От безнадежно заболевшей
дочери, которую вы исключили из партии и удалили с работы, письмо шло ко мне
из московской больницы 73 дня,  так что ответ мой  уже не застал ее в живых.
Письмо  о тяжком заболевании второй  дочери, также исключенной из  партии  и
удаленной с  работы, было месяц  тому назад доставлено мне из Москвы на 43-й
день. Телеграфные запросы о здоровье чаще всего  не доходят по назначению. В
таком  же и  еще худшем  положении  находятся сейчас тысячи  безукоризненных
большевиков-ленинцев,  заслуги   которых  перед  Октябрьской   революцией  и
международным пролетариатом неизмеримо превосходят заслуги  тех,  которые их
заточили или сослали.
     Готовя  новые,  все  более  тяжкие  репрессии против  оппозиции,  узкая
фракция  Сталина, которого  Ленин назвал в "завещании"  грубым и  нелояльным
(недобросовестным), когда эти качества  его  еще не развернулись и на  сотую
долю, все время пытается через посредство ГПУ подкинуть аппозиции какую-либо
"связь"   с  врагами   пролетарской  диктатуры.  В  узком   кругу   нынешние
руководители  говорят: "Это  нужно для массы". Иногда еще циничнее: "Это  --
для   дураков".   Моего   ближайшего    сотрудника,   Георгия    Васильевича
Бутова<sup>6</sup>!<sup>1</sup>,  заведовавшего секретариатом  Реввоенсовета
республики  во  все  годы  гражданской  войны,  арестовали  и   содержали  в
неслыханных  условиях, вымогая  от  этого  чистого и  скромного  человека  и
безупречного   партийца   подтверждение   заведомо   фальшивых,  поддельных,
подложных   обвинений   в   духе  термидорианских  амальгам.  Бутов  ответил
героической  голодовкой,  которая  длилась около  50  дней  и  довела  его в
сентябре  этого года до смерти в тюрьме. Насилия, избиения, пытки физические
и  нравственные  применяются к  лучшим  рабочим-большевикам  за  их верность
заветам Октября. Таковы  те общие  условия, которые, по словам коллегии ГПУ,
"не  препятствуют"  ныне  политической  деятельности  оппозиции,  и  моей  в
частности.
     Жалкая  угроза изменить  для  меня  эти  условия в  сторону  дальнейшей
изоляции означает не что иное,  как решение фракции Сталина заменить  ссылку
тюрьмой.  Это решение,  как  сказано выше,  для  меня не ново. Намеченное  в
перспективе  еще в 1924  году, оно постепенно проводится  в  жизнь через ряд
ступеней,  чтобы  исподтишка  приучать придавленную  и  обманутую  партию  к
сталинским   методам,   в  которых  грубая   нелояльность  созрела  ныне  До
отравленного бюрократического бесчестия.
     В  заявлении,  поданном  нами  Шестому  конгрессу  [Коминтерна]  ,  мы,
отбросив  клевету  против  нас,  которая  пятнает  лишь  ее  авторов,  снова
подтвердили нашу  несокрушимую  готовность бороться в  рамках партии за идеи
Маркса  и Ленина всеми  теми  средствами  партийной демократии, без  которых
партия задыхает-


     ся,  окостеневает  и крошится.  Мы  снова  возвестили  нашу  незыблемую
готовность  словом и делом помочь пролетарскому ядру партии  выровнять  курс
политики,  оздоровить  партию  и  советскую власть дружными и согласованными
усилиями без  потрясений  и катастроф.  На этом пути мы  стоим  и сейчас. На
обвинение нас во  фракционной работе мы ответили, что ликвидировать ее может
только снятие вероломно наложенной на нас 58-й статьи и восстановление нас в
партии не  как  кающихся  мнимых грешников,  а как революционных борцов,  не
изменяющих  своему   знамени.  И,  как  бы  предвидя  предъявленный  сегодня
ультиматум, мы писали дословно в "Заявлении":
     "Требовать    от   революционеров   этого   отказа   (от   политической
деятельности, т. е.  от служения партии и международной революции), могло бы
только  вконец развращенное чиновничество. Давать такого рода  обязательства
могли бы только презренные ренегаты".
     Я не могу ничего изменить в этих словах. Снова довожу их до сведения ЦК
ВКП и Исполкома Коминтерна, несущих полную ответственность за работу ГПУ.
     <i>Никогда  мы не были  так уверены в  конечном торжестве защищаемых  нами
идей Маркса и Ленина, как сейчас.</i>
     Каждому   свое.  Вы  хотите  и  дальше  проводить  внушения  враждебных
пролетариату  классовых сил.  Мы  знаем  наш  долг. И  мы  выполним  его  до
конца<sup>62</sup>.
        # * *
     Месяц  после отправки  документа все  оставалось  внешним  образом  без
изменений, если не считать еще  более свирепой  почтовой блокады  и усиления
слежки.
     20  января   тот  же   уполномоченный  ГПУ   явился   в   сопровождении
многочисленных вооруженных  агентов ГПУ на квартиру Троцкого и предъявил ему
нижеследующее постановление ГПУ:
     <i>Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ</i>
     <i>от</i> 18 января 1929 г.
     <i>Слушали:</i>
     Дело  гражданина  Троцкого  Льва  Давыдовича по ст.  58--10  Уголовного
кодекса  по обвинению  в  контрреволюционной  деятельности,  выразившейся  в
организации  нелегальной  антисоветской  партии,   деятельность  которой  за
последнее  время направлена к  провоцированию  антисоветских выступлений и к
подготовке вооруженной борьбы против Советской власти.


     <i>Постановили:</i>
     Гражданина Троцкого Льва Давидовича -- выслать из пределов СССР.
     20 января 1929 г.
     Алма-Ата <i>Верно:</i> нач. Алма-Атинского окротдела ОГПУ
     Троцкий  выдал  уполномоченному ГПУ расписку. "Преступное по существу и
беззаконное по форме постановление ОС  при коллегии ГПУ от 18 января 1929 г.
мне было объявлено 20 января 1929 г. <i>Л.</i> Троцкий".
     22 января  Троцкий с женой и сыном были на автомобиле, затем на санях и
снова на  автомобиле  отправлены  под  конвоем  на  станцию  Фрунзе  --  250
километров,  -- оттуда  по железной  дороге в направлении на Москву.  Еще  в
Алма-Ате  Троцкий  заявил уполномоченному ГПУ, что за границу его  вообще не
могут  выслать против  его желания, и в то же  время  категорически требовал
указания предполагаемого места высылки. Только в районе Самары ему сообщили,
что  дело идет  о  Константинополе.  Троцкий заявил,  что, протестуя  против
высылки  за  границу  вообще,  он  будет  всеми  доступными  ему  средствами
сопротивляться высылке в  Турцию. Это было по  прямому  проводу  сообщено  в
Москву.  Там,  по-видимому,  все  было  предвидено,  кроме  отказа  Троцкого
добровольно выехать за границу. Москва начала новые переговоры с заграницей.
Тем временем особый поезд с Троцким и его семьей (из Москвы были  в условиях
глубокой тайны доставлены еще два члена семьи -- прощаться) был переведен на
глухую железнодорожную ветку в лесу и стоял  так под метелями неподвижно  12
суток. Паровоз  с вагоном отправлялся  ежедневно  за продуктами и обедом  на
ближайшую крупную  станцию  Наконец,  8  февраля  новый  уполномоченный  ГПУ
Буланов<sup>63</sup>  сообщил,  что  попытка  Москвы  добиться  согласия  на
высылку Троцкого в Германию натолкнулась на категорический отказ германского
правительства и  что в  силе остается поэтому решение о высылке в Турцию. На
повторное  заявление Троцкого,  что он на границе заявит турецким  властям о
своем отказе следовать дальше, уполномоченный ГПУ Буланов ответил, что такое
заявление ничего не изменит, ибо с турецким правительством вопрос согласован
и на тот случай, если Троцкий откажется добровольно следовать в Турцию.
     Уполномоченный ГПУ переслал в Москву по прямому проводу  (ЦК, Исполкому
Коминтерна, ЦИК СССР) следующее заявление Троцкого:


     <i>ЦК ВКП(б),</i> ЦИК СССР, ИККИ
     Председатель ГПУ сообщил, что германское с.-д. правитель
     ство  отказало в визе. Значит, Мюллер<sup>64</sup> и Сталин сходятся  в
поли
     тической оценке оппозиции.
     Представитель ГПУ сообщил, что я буду передан в руки
     Кемаля<sup>65</sup> против моей воли. Значит, Сталин сговорился с (души
     телем коммунистов) Кемалем о расправе над оппозицией как над
     общим врагом
     Представитель ГПУ отказался говорить о минимальных га
     рантиях против белогвардейцев, русских, турецких и иных, хотя бы
     и при принудительной высылке в Турцию. Под этим кроется пря
     мой расчет на содействие белогвардейцев Сталину, которое прин
     ципиально ничем не отличается от заранее обеспеченного содейст
     вия Кемаля.
     Невыполнение уже данного мне обещания о доставке необ
     ходимых книг из Москвы есть частичная иллюстрация грубой не
     лояльности в большом и в малом.
     Заявление представителя ГПУ, будто "охранная грамота"
     дана Кемалем на мои вещи за вычетом оружия, т. е. револьверов,
     есть фактически разоружение меня на первых же шагах перед ли
     цом белогвардейцев с заведомо ложной ссылкой на турецкое пра
     вительство<sup>66</sup>.
     Сообщаю вышеизложенное для своевременного закрепления ответственности и
для обоснования  тех  шагов,  которые сочту  нужным предпринять против чисто
термидорианского вероломства.
     7--8 февраля 1929 г. <i>Л. Троцкий</i>
     Но "единство  фронта"  с турецкими  властями было уже  к  этому времени
обеспечено  полностью,  и  Сталину оставалось  только  продолжать выполнение
своего плана.
     10  февраля  особый поезд в  составе  нескольких  вагонов,  наполненных
агентами ГПУ,  доставил Троцкого  в Одессу. Здесь предполагалась посадка  на
пароход  "Калинин",  но  он замерз во льдах. Спешно был поставлен  под  пары
другой пароход, "Ильич", в каютах  которого еще царил в первые часы жестокий
холод. Здесь  руководство  перешло к третьему  уполномоченному ГПУ,  Фокину.
Троцкий  заявил  ему  сперва  устный  протест,  затем  вручил  нижеследующий
документ.
     <i>Уполномоченному ГПУ гр.</i> Фокину
     Согласно  заявлению  представителя  коллегии  ГПУ  Буланова  Вы  имеете
категорическое предписание,  невзирая  на мой протест, высадить  меня, путем
применения физического насилия,  в Константинополе, т.  е.  передать  в руки
Кемаля и его агентов.


     Выполнить  это  поручение Вы можете только потому,  что у  ГПУ (т. е. у
Сталина) имеется готовое соглашение  с Кемалем о принудительном водворении в
Турции  пролетарского революционера, объединенными усилиями  ГПУ  и турецкой
национал-фашистской полиции.
     Если я  вынужден в данный  момент подчиниться этому насилию,  в  основе
которого  лежит  беспримерное вероломство со стороны бывших  учеников Ленина
(Сталина и К°), то  считаю в то же  время необходимым предупредить  Вас, что
неизбежное и, надеюсь  недалекое возрождение  Октябрьской  революции, ВКП  и
Коминтерна  на  подлинных основах  большевизма  даст  мне раньше  или  позже
возможность   привлечь   к   ответственности   как    организаторов    этого
термидорианского преступления, так и его исполнителей.
     12 февраля 1929 г.
     Пароход "Ильич", при приближении к Константинополю.
     <i>Л. Троцкий</i>
     Когда   на  пароход   прибыл   турецкий  полицейский   офицер,  заранее
предупрежденный  из  Одессы, что  пароход везет  Троцкого с семьей,  Троцкий
вручил ему следующее заявление на имя Кемаля:
     <i>Его превосходительству</i> г-ну Президенту Турецкой республики
     Милостивый государь!
     У  ворот Константинополя я  имею  честь известить Вас,  что на турецкую
границу  я прибыл отнюдь не по собственному выбору и что перейти эту границу
я могу, лишь подчиняясь насилию.
     Соблаговолите, господин Президент, принять соответственные мои чувства.
     12 февраля 1929 г. <i>Л. Троцкий</i>
     Турецкий полицейский офицер, как  и предупреждал заранее уполномоченный
ГПУ,  сделал вид,  что  это  его совершенно не касается. Пароход  последовал
дальше на рейд, и Троцкий после 22-дневного путешествия оказался в Турции.
     Такова  краткая история этой  высылки, изложенная по документам. Мы еще
будем иметь случай сообщить о ней дополнительные подробности.
     ЗАЯВЛЕНИЕ
     На  Ваше  сегодняшнее   требование  выехать   из  консульства   отвечаю
следующее:
     Буланов и Волынский предложили мне от имени ГПУ, т. е. ЦК ВКП следующие
условия поселения в Константинополе:


     а. Агенты ГПУ находят квартиру в отдельном доме за городом,
     т. е. в таких условиях, которые дают минимальные топографичес
     кие гарантии против совершенно легкого и безнаказанного поку
     шения белогвардейцев или иностранных фашистов.
     б. Сермукс и Познанский доставляются сюда ближайшим па
     роходом, т. е. не позже как через три недели.
     в. До их приезда я живу -- по собственному (выбору -- либо в
     консульстве (что, по мнению ГПУ, было бы самое лучшее), либо в
     особняке указанного выше типа при временной охране из агентов
     ГПУ.
     Ни одно из этих условий не выполнено.
     а. Из показанных 5--6 квартир только одна до некоторой сте
     пени отвечает условиям безопасности. Но для ее приведения в
     пригодный вид нужны две-три недели, причем я совершенно не
     знаю, по силам ли будут мне финансовые требования домохозяина.
     б. В приезде Сермукса и Познанского, вопреки категорическому
     обязательству, теперь отказано.
     в. Фокин уехал, не выполнив ничего из тех обязательств, кото
     рые, по словам Буланова, на него были возложены.
     Между   тем  Константинополь   кишит  белыми  русскими.   Белые  газеты
расходятся здесь в  количестве свыше тысячи  экземпляров. Ссылки на  то, что
"активные"  белые  высланы,  просто  смешны.   Наиболее  активные,  конечно,
держатся в секрете, не говоря о том, что они в любое время могут приехать из
других мест  и  найти  прикрытие  у  "неактивных" белых. Безнаказанность  им
обеспечена заранее.
     В  этих  условиях  отказ  Москвы  выполнить  обязательства  и  прислать
Сермукса и  Познанского  и  ваше одновременное  требование  покинуть  здание
консульства, хотя вы  не  предложили даже сколь-нибудь  пригодной  квартиры,
означает   требование,   чтобы   я   подставился   добровольно   под   удары
белогвардейцев.
     После того  как Вы  сообщили  мне  об отказе  Москвы  выполнить  данное
обещание  относительно Сермукса -- Познанского, я  заявил, что  во избежание
мирового  скандала на  "квартирной"  почве,  я попытаюсь вызвать  друзей  из
Германии или Франции, которые помогут мне устроиться на частной квартире или
же будут сопровождать меня в другую страну (в случае получения визы).
     Несмотря на то,  что  вызванные мною лица еще не могли даже выехать, вы
предлагаете мне новое требование об оставлении консульства. Эта торопливость
направлена  целиком  против элементарнейших требований  безопасности, моей и
моей семьи.
     Я не имею никакого желания осложнять положение и без того не простое. Я
не имею никакого интереса оставаться в консульстве ни одного лишнего дня. Но
я не  намерен поступаться элементарнейшими  требованиями  безопасности  моей
семьи.  Если  вы попытаетесь разрешить вопрос  не  на основах  соглашения, а
применения физической изоляции меня и моей семьи, как вы мне сегодня гово-


     рили, то я оставлю за собой полную свободу действий. Ответственность за
последствия будет целиком на ЦК ВКП.
     <i>Ссылки на мои статьи или интервью не имеют никакого отношения к делу.</i>
     <i>Я не собирался и не обещал молчать.<sup>67</sup></i>
     5 марта 1929 г. <i>Л. Троцкий</i>
     <i>Представителю ГПУ гражданину Минскому</i>
     В тех условиях,  в  каких вы выселяете лас из консульства с применением
физического  насилия,  вы выполняете поручение тех  термидорианцев,  которые
сознательно и преднамеренно хотят подвести меня и мою семью под удары врагов
Октябрьской революции.
     Вы не можете этого не понимать, ибо слишком хорошо знаете  обстановку в
Константинополе, -- следовательно, не только Сталин  и его фракция, но и вы,
исполнители, несете за последствия всю полноту ответственности.
     8 марта 1929 г. 17 час. 40 мин. <i>Л. Троцкий<sup>68</sup></i>
     Телеграмма
     Чемоданы [и] вещи выписать [из] Берлина [при] содействии Веры Моисеевны
Крестинской<sup>69</sup>.   Часть    вещей,   русские   книги,    письменные
принадлежности приобресть [в] Москве<sup>70</sup>.
     ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ<sup>71</sup>
     В некоторых константинопольских  газетах сообщается,  будто в  беседе с
турецкими журналистами  я сказал, что собираюсь 1)  производить в СССР новую
революцию; 2) строить четвертый Интернационал.
     Оба  эти  утверждения прямо противоположны тому, что  я сказал. Взгляды
мои на эти два вопроса выражены в многочисленных речах, статьях и книгах.
     С совершенным уважением,
     <i>Л. Троцкий</i> 22 марта 1929 г.


     ПИСЬМО К ЕДИНОМЫШЛЕННИКАМ В СССР<sup>72</sup>
     Дорогие друзья!  От вас, конечно, не ускользнул тот факт, что "Правда",
"Большевик"  и вся остальная официальная печать возобновила  сейчас во  всей
силе кампанию против "троцкизма". Хотя закулисная  сторона  поворота нам,  к
сожалению,   неизвестна,  но   самый  факт  возобновления  дискуссии,  почти
прекращенной  в  течение  известного  времени,  является   крупнейшей  нашей
победой.
     Полгода  тому   назад   Молотов  специально   рекомендовал  французским
коммунистам  воздержаться  от  всякой  полемики  с  "троцкизмом"  ввиду  его
фактической  ликвидации. Около того времени я писал  французским  товарищам,
что наша победа будет наполовину обеспечена в  тот момент,  когда мы вынудим
официальный  аппарат  вступить в  полемику  с  нами, ибо здесь  наш  идейный
перевес, давно  накоплявшийся, неизбежно обнаружится с  полной  силой. И  мы
начнем  пожинать  плоды  теоретической  и  политической  работы оппозиции за
последние  семь лет.  Это в первую очередь относится, разумеется, к западным
странам, где у лас имеются свои  издания и где мы  может отвечать ударом  на
удар.  В СССР  аппарат может, благодаря одностороннему  характеру  полемики,
затянуть развязку  'Идейной борьбы. Но  <i>только</i> затянуть. В прошлом путаницы,
лжи, противоречий,  зигзагов,  ошибок  было столько,  что  простейшие  общие
выводы  навязываются  теперь сами  собою  широким  кругам партии  и рабочего
класса.  И  так  как  эти элементарные выводы  насчет  нынешнего руководства
совпадают в основном с тем, что проповедовала оппозиция, то аппарат оказался
вынужден  начать  сначала  всю свою проработку "троцкизма", чтобы попытаться
таким  путем  помешать контакту  между  критическим  недовольством  партии и
формулами оппозиции.  Но нет  сомнения, что в  подогретом виде сие  блюдо не
принесет  спасения.  В  некоторых   последних  статьях,  например,  у  этого
беспомощного   Покровского<sup>73</sup>,  запоздалый  призыв   к  проработке
"троцкизма" имеет явно-панический характер. Нельзя достаточно высоко оценить
значение этих симптомов. В партии многое сдвинулось и идет нам навстречу-
     На  Западе  мы делаем серьезные  успехи, особенно в романских  странах.
Официальная  печать <i>французской</i> компартии окончательно отказалась  следовать
приведенному выше совету Молотова, от которого (совета) Молотов,  впрочем, и
сам  успел  отказаться..  От  глупейших  наскоков  в  стиле  "врангелевского
офицера"   французская  компечать   пытается   переходить  к  принципиальной
полемике. Только  этого нам и надо! Французская  оппозиция все более активно
участвует  в выступлениях компартии, регистрирует их, критикует  и разрушает
постепенно стену между собой и партией. Оппозиция нашла опору в синдикальном
движении, где наши  единомышленники  опубликовали свою  платформу  и создали
свой


     центр,  продолжая,  разумеется, вести борьбу  за унитарную конфедерацию
труда (CGTU). В <i>итальянской</i> партии за последнее время  также произошли очень
серьезные   сдвиги.    Вы   знаете    об    исключении   из   партии    тов.
Бордиги<sup>74</sup>,   недавно  вернувшегося  из  ссылки,  по  обвинению  в
солидарности  с  Троцким.  Итальянские  товарищи  писали  нам,  что Бордига,
ознакомившись с последними нашими  изданиями, действительно заявил будто  бы
об общности  взглядов. Одновременно с  этим в  официальной партии  произошел
давно  подготовлявшийся  раскол.  Несколько  членов  центрального  комитета,
выполнявших самую ответственную работу в партии, отказались принять теорию и
практику "третьего периода".  Они были объявлены "правыми", но на самом деле
они  не имеют ничего общего  с Таска<sup>75</sup>, Брандлером<sup>76</sup> и
компанией.  Расхождение  по  вопросу   о  "третьем  периоде"   заставило  их
пересмотреть споры  и  разногласия последних лет,  и  они  заявляют  о своей
полной солидарности с международной левой аппозицией. Это чрезвычайно ценное
расширение наших рядов!
     В одном из  прошлых  писем  я подчеркивал, что  истекший  год был годом
большой  подготовительной работы международной левой оппозиции и  что теперь
можно  ждать политических  результатов проделанной работы. Приведенные  выше
факты, касающиеся двух стран, свидетельствуют, что эти результаты уже начали
принимать  осязательную форму.  Недаром  же  органы  Коминтерна  сочли  себя
вынужденными,   вслед   за   органами   ВКП,   встать   на   путь   открытой
"принципиальной"  полемики с  нами, что,  конечно,  послужит  нам  только на
пользу.
     XVI  съезд,  разумеется,  еще  не  обнаружит  этих  явных,  бесспорных,
многообещающих,  но все же лишь <i>начинающихся</i> сдвигов в ВКП и Коминтерне. Это
по-прежнему  будет съезд  сталинской  бюрократии.  Но бюрократии испуганной,
растерянной, "задумавшейся". Организационно Сталин, вероятно, сохранит  свои
позиции на съезде. Более того, формально этот съезд ведь подытожит всю серию
"побед"  Сталина  над  противниками  и  увенчает  систему  "единоличия".  Но
несмотря  на  это,  вернее  сказать, вследствие  этого,  можно  сказать  без
малейших колебаний: XVI съезд будет последним съездом сталинской бюрократии.
Как XV съезд, увенчавший  победу  "ад  левой оппозицией,  дал могущественный
толчок  распаду право-центристского  блока, так  XVI  съезд, который  должен
увенчать разгром  правых, даст толчок к  распаду бюрократического центризма.
Этот  распад должен  будет  пойти тем  быстрее, чем  дольше  он  сдерживался
системой  грубой и нелояльной аппаратчины. Все это не только открывает перед
оппозицией новые возможности, но и  налагает  на нее величайшие обязанности.
Путь в партии лежит  только через возрождение самой  партии,  следовательно,
через усиление принципиально выдержанной тео-


     ретической и (Политической работы оппозиции в  партии и рабочем классе.
Все остальное приложится.
     С крепким коммунистическим приветом,
     <i>Л. Троцкий</i> Принкипо, 23 мая 1930 г.
     ПИСЬМО В ПОЛИТБЮРО ЦК И ПРЕЗИДИУМ ЦКК
     <i>Совершенно секретно</i>
        В Политбюро ВКП(б), в президиум ЦКК
     История снова подошла к одному из великих поворотов. В  Германии сейчас
решается  судьба   немецкого  пролетариата,   Коминтерна  и  СССР.  Политика
Коминтерна ведет германскую революцию  к гибели с такой же  неизбежностью, с
какой  доведена была  до  гибели китайская революция, хотя  на  этот раз и с
противоположного конца. Все необходимое на этот  счет сказано мною  в другом
месте.  Повторяться здесь нет смысла. Может быть, два-три месяца -- в  самом
лучшем случае  --  остается  еще  на то, чтобы  изменить гибельную политику,
ответственность за которую лежит целиком на Сталине.
     Я не говорю о ЦК, так как он по существу упразднен. Советские газеты, в
том числе  и  партийные, говорят о  "руководстве Сталина" о "шести указаниях
Сталина",  "о   предписаниях  Сталина",   о  "генеральной   линии  Сталина",
совершенно игнорируя ЦК. Партия диктатуры доведена до такого унижения, когда
невежество, органический оппортунизм  и  нелояльность  одного  лица налагают
печать  на великие  исторические  события. Безнадежно  запутавшись в  Китае,
Англии,  Германии,  во  всех  странах мира, и прежде всего в СССР, Сталин  в
борьбе  за спасение личного дутого престижа поддерживает  сейчас в  Германии
политику, автоматически  ведущую к  катастрофе небывалого еще  исторического
масштаба.
     Чтоб не создавать Сталину затруднений, доведенная до рабского состояния
"партийная"  печать  вообще   молчит  о  Германии.  Зато  много  говорит   о
"троцкизме".  Целые  страницы снова заполнены "троцкизмом". Задача состоит в
том,  чтобы  заставить  поверить,  что "троцкизм" есть  "контрреволюционное"
течение, "авангард  мировой  буржуазии". Под  этим  знаком  созывается  XVII
партконференция. Совершенно ясно, что эта неизменная агитация преследует  не
какие-либо "идеологические" цели, а весьма определенные практические, точнее
сказать, персональные  задачи.  Если  кратко  формулировать их,  то придется
сказать:  на   очередь  поставлена  <i>туркулизация<sup>77</sup></i>  политики   по
отношению к представителям левой оппозиции.


     Через  официальную   политическую   печать   на  Западе  Сталин  пустил
разоблачения    относительно   замыслов   белогвардейской   террористической
организации, скрыв в то же время эти факты от рабочих СССР. Цель напечатания
разоблачений  за границей совершенно ясна,  обеспечить  Сталину <i>алиби</i>  в его
общем труде с генералом Туркулом<sup>78</sup>. Имена Горького<sup>79</sup> и
Литвинова<sup>80</sup> присоединены скорее всего для маскировки.
     Вопрос  о  террористической  расправе  над  автором  настоящего  письма
ставился Сталиным задолго  до Туркула:  в 1924--25  гг. Сталин взвешивал  на
узком  совещании доводы <i>за</i> и <i>против.</i> Доводы <i>за</i> были ясны и очевидны. Главный
довод  <i>против</i>  был  таков:  слишком   много   есть  молодых  самоотверженных
троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами.
     Эти    сведения   я    получил    в   свое   время   от   Зиновьева   и
Каменева<sup>81</sup>  после  их  перехода  в   оппозицию,  притом  в  таких
обстоятельствах и с такими подробностями,  которые исключали какие бы  то ни
было  сомнения  в  достоверности  сообщений: Зиновьев  и  Каменев,  как  вы,
надеюсь,  не забыли, принадлежали  к  общей правящей  "тройке"  со Сталиным,
стоявшей над ЦК:  они  были в курсе того,  что было  "совершенно  недоступно
рядовым членам ЦК. Если Сталин вынудил Зиновьева и Каменева опровергнуть  их
тогдашние показания, никто этому не поверит.
     Вопрос в 1925 году был снят; как показывают нынешние события --  только
отложен.
     Сталин пришел к выводу, что высылка Троцкого за границу была ошибкой Он
надеялся, как это известно  из его тогдашнего запротоколированного заявления
в Политбюро,  что  без  "секретариата",  без средств Троцкий  станет  только
беспомощной  жертвой  организованной   в  мировом  масштабе  бюрократической
клеветы. Аппаратный человек просчитался. Вопреки его предвидениям оказалось,
что идеи имеют собственную силу, без аппарата  и без средств. Коминтерн есть
грандиозная  постройка, теоретически и политически совершенно  опустошенная.
Будущее революционного  марксизма, а значит  и ленинизма, неразрывно связано
отныне  с международными  кадрами левой оппозиции. Никакая фальсификация  не
поможет. Основные работы  оппозиции изданы, издаются или будут издаваться на
всех  языках. Пока еще немногочисленные,  но  несокрушимые  кадры имеются во
всех странах. Сталин отлично понимает, какая грозная  опасность -- <i>лично</i> для
него,  для его фальшивого "авторитета",  для его бонапартистского могущества
заложена  в идейной  непреклонности  и  упорном  росте  международной  левой
оппозиции.
     Сталин считает: надо исправить ошибку.  План его развертывается по трем
каналам:   во-первых,  оглашены   за   границей  добытые   ГПУ   сведения  о
террористическом покушении на Троцкого, подготовляемом генералом Туркулом (в
созданных для  него Сталиным максимально благоприятных условиях), во-вторых,
открыта "идеологическая" интернациональная кампания, которая должна за-


     вершиться резолюцией партийной конференции  и Коминтерна: эта резолюция
нужна  Сталину  как  своего рода  политический  мандат  на сотрудничество  с
Туркулом;  в-третьих,  руками ГПУ Сталин подбирает  и  подчищает  с поистине
зверским неистовством  все подозрительное,  ненадежное,  сомнительное,  чтоб
обеспечить себя от контрударов.
     Я,  разумеется,  не  посвящен  в технику предприятия: Туркул  ли  будет
подбрасывать дело рук своих Сталину, Сталин ли будет прятаться за Туркула --
этого  я  не  знаю,  но  это  хорошо знает  кое-кто из  Ягод,  играющих роль
посредников   при   несомненном   содействии   знаменитого   "врангелевского
офицера"<sup>82</sup>.
     Незачем говорить, что  планы и  замыслы Сталина ни в какой мере и ни  с
какой  стороны  не могут повлиять на  политику левой оппозиции  и на мою,  в
частности.  Политическая  судьба  Сталина,  развратителя партии,  могильщика
китайской революции, разрушителя Коминтерна, кандидата в могильщики немецкой
революции, предрешена.  Его политическое  банкротство будет одним  из  самых
страшных  в истории. Вопрос идет  не о  Сталине, а  о  спасении  Коминтерна,
пролетарской диктатуры, наследия Октябрьской революции, о возрождении партии
Ленина. Большинство чиновников, на которых опирается Сталин в СССР, как и во
всех  секциях  Коминтерна,  разбежится  при  первых  раскатах  грома.  Левая
оппозиция останется верна знамени Маркса и Ленина до конца!
     Настоящий   документ   будет   храниться  в   ограниченном,  но  вполне
достаточном количестве  экземпляров, в надежных руках, в нескольких странах.
Таким образом, вы предупреждены!
     4 января 1932 г. Кадыкей
     ПИСЬМО ЦИОНУ<sup>83</sup>
     Многоуважаемый  г.  Цион<sup>84</sup>  (к  сожалению,  не  знаю  вашего
имени-отчества).
     Совершенно  верно, что г.  Беглин передавал мне ваши вопросы; однако он
при этом не только не  связал ваше  имя со свеаборгским восстанием, но и  не
сказал  мне, что  вы русский.  Я  полагал,  что  дело  идет  о скандинавском
журналисте,  и потому отозвался неведением. Разумеется, я очень хорошо помню
ваше имя в связи со свеаборгским восстанием.
     Письмо Ваше я  получил уже  в  дороге,  вдогонку, и говорить  с Вами по
телефону не имел возможности. Отвечаю вкратце письмом.
     Вы пишете, что в моих же  "интересах" рассеять неблагоприятное  обо мне
впечатление  в  Швеции. Если  б дело шло  только  об этом, то, право же,  не
стоило макать перо в чернильницу . . .
     Поставленные вами вопросы,  признаться, несколько удивляют меня, так ли
уж они характерны для определения человека?


     "Какое  ваше  любимое занятие,  кроме охоты и рыбной ловли"&gt; Охота и
рыбная ловля для меня не занятие, а отдых.  "Любимое  занятие" -- умственная
деятельность: чтение, размышление и, пожалуй, писание.
     Мой "любимый" советский писатель? События последних 20  лет чрезвычайно
сузили  в моем  сознании место художественной литературы. "Любимые" писатели
--  художники  были  у  меля 25--30 лет тому  назад.  Сейчас я  с наибольшим
интересом читаю, пожалуй, Бабеля<sup>85</sup>.
     Об  иностранных  писателях  сказать  еще труднее.  Современных  я  знаю
слишком мало, и отзыв мой имел бы совершенно случайный характер.
     Труден  также  вопрос  насчет  философов. Я  беру  философию-(поскольку
вообще знаком  с ней) в ее развитии. Но  я бы  очень затруднялся назвать имя
философа, который в моих глазах стоял бы "выше остальных".
     То же самое, в известном смысле, относится и к историческим лицам. Могу
сказать, что  Фридрих Энгельс,  как человеческая  фигура,  импонирует мне  в
высшей степени. Разумеется, историческая роль Маркса гораздо выше.
     Какое время своей жизни считаю самым счастливым? На этот вопрос  совсем
уже не умею ответить. Во все периоды жизни было вперемежку --  и  хорошее, и
плохое. Подводить  "баланс" отдельным  периодам, право же, не умею и никогда
так к своей жизни не подходил.
     Вот и все, что могу сказать. Желаю вам всяких успехов.
     16 декабря 1932 г.
     ПИСЬМО В ПОЛИТБЮРО ВКП(б)<sup>86</sup>
     <i>Секретно</i>
        Политбюро ВКП(б)
     Я считаю  своим долгом  сделать еще одну  попытку  обратиться к чувству
ответственности тех, кто руководит в настоящее время советским государством.
Обстановка  в стране и в партии вам видна ближе,  чем мне.  Если  внутреннее
развитие пойдет дальше  по тем  рельсам,  по  которым  оно  движется сейчас,
катастрофа   неизбежна.   Нет  надобности   давать  в  этом   письме  анализ
действительного положения. Это сделано в No 33 Бюллетеня, который выходит на
днях. В другой форме, но враждебные силы в сочетании с трудностями ударят по
советской  власти  с  неменьшим  напором,  чем  фашизм ударил  по  немецкому
пролетариату. Совершенно  безнадежной  и  гибельной является мысль  овладеть
нынешней  обстановкой при помощи одних репрессий. Это  не  удастся. В борьбе
есть своя диалектика, критический пункт которой вы давно оста-


     вили позади. Репрессии будут чем дальше, тем больше вызывать результат,
противоположный  тому,  на какой они  рассчитаны:  не устрашать, а наоборот,
возбуждать противника,  порождая в нем  энергию  отчаяния. Самой  близкой  и
непосредственной  опасностью является  <i>недоверие  к  руководству</i> и  растущая
вражда к нему. Вы знаете об этом  не хуже  меня. Но вас толкает по наклонной
плоскости инерция  вашей собственной политики, а между тем в конце наклонной
плоскости--пропасть.
     Что  надо  сделать? Прежде  всего  возродить  партию.  Это  болезненный
процесс,  но  через  него надо пройти.  Левая  оппозиция  --  я  в  этом  не
сомневаюсь ни на минуту  -- будет готова оказать ЦК полное содействие в том,
чтоб перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или
с наименьшими потрясениями.
     По поводу этого предложения кто-нибудь из вас скажет, может быть, левая
оппозиция хочет  таким  путем придти к власти. На это я отвечаю: дело идет о
чем-то неизбежно большем, чем власть вашей фракции или левой оппозиции. Дело
идет о судьбе рабочего государства и международной революции на многие годы.
Разумеется,  оппозиция сможет помочь ЦК восстановить в партии режим доверия,
немыслимый без партийной демократии, лишь в том случае, если самой оппозиции
будет  возвращена  возможность  нормальной  работы   внутри  партии.  Только
открытое  и  честное  сотрудничество исторически  возникших  <i>фракций</i> с целью
превращения их в  <i>течения</i> партии и их дальнейшего  растворения в ней может в
данных конкретных  условиях  восстановить  доверие к руководству и возродить
партию.
     Опасаться со стороны левой оппозиции попыток повернуть острие репрессий
в другую сторону нет оснований:  такая политика уже испробована  и исчерпала
себя  до  дна; задача ведь и состоит в том, чтоб общими силами  устранить ее
последствия.
     У левой оппозиции  есть своя программа действий, как  в СССР, так  и на
международной  арене. Об отказе от этой программы  не  может быть,  конечно,
речи.  Но насчет способов изложения и защиты этой программы перед ЦК и перед
партией,  не говоря уж о способах ее проведения в жизнь, может и должно быть
достигнуто предварительное соглашение с той щелью, чтоб не допустить ломки и
потрясений.  Как ни напряжена атмосфера, но разрядить  ее можно  в несколько
последовательных этапов при доброй воле  с обеих сторон. А размеры опасности
предполагают эту  добрую волю, вернее, диктуют ее. Цель  настоящего письма в
том, чтоб заявить о наличии доброй воли у левой оппозиции.
     Я посылаю это  письмо в одном  экземпляре, исключительно для Политбюро,
чтоб предоставить  ему  необходимую  свободу  в  выборе средств, если б оно,
ввиду  всей  обстановки,   сочло   необходимым  вступить  в  предварительные
переговоры без всякой огласки.
     15 марта 1933 г.
     Принкипо <i>Л. Троцкий</i>


     <i>Пояснение</i>
     Полтора месяца  тому  назад  приведенное  выше письмо было отправлено в
Политбюро ЦК  ВКП(б). Ответа не последовало; вернее, ответ  дан  целым рядом
действий  сталинской  клики:  новым  разгулом  арестов  в  СССР,  одобрением
гибельной  политики  Коминтерна  в  Германии  и  пр.  В  другой исторической
обстановке  и  на  других  социальных  основах   Сталин   проявляет   ту  же
бюрократическую  слепоту,  что  и  какой-нибудь  Керенский<sup>87</sup>  или
Примо-де-Ривера<sup>88</sup>   накануне  падения.   Сталинская  клика   идет
семимильными  шагами  навстречу  гибели. Весь вопрос в  том, удастся  ли  ей
обрушить в пропасть и советский режим? Во всяком случае она делает для этого
все, что может.
     Мы рассылаем  этот документ  ответственным работникам в  предположении,
даже в уверенности, что среди слепцов, карьеристов, трусов имеются и честные
революционеры, у  которых  глаза не могут  не  раскрыться на  действительное
положение вещей.
     Мы призываем этих честных революционеров связаться с нами. Кто захочет,
тот найдет пути.
     10 мая 1933 г.
     Париж <i>Редакция</i> "Бюллетеня оппозиции"-


     <i>ПРИЛОЖЕНИЯ</i>
        Л. Седов. Переезд</b> в <b>Алма-Ату
     Дорогой друг, ты просил  подробно описать путешествие наше  до Алма-Аты
-- изволь. Делаю это в форме протокольных записей
     -- дневника. Кое-что по понятным причинам упускаю.
     После крайне утомительных  последних дней, особенно  для нашего мнимого
"отъезда", долго спалось. Я  еще одевался, это было в  начале первого  часа,
когда услышал звонок, затем топот ног и незнакомые голоса  в коридоре. "ГПУ"
-- мелькнуло.  Так  и есть, в  коридоре  стояла их  целая  группа, одетых  в
военную форму. Во главе с распоряжавшимся вчера на вокзале. На руках он имел
ордер   (как   я   узнал   позже)  приблизительно   следующего   содержания:
"Предлагается  коменданту  т.  К  ...  препроводить под  конвоем  гражданина
Троцкого  в г. Алма-Ату--немедленно".  Подпись: Ягода.  Обращаясь к  Л.  Д.,
комендант докладывает:  "Отъезд ваш назначен сегодня в 2 ч  35 мин".  -- "То
есть  как?..  А  вещи? Мы не  уложились ... За  два  часа  до  отхода поезда
предупреждаете  -- безобразие".  --  "Мы  поможем,  поможем  уложиться",  --
беспомощно повторяют они. Л. Д. отказался добровольно ехать, зашел в крайнюю
комнату (спальню), куда мы все за ним проследовали. Кроме нас, т. е. Наталии
Ивановны,  брата и меня (Аня<sup>89</sup>  была  на  работе), были  И. и  Ф.
В.<sup>90</sup>, случайно у нас находившиеся.  Комнату заперли ... За дверью
голос: "Тов. Троцкий, разрешите сказать вам несколько слов ..." -- "Вызовите
Менжинского к телефону".
     -- "Слушаюсь". Перерыв. "Тов. Троцкий (за дверью)! Менжин
     ского нет" "Тогда Ягоду". Уходит. Ждем. "У телефона", -- слы
     шим, но по голосу как-то неуверенно. Л. Д. отпирает и выходит в
     коридор, где у нас телефон. Там происходит следующий диалог:
     "Алло!" -- "Слушаю". -- "Кто говорит? Товарищ Ягода?" --
     "Нет,  Дерибас<sup>91</sup>".  Не   отвечая  дальше,   вешает   трубку.
Обращаясь
     к гепеурам: "Иван Никитич Смирнов Дерибаса на фронте не до
     стрелял за трусость, говорить с ним не желаю. Я просил Менжин
     ского или Ягоду". Опять запирается дверь. "Их нет". -- "Они
     спрятались под кровать и боятся подходить к телефону". Несколь
     ко секунд молчания . . . "Товарищ Троцкий, выслушайте меня,
     что вы от меня прячетесь?" Л. Д. нем, его взорвало. Он подошел
     вплотную к двери: "Не нагличайте. Вы ворвались в мою квартиру
     и смеете говорить, что я от вас прячусь..." Молчат. Выхожу в
     коридор; прошу разрешения позвонить жене либо за ней послать.
     (Никаких самостоятельных переговоров никто из нас не ведет,
     кроме Л. Д. -- так он требует. О моем требовании видеть жену
     перед отъездом и взять у нее необходимые мне очки он уже гово-


     рил -- они обещали).  Мне  отвечают: "Хорошо, вот сейчас", но ничего не
предпринимают.  Беру  телефон. "Нельзя!" Выхожу на  кухню, и туда  пришли, с
черного  хода;  стоит громадный детина Возвращаюсь в нашу "крепость".  Слышу
звонок. К Сергею  (брату) пришел товарищ,  беспартийный студент --  попал  в
засаду. Не  выпускают. На лице изумление и  немного испуг.  (Его  продержали
недели  две во "внутренней".)  Быстро возвращаюсь,  за мной  запирают ... За
дверью  тот  же  голос:  "Я  вынужден буду  взять вас силой"  (это, конечно,
заранее  согласовано).  Молчим.  Ковыряют  чем-то  в  замке  -- не  удается.
Предлагаю  забаррикадироваться  мебелью. Л. Д.  решительно  отказывается. За
дверью слышно распоряжение; "Ломайте двери!" По-видимому, ищут чем,  наконец
находят и  пробивают стекло  в дверях. В отверстие  видно, что орудуют нашей
стамеской. Затем  просовывается рука  и  не без  опасения  быстро  отпирает.
Входят, вернее, вваливаются. Они  взволнованы, мы  тоже. "Товарищ Троцкий, я
должен выполнить приказ хотя бы силой . . . Стреляйте в меня, стреляйте!" --
вдруг истерически кричит он. В ответ им: "Что вы вздор городите, никто в вас
стрелять  не собирается".  Осели  сразу.  С  наглым  видом входят  несколько
штатских  гепеуров.  Среди  них  знакомые  лица:   вчерашний  (омерзительный
толстяк,  хам)  и  Барычкин.  Бывший  мытищинский рабочий, когда-то неплохой
революционер  (по  отзыву  Л.  Д.), теперь  вконец  разложившийся пьяница  и
растратчик. "Штатские, шапки снимите, вы  не  на улице".  Растерялись. "Мы--
коммунисты", -- слабо отвечают. И наглость как-то сразу спала, стушевываются
в коридор. Старший  распоряжается: "Принесите пальто и шапку". К Л. Д.:  "Мы
солдаты -- приказ, сами знаете, были военным". "Я никогда не был солдатом, я
был солдатом Октябрьской революции, а это совсем не одно и то же". Кратко им
рассказывает,  как  англичане снимали в Канаде  с теми же словами: "приказ",
"мы подчиненные" и пр.<sup>92</sup> Выбегаю в коридор, у себя в комнате беру
документы,  папиросы. У телефона Ф.  В. звонит к себе на квартиру и успевает
сообщить, что увозят. Я беру второй телефон, называю два номера, как на зло,
оба заняты. Тот же громадный детина, приставленный теперь к телефону, нам не
мешает; то  ли  от  растерянности, то  ли  неизвестно  отчего.  Звонок. Беру
трубку. Белобородов. Успеваю  сказать:  "Казанский, берут  сейчас".  Старший
выхватывает  трубку. "Это  не честно!" --  восклицает  патетически.  Болван,
хочется ответить  -- молчу.  Л. Д. под руки  тащут по коридору;  это момент,
когда  я  теряю свое относительное спокойствие.  Н. И. [Седова]  одевается и
идет за ним. Его  протискивают, ее пропускают в дверь,  затем  захлопывают и
нас не пускают. "Я еду также,  пустите", --  говорю  одеваясь.  Не помогает:
"Нельзя,  не  велено".  Врат что-то  кричит  им,  вернее, ругается.  Медлить
некогда.  Дружно  наваливаемся  на  гепеура--оттаскиваем  его  от  двери.  Я
открываю и выскакиваю.  Сергей  притискивает гепеура в  угол. За  мной в это
время проскакивают  Ф. В.  и  И. За ними Сергей.  Дверь взята. На ступеньках
лестницы сидит Л. Д. Живо мне


     вспомнилась  Канада . . .  "Долой английский  ...  то  бишь  сталинский
произвол". Сбегаю по  лестнице,  начинаю с  Н. И. звонить  по  квартирам.  В
стеклянных  дверях  показываются испуганные  лица,  что-то им  кричу. Л.  Д.
сносят с лестницы. Позже он рассказывает забавную подробность; т. к. несущих
было  всего  трое, им  было  тяжело,  все время  невероятно пыхтели и  часто
останавливались отдыхать.
     Во  дворе у подъезда  -- машина,  в  нее  буквально  втискивают. Сергей
садится уже на ходу, без шапки. На дворе несколько недоуменных лиц. В машине
нас  9--10 человек, битком,  друг на друге.  В окно видим  машины спереди  и
сзади--"провожают".   По  дороге  предлагаю   брату  выскочить,   оповестить
товарищей и Аню. Не соображаю, что в суматохе И. ушла.  На Лубянской площади
делаем попытку; горячимся,  за нами смотрят в оба. Сергей успевает просунуть
лишь  ноги  --  дверцами его  прищемляют.  Обоих  нас  держат. Подъезжаем  к
Каланчевской площади -- месту расположения вокзалов. Заворачиваем, но не  на
Казанский, а все  на  тот  же  знаменитый -- Ярославский.  Въезжаем во двор,
кто-то  вскакивает  на  подножку  и  указывает путь.  Высаживаемся  почти  у
платформы. Из задней машины выскакивает Беленький<sup>93</sup> и К°. (И этот
трусливый глупец здесь).  "Как  с  вещами?" -- спрашивает  Л.  Д. "Все,  все
доставлено",  --  отвечает  Беленький.  --  "Вы  лжете, как  лгали  тогда  у
покойного  Иоффе<sup>94</sup>,  что  не  было  мне  письма,  а  сами  украли
его"<sup>95</sup>.  Л.  Д.  ведут  под  руки, затем  начинают нести.  Пусто.
Вдалеке редкие железнодорожники. Кричу им: "Товарищи рабочие,  смотрите, как
несут товарища Троцкого".  У  одного (Л. Д. видит) взволнованное  лицо. Меня
хватают  за  спину   и  то,  что  называется,   за  шиворот.   Слышу  грубые
ругательства: "Замолчи" . . . Вдруг выпускают, сразу не понимаю, в чем дело.
Продолжаю кричать. Позже узнаю: Сергей ударил державшего (того же Барычкина)
по  физиономии. "А  так как, -- рассказывал  он, -- мишень  у  него широкая,
попал неплохо". Тот пустил меня сразу, закрыл лицо рукой и отошел . . .
     У  платформы  стоит  отдельный  вагон  (Сев. дор.  5439)  с  паровозом.
Повторяется история  у  дверей  -- нас никого не  пускают. Затем  предлагают
ехать всем до места назначения. Жалкая неразбериха -- как растеряны.
     В вагоне занимаем отведенное нам купе; там же  у окна садится гепеур. У
открытых дверей становится другой. Л. Д. шутит, вспоминает увоз, вообще ищем
веселую сторону этой "поездки". О Дерибасе  Л.  Д. замечает:  мелкий, жалкий
карьерист. О  Беленьком: тот Гриша<sup>96</sup>  (брат его)  за границей был
эмигрантом-революционером,  этот,  кажется,  просто  скрывался  от  воинской
повинности. Затем он  нарочито громко начинает  говорить  о  том,  как у нас
высылку не умеют организовать как следует  быть,  как  и хозяйство наладить.
Одно к одному. С ненавистью говорит о неряшливости -- это не случайная черта
...  И  в  хозяйстве, и в  теории, и в  высылке.  Эта черта мелкобуржуазная.
(Кстати сказать, как говори-


     ли,  организация ссылки была  под  руководством Бухарина<sup>97</sup>.)
Туг же Л. Д. заходит "объясняться" с  конвоем. Говорит, что лично против них
-- лишь исполнителей  --  ничего не  имеет, что  демонстрация  (т. е.  отказ
добровольно идти) имела чисто политический характер. Повторяет им о неумении
ГПУ  организовать  высылку.  Шум подняли, вся Москва  об  этом знает,  т. е.
достигли как paз того, чего хотели избежать. Кряхтят . . .Комендант бормочет
что-то  вроде:  "Да, неважно  было"  ...  Л. Д.  смеется:  "Мне  приходилось
участвовать  и  организовывать  операции  посложнее  этой;  как  бы  я здесь
поступил, будучи на вашем месте? . .". И он набрасывает им  план организации
высылки  .  .  . Далее  рассказывает им, в назидание, так сказать, историю с
Биде Фопа,  полицейским чиновником, руководившим высылкой Л. Д. из Франции в
1910 году. Этот Биде Фопа  попал  затем  в Россию, остался после Октябрьской
революции  и в 1918 году  как будто бы был  арестован  ВЧК.  Льву Давыдовичу
привезли его. Привез тот самый Дерибас, который теперь руководит его ссылкой
в Алма-Ату. Л. Д. сразу узнал Биде -- он был небрит, без воротничка, обрюзг.
"Ну да&bdquo; месье, это я". -- "Как же это так случилось? -- спросил его Л.
Д.  -- Когда-то вы высылали,  а  теперь  сидите у нас  в тюрьме". "Таков ход
событий", -- ответил тот философски.  (Позже  его обменяли на кого-то). "Как
видите, -- сказал Л. Д. слушавшим  гепеурам,-- история  повторяется; она еще
многое покажет, история".
     Итак,   мы   едем.  Где-то  дальше  нас  должны   прицепить  к   поезду
"Москва--Ташкент". Едем без необходимых самых вещей, без перчаток, галош  --
а ведь зима. "Поезд" наш переходит с Северной дороги на Казанскую  и доходит
до  станции  Фаустово, верстах в 50-ти от Москвы. Останавливаемся саженях  в
80--100  от  платформы; будем  дожидаться  ташкентского  поезда. Выхожу  из.
вагона;  не препятствуют. Направляюсь на станцию для "разведки", может быть,
телеграфировать. В двух  шагах сзади шествует провожающий".  Захожу в темный
буфет, заказываю чаю, осматриваюсь. Спутник мой юркнул  в дверь  с  надписью
"Телеграф". Решаю зайти  тоже -- посмотреть, что он там придумал.  Там у нас
(в присутствии "провожатого") происходит следующий диалог: "Где здесь подать
телеграмму?"  --  "Это не  телеграф". --  "А  что  же  это?" --  "Здесь  был
телеграф". -- "А почему же надпись на дверях?" -- про должаю допрашивать. --
"Ее не успели снять". -- "А где же здесь телеграф?" -- спрашиваю иронически.
--  "Здесь вообще  нет телеграфа" -- "Да ну?" -- и, показывая на телеграфные
аппараты, стоящие  в  комнате: --  "А это что такое?" -- "Это  ..  это  ..."
Запнулись, не знают, что сказать. Улыбаюсь (единственное, что мне остается),
выхожу. По-прежнему провожают до вагона.
     Скоро подходит поезд, с ним несколько наших  чемоданов. Нас прицепляют.
Прощаемся с нашими  двумя  провожающими: Сергеем и Ф. В-ой. Им  ждать  здесь
несколько часов поезда  на Москву;  да  и ехать  порядочно. Хорошо еще,  что
брату достали у проводника вагона шапку. Трогаемся. На Алма-Ату.


     Начинаем устраиваться, нам отводят два купе, в одном вещи, "столовая" и
я. В другом Л. Д. и Н. И.
     Из всего этого ты можешь заключить  цену заметке в  "Правде" (Кривде) о
"братстве"  и  прочем. Как  известно, вагона мы  не  выбирали, занимали  его
спутники-гепеуры, ехали же мы без вещей. Бумага все стерпит.
     Через несколько часов на  какой-то станции хочу пройтись; не выпускают.
Сообщаю нашим, на  этот  раз решаем  смолчать.  Л. Д. находит,  что лучше не
обострять, это все равно ничего  не даст. Наоборот, надо  медленно завоевать
себе  хоть некоторую свободу, в частности, вытеснить гепеура из  купе и дать
этим возможность Н. И. заснуть.  Это к вечеру  удается --  он переселяется в
коридор  к  открытым дверям купе. Хочу пойти в  вагон-ресторан поужинать, не
пускают  опять. Л.  Д.  просит коменданта (или, как он называет, старшего) к
себе. "Мне не сообщили, что семья моя тоже на положении  арестованных. В чем
здесь дело?" -- "Не арестованы, но не  имеют права", -- отвечает тот. "Дайте
ему с собой конвойного", -- предлагает Н. И. "Это мне кажется неудобным. Под
конвоем (притворно возмущенным голосом) -- нет". -- "Мне это вполне удобно",
-- пробую вставить. "Дайте ему тогда штатского, у вас ведь есть штатские . .
." "Это неудобно", -- повторяет комендант и уходит. Я голоден и поэтому зол.
Вдруг он возвращается: "Пожалуйста, идите". "Что такое?" -- спрашивает Л. Д.
-- "Я очень извиняюсь, я допустил ошибку". Непонятно. И, действуя, очевидно,
по нашим указаниям, посылает со мной  штатского провожатого. Выпускают не на
платформу,   а   на   внутреннюю   сторону,  т.   е.   на  пути.  Непонятная
предосторожность.
     Ночью, после  того как  "старички" мои легли уже спать, ко мне  стучат.
"Лев  Давыдович уже  спит?"  --  "Вероятно". --  "Не будете ли вы  так добры
(вежливость-то какая) сказать, что по уставу дверь должна быть открытой". --
"Скажите сами". Будят и сообщают. Л. Д. отвечает, что дверь не заперта. "Все
равно, должна быть хоть щель". Боятся, что убежит, что ли.
     На дверь, там, где она скользит на роликах, поперек набивают дощечку --
чтоб не прикрывалась. Дверь трясется, скрипит, мешает спать . . . Приходится
терпеть. Я спокойно запираюсь (ведь я "не  арестован"), ложусь. Так проходит
этот, во всяком случае необыкновенный, день.
        * * *
     Все,   что  происходило  у   нас  на  квартире  после  нашего  отъезда,
происходило и в сотнях других квартир большевиков-ленинцев. Засада в течение
суток,  повальный  обыск, арест 25--30  пришедших  проститься товарищей,  их
"отсидка"   в  числе  сотен  других  оппозиционеров;  сперва   в   одиночках
"внутренней",  без  книг и газет -- на  положении  полной изоляции;  затем в
Бутырках, в ужасаю-


     щих  антисанитарных  условиях,  в  общих  камерах  с  уголовщиной  всех
"специальностей". Повсюду хамское  обращение, грубость, издевательства . . .
голодовки как единственная форма протеста -- все это так хорошо известно!
     <b>В пути.</b> 2-й день.
     Едем от  Рязани к Самаре. Режим немного  полегчал. Выхожу на остановках
гулять; сопровождают.  Л. Д. читает Маркса, по-немецки. Для заработка думает
переводить. Рассказывает, как  Маркс  блестяще,  на  основании  политической
обстановки   и  поведения  при  этом   Фогта,  доказывает   его  несомненную
продажность Наполеону III<sup>98</sup>,  не  имея  никаких  непосредственных
улик. (Как известно, в 1871 г. найденные документы подтвердили это целиком).
"Манера  письма Маркса  в  этом произведении не  для  рабочих  --  цитаты  с
греческого, латинского и пр.  Для узкого академического круга". Насчет стиля
"Фогта" он  не  согласен с Энгельсом,  который  приравнивает  его  к  лучшим
памфлетам  Маркса  --  "18  Брюмера"  и  др.  "Эти  образцы  выше. В "Фогте"
чувствуется торопливость, некоторая даже неряшливость. Конечно, это  Маркс .
. ." "Если бы против бухаринских писаний и лжи так написать . . .  пришлость
бы писать целые тома".
     Комендант  в разговоре пробалтывается,  что нас  везут на  Ташкент. "То
есть как?  Ведь Верный (Алма-Ата) в стороне, не доезжая Ташкента --  значит,
мы  не в  Верный едем? Иначе  непонятно,  при чем здесь Ташкент". -- "Нет, в
Верный через  Ташкент", -- твердит в ответ комендант. Оправдывается профилем
пути -- не пройдет  вагон. В  Ташкенте же мы его переменим. (Кстати сказать,
вагон прекрасно прошел). Очевидно, уже не в Верный,  а  ухудшение  -- думаем
мы.
     В Самаре получаем купленные  по нашему списку наиболее необходимые вещи
-- в компенсацию за оставленные в  Москве. Смена белья, продукты  и проч. --
Почти  все  мало  или  велико,  словом,  плохо.  Среди  покупок  оказываются
игральные  карты;  мы  от  них  отказываемся. Гепеуры,  очень  обрадованные,
садятся играть в преферанс. Трудно себе представить былого  чекиста --  "эту
карающую  руку революции"  с  ... картами в руках ... Не  те времена, не  те
люди. Л.  Д. шутит, присваивает купленным  вещам "почетные" имена: туфли им.
Менжинского, кальсоны "Ягода" . . .
     Хотим  послать  телеграмму в Москву,  домой.  "Хорошо,  пожалуйста,  --
отвечает комендант,  --  но  я, со своей  стороны,  предлагаю  запросить  по
прямому проводу -- это ваше право". По существу это ограничение -- правда, в
крайне  деликатной  форме:  по  прямому  проводу  "говорить"  он будет  сам;
телеграмму же  просто не послать, очевидно,  кажется ему  менее удобным. Как
узнали  позже, это "неудобство" он прекрасно обошел, не отправив ни од-  ной
из посланных через него трех телеграмм, выдавая мне при этом
     фиктивные квитанции.



     На  станции  долго  "маневрирую"  и,  уловив,  наконец, момент, опускаю
письмо. Оно вернее.
     Коменданта Л. Д. припоминает; "Несколько раз он  мне  рапортовал; затем
от  ГПУ был в комиссии  по  качеству продукции, для срочных расследований и,
надо  сказать,  не проявил  ни  инициативы, ни расторопности".  По  типу он,
несомненно, бывший офицер, м. б.,  даже гвардейский --  немного  грассирует.
Ночью мне доводится с ним беседовать. "Беседа"  наша заключается в  том, что
он без конца рассказывает  о  прелестях природы в месте нашей  ссылки. Затем
вспоминает, как ему  несколько  раз приходилось охранять  Л.  Д. "Тем  более
странна  ваша  роль теперь",  --  замечаю я. Он пожимает  плечами и  говорит
традиционно:  "Служба". "Вам  уже  Лев Давыдович  пытался  объяснить  насчет
службы" . . Молчит. Расстаемся холодно. Помимо всего прочего  он оказывается
еще и порядочным болтуном.
     3-й день. 19 января.
     Едем   недалеко   от  в   стороне   лежащего  Уральска.  "Над   головой
Преображенского"<sup>99</sup>, -- говорит Л. Д. Присматриваемся к агентам; я
с ними  даже обедаю в ресторан-вагоне за  одним столом. Кроме  одного,  явно
враждебного,   с   неприятно-отталкивающим  лицом,   остальные   --   просто
служаки-обыватели. Есть среди них и бывшие рабочие. Вопросами  политическими
не интересуются абсолютно. Все  подряд читают  книгу "Побеги революционеров"
(случайно  ли?),  не с точки зрения  убегающего революционера,  очевидно,  а
наоборот,  с точки зрения  "ловца", т. е. жандарма, полицейского.  Находятся
все они в  исключительно привилегированном положении; едят в ресторане, даже
бреются, как будто бы,  <i>за</i> счет государства. Л. Д. вспоминает, как конвойные
солдаты везли его, по  процессу Петербургского совета рабочих депутатов 1905
г., в Сибирь; на черном хлебе и чае. Зато и настроены иначе были, письма  их
тайно посылали, революционные песни разучивали ...
     Проезжаем  Оренбург;  пейзаж  однообразный  --  степь  и  степь. Редкие
караваны верблюдов. Лишь в  зависимости  от  времени  дня меняется  окраска.
Впервые видим кустарник, растущий прямо в песках, сейчас покрытых снегом, --
саксаул; оказывается, превосходное топливо. К ночи в Ак-Булаке из-за снежных
заносов стоим часов десять.
     4-й день. 20 января.
     В Кзыл-Орде  получаем  газету  с заметкой о  высылках.  Сообщение  ТАСС
объясняет   ссылки  "установлением   тесного   контакта  с   представителями
иностранной буржуазии".  Л. Д. разоблачает:  "Подводят  фундамент  под  58-ю
статью,  на  основании  "факта"  (провалившиеся  документы,  напечатанные  в
"Правде"  --  15  янв.),  имевшего место <i>после</i>  объявления  ссылок и  потому
<i>причиной</i> уж


     никак служить не могущего". Сначала предложение "ответственной" работы;
через  день  обвинение  в  государственном  преступлении  --  с  объяснением
большинству товарищей, что за "срыв кол-договорной кампании", и, наконец,  в
пути уже все узнают новую  причину -- связь с иностранной  буржуазией".  Как
жалко  запутались,  заврались  эти   с  позволения  сказать  политики.  "Да,
изолгались вконец", -- говорит Л. Д.
     Комендант докладывает,  что  у него есть  телеграмма-распоряжение везти
непосредственно на Пишпек (Фрунзе) -- Алма-Ата. "Ташкент"  отменен. Сам он в
Арыси  сдает начальство другому (Аустрину) и просит дать ему  записку насчет
неимения к нему претензий. Л. Д. дает ему "удостоверение"<sup>100</sup>.
     Из Кзыл-Орды в вагоне с нами едет уполномоченный ГПУ по Средней Азии --
Вольский.  Он  просит  разрешения  зайти, дать  интересующие нас сведения  о
дороге  и  Алма-Ате.  "Что ж,  пускай заходит" .  . . Появляется  небольшой,
жирный человек. На все вопросы  он отвечает крайне туманно --  ничего толком
не знает. Просто зашел, что называется, "поглазеть".
     Обедаем  в купе (я уже не хожу в ресторан-вагон  -- противны спутники).
Настроение бодрое,  Л. Д. много  шутит,  да  и я  понемногу стараюсь.  Н. И.
гораздо лучше  -- она ведь выехала совсем  больная и первые дни очень  плохо
себя чувствовала.
     Поезд наш  из-за заносов  опаздывает  часов на восемнадцать.  Поэтому в
Арысь прибываем не 21-го, как  следовало бы по  расписанию,  а 22-го. Поезда
(ташкентского), на который мы должны пересесть и ехать до Фрунзе, приходится
ожидать почти сутки  (21  час). В Арыси же маленькое разнообразие  в  лицах.
Сменяется  конвой, "наши" едут  в Ташкент, оттуда  им прибыла  смена.  Общий
облик, как и число, прежнее (конвоиров 12).
     Ехать мы должны в девять часов вечера, а в час - два ночи  с опозданием
приходит московский поезд с нашими  вещами.  Гепе-уры по  этому  поводу дают
телеграмму в Ташкент и получают  разрешение задержать ташкентский на Пишпек,
на сколько потребуется.  Вообще  говоря, чудовищный произвол. Ночью принимаю
вещи, все,  кроме  моих двух чемоданов<sup>101</sup>; их, очевидно, второпях
забыли. Еду без вещей уж окончательно -- невесело.
     7-й день. 23 января.
     От  Арыси  ландшафт меняется. Теперь  степь  лишь с одной стороны,  а с
другой горы. Дорога  идет крутыми подъемами  (местами идем  двойной  тягой),
спусками. Встречаются  туннели. На станциях преобладает азиатское население;
смуглые, рослые,  в красочной одежде.  При молитве становятся на колени,  --
подкладывая коврики, -- и монотонным голосом нараспев читают . . .
     8-й день. 24 января.
     Утром прибываем на конечную станцию железной дороги --


     Пишпек (Фрунзе). Отсюда нам остается еще  около  трехсот верст. Ожидаем
телеграмму от наших из Москвы.  Сообщают, что нет.  (Мы с пути дали адрес до
востребования  --  Фрунзе).  Следовательно,  телеграмму нашу  не послали  --
другого объяснения нет.
     Часа  в три  к вагону  подъезжает грузовик. На нем  мы должны  ехать до
перевала  Курдай. Легкие  вещи  идут  с  нами,  тяжелые  --  следом  гужевым
транспортом. К вечеру без особых приключений,  если  не считать вытаскивание
грузовика  из снега, доезжаем до  почтовой станции у перевала. Л.  Д. с утра
"температурит", 37,3--но ехать надо. Дальше, через  перевал мы должны  ехать
на лошадях,  верст 30. Располагаемся до отъезда на почтовой станции. Хозяйка
-- женщина лет 35, казачка.  Об этом  она  говорит с гордостью; не  говоря о
"татарах", крестьяне  (русские):  "Это что . . . Мы раньше  в люди выходили,
дочери в гимназию, сыновья в  юнкерское шли"  . .  . Вздыхает. Казаки  здесь
революцией и  гражданской войной разорены. (Они шли с белыми). Но как быстро
приспособились.  Хозяйничают,  родственники  все  служат,  дочь  работает  в
кооперативе,  --  комсомолка. "У них, небось, батраки есть,-- говорит Л. Д.,
-- которые о комсомоле и мечтать не смеют".
     Гепеуры  в соседней комнате  торгуются с  возчиками. Тех семь хозяев на
девять  лошадей,  никак  не   могут  поделиться  .   .  .  Ждем.  Постепенно
укладываемся, Л. Д. исключительно старательно, аккуратно упаковывает чемодан
с  провизией.  Каждый  стакан  обкладывает  бумагой  --  "чтоб  в дороге  не
стукнулись и разбились". Учит тепло одеваться,  главным  образом напирает на
обувь.  Н.  И.  читает  целую  лекцию  с опытно-показательными примерами:  о
стряхивании снега с коленок и пр. Вечером так и не уехали.  Не сторговались.
Сейчас за  дверью другой возчик, киргиз, уговаривает; "Сударь сударевич,  --
слышу я, -- разный  бывает лошадь, -- мой тысячу  рублей стоит". Все-таки не
убедил. Едем завтра,  в три часа утра. Н. И., которая отвыкла от покупок, не
знает цен,  за все платит слишком много. Я, указывая на  это,  предупреждаю,
что этак мы можем преждевременно обанкротиться. Л.  Д., шутя, предлагает над
Н.И. назначить  опеку, как над  разорившимся помещиком. Вообще надо сказать,
что  они  оба, особенно Л. Д., превосходно  приспособились к новым условиям.
Ложимся вздремнуть;  за  стенкой  все говорят.  Гепеуры похожи на  хозяйку в
одном  отношении--одинаково, если не хуже,  презрительно говорят о киргизах:
"татары", "азиаты". И каким тоном!
     9-й день. 25 января.
     Наконец  после трехчасового ожидания  выезжаем. Уже шесть  утра. Едем в
телегах,  сани здесь  не  применяются: сегодня мороз,  снег, завтра -- тает.
Укутаны мы основательно.  Старшие мои имеют  презабавный вид; в  телегах, на
сене,  в  солдатских  тулупах и валенках.  Видны  одни носы.  В телегу прямо
валят, т. к. в такой одежде почти невозможно двигаться. О своем виде сказать
ничего не могу. Темно. Мороз градусов 10--12, сильный ветер усиливает


     впечатление  от  мороза.  Едем со  скоростью пяти  верст в  час  .  . .
Переезжаем невысокие горы -- перевал Курдай; ничто  по сравнению с Кавказом,
например.  Время  от  времени   встречаем  караван-сараи,  здесь  укрываются
путники, застигнутые бураном. Возчик с опаской говорит: "Не было  бы  только
бурана"; они здесь очень часто бывают.
     Переехав   перевал,  около   часу   отдыхаем  --  отогреваемся.   Затем
пересаживаемся на  легковую машину,  уже до Алма-Аты, без  пересадки. С нами
едет  новый  комендант  и  алма-атинский  гепеур. Остальные  на  грузовике с
вещами, следом. Едем по дороге,  порой покрытой даже глубоким снегом. Смелый
и необыкновенно ловкий шофер на машине АМО по этой трудной дороге гонит, что
называется,  вовсю.  Он из  броневиков -- там,  говорит, поле зрения  меньше
было, труднее приходилось . . ,<sup>102</sup>
     <b>Из      писем      Н.     И.     Седовой-Троцкой<sup>103</sup>     Саре
Якобс-Вебер<sup>104</sup></b>
     Знаете, месяца за два, за три  до  нашей  высылки в Алма-Ату (давно это
было) происходили частые  и бурные заседания  Политбюро.  Близкие товарищи и
друзья собирались у  нас  на квартире в ожидании  окончания заседания  ПБ  и
возвращения Л. Д. с Пятаковым, чтобы узнать о происходящем. Помню одно такое
заседание. Ждали мы  их  возвращения  с нетерпением.  Заседание  затянулось.
Первый пришел Пятаков, ждем, что он скажет. Он молчит,  бледный,  уши горят.
Очень взволнован. Встает, наливает себе стакан воды, потом второй, выпивает.
Вытирает  платком пот со лба  и  говорит;  "Ну, знаете,  на фронте  бывал, а
такого не видел!" В  это время входит Л. Д. Он [Пятаков] обращается к нему и
говорит:  "Ну  зачем вы ему  (Сталину) это сказали?!  Ведь он вам  этого  не
забудет, ни вам, ни вашим детям, ни вашим внукам!". Тогда это казалось таким
далеким в  отношении детей, особенно внуков. И  никто, конечно, ни на минуту
не сомневался в том, что надо было это  сказать,  и правильность, испугавшая
Пятакова,   слов  Л.   Д.  подтвердилась.   Но  и  слова  Пятакова  начинают
подтверждаться: сын недалеко и от внука.
     4 июня 1935 г.
     Помню, как обвинял его Пятаков, когда на заседании П[олит] б[юро] Л. Д.
[Троцкий] назвал Сталина "могильщиком партии и революции". После  заседания,
у  нас  в столовой  (в  Кремле),  где  ждали  конца заседания  друзья  наши,
П[ятаков] сказал  Л.  Д.: "Кто  вас  тянул за  язык, ведь он  (Ст[алин])  не
забудет  вам этого, ни вашим детям, ни  внукам". Л. Д.  ничего  не  ответил.
Незачем было.


     Нужно было сказать правду,  чего бы она ни стоила. Заседатели конгресса
[20 съезда партии], конечно, не посмели этого сделать.
     21 февраля 1956 г.
     Очень   меня  взволновало   чтение  вашей  главы  о  борьбе  Сталина  с
оппозицией, Дечера<sup>105</sup>. Я перенеслась  в обстановку этих последних
дней "рукопашной" .  . . вижу, вижу  все  с  ясностью вчерашнего дня,  слышу
телефонный разговор  Л. Д. с  Бухариным -- голос его,  страстное негодование
--отъезд в Алма-Ату . .
     29 февраля 1960 г.


     ЧАСТЬ ВТОРАЯ <b>ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1933 ГОДА</b>
     ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
     Итак,  на   наших   паспортах  проставлены   отчетливые   и  бесспорные
французские визы. Через два дня мы покидаем Турцию. Когда мы с женой и сыном
прибыли сюда -- четыре с половиной года тому назад, -- в Америке ярко горело
солнце  "просперити".  Сейчас  те  времена  кажутся  доисторическими,  почти
сказочными.
     Принкипо  --  остров покоя  и забвения.  Мировая  жизнь доходит сюда  с
запозданием и  в приглушенном виде. Но кризис нашел дорогу и сюда. Из года в
год на лето из Стамбула приезжает меньше  людей, а те,  что приезжают, имеют
все меньше денег. К чему обилие рыбы, когда на нее нет спроса?
     На  Принкипо хорошо работать  с пером в руках, особенно осенью и зимою,
когда остров совсем пустеет  и в парке появляются  вальдшнепы. Здесь нет  не
только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли
таких мест  на свете? У нас  в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно
действует  на  нервы. Что Принкипо  есть  остров, этого нельзя забыть ни  на
минуту,  ибо море под  окном, и  от моря  нельзя скрыться  ни в  одной точке
острова. В десяти  метрах от каменного забора мы  ловим рыбу,  в  пятидесяти
метрах омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро.
     Но  мы  тесно  связаны  с  внешним  миром,  ибо  получаем  почту.   Это
кульминационная точка дня. Почта приносит новые газеты, новые  книги, письма
друзей и  письма  врагов. В  этой  груде печатной и исписанной  бумаги много
неожиданного, особенно из Америки. Трудно поверить, что  существует на свете
столько людей, кровно заинтересованных в спасении  моей души. Я  получил  за
эти годы такое  количество религиозной литературы, которого могло бы хватить
для  спасения не одного лица, а целой штрафной команды грешников. Все нужные
места  в  благочестивых книгах  предупредительно  отчеркнуты  на  полях.  Не
меньшее  количество  людей  заинтересовано, однако,  в  гибели моей  души  и
выражает соответственные пожелания  с  похвальной откровенностью, хотя и без
подписи. Графологи  настаивают на присылке им рукописи для определения моего
характера. Астрологи просят сообщить день и час рождения, чтоб составить мне
гороскоп.  Собиратели  автографов  уговаривают присоединить  мою  подпись  к
подписям  двух  американских  президентов,  трех  чемпионов бокса,  Альберта
Эйнштейна<sup>1</sup>, полковника Линдберга<sup>2</sup>  и,  конечно,  Чарли
Чаплина<sup>3</sup>. Та-


     кие  письма  приходят  почти исключительно  из  Америки.  Постепенно  я
научился по конвертам отгадывать, просят  ли  у  меня  палки  для  домашнего
музея, хотят ли меня завербовать в методистские проповедники или,  наоборот,
предрекают  вечные муки  на  одной  из  вакантных  адских жаровен.  По  мере
обострения кризиса пропорция писем явно изменилась в пользу преисподней.
     Почта  приносит  много  неожиданного.  Несколько  дней  тому назад  она
принесла  французскую визу. Скептики  --  они имелись  и в моем окружении --
оказались посрамлены. Мы  покидаем Принкипо. Уже дом  наш  почти пуст, внизу
стоят  деревянные ящики, молодые  руки забивают  гвозди.  На нашей старой  и
запущенной вилле полы были этой весной окрашены такого таинственного состава
краской, что  столы,  стулья и даже ноги слегка прилипают к)  полу и сейчас,
четыре месяца спустя.  Странное дело: мне кажется,  будто мои ноги  немножко
приросли за эти годы к почве Принкипо.
     С самим  островом,  который  можно пешком обойти по периферии в течение
двух часов, я имел, в сущности, мало связей. Зато тем больше -- с омывающими
его  водами.  За  53 месяца я близко  сошелся с Мраморным  морем  при помощи
незаменимого  наставника.  Это  Хараламбос,  молодой  греческий  рыбак,  мир
которого  описан радиусом  примерно в 4  километра  вокруг Принкипо. Но зато
Хараламбос знает свой мир.  Безразличному глазу море  кажется одинаковым  на
всем  его  протяжении.  Между тем дно его заключает неизмеримое разнообразие
физических структур, минерального  состава, флоры и фауны. Хараламбос,  увы,
не   знает  грамоты,   но   прекрасную   книгу  Мраморного  моря  он  читает
артистически. Его отец,  и дед, и прадед,  и  дед его прадеда были рыбаками.
Отец рыбачит и сейчас.  Специальностью старика  являются омары. Летом  он не
ловит их сетями, как прочие  рыбаки, как ловим их мы с его сыном, а охотится
на них. Это самое увлекательное из зрелищ. Старик видит убежище омара сквозь
воду, под камнем,  на глубине пяти, восьми и более метров. Длиннейшим шестом
с  железным наконечником  он  опрокидывает  камень,  - и  обнаруженный  омар
пускается  в бегство. Старик  командует  гребцу  и вторым  шестом,  на конце
которого  укреплен маленький  сетчатый  мешок  на  квадратной раме, нагоняет
омара,  накрывает его и поднимает наверх. Когда море подернуто рябью, старик
бросает с пальцев масло на воду и глядит  через жирные зеркальца. За хороший
день он ловит  30, 40 и больше омаров. Но все обеднели за эти годы,  и спрос
на омаров так же плох, как на автомобили Форда.
     Ловля   сетями,  как  промысловая,   считается  недостойной  свободного
артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство.
Надо знать место и время для каждого рода рыбы.  Надо уметь расположить сеть
полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и
де-сятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быс-


     тро развязывая ее на ходу лодки. Надо, наконец, -- не последнее дело --
загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так же, как делалось 10 и более тысяч
лет тому  назад: при помощи  швыряемых с лодки  камней. Заградительным огнем
рыба загоняется  в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном
состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится
время от  времени обновлять на  берегу.  Но в лодке  имеются  два постоянных
камня на  длинных шнурах.  Надо  уметь метать их с силой и  сейчас же быстро
извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети.  Но горе, если он
угодит  в  самую сеть  и запутается в  ней: Хараламбос покарает уничтожающим
взглядом, -- и  он прав. Из  вежливости  и социальной дисциплины  Хараламбос
признает, что я, в общем, неплохо бросаю камни. Но стоит мне самому сравнить
свою работу с его работой, как гордыня сразу покидает меня. Хараламбос видит
сеть под водой, когда  она для меня уже невидима, и он знает, где она, когда
она  невидима и для  него. Он ее чувствует  не только  перед собою, но и  за
своей  спиной.  Его  конечности  всегда   соединены  с  сетью  таинственными
флюидами. Вынимать сеть -- тяжелая работа. Хараламбос туго подвязывает живот
широким  шерстяным шарфом даже  и  в жаркие июльские дни. Нужно  грести,  не
обгоняя и не отставая, следуя по дуге сети -- это уже моя забота. Я не скоро
научился  подмечать  почти  незаметные  движения  рукой, при помощи  которых
мастер указывает  помощнику направление.  Выбросив  в  воду 15 кило  камней,
Хараламбос вытаскивает  нередко сеть с одной единственной рыбкой, размером в
палец. Иногда же вся сеть живет и  трепещет от пойманной рыбы. Чем объяснить
эту разницу?  "Дениз",  --  отвечает  Хараламбос, пожимая  плечами.  "Дениз"
значит "море", и это слово звучит, как "судьба".
     Мы объясняемся с Хараламбосом на новом языке, постепенно сложившемся из
турецких, греческих,  русских и французских  слов, сильно измененных и редко
употребляемых нами по  прямому назначению.  Фразы мы строим так, как двух- и
трехлетние   дети.  Впрочем,  наиболее  частые  операции  я  твердо  называю
по-турецки.  Случайные  свидетели  заключили отсюда, что я  свободно  владею
турецким  языком,  и  газеты сообщили  даже,  что  я  перевожу  американских
писателей на турецкий язык. Явное преувеличение!
     Бывает  так,  что  едва  успеем опустить сеть, как вдруг послышится  за
спиною всплеск и сопение. "Дельфин", -- кричит  Хараламбос в тревоге.  Беда!
Дельфин ждет, пока рыбаки нагонят камнями в сети рыбы,  а затем  вырывает их
одну за другой вместе с большими кусками сети, которые служат ему в качестве
приправы. "Стреляй, мусью", --  кричит Хараламбос. Я стреляю  из револьвера.
Молодой дельфин пугается,  пускается  наутек. Но старый пират  питает полное
презрение к автоматической хлопушке. Только из вежливости он отплывает после
выстрела  немножко дальше и,  посапывая, выжидает своего момента. Не раз нам
приходилось спешно вытаскивать пустую сеть и менять место ловли.


     Дельфин  --  не единственный  враг,  есть  и  другие. Маленький  черный
садовник с  северного  берега  успешно  перетряхивает чужие сети,  если  они
оставляются на  ночь  без надзора.  Под вечер выезжает  он на  своем челноке
будто бы на ловлю, а на самом деле занимает обсервационный пункт, откуда ему
хорошо видно всех, кто вывозит сети на ночь. Есть люди, которые воруют чужие
се-ти (у нас с Хараламбосом пропало за эти годы немало сетей), но это опасно
и хлопотливо: сеть нужно переделать, чтоб не узнали, за ней нужно ухаживать,
чинить ее, время  от времени красить сосновой корой. Маленький  садовник все
эти  докучные хлопоты возлагает  на собственников  сетей, сам он  пользуется
только рыбой и омарами. Хараламбос скрещивает  с ним  в пути взгляды  острее
ножа. Мы пускаемся  на хитрости:  отъехав  подальше, ра-зыгрываем  пантомиму
сбрасывания  сети,  а затем, завернув за маленький остров,  богатый зайцами,
тайно опускаем сеть в воду. В  одном случае  из  трех  нам  удается обмануть
врага.
     Главная рыба здесь  -- барбунья, краснуха. Главный рыбак по краснухе --
старик Кочу. Он знает свою рыбу, и иногда кажется, что рыба знает его. Когда
краснухи  много,  Кочу сразу  наносит  возможным конкурентам  стратегический
удар. Выехав  раньше всех, он  обрабатывает  водное  поле  не  сплошь,  а  в
шахматном порядке, ходом коня,  или еще более замысловатыми фигурами.  Никто
не знает,  кроме  самого Кочу, где прошла уже  сеть, а где  еще пет. Обложив
таким   способом  большой  участок   моря,  Кочу  спокойно  заполняет  затем
неиспользованные  квадраты.  Высокое  искусство!  Кочу  успел  изучить море,
потому что Кочу  стар. Но еще и  отец Кочу работал до прошлого года вместе с
другим стариком,  бывшим парикмахером. В дряхлом челноке они ставили сети на
омаров и, сами до костей изъеденные морской  солью, походили на двух  старых
омаров. Оба сейчас отдыхают на принкипском кладбище, где больше народу,  чем
в поселке.
     Не  надо,  однако,  думать,  что  мы  ограничивались  сетями.  Нет,  мы
прибегали ко всем приемам ловли, которые обещали добычу. Па крючки мы ловили
больших  рыб,  до  10  кило  весу. Когда я  тянул из воды невидимого  зверя,
который  то покорно  следовал, то неистово упирался,  Хараламбос  глядел  на
меня, не спуская глаз, и  которых не оставалось и оттенка почтительности: не
без основания опасался  он, что я  дам драгоценной добыче  сорваться ... При
каждом моем неловком движении он  рычал на  меня свирепо и угрожающе.  Когда
рыба  становилась,  наконец, видна в  прекрасной  своей  прозрачностью воде,
Хараламбос шептал  мне  предостерегающе: "Буюк,  мусье" (большой). На  что я
отвечал задыхаясь: "Буюк, Хараламбос".  У борта лодки мы подхватывали добычу
небольшой сеткою. И вот уже великолепное чудовище, отливающее всеми красками
радуги,  потрясает лодку  ударами  сопротив-ления и отчаяния. На  радости мы
съедали по  апельсину, и  на языке, который никто не понимает, кроме нас,  и
который мы сами


     понимаем только наполовину, мы делимся пережитыми впечатлениями.
     Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К
концу  августа она вернется.  Но  Хараламбос будет ее  ловить уже  без меня.
Сейчас  он  внизу  заколачивает  ящики с книгами, в  полезности которых  он,
видимо,  не вполне  убежден.  Сквозь открытое окно виден  небольшой пароход,
везущий из Стамбула  чиновников  на  дачу. В  библиотечном  помещении  зияют
пустые  полки. Только в верхнем углу, над  аркой  окна, продолжается  старая
жизнь:  ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими "синими книгами"
вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы.
     Так или иначе под главой "Принкипо" подводится черта.
     15 июля 1933 г.
     Принкипо <i>Л. Троцкий</i>
     ПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ (Страницы дневника)<sup>4</sup>
     В феврале 1929 года мы прибыли с женой  в  Турцию. 17 июля 1933  г.  мы
выехали из  Турции во  Францию. Газеты писали, будто французская  виза  была
выдана  мне  по ходатайству...  советского  правительства. Трудно  придумать
более   фантастическую    версию:   инициатива   дружественной   интервенции
принадлежала на самом деле не советской дипломатии, а французскому  писателю
Maurice Parijanine, переводчику моих книг на французский язык. При поддержке
ряда писателей и  левых политиков, в  том  числе депутата Guernot,  вопрос о
визе  получил на  этот раз благополучное разрешение.  За  четыре с половиной
года моей третьей эмиграции не было недостатка в попытках и с моей  стороны,
и  со стороны моих  благожелателей открыть  мне доступ в Западную Европу. Из
отказов можно было бы составить изрядный альбом.  На его страницах значились
бы  подпись  социал-демократа  Германа  Мюллера,  рейхсканцлера   Веймарской
республики,  британского  премьера Макдональда<sup>5</sup>, в то  время  еще
социалиста, а не полуконсерватора, республиканских и социалистических вождей
испанской  революции  и многих,  многих  других. В моих  словах нет  и  тени
упрека: это только фактическая справка.
     Вопрос о Франции встал после последних  выборов, давших  победу картели
радикалов   и   социалистов.   Дело,   однако,   заранее   осложнялось   тем
обстоятельством, что в  1916  г., во время  войны, я  был  выслан из Франции
министром внутренних дел Мальви за так называемую "пацифистскую" пропаганду,
на самом деле по настоянию царского посла  Извольского<sup>6</sup>. Несмотря
на то что сам  Мальви был  примерно через год после  того выслан из  Франции
правительством Клемансо<sup>7</sup>, опять-таки по обвинению в пацифист-


     ских  происках, приказ о моей  высылке продолжал сохранять свою силу. В
1922 г. Эдуард Эррио<sup>8</sup> во  время первой своей поездки в  Советскую
Россию, прощаясь после любезного посещения военно-го комиссариата, спрашивал
меня, когда я думаю  посетить Париж. Я напомнил  ему  шутя о моей высылке из
Франции. "Кто  же теперь  об этом вспомнит!" -- ответил со смехом  Эррио. Но
учреждения  имеют  более  твердую  память,  чем люди.  Сходя  с итальянского
парохода в Марсельском порту, я подписал доставленное мне инспектором Surete
Generate<sup>9</sup>  извещение об отмене приказа 1916 года: должен сказать,
что давно уже я с таким удовольствием не подписывал официальных бумаг.
     Если  основная линия  жизни  отклоняется  от  средней  орбиты,  то  все
соответствующие  эпизоды,  даже   самые  банальные,  принимают  таинственные
очертания. В газетах было немало остроумных догадок о том, почему мы с женой
совершили  путешествие  под  "псевдонимом"  Седовых.  На самом деле  это  не
псевдоним, а фамилия  моей жены. По советским законам  паспорт выписывается,
по желанию, на фамилию любого из супругов. Наш советский паспорт был выписан
в 1920 г. на фамилию жены, как дающую меньше поводов к "сенсации".
     Чтобы  избежать  каких-либо манифестаций  и  осложнений  при высадке  в
Марселе, мои французские друзья решили выехать  на  моторной лодке навстречу
пароходу   в  открытое  море.  Из  этого  простого   замысла  выросли  новые
осложнения.  Владелец моторной  лодки, почтенный г.  Panchetti, которому  не
открыли  заранее цель поездки, не спал  всю  ночь,  ломая себе голову: зачем
двум молодым  людям выезжать на рассвете,  без дам,  в открытое  море. Таких
случаев еще в его практике не бывало. Между тем в эти самые дни шел в Тулоне
процесс двух бандитов, убивших в море лодочника и овладевших его имуществом.
Хоть и связанный задатком, г. Panchetti решил все же  уклониться от опасного
путешествия: в  самый критический момент  он заявил, что мотор  отказывается
работать. Найти в  этот  час поблизости другого  лодочника  не было  никакой
возможности. Только  привлечение  к делу  инспектора Surete, удостоверившего
мирные намерения обоих молодых людей, спасло  положение. Лодочник покаялся в
своих  подозрениях и благополучно доставил  пассажиров с парохода  на берег,
далеко от пристани.  Два дожидавшихся нас здесь скромных "Форда" были вскоре
превращены прессой в два автомобиля исключительной мощности.
     Те  же  газеты писали,  что нас встречали в Марселе  и  сопровождали по
Франции  многочисленные  полицейские.  На  самом  деле,  кроме   инспектора,
успокоившего лодочника, официально объявившего мне об отмене  изгнания и тут
же  откланявшегося, мы не соприкасались ни с одним  полицейским.  Чтобы дать
понять, какую привлекательность имело  для меня путешествие по югу Франции в
автомобиле,  без  надзора  и  охраны,  отмечу,  что  начиная  с  1916  года,
следовательно, в течение последних шестнадцати


     лет,  --  более  старые  периоды  жизни   оставляю  в  стороне,  --   я
передвигался  не  иначе,  как в  сопровождении "охраны",  дружественной  или
враждебной, но всегда охраны.
     Но  мы ни слова не сказали до сих пор о  самом главном:  о  цели нашего
путешествия  во  Францию. Во  всяком случае  этой целью  не  может  быть  ни
медицинская  помощь, ни богатые книгохранилища, ни другие  блага французской
культуры. Должна  быть другая,  "настоящая",  тщательно скрываемая цель.  На
следующий день мы узнаем о ней  из газет: путешествие во Францию предпринято
.  . . для свидания с  Литвиновым. Я протираю глаза: с Литвиновым? Из тех же
газет я впервые узнаю, что народный комиссар по иностранным  делам находится
на одном из французских курортов. Наиболее проницательные из журналистов  не
оставляют нас в неведении и насчет того, зачем, собственно, понадобилось это
свидание.  Оказывается, я  за  последнее  время целиком нахожусь  во  власти
мечты: умереть в  России и быть похороненным в  родной  земле.  Самому  мне,
правда, до сих пор  казалось,  что вопрос о том, где и как я буду похоронен,
составляет  наименьшую из  моих забот. Фридрих  Энгельс, в котором я  привык
видеть одну из наиболее обаятельных  человеческих фигур, завещал сжечь себя,
а  урну со своим пеплом утопить в  океане. Если что и  удивляет меня в  этом
завещании,    так    не    безразличие     Энгельса    к    почве    родного
Вупперталя<sup>10</sup>, а  самый факт  заблаговременных  размышлений о том,
как   ликвидировать   собственный   прах.   Почему  именно  в   океане?   Но
проницательность прессы  неумолима. Сегодня  я  снова  читаю о  моей попытке
добиться через Литвинова  и Сурица<sup>11</sup>, советского  посла в Турции,
который также находится на курорте Royat, права вернуться  в Советский Союз.
Оба дипломата отказали, однако, мне в свидании начисто, и это явилось "самым
страшным потрясением" моей жизни.  Еще  бы:  Литвинова должна была не менее,
чем меня, удивить  мысль о том, что я мог пытаться именно  через него  вести
переговоры  о  возвращении  в   Россию.  Такие  вопросы  решаются  в  Москве
исключительно в  партийном порядке, а в аппарате партии Литвинов уже задолго
до Октябрьской революции не играл никакой роли.  При советском режиме он  не
выходил  за рамки чистой дипломатии. Упоминание в этой связи Сурица является
еще  большим  недоразумением. Вся  эта история  в  целом --  да простят меня
проницательные журналисты -- представляет собой образец патетической чепухи.
Я  не был в Ройа и  не пытался  видеться  с Литвиновым. У  меня  не  было ни
малейших оснований для такой попытки.
     Можно  было бы написать поучительное  исследование о тех сложных путях,
какими истина прокладывает себе  дорогу через прессу.  Чтоб убить человека в
современной войне, нужно изрядное количество тонн чугуна. Сколько нужно тонн
типографского свинца, чтоб установить тот или  другой  факт? Ошибка прессы в
данном случае в  том, что  она ищет загадки там, где ее нет. Мое отношение к
нынешнему советскому правительству не составляет


     тайны: со времени  моей высылки  в  Турцию я  ежемесячно  откликался  в
"Бюллетене  русской  оппозиции"<sup>12</sup>   (Берлин,  Париж),  как   и  в
иностранной печати, на вопросы внутренней  и внешней политики СССР. Вместе с
моими  единомышленниками я неоднократно заявлял в  печати, что каждый из нас
готов  по-прежнему,  на  любом  посту  служить  советскому  государству.  Но
сотрудничество с нами не  может быть достигнуто путем отказа с нашей стороны
от наших  взглядов и от нашей критики. Между  тем  к этому  сводится как раз
весь  вопрос  для  правящей группы. Она успела полностью израсходовать  свой
авторитет. Не будучи в силах обновить его через нормальный съезд партии, она
нуждается   все  в  новых  и  как  можно  более  громких  признаниях   своей
непогрешимости. Но именно этого она не может ждать с нашей стороны. Лояльное
сотрудничество -- да! Покрытие ее ложной политики перед общественным мнением
Советов и всего мира -- нет! При такой ясности взаимных позиций  нет никакой
надобности нарушать летний отдых народного комиссара по иностранным делам.
        * * *
     До  недавнего  времени пожар  считался в нашей  семье далеким и  чуждым
явлением,  как  извержение  вулкана,  кораблекрушение или игра на бирже.  Но
после того,  как в январе  1931 г.  сгорела  ночью  занятая нами в  Принкипо
вилла, причем огонь уничтожил все без  остатка  книги, часы, платье, белье и
ботинки, идея пожара очень интимно вошла в нашу жизнь. Уже несколько месяцев
спустя  новая наша  квартира  сразу  наполнилась  в  один  злосчастный  день
удушливым  дымом,  и все  метались  по  дому  в  поисках источника: открыли,
наконец,  -- в  подвальном этаже разгорелся костер.  Инициатором предприятия
оказался мой внук, 6 лет, который  трудолюбиво собрал в кучу  опилки, дрова,
старую вату -- и с успехом поджег  этот хорошо воспламеняющийся материал. Не
без  труда  и волнений  удалось  потушить  пожар  --  к  огорчению  для  его
инициатора.  Проезжая по  Франции в  автомобиле, мы  наблюдали на расстоянии
большой лесной пожар. "Жаль, что далеко, -- сказал один из спутников, -- это
прекрасное зрелище". Остальные укоризненно покачали головами: что сказали бы
крестьяне по  поводу этого эстетического  отношения к пожару. Не  успели  мы
провести  на новой квартире и нескольких часов, как  июльский воздух, и  без
того горячий,  сделался  невыносимым.  Большая пустошь, прилегающая к вилле,
покрылась  дымом  и  пламенем. Горела  высохшая  трава, горел  кустарник,  и
гонимый настойчивым  бризом огонь, полосой в сотню метров, двигался на  нашу
дачу, охватил деревянный  частокол,  обвитый колючей  проволокою,  проник во
двор,  горела  трава,  горели  ярким  пламенем  кусты,  вокруг  дома   огонь
разделился  по двум  направлениям, бурно вспыхнула деревянная  беседка,  дом
наполнился  дымом,  все  метались,  что-то  выносили,  пожарных  вызвали  из
соседнего городка, пожарные


     медлили,  мы покинули  дачу, считая ее обреченной.  Но  произошло чудо:
слегка изменилось  направление  ветра,  огонь  заколебался  вдоль  усыпанной
гравием дорожки и стал отступать от дачи в сторону. К приезду пожарных огонь
затих. Но и сейчас, когда пишутся эти строки, во дворе стоит запах гари ...
     Так или иначе, это -- французская  гарь.  Турецкая глава жизни отошла в
прошлое. Остров Принкипо превратился в воспоминания.
     11 августа 1933 г. <i>Л. Троцкий</i>


        <i>ПРИЛОЖЕНИЕ</i>
     Л. Седов. Переезд во Францию<sup>13</sup>
     24-го  утром  "Болгария" должна была придти в Марсель. По соглашению (и
за специальную плату)*  с  пароходным  обществом  и  властями друзьям Л.  Д.
разрешили  до прихода  парохода  в порт снять  Л. Д. и Н.  И. с  парохода на
моторной лодке в открытом  море. Капитан парохода был обществом предупрежден
по  радио.  Местом  высадки  был выбран  друзьями  Л.  Д.  Касио- в  15  (?)
приблизительно километрах от Марселя. Моторную лодку друзья хотели снять еще
дальше  [...].  Друзья совершили  небольшую поездку  по  морю  с  тем,  чтоб
испробовать  качество лодки, ознакомиться  с местом, а лодку сняли с 6 часов
утра  следующего дня. , Не  только о  цели путешествия, но  и о  направлении
хозяину и мат-росу ничего не было сказано. Сняли лодку на полдня, дали аванс
(от  него хозяин  настойчиво  отказывался),  предложили  запастись  резервом
горючего. Друзья Л. Д. переночевали в Другом месте и в половине шестого утра
на двух автомобилях были уже  в Каси-се.  Автомобили  поставлены  в укромное
место  вблизи места предполагаемой  высадки.  Хозяин пришел  одновременно  с
нами; не  было матроса,  его побежали  будить.  Между  тем  мотор  не  хотел
работать.  Крутил ручку хозяин (без особых усилий);  изо  всех  сил  крутили
друзья.  Мотор  не работал.  Друзья  начали волноваться. Один побежал искать
другую  лодку. Другой  начал проверять с хозяином мотор.  Объяснения хозяина
были  сбивчивые. Удалось  обнаружить, что не действует  зажигание. Поведение
хозяина стало еще более подозрительным (он давал совсем другие объяснения) .
Видно было, что он не хочет ехать. По пристани взволнованно ходила его жена.
Матрос  также  явно  умышленно  опаздывал.  Что  случилось?  Вместе с  двумя
друзьями на лодке должен был ехать представитель сюртэ женераль; задачей его
было визировать паспорта приехавших и сообщить Л. Д.  отмену постановления о
высылке (1916 года). Он заявил хозяину о своем служебном положении. Тогда --
и то не сразу, хозяин еще повозился минут десять с мотором -- он хватил себя
кулаком по голове и крепко выругался: "Ах, я идиот, я . . забыл дома угли от
дина-момашины". Тут же все  выяснилось. В  эти дни в Тулоне  шел  нашумевший
процесс убийц собственника моторной лодки, нанятой на прогулку. Он был убит,
а лодка продана за границей. Понят-

     * Если я упоминаю  об этом, то для  того, чтобы показать, что дело было
организовано  не   полицией.  Всякий  имеет  право   остановить  пароход  за
определенную плату [.. ] [Прим. Л. Седова.]


     но,  под впечатлением этого процесса он  не  спал всю ночь и  решил  не
ехать.   Странный   характер  клиентов:   два   молодых  человека  без  дам,
необыкновенный  час  поездки, расспросы о том, может ли лодка  уйти далеко в
море,  ее ход и др. вопросы не "туристического" характера, все это еще более
усилило   подозрительность  хозяина  и   матроса.  Друзья  были  приняты  за
(возможных) убийц. В этом он открыто признался.


        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДНЕВНИК 1935 ГОДА<sup>1</sup>
     7 февраля 1935 г.
     Дневник  -- не тот  род  литературы, к которому  я питаю склонность:  я
предпочел бы ныне ежедневную  газету. Но ее нет...  Отрезанность от активной
политической жизни заставляет прибегать к таким суррогатам публицистики, как
личный  дневник.  В начале  войны, запертый  в Швейцарии, я  вел  дневник  в
течение  нескольких недель  ... Затем короткое  время в  Испании, в 1916 г.,
после  высылки  из  Франции.  Это,  кажется, и все. Приходится прибегнуть  к
политическому  дневнику снова. Надолго ли?  Может быть, на месяцы. Во всяком
случае, не на годы. События должны разрешиться  в ту или другую сторону и --
прикрыть дневник.  Если его  еще раньше  не  прикроет  выстрел  из-за  угла,
направленный  агентом  .  .. Сталина, Гитлера<sup>2</sup>  или франц[узских]
друзей-врагов.
     Лассаль<sup>3</sup> писал когда-то, что охотно оставил бы  ненаписанным
то, что <i>знает,</i>  только бы осуществить  на  деле хоть часть того, что  <i>умеет.</i>
Такое  положение  слишком понятно для  всякого революционера. Но надо  брать
обстановку, как  она есть. Именно потому,  что мне  надо  было участвовать в
больших  событиях, мое прошлое  закрывает  мне  ныне  возможность  действия.
Остается  истолковать события  и пытаться предвидеть их дальнейший ход.  Это
занятие  способно  во всяком случае  дать более  высокое удовлетворение, чем
пассивное чтение.
     С жизнью я сталкивался  здесь  почти только через газеты, отчасти через
письма.  Не мудрено,  если  мой дневник  будет  походить  по форме  на обзор
периодической  печати. Но не мир газетчиков сам по  себе интересует  меня, а
работа  более глубоких  социальных сил,  как она отражается в кривом зеркале
прессы.  Однако я, разумеется,  не  ограничиваю  себя заранее  этой  формой.
Преимущество  дневника --  увы, единственное  --  в том  и  состоит, что  он
позволяет  не  связывать  себя  никакими  литературными обязательствами  или
правилами.
     8 февраля [1935 г.]
     Трудно  придумать  занятие  более   мучительное,   чем   читать   Леона
Блюма<sup>4</sup>. Образованный и в своем роде умный человек как бы


     поставил себе целью жизни ничего не говорить, кроме салонных пустяков и
замысловатого вздора.
     Разгадка  в том,  что политически  он давно  уже выведен в  тираж.  Вся
нынешняя  эпоха  ему  не подходит.  Его маленькое  искусство,  пригодное для
кулуаров, кажется жалким и ничтожным в грозном водовороте наших дней.
     В   сегодняшнем   номере<sup>5</sup>   статья  посвящена   годовщине  6
февраля<sup>6</sup>.     Конечно,      <i>"этот     день     не     принадлежал
фашизму!"<sup>7</sup>.</i>  Но  Флан-ден<sup>8</sup>  все  же  не   на   высоте:
<i>"мятежники  фашисты  противопоставили  свою силу его  слабости"<sup>9</sup>.</i>
Сильный Блюм  упрекает Фландена в слабости. Блюм ставит Фландену ультиматум:
"стоять за фашистский  мятеж или  против!"<sup>9</sup>.  Но Фланден вовсе не
обязан выбирать. Вся его "сила"  в том, что  он  между <i>фашистским мятежом  и
рабочей самообороной<sup>9</sup>.</i> Равнодействующая тем больше приближается к
фашистам, чем слабее Блюм--Кашен<sup>10</sup>.
     Когда-то Сталин разрешился афоризмом:  социал-демократия  и  фашизм  --
близнецы! Сейчас  близнецами  стали социал-демократия  и  сталинизм,  Блюм и
Кашен. Они все делают для того, чтоб обеспечить победу фашизму.
     В L'Humanite<sup>11</sup> тот же торжественный аншлаг: <i>"Это был не их</i>
     <i>день!"<sup>12</sup></i> Это торжество могучему "единому фронту" обеспечил
     слабый Фланден. Угроза единого фронта вывести рабочих на
     [площадь de la] Concorde, т. е. подставить безоружные и неорга
     низованные массы под дула и кастеты милитаризованных шаек,
     была бы преступным авантюризмом, если б это была серьезная
     угроза. Но тут  bluff<sup>13</sup>, заранее согласованный  со  "слабым"
Флан-
     деном. Непревзойденным мастером такой тактики был в доброе
     старое время Виктор Адлер<sup>14</sup> (где его партия?). Сегодняшние
     обличения против Фландена в Popu, как и в Huma, -- только при
     крытие вчерашнего соглашения с ними. Эти господа думают об
     мануть историю. Они обманут только себя.
     A Temps<sup>15</sup> тем временем борется с коррупцией и упадком нравов
. . .
     9 февраля [1935 г.]
     Ракоши<sup>16</sup>  приговорен  к  вечной  каторге.  Он держал себя  с
революционным достоинством после нескольких  лет тюрьмы. От казни спасли его
во  всяком  случае не  протесты  в L'Humanite, почти не  находившие отклика.
Гораздо большую роль  сыграл  тон большой  фран[цузской] прессы,  начиная  с
Temps.  Эта газета  была "за" Ракоши против венгерского прав[ительст]ва, как
она  была  против Зиновьева за сталинский суд. В обоих случаях, конечно,  по
патриотическим соображениям. Какие же еще соображения могут быть у Temps?
     В   деле   Зиновьева   были,   правда,   еще  соображения   социального
консерватизма: московский корреспондент Temps, который, ви-


     димо, хорошо знает, где искать директив, несколько раз подчеркивал, что
Зиновьев,  как и  все вообще  гонимые  ныне  оппозиционеры,  стоят  <i>влево</i> от
правительства, и что для беспокойства нет следов оснований. Правда, и Ракоши
стоит влево от Хорти<sup>17</sup>, и даже очень значительно, но дело  идет и
в этом случае о маленькой услуге Кремлю. Бескорыстной, надо думать?
        * * *
     Министерство]  вн [утренних]  дел  запретило рабочие контрманифестации,
назначенные на 10 февраля.  Раз  Кашен--Блюм  требуют от  "слабого" Фландена
роспуска фашистских лиг,  то  они делают  его тем самым  достаточно  сильным
против рабочих организаций.  Механика  необонапартизма  налицо. Кашен--Блюм,
конечно,  будут  в  печати  проклинать  Фландена:  это одинаково  полезно  и
Фландену, и им  самим.  Но  в душе эти господа будут  радоваться  запрещению
рабочих манифестаций: все, даст бог, придет в  норму, и можно  будет  дальше
продолжать свою полезную оппозиционную деятельность...
     Число  стачечников, получающих  пособие,  возросло,  тем  временем,  до
483.000.  По  вопросу  о  стачечниках  Блюм  послал В  парламенте  выступать
Фроссара<sup>18</sup>.  Это означает  по адресу буржуа: "Не  беспокойтесь, в
вопросе о стачечниках вам ничего не грозит, сохраните нам  лишь  парламент и
наши свободы".
     11 февраля [1935 г.]
     Мемуары  Rohm'а<sup>19</sup>, начальника штаба SA, убитого впоследствии
Гитлером, дают достаточно яркое -- при всей своей тусклости -- представление
о самоуверенной вульгарности этой среды. В "социализме" наци психологические
пережитки траншейного "сближения  классов" занимают (занимали)  очень видное
место. То, что Мартов<sup>20</sup> и др. меньшевики -- без всякого основания
--  говорили о большевизме:  "солдатский  социализм" -- вполне  применимо  к
наци, по крайней мере к их вчерашнему дню.  В образе самого Рема казарменное
"братство" очень органически сочетается с педерастией.
     Однако же  этот ограниченный ландскнехт, который, вследствие отсутствия
случая  воевать за  Германию,  хотел воевать за  Боливию, делает,  благодаря
своему натуралистическому подходу к  явлениям и людям, ряд мелких замечаний,
совсем недоступных салонным социалистам.
     "Пламенные  протесты и  массовые митинги,  безусловно,  ценны  в смысле
создания настроения возбуждения и часто, возможно, они просто незаменимы; но
если  за кулисами  этого  взрывоопасного  представления  не  стоит  человек,
готовый  к действию  и  решившийся на  действия, они  не  принесут  никакого
эффекта" (Мемуары, ст. 80)<sup>21</sup>.


     Эта  мысль, в  которой есть  верное  ядро, направлена,  отчасти, против
Гитлера:  он говорил речи,  а  я, Рем, делал дело. Солдат  должен,  по Рему,
стоять впереди политика. Но политик опрокинул солдата.
     12 февраля [1935 г.]
     Сегодня Popu и Huma  захлебываются от восторта по поводу того, что  100
000 "антифашистов" прошлись по Place de la Repub-lique. <i>"Что за великолепный
народ"!<sup>22</sup></i>  -- пишет Блюм.  Эти люди всегда  удивлены, когда массы
отвечают  на их призывы. И они вправе удивляться,  ибо в течение десятилетий
они  только  и  делали,  что  злоупотребляли  доверием  массы  100  000!  Но
condottieri<sup>23  </sup>фашизма  знают,  что  это  только  толпа,  которая
сегодня  собралась,  а завтра  рассыпется.  Vaillant-Couturier<sup>24</sup>,
этот  сноб,  который превратил марксистское отношение к  морали  в  циничную
распущенность, делает из манифестации на Place de la Rep[ublique] тот вывод,
что  теперь  -- sans  delai!<sup>25</sup> --  фашистские  лиги должны  быть]
разоружены и распущены!
     Как  не  вспомнить поэтому, что  генерал Groner<sup>26</sup> в качестве
министра вну[тренних] дел [Германии] запретил SA, армию Гитлера, декретом 13
апреля 1932 г. Rohm рассказывает по этому поводу:
     "Исчезли только мундир и  знаки отличия. Как и раньше, штурмовые отряды
тренировались на  полигонах  Доеберица,  как  и  на  других  учебных  полях,
принадлежавших правительству Рейха. Только теперь они преподносились не  как
штурмовые отряды, а как Общество немецкого народного спорта"<sup>27</sup>.
     Надо  прибавить, что  генерал  Тренер  был  не  только министром  внутр
[енних]  дел,  но и  министром  рейхсвера.  В  первом своем  звании  он,  по
соображениям парламентского оппортунизма,  запретил  SA, а во втором  звании
предоставлял им за счет государства все необходимые удобства для дальнейшего
развития.  Этот  многозначительный  политический эпизод  освещает  до  конца
глупость требования разоружить фашистов.
     Запрещение  военных лиг, если бы фран[цузское]  пр[авительст]-во  нашло
нужным  прибегнуть  к этой мере, --  что,  вообще говоря,  не  исключено  --
означало  бы  лишь,  что фашисты  в области  вооружения  вынуждены  были  бы
прибегнуть к  некоторой  поверхностной  маркировке,  а рабочие оказались  бы
действительно  лишены   малейшей  легальной  возможности  подготовить   свою
оборону. Центральный лозунг "единого фронта" как  бы  специально создан  для
того,  чтобы помочь  буржуазной  реакции  загнать  пролетарский  авангард  в
подполье.
        * * *


     По  поводу  прудонистско-анархического конгресса  1874  г.<sup>28</sup>
Энгельс  презрительно писал  Sorge<sup>29</sup>:  "Общее несогласие по  всем
основным  вопросам скрыто тем фактом, что они не спорят, а только-говорят  и
слушают"<sup>30</sup>.  Замечательно  меткая  формула,  которая  как  нельзя
подходит к  совещаниям  лондонско-амстердамского блока<sup>31</sup>. Но ныне
такого рода  "объединения" еще неизмеримо менее-жизнеспособны,  чем  60  лет
тому назад!
        * * *
     Перемена  тона  Temps  в  высшей   степени  замечательна.  От  прежнего
олимпийского осуждения правой  и левой диктатуры не осталось почти ничего. В
передовицах --  восхваление  муссоли-низма  как средства спасения "на случай
крайности".  В анкетах -- реклама для Jeunesses Patriotes<sup>32</sup> и пр.
Notre Dame Фландену не поможет<sup>33</sup>.
        * * *
     Перевод  Чубаря<sup>34</sup>  из Харькова в Москву прошел в  свое время
как-то незаметно, и я  сейчас затрудняюсь даже вспомнить, когда, собственно,
это произошло.  Но  перевод  этот  имеет