, Ангель приподнялся и посмотрел на жену. -- Что такое? Тебе нехорошо? Она села и покачала головой. -- Я больше так не могу, -- сказала она. -- Что ты больше не можешь? -- Я больше не могу терпеть твое присутствие. Я больше не могу спать рядом с тобой. Я никогда не смогу заснуть, зная, что ты в любую секунду можешь дотронуться до меня. Коснуться меня. От одной мысли о твоей волосатой ноге я схожу с ума. Мне хочется кричать. Ее голос дрожал от напряжения невырвавшихся криков. -- Спи в другой комнате, -- сказала она. -- Сжалься надо мной. Оставь меня. -- Ты меня больше не любишь? -- соригинальничал Ангель. Она взглянула на него. -- Я больше не могу прикасаться к тебе, -- сказала она, -- но если бы только это... Может быть, и смогла бы. Но я даже не могу себе представить, что ты дотрагиваешься до меня, хотя бы на долю секунды. Какой ужас! -- Ты с ума сошла, -- сказал Ангель. -- Нет, не сошла. Любой физический контакт с тобой мне омерзителен. Я к тебе очень хорошо отношусь... То есть... я бы хотела, чтобы ты был счастлив... только не такой ценой... только не это... Это слишком дорогая плата. -- Но ведь я ничего от тебя не хотел, -- возразил Ангель. -- Я просто повернулся и нечаянно тебя задел. Ты доводишь себя до такого состояния, что... -- Ни до какого, -- перебила она. -- Отныне это мое естественное состояние. Спи у себя в комнате... Прошу тебя, Ангель. Пожалей меня. -- Ты не в себе, -- прошептал он, качая головой. Он положил ей руку на плечо. Она задрожала, но сдержалась. Он нежно поцеловал ее в висок и стал собираться. -- Я пошел к себе, -- сказал он. -- Не волнуйся, моя дорогая... -- Послушай, -- не успокаивалась она, -- я... я не хочу... не знаю, как тебе это объяснить... я больше не хочу... и не думаю, что захочу когда-нибудь снова... Попробуй найти себе другую женщину. Я не буду ревновать. -- Ты меня больше не любишь, -- грустно промолвил Ангель. -- Как раньше -- нет, -- сказала она. Он вышел. Она по-прежнему сидела в кровати и не сводила глаз с вмятины на подушке Ангеля. Во сне голова мужа всегда съезжала на край. Один из детей заворочался. Она прислушалась. Ребенок успокоился. Она выключила свет. Теперь ей принадлежала вся кровать, и ни один мужчина больше никогда к ней не прикоснется. XXI Потушил свет в своей комнате и Жакмор. Затихали далекие поскрипывания пружинного матраца начиненной на ночь служанки. Несколько секунд психиатр неподвижно лежал на спине. События последних дней проносились в головокружительном вальсе перед его глазами, сердце бешено билось в такт. Но постепенно он расслабился и заскользил в бессознательное, смыкая утомленные веки на сетчатке, исполосованной колючим чертополохом диковинных видений.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I 7 мая, вторник Далеко за садом, аж за разорванным мысом, чью бороду денно и нощно расчесывает море, над обрывом возвышался шлифуемый ветрами каменный исполин -- ядреный мрачный гриб неправильной формы, с которым, кроме коз да папоротника, и водиться-то никто не хотел. Из дома его было не видать. Имя ему было Земляной Человяк -- в пику Морскому Человяку, его покосившемуся влево братцу, что торчал из воды как раз напротив. Земляной Человяк представлялся легко доступным с трех сторон. Четвертая же, северная, готовила незваному гостю целую цепь почти непроходимых ловушек и западней, как будто специально придуманных каким-нибудь коварным корбюзьером, дабы сделать подъем на глыбу маловероятным. Иногда таможенники приходили сюда тренироваться, и весь день напролет затянутые в полосатые бело-зеленые трико ветераны вколачивали в новичков науку скалолазания, незаменимую при борьбе с контрабандой, которая того и гляди превратится в стихийное бедствие. Но в тот день место было пустынным. На руку Клементине, которая, вжимаясь в камень, очень осторожно и медленно продвигалась вверх. Покорения вершины с восточной, западной и южной сторон в предыдущие дни вспоминались теперь как детские забавы. Сегодня ей придется выложиться до конца. А ухватиться не за что, рука лишь скользит по телу Человяка -- гладкому и твердому граниту. Она вплотную прижималась к почти вертикальному оледеневшему склону. В трех метрах над ней дразнился выступ, за который можно было бы зацепиться. Вот там-то и начнутся настоящие трудности: верхняя часть Человяка представляла собой одну большую нависшую блямбу. Но сначала нужно было преодолеть эти три метра. Она висела над пустотой, носки сандалий втирались в длинную узкую трещину, бегущую по скату наискосок. Набившаяся в щель земля плодила какую-то мелкую поросль; живая зеленая полоска красовалась на сером граните, словно награда "За доблесть в посевную" на лацкане учительского сюртука. Клементина дышала медленно и глубоко. Проползти мухой. Метра три. Не больше. Всего три метра. Два ее роста. Присматриваясь к каменной поверхности, можно было различить какие-то шероховатости. Но смотреть на них следовало с расстояния достаточно близкого, чтобы различать, но не слишком близкого, чтобы не осознавать их очевидной ненадежности. Она ухватилась за эти хлипкие выпуклости и подтянулась. Гранит ласкал колени через легкую ткань штанов. Ее ступни находились на тридцать сантиметров выше зеленой травяной полоски. Она сделала глубокий вдох, оглянулась и снова полезла наверх. Через десять минут она уже отдыхала на узкой площадке перед последним этапом восхождения. Пот заливал лицо, волосы прилипали к вискам. Она чувствовала, как из нее испариной выходит растительный запах. Она боялась пошевелиться, каждый сантиметр был на счету. Она оглянулась; Морской Человяк предстал перед ней в непривычном ракурсе, да еще пенисто опоясанным. Высоко поднявшееся солнце разбрызгивало влажные блестки вокруг узловатых прибрежных рифов. Нависшая над пропастью оконечность Земляного Человяка манила альпинистку: соблазн устремленного ввысь желобка-корешка, слегка наклоненного и чуть приоткрытого фолианта, острый и зыбкий угол нужного направления. Клементина откинула назад голову, оглядела цель и нежно заурчала от удовольствия. Мокрое пятно расползалось по ее промежности. II Засранцы бегали на четвереньках по комнате, в которой их запирали до кормления в три-о-клок. Спали они теперь много меньше и с удовольствием осваивали различные позы и движения. Ноэль и Жоэль дружно визжали. Ситроэн, не роняя своего достоинства, с важным видом ползал вокруг маленького низкого столика. Жакмор разглядывал детей. В последнее время он часто приходил к ним; тройняшки становились все больше похожими на маленьких человечков, чем на личинки червяков. Благодаря климату и оказываемой заботе они развивались чрезвычайно быстро. Первенцы-двойняшки уже обзавелись светлыми гладкими волосенками. Третий -- последыш, курчавый и темноволосый, как и в день своего рождения, -- казался старше своих братьев на целый год. И конечно же, все трое пускали слюни. Каждая остановка маленького путешественника отмечалась на ковре влажным пятнышком, которое на какую-то долю секунды тянуло из слюнтявого рта длинную нить, хрустально хрупкую и призрачно прозрачную. Жакмор наблюдал за Ситроэном. Тот, глядя себе под ноги, продолжал описывать круги, с каждым разом все медленнее и медленнее. Обессилев, остановился и сел. Поднял глаза и посмотрел на столик. -- О чем задумался? -- спросил Жакмор. -- Ба! -- ответил Ситроэн. Он протянул руку к столику. Слишком далеко. Не вставая с пола, он потянулся и, уцепившись пальцами за край стола, встал. -- Молодец, -- похвалил его Жакмор. -- Вот так и надо. -- А! Ба! -- ответил Ситроэн. Он отпустил столик, сразу же плюхнулся на пол и удивленно посмотрел на Жакмора. -- Вот, -- сказал тот. -- Не надо было отпускать. Это же так просто. Через семь лет ты в первый раз причастишься, через двадцать -- закончишь учебу, а еще через пять -- женишься. Ситроэн недоверчиво покачал головой и снова встал. -- Ладно, -- произнес Жакмор. -- Надо бы предупредить сапожника или кузнеца. Здесь, видишь ли, воспитание суровое. Хотя подковывают же лошадей, и ничего страшного с ними от этого не происходит. Пускай твоя мать решает. Он потянулся. Ну и жизнь! И совершенно некого психоанализировать. Служанка по-прежнему не поддавалась. Никакого прогресса. -- Я вас, жеребятки, сам отвезу в деревню, -- сказал он. -- Я уже, наверное, месяц там не появлялся. Ситроэн опять кружил вокруг столика, но теперь уже на своих двоих. -- Смотри-ка, -- поразился Жакмор. -- Быстро схватываешь. Даже не думал, что ты так вырвешься вперед. Ну что же, будет мне компания... Жоэль и Ноэль забеспокоились, Жакмор посмотрел на часы. -- Ах да, пора. И уже давно пора. Что же делать, каждый может опаздывать. Жоэль заплакал. Ноэль подхватил. Безучастный Ситроэн бросил на братьев высокомерный взгляд. Клементина пришла в полчетвертого. Жакмор все сидел на том же самом месте и, казалось, не слышал рева двойняшек. Невозмутимый Ситроэн сидел на коленях у психиатра и дергал его за бороду. -- Наконец-то, -- сказал Жакмор и принялся разглядывать Клементину. Левая штанина разодрана в клочья, на виске -- огромный кровоподтек. -- Похоже, вы хорошо развлеклись, -- произнес он. -- Да, неплохо, -- холодно ответила она. -- А вы? Спокойный, уравновешенный тон так не вязался с нервным состоянием, которое угадывалось во всех ее жестах. -- Какой бардак! -- критически высказалась Клементина немного спустя. -- Они хотят пить, -- сказал Жакмор. -- Они, знаете ли, нуждаются в вас не меньше, чем какие-то булыжники. -- Я не могла прийти раньше, -- ответила она. -- Сначала возьмем самого спокойного. Она сняла Ситроэна с колен психиатра и усадила в кресло. Жакмор тактично отвернулся; смотреть на кормление было неприятно из-за сети голубых вен, покрывающей белизну кожи. К тому же сам процесс, как ему казалось, полностью извращал истинное назначение женской груди. -- А вы знаете, он пошел, -- сообщил психиатр. Она вздрогнула и невольно вынула сосок изо рта ребенка. Тот безмолвно ждал. -- Пошел? -- она поставила его на пол. -- Ну-ка! Ситроэн уцепился за ее штаны и выпрямился. В некотором замешательстве она снова взяла его на руки. Рыдающие двойняшки подползли к ней на четвереньках. . -- А эти? -- спросила она. -- Эти -- нет, -- ответил он. -- Вот и хорошо, -- сказала она. -- Похоже, вам не нравится, что он пошел? -- подсказал психиатр. -- Ну, -- прошептала Клементина, -- далеко эти цыплята не уйдут. Ситроэн закончил сосать. Она притянула Жоэля и Ноэля за рубашонки и усадила для кормления. Жакмор встал. -- А вообще-то вы их все еще любите? -- спросил он. -- Они такие славные, -- ответила Клементина. -- И потом, я им нужна. Вы собираетесь уходить? -- Мне надо размяться, -- сказал Жакмор. -- Зайдите к кузнецу, -- приказала Клементина, -- по поводу Ситроэна. -- Почему вам так хочется, чтобы они росли как деревенские дети? -- А почему бы и нет? -- сухо возразила Клементина. -- Вам это не нравится? -- Не нравится, -- ответил Жакмор. -- Ну и сноб! -- сказала Клементина. -- Мои дети будут воспитаны по-простому. Он вышел из комнаты. Ситроэн проводил его взглядом; детское лицо было печально, как каменный лик святого в разрушенной после бомбежки церкви. III Появилась служанка. -- Вы меня звали? -- спросила она. -- Перепеленай их и уложи спать, -- сказала Клементина. Затем внимательно посмотрела на девушку и заметила: -- Ты неважно выглядишь. -- Ой! -- расстроилась та. -- Госпожа так думает? -- По-прежнему спишь с Жакмором? -- спросила хозяйка. -- Да, -- ответила служанка. -- Ну и что он с тобой делает? -- Ну, он на меня залазит. -- А выспрашивает о чем-нибудь? -- А то! -- возмутилась служанка. -- И почувствовать-то толком ничего не успеешь, а он уже слазит, и давай выспрашивать. -- А ты не отвечай, -- сказала Клементина. -- И больше с ним не спи. -- Так ведь свербит, -- возразила девушка. -- Фу, какая мерзость. Вот сделает он тебе ребенка, тогда увидишь. -- Пока еще не сделал. -- Дождешься, -- прошептала Клементина, почувствовав озноб по всему телу. -- Как бы там ни было, лучше с ним не спать. Да и вообще, все это выглядит так отвратительно. -- Так мы ж с задка; гляди -- не гляди, мне все равно ничего не видно, -- сказала девушка. -- Пошла вон! -- цыкнула Клементина. Белянка забрала детей и вышла. Клементина вернулась в свою комнату. Разделась, растерлась одеколоном, обмыла ранку на лице и легла на спину прямо на пол, чтобы сделать гимнастику. После упражнений перебралась на кровать. В следующий раз она не опоздает на кормление. Дети не должны ждать. Дети должны есть точно по расписанию, а остальное не важно. Ангель лежал на кровати в неимоверно скорбной позе. Услышав троекратный стук в дверь, он поднял глаза и произнес: "Да". Жакмор вошел в комнату и сразу же пристыдил: -- Конечно же, опять бездельничаем. -- Опять, -- ответил Ангель. -- Ну, а вообще-то как? -- спросил психиатр. -- Так, -- ответил Ангель. -- У меня лихорадка. -- Ну-ка, -- Жакмор подошел к Ангелю и пощупал его пульс. -- Действительно, -- подтвердил он и уселся на кровать: -- Ноги уберите. Ангель забился в угол. Жакмор, устроившись поудобнее, начал поглаживать бороду. -- Что же наш больной еще натворил? -- спросил он. -- Сами знаете, -- ответил Ангель. -- Искал другую? -- Нашел другую. -- Переспал? -- Не смог, -- сказал Ангель. -- Как только я оказываюсь с ней в постели, меня сразу же начинает лихорадить. -- А Клементина больше не хочет? -- Нет, -- ответил Ангель. -- А от других меня лихорадит. -- Знать, совесть нечиста, -- заключил психиатр. Ангель улыбнулся, почувствовав подковырку. -- Видно, вас зацепило, когда я сказал вам то же самое, -- заметил он. -- Еще бы, -- согласился Жакмор, -- еще бы не зацепило, особенно если совести и в помине нет. Ангель ничего не ответил. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Расстегнув воротник, жадно вдыхал майский воздух. -- Я только что виделся с вашей женой, -- сообщил Жакмор, желая отвлечь Ангеля от него самого. -- Малыши растут чертовски быстро. Ситроэн уже стоит на ногах. -- Бедняга, -- промолвил Ангель. -- В таком возрасте... ноги от этого пойдут вкривь и вкось. -- Да нет, -- возразил Жакмор. -- Если он сам встает, значит, в ногах достаточно силы, чтобы держать тело. -- Природе видней, -- прошептал Ангель. -- Ваша жена послала меня к кузнецу, -- сказал Жакмор. -- Вас не пугает, что она воспитывает их слишком сурово? -- Что я могу сказать, -- ответил Ангель. -- Страдал ведь не я, а она. Это дает ей все права. -- Категорически возражаю, -- возразил Жакмор. -- Не может такое бесполезное чувство, как страдание, дать кому бы то ни было на что бы то ни было какие бы то ни было права. -- Она относится к ним действительно плохо? -- спросил Ангель, не обращая внимания на тираду психиатра. -- Нет, -- ответил Жакмор. -- К себе самой она еще более сурова. Но это не повод. Все это притворство и дурное воспитание. -- Я думаю, ч