ы научились брать их не только в узком значении по отношении к жизни человека, к своей жизни -- но в широком космическом значении; если бы нам удалось найти и установить связь простых явлений нашей жизни с жизнью космоса, то, несомненно, в самых "простых" явлениях для нас открылось бы бесконечно много нового и неожиданного. Мы можем таким образом узнать, например, нечто совершенно новое о простых физических явлениях, которые привыкли считать естественными, необходимыми и объясненными, о которых мы привыкли думать, что что-то знаем о них. И вдруг мы можем узнать, что ничего не знаем, что все, что мы до сих пор знали о них, это только неправильный вывод из неправильных предположений. Нам может раскрыться нечто бесконечно большое и неизмеримо важное в таких явлениях, как расширение и сокращение тел, теплота, свет, звук, движение планет, наступление дня и ночи, смена времен года и пр. и пр. Вообще для нас вдруг могут объясниться самым неожиданным образом свойства явлений, которые мы привыкли принимать как данные, как не заключающие в себе ничего сверх того, что в них видим. Постоянность, длительность, периодичность, непериодичность явлений могут получить для нас совершенно новый смысл и значение. Новое и неожиданное может открыться нам в переходе одних явлений в другие. Рождение, смерть, жизнь человека, его отношения с другими людьми, любовь, вражда, симпатии, антипатии, желания, страсти -- вдруг могут осветиться совершенно новым светом. Нам очень трудно сейчас представить себе природу этого нового, которое мы можем почувствовать в старых вещах; и очень трудно будет уяснить себе ее, когда мы начнем ее чувствовать. Но в сущности, только наша неспособность чувствовать и понимать это новое и отделяет нас от него, потому что мы живем в нем и среди него. Но наши чувства слишком примитивны, наши понятия слишком грубы для той тонкой дифференцировки явлений, которая должна открываться нам в высшем пространстве. Наш ум, наша способность ассоциаций, недостаточно эластичны для схватывания новых соотношений. Поэтому первым чувством при знакомстве с "тем миром" (то есть с этим же самым нашим миром, только взятым без тех ограничений, в которых мы его обыкновенно рассматриваем) -- должно быть удивление, и это удивление должно все больше и больше расти по мере большего знакомства. И чем лучше мы знаем какую-нибудь вещь или какое-нибудь отношение вещей, чем ближе, чем фамильярнее нам они, тем больше нас должно удивлять то новое и неожиданное, что мы будем в них открывать. Желая понять ноуменальный мир, мы должны искать скрытое значение во всем. Теперь в нас слишком глубоко въелся позитивизм с его стремлением искать у всего видимую причину и видимое следствие. С багажом позитивных привычек нам очень трудно постигать некоторые идеи. Между прочим, нам очень трудно понять реальность различия в нуменальном мире одинаковых предметов нашего мира с различными функциями. Но, если мы хотим приблизиться к пониманию ноуменального мира, мы всеми силами должны стараться замечать все те кажущиеся, "субъективные" различия между предметами, которые нас иногда поражают, которые мы иногда до боли ясно чувствуем, -- те различия, которые выражаются в художественных образах, часто являющихся прозрением в мире реальностей. Эти различия и есть реальности ноуменального мира, гораздо более реальные, чем вся майя наших феноменов. Мы должны стараться замечать эти реальности и развивать в себе способность чувствовать их, потому что именно таким образом, и только таким образом мы становимся в общение с ноуменальным миром, или миром причин. * * * Очень интересный пример понимания скрытого значения явлений я нахожу в книге "Оккультный мир" ("The Occult World") в письме одного индуса-оккультиста к автору этой книги А. П. Синнету. -- Мы, видим огромную разницу, -- пишет корреспондент Синнета, -- между качествами двух равных количеств энергии, затрачиваемой двумя людьми, из которых один, предположим, идет на свою обычную, покойную, ежедневную работу, а другой идет в полицейский участок сделать донос на своего товарища. Люди науки не видят этой разницы. А мы видим специфическую разницу между энергией дующего ветра и энергией вращающегося колеса. Всякая мысль человека, появляясь, переходит во внутренний мир и становится активным существом, соединяясь и как бы срастаясь с "духом" (elemental) -- то есть с одной из полусознательных сил природы. Если мы оставим пока последнюю часть этого замечания и возьмем только первую, то мы увидим, что, конечно, "человек науки" не признает разницы в качествах энергии, затрачиваемой двумя людьми, идущими: один на работу, а другой с доносом. Для науки этой разницы не видно. Наука ее не ощущает и не признает. Но у нас есть форма познания, прекрасно ощущающая эту разницу, понимающая и знающая ее. Я говорю об искусстве. Музыкант, живописец, скульптор прекрасно понимают, что можно идти не одинаково -- и даже нельзя идти одинаково. Рабочий и доносчик идут различно. Лучше всего понимает это, по крайней мере лучше всего должен понимать, актер. Поэт понимает, что мачта корабля, виселица и крест сделаны из разного дерева. Он понимает разницу камня из стены церкви и из стены тюрьмы. Он слышит "голоса камней", понимает речи старинных стен, курганов, развалин, рек, лесов и степей. Он слышит голос безмолвия. Понимает психологическое различие молчания. Понимает, что молчание может быть разное. Все искусство, в сущности, заключается в понимании и изображении этих неуловимых различий. Феноменальный мир -- только материал для художника, -- как краски для живописца и звуки для музыканта, -- только средство понять и выразить свое понимание ноуменального мира. И ни в чем, на настоящей ступени нашего развития, мы не обладаем таким сильным средством для познания мира причин, как в искусстве. Тайна жизни заключается в том, что ноумен, то есть скрытый смысл и скрытая функция вещи, отражается в ее феномене. Феномен -- это отражение ноумена в нашей сфере. Феномен -- изображение ноумена. И по феномену можно узнать ноумен. Только здесь ничего не сделают химические реактивы и спектроскоп. Отражение ноумена в феномене может понять и почувствовать только тот тонкий аппарат, который называется душой художника. "Оккультизм" -- скрытую сторону жизни, нужно изучать в искусстве. Художник должен быть ясновидящим, он должен видеть то, чего не видят другие. И он должен быть магом, должен обладать даром заставлять других видеть то, чего они сами не видят и что видит он. Искусство видит больше и дальше, чем мы. Раньше было указано, что мы вообще ничего не видим, только ощупываем, поэтому мы и не замечаем тех различий вещей, которые не выражаются физически и химически. Но искусство -- это уже начало зрения. Оно видит гораздо больше того, что видят самые усовершенствованные аппараты. И оно ощущает бесконечные невидимые грани того кристалла, одну из граней которого мы называем человеком. * * * Истина заключается в том, что земля -- это сцена драмы, из которой мы видим только отдельные бессвязные части и большая часть действующих лиц которой для нас невидима. Это говорит теософическая писательница Мабель Коллинз, автор "Света на Пути", в маленькой книжке "Illusions" ("Иллюзии"). И это очень верно, мы видим необыкновенно мало. Но искусство идет дальше обыкновенного человеческого зрения, и поэтому есть стороны жизни, о которых может и имеет право говорить только искусство. Таков вопрос о любви. Только искусство умеет подходить к любви, только искусство умеет говорить о ней. Любовь всегда была и есть главная тема искусства. И это вполне понятно. Здесь сходятся все нити человеческой жизни, все эмоции; через любовь человек соприкасается с будущим, с вечностью, с расой, к которой он принадлежит, со всем прошлым человечества и со всей его грядущей судьбой. В соприкосновении полов, в их влечении друг к другу лежит великая тайна жизни, тайна творчества. Отношение скрытой стороны жизни к явной, то есть проявление реальной жизни в нашей, кажущейся, особенно ярко вырисовывается в этой вечно трактуемой, вечно разбираемой и обсуждаемой -- и вечно не понимаемой области, именно в отношениях полов. Обыкновенно отношения мужчин и женщин рассматривают, как необходимость, вытекающую из необходимости продолжения человеческого рода на земле. Рождение -- вот raison d'etre любви с религиозной, моральной и научной точки зрения. Но в действительности творчество заключается не в одном только продолжении жизни, а прежде всего и больше всего, в творчестве идей. Любовь является огромной силой, производящей идеи, будящей творческую способность человека. Когда сольются две силы, заключающиеся в любви -- сила жизни и сила идеи, -- человечество сознательно пойдет "к своим высшим судьбам". Пока только искусство чувствует это. Все, что говорится о любви "реалистически", всегда грубо и плоско. Ни в чем так резко не проявляется различие глубокого "оккультного" понимания жизни и поверхностного "позитивного", как в вопросе о любви. * * * В ряду других вопросов современности у нас есть ужасный "половой вопрос". Это вопрос целиком из быта двумерных существ, живущих на плоскости и движущихся по двум направлениям -- производства и потребления. Для людей существует вопрос о любви. Любовь -- это индивидуализированное чувство, направленное на определенный объект, на одну женщину или на одного мужчину. Другая или другой не могут заменить любимого. "Половое чувство" -- это не индивидуализированное чувство, тут годится более или менее подходящий мужчина, всякая более или менее молодая женщина. Любовь -- орудие познания, она сближает людей, открывает перед одним человеком душу другого, дает возможность заглянуть в душу природы, почувствовать действие космических сил. Любовь -- это признак породы. Она проявляется уже у животных в тех породах, где действует отбор, у диких хищных животных, у чистокровных лошадей, у породистых собак. У людей любовь -- это орудие совершенствования расы. Когда из поколения в поколение люди любят, то есть ищут красоты, чувства, взаимности, то они вырабатывают тип, ищущий любви и способный на любовь, тип эволюционирующий, восходящий. Когда из поколения в поколение люди сходятся как попало, без любви, без красоты, без чувства, без взаимности -- или по соображениям, посторонним любви, из расчета, из экономических выгод, в интересах "дела" или "хозяйства", то они теряют инстинкт любви, инстинкт отбора. Вместо "любви" у них вырабатывается "половое чувство", безразличное и не служащее отбору, не только не сохраняющее и не улучшающее породу, но, наоборот, теряющее ее. Тип мельчает, физически и нравственно вырождается. Любовь -- орудие отбора. "Половое чувство" -- орудие вырождения. Различие "вопроса о любви", как его берет искусство, и "полового вопроса", как его берет современная реалистическая литература, показывает различие двух пониманий жизни. Одно идет по поверхности, по видимому миру и видит только человеческую жизнь, другое проникает вглубь, в тайники чувства и ощущает биение пульса какой-то другой, большой жизни. Ни в чем так ярко не проявляется различие разных миропонимании и их отношения к миру скрытого, как именно в отношении к "любви". Для позитивизма, для материализма любовь -- это "половое чувство", "факт" и его прямые последствия. Любовь -- это физическое явление, которое описывается в учебниках физиологии. Для дуалистического спиритуализма любовь -- это власть тела над духом. Поэтому религия и моральная системы, основанные на дуалистическом противопоставлении материи и духа, как двух враждебных элементов, считают любовь, как созидательницу материи, врагом духа, и ее гонят и стараются, насколько можно, низвести и унизить. Для монистического идеализма любовь именно то, чем она рисуется искусству, то есть психологическое явление, в котором приходят в действие и звучат все самые тонкие струны души, в котором, как в фокусе, собираются и проявляются все высшие силы человеческой души. Это их испытание, их экзамен и орудие их эволюции. В то же время именно этой стороной жизни человек соприкасается с чем-то большим, часть чего он составляет. Мы ясно видим тут три противоположные тенденции. Возвеличение любви, возведение ее на пьедестал, обожествление, превращение в культ; эту тенденцию мы видим в светлых "языческих" религиях древности и в искусстве всех эпох. И затем другую, которая видит в любви предмет для статистического изучения, "род производства и потребления", "физическую потребность", которая должна "удовлетворяться". И третью, которая видит в любви грех, "похоть", нечто такое, на что нужно стараться не смотреть, о чем нужно стараться не думать -- и если допускать по человеческой слабости, то в силу необходимости и из снисхождения к человеческому несовершенству. Странным образом самый материалистический взгляд на любовь, видящий в любви только "факт", "сношение" и его прямые последствия, в сущности сходится со взглядами нравственных реформаторов и моралистов, видящих в любви один только грех и соблазн, которого чем меньше, тем лучше. Это вполне понятно. Истинно монистические религии, как, например, греческие мифы, не были враждебны любви. Вся разница вытекает из дуалистического или монистического миропонимания. Искусство всегда было монистическим -- и поэтому оно всегда было язычеством в глазах дуалистических религий, видящих в жизни борьбу духа с материей, и фантастикой в глазах материализма, видящего в жизни только физическое явление и не видящего -- психического. * * * Если мы возьмем вопрос даже строго научно, в обычном смысле этого слова, только без предвзятых ограничений, мы увидим в нем много нового, того, чего обыкновенно мы не замечаем. Для науки, изучающей жизнь со стороны, цель любви заключается вся в продолжении человеческого рода на земле. В интересах этого продолжения рода в человечество вложена сила, влекущая два пола друг к другу. Но, говоря это, наука хорошо знает, что этой силы больше, чем нужно. Здесь именно лежит ключ к пониманию истинной сущности любви даже для позитивного взгляда. Этой силы больше, чем нужно. Бесконечно больше. В действительности для целей продолжения рода утилизируется только малая дробь процента силы любви, вложенной в человечество. Куда же идет главное количество силы? Мы знаем, что ничто не может исчезнуть. Если энергия есть, она должна во что-нибудь перейти. И если только ничтожная дробь энергии идет на созидание будущего путем рождения, то остальная часть должна тоже идти на созидание будущего, но другим путем. Мы знаем в физическом мире много примеров, когда прямая функция вещи выполняется ничтожной частью затрачиваемой энергии, а большая часть энергии тратится как будто напрасно. Возьмем обыкновенную свечу. Она должна давать свет. Но в сущности, дает гораздо больше тепла, чем света. Это печка, приспособленная для освещения. Но для того, чтобы давать свет, она должна гореть. Горение -- необходимое условие получения света от свечки. Нельзя горение откинуть. На первый взгляд кажется, что тепло от свечки тратится непроизводительно, но, когда мы подумаем о том, что именно благодаря развитию тепла получается свет, мы начинаем видеть необходимость горения, необходимость траты большей части энергии. То же самое в любви. Мы говорим, что только ничтожная часть энергии любви идет в потомство, большая часть как будто тратится в настоящем самими отцами и матерями на их личное наслаждение. Но это иллюзия. Во-первых, без этой личной траты не могло бы быть главного. Только благодаря этим на первый взгляд побочным результатам любви, благодаря всему этому вихрю эмоций, чувств, волнений, желаний, идей -- благодаря красоте которую она создает, -- любовь может выполнять свою прямую функцию. А во-вторых, эта энергия совсем не тратится, а переходит в другие виды энергии, служащие тому же потомству, переходит в "инстинкты" и в "идеи". Мы видим во всей живой природе, что "любовь" является огромной силой, возбуждающей творческую деятельность по всем направлениям. Весной с первым пробуждением любовных эмоций птицы начинают вить гнезда. Птенцов еще нет. И намека на них еще нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" управляет этой жаждой -- поэтому она целесообразна. При первом пробуждении любви началась работа. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в которых родится новое поколение. Одно и то же желание будит творчество по всем направлениям, сводит пары для рождения нового поколения и пробуждает личное творчество в тех единицах, через которых оно действует для первой цели. То же самое мы видим в людях. Любовь -- это творческая сила. Все творчество человечества вытекает из любви. Всякое творчество непременно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна сторона этого факта нам хорошо известна. Мы знаем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна творческая сила мужчины. Нужно оплодотворение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся творческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической, стороны -- для целей рождения детей -- мужчина оплодотворяет женщину, прививает к ней зачаток новой жизни, так с внутренней, духовной, стороны женщина оплодотворяет мужчину, прививает к нему зачаток новых идей. В одной книжке по "половому вопросу", которая обратила на себя внимание в Германии и скоро должна выйти в русском переводе, одна немецкая писательница "признает" область деятельности женщины совсем другой, чем область деятельности мужчины, признает, что "женщина не осушила ни одного болота, не написала ни одной картины, о которой стоило бы говорить", -- и требует для женщины "права иметь детей", отнятого цивилизацией. Это довольно обычный взгляд. Но что, если женщина осушила все болота, которые когда-либо были осушены, написала все картины, о которых стоит говорить? Конечно, никто не будет отнимать у женщины права иметь детей. Но зачем отнимать у нее ее роль в творчестве мужчины? Ведь мужчина работает для женщины, ради женщины и под влиянием женщины. И женщина проявляет себя в его творчестве. Все идейное, все интуитивное творчество человечества является результатом энергии, возникающей из эмоций любви. Идейное творчество мужчины идет от женщины. Идейное творчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций творчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным творчеством" я подразумеваю всякое творчество, в котором создается или осуществляется идея. Творчество палеолитического человека, делающего себе каменный топор, было идейным творчеством, и за этим творчеством непременно стояла женщина. Cherchez la femme! Этот принцип нужно применять не только к раскрытию преступлений, а ко всей нашей культуре, созданной мужчиной -- следовательно, женщиной. В творчестве каждой эпохи молено найти след влияния женщины данной эпохи. История культуры -- это "история любви". * * * Мужчина и женщина должны взаимно дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь. Поэтому с психологической точки зрения гармонический брак будет только такой, где обе стороны будут действовать одна на другую оплодотворяющим образом, повторяя в масштабе личной жизни действие одной на другую двух половин человеческого рода. И очень может быть, что этот гармоничный брак и существует только между полами, взятыми в целом, -- прикрывая и оправдывая своей гармонией дисгармонию, вероятно, неизбежную между людьми или возможную только в отдельные моменты. Мужчина стремится к женщине, не думая о детях, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет "счастья" для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своего ощущения и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь. Бесконечно разнообразны здесь способы оплодотворения духа. Иногда для этого нужно наслаждение, вся красота любви. Иногда нужно страдание, острое и глубокое, проникающее до самых глубин души. Иногда нужно преступление, иногда отречение, жертва. Иногда достаточно силуэта в окне. Одной линии фигуры или одного случайного взгляда, которым обмениваются незнакомые встречные. Поэзия знает это. Она знает ценность и того, что было, и того, чего не было в любви. Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. И в этом непрестанном огне, в котором горит все человечество и весь мир, вырабатываются, утончаются все силы человеческого духа и гения. * * * Аскетические тенденции наложили очень тяжелый отпечаток на наше отношение к любви и к морали. Мы не можем представить себе не аскетической морали. Или полное отсутствие всякой морали, или мораль, враждебно относящаяся к жизни. В действительности, конечно, это самая скверная ложь, какой обманывали человечество. Мораль, враждебная жизни, видит в любви один дым. Но мы даже из физики знаем, что дым есть результат неполного сгорания Огонь, в котором горит человечество, это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают что делать, который нарушает порядок в их Вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть. И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня. * * * Поэтому только искусство может говорить о любви. Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть. Например -- какая темная ложь кроется во всех моральных рассуждениях "Крейцеровой сонаты" и " Послесловия". "Спросите чистую невинную девушку или ребенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно ", -- "сама природа устроила так, что это мерзко и стыдно". Но что это? Как вы объясните ребенку, о чем идет речь? Он не может ответить на вопрос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спросить. Слова не выражают эмоций, а речь идет об эмоциях. Нельзя же отрезать внутреннюю сторону от внешней и спрашивать о внешней, не касаясь внутренней. Как же объяснить ребенку, о чем его спрашивают? Все, что можно сделать, это описать грубыми анатомическими и физиологическими терминами внешнюю, физическую сторону любви. Но внутренняя, психологическая, эмоциональная остается закрытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать рояль и скажет, что это "черный ящик" на трех ножках, который открывают с одной стороны и стучат по нему пальцами", то это не будет правильное описание. Анатомические и физиологические термины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и курсах анатомии и физиологии; но они не годятся для определения эстетического и морального характера любви, и здесь они являются грубыми и ненужными и, главное, не верными. Разве этими терминами можно описать то, о чем в действительности идет речь? Разве они передадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве передадут они перемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И разве из-за этих внешних фактов люди горят в неугасимом огне? Внешняя сторона любви -- это только поворот ключа в замке... от ящика Пандоры. Как объяснить это ребенку? Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двумерная мораль... А такое изображение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным В волшебный мир эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскорбить не может. Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть, есть "цинический аскетизм", так же как есть циническая распущенность. Цинизм -- это психология двумерного существа. Собака (kunos, откуда произошло слово цинизм) и есть двумерное существо. Двумерная мораль -- это циническая мораль. Она видит только внешнюю сторону явлений. Внутренняя сторона, та сторона, где возникают чувства и родятся идеи, для двумерной морали -- это только какой-то случайный придаток к физиологической жизни. * * * Интересные вещи говорит Н. В. Розанов в книге "Люди лунного света". Идея греховности любви, идея "скверны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Причем гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно. Содом рождает идею, что любовь есть грех, говорит он. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? "Муки Тантала, -- говорит Н. В. Розанов, -- все в себе и недостижимо. Следующий этап -- ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас -- является "скверна". Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извращения. Но это не будет воинствующий аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий скверну в жизни. Но что в идее скверны, в идее стыдного и гадкого очень много извращения, в этом г. Розанов совершенно прав. Книга Н. В. Розанова интересна во многих отношениях, хотя обилие "физиологических" и "анатомических" подробностей мешает понять основную мысль. По настроению в ней много общего с "Leaves of the Grass" Уолта Уитмена. * * * И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви. Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде. Желание любви -- это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания. Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому. Влияние женщины на душу мужчины и мужчины на душу женщины похоже на влияние природы на человека. Тут действует соприкосновение с той же самой тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе и точно так же сильнее всего чувствуется в неизвестном, в новом. Охватить ее или выразить в словах невозможно. Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба. Если человека соблазняет закрытая дверь и он открывает ее, то за ней сейчас же оказывается другая закрытая дверь. Тень проходит между рук и идет впереди. Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится. И в этом тайна великой жертвы, которую приносит человек в любви. Он идет на костер и сгорает, служа чему-то, чего он не знает, и думая, что он служит своему наслаждению. Мы окружены какой-то огромной жизнью, которой мы не видим и часть которой мы составляем. Иногда проблесками мы ощущаем ее. Иногда забываем опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь. * * * Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к "ноуменальному миру", к этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о пещере" в VII книге "Республики" Платона. -- Представь себе, -- сказал я, -- людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат. -- Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, -- сказал он. -- Да, -- сказал я, -- но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней противоположной стене пещеры? -- Как могут они видеть что-нибудь другое, -- сказал я, -- если всю жизнь они не могут повернуть головы. -- Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имена тем вещам, которые видят пред собою? -- Конечно, они должны дать им имена. -- И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени? -- Конечно, -- сказал он. -- И они будут думать, что нет ничего истинного, кроме теней, проносимых сзади вещей. -- Непременно так должно быть, -- ответил он. -- И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдание, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметы, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнет ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь? -- Наверное, так, -- сказал он. -- И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без боли, -- и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают? -- Совершенно так, -- сказал он. -- И если его кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому и неровному подъему на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными? -- Конечно, сначала нет, -- сказал он. -- Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде и только после этого сами вещи. И из вещей он легче всего заметит те, которые находятся на небе; и само небо, смотря ночью на сияние звезд и на сияние луны, увидит прежде, чем днем, смотря на солнце и на свет солнца. -- Не может быть иначе. -- И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать и созерцать солнце не в воде, не отражение в чужой среде, но само по себе в его собственной сфере. -- Необходимо так будет. -- И после этого он начнет рассуждать сам с собою относительно солнца, скажет себе, что солнце производит времена года и управляет всеми вещами в видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены? -- В высшей степени, конечно. -- И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе -- и по этим наблюдениям был способен предсказать вперед, что случится, -- то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать тем, кто там пользуется почетом и властью? И не предпочтет ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом? -- Я думаю, -- сказал он, -- что этот человек согласится лучше выносить все, что угодно, чем жить таким образом. -- И подумай дальше, -- сказал я. -- Если такой человек опять сойдет в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза, вследствие того, что он пришел с солнечного света? И если он теперь должен будет высказывать свое мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с поврежденным зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки? -- Без сомнения так, -- сказал он, -- они предадут его смерти. -- И вся эта картина, друг Глаукон, -- сказал я, -- относится к нашему предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймешь значение того, что я хотел сказать... ...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там наверху... И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным... В этом не будет ничего удивительного. Потому что если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин -- первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это -- или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества -- или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.  ГЛАВА XIV  Феноменальная и ноуменальная сторона человека. -- "Человек в себе". -- Как мы познаем внутреннюю сторону человека? -- Можем ли мы узнать о существовании сознания, находящегося в не аналогичных нашим условиям пространства? -- Мозг и сознание. -- Единство мира. -- Логическая невозможность одновременного существования духа и материи. -- Или все дух, или все материя. -- Разумные и неразумные действия в природе и в жизни человека. -- Могут ли существовать разумные действия рядом с неразумными? -- Мир как случайно создавшаяся механическая игрушка. -- Невозможность сознания в механической Вселенной. -- Невозможность механичности при существовании сознания. -- Факт человеческого сознания, нарушающий механическую систему. -- Сознания других разрезов мира. -- Как мы можем узнать о них? -- Шестое измерение. -- Кант о духах. -- Спиноза о познании невидимого мира. -- Необходимость интеллектуального определения того, что может быть и чего не может быть в ноуменальном мире. "Человек" заключает в себе все три указанных рода явлений. Мы называем "человеком" известного рода комбинацию явлений физических, жизненных и сознания. Явления сознания мы в себе чувствуем, ощущаем и сознаем; явления жизни и физические явления наблюдаем и заключаем о них на основании опыта. Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов и на основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным поступкам предшествуют известные мысли и чувства. И, когда мы видим те же поступки у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же, что и мы. Аналогия с самим собой -- это наш единственный критерий и метод для суждения и умозаключения о явлениях сознания других людей, если мы не можем сообщаться с ними или не хотим верить тому, что они нам говорят про себя. Если предположить, что я жил среди людей, не имея возможности сообщаться с ними и не имея возможности делать заключения по аналогии, то я был бы окружен движущимися и действующими автоматами, смысл и значение и причины действий которых были бы для меня совершенно темны. Может быть, я объяснял бы их действия "молекулярным движением", может быть, "влиянием планет", может быть, "спиритизмом", может быть, "случайностью", непроизвольной комбинацией причин, но во всяком случае сознания в глубине этих действий я бы не видел и не мог видеть. О существовании "души" я вообще могу заключить только по аналогии с самим собою. Я знаю, что известные явления во мне связаны с обладанием душой. Когда я вижу те же явления в другом человеке, я заключаю, что и он обладает душой (понимая под "душой" комплекс явлений сознания). Но прямо убедиться в существовании души у другого человека я не могу. Изучая людей только со стороны, я находился бы по отношению к ним буквально в таком положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру. Мы знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем. Таким образом, для познания человека в себе (то есть сознания) у меня два способа -- аналогия с самим собой и общение моего сознания с другим сознанием, обмене мыслей. Без этого -- человек для меня только феномен, движущийся автомат. Ноумен человека -- это его сознание и все, что заключает в себе это сознание и с чем оно человека связывает. В "человеке" для нас открыты оба мира, хотя ноуменальный мир открыт мало и слабо, благодаря тому, что он познается нами через посредство феноменального. Ноуменальное, значит постигаемое умом и характерное свойство вещей ноуменального мира, -- заключается в том, что они не могут быть познаны тем же способом, как вещи феноменального мира. Мы можем предполагать о существовании вещей ноуменального мира, находить их путем умозаключений, открывать по аналогии, чувствовать их, вступать с ними в какое-то общение, -- но мы не можем их ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни взвешивать, ни мерить, ни фотографировать, ни разлагать на химические элементы или на число вибраций. Ноуменальный мир -- или мир причин, это для нас мир метафизических фактов. Таким образом, сознание со всеми его функциями и со всем его содержимым -- с мыслями, с чувствами, с желаниями, с волей относится к метафизическому миру. Ни одного элемента сознания мы не можем познать объективно. Эмоцию, как таковую, нельзя видеть, так же как нельзя видеть стоимость монеты. Вы можете видеть, что написано на монете, но стоимость ее вы никогда не увидите. Мысль нельзя сфотографировать, так же как нельзя представить себе в пузыречке "тьму египетскую". Думать иначе, экспериментировать с фотографированием мыслей -- это значит просто не уметь логически думать. На валике фонографа есть царапины, повышения и понижения, но звуков нет. Кто будет держать у уха валик фонографа, надеясь что-нибудь услышать, тот наверное ничего не дождется. * * * Заключая в себе два мира, "человек" дает нам возможность понять, в каком отношении один к другому находятся эти два мира во всей природе. Раньше мы пришли к выводу, что ноумен вещи заключается в ее функции в другой сфере, в ее значении, непонятном в данном разрезе. Затем мы пришли к заключению, что число значений одной и той же вещи в различных разрезах должно быть бесконечно велико и бесконечно разнообразно, что оно должно делаться собственной противоположностью, возвращаться опять к началу (с нашей точки зрения) и т.д. и т.д., бесконечно расширяясь, опять суживаясь и пр. и пр. И нужно помнить, что ноумен и феномен не есть различные вещи, а только различные стороны одного и того же. Причем феномен есть конечное выражение в сфере нашего познания органами чувств бесконечного ноумена. С нашей точки зрения мы совершенно одинаково можем сказать, что известный феномен или известная группа феноменов с ноуменальной стороны выражаются сознанием какой-то бесконечной и бесконечно разнообразной сущности', или что бесконечное и бесконечно разнообразное сознание выражается для нас тем или другим определенным явлением. Феномен есть трехмерное выражение данного ноумена. Эта трехмерность зависит от трехмерных форм нашего познания, то есть говоря просто, от нашего мозга, нервов, глаз и кончиков пальцев. В "человеке" мы нашли, что его ноумен -- это сознание, что именно в сознании лежит разгадка непонятных со стороны функций и значений человека. Что такое сознание человека, как не его функция, непостижимая в трехмерном разрезе мира? Действительно, если мы будем всеми доступными нам способами объективно, со стороны изучать и наблюдать человека, мы никогда не найдем его сознания и не определим функции этого сознания. Мы должны сначала осознать свое сознание, затем или вступить в разговор (знаками, жестами, словами) с другим человеком, начать с ним обмен мыслями и на основании его ответов вывести заключение, что он обладает сознанием, -- или заключить об этом на основании внешних признаков (одинаковые с нами действия в одинаковых обстоятельствах). Прямым методом объективного исследования без помощи речи или без помощи заключения, по аналогии, мы в другом человеке сознания не найдем. Что недоступно прямому методу исследования, но существует, то ноуменально. И, следовательно, мы не будем в состоянии определить функции и значения человека в ином разрезе мира, чем мир геометрии Эвклида, единственно доступный "прямым методам исследования". Поэтому мы с полным правом можем рассматривать "сознание человека" как его функцию в разрезе мира, отличном от того трехмерного разреза, где функционирует "тело человека". Установив это, мы можем задать себе вопрос: не имеем ли мы права сделать обратное заключение и рассматривать неизвестную нам функцию "мира" и "вещей" вне трехмерного разреза, как их сознание. Наш обычный позитивный взгляд рассматривает сознание как функцию мозга. Без мозга мы не можем представить себе сознания. Макс Нордау, когда он захотел представить себе "мировое сознание" (в "Парадоксах"), должен был сказать, что мы не можем наверное утверждать, что где-нибудь в бесконечном пространстве Вселенной не повторяется в грандиозном масштабе та же самая комбинация физических и химических элементов, какая составляет наш мозг. Это очень характерно и типично для "положительного знания". Желая представить себе "мировое сознание", позитивизм прежде всего должен представить себе гигантский мозг. Не чувствуется ли здесь сразу нечто из двумерного и плоского мира? В самом деле, идея гигантского мозга где-то за звездами показывает удивительную бедность и слабость позитивной мысли. Эта мысль не может выйти из обычной колеи, у нее нет крыльев для полета. Представим себе, что какой-нибудь любознательный житель Европы XVII столетия пытался представить себе средства передвижения XX столетия и рисовал себе огромную почтовую карету величиной с большую гостиницу, запряженную тысячью лошадей. Он был бы очень близок к истине, но в то же время и бесконечно далек от нее. А между тем в его время уже были умы, которые видели по правильным линиям, уже намечалась идея парового двигателя, уже появлялись модели... Мысль, высказанная Нордау, напоминает излюбленные построения обывательской философии, что планеты и звезды видимого мира -- это только молекулы какого-то большого тела, ничтожную часть которого составляет наша Вселенная... "Может быть, вся Вселенная лежит в мизинце какого-нибудь большого существа, -- говорит философствующий обыватель. -- И может быть, наши молекулы -- тоже миры. Черт возьми, может быть, у меня в мизинце тоже несколько Вселенных!" И обывателю делается страшно. Но все эти рассуждения только большая карета. Подобно этому рассуждала одна маленькая девочка, о которой я раз читал, кажется, в "Theosophical Review". Девочка сидела у камина; рядом с ней спала кошка. "Вот кошка спит, -- думала девочка, -- может быть, она видит во сне, что она не кошка, а маленькая девочка. А может быть, я на самом деле совсем не маленькая девочка, а кошка; и только вижу во сне, что я маленькая девочка..." В следующее мгновение дом оглашается неистовым криком -- и родителям маленькой девочки стоит очень больших трудов убедить ее, что она не кошка, а на самом деле маленькая девочка. Все это показывает, что философствовать нужно с некоторым умением. Нашу мысль окружает очень много тупиков. И позитивизм тупик сам по себе? * * * Наш анализ явлений и установленное нами отношение явлений физических, жизни и сознания позволяет нам совершенно определенно сказать, что явления сознания не могут быть функцией мозга, то есть функцией явлений физических и физико-химических -- или явлений низшего порядка. Мы установили, что высшее не может быть функцией низшего. А разделение высшего и низшего основано тоже на совершенно реальном факте различной потенциальности разных родов явлений, -- различного количества заключающейся в них (или развязанной ими) скрытой силы. И, конечно, мы имеем право назвать высшим явления, обладающие большей потенциальностью, большей скрытой силой, и низшими -- явления, обладающие меньшей потенциальностью, меньшей скрытой силой. Явления жизни -- высшие, сравнительно с явлениями физико-химическими (то есть явлениями движения). Явления сознания -- высшие, сравнительно с явлениями жизни и движения. Ясно, что может быть функцией чего. Не совершая самой грубой логической ошибки, мы не можем назвать жизнь и сознание функцией движения. Наоборот, все заставляет нас признать движение функцией жизни, а жизнь функцией сознания (желания). Но какой жизни и какого сознания? В этом вопрос. Конечно, было бы бессмыслицей рассматривать земной шар как функцию растительной и животной жизни, идущей на земле -- и видимый звездный мир как функцию человеческого сознания. Но этого никто и не говорит. Нам важно установить общий принцип, что явления движения, как низшие, зависят от явлений жизни и сознания, как высших. Если этот принцип можно признать установленным, то мы можем идти дальше. Первый вопрос, который у нас является, -- это в каком отношении сознание человека находится к его телу и мозгу? На этот вопрос в разное время отвечали различно. Сознание рассматривали как прямую функцию деятельности мозга ("Мысль есть движение вещества"), этим, конечно, отрицая всякую возможность сознания без мозга. Затем пытались установить параллелизм деятельности сознания и деятельности мозга. Но характер этого параллелизма всегда оставался очень темным. Да, мозг, по-видимому, работает параллельно с сознанием. Остановка или расстройство деятельности мозга влечет за собой видимую остановку или расстройство деятельности сознания. Но все-таки деятельность мозга это только движение, нечто объективное, а деятельность сознания -- нечто объективно неопределенное, субъективное и в то же время более сильное, чем все объективное. Как связать это все вместе? Попробуем посмотреть на деятельность мозга и сознания с точки зрения существования двух данных: "мира" и "сознания", принятых нами в самом начале. Если смотреть на мозг с точки зрения сознания, то мозг будет частью "мира", то есть частью внешнего мира, лежащего вне сознания. Таким образом, сознание и мозг разные вещи. Но сознание, как нам говорят найти наблюдения и опыт, может действовать только через мозг. Мозг есть та необходимая призма, проходя через которую сознание является нам как интеллект. Или, говоря немного иначе, мозг есть зеркало, отражающее сознание в нашем трехмерном разрезе мира. Последнее значит, что в нашем трехмерном разрезе мира действует не все сознание (истинных размеров которого мы не знаем), а только его отражение от мозга. Ясно, что если разбивается зеркало, то должно разбиться отражение. Но нет никакого основания думать, что когда разбивается зеркало, разбивается сам отражающийся предмет, то есть в данном случае сознание. Сознание не может пострадать от расстройства мозга, но проявление его может очень пострадать и даже совсем исчезнуть из поля нашего наблюдения. Поэтому понятно, что расстройство в деятельности мозга влечет за собой ослабление или искажение, или далее полное исчезновение способностей сознания, проявляющихся в нашей сфере. Идея сравнения трехмерного и четырехмерного тела дает нам возможность утверждать, что через мозг идет не вся деятельность сознания, а только его часть. Мозг явно трехмерное тело, то есть нереальное. Сознание -- нечто, не имеющее измерений, или многомерное, во всяком случае реальное. Не может же реальное исчезать с уничтожением нереального. Психическое существо каждого человека, -- говорит Майерс (Essay on the Subliminal Consciousness)* -- более экстенсивно, чем это человеку кажется. Оно является индивидуальностью, которая не может всецело выявить себя в телесных проявлениях. Человеческое "я" проявляется через организм, но"известная часть "я" всегда остается не выявленной. * Цит. по книге проф. Джемса. Многообразие религиозного опыта, русский перев. 1910 г. * * * Позитивист останется неудовлетворенным. Он скажет: докажите мне, что сознание может действовать без мозга, тогда я поверю. Я отвечу ему вопросом: что в данном случае будет доказательством? Доказательств нет и быть не может. Существование сознания без мозга, если оно возможно -- это для нас метафизический факт, который не может быть доказан как физический. И если мой оппонент будет рассуждать искренно, он убедится, что доказательств быть не может. Потому что у него самого нет средств убедиться в существовании сознания, действующего не через мозг. В самом деле, предположим, что сознание умершего человека (то есть человека, мозг которого перестал работать) продолжает функционировать. Как мы можем убедиться в этом? Никак. У нас есть средства сообщения (речь, письменность) с сознаниями, находящимися в одинаковых условиях с нами, то есть действующими через мозг -- о существовании этих же сознаний мы можем заключать по аналогии с собой. Но о существовании других сознаний, есть они или нет, безразлично, мы никакими средствами убедиться не можем. Вот это последнее и дает ключ к пониманию истинного отношения сознания к мозгу. Наше сознание, являющееся отражением сознания от мозга, может замечать как сознания только подобные себе отражения. Раньше мы установили, что о других сознаниях, кроме своего собственного, мы можем заключать на основании обмена мыслей с ними и на основании аналогии с самим собой. Теперь мы можем прибавить, что вследствие этого мы можем знать только о существовании сознаний, подобных нашему, и никаких других сознаний, есть они или нет, мы знать не можем. Если мы когда-нибудь осознаем свое сознание, не только отраженным от мозга, а в более широком виде, то одновременно с этим мы получим возможность найти аналогичные себе сознания, не отраженные от мозга, если таковые существуют в природе. Но существуют такие сознания или нет? Что на этот счет может сказать нам наше сознание, такое как оно есть теперь. Наблюдая мир со стороны, мы видим в нем действия, происходящие от разумных, сознательных причин, такова работа человека; и видим действия, происходящие от бессознательных, слепых сил природы: движение волн, прилив и отлив, течение реки и пр. и пр. В этом делении наблюдаемых нами действий на разумные и неразумные чувствуется нечто наивное, даже с позитивной точки зрения. Если мы чему-нибудь выучились, изучая природу, если нам хотя что-нибудь дал позитивный метод, то это -- уверенность в необходимом однообразии явлений. Мы знаем, и это знаем твердо, что одинаковые в своем корне вещи не могут происходить от различных причин. И наша позитивная философия знает это. Поэтому она тоже считает наивным указанное деление, и, сознавая невозможность такого дуализма, что часть наблюдаемых явлений происходит от разумных и сознательных причин, а часть от неразумных и бессознательных, она стремится объяснить все как происходящее от причин неразумных и бессознательных. Позитивная философия говорит, что кажущаяся разумность человеческих действий -- это жалкая иллюзия и самоутешение. Человек игрушка в руках стихийных сил. Он только передаточная станция сил. Все, что ему кажется он делает, на самом деле за него делают внешние силы, входящие в него с воздухом, с пищей, с солнечным светом. Ни одного действия человек не совершает сам по себе. Он только призма, в которой известным образом преломляется линия действия. Но как луч света не идет из призмы, так действие не идет из разума человека. В подтверждение этого приводится знаменитый "теоретический опыт" немецких психофизиологов. Последние говорили, что если бы было возможно с момента рождения лишить человека всех внешних впечатлений, света, звука, прикосновения, тепла, холода и пр., и в то же время сохранить его живым, то такой человек не был бы способен ни на одно самое ничтожное действие. Из этого выходит, что человек -- автомат, подобный тому автоматому, над которым работал Тесла и который должен был, повинуясь электрическим токам и волнам, идущим с большого расстояния без проводов, исполнять целые ряды сложных движений. Выходит так, что все действия человека зависят от внешних толчков. Для самого малейшего рефлекса нужно внешнее раздражение. Для более сложного действия нужен целый ряд предшествующих сложных раздражений. Иногда между раздражениями и действиями проходит много времени, и мы не чувствуем непременной связи между ними. Поэтому мы и считаем наши действия произвольными, хотя на самом деле произвольных действий нет. Мы не можем сами ничего сделать, так же, как камень по своему желанию не может прыгнуть вверх. Нужно, чтобы его что-нибудь подбросило. Нам нужно, чтобы нас что-нибудь толкнуло. И тогда мы разовьем ровно столько сил, сколько в нас вложил толчок (и предшествующие толчки), и ни капельки больше. С логической стороны такая теория правильнее, чем теория двух родов действия, разумного и неразумного. Она, по крайней мере, устанавливает принцип необходимого однообразия. В самом деле, нельзя же предположить, что в большой машине некоторые части движутся по собственному желанию и разумению. Что-нибудь одно -- или все части машины обладают сознанием своей функции и действуют сообразно с этим сознанием, или они все работают от одного двигателя и приводятся в действие одним приводом. Огромная заслуга позитивизма в том, что он установил этот принцип однообразия. Нам остается определить, в чем заключается это однообразие. Позитивизм говорит, что началом всего является бессознательное механическое движение, возникшее неизвестно когда и от неизвестной причины. Это взгляд мы уже разбирали и пришли к заключению, что движение совершенно невозможно рассматривать как причину явлений сознания, тогда как, наоборот, явления сознания служат несомненной причиной очень большого количества наблюдаемых нами явлений движения. Затем, раньше, разбирая сущность самого понятия движения, мы пришли к заключению, что движение совсем не очевидная вещь, что идея движения составилась у нас вследствие ограниченности и неполноты нашего чувства пространства (щелка, через которую мы наблюдаем мир). И мы установили, что не идея времени выводится из наблюдения движения, как обыкновенно думают, а идея движения вытекает из нашего чувства времени -- и что идея движения есть совершенно определенно функция чувства времени, которое само по себе есть граница или предел чувства пространства у существа данной психики. Мы выяснили еще, что идея движения могла возникнуть из сравнения двух разных полей сознания. И вообще весь наш анализ основных категорий нашего познания мира -- пространства и времени -- убедил нас, что у нас нет абсолютно никаких данных принимать движение за основное начало мира. А если так, если мы не можем предположить за кулисами мироздания бессознательного механического двигателя, то мы должны предположить космос живым и сознательным. Потому что что-нибудь одно из двух: или он механический и мертвый, "случайный" -- или он живой и сознающий себя. Ничего мертвого в живой природе быть не может, и ничего живого не может быть в мертвой. ...Пройдя длинный период бессознательного и полусознательного существования в минеральном, растительном и животном царстве, природа в человеке доходит до своего высшего развития и спрашивает себя: что я такое. Человек -- это орган самосознания природы. Так писал Шопенгауэр в своих "Афоризмах", и, конечно, это очень эффектный образ. Но у нас нет никакого основания считать человека верхом того, что создала природа. Это только высшее, что мы знаем. Мысль Шопенгауэра, может быть, и очень красива, но все-таки нужно признать, что в природе ничего бессознательного рядом с сознательным быть не может. Должно быть что-нибудь одно. Позитивизм был бы совершенно прав и в его картине мира не было бы ни одного самого маленького недочета, если бы в мире не существовало сознания. Тогда Вселенную волей-неволей пришлось бы признать случайно образовавшейся в пространстве механической игрушкой, и больше ничем. Но факт существования сознания "портит всю статистику". Его никак не исключить. Приходится или признавать существование двух начал -- сознания и движения, "духа" и "материи" -- или выбирать какое-нибудь одно из них. Дуализм уничтожается сам собой, потому что если мы допустим отдельное существование духа и материи и будем рассуждать дальше, то мы очень скоро придем к заключению, что или дух нереален, а реальна материя, или материя нереальна, а реален дух, -- то есть что или дух материален, или материя духовна. Следовательно, нужно выбирать что-нибудь одно -- дух или материю. Но мыслить действительно монистически гораздо труднее, чем кажется. Я встречал многих людей, которые называли и искренно считали себя "монистами". Но в действительности они не сходили с самого наивного дуализма, и у них не мелькала даже искра понимания мирового единства. Материализм, считающий основой всего "движение", никогда не может быть "монистическим". Уничтожить сознание он не может. В этом его главное несчастие. Если бы он мог совсем уничтожить сознание, тогда все было бы прекрасно, и Вселенная могла бы сойти за случайно создавшуюся механическую игрушку. Но, к сожалению, материализм не может отрицать сознания и не может его уничтожить. Он может только стараться низвести его как можно ниже, называя его отражением действительности, сущность которой заключается в движении. Но как же быть тогда с тем фактом, что "отражение" обладает в этом случае бесконечно большей потенциальностью, чем "действительность"? Как это может быть? От чего отражается или в чем преломляется действительность, так что в отраженном виде обладает бесконечно большей потенциальностью, чем в в обыкновенном? Последовательный "материалист-монист" может сказать только, что "действительность" отражается сама от себя, то есть "одно движение" отражается от другого движения. Допустим, так. Но где же здесь сознание? Сознание есть нечто иное, чем движение. * * * Сколько бы мы ни называли сознание -- движением, мы все-таки будем знать, что это две разные вещи, разные по нашему восприятию их, вещи разных миров, несоизмеримые и могущие существовать одновременно. Причем сознание может существовать без движения, а движение не может существовать без сознания, потому что из сознания идет необходимое условие движения -- время. Нет сознания -- нет времени. Нет времени -- нет движения. Мы не можем выйти из этого факта и, мысля логически, непременно должны признавать два начала. Если же мы начинаем считать нелогичным самое признание двух начал, то мы должны признать как единое начало -- сознание, а движение признать иллюзией сознания. Что же это значит? -- Это значит, что "монистического материализма" быть не может. Материализм может быть только дуалистическим, то есть он должен признавать два начала: движение и сознание. Как только он признал одно начало, он становится идеализмом. Но для того, чтобы мыслить идеалистически, нужно, чтобы идеализм не был дуалистическим. Потому что как невозможен "монистический материализм" -- так же точно невозможен и "дуалистический идеализм". Для того чтобы прийти к чистому и строгому монистическому идеализму, необходима глубокая и коренная перестройка всех наших понятий. Здесь возникает новая трудность. Наши понятия связаны с языком. Язык наш глубоко дуалистичен. Это страшный тормоз. Я уже сказал раз, как тормозит нашу мысль язык, не давая возможности выразить отношений существующей Вселенной. На нашем языке есть только одна вечно становящаяся Вселенная. "Постоянное теперь" на нашем языке выражено быть не может. Таким образом, наш язык изображает нам заведомо ложную Вселенную. Двойственную, когда она в действительности едина, -- и вечно становящуюся, когда она в действительности вечно существует. И если мы уясним себе, насколько это меняет дело, если мы поймем, до какой степени наш язык закрывает для нас действительный вид мира, мы увидим, что на нашем языке не только трудно, но даже абсолютно нельзя выразить правильного отношения вещей реального мира. Эта трудность может быть побеждена только путем образования новых понятий и расширенных аналогий. Дальше будут выяснены принципы и методы этого расширения, уже имеющиеся у нас и могущие быть извлеченными из запаса нашего знания. Пока нам валено установить одну вещь -- необходимость однообразия -- монистичность Вселенной. * * * В сущности, даже безразлично, что выбрать для обозначения единства -- материю или дух. Можно стоять на том, что все материально, рассматривать мысль как тонкую материю. И можно стоять на том, что все духовно, рассматривать материю как создание духа. Но только необходимо стоять твердо на чем-нибудь одном. Нельзя смешивать дух и материю. Нельзя представлять Вселенную частью духовной и частью материальной. Это просто логически невозможно. А если признавать одно начало у Вселенной, то совершенно безразлично, какое, важно только знать, что это одно. Считайте мысль такой же материальной, как стол. Здесь будет меньше ошибки, чем думать, что мысль о столе и самый стол нечто различное, из разного материала. Вся задача именно в том, чтобы понять и признать единство материи и духа. А в каких терминах, под каким флагом будет сделано это признание -- это уже не существенно. Важно, чтобы человек, смотря на стол, на материальный стол, стоящий перед ним, ясно понимал и отдавал себе отчет, что этот стол ничем не отличается от его мыслей. Важно, чтобы человек понимал, что материя и мысль -- это одно и то же. Таким образом, принципиально неважно, что считать началом: дух или материю. Важно признавать их единство. Но раньше было показано, что материальное представление Вселенной имеет большие неудобства. Неудобства заключаются главным образом в том, что, представляя себе духовный мир материальным, человек представляет его в то же время трехмерным. А трехмерное представление духовного мира -- это уже явный абсурд, -- ведущий к другим абсурдам. В результате соображений о тонких состояниях материи или психофизических эманациях человек непременно должен прийти к заключению, "что... если и впрямь существует Господь, это есть только вид кислорода". Поэтому в интересах правильного мышления необходимо сразу представлять себе началом дух, то есть сознание. Это избавит от многих ненужных блужданий по окольным путям и по тупикам. И раньше уже было указано, что если вообще признавать существование сознания, то необходимо признать, что существует только одно сознание, и больше ничего. * * * -- Но что же такое материя? -- спросит "позитивист". Логическое понятие, то есть форма сознания, отвечу я. Вы никогда не видали материи и никогда не увидите ее, вы только мыслите ее. -- Ну, а вот это дерево, вещество из которого сделают стол, что это такое? Комплекс ощущений, проектированный в пространство. -- Но это дерево существует? Существует, но истинной природы его существования мы не знаем. Все, что мы знаем о нем, -- это форма нашего восприятия его. -- Но если нас не будет, оно будет продолжать существовать? Да, для сознаний, работающих в аналогичных с нами условиях восприятия, оно будет существовать в тех же формах, как для нас. Но само по себе это вещество будет существовать как-то совершенно иначе, -- как, мы не знаем. Но несомненно -- не в пространстве и времени. Вероятно, все одинаковое дерево разных веков и разных частей света образует одну массу -- одно тело -- может быть, одно существо. Несомненно, что отдельного существования то вещество (или та часть вещества), из которого сделан этот стол, иначе, как в нашем восприятии, не имеет. Мы установили, что прямым методом, помимо речи и аналогий, мы узнать о существовании чужого сознания не можем. Что же дает нам основание думать, что в мире есть сознания, кроме наших человеческих, ограниченных сознаний животных и полусознаний растений? Прежде всего то обстоятельство, что если бы такие сознания существовали, то мы, с нашими средствами, не могли бы узнать о них. Это, конечно, не доказательство их существования. Но это объясняет, почему мы не знаем их, если они существуют. Затем то обстоятельство, что мы знаем о существовании сознаний только в нашем разрезе мира и в низших (люди, животные, растения). Между тем у нас нет никаких оснований думать, что в высшем разрезе мира, то есть в четырехмерном пространстве, нет сознаний. Наоборот, логически все говорит нам, что они должны быть и должны быть сильнее наших. И наконец, те соображения, что мир есть сознание, что все в нем сознательно, и ничего несознательного вообще нет и быть не может. Самое главное все-таки то, что у нас нет оснований считать свое сознание единственной и высшей формой сознания в Вселенной. Вопрос стоит теперь так: как мы могли бы узнать о существовании сознаний других разрезов мира, высшего пространства, если бы они существовали? Двумя способами: путем общения с ними и путем заключения по аналогии Что нужно для этого? Для первого нужно, чтобы наше сознание получило возможность общения с ними, а для второго нужно, чтобы наше сознание само стало аналогично им, то есть вышло из рамок трехмерного мира. Как это может произойти? Последнее может произойти путем постепенного расширения способности аналогии. Стараясь мыслить вне обычных категорий, стараясь смотреть на вещи и на себя с новой стороны, стараясь освобождать свое сознание от привычных пут представления во времени и пространстве -- мы постепенно начинаем замечать аналогии между вещами, между которыми раньше ничего не замечали. Наш ум растет. Вместе с ним растет способность делать аналогии. Эта способность с каждой новой достигнутой ступенью расширяет и обогащает наш ум. С каждой минутой мы идем быстрее, каждый новый шаг делается легче. Наше сознание делается иным. И тогда, применяя к себе самому свою расширенную способность делать аналогии и смотря кругом, оно вдруг видит вокруг себя ряды сознаний, о существовании которых раньше оно не подозревало. И оно понимает, почему оно раньше не видало их. Они лежат в другой плоскости, не в той, в которой раньше жило сознание. Таким образом, не что иное, как именно способность делать новые аналогии, переводит наше сознание в иную плоскость бытия. Сознание человека начинает проникать в родственный ему самому мир ноуменов. При этом начинает изменяться взгляд человека и на явления нашего мира. Явления могут вдруг получить в его глазах совершенно другую группировку. Как мы уже говорили, одинаковые вещи могут оказаться разными, разные -- одинаковыми; совершенно отдельные, несвязанные вещи могут оказаться частями одного большого целого, какой-нибудь совершенно новой категорией, а вещи, кажущиеся неразрывно связанными, составляющими одно целое, на самом деле могут оказаться проявлениями разных сознаний, не имеющих между собой ничего общего и даже не знающих о существовании друг друга. Таким, то есть состоящим из разных сознаний, представляющим собою как бы поле битвы разных сознаний, может оказаться всякое целое нашего мира: человек, животное, планета. В каждом целом нашего мира мы видим множество противоположных тенденций, наклонностей, стремлений, усилий. Каждое целое -- как бы арена борьбы множества противоположных сил, из которых каждая действует сама по себе, стремится к своей цели, обыкновенно к разрушению целого. Но взаимодействие этих сил составляет жизнь целого. И во всем всегда действует нечто, ограничивающее деятельность отдельных тенденций. Это нечто -- сознание целого. Установить существование этого сознания путем аналогии с собой или при помощи общения с ним и обмена мыслями мы не можем. Но нам открывается новый путь. Мы видим отдельную, совершенно определенную функцию (сохранение целого целым). За этой функцией мы предполагаем отдельное нечто. Отдельное нечто, имеющее определенную функцию, невозможно без сознания. Если целое обладает сознанием, то и отдельная тенденция или силы тоже должны обладать сознаниями. Тело или организм является точкой пересечения линий этих сознаний, местом встречи, может быть, полем битвы. "Я" -- это и есть в действительности поле битвы, на котором в каждый момент берет верх та или другая эмоция, та или другая привычка, наклонность, подчиняя себе в данный момент остальные и отождествляя с "я". Но и "я" -- существо, имеющее свою жизнь, только плохо сознающее, из чего оно само состоит, и связывающее себя то с одной своей частью, то с другой. Имеем ли мы основание предполагать в органах и членах тела, в мыслях и эмоциях человека существа? Имеем, так как знаем, что ничего бессознательного не существует, -- и всякое нечто, имеющее отдельную функцию, должно иметь отдельное сознание. Все сознания, которые мы можем предположить в мире многих измерений, могут не знать друг друга, то есть не знать о том, что мы их связываем в разные целые в нашем феноменальном мире, как вообще они могут не знать нашего феноменального мира и его отношений. Но себя самих они должны сознавать, хотя степени ясности их сознания мы определить не можем. Оно может быть и яснее нашего, и может быть туманнее, находиться как бы во сне. Между этими сознаниями может идти непрерывный, но плохо сознаваемый обмен мыслей, подобный обмену веществ в живом теле. Некоторые чувства могут испытывать сообща, некоторые мысли могут возникать у них как бы сразу у всех, одного порядка, под влиянием общих причин. По линиям этого внутреннего общения сознания должны разделяться на разные целые, совсем непонятных нам или отчасти предполагаемых категорий. Сущность каждого такого отдельного сознания должна заключаться в том, что оно должно знать себя и свои ближайшие функции и отношения; оно должно чувствовать вещи, аналогичные себе, и должно иметь возможность рассказывать о себе и о них. То есть это сознание должно заключаться в том, что перед ним всегда должна стоять картина самого себя и ближайших отношений. Оно как будто вечно пересматривает эту картину и немедленно передает ее другому сознанию, вступающему с ним в общение. * * * Если мы представим себе мир состоящим из таких сознаний, то мы должны признать, что они расположены в каком-то особом порядке, не отвечающем ни одному из известных нам. Если мы представим себе линию, соединяющую эти сознания, то мы должны сказать, что эта линия не идет ни по одному из известных нам измерений пространства: ни по его длине, ни по широте, ни по высоте, ни по времени (4-е измерение), ни по высоте сознания над временем (5-е измерение) -- а идет по какому-то совсем другому направлению, перпендикулярному ко всем предыдущим и не параллельному ни одному из них -- по направлению шестого измерения. И если между сознаниями может идти внутреннее общение, то оно должно идти по этой линии, по шестому измерению. Шестое измерение есть линия, соединяющая все сознания мира, образующая из них одно целое. Существуют или не существуют эти сознания в других разрезах мира, кроме нашего, мы их при существующих условиях нашего восприятия ощутить не можем. Наше сознание чересчур поглощено ощущениями феноменального мира и самим собой, и поэтому просто, вероятно, не отражает впечатлений, приходящих к нему по линии 6-го измерения, или отражает так слабо, что они не фиксируются у него в сколько-нибудь заметной форме. И наше сознание не дает себе отчета, что оно находится в постоянном общении с ноуменом всего окружающего, и близкого, и далекого, с сознаниями, подобными ему и совершенно различными, с сознанием всего в мире и с сознанием всего мира. Если же впечатления, приходящие по 6-му измерению, настолько сильны, что сознание ощущает их, то оно немедленно проектирует их во внешний феноменальный мир и ищет для них причину в феноменальном мире, совершенно так же, как двумерное существо, живущее на плоскости, ищет на своей плоскости причины впечатлений, идущих из нашего мира. * * * Наше сознание ограничено своим феноменальным восприятием, то есть окружено самим собой. Мир феноменов, то есть форма собственного восприятия, окружает его, как кольцом, как стеной, и, кроме этой стены, наше сознание ничего не видит. Но если ему удается выйти из этой стены, оно неизбежно видит в мире очень много нового. Если мы отделим элементы себя в нашем восприятии, пишет Хинтон ("Новая эра мысли"), то между прочим мы найдем, что мертвое состояние, которое мы приписываем внешнему миру, не заключается в вещах, но налагается на них нами самими, вследствие ограничений нашего сознания. Только элементы себя в нашем знании заставляют нас говорить о механической необходимости, о мертвой материи. Когда это ограничение падает, мы видим дух мира, так же как видим дух нашего друга, то есть видим нечто, ясно отделимое от материального тела. Наших мыслительных средств достаточно в настоящее время, чтобы показать нам человеческие души; но все за исключением человеческих существ кажется для нашей науки неодушевленным. Нужно освободиться от элемента себя в восприятии, и это все изменится. И на самом деле, так ли абсолютна непознаваемость ноуменального мира для нас, как нам иногда кажется? В "Критике чистого разума" и в других сочинениях Кант отрицал возможность "духовного зрения". Но в "Грезах духовидца" он не только признал эту возможность, но и дал ей одно из лучших определений, какое мы до сих пор имеем. Он прямо заявляет: Сознаюсь, я очень склонен признать, что существуют бестелесные натуры и что душа моя принадлежит к классу этих натур. -- Эти бестелесные существа, непосредственно связанные между собою, образуют одно великое целое, называемое нами духовным миром. Каждый человек есть существо двух миров: мира бестелесного и мира материального, и некогда будет непременно доказано, что и в земном своем существовании человеческая душа общается с бестелесными духами, влияя на них и получая обратно множество впечатлений, которые не сознаются и не могут сознаваться, пока не поколеблется связь наша с телом. Человеческую душу надо бы было считать уже в течение настоящей жизни человека одновременно связанною с двумя мирами, из которых она ясно воспринимает только материальный мир, пока наши два лица соединены друг с другом нашим телом. Поэтому, хотя у нас и один субъект, одновременно принадлежащий видимому и невидимому мирам, как их член, у нас не одно лицо, ибо представления об одном мире, в силу своей особенной природы, не сопровождаются представлениями о другом мире, почему то, что я мыслю как дух, не познается мною как человеком и наоборот. Рождение, жизнь, смерть -- только состояния души... Следовательно, преходяще только наше тело, субстанция же наша преходяща, и она должна была существовать и в то время, когда не существовало нашего тела. Жизнь человека двойственна. Она слагается из двух жизней -- животной и духовной. Первая жизнь есть жизнь человека, и, чтобы человек жил этой жизнью, ему потребно тело. Вторая его жизнь есть жизнь духов; его душа живет этой жизнью отдельно от тела и должна жить ею по отделении своем от тела. В статье о Канте в "Северном вестнике" 1888 года А. Л. Волынский говорит, что как в своих Vorles-ungen, так и в "Грезах духовидца" Кант не допускает только одного -- возможности физического восприятия духовных явлений. Таким образом. Кант признавал не только возможность существования духовного сознательного мира, но и возможность общения с ним. Гегель строил всю свою философию на возможности непосредственного познания истины, на духовном зрении. * * * Теперь, подходя к вопросу о двух мирах с психологической стороны, со стороны теории познания, мы должны твердо установить, что, прежде чем мы можем надеяться постигнуть что-нибудь из области ноуменов, мы должны определить чисто интеллектуальным путем, путем рассуждения, то, что можем, из свойств мира многих измерений. Весьма вероятно, что этим способом мы можем определить очень немного. Возможно, что наши определения будут чересчур грубы, не вполне будут соответствовать тонкой дифференциации отношений ноуменального мира. Все это возможно. И со всем этим мы должны считаться. Но все-таки мы должны определить то, что можем определить, и выяснить возможно точнее, каким не может быть ноуменальный мир, и -- если это удастся нам -- каким он может быть, -- какие отношения невозможны в нем и какие возможны. Это необходимо для того, чтобы, приходя в соприкосновение с ноуменальным миром, наше сознание могло отличать его от феноменального, -- и главное, чтобы оно не принимало за ноуменальный мир простое отражение феноменального мира -- мир снов. Мы именно потому и не знаем мира причин, именно потому и заключены в тюрьме феноменального мира, что мы не умеем различать, где кончается один и где начинается другой. Мы находимся в постоянном соприкосновении с миром причин, мы живем в нем, потому что наше сознание и наша непонятная нам функция в мире -- часть его или отражение его. Но мы не видим его и не знаем, потому что или мы отрицаем его, считаем, что все существующее феноменально и кроме феноменального ничего нет, или мы признаем его, но стремимся постигнуть его в формах трехмерного феноменального мира; или, наконец, ищем его и не находим, потому что теряем путь среди обманов и иллюзий отраженного феноменального мира, который мы ошибочно принимаем за ноуменальный. В этом и заключается трагедия наших духовных исканий. Мы не знаем, чего ищем. И единственный способ избавиться от этой трагедии -- это предварительное интеллектуальное определение свойств того, что мы ищем. Не имея этих определений, только с одними неопределенными ощущениями, мы не должны подходить к миру причин, -- мы заблудимся на его границе. Это понимал Спиноза, который писал, что он не может говорить о Боге, не зная его свойств. Когда я изучал Эвклида, то я прежде всего узнал, что три угла треугольника равны двум прямым, и это свойство треугольника было мне вполне понятно, хотя я и не знал многих других его свойств. Что же касается духов и привидений, то я не знаю ни одного их свойства, но постоянно слышу о них различные фантазии, в которых нет возможности разобраться. (Цит. по статье А. Л. Волынского в "Северном вестнике" 1888 г.) Мы выяснили некоторые вещи, которые позволяют нам разобраться в мире ноуменов, или в "мире духов". И мы должны воспользоваться ими. Прежде всего мы можем сказать, что мир ноуменов не может быть трехмерным и не может быть в нем ничего трехмерного, то есть соизмеримо с физическими предметами, похожего на них по внешнему виду, имеющего форму, то есть не может быть ничего, имеющего протяжение в пространстве и меняющегося во времени. А главное, там не может быть ничего несознательного. В мире причин все должно быть сознательно, потому что он сам есть сознание -- душа мира. Дальше мы выясним другие определенные свойства мира причин. Пока, пользуясь теми определениями, какие у нас есть, мы должны искать его во всем окружающем нас и в себе самих. При этом нет никакой надобности обращаться к миру заведомо таинственного, к тому, что нам кажется таинственным по преимуществу. Тайны полно все. В сущности, разделение вещей на "таинственные" и "простые" наивно до чрезвычайности. Как будто есть в мире что-нибудь простое. Как будто есть в мире что-нибудь, что мы понимаем и знаем. Ничего такого нет! Все тайна. Все сверхъестественно. Тайна времени проникает все. Чтобы ее почувствовать, не нужно могильных привидений, не нужно голосов из загробного мира. Она чувствуется в каждом камне. Тайна мысли проникает все. Как только мы поймем, что мысль не есть "функция движения", а что самое движение есть только иллюзия мысли, -- и начнем чувствовать глубину этой тайны, нам покажется смешной и детской тайна мертвецов, вылезающих из могил. Тайна бесконечности -- больше всех тайн. Она говорит нам, что весь наш огромный мир -- вся видимая Вселенная не имеет измерения рядом с бесконечностью -- равна точке, математической точке, не имеющей никакого протяжения. В "положительном" мышлении мы все время делаем усилия, чтобы забыть об этом, не думать.  ГЛАВА XV  Сознательная Вселенная. -- Разные виды сознаний. -- Разные линии сознательности. -- Одушевленная природа. -- Души камней и души деревьев. -- Душа леса. -- Человеческое "я", как коллективное сознание. -- Человек как сложное существо. -- "Человечество" как существо. -- Мировое сознание. -- Лицо Махадевы. -- Проф. Джемс о мировом сознании. -- Идеи Фехнера. -- Зенд-Авеста. -- Живая земля. Если в мире существует сознание -- то сознание должно быть во всем. Мы привыкли приписывать одушевленность и сознательность в той или другой форме только тем объектам, которых мы называем "существами", то есть тем, которых мы находим аналогичными с нами по функциям, определяющим в наших глаза одушевленность. Неодушевленные предметы и механические явления для нас безжизненны и бессознательны. Но это не может быть так. Только для нашего ограниченного ума, для нашей ограниченной способности общения с другими сознаниями, для нашей ограниченной способности аналогии -- сознание проявляется в определенных классах живых существ, рядом с которыми существуют длинные ряды мертвых вещей и механических явлений. Но если бы мы не могли говорить друг с другом, если бы каждый из нас не мог по аналогии с собой заключить о существовании сознания в другом человеке, то каждый считал бы сознательным только себя, а всех остальных людей относил бы к механической "мертвой" природе. Иначе говоря, мы признаем сознательными только существа, плохо или хорошо сознающие себя в трехмерном разрезе мира, то есть существа, сознание которых аналогично нашему. Других мы не знаем и узнать о них не можем. Все "существа", сознающие себя не в трехмерном разрезе мира, для нас недоступны. Если они проявляются в нашей жизни, то их проявления мы должны считать действиями мертвой и бессознательной природы. Наша способность аналогии ограничена этим разрезом. Мы не можем логически мыслить вне условий трехмерного разреза. Поэтому нам должно казаться мертвым и механическим все, что живет и сознает себя не аналогично нам. Но ничего мертвого и механического в природе быть не может. Если вообще существует жизнь и сознание, то они должны быть во всем. Жизнь и сознание составляют мир. Если смотреть с нашей стороны, со стороны феноменов, то нужно сказать, что всякое явление, всякая вещь обладает сознанием. Гора, дерево, рыба, капля воды, дождь, планета, огонь -- каждое в отдельности должно обладать своим сознанием. Если посмотреть с той стороны, со стороны ноуменов, то нужно сказать, что всякая вещь и всякое явление нашего мира есть проявление в нашем разрезе какого-то непонятного нам сознания из другого разреза, сознания, имеющего там непонятные для нас функции. Одно сознание там таково и его функция такова, что оно проявляется здесь в виде горы, другое в виде дерева, третье в виде рыбы и т.д. Гора есть функция сознания А в нашем разрезе. Дерево есть функция сознания В в нашем разрезе. Река есть функция сознания С в нашем разрезе. Сознаний А, В, С мы совсем не знаем, -- потому что они не аналогичны нашим, и можем только догадываться об их существовании. Феномены нашего мира очень различны. Если они не что иное, как проявления в нашем мире разных сознаний, то эти сознания так же должны быть очень различны. Между сознанием горы и сознанием человека должна быть такая же разница, как между горой и человеком. Раньше мы признали возможность различных существований. Мы говорили, что и дом существует, и человек существует, и идея существует, -- но все существуют различно. Если мы продолжим эту мысль, то мы найдем очень много родов различных существований. Сказочная фантазия, одушевляя весь мир, приписывает горам, рекам и лесам человеческие сознания. Но это так же неверно, как полное отрицание сознательности в мертвой природе. Ноумены так же различны и разнообразны, как феномены, служащие их проявлением в нашей сфере. У всякого камня, у всякой песчинки, у всякой планеты есть ноумен, заключающийся в жизни и в сознании и связывающий ее с какими-то непостижимыми для нас целыми. Активность жизни отдельных единиц может быть очень различна, то есть их отношение ко времени может быть разное. Может быть, молено сказать, что они представляют собой различные линии четвертого измерения -- одни параллельны времени, как мы ощущаем его, другие пересекают его. Затем, степень активности жизни можно рассматривать со стороны воссоздаваемости себя. В неорганической, минеральной природе эта активность так мала, что доступные нашему наблюдению единицы этой природы не воссоздают себя. Хотя это очень легко может нам только так казаться вследствие недостаточной широты нашего взгляда во времени и в пространстве. Если наблюдать изнутри один кубический сантиметр человеческого тела, не зная о существовании всего тела и человека, то явления, происходящие в этом кубике тела, будут казаться стихийными явлениями мертвой природы. Но, во всяком случае для нас, явления разделяются на живые и механические, и видимые объекты разделяются на органические и неорганические. Последние без сопротивления дробятся, оставаясь такими же. Камень можно расколоть пополам -- будет два камня. Если разрезать пополам улитку, то это не будет две улитки. Это значит, что сознание камня очень просто, примитивно, настолько просто, что оно может дробиться, не меняясь. Это сознание химических элементов и физических свойств камня. Если камень раздробить в мелкую пыль, каждая пылинка будет состоять из тех же химических элементов, обладать теми же физическими свойствами, как и весь камень. Это значит, что сознание каждой пылинки будет равно сознанию камня, только сознание массы, величины и веса будет уменьшаться. Но улитка состоит из живых клеток. Каждая живая клетка уже очень сложное сознание, гораздо сложнее камня. Затем, клетки образуют органы тела улитки. Органы еще более сложные сознания, чем клетки. Тело улитки обладает способностями двигаться, питаться, испытывать удовольствие или неудовольствие, стремиться к первому, избегать второго -- и, главное, оно обладает способностью размножаться, создавать новые подобные себе формы, комбинировать в эти формы неорганическое вещество, заставлять служить им физические законы. Улитка -- сложный центр переработки одних физических энергий в другие. Этот центр имеет свое сознание. Поэтому улитка неделима. И ее сознание бесконечно выше сознания камня. У улитки есть сознание формы, то есть форма улитки как бы сознает себя. Форма камня не сознает себя. Камень перестанет быть камнем, только будучи разложен на химические элементы. Эти химические элементы -- единицы другого порядка, чем камень. Их уничтожить или превратить во что-нибудь другое при известных нам физических условиях нельзя. Физические свойства камня тоже не исчезнут, они перейдут в другие тела, соединяясь с подобными себе. Таким образом, камень можно уничтожить. Сознание этого камня может исчезнуть как единица. Но элементы, из которого оно состояло, будут жить. Линии, точкой пересечения которых был этот камень, пойдут дальше в разные стороны. В органической природе, где мы видим жизнь, легче увидать сознание. В улитке, в живом существе, мы уже без труда допускаем маленькое сознание. Но -- живые существа это не только отдельные, неделимые организмы -- всякое неделимое есть живое существо. Каждая клетка в организме живое существо, и оно должно быть до известной степени сознательным. Каждая комбинация клеток, имеющая определенную функцию, тоже живое существо. Другая, высшая комбинация -- орган -- тоже живое существо и обладает своим сознанием. Неделимость в нашей сфере является признаком определенной функции. Если всякое явление на нашей плоскости есть проявление того, что есть сознание на другой плоскости, то неделимость с нашей стороны, очевидно, соответствует неделимости, индивидуальности, сознания с той стороны. Делимость с нашей стороны показывает делимость с той стороны. Сознание делимого может быть только коллективным, не индивидуальным сознанием. Мы признаем сознание только у целого организма. Но целый организм, как мы уже установили, является только разрезом некоторой величины, которую мы можем назвать жизнью этого организма от рождения до смерти. Эту жизнь можно представить себе в виде вытянутого во времени тела четырех измерений. Физическое трехмерное тело является только разрезом этого четырехмерного тела. Но если трехмерный разрез обладает сознанием, то все четырехмерное тело, Линга Шарира, несомненно, должно обладать своим сознанием. Таким образом, у человека мы совершенно ясно видим три сознания: * первое -- сознание тела; * второе -- это личность, "я", которое мы знаем; * третье -- сознание всей его жизни. На нашей ступени развития три эти сознания очень плохо знают друг друга, сообщаясь только под наркозом, в трансах, в экстазах, во сне, в гипнотических и медиумических состояниях. Кроме известных нам самим наших собственных сознаний, с которыми мы неразрывно связаны, нас окружают другие многочисленные сознания, которых мы тоже не знаем. Эти сознания мы часто чувствуем. Их жизни слагаются из наших жизней. Это добрые или злые духи, помогающие нам или губящие нас. Семья -- коллективная единица -- несомненно, обладает своим сознанием так же, как обладает своей жизнью. Всякая группа людей, имеющая отдельную функцию и ощущающая свою внутреннюю связь и единство, как философская школа, "церковь", секта, масонский союз, общество, партия и т.п., -- несомненно, живое и сознательное существо. Народ, нация -- живое существо. Вид -- Homo sapiens, человечество тоже живое существо. Это Большой человек -- Адам Кадмон -- каббалистов. Адам Кадмон -- это существо, живущее в людях, совмещающее в себе жизни всех людей. Об этом говорит Е. П. Блаватская в своем большом сочинении "The Secrete Doctrine" (т. III, с. 146). ... по образу и подобию Божию был создан не Адам из праха (человек), о котором говорится в главе II книги "Бытия", но Божественное Двуполое Существо (о котором говорится в главе I "Бытия"), или Адам Кадмон. Адам Кадмон -- это человечество или Homo Sapiens науки, то есть "вид" человека -- Божественное Существо. * * * О высших сознаниях очень хорошо говорит Хинтон. Тем же процессом, каким мы узнаем о существовании других людей кругом себя, мы можем узнать о высших существах (high intelligences), которыми мы окружены. Мы чувствуем их, но не можем представить их себе. Для того, чтобы реализовать их, необходимо развить наше чувство восприятия. Способность видеть телесными глазами ограничена трехмерным миром. Но внутреннее зрение не имеет этого ограничения. Мы можем развить в себе силу зрения в высшем пространстве, можем образовать понятия о реальностях в этом пространстве, точно так же как в нашем обыкновенном пространстве. Этим будет положено основание для восприятия других существ кроме человека. По отношению к этим высшим существам мы похожи на слепых или на заблудившихся детей. Мы знаем, что мы члены одного тела, ветви одного куста, но мы не можем различать иначе, как инстинктом и чувством, где и в чем это тело и этот куст. Наша задача заключается в том, чтобы уменьшить ограничения нашего восприятия. Природа состоит из множества существ, к пониманию которых мы стремимся. Для этой цели мы должны, прежде всего, образовывать новые понятия и сливать вместе ряды наблюдений из разных областей. История нашего умственного прогресса лежит в росте новых понятий. И когда новое понятие образовано, оно кажется простым и естественным. Мы спрашиваем себя, что мы выиграли, и отвечаем: ничего, мы просто устранили одно из очевидных ограничений нашего сознания. Может быть поставлен вопрос -- каким образом в настоящее время мы приходим в соприкосновение с высшими существами? И, очевидно, ответ будет, что мы приходим в соприкосновение с ними, когда стремимся образовать органические союзы, то есть союзы, в которых деятельность отдельных индивидуумов срастается живым образом. В таком соединении людей, как военная империя или порабощенный народ, нет естественно растущего ядра, и через него мы не можем надеяться войти в соприкосновение с нашими высшими судьбами (higher destinies). Но в дружбе, в добровольных союзах и больше всего в семье мы стремимся к нашей высшей жизни. Как для изучения отдаленных звезд требуются специальные, материальные приспособления, так для изучения природы существ выше нас требуется специальное умственное приспособление. Мы должны приготовить известным образом нашу мыслительную способность (силу мысли), так же как мы приготовляем особые аппараты для усиления нашего зрения. В одном случае нам нужен внешний телескоп, а в другом -- известное построение в нашем собственном интеллекте. Эта одушевленность Вселенной идет по самым разнообразным направлениям. Это дерево -- живое существо. Береза вообще -- вид -- живое существо. Березовая роща тоже живое существо. Лес, в котором деревья различных пород, трава, цветы, муравьи, жуки, птицы, звери, -- тоже живое существо, живущее жизнью всего входящего в него, сознающее всеми сознаниями, из которых оно состоит. Эта идея интересно выражена в статье П. А. Флоренского "Общечеловеческие корни идеализма" ("Богословский вестник", 1909, II, с. 288). Для многих ли лес есть не только собирательное существительное и риторическое олицетворение, то есть чистая фикция, а нечто единое, живое?.. Реальное единство есть единство самосознания... Многие ли признают за лесом единство, то есть живую душу леса как целого -- лесного, лесовика, лешего? Согласны ли вы признать русалок и водяных -- эти души водной стихии? Активность жизни собирательных существ как леса -- совсем не такова, как активность жизни отдельных пород растений и животных, а активность жизни пород совсем не такова, как активность жизни отдельных особей. Именно различие функций, выражающееся в различной активности жизни, показывает на различие сознаний разных "организмов". Активность жизни отдельного листика березы, конечно, бесконечно ниже активности жизни дерева; активность жизни дерева совершенно не такова, как активность жизни вида; и жизнь вида не такова, как жизнь леса. Функции этих четырех "жизней" совершенно различны и соответственно этому должны быть различны сознания. Сознательность одной клетки человеческого тела должна быть настолько же ниже в сравнении с сознанием тела, то есть с "физическим сознанием человека", насколько ниже ее жизненная активность в сравнении с жизненной активностью всего организма. Таким образом, мы рассматриваем ноумен явления как душу явления. То есть скрытая душа явления есть его ноумен. Понятие души явления или ноумена явления заключает в себе жизнь и сознание, и их функции в непонятных нам разрезах мира, -- выражением которых в нашей сфере является феномен. Идея одушевления Вселенной неизбежно приводит к идее "души мира" -- "Существа", проявлением которого является видимая Вселенная. Идея "души мира" особенно образно понималась в древних религиях Индии. Мистическая поэма "Бхагавадгита" дает замечательный образ Махадевы, то есть великого Девы, жизнью которого является наш мир. Так излагал Кришна свое учение ученикам... подготавливая их к восприятию высоких истин, раскрывающихся в минуту просветления перед его умственным взором. Когда он говорил о Махадеве, его голос становился глубоким и черты освещались внутренним светом. Однажды Арджуна, в порыве смелости, сказал ему: -- Дай нам узреть Махадеву в его божественной форме. Сможем ли мы лицезреть его? И тогда Кришна... начал говорить о существе, которое дышит во всякой твари, обладает сто тысячью форм с бесчисленными устами и с глазами, обращенными во все стороны, и которые в то же время превышает все сотворенное всем объемом бесконечности, которое содержит в своем неподвижном теле всю движущуюся Вселенную, со всем миром. Если бы в небесах зажглось одновременно сияние тысячи солнц, сказал Кришна, оно не сравнялось бы с сиянием единого всемогущего. Когда он говорил таким образом о Махадевы, луч света такой могучей силы зажегся в глазах Кришны, что ученики не выдержали блеска этого света и упали к ногам Кришны. Волосы на голове Арджуны поднялись от ужаса, и, склоняясь, он