ранных "союзных" капиталов, брешей в монополии внешней торговли, ослабления государственного контроля над трестами, обострения конкуренции между трестами, их столкновения с рабочими и проч.... Другими словами, в случае долгой войны, при пассивности мирового пролетариата, внутренние социальные противоречия в СССР не только могли бы, но должны были бы привести к буржуазно-бонапартистской контр-революции". События последних двух лет придают этому прогнозу удвоенную силу. Из предшествующего ни в каком случае не вытекают, однако, так называемые "пессимистические" выводы. Если мы не хотим закрывать глаза ни на огромный материальный перевес капиталистического мира, ни на неизбежное вероломство империалистских "союзников", ни на внутренние противоречия советского режима, то, с другой стороны, мы ни в какой мере не склонны переоценивать прочность капиталистической системы как враждебных, так и союзных стран. Задолго до того, как война на истощение успеет измерить до дна соотношение экономических сил, она подвергнет испытанию относительную устойчивость их режимов. Все серьезные теоретики будущей бойни народов считаются с вероятностью, даже с неизбежностью революции в ее результате. Снова и снова выдвигаемая в известных кругах идея небольших "профессиональных" армий, немногим более реальная, чем идея единоборства героев, по образцу Голиафа - Давида, фантастичностью своей обнажает реальность страха перед вооруженным народом. Гитлер никогда не упускает случая подкрепить свое "миролюбие" ссылкой на неизбежность нового большевистского шторма в случае войны на Западе. Силой, сдерживающей до поры до времени фурию войны, являются не Лига Наций, не гарантийные пакты и не пацифистские референдумы, а исключительно и только спасительный страх пред революцией. Общественные режимы, как и все другие явления, надо оценивать сравнительно. Несмотря на все свои противоречия, советский режим, в отношении устойчивости, все еще имеет огромные преимущества в сравнении с режимом вероятных противников. Самая возможность господства наци над немецким народом порождена невыносимым напряжением социальных антагонизмов в Германии. Они не устранены и даже не смягчены, а лишь придавлены плитой фашизма. Война выведет их наружу. У Гитлера гораздо меньше шансов, чем у Вильгельма II довести войну до победы. Только своевременная революция, оградив Германию от войны, могла бы оградить ее от нового поражения. Мировая пресса изображает кровавые расправы японских офицеров над министрами, как неосторожные проявления слишком пламенного патриотизма. На самом деле, эти акты, несмотря на разницу идеологий, подпадают под ту же историческую категорию, что и бомбы русских нигилистов против царской бюрократии. Население Японии задыхается под соединенным гнетом аграрной азиатчины и ультра-современного капитализма. Корея, Манчжоуго, Китай, при первом ослаблении военных тисков, поднимутся против японской тирании. Война принесет империи Микадо величайшую из социальных катастроф. Немногим лучше положение Польши. Режим Пилсудского, бесплоднейший из всех режимов, оказался неспособен хотя бы ослабить земельную кабалу крестьянина. Западная Украина (Галиция) живет под тяжелым национальным гнетом. Рабочие потрясают страну непрерывными стачками и возмущениями. Пытаясь застраховать себя союзом с Францией и дружбой с Германией, польская буржуазия способна своими маневрами лишь ускорить войну, чтоб тем вернее найти в ней гибель. Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Но и революция есть реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции. Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной года ждать первого восстания. Раз начавшись, революция на этот раз уже не остановится на полдороге. Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии, в том числе и в лагере "друзей мира", сможет оградить СССР от разгрома или от "союзного" удара в спину. Даже военное поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм. Подголоски советской бюрократии скажут, что мы "недооцениваем" внутренние силы СССР, Красную Армию и пр., как они говорили, что мы "отрицаем" возможность социалистического строительства в отдельном государстве. Эти аргументы стоят на таком низком уровне, что не допускают даже плодотворного обмена мнений. Без Красной Армии Советский Союз оказался бы раздавлен и расчленен наподобие Китая. Только ее упорное, героическое сопротивление будущим капиталистическим врагам может создать благоприятные условия для развертывания классовой борьбы в лагере империализма. Красная Армия является, таким образом, фактором огромного значения. Но это не значит, что она является единственным историческим фактором. Достаточно того, что она может дать могущественный толчок революции. Но только революция сможет выполнить главную работу, которая одной Красной Армии не под силу. Никто не требует от советского правительства международных авантюр, безрассудств, попыток насильственно форсировать ход мировых событий. Наоборот, поскольку такие попытки делались бюрократией в прошлом (Болгария, Эстония, Кантон и пр.), они играли только на руку реакции и встречали своевременно осуждение со стороны левой оппозиции. Дело идет об общем направлении политики советского государства. Противоречие между его внешней политикой и интересами мирового пролетариата и колониальных народов наиболее гибельное свое выражение находит в подчинении Коминтерна консервативной бюрократии с ее новой религией неподвижности. Не под знаменем статус-кво европейские рабочие, как и колониальные народы, могут подняться против империализма и той новой войны, которая должна вспыхнуть и опрокинуть статус-кво почти с такой же неизбежностью, с какой созревший младенец нарушает статус-кво беременности. У трудящихся нет ни малейшего интереса защищать нынешние границы, особенно в Европе, - ни под командой своей буржуазии, ни, тем менее, в революционном восстании против нее. Упадок Европы вызывается как раз тем, что она экономически раздроблена между почти четырьмя десятками квази-национальных государств, которые, со своими таможнями, паспортами, денежными системами и чудовищными армиями на защите национального партикуляризма, стали величайшим препятствием на пути экономического и культурного развития человечества. Задача европейского пролетариата - не увековечение границ, а наоборот их революционное упразднение. Не статус-кво, а Социалистические Соединенные Штаты Европы! Глава 9: ЧТО ТАКОЕ СССР? Социальные отношения СССР. В промышленности почти безраздельно царит государственная собственность на средства производства. В сельском хозяйстве она господствует лишь в совхозах, которые охватывают не более 10% посевной площади. В колхозах кооперативная, или групповая собственность в разных пропорциях сочетается с государственной и личной. Земля, юридически принадлежащая государству, передана колхозам в "вечное" пользование, мало чем отличающееся от групповой собственности. Тракторы и сложные машины составляют собственность государства; более мелкий инвентарь принадлежит колхозам. Каждый колхозник ведет, кроме того, индивидуальное хозяйство. Наконец, свыше 10% крестьян остаются единоличниками. Согласно переписи 1934 г. 28,1% населения составляли рабочие и служащие государственных предприятий и учреждений. Промышленные и строительные рабочие, без семейств, достигали в 1935 г. 7,5 миллионов. Колхозы и кооперированное ремесло охватывали во время переписи 45,9%, населения. Учащиеся, красноармейцы, пенсионеры и другие непосредственно зависимые от государства элементы - 3,4%. В совокупности 74% населения относилось к "социалистическому сектору", причем на долю этих 74% приходилось 95,8% основного капитала страны. Индивидуальные крестьяне и ремесленники еще составляли в 1934 г. 22,5%; но в их руках сосредоточивалось лишь немногим больше 4%, национального капитала! С 1934 г. не было переписи: ближайшая предстоит в 1937 г. Несомненно, однако, что частно-хозяйственный сектор успел за последние два года еще более сократиться в пользу "социалистического". Индивидуальные крестьяне и ремесленники составляют ныне, по исчислениям официальных экономистов, всего около 10% населения, т.е. около 17 миллионов душ; их хозяйственное значение упало неизмеримо ниже, чем их численность. Секретарь ЦК Андреев заявил в апреле 1936 г.: "Удельный вес социалистического производства в нашей стране в 1936 г. должен будет составить 98,5%, т.е. какие-нибудь ничтожные 1,5%, относятся еще на несоциалистический сектор". Эти оптимистические цифры служат, на первый взгляд, неопровержимым доказательством "окончательной и бесповоротной" победы социализма. Но горе тому, кто за арифметикой не видит социальной реальности! Самые цифры выведены с натяжкой: достаточно сказать, что приусадебные хозяйства колхозников отнесены к "социалистическому" сектору. Однако, центр вопроса не здесь. Огромный и вполне бесспорный статистический перевес государственных и колхозных форм хозяйства, как ни важен он сам по себе для будущего, не устраняет другого не менее важного вопроса: о могуществе буржуазных тенденций внутри самого "социалистического" сектора, причем не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Достигнутое повышение материального уровня страны достаточно значительно, чтобы пробудить повышенные потребности у всех, но совершенно недостаточно, чтобы удовлетворить их. В самой динамике хозяйственного подъема заложено, таким образом, пробуждение мелкобуржуазных аппетитов не только среди крестьян и представителей "умственного" труда, но и на верхах пролетариата. Голое противопоставление единоличников колхозникам, кустарей - государственной промышленности не дает ни малейшего представления о взрывчатой силе этих аппетитов, которые проникают собою все хозяйство страны и выражаются, суммарно говоря, в стремлении всех и каждого как можно меньше дать обществу и как можно больше получить от него. На разрешение потребительских и стяжательских задач расходуется не меньше энергии и находчивости, чем на социалистическое строительство в собственном смысле слова: отсюда, в частности, крайне низкая производительность общественного труда. В то время, как государство находится в непрерывной борьбе с молекулярной работой центробежных сил, сам правящий слой является главным резервуаром законных и незаконных личных накоплений. Замаскированные новыми юридическими нормами, мелкобуржуазные тенденции не легко поддаются, правда, статистическому определению. Но об их прямом преобладании в хозяйственной жизни свидетельствует прежде всего сама "социалистическая" бюрократия, это вопиющее contradictio in adjecto,*3 это чудовищное и все растущее социальное извращение, становящееся, в свою очередь, источником злокачественных болячек общества. Новая конституция, целиком построенная, как увидим, на отождествлении бюрократии с государством, а государства - с народом, говорит: "государственная собственность, т.е. всенародное достояние". Это отождествление составляет основной софизм официальной доктрины. Неоспоримо, что марксисты, начиная с самого Маркса, употребляли по отношению к рабочему государству термины государственная, национальная, или социалистическая собственность, как простые синонимы. В больших исторических масштабах такое словоупотребление не заключало в себе особых неудобств. Но оно становится источником грубых ошибок и прямого обмана, когда дело идет о первых, еще необеспеченных этапах в развитии нового общества, к тому же изолированного и экономически отстающего от капиталистических стран. Чтоб стать общественной, частная собственность неминуемо должна пройти через государственную стадию, как гусеница, чтоб стать бабочкой, должна пройти через стадию куколки. Но куколка не бабочка. Мириады куколок гибнут, не успев стать бабочками. Государственная собственность лишь в той мере становится "всенародной", в какой исчезают социальные привилегии и различия, следовательно, и надобность в государстве. Иначе сказать: государственная собственность превращается в социалистическую по мере того, как перестает быть государственной. И наоборот: чем выше советское государство поднимается над народом, чем свирепее противопоставляет себя, как хранителя собственности, народу, как ее расточителю, тем ярче само оно свидетельствует против социалистического характера государственной собственности. "Мы еще далеки от полного уничтожения классов", признает официальная печать, ссылаясь, при этом, на сохраняющиеся различия города и деревни, умственного и физического труда. Такое чисто академическое признание имеет то удобство, что позволяет прикрыть доходы бюрократии почетным титулом "умственного" труда. "Друзья", которым Платон много дороже, чем истина, также ограничиваются академическим признанием пережитков старого неравенства. На самом деле, всевыносящие "пережитки" совершенно недостаточны для объяснения советской действительности. Если различие между городом и деревней в одних отношениях смягчилось, то в других значительно углубилось, благодаря исключительно быстрому росту городов и городской культуры, т.е. комфорта для городского меньшинства. Социальное расстояние между физическим и умственным трудом за последние годы расширилось, а не сократилось, несмотря на пополнение научных кадров выходцами из низов. Тысячелетние кастовые перегородки, определяющие жизнь каждого человека со всех сторон, - полированный горожанин и неотесанный мужик, маг науки и чернорабочий - не просто сохранились от прошлого, в более или менее смягченном виде, а возродились, в значительной мере, заново и принимают все более вызывающий характер. Пресловутый лозунг: "кадры решают все", гораздо откровеннее, чем хотел бы сам Сталин, характеризует природу советского общества. По самой сути своей кадры являются органом властвования и командования. Культ "кадров" означает прежде всего культ бюрократии, администрации, технической аристократии. В деле выдвигания и воспитания кадров, как и в других областях, советскому режиму приходится еще выполнять ту задачу, которую передовая буржуазия давно разрешила у себя. Но так как советские кадры выступают под социалистическим знаменем, то они требуют почти божеских почестей и все более высокого жалованья. Выделение "социалистических" кадров сопровождается, таким образом, возрождением буржуазного неравенства. Под углом зрения собственности на средства производства разницы между маршалом и прислугой, главой треста и чернорабочим, сыном наркома и беспризорным, как бы не существует. Между тем одни из них занимают барские квартиры, пользуются несколькими дачами в разных местах страны, имеют в своем распоряжении лучшие автомобили, и давно забыли, как чистят собственные сапоги; другие живут в деревянных бараках, часто без перегородок, ведут полуголодное существование и не чистят сапог только потому, что ходят босиком. Сановнику эта разница представляется не заслуживающей внимания. Чернорабочему она не без основания кажется очень существенной. Поверхностные "теоретики" могут, конечно, утешать себя тем, что распределение благ есть фактор второго порядка по отношению к их производству. Диалектика взаимодействия остается, однако, во всей своей силе и здесь. В зависимости от того, в какую сторону эволюционируют различия в условиях личного существования, разрешится в конце концов и вопрос об окончательной судьбе огосударствленных средств производства. Если пароход объявлен коллективной собственностью, но пассажиры по прежнему растасованы между первым, вторым и третьим классами, то ясно, что различие в условиях существования будет иметь для пассажиров третьего класса неизмеримо большее значение, чем юридическая смена собственности. Наоборот, пассажиры первого класса будут, между кофе и сигарой, проповедовать ту мысль, что коллективная собственность - все, а удобная каюта - ничто. Вырастающие отсюда антагонизмы могут взорвать неустойчивый коллектив. Советская печать с удовольствием рассказывала, как мальчик в московском зоологическом саду, получив на свой вопрос: чей этот слон? ответ: государственный, тут же сделал вывод: значит он немножечко и мой. Однако, при действительном разделе слона на долю избранных пришлись бы драгоценные бивни, кое-кто полакомился бы слоновой ветчиной, тогда как большинству пришлось бы довольствоваться потрохами или копытами. Обделенные мальчики вряд ли отождествляют государственную собственность со своей. Беспризорные считают "своим" только то, что украдут у государства. Маленький "социалист" в зоологическом саду был наверняка сыном какого нибудь видного сановника, привыкшего рассуждать по формуле: "государство - это я!"*4 Если перевести, для наглядности, социалистические отношения на биржевой язык, то граждан можно представить, как участников акционерного предприятия, в собственности которого находятся богатства страны. Общенародный характер собственности предполагает распределение "акций" поровну и, следовательно, право на одинаковую долю дивиденда для всех "акционеров". Граждане участвуют, однако, в национальном предприятии не только как "акционеры", но и как производители. На низшей ступени коммунизма, которую мы условились называть социализмом, оплата труда производится еще по буржуазным нормам, т.е. в зависимости от квалификации, интенсивности и пр. Теоретически доход каждого гражданина слагается, таким образом из двух частей, а + б, т.е. дивиденд плюс заработная плата. Чем выше техника, чем совершеннее организация хозяйства, тем большее место занимает а по сравнению с б, тем меньшее влияние на жизненный уровень оказывают индивидуальные различия труда. Из того факта, что в СССР различия заработной платы не ниже, а выше, чем в капиталистических странах, приходится сделать вывод, что акции советских граждан распределены неравномерно, и что в доходы граждан, наряду с неодинаковой платой, входит неодинаковая доля дивиденда. В то время, как чернорабочий получает лишь б, минимальную плату, какую он, при прочих равных условиях, получал бы в капиталистическом предприятии, стахановец или чиновник получает 2а + Б или 3а + Б и т.д., причем Б может, в свою очередь, равняться 2б, 3б, и т.д. Различия в доходе определяются, другими словами, не только различиями индивидуальной выработки, но и замаскированным присвоением продуктов чужого труда. Привилегированное меньшинство акционеров живет за счет обделенного большинства. Если принять, что советский чернорабочий получает больше, чем получал бы, при одинаковом уровне техники и культуры, в капиталистическом предприятии, т.е. что он все же является маленьким акционером, то его заработную плату придется принять равной а + б. Заработок более высоких категории выразится формулами: 3а + 2б; 10а + 15б и т.д., что значит: чернорабочий имеет одну акцию, стахановец 3, спец. - 10; сверх того их заработные платы в собственном смысле относятся, как 1 : 2 : 15. Гимны священной социалистической собственности звучат, при этих условиях, гораздо убедительнее для директора или стахановца, чем для рядового рабочего или колхозника. Между тем рядовые труженики составляют подавляющее большинство общества, и социализм рассчитан именно на них, а не на новую знать. "Рабочий в нашей стране не является наемным рабом, не является продавцом товара - рабочей силы. Это - свободный труженик" ("Правда"). Для настоящего времени эта патетическая формула представляет собою недопустимое хвастовство. Передача заводов в руки государства изменила положение рабочего лишь юридически; на деле он оказался вынужден жить в нужде, работая определенное число часов за определенную плату. Те надежды, которые рабочий возлагал ранее на партию и профессиональные союзы, он после революции перенес на созданное им государство. Но полезная работа этого орудия оказалась ограничена уровнем техники и культуры. Чтоб повысить этот уровень, новое государство стало прибегать к старым методам нажима на мускулы и нервы трудящихся. Вырос корпус погонял. Управление промышленностью получило архи-бюрократический характер. Рабочие утратили какое бы то ни было влияние на руководство заводом. При сдельной оплате труда, тяжких условиях материального существования, отсутствии свободы передвижения, при ужасающей полицейщине, проникающей жизнь каждого завода, рабочему трудно чувствовать себя "свободным тружеником". В чиновнике он видит начальника, в государстве - хозяина. Свободный труд несовместим с существованием бюрократического государства. С необходимыми изменениями сказанное относится и к деревне. Согласно официальной теории колхозная собственность есть особая форма социалистической собственности. "Правда" пишет, что колхозы "по существу уже однотипны с государственными, последовательно социалистическими предприятиями", но тут же прибавляет: гарантией социалистического развития сельского хозяйства является то обстоятельство, что "большевистская партия руководит колхозами", т.е. отсылает нас от экономики к политике. Это означает, по существу, что социалистические отношения заложены пока-что не в реальных отношениях между людьми, а в попечительном сердце начальства. Трудящиеся очень хорошо сделают, если возьмут это сердце под подозрение. На самом деле колхозное хозяйство стоит посредине между единоличным и государственным, причем мелкобуржуазные тенденции внутри колхозов как нельзя лучше дополняются быстрым развитием приусадебных, или личных хозяйств колхозников. Несмотря на то, что индивидуальные посевные участки колхозников составляют всего 4 миллиона гектаров против 108 миллионов колхозных посевов, т.е. менее 4%, они, благодаря интенсивной, особенно огородной культуре, доставляют крестьянской семье важнейшие предметы потребления. Главная масса рогатого скота, овец и свиней составляет собственность колхозников, а не колхозов. Крестьяне сплошь превращают свои подсобные хозяйства в основные, отодвигая малоприбыльные колхозы на второй план. Наоборот, колхозы с высокой оплатой рабочего дня поднимаются на более высокую социальную ступень, создавая категорию зажиточных фермеров. Центробежные тенденции еще не отмирают, а, наоборот, крепнут и растут. Во всяком случае колхозы успели пока преобразовать лишь юридические формы экономических отношений деревни, в частности, способы распределения дохода, но оставили почти без перемен старую избу, огород, уход за скотом, весь ритм тяжелого мужицкого труда, в значительной мере и старое отношение к государству, которое не служит, правда, больше помещикам и буржуазии, но забирает у деревни слишком много в пользу городов и содержит слишком много прожорливых чиновников. Для предстоящей 6 января 1937 г. переписи советского населения выработан следующий перечень социальных категорий: рабочие; служащие; колхозники; единоличники; кустари; люди свободных профессий; служители культа; другие нетрудящиеся элементы. Согласно официальному комментарию, переписной лист только потому не заключает в себе никаких других социальных характеристик, что в СССР нет классов. На самом деле переписной лист построен с прямым расчетом: скрыть привилегированные верхи и наиболее обездоленные низы. Действительные прослойки советского общества, которые должно и можно было бы, без труда, выявить при помощи честной переписи, таковы: верхи бюрократии, специалисты и пр., живущие в буржуазных условиях существования; средний и низший слой, на уровне мелкой буржуазии; рабочая и колхозная аристократия - примерно на том же уровне; средняя рабочая масса; средние слои колхозников; крестьяне и кустари-единоличники; низшие рабочие и крестьянские слои, переходящие в лумпен-пролетариат; беспризорные, проститутки и проч. Когда новая конституция заявляет, что в СССР достигнуто "уничтожение эксплуатации человека человеком", то она говорит неправду. Новое социальное расслоение создало условия для возрождения самой варварской формы эксплуатации человека, именно покупки его в рабство, для личных услуг. В регистре новой переписи личная прислуга не упоминается вовсе: она должна быть, очевидно, растворена в группе "рабочих". Не хватает, с другой стороны, вопросов: имеет ли социалистический гражданин прислугу, и сколько именно (горничную, кухарку, кормилицу, няню, шофера); имеет ли в личном пользовании автомобиль, сколькими комнатами располагает и пр. Нет вообще ничего о размерах заработка! Если б восстановить правило, согласно которому эксплуатация чужого труда лишает политических прав, то оказалось бы неожиданно, что за порогом советской конституции должны остаться сливки правящего слоя. К счастью, установлено полное равенство в правах... для прислуги, как и для хозяина. Извнутри советского режима вырастают две противоположные тенденции. Поскольку он, в противоположность загнивающему капитализму, развивает производительные силы, он подготовляет экономический фундамент социализма. Поскольку, в угоду высшим слоям, он доводит до все более крайнего выражения буржуазные нормы распределения, он подготовляет капиталистическую реставрацию. Противоречие между формами собственности и нормами распределения не может нарастать без конца. Либо буржуазные нормы должны будут, в том или ином виде, распространиться и на средства производства, либо, наоборот, нормы распределения должны будут прийти в соответствие с социалистической собственностью. Бюрократия страшится обнажения этой альтернативы. Везде и всюду, в печати, в речах, в статистике, в романах своих беллетристов, в стихах поэтов, наконец, в тексте новой конституции она тщательно прикрывает реальные отношени<я> города и деревни абстракциями социалистического словаря. Оттого так безжизненна, фальшива и бездарна вся официальная идеология! Государственный капитализм? От незнакомых явлений нередко ищут спасения в знакомых терминах. Загадку советского режима пытались перекрыть именем государственного капитализма. Этот термин представляет то удобство, что никто точно не знает, что собственно он означает. Первоначально термин "государственный капитализм" возник для обозначения всех тех явлений, когда буржуазное государство непосредственно берет в свое заведывание средства транспорта или промышленные предприятия. Самая необходимость таких мер есть один из симптомов того, что производительные силы переросли капитализм и приводят его к частичному самоотрицанию на практике. Но пережившая себя система, вместе с элементами самоотрицания, продолжает все же существовать, как капиталистическая система. Теоретически можно, правда, представить себе такое положение, когда буржуазия в целом конституируется, как акционерная компания, которая, через посредство своего государства, управляет всем национальным хозяйством. Экономические закономерности подобного режима не представляли бы никакой тайны. Отдельный капиталист, как известно получает, в виде прибыли, не ту часть прибавочной стоимости, которая непосредственно создается рабочими его предприятия, а лишь пропорциональную его капиталу долю совокупной прибавочной стоимости, создаваемой во всей стране. При интегральном "государственном капитализме" закон равной нормы прибыли осуществлялся бы не обходными путями, т.е. конкуренцией между капиталами, а прямо и непосредственно, через государственную бухгалтерию. Такого режима, однако, никогда не было и, вследствие глубокого противоречия в среде самих собственников, никогда не будет, - тем более, что, в качестве универсального носителя капиталистической собственности, государство представляло бы слишком заманчивый объект для социальной революции. Со времени войны и особенно опытов фашистской экономии, под именем государственного капитализма понимают чаще всего систему государственного вмешательства и регулирования. Французы пользуются в этом случае гораздо более подходящим термином - "этатизм". Между государственным капитализмом и этатизмом имеются несомненные пункты соприкосновения; но взятые, как системы, они скорее противоположны, чем тождественны. Государственный капитализм означает замену частной собственности государственной, и именно поэтому сохраняет частичный характер. Этатизм - все равно где: в Италии Муссолини, в Германии Гитлера, в Америке Рузвельта, или во Франции Леона Блюма - означает вмешательство государства на основах частной собственности с целью спасения ее. Каковы бы ни были программы правительств, этатизм неизбежно ведет к переложению убытков загнивающей системы с сильных плеч на слабые. Мелких собственников он "спасает" от полной гибели лишь, поскольку их существование необходимо для сохранения крупной собственности. Плановые мероприятия этатизма диктуются не потребностями развития производительных сил, а заботами о сохранении частной собственности, за счет восстающих против нее производительных сил. Этатизм означает торможение развития техники, поддержание нежизнеспособных предприятий, увековеченье паразитарных социальных слоев, словом, носит насквозь реакционный характер. Слова Муссолини: "три четверти итальянского хозяйства, промышленного, как и сельского, находятся на руках государства", (26 мая 1934 г.) не нужно понимать буквально. Фашистское государство - не собственник предприятий, а лишь посредник между предпринимателями. Это не одно и то же. Popolo d'Italia говорит на этот счет: "Корпоративное государство направляет и объединяет хозяйство, но не ведет хозяйства, не заведует им, ("dirige e porta alla unita l'economia, ma non fa l'economia, non gestisce") что, при монополии производства, было бы ничем иным, как коллективизмом" (11 июня 1936 г.). В отношении крестьян и вообще мелких собственников фашистская бюрократия выступает, как грозный властелин; в отношении капиталистических магнатов - как первый уполномоченный. "Корпоративное государство - справедливо пишет итальянский марксист Феррочи - есть не что иное, как приказчик монополистского капитала... Муссолини берет на государство весь риск предприятий, оставляя за промышленниками выгоды эксплуатации". Гитлер и в этом отношении следует по стопам Муссолини. Классовой зависимостью фашистского государства определяются границы планового начала, как и его реальное содержание: дело идет не о повышении власти человека над природой в интересах общества, а об эксплуатации общества в интересах немногих. "Если б я хотел - хвалился тот же Муссолини - установить в Италии, - чего на самом деле нет, - государственный капитализм или государственный социализм, я располагал бы сегодня всеми необходимыми и достаточными объективными условиями". Кроме одного: экспроприации класса капиталистов. Для осуществления этого условия фашизму пришлось бы переместиться по другую сторону баррикады, "чего на самом деле нет", по торопливому заверению Муссолини, - и конечно не будет: для экспроприации капиталистов нужны другие силы, другие кадры и другие вожди. Первое в истории сосредоточение средств производства в руках государства осуществлено пролетариатом по методу социальной революции, а не капиталистами, по методу государственного трестирования. Уже этот краткий анализ показывает, насколько абсурдны попытки отождествить капиталистический этатизм с советской системой. Первый - реакционен, вторая - прогрессивна. Есть ли бюрократия господствующий класс? Классы характеризуются своим местом в общественной системе хозяйства, прежде всего - своим отношением к средствам производства. В цивилизованных обществах отношения собственности закреплены в законах. Огосударствление земли, средств промышленного производства, транспорта и обмена, при монополии внешней торговли составляет основу советского общественного строя. Этими отношениями, заложенными пролетарской революцией, определяется для нас, в основном, природа СССР, как пролетарского государства. Своей посреднической и регулирующей функцией, заботой о поддержании социальных рангов и эксплуатацией государственного аппарата в личных целях советская бюрократия похожа на всякую другую бюрократию, особенно - на фашистскую. Но у нее есть и величайшие отличия. Ни при каком другом режиме, кроме советского, бюрократия не достигала такой степени независимости от господствующего класса. В буржуазном обществе бюрократия представляет интересы имущего и образованного класса, который располагает бесчисленными средствами повседневного контроля над своей администрацией. Советская же бюрократия поднялась над таким классом, который едва выходит из нищеты и тьмы и не имеет традиций господства и командованья. В то время как фашисты, оказавшись у корыта, объединяются с крупными буржуа узами общих интересов, дружбы, брака и проч., бюрократия СССР усваивает буржуазные нравы, не имея рядом с собою национальной буржуазии. В этом смысле нельзя не признать, что она есть нечто большее, чем бюрократия. Она есть единственный в полном смысле слова привилегированный и командующий слой в советском обществе. Не менее важно другое отличие. Советская бюрократия экспроприировала пролетариат политически, чтоб своими методами охранять его социальные завоевания. Но самый факт присвоения ею политической власти в стране, где важнейшие средства производства сосредоточены в руках государства, создает новое, еще не бывалое взаимоотношение между бюрократией и богатствами нации. Средства производства принадлежат государству. Но государство как бы "принадлежит" бюрократии. Если б эти совсем еще свежие отношения упрочились, вошли в норму, легализовались, при сопротивлении или без сопротивления трудящихся, то они в конце концов привели бы к полной ликвидации социальных завоеваний пролетарской революции. Но сейчас говорить об этом, по меньшей мере, преждевременно. Пролетариат еще не сказал своего последнего слова. Бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности. Она вынуждена защищать государственную собственность, как источник своей власти и своих доходов. Этой стороной своей деятельности она все еще остается орудием диктатуры пролетариата. Попытка представить советскую бюрократию, как класс "государственных капиталистов" заведомо не выдерживает критики. У бюрократии нет ни акций ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата отдельный чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления. Она скрывает свои доходы. Она делает вид, будто в качестве особой социальной группы, она вообще не существует. Присвоение ею огромной доли народного дохода имеет характер социального паразитизма. Все это делает положение командующего советского слоя в высшей степени противоречивым, двусмысленным и недостойным, несмотря на полноту власти и дымовую завесу лести. Буржуазное общество сменило на своем пути много политических режимов и бюрократических каст, не меняя своих социальных основ. Оно обеспечило себя от реставрации крепостнических и цеховых отношений превосходством своих производственных методов. Государственная власть могла содействовать капиталистическому развитию или тормозить его, но в общем производительные силы, на основах частной собственности и конкуренции, работали сами за себя. В противовес этому, имущественные отношения, вышедшие из социалистической революции, неразрывно связаны с новым государством, как их носителем. Перевес социалистических тенденций над мелкобуржуазными обеспечивается не автоматизмом хозяйства, - до этого еще далеко, - а политическими мерами диктатуры. Характер хозяйства целиком зависит, таким образом, от характера государственной власти. Крушение советского режима неминуемо привело бы к крушению планового хозяйства и, тем самым, к упразднению государственной собственности. Принудительная связь между трестами и заводами внутри трестов распалась бы. Наиболее преуспевающие предприятия поспешили бы выйти на самостоятельную дорогу. Они могли бы превратиться к акционерные компании или найти другую переходную форму собственности, напр. с участием рабочих в прибылях. Одновременно и еще легче распались бы колхозы. Падение нынешней бюрократической диктатуры, без замены ее новой социалистической властью, означало бы, таким образом, возврат к капиталистическим отношениям, при катастрофическом упадке хозяйства и культуры. Но если социалистическая власть еще абсолютно необходима для сохранения и развития планового хозяйства, то тем важнее вопрос: на кого опирается нынешняя советская власть, и в какой мере обеспечен социалистический характер ее политики? На XI съезде, в марте 1922 г., как бы прощаясь с партией, Ленин говорил по адресу командующего слоя: "история знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества - это вещь в политике совсем не серьезная". Бытие определяет сознание. За протекшие полтора десятка лет власть успела изменить свой социальный состав еще глубже, чем свои идеи. Так как из всех слоев советского общества бюрократия наилучше разрешила свой собственный социальный вопрос, и вполне довольна тем, что есть, то она перестает давать какие бы то ни было субъективные гарантии социалистического направления своей политики. Она продолжает охранять государственную собственность, лишь поскольку страшится пролетариата. Этот спасительный страх питается и поддерживается нелегальной партией большевиков-ленинцев, которая есть наиболее сознательное выражение социалистической тенденции в противовес буржуазной реакции, пропитывающей термидорианскую бюрократию насквозь. Как сознательная политическая сила, бюрократия изменила революции. Но победоносная революция есть, к счастью, не только программа и знамя, не только политические учреждения, но и система социальных отношений. Мало изменить ей, - ее надо еще и опрокинуть. Октябрьская революция предана правящим слоем, но она еще не опрокинута. Она располагает большой силой сопротивления, которая совпадает с установленными отношениями собственности, с живой силой пролетариата, с сознанием его лучших элементов, с безвыходностью мирового капитализма, с неизбежностью мировой революции. Вопрос о характере СССР еще не решен историей. Чтобы лучше понять характер нынешнего СССР, привлечем два гипотетических варианта будущего. Представим себе, что советская бюрократия низвергнута революционной партией, которая имеет все качества старого большевизма и в то же время обогащена мировым опытом последнего периода. Такого рода партия начала бы с восстановления демократии профессиональных союзов и советов. Она могла бы и должна была бы восстановить свободу советских партий. Вместе с массами и во главе их она произвела бы беспощадную чистку государственного аппарата. Она уничтожила бы чины и ордена, всякие вообще привилегии и ограничила бы неравенство в оплате труда жизненно необходимыми потребностями хозяйства и государственного аппарата. Она дала бы молодежи возможность самостоятельно мыслить, учиться, критиковать и формироваться. Она внесла бы глубокие изменения в распределение народного дохода в соответствии с интересами и волей рабочих и крестьянских масс. Но посколько дело касается отношений собственности, новой власти не пришлось бы прибегать к революционным мерам. Она продолжила и развила бы дальше опыт планового хозяйства. После политической революции, т.е. низвержения бюрократии, пролетариату пришлось бы в экономике произвести ряд важнейших реформ, но не новую социальную революцию. Если, наоборот, правящую советскую касту низвергла бы буржуазная партия, она нашла бы немало готовых слуг среди нынешних бюрократов, администраторов, техников, директоров, партийных секретарей, вообще привилегированных верхов. Чистка государственного аппарата понадобилась бы, конечно, и в этом случае; но буржуазной реставрации пришлось бы, пожалуй, вычистить меньше народу, чем революционной партии. Главной задачей новой власти было бы, однако, восстановление частной собственности на средства производства. Прежде всего потребовалось бы создание условий для выделения из слабых колхозов крепких фермеров и для превращения сильных колхозов в производственные кооперативы буржуазного типа, в сельско-хозяйственные акционерные компании. В области промышленности денационализация началась бы с предприятий легкой и пищевой промышленности. Плановое начало превратилось бы на переходный период в серию компромиссов между государственной властью и отдельными "корпорациями", т.е. потенциальными собственниками из советских капитанов промышленности, их бывших собственников-эмигрантов и иностранных капиталистов. Несмотря на то, что советская бюрократия многое подготовила для буржуазной реставрации, в области форм собственности и методов хозяйства новый режим должен был бы произвести не реформу, а социальный переворот. Допустим, однако, что ни революционная ни контр-революционная партии не овладевают властью. Бюрократия попрежнему остается во главе государства. Социальные отношения и при этом условии не застынут. Никак нельзя рассчитывать и на то, что бюрократия мирно и добровольно откажется от самой себя в пользу социалистического равенства. Если сейчас, несмотря на слишком очевидные неудобства подобной операции, она сочла возможным ввести чины и ордена, то на дальнейшей стадии она должна будет неминуемо искать для себя опоры в имущественных отношениях. Можно возразить, что крупному бюрократу безразлично, каковы господствующие формы собственности, лишь бы они обеспечивали ему необходимый доход. Рассуждение это игнорирует не только неустойчивость прав бюрократа, но и вопрос о судьбе потомства. Новейший культ семьи не свалился с неба. Привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям. Но право завещания неотделимо от права собственности. Недостаточно быть директором треста, нужно быть пайщиком. Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущий класс. Наоборот, победа пролетариата над бюрократией обеспечила бы возрождение социалистической революции. Третий вариант возвращает нас, следовательно, к двум первым, с которых мы начали в интересах простоты и ясности. x x x Назвать советский режим переходным, или промежуточным, значит отвергнуть законченные социальные категории, как капитализм (в том числе и "государственный капитализм"), так и социализм. Но определение это, совершенно недостаточное само по себе, способно даже вызвать ошибочное представление, будто от нынешнего советского режима возможен переход только к социализму. На самом деле вполне возможен и откат к капитализму. Более полное определение получило бы, по необходимости, сложный и тяжеловесный характер. СССР представляет промежуточное между капитализмом и социализмом противоречивое общество, в котором: а) производительные силы еще далеко недостаточны, чтоб придать государственной собственности социалистический характер; б) порождаемая нуждою тяга к первоначальному накоплению прорывается через бесчисленные поры планового хозяйства; в) нормы распределения, сохраняющие буржуазный характер, лежат в основе новой дифференциации общества; г) экономический рост, медленно улучшая положение трудящихся, содействует быстрому формированию привилегированного слоя; д) эксплоатируя социальные антагонизмы, бюрократия превратилась в бесконтрольную и чуждую социализму касту; е) преданный правящей партии социальный переворот живет еще в отношениях собственности и в сознании трудящихся; ж) дальнейшее развитие накопившихся противоречий может как привести к социализму, так и отбросить назад, к капитализму; з) на пути к капитализму контр-революция должна была бы сломить сопротивление рабочих; и) на пути к социализму рабочие должны были бы низвергнуть бюрократию. В последнем счете вопрос решится борьбой живых социальных сил, как на национальной, так и на мировой арене. Доктринеры не удовлетворятся, несомненно, таким факультативным определением. Они хотели бы категорической формулы: да - да, нет - нет. Социологические вопросы были бы, несомненно, проще, если бы социальные явления имели всегда завершенный характер. Нет, однако, ничего опаснее, как в погоне за логической законченностью устранять из действительности такие элементы, которые уже сегодня нарушают схему, а завтра могут совсем опрокинуть ее. В своем анализе мы больше всего остерегаемся производить насилия над динамической общественной формацией, которая не имела прецедентов и не знает аналогии. Научная, как и политическая задача не в том, чтоб дать законченное определение незаконченному процессу, а в том, чтоб следить за всеми его этапами, выделять его прогрессивные и реакционные тенденции, вскрывать их взаимодействие, предвидеть возможные варианты развития и находить в этом предвидении опору для действия. Глава 10: СССР В ЗЕРКАЛЕ НОВОЙ КОНСТИТУЦИИ Работа "по способностям" и личная собственность. 11 июня 1936 года ЦИК'ом одобрен проект новой советской конституции, которая, по заявлению Сталина, ежедневно повторяемому всей прессой, будет "самой демократической в мире". Правда, порядок, в котором конституция вырабатывалась, способен вызвать сомнения. Ни в печати, ни на собраниях о великой реформе не было и речи. Между тем уже 1-го марта 1936 г. Сталин заявил американскому интервьюеру Рой Говарду: "мы примем нашу новую конституцию, должно быть, в конце этого года". Таким образом Сталин совершенно точно знал, когда именно будет принята конституция, о которой народ в тот момент еще ничего не знал. Нельзя не сделать вывода, что "самая демократическая в мире конституция" вырабатывалась и проводилась не вполне демократическим образом. Правда, в июне проект поставлен был на "обсуждение" народов СССР. Тщетно было бы, однако, искать на протяжении шестой части земного шара такого коммуниста, который осмелился бы критиковать дело рук Центрального Комитета, или такого беспартийного, который отверг бы предложение правящей партии. Обсуждение сводится к посылке благодарственных резолюций Сталину за "счастливую жизнь". Содержание и стиль этих приветствий успели прочно выработаться уже при старой конституции. Первый раздел, озаглавленный "Общественное устройство", заканчивается такими словами: "В СССР осуществляется принцип социализма: от каждого по его способностям, каждому - по его труду". Эта внутренне несостоятельная, чтоб не сказать, бессмысленная формула, перешедшая, как это ни невероятно, из речей и статей в тщательно обдуманный текст основного государственного закона, свидетельствует не только о полном упадке теоретического уровня законодателей, но и о той лжи, которая проникает новую конституцию, как зеркало правящего слоя. Разгадать возникновение нового "принципа" не трудно. Для характеристики коммунистического общества Маркс пользовался знаменитой формулой: "от каждого - по способностям, каждому - по потребностям". Обе части этой формулы неотделимы одна от другой. "От каждого по способностям", в коммунистическом, а не капиталистическом понимании, означает: труд перестал уже быть повинностью, а остался индивидуальной потребностью; общество не нуждается больше ни в каком принуждении; уклоняться от труда могут только больные и ненормальные особы. Работая "по способностям", т.е. в зависимости от своих физических и психических сил, без всякого насилия над собою, члены коммуны будут, благодаря высокой технике, достаточно заполнять склады общества, чтоб оно могло щедро наделять всех и каждого "по потребностям", без унизительного контроля. Двучленная, но нераздельная формула коммунизма предполагает, таким образом, изобилие, равенство, всесторонний расцвет личности и ее высокую культурную дисциплину. Советское государство во всех этих отношениях гораздо ближе к отсталому капитализму, чем к коммунизму. Оно не может еще и думать оделять каждого "по потребностям". Но именно поэтому оно не может позволять своим гражданам работать "по способностям". Оно видит себя вынужденным сохранять в силе систему сдельной платы, принцип которой можно выразить так: "выжать из каждого, как можно, больше и дать ему в обмен, как можно, меньше". Разумеется, никто в СССР не работает выше своих "способностей" в абсолютном смысле слова, т.е. выше своего физического и психологического потенциала; но этого нет и при капитализме: самые зверские, как и самые изощренные методы эксплуатации упираются в пределы, поставленные природой. Ведь и мул под бичем погонщика работает "по способностям", из чего не вытекает, что бич есть социалистический принцип для мулов. Наемный труд не перестает и при советском режиме нести на себе унизительное клеймо рабства. Оплата "по труду", - на самом деле оплата в интересах "умственного" труда за счет физического, особенно неквалифицированного, - является источником несправедливостей, угнетения и принуждения для большинства, привилегий и "веселой жизни" - для меньшинства. Вместо того, чтобы открыто признать, что в СССР господствуют еще буржуазные нормы труда и распределения, авторы конституции перерезали целостный коммунистический принцип пополам, отложили вторую половину на неопределенное будущее, объявили первую половину уже осуществленной, механически присоединили к ней капиталистическую норму сдельщины, назвали все вместе "принципом социализма" и на этой фальши воздвигли здание конституции! Наибольшее практическое значение в экономической сфере получит несомненно статья 10, которая, в отличие от большинства других статей, достаточно ясна и имеет задачей обеспечить от посягательств самой бюрократии личную собственность граждан на предметы домашнего хозяйства, потребления, удобства и обихода. За вычетом "домашнего хозяйства" собственность такого рода, очищенная от облипающей ее психологии жадности и зависти, не только сохранится при коммунизме, но получит при нем небывалое развитие. Дозволительно, правда, сомневаться, чтоб человек высокой культуры захотел обременять себя мусором роскоши. Но он не откажется ни от одного из завоеваний комфорта. В обеспечении жизненных удобств для всех и состоит ближайшая задача коммунизма. В Советском Союзе вопрос о личной собственности стоит, однако, пока еще не в коммунистическом, а в мелкобуржуазном аспекте. Личная собственность крестьян и не-"знатного" городского люда составляет объект возмутительного произвола со стороны бюрократии, которая, на низших звеньях, именно такими способами обеспечивает нередко свой собственный относительный комфорт. Рост благосостояния страны позволяет ныне отказаться от захватов личного имущества и даже побуждает ограждать его накопление, как стимул к повышению производительности труда. Вместе с тем, и это немаловажно, охранение законом избы, коровы и домашнего скарба крестьянина, рабочего или служащего легализует особняк бюрократа, его дачу, его автомобиль и все прочие "предметы личного потребления и удобства", которые он присвоил себе на основе социалистического принципа: "от каждого - по способностям, каждому - по труду". Автомобиль бюрократа новый основной закон оградит, во всяком случае, прочнее, чем телегу крестьянина. Советы и демократия. В области политической отличием новой конституции от старой является возвращение от советской системы выборов, по классовым и производственным группировкам, к системе буржуазной демократии, базирующейся на так называемом "всеобщем, равном и прямом" голосовании атомизированного населения. Дело идет, короче говоря, о юридической ликвидации диктатуры пролетариата. Где нет капиталистов, там нет и пролетариата, разъясняют творцы новой конституции, а следовательно и самое государство из пролетарского становится народным. Это рассуждение, при всей своей внешней соблазнительности, либо запоздало на 19 лет, либо забегает на многие годы вперед. Экспроприировав капиталистов, пролетариат действительно приступил к своей собственной ликвидации, как класса. Но от ликвидации в принципе до действительного растворения в обществе остается тем более длительный путь, чем дольше новому государству приходится выполнять черную работу капитализма. Советский пролетариат все еще существует, как класс, глубоко отличный от крестьянства, технической интеллигенции и бюрократии; более того, как единственный класс, до конца заинтересованный в победе социализма. Между тем новая конституция хочет растворить его политически в "нации", задолго до того, как он растворился анатомически в обществе. Правда, после некоторых колебаний реформаторы решили по прежнему именовать государство советским. Но это лишь грубая политическая подстановка, продиктованная теми же соображениями, в силу которых империя Наполеона продолжала именоваться республикой. Советы, по самой сути своей, суть органы классового государства и не могут быть ничем иным. Демократически выбранные органы местного самоуправления суть муниципалитеты, думы, земства, все, что угодно, но не советы. Общегосударственное законодательное учреждение на основе демократической формулы есть запоздалый парламент (вернее, - его карикатура), но ни в каком случае не верховный орган советов. Пытаясь прикрыться историческим авторитетом советской системы, реформаторы лишь показали, что то принципиально новое направление, какое они дают государственной жизни, не смеет еще выступать под собственным именем. Само по себе уравнение политических прав рабочих и крестьян может и не нарушить социальной природы государства, если влияние пролетариата на деревню достаточно обеспечено общим состоянием хозяйства и культуры. В эту сторону должно несомненно вести развитие социализма. Но если пролетариат, оставаясь меньшинством народа, действительно перестает нуждаться в политических преимуществах для обеспеченья социалистического курса общественной жизни, значит самая потребность в государственном принуждении сходит на нет, уступая место культурной дисциплине. Отмене избирательного неравенства должно было бы в таком случае предшествовать явное и очевидное ослабление принудительных функций государства. Об этом, однако, нет и речи, ни в новой конституции, ни, что важнее, в жизни. Правда, новая хартия "гарантирует" гражданам так называемые "свободы" - слова, печати, собраний, уличных шествий. Но каждая из этих гарантий имеет форму тяжелого намордника или ручных и ножных кандалов. Свобода печати означает сохранение свирепой предварительной цензуры, цепи которой сходятся в секретариате никем не избранного ЦК. Свобода византийских похвал "гарантирована", конечно, полностью. Зато многочисленные статьи, речи и письма Ленина, кончая его "Завещанием", и при новой конституции останутся под запретом, только потому что гладят против шерсти нынешних вождей. Что же говорить в таком случае о других авторах? Грубое и невежественное командование над наукой, литературой и искусством сохраняется целиком. "Свобода собраний" будет и впредь означать обязанность известных групп населения являться на собрания, созываемые властью, для вынесения заранее составленных решений. При новой конституции, как и при старой, сотни иностранных коммунистов, доверившихся советскому "праву убежища", останутся в тюрьмах и концентрационных лагерях за преступления против догмата непогрешимости. В отношении "свобод" все остается по старому: советская печать даже не пытается сеять на этот счет иллюзии. Наоборот, главной целью конституционной реформы провозглашается "дальнейшее укрепление диктатуры". Чьей диктатуры и над кем? Как мы уже слышали, почву для политического равенства подготовило упразднение классовых противоречий. Дело идет не о классовой, а о "народной" диктатуре. Но когда носителем диктатуры становится освободившийся от классовых противоположностей народ, это не может означать ничего другого, как растворение диктатуры в социалистическом обществе, и прежде всего - ликвидацию бюрократии. Так учит марксистская доктрина. Может быть она ошиблась? Но сами авторы конституции ссылаются, хотя и очень осторожно, на написанную Лениным программу партии. Вот что там на самом деле сказано: "...лишение политических прав и какие бы то ни было ограничения свободы необходимы исключительно в качестве временных мер... По мере того, как будет исчезать объективная возможность эксплуатации человека человеком, будет исчезать и необходимость в этих временных мерах...". Отказ от "лишения политических прав" нерасторжимо связывается, таким образом, с отменой "каких бы то ни было ограничений свободы". Вступление в социалистическое общество характеризуется не тем только, что крестьяне уравниваются с рабочими, и что возвращаются политические права нескольким процентам граждан буржуазного происхождения, а прежде всего тем, что устанавливается действительная свобода для всех 100% населения. С упразднением классов отмирает не только бюрократия, не только диктатура, но и самое государство. Пусть, однако, кто-нибудь попробует заикнуться на этот счет: ГПУ найдет в новой конституции достаточную опору, чтоб отправить бесрассудного в один из многочисленных концентрационных лагерей. Классы уничтожены, от советов сохраняется лишь имя, но бюрократия остается. Равенство прав рабочих и крестьян означает фактически равенство их бесправия перед бюрократией. Не менее знаменательно введение тайного голосования. Если принять на веру, что политическое равенство отвечает достигнутому социальному равенству, то загадочным представляется вопрос: почему же в таком случае голосование должно отныне ограждаться тайной? Кого собственно боится население социалистической страны и от чьих покушений требуется защищать его? Старая советская конституция видела в открытой подаче голосов, как и в ограничениях избирательного права, орудие революционного класса против буржуазных и мелкобуржуазных врагов. Нельзя допустить, что ныне тайное голосование вводится для удобств контр-революционного меньшинства. Дело идет, очевидно, о защите прав народа. Кого же боится социалистический народ, не так давно сбросивший царя, дворян и буржуазию? Сикофанты даже не задумываются над этим вопросом. Между тем в нем одном больше содержания, чем во всех писаниях Барбюсов, Луи Фишеров, Дюранти, Веббов и им подобных. В капиталистическом обществе тайна голосования должна защищать эксплоатируемых от террора эксплуататоров. Если буржуазия пошла в конце концов, на такую реформу, конечно, под давлением масс, то только потому, что сама она оказалась заинтересованной в том, чтоб хоть отчасти оградить свое государство от той деморализации, какую она же насаждала. Но в социалистическом обществе не может быть, казалось бы, террора эксплуататоров. От кого же приходится защищать советских граждан? Ответ ясен: от бюрократии. Сталин довольно откровенно признал это. На вопрос: почему нужны тайные выборы? он ответил буквально: "А потому что мы хотим дать советским людям полную свободу голосовать за тех, кого они хотят избрать". Так человечество узнало из авторитетного источника, что сегодня "советские люди" не могут еще голосовать за тех, кого они хотят избрать. Было бы, однако, поспешно заключать отсюда, будто новая конституция действительно принесет им завтра эту возможность. Но сейчас нас занимает другая сторона вопроса. Кто собственно эти "мы", которые могут дать и не дать народу свободу голосования? Это все та же бюрократия, от имени которой говорит и действует Сталин. Его разоблачение относится к правящей партии так же точно, как и к государству, ибо сам Сталин занимает должность генерального секретаря при помощи такой системы, которая не позволяет членам правящей партии избирать тех, кого они хотят. Слова: "мы хотим дать советским людям" свободу голосования неизмеримо важнее старой и новой конституции, вместе взятых, ибо эта неосторожная фраза есть подлинная конституция СССР, как она сложилась не на бумаге, а в борьбе живых сил. Демократия и партия. Обещание предоставить советским людям свободу голосовать "за тех, кого они хотят избрать", представляет собою скорее художественный образ, чем политическую формулу. Советские люди будут иметь право выбрать своих "представителей" лишь из числа тех кандидатов, которых укажут им, под флагом партии, центральные или местные вожди. Правда, большевистская партия имела монопольное положение и в первый период советской эры. Однако, отождествлять эти два явления значило бы принимать видимость за существо. Запрещение оппозиционных партий было временной мерой, продиктованной условиями Гражданской войны, блокады, интервенций и голода. Правящая партия, представлявшая в тот период подлинную организацию пролетарского авангарда, жила полнокровной внутренней жизнью: борьба группировок и фракций до некоторой степени возмещала борьбу партий. Сейчас, когда социализм победил "окончательно и бесповоротно", образование фракций карается концентрационным лагерем, если не расстрелом. Запрещение других партий из временного зла возведено в принцип. Даже у Комсомола, как раз к моменту опубликования новой конституции, отнято право заниматься политическими вопросами. Между тем избирательным правом граждане и гражданки пользуются с 18 лет, а существовавший до 1936 г. возрастный предел для комсомольцев (23 года) ныне вовсе упразднен. Политика раз навсегда объявлена монополией бесконтрольной бюрократии. На вопрос американского интервьюера о роли партии в новой конституции Сталин ответил: "Коль скоро нет классов, коль скоро грани между классами стираются, ("нет классов" - "грани между классами - которых нет - стираются" Л.Т.) остается лишь некоторая, но не коренная разница между различными прослойками социалистического общества, не может быть питательной почвы для создания борющихся между собой партий. Где нет нескольких классов, не может быть нескольких партий, ибо партия есть часть класса". Каждое слово - ошибка, а иногда и две! Выходит так, будто классы однородны; будто границы классов строго и раз навсегда очерчены; будто сознание класса точно соответствует его месту в обществе. Марксистское учение о классовой природе партий превращено в карикатуру. Динамика политического сознания выключается из исторического процесса в интересах административного порядка. На самом деле классы разнородны, раздираются внутренними антагонизмами и к разрешению общих задач приходят не иначе, как через внутреннюю борьбу тенденций, группировок и партий. Можно, с известными ограничениями, признать, что "партия есть часть класса". Но так как у класса есть много "частей" - одни глядят вперед, другие назад, - то один и тот же класс может выделить несколько партий. По той же причине одна партия может опираться на части разных классов. Такого примера, где одному классу соответствовала бы только одна партия, не найти на всем протяжении политической истории, если, конечно, не принимать полицейской видимости за реальность. По своей социальной структуре, пролетариат является наименее разнородным классом капиталистического общества. Тем не менее наличия таких "прослоек", как рабочая аристократия и рабочая бюрократия, достаточно для создания оппортунистических партий, превращающихся ходом вещей в одно из орудий буржуазного господства. Является ли, с точки зрения сталинской социологии, разница между рабочей аристократией и пролетарской массой "коренной" или лишь "некоторой", это все равно: но именно из этой разницы выросла в свое время необходимость разрыва с социал-демократией и создания Третьего Интернационала. Если в советском обществе "нет классов", то оно, во всяком случае неизмеримо разнороднее и сложнее, чем пролетариат капиталистических стран, и следовательно может представить достаточную питательную почву для нескольких партий. Вступив неосторожно в область теории, Сталин доказывает гораздо более, чем хотел. Из его рассуждения вытекает не то, что в СССР не может быть разных партий, а то, что там не может быть ни одной партии: ибо где нет классов, там вообще нет места для политики. Однако, из этого закона Стали<н> делает "социологическое" исключение в пользу той партии, генеральным секретарем которой он состоит. Бухарин пытается подойти к вопросу с другой стороны. В Советском Союзе вопрос о том, куда идти: назад, к капитализму, или вперед к социализму, не подлежит более обсуждению; поэтому "сторонники враждебных ликвидированных классов, организованных в партии, допущены быть не могут". Не говоря уж о том, что в стране победоносного социализма сторонники капитализма должны были бы оказаться смешными Донкихотами, неспособными создать партию, наличные политические разногласия вовсе не исчерпываются альтернативой: к социализму или к капитализму? Существуют еще вопросы, как идти к социализму? какими темпами? и пр. Выбор пути не менее важен, чем выбор цели. Кто же будет выбирать путь? Если питательная почва для политических партий действительно исчезла, то незачем и запрещать их. Наоборот, нужно, в соответствии с программой, упразднить "какие бы то ни было ограничения свободы". Пытаясь рассеять естественные сомнения американского собеседника, Сталин выдвинул новое соображение: "Избирательные списки на выборах будут выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные беспартийные организации. А таких у нас сотни"... "Каждая из прослоек (советского общества) может иметь свои специальные интересы и отражать (выражать?) их через имеющиеся многочисленные общественные организации". Этот софизм не лучше других. Советские "общественные" организации, - профессиональные, кооперативные, культурные и пр. - вовсе не представляют интересы разных "прослоек", ибо все они имеют одну и ту же иерархическую структуру: даже в тех случаях, когда они, по видимости, представляют массовые организации, как профессиональные союзы и кооперативы, активную роль в них играют исключительно представители привилегированных верхов, а последнее слово остается за "партией", т.е. бюрократией. Конституция попросту отсылает избирателя от Понтия к Пилату. Эта механика совершенно точно выражена в самом тексте основного закона. Статья 126, которая является осью конституции, как политической системы, "обеспечивает право" всем гражданам и гражданкам группироваться в профессиональные, кооперативные, юношеские, спортивные, оборонные, культурные, технические и научные организации. Что касается партии, то-есть средоточия власти, то здесь дело идет не о праве для всех, а о привилегии для меньшинства. "...Наиболее активные и сознательные (т.е. признанные таковыми сверху Л.Т.) граждане из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются в коммунистическую партию..., представляющую руководящее ядро всех организаций, как общественных, так и государственных". Эта удивляющая своей откровенностью формула, внесенная в текст самой конституции, обнаруживает всю фиктивность политической роли "общественных организаций", этих подчиненных филиалов бюрократической фирмы. Но если не будет борьбы партий, то может быть разные фракции внутри единой партии смогут проявить себя на демократических выборах? На вопрос французского журналиста о группировках правящей партии Молотов ответил: "в партии... делались попытки создания особых фракций,... но вот уже несколько лет, как положение в этом отношении в корне изменилось, и коммунистическая партия действительно едина". Лучше всего это доказывается непрерывными чистками и концентрационными лагерями! После комментариев Молотова механика демократии окончательно ясна. "Что остается от Октябрьской революции, - спрашивает Виктор Серж, - если каждый рабочий, который позволяет себе требование или критическую оценку, подвергается заключению? О, после этого можно устанавливать какое угодно тайное голосование". Действительно: на тайное голосование не посягнул и Гитлер. Теоретические рассуждения о взаимоотношении классов и партий притянуты реформаторами за волосы. Дело идет не о социологии, а о материальных интересах. Правящая партия СССР есть монопольная политическая машина бюрократии, которой, поистине, есть, что терять, и нечего больше завоевывать<,> "питательную почву" она хочет сохранить только для себя. x x x В стране, где лава революции еще не остыла, привилегированных жгут их собственные привилегии, как новичка-вора - украденные золотые часы. Правящий советский слой научился бояться масс чисто буржуазным страхом. Сталин дает возрастающим преимуществам верхов "теоретическое" оправдание при помощи Коминтерна и защищает советскую аристократию от недовольства при помощи концентрационных лагерей. Чтоб эта механика могла держаться, Сталин должен время от времени становиться на сторону "народа" против бюрократии, разумеется, с ее молчаливого согласия. К тайному голосованию он оказывается вынужден прибегнуть, чтоб хоть отчасти очистить государственный аппарат от разъедающей его коррупции. Еще в 1928 г. Раковский писал по поводу ряда прорвавшихся наружу случаев бюрократического гангстеризма: "Самым характерным в разлившейся волне скандалов и самым опасным является пассивность масс, коммунистических даже больше, чем б<е>спартийных... Вследствие страха перед власть имущими или просто вследствие политического равнодушия, они проходили мимо без протеста, или ограничивались одним ворчанием". За протекшие после того восемь лет положение стало неизмеримо хуже. Загнивание аппарата, открывающееся на каждом шагу, стало грозить самому существованию государства, уже не как орудия социалистического преобразования общества, а как источника власти, доходов и привилегий правящего слоя. Сталину пришлось приоткрыть этот мотив реформы. "У нас не мало учреждений, - говорил он Говарду - которые работают плохо... Тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти". Замечательное признание: после того, как бюрократия создала собственными руками социалистическое общество, она почувствовала потребность... в хлысте! Таков один из мотивов конституционной реформы. Есть другой, не менее важный. Упраздняя советы, новая конституция растворяет рабочих в общей массе населения. Политически советы, правда, давно уже потеряли значение. Но с ростом новых социальных антагонизмов и с пробуждением нового поколения они могли бы снова ожить. Больше всего надо, конечно, опасаться городских советов, с возрастающим участием свежих и требовательных комсомольцев. В городах контраст роскоши и нужды слишком бьет в глаза. Первая забота советской аристократии - отделаться от рабочих и красноармейских советов. С недовольством распыленной деревни справиться гораздо легче. Колхозников можно даже не без успеха использовать против городских рабочих. Бюрократическая реакция не в первый раз опирается на деревню против города. Что в новой конституции есть принципиального и значительного, действительно поднимающего ее высоко над самыми демократическими конституциями буржуазных стран, представляет лишь водянистый пересказ основных документов Октябрьской революции. Что относится к оценке экономических завоеваний, искажает действительность ложной перспективой и самохвальством. Наконец, все, что касается свобод и демократии, насквозь пропитано духом узурпации и цинизма. Представляя собою огромный шаг назад, от социалистических принципов к буржуазным, новая конституция, скроенная и сшитая по мерке правящего слоя, идет по той же исторической линии, что отказ от мировой революции в пользу Лиги Наций, реставрация мелкобуржуазной семьи, замена милиции казарменной армией, восстановление чинов и орденов и рост неравенства. Юридически закрепляя абсолютизм "внеклассовой" бюрократии, новая конституция создает политические предпосылки для возрождения нового имущего класса. Глава 11: КУДА ИДЕТ СССР? Бонапартизм, как режим кризиса. Вопрос, который мы поставили в своем месте от имени читателя: каким образом правящая группировка, при своих неисчислимых ошибках, могла сосредоточить в своих руках неограниченную власть? или иначе: как объяснить противоречие между идейной скудостью термидорианцев и их материальным могуществом? допускает ныне гораздо более конкретный и категорический ответ. Советское общество не гармонично. То, что для одного класса или слоя - порок, оказывается для другого добродетелью. Если с точки зрения социалистических форм общества политика бюрократии поражает противоречиями и несообразностями, то та же политика оказывается очень последовательной, с точки зрения упрочения могущества нового командующего слоя. Государственная поддержка кулака (1923-1928 г.г.) заключала в себе смертельную опасность для социалистического будущего. Зато, при помощи мелкой буржуазии, бюрократии удалось связать по рукам и по ногам пролетарский авангард и раздавить большевистскую оппозицию. "Ошибка" с точки зрения социализма явилась чистым выигрышем с точки зрения бюрократии. Когда кулак стал непосредственно угрожать ей самой, она повернула оружие против него. Паническая расправа над кулаком, распространившаяся на середняка, обошлась хозяйству не дешевле, чем иноземное нашествие. Но свои позиции бюрократия отстояла. Едва успев разгромить вчерашнего союзника она стала изо всех сил взращивать новую аристократию. Подрыв социализма? Конечно, зато укрепление командующей касты. Советская бюрократия похожа на все господствующие классы в том отношении, что готова закрывать глаза на самые грубые ошибки своих вождей в области общей политики, если, в обмен за это, они проявляют безусловную верность в защите ее привилегий. Чем тревожнее настроения новых господ положения, тем выше они ценят беспощадность против малейшей угрозы их благоприобретенным правам. Под этим углом зрения каста выскочек подбирает своих вождей. В этом секрет успеха Сталина. Рост могущества и независимости бюрократии, однако, не беспределен. Есть исторические факторы, которые сильнее маршалов и даже генеральных секретарей. Рационализация хозяйства немыслимо без точного учета. Учет непримирим с произволом бюрократии. Заботы о восстановлении устойчивого, т.е. независимого от "вождей" рубля, навязываются бюрократии тем обстоятельством, что ее самодержавие приходит во все большее противоречие с развитием производительных сил страны, как абсолютная монархия стала, в свое время, несовместимой с развитием буржуазного рынка. Денежный расчет не может, однако, не придать более открытый характер борьбе разных слоев за распределение национального дохода. Почти безразличный в эпоху карточной системы вопрос о расценках получает теперь для рабочих решающее значение, а вместе с ним - и вопрос о профессиональных союзах. Назначение профессиональных чиновников сверху должно будет наталкиваться на все больший отпор. Мало того: при сдельной плате рабочий непосредственно заинтересован в правильной постановке заводского хозяйства. Стахановцы все громче жалуются на недостатки в организации производства. Бюрократический деспотизм в области назначения директоров, инженеров и проч. становится все более нестерпимым. Кооперация и государственная торговля в гораздо большей мере, чем ранее, попадают в зависимость от потребителей. Колхозы и отдельные колхозники научаются переводить свои расчеты с государством на язык цифр. Они не захотят покорно терпеть назначенных сверху руководителей, единственным достоинством которых является нередко их близость к местной бюрократической клике. Наконец, рубль обещает пролить свет на наиболее потаенную область: законных и незаконных доходов бюрократии. Так в политически задушенной стране денежный оборот становится важным рычагом мобилизации оппозиционных сил и предвещает начало заката "просвещенного" абсолютизма. В то время, как рост промышленности и вовлечение земледелия в сферу государственного плана чрезвычайно усложняют задачи руководства, ставя на первое место проблему качества, бюрократизм убивает творческую инициативу и чувство ответственности, без которых нет и не может быть качественного прогресса. Язвы бюрократизма, может быть, не столь явны в крупной промышленности, но зато, наряду с кооперацией, разъедают легкую и пищевую промышленность, колхозы, мелкую промышленность, т.е. все те отрасли хозяйства, которые ближе всего стоят к населению. Прогрессивная роль советской бюрократии совпадает с периодом перенесения важнейших элементов капиталистической техники в Советский Союз. На заложенных революцией основах совершалась черновая работа заимствования, подражания, пересаживания, прививки. О каком нибудь новом слове в области техники, науки или искусства пока еще не было и речи. Строить гигантские заводы по готовым западным образцам можно и по бюрократической команде, правда, в три-дорога. Но чем дальше, тем больше хозяйство упирается в проблему качества, которое ускользает от бюрократии, как тень. Советская продукция как бы отмечена серым клеймом безразличия. В условиях национализованного хозяйства качество предполагает демократию производителей и потребителей, свободу критики и инициативы, т.е. условия, несовместимые с тоталитарным режимом страха, лжи и лести. За вопросом о качестве встают более сложные и грандиозные задачи, которые можно обнять понятием самостоятельного технического и культурного творчества. Древний философ сказал, что отцом всех вещей является спор. Где свободное столкновение идей невозможно, там нет и творчества новых ценностей. Правда, революционная диктатура, по самой сути своей, означает суровые ограничения свободы. Но именно поэтому эпохи революций никогда не были непосредственно благоприятны для культурного творчества: они только расчищали для него арену. Диктатура пролетариата открывает человеческому гению тем более простора, чем более она перестает быть диктатурой. Социалистическая культура будет расцветать только по мере отмирания государства. В этом простом и непреклонном историческом законе заложен смертельный приговор для нынешнего политического режима СССР. Советская демократия не есть требование отвлеченной политики, еще менее - морали. Она стала вопросом жизни или смерти для страны. Если б новое государство не имело других интересов, кроме интересов общества, отмирание функций принуждения получило бы постепенно безболезненный характер. Но государство не бесплотно. Специфические функции создали специфические органы. Бюрократия, взятая в целом, заботится не столько о функции, сколько о той дани, которую эта функция ей приносит. Командующая каста стремится укрепить и увековечить органы принуждения. Для обеспечения своей власти и своих доходов она не щадит ничего и никого. Чем больше ход развития направляется против нее, тем беспощаднее она становится по отношению к передовым элементам народа. Как и католическая церковь, догмат непогрешимости она выдвинула в период заката, но зато сразу поставила его на такую высоту, о которой римский папа не может и мечтать. Все более назойливое обожествление Сталина является, при всей своей карикатурности, необходимым элементом режима. Бюрократии нужен неприкосновенный супер-арбитр, первый консул, если не император, и она поднимает на своих плечах того, кто наиболее отвечает ее притязаниям на господство. "Сила характера" вождя, которой так восторгаются литературные дилетанты Запада, есть на самом деле итог коллективного напора касты, готовой на все, лишь бы отстоять себя. Каждый из них на своем посту считает: "государство - это я". В Сталине каждый без труда находит себя. Но и Сталин в каждом из них открывает частицу своего духа. Сталин есть персонификаци<я> бюрократии: в этом и состоит его политическая личность. Цезаризм, или его буржуазная форма, бонапартизм, выступает на сцену в те моменты истории, когда острая борьба двух лагерей как бы поднимает государственную власть над нацией и обеспечивает ей, на вид, полную независимость от классов, а на самом деле - лишь необходимую свободу для защиты привилегированных. Сталинский режим, который возвышается над политически атомизированным обществом, опирается на полицейский и офицерский корпус и не допускает над собою никакого контроля, представляет явную вариацию бонапартизма, нового, еще не виданного в истории типа. Цезаризм возник в условиях потрясаемого внутренней борьбой рабского общества. Бонапартизм есть одно из политических орудий капиталистического режима, в его критические периоды. Сталинизм есть разновидность той же системы, но на фундаменте рабочего государства, раздираемого антагонизмом между организованной и вооруженной советской аристократией и безоружными трудящимися массами. Как свидетельствует история, бонапартизм отлично уживается со всеобщим и даже тайным избирательным правом. Демократическим ритуалом бонапартизма является плебисцит. Время от времени гражданам ставится вопрос: за или против вождя? причем голойства качество предполагает демократию производителей и потребителей, свободу критики и инициативы, т.е. условия, несовместимые с тоталитарным режимом страха, лжи и лести. За вопросом о качестве встают более сложные и грандиозные задачи, которые можно обнять понятием самостоятельного технического и культурного творчества. Древний философ сказал, что отцом всех вещей является спор. Где свободное столкновение идей невозможно, там нет и творчества новых ценностей. Правда, революционная диктатура, по самой сути своей, означает суровые ограничения свободы. Но именно поэтому эпохи революций никогда не были непосредственно благоприятны для культурного творчества: они только расчищали для него арену. Диктатура пролетариата открывает человеческому гению тем более простора, чем более она перестает быть диктатурой. Социалистическая культура будет расцветать только по мере отмирания государства. В этом простом и непреклонном историческом законе заложен смертельный приговор для нынешнего политического режима СССР. Советская демократия не есть требование отвлеченной политики, еще менее - морали. Она стала вопросом жизни или смерти для страны. Если б новое государство не имело других интересов, кроме интересов общества, отмирание функций принуждения получило бы постепенно безболезненный характер. Но государство не бесплотно. Специфические функции создали специфические органы. Бюрократия, взятая в целом, заботится не столько о функции, сколько о той дани, которую эта функция ей приносит. Командующая каста стремится укрепить и увековечить органы принуждения. Для обеспечения своей власти и своих доходов она не щадит ничего и никого. Чем больше ход развития направляется против нее, тем беспощаднее она становится по отношению к передовым элементам народа. Как и католическая церковь, догмат непогрешимости она выдвинула в период заката, но зато сразу поставила его на такую высоту, о которой римский папа не может и мечтать. Все более назойливое обожествление Сталина является, при всей своей карикатурности, необходимым элементом режима. Бюрократии нужен неприкосновенный супер-арбитр, первый консул, если не император, и она поднимает на своих плечах того, кто наиболее отвечает ее притязаниям на господство. "Сила характера" вождя, которой так восторгаются литературные дилетанты Запада, есть на самом деле итог коллективного напора касты, готовой на все, лишь бы отстоять себя. Каждый из них на своем посту считает: "государство - это я". В Сталине каждый без труда находит себя. Но и Сталин в каждом из них открывает частицу своего духа. Сталин есть персонификаци<я> бюрократии: в этом и состоит его политическая личность. Цезаризм, или его буржуазная форма, бонапартизм, выступает на сцену в те моменты истории, когда острая борьба двух лагерей как бы поднимает государственную власть над нацией и обеспечивает ей, на вид, полную независимость от классов, а на самом деле - лишь необходимую свободу для защиты привилегированных. Сталинский режим, который возвышается над политически атомизированным обществом, опирается на полицейский и офицерский корпус и не допускает над собою никакого контроля, представляет явную вариацию бонапартизма, нового, еще не виданного в истории типа. Цезаризм возник в условиях потрясаемого внутренней борьбой рабского общества. Бонапартизм есть одно из политических орудий капиталистического режима, в его критические периоды. Сталинизм есть разновидность той же системы, но на фундаменте рабочего государства, раздираемого антагонизмом между организованной и вооруженной советской аристократией и безоружными трудящимися массами. Как свидетельствует история, бонапартизм отлично уживается со всеобщим и даже тайным избирательным правом. Демократическим ритуалом бонапартизма является плебисцит. Время от времени гражданам ставится вопрос: за или против вождя? причем голосующий чувствует дуло револьвера у виска. Со времени Наполеона III, который кажется ныне провинциальным дилетантом, эта техника достигла необыкновенного развития. Новая советская конституция, устанавливающая бонапартизм на плебисцитарной основе, является подлинным увенчанием системы. В последнем счете советский бонапартизм обязан своим возникновением запоздалости мировой революции. Но та же причина породила в капиталистических странах фашизм. Мы приходим к неожиданному, на первый взгляд, но на самом деле непреложному выводу: подавление советской демократии всесильной бюрократией, как и разгром буржуазной демократии фашизмом, вызваны одной и той же причиной: промедление мирового пролетариата в разрешении поставленной перед ним историей задачи. Сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собою симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга. Победоносное революционное движение в Европе немедленно же потрясло бы не только фашизм, но и советский бонапартизм. Поворачиваясь спиною к международной революции, сталинская бюрократия по своему права: она лишь повинуется голосу самосохранения. Борьба бюрократии с "классовыми врагами". Противовесом бюрократии, с первых дней советского режима, служила партия. Если бюрократия управляла государством, то партия контролировала бюрократию. Зорко блюдя за тем, чтобы неравенство не переходило за пределы необходимости, партия всегда находилась в состоянии то открытой то замаскированной борьбы с бюрократией. Историческая роль фракции Сталина состоит в том, что она уничтожила это раздвоение, подчинив партию ее собственному аппарату и слив этот последний с аппаратом государства. Так создался нынешний тоталитарный режим. Победа Сталина тем именно и была обеспечена, что он оказал бюрократии эту немаловажную услугу. В течение первых десяти лет борьбы левая оппозиция не переходила с пути идейного завоевания партии на путь завоевания власти против партии. Лозунг ее гласил: реформа, а не революция. Однако, бюрократия уже в то время готова была на любой переворот, чтоб оградить себя от демократической реформы. В 1927 г., когда борьба вошла в особенно острую стадию, Сталин заявил на заседании Центрального Комитета, обращаясь к оппозиции: "Эти кадры можно снять только гражданской войной". То, что в словах Сталина было угрозой, стало, благодаря ряду поражений европейского пролетариата, историческим фактом. Путь реформы превратился в путь революции. Непрерывные чистки партии и советских организаций имеют задачей воспрепятствовать недовольству масс найти членораздельное политическое выражение. Но репрессии не убивают мысль, а лишь загоняют ее в подполье. Широкие круги коммунистов, как и беспартийных, имеют две системы воззрений: официальную и тайную. Ссыск и донос разъедают общественные отношения насквозь. Своих противников бюрократия неизменно изображает врагами социализма. При помощи судебных подлогов, ставших нормой, она подкидывает им любое преступление, по собственному выбору. Под ультиматумом расстрела она исторгает у слабых ею же продиктованные признания и полагает затем эти свидетельства в основу обвинения против наиболее стойких своих врагов. "Было бы непростительно глупо и преступно", поучает "Правда" от 5 июня 1936 г., комментируя "самую демократическую в мире" конституцию, - полагать, что, несмотря на уничтожение классов, "классово враждебные социализму силы примирились со своим поражением... Борьба продолжается". Кто же эти "классово враждебные силы"? Ответ гласит: "Остатки контр-революционных групп, белогвардейцев всех мастей, особенно троцкистско-зиновьевской"...После неизбежной ссылки на "шпионскую и террористическую работу" (троцкистов и зиновьевцев), орган Сталина обещает: "твердой рукой мы будем и впредь бить и уничтожать врагов народа, троцкистских гадов и фурий, как бы искусно они не маскировались". Такие угрозы, ежедневно повторяющиеся в советской печати, являются простым аккомпаниментом к работе ГПУ. Некий Петров, член партии с 1918 г., участник Гражданской войны, впоследствии советский агроном и участник правой оппозиции, бежавший в 1936 г. из ссылки за границу, следующими чертами характеризует ныне в либеральной эмигрантской газете так называемых троцкистов: "Левые?... Психологически - последние революционеры. Подлинные, горящие. Никакого серого делячества, никаких компромиссов. Люди - прекрасные. Но идиотские идеи... Мировой пожар и прочий бред...". Оставим в стороне вопрос об "идеях". Морально-политическая оценка левых сагроном и участник правой оппозиции, бежавший в 1936 г. из ссылки за границу, следующими чертами характеризует ныне в либеральной эмигрантской газете так называемых троцкистов: "Левые?... Психологически - последние р Истерия бюрократической ненависти против большевистской оппозиции приобретает особенно яркий политический смысл наряду со снятием ограничений против лиц буржуазного происхождения. Примирительные декреты в отношении службы, работы и образования исходят из того соображения, что сопротивление господствовавших ранее классов замирает особенно яркий политический смысл наряду со снятием ограничений против лиц буржуазного происхождения. Примирительные декреты в отношении службы, работы и образования исходят из того соображения, что сопротивление господствовавших ранее классов замирает по мере того, как выясняется незыблемость нового порядка. "Теперь нет нужды в этих ограничениях", разъяснял Молотов на сессии ЦИК'а в январе 1936 г. Одновременно с этим оказывается, однако, что злейшие "классовые враги" вербуются из числа тех, которые всю жизнь боролись за социализм, начиная с ближайших сотрудников Ленина, как Зиновьев и Каменев. В отличие от буржуазии, "троцкисты" приходят, по словам "Правды", в тем большее отчаяние, "чем ярче вырисовываются очертания безклассового социалистического общества". Бредовый характер этой философии, возникшей из необходимости прикрывать новые отношения старыми формулами, не может, конечно, скрыть реального сдвига социальных антагонизмов. С одной стороны, создание "знати" открывает широкие карьерные в Меч диктатуры, разивший ранее тех, которые хотели восстановить привилегии буржуазии, направляется сейчас против тех, которые восстают против привилегий бюрократии. Удары падают не на классовых врагов пролетариата, а на пролетарский авангард. В соответствии с коренным изменением своей функции политическая полиция, когда-то вербовавшаяся из особо преданных и самоотверженных большевиков, составляет ныне наиболее деморализованную часть бюрократии. В преследование революционеров термидорианцы вкладывают всю ненависть к тем, которые напоминают им о прошлом и заставляют бояться будущего. Тюрьмы, глухие углы Сибири и Центральной Азии, множающиеся концентрационные лагери, содержат в себе цвет большевистской партии, наиболее стойких и верных. Даже в изоляторах и Сибири оппозиционеров продолжают донимать обысками, почтовой блокадой и голодом. Жен насильственно отделяют в ссылке от мужей, с единственной целью: сломить хребет и выжать покаяние. Но и покаявшиеся не спасаются: при первом подозрении или доносе они подвергаются двойной каре. Помощь ссыльным, даже со стороны родных, преследуется, как преступление. Взаимопомощь карается, как заговор. Единственным средством самозащиты является, в этих условиях, стачка голода. ГПУ отвечает на нее насильственным кормлением, либо предоставляет свободу умирать. Сотни оппозиционеров, русских и иностранных, были за эти годы расстреляны, погибли от голодовок или прибегли к самоубийству. На протяжении 12 лет власть десятки раз оповещала мир об окончательном искоренении оппозиции. Но во время "чистки" в последние месяцы 1935 г. и первой половине 1936 г. снова исключены были сотни тысяч членов партии, в том числе несколько десятков тысяч "троцкистов". Наиболее активные были немедленно же арестованы, разбросаны по тюрьмам и концентрационным лагерям. В отношении остальных Сталин через "Правду" открыто предписал местным органам не давать им работы. В стране, где единственным работодателем является государство, эта мера означает медленную голодную смерть. Старый принцип: кто не работает, тот не ест, заменен новым: кто не повинуется, тот не ест. Сколько именно большевиков исключено, арестовано, истреблено начиная с 1923 г., когда открылась эра бонапартизма, мы узнаем, когда развернем архивы политической полиции Сталина. Сколько их остается в подполье, обнаружится, когда начнется крушение бюрократии. Какое значение могут иметь 20-30 тысяч оппозиционеров на партию в два миллиона членов? Голое сопоставление цифр не говорит в таком вопросе ничего. Десятка революционеров на полк достаточно, чтобы в накаленной политической атмосфере увлечь его на сторону народа. Не даром штабы смертельно боятся малочисленных подпольных кружков, даже одиночек. Этот реакционный штабной страх, пропитывающий сталинскую бюрократию насквозь, объясняет бешеный характер ее преследований и ее отравленных клевет. Виктор Серж, проделавший в Советском Союзе все этапы репрессии, принес Западной Европе потрясающую весть от тех, которые подвергаются пыткам за верность революции и вражду к ее могильщикам. "Я ничего не преувеличиваю, - пишет он, - я взвешиваю каждое слово, и могу каждое из них подкрепить трагическими доказательствами и именами. Среди этой массы жертв и протестантов, в большинстве молчаливых, одно героическое меньшинство мне ближе всех других, драгоценное своей энергией, своей проницательностью, своим стоицизмом, своей преданностью большевизму великой эпохи. Тысячи этих коммунистов первого часа, сотоварищей Ленина и Троцкого, строителей советской республики, когда существовали советы, противопоставляют внутреннему разложению режима принципы социализма, защищает, как могут, (а то, что они могут, это соглашаться на все жертвы) права рабочего класса... Я приношу вам весть о тех, кто там взаперти. Они будут держаться, сколько нужно, до конца, даже если бы им не пришлось увидеть над революцией новую зарю... Революционеры Запада могут расчитывать на них: пламя будет поддержано, пусть только в одних тюрьмах. Они также расчитывают на вас. Вы должны, мы должны защищать их, чтобы защитить рабочую демократию в мире, возродить освободительный облик диктатуры пролетариата, вернуть когда-либо СССР его моральное величие и доверие рабочих...". Неизбежность новой революции. Рассуждая об отмирании государства, Ленин писал, что привычка в соблюдении правил общежития способна устранить всякую необходимость принуждения, "если нет ничего такого, что возмущает, вызывает протест и восстание, создает необходимость подавления". В этом если вся суть. Нынешний режим СССР на каждом шагу вызывает протест, тем более жгучий, что подавленный. Бюрократия не только аппарат принуждения, но и постоянный источник провокации. Самое существование жадной, лживой и циничной касты повелителей не может не порождать затаенного возмущения. Улучшение материального положения рабочих не примиряет их с властью, наоборот, повышая их достоинство и освобождая их мысль для общих вопросов политики, подготовляет открытый конфликт с бюрократией. Несменяемые "вожди" любят твердить о необходимости "учения", "овладения техников", "культурного самовоспитания" и прочих прекрасных вещах. Но сам правящий слой невежествен и мало культурен, ничему серьезно не учится, нелоялен и груб в обращении. Тем нестерпимее его претензии опекать все области общественной жизни, командовать не только кооперативной лавкой, но и музыкальной композицией. Советское население не может подняться на более высокую ступень культуры, не освободившись от унизительного