е газеты с отчетом о процессе еще не дошли. Только сегодня из письма сына я узнал, что моя мнимая встреча с Роммом произошла, по отчету "Правды", в июле 1933 г. Эта дата сразу обнаружила всю фальсификацию! 24 июля 1933 года мы прибыли с женой и секретарями из Турции в Марсель, где были встречены друзьями и представителями французской полиции, которые немедленно отправили нас - не в Париж, а на берег Атлантического океана, в курорт Руайан, у устья Жиронды. О нашем прибытии префект департамента Жиронды был немедленно извещен из Парижа секретной телеграммой. Мы жили в Руайане, как и вообще во Франции, инкогнито. Наши бумаги свидетельствовались только старшими чиновниками Сюрете насиональ в Париже. Заболев еще на пароходе, я провел в Руайане около двух месяцев на положении больного, под наблюдением врача. В Руайане меня посетили свыше 30 друзей из разных стран: около двадцати парижан, семь голландцев, два бельгийца, два итальянца, один англичанин, один швейцарец и т. д. Все они приезжали в Руайан именно потому, что я, как по состоянию здоровья, так и по полицейским причинам не мог приехать в Париж. Хозяин дачи подтвердит, несомненно, что мы провели в его доме время с 25 июля до начала октября. Отмечу, что в первый же день нашего прибытия на даче вспыхнул небольшой пожар, который привлек к нам внимание соседей. К концу сентября мы с женой в сопровождении двух друзей и, опять-таки, с ведома полиции, отправились из Руайана в Пиренеи, где прожили три недели в Баньере, откуда затем, уже в конце октября, прибыли в городок Барбизон, в двух часах езды от Парижа. Таким образом, полицейские записи и показания многочисленных свидетелей, среди которых есть люди с известными именами, как французский писатель Мальро, как голландский депутат Снивлит, как бывший секретарь британской Независимой рабочей партии Паттон и другие, могут с безусловной точностью доказать, что время с конца июля до конца сентября я на положении больного провел на юге Франции, в сотнях километров от Парижа. Между тем Владимир Ромм показал, что видел меня... в июле под Парижем, в Булонском лесу. Как объяснить эту новую фатальную ошибку ГПУ? Очень просто: ГПУ не знало, где я нахожусь, а "заговорщик" Ромм не знал больше того, что знало ГПУ. Не надо забывать, что в тот период отношения между советским правительством и французским были крайне натянуты. В Москве называли меня не иначе, как агентом Великобритании и Франции. Советская печать утверждала даже, будто я прибыл во Францию с тем, чтобы помогать тогдашнему премьеру Даладье (нынешнему военному министру) в деле организации... военного вторжения в СССР. Между ГПУ и французской полицией не могло быть, следовательно, близких отношений. ГПУ знало обо мне только то, что печаталось в газетах. Между тем из Марселя мы отправились в Руайан под строгим секретом, так что французская печать немедленно утратила наш след. ГПУ исходило, очевидно, из предположения, что непосредственно из Марселя я направился в Париж и уже оттуда, может быть, в провинцию. Чтобы не промахнуться, ГПУ выбрало первые дни нашего приезда во Францию, т. е. конец июля, для моего мнимого свидания с Роммом в Булонском лесу. Но тут-то ГПУ как раз и ошиблось: как уже сказано, я сразу отправился в Руайан и в течение двух месяцев не покидал его. Похоже на то, что злой рок преследует ГПУ каждый раз, когда оно пытается устроить своим жертвам свидания со мной или вообще внести крупицу точности в бесформенный поток признаний. Гольцман выбрал в Копенгагене отель "Бристоль", разрушенный за 15 лет перед тем, как место встречи с моим сыном, который как раз находился в это время (ноябрь 1932 г.) в Берлине305. Пятаков прилетел в Осло на аэроплане в такое время (декабрь 1935 г.), когда в Осло не прилетал ни один иностранный аэроплан. Наконец, Владимир Ромм встретился со мной в аллее Булонского леса в то время, когда я лежал больной на расстоянии 600 километров от Парижа. Все эти обстоятельства могут быть с абсолютной точностью доказаны перед любой следственной комиссией. Это убедительнее, чем размышления г.Дюранти о "русской душе". Л.Троцкий 15 феваряля 1937 г., Койоакан, Д,Ф. Об Испании313 Шведская партия Кильбума никогда не принадлежала к "троцкистам". Какова ее политика в испанском вопросе, мне неизвестно. "Юманите" по примеру Сталина причисляет к троцкистам всех тех, которые могут помочь так или иначе скомпрометировать троцкизм: на этом принципе построены московские процессы. Партия Кильбума могла возбудить неудовольствие Коминтерна тем, что выразила свое недоверие к сталинскому правосудию. Но по этому методу пришлось бы подавляющее большинство цивилизованного человечества причислить к "троцкистам". Давал или не давал я "инструкции" поддерживать республиканский фронт волонтерами? Я вообще не даю "инструкций". Я высказываю свое мнение в статьях. Отказывать в поддержке испанским республиканским войскам могут только трусы, изменники или агенты фашизма. Элементарнейший долг каждого революционера - бороться против банд Франко, Муссолини и Гитлера. На левом фланге правительственной коалиции и наполовину в оппозиции стоит партия ПОУМ. Эта партия не является "троцкистской". Я неоднократно критиковал ее политику, несмотря на мою горячую симпатию к героизму, с каким члены этой партии, особенно молодежь, борются на фронте. ПОУМ совершила ошибку, приняв участие в избирательной комбинации "народного" фронта: под прикрытием этой комбинации генерал Франко в течение ряда месяцев безнаказанно готовил восстание, которое опустошает ныне Испанию. Революционная партия не имела право ни прямо, ни косвенно брать на себя ответственность за политику слепоты и попустительства. Она обязана была призывать массы к бдительности. Руководство ПОУМ совершило вторую ошибку, вступив в коалиционное каталонское правительство: чтобы сражаться рука об руку c другими партиями на фронте, нет надобности брать на себя ответственность за ложную правительственную политику этих партий. Ни на минуту не ослабляя единого военного фронта, надо уметь политически собирать массы под революционным знаменем. В гражданской войне еще неизмеримо более, чем в обычной войне, политика господствует над стратегией. Роберт Эдвард Ли314 был как полководец талантливее Гранта315, но программа ликвидации рабства обеспечила победу Гранта. В нашей трехлетней гражданской войне перевес военного искусства и военной техники был нередко на стороне противника, но победила в конце концов большевистская программа. Рабочий ясно знал, за что он сражается. Крестьянин долго колебался, но, сравнив на опыте два режима, поддержал в конце концов большевиков. В Испании сталинцы, задающие на верхах тон, выдвинули формулу, к которой примкнул и премьер Кабальеро316: сперва военная победа, а затем социальная реформа. Я считаю эту формулу гибельной для испанской революции. Не видя на деле коренной разницы двух социальных программ, трудящиеся массы, особенно крестьяне, впадают в индифферентизм. При этом условии фашизм неизбежно победит, ибо чисто военный перевес на его стороне. Смелые социальные реформы представляют собой главнейшее оружие гражданской войны и основное условие победы над фашизмом. Политика Сталина, который в революционных ситуациях всегда обнаруживал себя оппортунистом, диктуется страхом напугать французскую буржуазию, особенно те "двести фамилий", которым французский народный фронт объявил некогда войну... на бумаге. Политика Сталина в Испании повторяет не столько даже политику Керенского в 1917 г., сколько политику Эберта-Шейдемана в германской революции 1918 г. Победа Гитлера явилась расплатой за политику Эберта-Шейдемана. В Германии расплаты пришлось ждать 15 лет. В Испании она может прийти раньше, чем через пятнадцать месяцев. Не будет ли, однако, социальная и политическая победа испанских рабочих и крестьян означать европейскую войну? Такие пророчества, продиктованные реакционной трусостью, ложны в корне. Европейская война надвигается сейчас с неумолимой силой. Если фашизм победит в Испании, Франция окажется в таких тисках, из которых ей не вырваться. Диктатура Франко означала бы неминуемое ускорение европейской войны в наиболее тяжелых для Франции условиях. Незачем говорить, что новая европейская война грозила бы обескровлением и упадком французской расы и тем самым неизмеримым ущербом культуре всего человечества. Победа испанских рабочих и крестьян, наоборот, потрясла бы режим Муссолини и Гитлера. Благодаря своему герметическому, тоталитарному характеру фашистские режимы производят впечатление несокрушимости. На самом деле они при первом серьезном испытании станут жертвой внутренних разрывов. Победоносная русская революция подточила режим Гогенцоллерна. Победоносная испанская революция подточит режим Муссолини и Гитлера. Уже по одному этому победа испанских рабочих и крестьян сразу обнаружила бы себя как могущественный фактор мира. Задача подлинных испанских революционеров состоит в том, чтобы, укрепляя и усиливая военный фронт, сбросить политическую опеку советской бюрократии, дать массам смелую социальную программу, вызвать наружу неистощимые источники энтузиазма масс, обеспечить победу революции и тем самым поддержать дело мира. Только в этом спасение Европы! Л.Троцкий 18 февраля 1937 г. Редактору "Нью Йорк Таймс" Сэр: В редакционных комментариях по поводу моего заявления о показаниях Владимира Ромма (свидание в Булонском лесу в конце 1933 года) вы на основании номеров "Таймс" за соответственный период, даете в высшей степени ценную фактическую справку (N[ew] Y[ork] Times, 17 фев[раля]), которая, делая честь точности ваших корреспондентов, подтверждает в то же самое время полностью мое изложение условий моего приезда во Францию и пребывания в ней. Позвольте мне сделать лишь одно пояснительное замечание. Вы пишете в указанных комментариях, что я был позже выслан из Франции за "несоблюдение обязанностей нейтральности". И в этой части ваш корреспондент совершенно правильно передал сообщение, данное печати из министерства внутренних дел после горячей кампании реакционной и "коммунистической" печати, требовавшей моей высылки из Франции. Но это сообщение осталось без практических последствий: я прожил после того в департаменте Изер еще свыше года под строжайшим инкогнито, но без каких бы то ни было конфликтов с французскими властями. Я уехал в Норвегию по собственному выбору и желанию. [Л.Д.Троцкий] [Не ранее 18 февраля 1937 г.] Господину председателю Совета министров Франции Господин председатель! Вам, несомненно, известно, что я и мой сын в числе прочих других лиц обвиняемся советскими властями в преступных действиях, направленных против жизни вождей СССР, против безопасности советского государства и против безопасности Франции. Ни одно из этих обвинений уже ввиду их грандиозности и большого числа жертв не может оставлять безразличным ни одного мыслящего человека на нашей планете. Но обвинение в союзе с Германией против СССР и Франции не может не привлечь Вашего непосредственного внимания, как главы французского правительства. К этому присоединяются специальные обстоятельства, которые делают, на мой взгляд, вмешательство компетентных французских властей совершенно необходимым и неизбежным. Мой сын Лев Седов, один из главных обвиняемых, проживает и ныне во Франции и состоит тем самым под покровительством французских законов. На последнем процессе (Радека, Пятакова и др.) некоторые обвиняемые и свидетели указали, что часть заговора разыгралась на французской территории. Так, свидетель Владимир Ромм показал, будто он встречался с моим сыном и со мной во Франции и получал от меня директивные письма, в которых я рекомендовал убийство советских вождей, содействие ускорению ближайшей войны и победе в ней фашизма. Та часть "заговора", которая развернулась будто бы на территории французской республики, легче всего может быть проверена французскими властями, а так как инкриминируемые мне и сыну действия направлены против безопасности Франции, то уклонение французских властей от расследования не могло бы быть понято иначе, как полное и категорическое доверие их к московским процессам. Позволю себе выразить уверенность, что задача французских следственных властей не составила бы больших трудностей. Важнейшим элементом в показаниях Ромма является его рассказ о встрече со мной в Булонском лесу, происшедшей будто бы в конце июля 1933 года, т. е. сразу по моем приезде во Францию: 24 июля 1933 г. Я высадился в Марселе. [Я заявил] в ньюйоркской газете "Таймс" в феврале [1937 г.], что берусь неопровержимо доказать свое алиби и тем самым ложность показаний Ромма. В конце июля [1933 г.], как и в следующие затем три месяца, я не был и не мог быть в Париже, т. к. в качестве больного находился в деревне Saint-Palais подле Руайана, куда направился непосредственно из марсельской пристани. В "Таймс" я заявил с известной осторожностью, что не менее тридцати человек посетили меня в Saint-Palais и могут выступить в качестве свидетелей. После того я произвел еще более тщательные розыски в своей памяти и в своих бумагах и могу выставить сейчас не менее 49 свидетелей, не считая французских полицейских властей в Париже, Марселе, Шарант-Инфериере, которые знали мой маршрут и место моего жительства. Большинство свидетелей проживает во Франции, меньшинство в близлежащих странах: Бельгии, Голландии и Англии. Со своей стороны я готов дать все необходимые показания как здесь, в Мексике, через французскую миссию, так и во Франции, куда готов явиться по первому требованию, чтобы отвечать перед французским судом за действия, якобы совершенные на французской территории и направленные против жизненных интересов Франции. В ожидании решения Вашего правительства приношу Вам выражение своих изысканных чувств. Л.Троцкий Мексика, 26 февраля 1937 г. Предисловие к английскому изданию книги "Сталинская школа фальсификации" Потрясшие весь мир московские процессы означают агонию сталинизма. Политический режим, который вынужден прибегать к таким методам, обречен. В зависимости от внешних и внутренних обстоятельств агония может длиться дольше или меньше. Но никакая сила в мире уже не спасет Сталина и его систему. Советский режим либо освободится от бюрократического спрута, либо будет увлечен им в бездну. Эта книга ничего не говорит о московских процессах, которым целиком посвящена моя новая работа, "Преступления Сталина"317. Однако московские судебные амальгамы не свалились с небес, а явились закономерным продуктом прошлого, т. е. прежде всего "сталинской школы фальсификаций". Настоящая книга окажется, надеюсь, полезной для всякого, кто захочет понять идеологический и политический генезис московских процессов. Без знания генезиса ничего вообще на свете, в том числе и подлога, понять нельзя. Вступать сейчас со сталинцами в теоретические споры было бы полным анахронизмом. Люди - я имею в виду, конечно, вождей, а не обманутых и растерянных последователей - полностью и окончательно порвали с марксизмом и бросаются конвульсивно от одной эмпирической формулы к другой, приспособляясь к потребностям правящей советской касты. Но остается несомненным историческим фактом, что подготовка кровавых судебных подлогов началась с "маленьких" исторических искажений и "невинной" фальсификации цитат. Бюрократии нужно было приспособить большевизм к своим собственным потребностям. Этого нельзя было сделать иначе, как вытравив из него душу. Революционную суть большевизма бюрократия назвала "троцкизмом". Так она создала ось, вокруг которой начала наматывать в дальнейшем свои фальсификации во всех сферах теории и практики. В политической области инициатива такой работы - этого нельзя замолчать - принадлежала покойному Зиновьеву, герольду борьбы с троцкизмом в 1923-1925 гг. Но уже к концу 1925 г. Зиновьев испугался последствий собственной инициативы и перешел в ряды оппозиции. Дальнейшее слишком хорошо известно. В экономической области теоретическое оружие против троцкизма выковал Бухарин: "недооценка крестьянства", "сверхиндустриализация" и пр. Судьба Бухарина также известна: официальный защитник чистого ленинизма был вскоре объявлен "буржуазным либералом", затем помилован, сейчас он в тюрьме дожидается суда. Крупнейшее место в борьбе против "троцкизма" занимали исторические вопросы. Дело шло при этом как об истории развития России в целом, так и особенно об истории большевистской партии и Октябрьской Революции. Самым авторитетным советским историком надлежит, безусловно, признать покойного М.Н.Покровского318. В течение ряда лет он со свойственной ему порывистостью вел борьбу как против моих общих взглядов на историю России, так и, в частности, против моей концепции Октябрьской Революции. Все, что писалось другими "коммунистическими" критиками на эту тему, являлось лишь перепевом мыслей Покровского. Отдавая должное эрудиции, добросовестности и таланту покойного ученого, нельзя не сказать, что Покровский не овладел методом марксизма и вместо анализа непрерывного взаимодействия всех элементов исторического процесса давал механические конструкции ad hoc, для каждого случая, мало заботясь об их диалектической связи между собою. Несколько лет тому назад такая оценка звучала как святотатство. Покровский был высшим авторитетом советской науки. Его школа господствовала неограниченно. Его учебники или учебники его учеников расходились в миллионах экземпляров. Незадолго до смерти его чествовали как законодателя в царстве научной мысли. Но уже в 1935 г. приступлено было к внезапному, но тем более радикальному пересмотру его наследства. В течение нескольких месяцев Покровский был полностью разжалован, уничтожен, дискредитирован. От скамьи подсудимых его спасла, пожалуй, лишь своевременная кончина. Было бы, разумеется, нелепо ждать, что школа Покровского ликвидирована в интересах марксизма. Нет, Покровский обвинен в недостатке патриотизма, в неуважении к прошлому России, в недостатке национальной гордости! В чем же выражалась теоретическая работа самого Сталина? Ни в чем. Он только эксплуатировал своих теоретических попутчиков в интересах новой правящей касты. В историю "мысли" он войдет лишь как организатор величайшей школы фальсификаций. Но именно этим Сталин вернее и полнее всего выражает идеологическую физиономию нового правящего слоя. Каждая теоретическая формула антитроцкизма (шло ли дело о Зиновьеве, о Бухарине или о Покровском) становилась уже на ближайшем этапе невыносимой обузой для новых господ положения. Официальная "теория" превращена ныне в белый лист бумаги, на котором несчастные теоретики почтительно обводят контуры сталинского сапога. Удаляясь семимильными шагами от своего большевистского прошлого, бюрократия сперва пожирала на каждом этапе своих собственных теоретиков. Сейчас ей этого уже мало: она не может помириться на меньшем, как истребление всего старого поколения большевиков. Таково завершение советского Термидора! * В этом томе собрано немало материалов для политической характеристики четырех человек, возглавлявших два последних московских процесса: Зиновьева-Каменева, с одной стороны, Радека-Пятакова - с другой. Предшествующие политические и теоретические блуждания обеих пар чрезвычайно облегчают понимание их поведения на суде, - как, с другой стороны, судебные процессы бросают багровый свет на предшествующие зигзаги этих несчастных жертв ГПУ. Зиновьев и Каменев были инициаторами борьбы против меня в 1923 году. Пятаков и Радек - первый на три четверти, второй наполовину - состояли в лагере оппозиции. В 1926 году Зиновьев и Каменев примкнули к оппозиции; одновременно Радек и Пятаков укрепились в своем оппозиционном кредо. В ноябре 1927 года Зиновьев и Каменев повернули на путь капитуляции. За ними последовали сперва Пятаков, затем Радек. Призрак троцкизма был впервые выдвинут "тройкой" (Зиновьевым, Каменевым и Сталиным) в 1924 году. В 1926 году Зиновьев рассказал на собрании оппозиционного центра, как "тройка" решила искусственно оживить старые, дореволюционные, давно забытые разногласия между Лениным и мною, чтобы, прикрывшись призраком троцкизма, повести борьбу против Троцкого. Этот рассказ Зиновьева запечатлен в письмах Радека (25 декабря 1927 г.) и Пятакова (2 января 1928 г.), которые читатель найдет в этой книге. Оба письма написаны в те дни, когда Зиновьев и Каменев для оправдания своей капитуляции снова выдвинули уже разоблаченный ими призрак троцкизма, тогда как Радек и Пятаков пытались еще удержаться на старой позиции. Но уже в течение ближайшего года Пятаков, а за ним и Радек должны были прибегнуть к официальной легенде о троцкизме, чтобы подготовить и оправдать собственную капитуляцию. В этих фактах идеологической деморализации находило свое выражение растущее социальное давление бюрократии. Старых обвинений ("перманентная революция", "недооценка крестьянства" и пр.) было слишком недостаточно для разгрома оппозиции, а затем и ее физического искоренения. Открылась эпоха уголовных амальгам, сперва мелких и частичных, затем все более чудовищных. Серия покаяний Зиновьева-Каменева, возрастая в геометрической прогрессии, привела их в августе 1936 года на скамью подсудимых по обвинению в убийстве Кирова, т. е. в преступлении, к которому они имели во всяком случае меньше отношения, чем Сталин. В дни суда над Зиновьевым и Каменевым Радек и Пятаков разразились необыкновенно гнусными статьями, в которых, притворяясь, будто верят обвинению, требовали для подсудимых смерти. Но уж очень скоро и тот, и другой попали сами на скамью подсудимых и оказались вынуждены сделать признания, которые в чудовищности своей неизмеримо превосходят мнимые преступления Зиновьева-Каменева. Вывод? С историей хитрить нельзя, особенно в эпохи великих потрясений. * Как можно, однако, поверить, - говорят наивные люди, - что Сталин оказался способен на столь страшный подлог, что он нашел для этого подлога штат исполнителей, включая сюда и самих обвиняемых, и не встретил в то же время никакого сопротивления ни со стороны ближайших сотрудников, ни в судебном аппарате? Удивляться этому могут лишь те, которые проспали всю предшествующую эволюцию СССР. Процесс отбора и воспитания аппарата в духе сталинской школы фальсификаций длится уже четырнадцатый год. Хоть и в фрагментарной форме, в этой книге собраны многочисленные и аутентичные документы, характеризующие различные этапы закабаления партии, развращения аппарата и отравления совести правящего слоя во имя насквозь фальшивой "монолитности". Те бесчисленные теоретические подделки и исторические подлоги, о которых говорится на этих страницах, представляют собою в сущности не что иное, как серию эскизов и набросков к тем адским фрескам, которыми Сталин потряс совесть всего мира. Контрольные комиссии, уже начиная с 1924 г., привыкли требовать от бывших оппозиционеров ложных признаний. По примеру Зиновьева, Каменева, Радека и Пятакова многие тысячи капитулянтов привыкли делать ложные заявления. Печать публиковала об этих заявлениях статьи, которым ни их авторы, ни посвященные читатели не верили ни на минуту. В каждом новом издании сочинений Ленина примечания подвергались радикальной переработке: минусы заменялись плюсами, плюсы - минусами. В энциклопедических словарях и других справочниках каждые год-два заново переделывались биографии и перестраивались на новый лад недавние события - с целью возвеличения одних и уничтожения других. Тысячи писателей, историков, экономистов пишут в СССР по команде не то, что думают. Профессора университетов и школьные учителя вынуждены менять наспех написанные учебники, чтобы приспосабливаться к очередному этапу официальной лжи. Дух инквизиции, насквозь пронизывающий атмосферу страны, питается, как уже сказано, глубокими социальными источниками. Для обоснования своих привилегий правящая каста приспосабливает теорию, которая имеет своей целью устранение всяких привилегий. Ложь является поэтому основным идеологическим цементом бюрократии. Чем непримиримее становится противоречие между ней и народом, тем грубее становится ложь, тем более нагло она превращается в уголовную фальсификацию и судебный подлог. Кто не понял этой внутренней диалектики сталинского режима, тот не поймет и московских процессов. * Агония сталинизма означает агонию Коминтерна. Эта международная организация является сейчас главным внутренним препятствием на пути освобождения рабочего класса. Отбор людей без чести и совести принял в Коминтерне столь же ужасающие размеры, как и в государственном аппарате СССР. "Вожди" по назначению сменяют "убеждения" по телеграфному приказу. Они организуют кампании клеветы против Зиновьева, который был их непререкаемым авторитетом, против Бухарина, которого они объявляли своим вождем, против Радека, которого они вчера еще почтительно цитировали в борьбе против троцкизма. Чиновники Коминтерна представляют во всех отношениях - теоретическом, политическом и моральном - тип, прямо противоположный типу революционера. Они держатся за Сталина, который в свою очередь нуждается в них для поддержания своей тирании в СССР. Московские процессы до конца раскрывают внутреннюю гниль Коминтерна. После периода смущения и колебаний неизбежен его быстрый распад, который может наступить значительно скорее, чем крушение сталинской системы в Советском Союзе. Второй Интернационал успел в ряде стран тесно связаться с Коминтерном в период его полного загнивания. Крушение Коминтерна нанесет неизбежно жестокий удар социал-демократии. Но это не значит, что мировой пролетариат останется без руководства. Ценою страшных поражений и жертв, главная ответственность за которые ложится на советскую бюрократию, пролетарский авангард найдет свой исторический путь. Все более уверенно он будет смыкать свои ряды под знаменем Четвертого Интернационала, который уже сегодня поднимается на плечах своих предшественников. Л.Троцкий. 3 марта 1937 г. Ответы на вопросы O'Brian (Chicago Daily News)319 Вопрос: Коротко, что по Вашему мнению нужно было бы знать американцам о нынешней ситуации в России и о Вашем к этому отношении? Ответ: Прежде всего, было бы величайшей ошибкой с экономической, дипломатической и военной стороны отождествлять Советский Союз с ныне правящей группой. Клика Сталина, как показывают московские процессы, вступила в стадию агонии. Советский Союз будет жить и развиваться. На новых социальных основах, заложенных Октябрьской революцией, он создаст режим подлинной демократии и станет величайшим фактором мира в социальном освобождении человечества. Вопрос: В какой степени заслуживает доверия Уолтер Дюранти? Ответ: Корреспонденции г. Дюранти, как и его книга об СССР320, не заслуживают никакого доверия. Дюранти прибыл в Москву, когда началась ликвидация революции. В противовес таким американским журналистам, как Джон Рид321 и другие, которые проявили великую преданность революции и народам Советского Союза, Дюранти и ему подобные связаны только с бюрократией, вернее с правящей кликой, рупором которой они являются. Защищая Сталина, эти господа защищают себя. Вопрос: Поворачивает ли нынешний режим в России от марксового социализма к государственному капитализму? Ответ: Ответ на третий вопрос дан в моей книге "Преданная революция". Проблема так сложна, что я затрудняюсь резюмировать ее в нескольких строках. Вопрос: Каково отношение мексиканского правительства к Вашему пребыванию здесь? Ответ: Со стороны мексиканского правительства я не встречал ничего, кроме благожелательности и гостеприимства. Я горжусь тем, что нахожусь под покровительством страны, которая с наибольшим мужеством и решительностью выступила на защиту испанской революции. Вопрос: Считаете ли Вы, что Вы лично находитесь в опасности, и если да, то с чьей стороны исходит эта опасность? Ответ: Что советская бюрократия сперва лишила меня гражданства, а затем объявила вне закона, известно всем. Какие дальнейшие практические меры она предпримет, покажет будущее. Вопрос: Кому вы обязаны Вашим переездом и нахождением здесь? Ответ: Инициатива моего переселения в Мексику принадлежит моему великому другу Диего Ривера322. Его инициатива с первых слов встретила чрезвычайно благожелательное отношение со стороны господина президента Карденаса и членов его правительства. Заявления, которые пускались из Европы, будто я предпочитал оставаться интернированным в Норвегии, представляют собой грубый вымысел. Я с величайшей благодарностью принял предложенную мне визу в надежде целиком отдаться литературной работе под благословенным небом этой страны. Последний московский процесс нарушил мои намерения, вынудив меня выступить с разоблачениями перед лицом мирового общественного мнения. Но я надеюсь, что серия кровавых подлогов скоро кончится и что я смогу целиком обратиться к систематической научной литературной работе. Вопрос: Считаете ли Вы, что Мексика коммунистическая в том же смысле, что и Советский Союз? Ответ: Я считаю грубейшим извращением отождествлять режим Мексики с режимом СССР. Мексика имеет свою историю, свою особую национальную и социальную структуру и свою особую программу. Нет большего преступления, как шаблонизирование в области политики! [Л.Д.Троцкий] 3 марта 1937 г. Феннер Броквей как Притт No 2 Секретарь британской Независимой рабочей партии Феннер Броквей спешит на помощь Притту, королевскому советнику, со своим планом спасения московских фальсификаторов. Притт No 1 попытался разрешить задачу юридически. Притт No 2 ставит задачу политически. Международное расследование по поводу московских процессов, по мнению Феннера Броквея, недопустимо, ибо оно может причинить "ущерб России и коммунистическим кругам". Феннер Броквей признает, таким образом, заранее, что беспристрастная проверка не сможет подтвердить московские обвинения и оправдать расстрелы. Наоборот, Броквей уверен, что из честного и открытого расследования может вытечь только "ущерб" для клики Сталина и для "коммунистических кругов". Именно поэтому Притт No 2 предлагает организовать "расследование отношения (!!) Троцкого к рабочему движению". Другими словами: вместо установления объективной истины относительно чудовищных уголовных обвинений Броквей предлагает тенденциозный политический процесс против своего идейного противника. При этом Броквей считает себя - а кому же знать Броквея лучше, чем ему самому? - заранее отмеченным перстом судьбы, чтобы взять на себя подобного рода инициативу. Он великодушно намечает и будущее жюри из "четырех или пяти людей", которые обладают "объективными аналитическими умами". В качестве кандидатов Броквей называет: австрийского социал-демократа Отто Бауэра, датского (шведского?) адвоката Брантинга323, вождя социалистической партии Соединенных Штатов Нормана Томаса324 и... "хорошего француза". Эта выбранная Броквеем комиссия, которую он надеется, по собственным словам, обеспечить необходимыми финансами, должна вынести суждение о "роли троцкизма в рабочем движении". Трудно представить себе затею, более смехотворную и в то же время более... интриганскую! Мое "отношение к рабочему движению", если оставить в стороне сорок лет моей революционной работы, выражается ныне в следующей формуле: Руководящие аппараты 2-го и 3-го Интернационалов стали прямым препятствием на пути эмансипации пролетариата. Если новая война надвигается на человечество с неутомимой силой, то ответственность за это ложится полностью на руководство 2-го и 3-го Интернационалов. Я считаю неизбежным и необходимым создание нового Интернационала на основах программы, которая изложена и обоснована в моих книгах и статьях, как и в работах моих единомышленников. В то же время так называемые троцкисты всегда и везде готовы поддержать любой практический шаг Второго или Третьего Интернационалов против фашизма и реакции вообще, поскольку дело идет о действительных актах борьбы, а не о дешевых парадах, мишурных спектаклях всеобщего единения и всяком вообще пускании пыли в глаза. С бюрократическим шарлатанством и с "демократическим" пустословием мы не имеем ничего общего! За эти идеи я борюсь совершенно открыто. Мои противники имеют полное право и полную возможность подвергать меня самой суровой критике. Из этого права они делали до сих пор широкое употребление. Я никогда на это не жаловался. Борьба ведется из-за высших целей человечества. Разрешить непримиримые разногласия может только дальнейший ход исторического процесса. Я спокойно жду его вердикта. Если, однако, Броквей вместе с Отто Бауэром и с анонимным "хорошим французом" хотят предвосхитить приговор истории, я могу лишь пожелать им полного успеха. Такие попытки делаются не в первый раз. Гг. Феннеры Броквеи и Отто Бауэры не раз судили Ленина, особенно с 1914 по 1917 г., и позже, чтобы совместно с русскими меньшевиками признать его сектантом, раскольником, дезорганизатором рабочего класса и помощником контрреволюции. Подобные же господа в союзе с "хорошими французами" и столь же "хорошими" немцами середины 19-го столетия десятки раз осуждали и уничтожали Маркса и Энгельса. Я готов претерпеть ту же участь, которой многократно подвергались мои великие учителя. План Броквея принимает, однако, заведомо бесчестный характер с того момента, где он юридическое расследование об уголовных обвинениях и о судебных процессах, вернее, о величайших в мире подлогах, пытается подменить политической фракционной интригой, чтобы предотвратить таким образом "ущерб" для Сталина и его агентов. Здесь передовые рабочие скажут: стоп! Страхи Броквея, из какого бы источника они ни питались, не помешают правде восторжествовать над ложью! Относительно кандидатов, намечаемых Броквеем для его политической интриги, я могу сказать следующее. За последние годы я написал с десяток статей, в которых в дружественной форме пытался разъяснить самому Феннеру Броквею и его друзьям, что их беспринципная политика, извивающаяся вправо и влево под кнутом Сталинтерна, неизбежно погубит Независимую рабочую партию. Сейчас этот прогноз, увы, получил полное подтверждение. Отто Бауэра я знаю в течение 30 лет как бесхребетного политика, который всегда приспосабливается к классовому врагу: к покойной Габсбургской монархии325, к австрийской буржуазии, к Вильсону, к Антанте и который именно поэтому стал главным виновником за разгром австрийского пролетариата. Еще в 1922 году Бауэр считал, что советская диктатура задерживает "прогресс", который, по его тогдашнему мнению, требовал возвращения России на путь капитализма. Сейчас Бауэр склонился перед советской бюрократией, которая задерживает прогресс на путях социализма. Анализ гнилой политики Отто Бауэра изложен в десятке моих работ. Бауэр даже не пытался никогда отвечать на них. Я ничего не могу сказать о Брантинге, который рекомендуется в качестве "адвоката", хотя дело идет не об юридических, а о теоретических и политических проблемах. Что касается Нормана Томаса, то он никогда не скрывал своих разногласий со мною, как и у меня нет основания преуменьшать их глубинную [...]326. Однако Норман Томас считает, что, как бы глубоки ни были разногласия и какую бы политическую остроту ни принимала борьба тенденций и фракций, существуют недопустимые, преступные, отравленные методы, которые одинаково угрожают всем фракциям пролетариата. Без очищения рабочих рядов от террора, саботажа, шпионажа и пр., - если они есть! - или от подлогов, фальсификаций, подлых судебных убийств, - а они есть несомненно! - рабочее движение в целом обречено гангрене. Здесь у меня есть общая почва с Норманом Томасом и со всеми теми, которые серьезно относятся ко внутренней морали рабочего движения. С Броквеем такой общей почвы нет и быть не может. В качестве политика Феннер Броквей может как угодно судить о троцкизме: это его право. Но в качестве Притта No 2 он должен встретить беспощадный отпор! Л.Троцкий. Койоакан, 6 марта 1937 г. [Заявление об интервью А.Мальро] Интервью Андре Мальро в "Насиональ" по поводу Испании, Франции, московских процессов и Андре Жида имеют глубоко официозный характер, как, надо думать, и сама поездка Мальро в Соединенные Штаты. Когда Мальро отдает дань признания мужественной и дальнозоркой политике президента Карденаса в отношении испанской революции, не я, конечно, буду против этого возражать. Я могу только выразить сожаление по поводу того, что инициатива Мексики не нашла поддержки. Гораздо более двусмысленный характер имеют резкие слова Мальро по адресу Леона Блюма. Не мне его защищать. Но во всех основных вопросах, касающихся Испании, Сталин вел и ведет ту же политику, что и Блюм. Похоже на то, что ответственность за последствия этой политики в Москве собираются взвалить на одного только Блюма. Однако не в освещении этих вопросов состоит миссия Мальро: подобно многим другим дипломатам, особенно неофициальным, Мальро меньше всего говорит о том, что его больше всего занимает. Нью-Йорк сейчас - центр движения за пересмотр московских процессов, что является, к слову сказать, единственным средством предупредить новые судебные убийства. Незачем пояснять, в какой мере это движение тревожит организаторов московских амальгам. Они готовы на все и всякие меры, чтобы приостановить движение. Поездка Мальро входит в число этих мер. В 1927 году Мальро состоял в Китае на службе Коминтерна, и является одним из тех, на кого ложится ответственность за удушение китайской революции. В своих двух романах Мальро, не желая того, дал убийственную картину политики Коминтерна в Китае. Но он не сумел из собственного опыта сделать необходимых выводов. Мальро, как и Андре Жид, принадлежит к друзьям СССР. Но между ними огромная разница, притом не только в размерах таланта. Андре Жид - совершенно независимый характер, наделенный огромной проницательностью и тем интеллектуальным героизмом, который позволяет каждую вещь называть по имени. Без этой способности можно болтать о революции, но служить ей нельзя. Мальро, в отличие от Жида, органически неспособен к нравственной независимости. Его романы сплошь посвящены героизму, но сам он не обладает этим качеством и в минимальной мере. Он рожден быть официозом. В Нью-Йорке он призывает забыть обо всем, кроме испанской революции. Забота об испанской революции не помешала, однако, Сталину истребить десятки старых революционеров. Сам Мальро покинул Испанию для того, чтобы в Соединенных Штатах вести кампанию в защиту судебной работы Сталина-Вышинского. К этому надо прибавить, что политика Коминтерна в Испании полностью повторяет его гибельную политику в Китае. Такова неприукрашенная правда! Л.Троцкий 8 марта 1937 г. Несколько конкретных вопросов к господину Мальро327 Грубость выражений - общая черта сталинского лагеря - не меняет существа дела. Я совсем не говорил, что Мексика была единственной страной, оказавшей помощь Испании. Я сказал, что Мексика сделала максимум того, что могла, и что это поняли все народы. Каковы бы ни были ближайшие судьбы испанской революции, в сердцах испанского народа навсегда останется благодарность народу Мексики. Великодушная и проницательная политика всегда в конце концов приносит плоды. В противовес Мексике советская бюрократия сделала минимум того, что могла сделать: именно, ровно столько, чтобы не скомпрометировать себя безнадежно в глазах пролетариата. К этому надо прибавить, что политика, которую сталинская бюрократия навязывает испанской революции, является в полном смысле слова гибельной. Она привела уже к страшным поражениям в ряде стран. Однако спорить по поводу проблем революции с г. Мальро нет основания: еще в 1931 г. я писал в "Nouvelle Revue Francaise"328, что Мальро ничего не вынес из опыта китайской революции и не усвоил азбуки марксизма. С тех пор он не сделал ни шагу вперед. Гораздо актуальнее та специальная миссия, которую г. Мальро выполняет ныне в Соединенных Штатах. Он прибыл, чтобы заявить: московские процессы - это "личный" вопрос Троцкого; не стоит заниматься "личной" судьбой старой большевистской гвардии, когда в порядке дня стоят столь важные "политические" проблемы, как испанская революция. Здесь г. Мальро выдает себя целиком. Защитники московских судебных подлогов делятся на три группы. Первая повторяет, как попугай, формулы обвинительного акта, прибавляя к ним ругательства; таковы "журналисты" Коминтерна, выполняющие прямые поручения ГПУ. Этих людей никто не берет всерьез и никто не питает к ним уважения. Вторая группа, притворяясь беспристрастной, пытается оправдать московские процессы при помощи абстрактных доводов и софизмов. Другими словами: под видом "чисто юридического анализа" эти люди перекрашивают то, что происходило на судебной сцене, решительно отказываясь заглянуть за кулисы. Между тем, весь подлог подготовлен в течение ряда лет за кулисами, и на сцене разыграна лишь та часть трагического спектакля, которая специально предназначена для обмана общественного мнения. Эта "чисто юридическая" защита может быть с полным правом названа приттизмом по имени британского адвоката Притта. Однако и эта система успела себя скомпрометировать Остается третий путь, именно: отвлечь общественное мнение от подлогов и массовых убийств при помощи патетических ссылок на другие задачи. Такова миссия г. Мальро и ему подобных. Разве не чудовищно, в самом деле, его утверждение, будто московские процессы являются моим "личным" делом? Одно из двух: либо обвинения верны, и все старое поколение большевистской партии, кроме небольшой клики Сталина, действительно повернуло на путь фашизма, - тогда этот симптом свидетельствует о невероятно глубоком кризисе всей советской системы. Либо же обвинение ложно, и тогда факт небывалых в истории судебных подлогов говорит о том, что бюрократический аппарат прогнил насквозь. В обоих случаях советское государство представляется, таким образом, тяжело больным. Его надо лечить. Его надо спасать. Какими средствами? Прежде чем определить терапию, надо установить диагноз. Надо сказать то, что есть. Надо выяснить правду. Я могу лишь с соболезнованием относиться к тем людям, которые видят в этом "личный вопрос". Нельзя в связи с этим не отметить следующее маленькое противоречие: когда я высказываюсь по политическим вопросам, друзья Сталина во всех странах поднимают крик: "Его надо выслать за вмешательство в политику!" Когда же я защищаюсь против подлогов, те же друзья кричат: "Смотрите, его интересуют не политические, а личные вопросы!" На этих господ трудно угодить. Чтобы еще ярче обнаружить действительную функцию г. Мальро, я задам ему перед лицом мирового общественного мнения несколько вполне конкретных вопросов. Куда девались старые большевики Куклин и Гертик329, обвинявшиеся вместе с Зиновьевым, но не появившиеся на скамье подсудимых? Верно ли, что они, вместе с десятками других, были расстреляны в процессе судебного следствия за нежелание петь по нотам прокурора? Куда девался Сосновский, старый большевик, друг Ленина и замечательный писатель? Верно ли, что он задушен за сопротивление подлогам? Список этот я продолжу, когда получу первый ответ. Г[осподин] Мальро хвалится тем, что всегда "защищал" антифашистов. Нет, не всегда, а лишь в тех случаях, кода это совпадало с интересами советской бюрократии. Г[осподин] Мальро никогда не защищал тех антифашистов (итальянцев, болгар, югославов, немцев), которые доверились гостеприимству советской бюрократии, но за критику деспотизма и привилегий попали затем в руки ГПУ. Где находятся три югославских революционера (Дедич, Dragitsch, Haeberling)? Где находится Ценци Мюзам, подруга известного анархистского поэта и борца Эриха Мюзама330, замученного наци? Где находятся итальянские и испанские революционеры (Gezzi, Gaggi, Merino, Caligaris), освобождения которых не раз уже требовали те самые испанские милиционеры, о которых так печется г. Мальро? Может быть, заодно г. Мальро сообщит нам полный список всех тех антифашистов, в частности, болгар, которые были убиты без следствия и суда в числе первых 104 человек, расстрелянных "по поводу" убийства Кирова, но вне всякой связи с этим убийством? Есть ли связь между этими преступлениями советской бюрократии и ее политикой на Пиренейском полуострове и во всем мире? Я утверждаю, что такой связи не может не быть. Одна и та же бонапартистская политика приводит в разных областях к одинаково гибельным последствиям. Но если г. Мальро отказывается понимать эту связь, он все же не может не ответить на поставленные мною конкретные вопросы. Или, может быть, его друзья в Москве откажут ему в информации? Такой отказ будет подтверждением худших обвинений против советской бюрократии. Л.Троцкий Мексика, 1 3 марта 1937 г. [Письмо американским издателм Ферреру и Райнгарту] Ferrer & Rinehart New York Ферер и Райнгарт. Издатели. Милостивые государи! Я с большим удовольствием и пользой читаю сейчас изданную Вами книгу "Американский город" Чарльза Ромпефра Уокера331. Книга оригинальна по замыслу и прекрасна по исполнению. Трудно, мне кажется, с бльшим искусством и с большей простотой (искусство и простота здесь совпадают) ввести читателя в круг самых глубоких и самых интимных социальных проблем Северной Америки. Книга незаменима, в частности, для иностранца, который хочет изучить и понять Соединенные Штаты. Горячо желаю книге Уокера широкого распространения и, в частности, перевода на иностранные языки. Л.Троцкий 13 марта 1937 г. [Письмо Ф.Айслеру] Дорогой товарищ Френсис Айслер! Я с благодарностью получил Вашу книгу "Два первых московских процесса". Не написал Вам сразу, так как раньше хотел прочитать Вашу книгу. Сердечно поздравляю Вас с этой работой. Тщательностью и добросовестностью анализа, в котором юриспруденция счастливо сочетается с политикой, книга должна произвести большое впечатление на каждого серьезного и мыслящего читателя, в частности и в особенности - на юриста. От всей души желаю Вашей книге самого широкого распространения. Я хотел бы еще пожелать Вам серьезного разбора со стороны противников. Но такое пожелание, к несчастью, утопично. На доводы мысли сталинцы способны отвечать только ругательствами. Это не помешает, однако, правде проложить себе дорогу. С горячим товарищеским приветом Л.Троцкий 13 марта 1937 г. Ответы на вопросы м[истера] С.Волоса, корреспондента еврейской ежедневной газеты "Форвард"332 в Нью-Йорке 1. Конституции вообще не могут изменить режим. Они лишь записывают на бумаге действительное соотношение сил. В СССР соотношение сил за последние десять лет окончательно изменилось в пользу привилегированной бюрократии и в ущерб трудящимся классам. Новая Конституция освящает это новое соотношение сил. Она официально закрепляет власть в руках бюрократии, которая выступает в тексте Конституции под псевдонимом "Коммунистической партии". При новой Конституции еще более, чем при старой, всякий, кто покушается на права и привилегии бюрократии, будет объявляться троцкистом и ставиться вне закона. 2. Сталин - только инструмент в руках новой правящей касты. Его личная мстительность, разумеется, играет известную роль. Но истребление старого поколения большевиков диктуется интересами привилегированных верхов бюрократии. 3. В своей книге "Преданная революция" я старался показать, что называть советский режим "государственным капитализмом" ненаучно и неправильно. Формы собственности, созданные Октябрьской революцией, еще сохранились. На этой основе - при благоприятных международных и внутренних условиях - возможно развитие социализма. Однако рост бюрократии расшатывает и ослабляет новые формы собственности, поскольку бюрократия все более самоуправно распоряжается производительными силами страны и поглощает все большую часть национального дохода. Экономический режим СССР имеет переходный характер, т. е. представляет собою известный этап между капитализмом и социализмом, ближе к капитализму, чем к социализму. Этот переходный режим, однако, все более извращается паразитизмом бюрократии. В политическом смысле режим представляет собою историческую разновидность бонапартизма. Дальнейшее развитие бюрократического самодержавия грозит подорвать формы собственности, созданные Октябрьской революцией, и отбросить страну далеко назад. Низвержение бонапартистской бюрократии является поэтому важнейшим условием дальнейшего движения СССР к социализму. 4. Страшные поражения мирового пролетариата, вызванные ложной политикой II и III Интернационалов, являются причиной силы советской бюрократии. Русские рабочие видят сейчас выбор только между Гитлером и Сталиным. Скрепя сердце, они мирятся со Сталиным. Бонапартизм Сталина питается ростом реакции в Европе. 5. Сдельная работа улучшила положение верхов рабочего класса, создав новую рабочую аристократию. Что касается положения основной массы рабочих, то сдельная плата ухудшила его, по крайней мере относительно, а во многих случаях и абсолютно333. 6. Обе тенденции играли роль при создании Биробиджана. При режиме советской демократии Биробиджан мог бы, несомненно, сыграть серьезную национально-культурную роль в жизни советского еврейства. При бонапартистском режиме, питающем антисемитские традиции, Биробиджан грозит выродиться в своего рода советское гетто. 7. Революция против советской бюрократии станет мыслима лишь после того, как европейскому пролетариату удастся нанести первые серьезные удары фашизму и капиталистической реакции вообще. Возможно, что режим Сталина, несмотря на свое явное ослабление, будет держаться до тех пор, пока будут держаться режимы Муссолини и Гитлера. Я думаю, что все три недолговечны. 8. Какие бы то ни было планы на этот счет являются сейчас преждевременными. 9. Я во всех отношениях удовлетворен своим пребыванием в Мексике. Как со стороны народа, так и со стороны властей я не встречал ничего, кроме великодушного гостеприимства. К сожалению, последний московский процесс мешал мне до сих пор ближе познакомиться со страной и изучить испанский язык. Я надеюсь наверстать упущенное в ближайшем будущем. 10. Мои друзья в Нью-Йорке систематически извещали меня о позиции "Форварда" в отношении московских судебных подлогов. Я очень ценю ту объективную информацию, которую давал и дает "Форвард" в этом вопросе своим читателям. Мне незачем здесь напоминать о глубоком различии наших принципиальных позиций. Однако все части рабочего класса и трудящихся масс вообще заинтересованы в том, чтобы идейная борьба не отравлялась отвратительной клеветой, фальсификациями, подлогами и судебными убийствами. Именно поэтому я надеюсь, что "Форвард" и в дальнейшем уделит свои страницы работам следственной комиссии334, возглавляемой профессором Дьюи335. 11. Я в высшей степени удовлетворен первым этапом работ ньюйоркской комиссии. Отчет о проведенном ею расследовании появится в ближайшее время в печати. Всякий мыслящий человек сможет сравнить стенографический отчет московского суда со стенографическим отчетом следствия в Койоакане. Я ни на минуту не сомневаюсь, что истина проложит себе дорогу через все препятствия. Л.Троцкий 27 апреля 1937 г. [Письмо А. Голдману]336 Мексика, 28 апреля 1937 г. Адвокату А.Голдману. Чикаго. Копия: Г.Новаку337, секретарю Комитета. Дорогой друг! К вопросу о саботаже мы должны внести в Комиссию исключительно ценные материалы, полученные из Копенгагена. Главную часть этих материалов представляют показания и документы инженера Виндфельда Гансена338. Дело идет не о воспоминаниях и объяснениях задним числом, а об аутентичных документах, характеризующих различные этапы развития советской химической промышленности. Я лично г. В.Гансена никогда не встречал и не находился с ним ни в какой связи. Представленные им документы (его письма и меморандумы) рисуют его самого, как в высшей степени лояльного, вдумчивого и проницательного человека. Лучшего свидетеля-эксперта по вопросу о саботаже Комиссия не могла бы себе и пожелать. В.Гансен ниспровергает версию о саботаже просто тем, что излагает по документам ход развития одной из важнейших отраслей химической промышленности (удобрения). Изложение В.Гансена вполне совпадает с теми объяснениями, которые мы с вами представили субкомиссии в Койоакане. Но документы В.Гансена имеют то преимущество, что они на одном частном примере вскрывают ложную конструкцию обвинения с полной конкретностью и убедительностью. Крайне желательно, чтобы Комиссия поручила обследование этого вопроса компетентным экспертам-химикам. Те же эксперты могли бы дать свое заключение также и по вопросу о взрыве в шахте "Центральная"339 (чрезвычайно важное заявление, сделанное по этому поводу представителями французской федерации углекопов, мы уже предъявили Комиссии). Всестороннее освещение вопроса о саботаже имеет огромное значение, т. к. под прикрытием этого фальшивого обвинения бюрократия расстреливает тысячи неугодных ей лиц в разных частях страны. В Соединенных Штатах можно найти многих рабочих и инженеров, которые годами работали в Советском Союзе и могут дать чрезвычайно важные показания по пункту о саботаже. Возвращаясь к В.Гансену, хочу еще отметить следующее: при изучении так называемого "стенографического" отчета340 я несколько раз спрашивал себя: почему ГПУ заставило Граше341 обвинить в саботаже и шпионаже В.Гансена и двух других датчан, не играющих в процессе никакой роли и упоминаемых мимоходом только в показаниях одного Граше? После ознакомления с документами В.Гансена загадка разъяснилась сама собою: ГПУ боялось возможных показаний и разоблачений этого компетентного свидетеля и потому попыталось скомпрометировать его заранее. Не сомневаюсь, однако, что и в этом пункте результаты получатся прямо противоположные тем, к которым стремилось ГПУ. С искренним приветом [Л.Д.Троцкий] [Письмо Китаину] Мексика, 28 апреля 1937 г. Дорогой тов. Китаин! Простите, что не ответил Вам сразу: в связи с Комиссией мы все это время были здесь очень заняты. Я вполне понимаю важность тех сообщений, которые Вы могли бы сделать как человек, проработавший шесть лет в СССР, притом как раз в те годы, к которым относятся обвинения в саботаже и пр. Вы жалуетесь на то, что Вам трудно излагать огромный запас Ваших наблюдений и впечатлений. В этом и состоит беда, что рабочие, имеющие неоценимый жизненный опыт, не владеют пером. Выход, думается мне, из этого затруднительного положения может быть такой: кто-либо из товарищей, владеющих пером, может и должен помочь Вам сформулировать наиболее важные из Ваших наблюдений и впечатлений. Прежде всего Вы могли бы написать Ваши показания для следственной комиссии - об условиях существования рабочих вообще, о режиме на заводах и в особенности о так называемом "саботаже". Я пишу по этому поводу тов. Ванслеру342 который, я надеюсь, найдет способ помочь Вам выработать необходимый документ для Комиссии, а может быть, и для нашей печати. С крепким товарищеским приветом [Л.Д.Троцкий] [Письмо участникам III съезда Революционной социалистической молодежи Франции]343 Дорогие товарищи! Ваш съезд, несмотря на скромные размеры вашей организации, имеет крупнейшее политическое значение, недоступное пониманию напыщенных парламентариев, бюрократических карьеристов, филистеров и евнухов, ибо вы и только вы олицетворяете революционное будущее французского рабочего движения. Политическая организация, которая находится в постоянных неладах со своей молодежью, обречена на гибель. Такова судьба французской социалистической партии. Она вся насквозь проникнута фальшью. Марсо Пивер отличается от Жиромского и от Леона Блюма только рецептом фальши. В 1934 году эти господа вырабатывали программу, в которой провозглашали своей задачей "разбить аппарат буржуазного господства". На самом деле они стремятся разбить позвоночник пролетариату в целях упрочения буржуазного господства. Немудрено при этих условиях, если социалистическая партия, хвастающая внутренним режимом демократии, вынуждена на деле систематически отсекать от себя революционные элементы молодежи, отражающей надежды, требования и нетерпение нового поколения рабочего класса. Нисколько не лучше обстоит в этом отношении дело и у так называемой "коммунистической" партии. Трудно в истории рабочего движения найти другой пример столь быстрого и столь ужасающего вырождения! "Наша партия достигла ныне зрелости", - заявил не так давно г. Торез, достойный представитель той политической зрелости, которая как две капли воды похожа на гниение. "Коммунистическая" партия представляет здание в несколько этажей. Сверху - "зрелая", т. е. насквозь прогнившая бюрократия без принципов, без чести и без совести. Под нею - слой интеллигенции, мелкой буржуазии, чиновников, полуидеалистов, полукарьеристов, всех этих Ромэн Ролланов, Мальро344 и прочей братии. Эти господа хотят иметь звание революционеров, не порывая со своей буржуазией; числиться интернационалистами, сохраняя верность национальному империализму. Все это обеспечивает им Коминтерн, нередко - с приплатой. Дальше идут рабочие массы, которые продолжают группироваться вокруг коммунистической партии в силу исторической инерции. В их среде есть, конечно, много искренних и мужественных борцов, особенно среди молодежи. В эту сторону вам необходимо обратить главное внимание! "Коммунистическая" партия располагает чрезвычайно могущественными ресурсами для убаюкивания, обмана и держания в узде своих членов. Однако этих ресурсов при нынешних условиях хватит ненадолго. Противоречие между программой и практической деятельностью, противоречие между командой советской бюрократии и интересами французского пролетариата имеют слишком глубокий и жгучий характер, чтобы господам Торезам, Вайанам-Кутюрье, Дюкло345 и пр[очим] фокусникам удалось долго удерживать в равновесии трехэтажное здание своей партии. Можно заранее предсказать, что ее распад начнется с молодежи. Здесь вас ожидает большая жатва! Идея, если она отвечает потребностям исторического развития, сильнее самой могущественной организации. У этих господ, у лжесоциалистов, как и у лжекоммунистов, есть большие организации, унаследованные от прошлого, но у них нет идеи. Их программы - фикция. Они живут дипломатией и двусмысленностью, сеют ложь и фальшь. Ваша организация слаба. Но у вас есть идея. Ваша программа отвечает характеру нынешней эпохи. Она правильно выражает основные исторические интересы пролетариата. Все великие события будут подтверждать вашу программу. При помощи беспощадной критики, настойчивой пропаганды, смелой агитации вы разрушите старые, внутренне прогнившие организации, которые стали главными препятствиями на пути революционного движения. Вот почему, дорогие товарищи, ваш маленький съезд имеет большое значение. Вы должны проникнуться насквозь сознанием той великой миссии, которую история возлагает на ваши молодые плечи. Лжесоциалисты вас исключают, лжекоммунисты подвергают вас бесчестной травле, бонапартистская клика в Москве организует против ваших единомышленников небывалые в истории преследования, прикрывая их чудовищными судебными подлогами. На первый взгляд есть явная диспропорция между скромными размерами вашей организации, как и всех вообще секций IV Интернационала, и между гигантским размахом преследований, травли и клеветы. Однако это противоречие только кажущееся. Паразитическая бюрократия обладает изощренным инстинктом самосохранения, и она отдает себе безошибочный отчет в той опасности, которую представляет для нее маленький авангард, объединенный научной программой, спаянный внутренней солидарностью и способный на высшее самоотвержение. Вы бросаете от себя тень вперед, в будущее, и эта тень уже сегодня в десять, в сто раз больше размеров вашей организации. Преследования и клевета врагов придают вам необходимый закал и подготовляют вас для великих задач и испытаний, которые предстоят вам в будущем. Пример Испании показывает, какой неисчерпаемый резервуар героизма и самоотвержения таится в недрах пролетариата. Испанские рабочие могли бы за шесть лет революции обеспечить не одну, а десять побед. Им нехватает партии, которая стояла бы на уровне их героизма и объективных требований истории. Отсюда поражение за поражением. На уроке этих поражений нужно учиться. Мы видим в Испании, как анархистские вожди, не понявшие идеи диктатуры пролетариата, оказываются в критический момент не чем иным, как экзальтированными либералами. Мы видим, с другой стороны, в лице ПОУМ левый центризм на практике, в действии. Центризм есть промежуточное течение между реформизмом и революцией. Однако революционная обстановка не допускает ничего промежуточного. Отсюда трагическая и печальная судьба ПОУМа. Своими словами, формулами, статьями он разогревал революционные страсти масс. Своей нерешительностью, двойственностью, колебаниями, отсутствием ясной программы он лишал себя возможности дать массам твердое революционное руководство, без которого победа невозможна. В ваших собственных рядах нашлось некоторое число колеблющихся или сентиментальных революционеров, которые из симпатии к испанской революции готовы были закрывать глаза на трагические и преступные ошибки руководства. Запомним твердо, товарищи: это не наша политика. Мы обязаны открыто говорить то, что есть, и называть каждую вещь своим именем. Рабочему классу нужна полная правда, как бы горька она ни была. Я твердо надеюсь на то, что ваш съезд пройдет под знаком уверенности в своем будущем и в то же время - беспощадной критики всех недостатков и слабостей настоящего. Чего часто нехватало революционным организациям во Франции, - это внимания к деталям, системы, правильной организации, начиная с правильной финансовой отчетности и тщательной корректуры изданий. Великое качество французского рабочего класса - дух инициативы и импровизации, который не раз обнаруживался в истории с таким неподражаемым блеском. Надо дать этому пролетариату научную, до конца продуманную программу и точную, безошибочно работающую организацию. "Это трудно!" - скажут, может быть, слабые духом. Конечно, трудно! Социалистическая эмансипация пролетариата - вообще трудное дело. Но среди вас, надеюсь, слабых духом нет. Я обращаюсь с этим письмом к мужественным, сильным, смелым и готовым идти до конца. Вне IV Интернационала нет исторического пути. Идите по этому пути без колебаний. Победа вам обеспечена! Л.Троцкий Койоакан, 22 мая 1937 г. Нужен боевой, революционный, критический марксистский журнал Общее социальное развитие все более толкает рабочие массы Соединенных Штатов на путь борьбы. Традиционная идеология американизма во всех ее разновидностях рушится вместе с перспективой вечного капиталистического преуспеяния. Все классы общества испытывают потребность в новой ориентировке. Лабораторией идеологии является интеллигенция. Однако она оказывается неспособной выполнить свою историческую функцию. Правда, значительные группы американской интеллигенции отошли за последние годы от традиционных предрассудков "американизма". Но они не нашли ни правильного пути, ни надежного метода. Политическая радикализация означала для них прежде всего огульное, некритическое признание "русского опыта". Между тем изолированное рабочее государство успело увенчаться чудовищным бюрократическим аппаратом, деспотическим, жадным и невежественным. Коммунистический Интернационал стал в свою очередь бездушным орудием в руках Кремля и главным тормозом революции в Испании, как и в других странах. Рабочее движение Соединенных Штатов, несмотря на свой широкий размах, лишено программы и научной доктрины. Американская интеллигенция не имеет по-прежнему корней в массах, которым она неспособна ничего предложить и которые поэтому не предъявляют на нее спроса. Так в поисках новой ориентировки квазиреволюционная интеллигенция без доктрины и социальной опоры не находит ничего лучшего, как становиться на колени перед советской бюрократией. Освободившись наполовину от традиционной буржуазной идеологии, она попадает в плен мертвящей духовной инквизиции. Не только политика, но и наука, литература, искусство - все обязано служить оправданию, упрочению, возвеличиванию бонапартистской диктатуры. Всякая самостоятельная мысль преследуется, как худшая опасность. Творить разрешается только по команде. Немудрено, если вскрытые революцией источники духовного творчества быстро иссякли. Экономика, политика, социология не произвели ни одной книги, которая могла бы занять место в библиотеке человечества. Философия выродилась в постыдную схоластику. Литература, живопись, архитектура, музыка, которые могли бы достигнуть новых высот на службе социализма, поражены клеймом бесплодия. Дело не ограничивается пределами СССР. Через посредство Коминтерна все средства приводятся в движение, чтобы унизить, оскопить, закабалить освободительное движение в любой стране. Авторитет Октябрьской революции подменяется авторитетом непогрешимого "вождя" и дополняется небывалой в истории системой подкупа. Капральство, византийство, ханжество, иезуитство, ложь и фальшь отравляют атмосферу, которою дышат радикальные элементы интеллигенции вместе с передовыми рабочими. Деморализующая работа мирового масштаба прикрывается знаменем "защиты СССР". Журнал "Нью Массес"346 представляет в своем ничтожестве выражение этой системы. Менее яркой, но не менее убедительной иллюстрацией нового сервилизма радикальной интеллигенции является судьба "Нэйшон" и "Нью Рипаблик"347. У нас нет основания идеализировать прошлое этих журналов. Но нельзя отрицать, что в своей демократической ограниченности они выполняли все же прогрессивную роль. За последние годы они формально перешли с демократической позиции на полумарксистскую, т. е. как бы совершили шаг вперед! На деле же экс-демократические органы попали в вассальные отношения к "Нью Массес", который является ни чем иным, как официозом ГПУ. Решающим фактором исторического будущего в Соединенных Штатах, как и в других странах, явится революционная рабочая партия. Не станем предрешать, какими путями и в каких формах она сложится. Наш журнал не берет на себя ответственной задачи строить ее. Наши цели скромнее. Прежде чем строить, надо очистить площадь от хлама и мусора. Надо вывести радикальное крыло американского общественного мнения из тупика. Надо освободить его от жандармского режима. Надо вырвать марксизм из тисков инквизиции. Надо снова отвоевать свободу критики и творчества. Надо восстановить в правах честность, искренность, правду. Надо вернуть революционной мысли ее независимость, ее достоинство, ее веру в себя. С чего начать? Прежде всего с подлинного марксистского журнала, не связанного никакими другими обязательствами, кроме обязательств теоретической честности. Марксизм по самому существу своему есть критика, которая не останавливается ни перед какими табу. Долой идолопоклонничество! Нужно остро отточить все режущие и колющие орудия мысли. Нужно не стесняться брать в руки бич, чтобы прогонять с трибуны пророков по найму, сикофантов, клянущихся лакеев, загримированных революционерами, презренных карьеристов, заменяющих убеждения и знания безнаказанной клеветой. Потревоженные царедворцы будут вопить, что мы потрясаем основы СССР, ослабляем демократию и служим фашизму. Мы заранее отвечаем на эти вопли презрением, которое без труда найдет для себя оружие иронии и сарказма в тех случаях, когда оно не ограничится пинком ноги. Все живое изнашивается и обновляется. Больше всего нуждается в обновлении окостеневшая революция. Мы не имеем ничего общего с привилегированным концентрационным лагерем "друзей СССР". Мы стоим полностью на почве советского режима. Мы ненавидим его эксплуататоров, его паразитов, его могильщиков. В интересах СССР и мирового пролетариата мы объявляем непримиримую войну сталинскому бонапартизму и его международным лакеям. Вавилонское пленение348 революционной мысли не может и не будет длиться вечно. Московские судебные подлоги знаменуют начало конца. Мы хотим ускорить крушение полицейского командования над авангардом Запада и Востока. В этом главная задача проектируемого нами издания. Мы не закрываем глаза на трудности. Наша эпоха ставит грандиозные проблемы во всех областях человеческого творчества. Готовых решений нет. Марксизм означает анализ живого исторического процесса. Свободный анализ предполагает неизбежность разногласий на основах самого марксизма. Нашему журналу будет чужд дух мертвого догматизма. На его страницах столкнутся разные оттенки революционной мысли. Свободная трибуна займет в нем видное место. Редакция приложит все свои силы, чтобы своевременно подвести итог каждой дискуссии. Мы начинаем нашу работу со скромными силами и средствами, но с несокрушимой верой в будущее. Наши задачи имеют международное значение. Мы рассчитываем поэтому на международное содействие. Через все препятствия и наперекор всем трудностям мы намерены довести нашу работу до конца! [Л.Д.Троцкий] 29 мая 1937 г. Вынужденное заявление Господин Ломбардо Толедано349 в ряде публичных выступлений приписывает мне акты вмешательства во внутреннюю жизнь Мексики (в частности например, призыв... ко всеобщей стачке). В такого рода утверждениях нет ни слова правды. Г[осподин] Толедано не может этого не знать. Не из внимания к автору инсинуаций, а из уважения к общественному мнению Мексики я считаю необходимым повторить снова: добровольно данное мною обязательство о невмешательстве во внутреннюю жизнь страны, оказавшей мне гостеприимство, я выполняю с абсолютной добросовестностью. Всякое утверждение, от кого бы оно ни исходило, о прямом или косвенном участии моем в мексиканской политике (хотя бы только в виде частных бесед, советов и пр.) представляет заведомую и сознательную ложь. Незачем пояснять, где находятся источники этой лжи и кому служат ее распространители. Если я не привлекал до сих пор лжецов и клеветников к суду, то только потому, что хотел и хочу избежать сенсационных процессов: перед мексиканским общественным мнением стоят другие, неизмеримо более важные задачи. Тот же г. Толедано заявляет, что своей критикой советского правительства я служу фашизму. Здесь дело идет уже о внутренней политике СССР, а не Мексики. Вряд ли имеет смысл вдаваться в полемику с г. Толедано по поводу вопросов, в которых он ничем решительно не доказал своей компетентности. Скажу кратко: наилучшую помощь фашизму - в Германии, Италии, Испании, как и во всем мире - оказывает сейчас правящая советская клика, как общим направлением своей политики, так и своими бесчестными методами. Худшими врагами социализма, революции и советского народа являются так называемые "друзья" правящей советской клики. К их числу я отношу г. Толедано. Учиться у этих господ, как защищать социализм и революцию, я не собираюсь, как не думаю отвечать на их дальнейшие инсинуации. Л.Троцкий 26 июня 1937 г. Письмо Анжелике Балабановой Мексика, 6 июля 1937 г. Дорогая Анжелика! Сердечное Вам спасибо за внимание к моему здоровью. Оно не так хорошо, как было бы желательно, но и не так плохо, как могло быть. Сейчас я уезжаю на некоторое время на отдых и надеюсь поправиться. Ваше принципиальное письмо я в свое время получил. Не ответил я на него отнюдь, разумеется, не из-за недостатка внимания. Но я убедился из письма, что теоретические и политические разногласия наши настолько велики, что полемика в виде частных писем способна только вносить огорчение, отнюдь не содействовать сближению. А так как я сохранил к Вам старые личные симпатии, то я и решил не пускаться в полемику. То, что Вы пишете сейчас по поводу американских "троцкистов", кажется мне в высшей степени неопределенным. В Комитете, как и вокруг Комиссии, идет неизбежная борьба разных политических группировок. В такой борьбе всегда есть излишества, ошибки и прямые глупости. Поскольку мог, я старался смягчать трения, чтоб обеспечить работу расследования в наиболее благоприятных условиях. Что касается вопроса о социалистической партии, положение оказывается иным. Там дело идет не об отдельном конкретном вопросе (расследование московских процессов), а о программе и обо всей политике. Борются разные тенденции. Борются не на жизнь, а на смерть. В Испании ПОУМисты исключают троцкистов, а сталинцы и социалисты арестуют ПОУМистов. Разумеется, эта борьба не может не найти острого отражения внутри всех рабочих организаций, в том числе и Социалистической партии Америки. Вы пишете, что политические разногласия Вас не интересуют, что Вы возмущены "интригами". Такой постановки вопроса я не могу ни признать, ни понять. Для меня вопрос решается именно политическими разногласиями. Что Вы называете "интригами" и кого вы называете "лучшими людьми", мне не ясно. В письме я не нахожу ни одного конкретного факта, ни одного имени, ни одного примера, не говоря уже о политических принципах, которые Вы сознательно устраняете. Вы пишете, что политическая борьба может повлиять на работу Комиссии. Может быть. Но неужели же я могу требовать от своих единомышленников, чтобы они отказались от своих взглядов или от борьбы за них в рабочем движении для того, чтобы "не раздражать" того или другого члена Комиссии? Этого, надеюсь, Вы от меня требовать не станете. Прибавлю еще одно соображение: сталинские подлоги разоблачают ныне сами себя. Всякий, кто прямо или косвенно связан с ними, будет посрамлен. Наоборот, кто хоть косвенно принимал участие в разоблачении подлогов, будет гордиться этим. Участие в работе Комитета или Комиссии я не могу поэтому рассматривать как "одолжение" Троцкому или троцкистам. Я не требую, чтобы Норман Томас менял свои идеи или методы. Но и со своей стороны не собираюсь жертвовать в пользу Нормана Томаса ни крупицей своих взглядов или методов. Вот все, что я могу Вам по этому поводу сказать. На всякий случай прилагаю копию своих ответов на вопросы Венделина Томаса350, т. к. они имеют некоторое отношение к затронутым Вами вопросам. Крепко жму руку и желаю Вам бодрости и здоровья. Наталья Ивановна сердечно обнимает Вас. [Л.Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой]351 [7 июля 1937 г.] 352 Милая Наталочка, только что закончил свое "вооружение". Никто ни о чем не был предупрежден. Заехали в одно имение - по ошибке. По ошибке там... пообедали. Потом переехали в другое имение, где будто нас ждали. Никто не ждал. Но все-таки приняли дружественно и сделали... что можно. Не уверен, выйдет ли что-нибудь. Разве что хозяин приедет и наладит. Пока что на бивуаке, но духа не теряю. Будь здорова и спокойна, как я спокоен. Обнимаю крепко. Твой [Л.Д.Троцкий] [Пиьмо Н.И.Седовой] 8/VII [1937 г.] Милая моя, пишу на другой день утром по приезде. Спал с перерывами, но не плохо, без всяких снотворных. Сейчас большая слабость, но слабость отдыха, ничего тревожного. Надеюсь, что все будет хорошо. Поправляйся, успокойся, спи хорошо, лечи глаза, думай обо мне без тревоги. Крепко обнимаю. Твой. Крепко твой. P.S. Фрида353 прислала через Сиксто354 целую аптечку. Поблагодари ее при случае. [Л.Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] [9 июля 1937 г.]355 Милая Наталочка, еще одну ночь проспал здесь. Посылаю открытку с оказией. Телеграммы посылать нелегко. Отдыхаю. Желудок сразу исправился. Одиночество полное. Сижу или лежу. Будь спокойна, лечись, не тревожься обо мне совершенно. Обнимаю крепко. Твой Л.[Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 10 июля [1937 г.] Наталочка, милая, где ты? Надеюсь, у тебя все хорошо. Пишу тебе пятое или шестое письмецо, - пишу без всякого напряжение: гуляю очень мало (слабость и дождь); поэтому тянет немножко к перу. Надеюсь сегодня иметь от тебя весть. Хотел бы знать хоть немножко, как ты живешь, хорошо ли спишь, много ли выходишь? Некоторое рассеяние для тебя, мне кажется, сейчас необходимая форма отдыха. Вчера утро было без дождя, сегодня дождь с утра. Кожаная покрышка годится только на соломенную шляпу соответственного размера. Но это сейчас не важно: о рыбной ловле нет и речи, как и об охоте (да и не тянет). Нервы все же отдыхают, а это главное. Долго ли выдержу здесь, видно будет. И Сиксто и Казас356 очень-очень стараются. Готовит (неплохо) та полная женщина, которую мы с тобой видели здесь. Обнимаю крепко. Твой Л.[Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] [10 июля 1937 г.]357 Милая моя, пишу чаще, чем думал. Тихо, дождь. Слабость такая, что ходить не хочется: слабость отдыхающего организма. Много сплю. Мысли и чувства приглушены и смутны. Так лучше. Надеюсь окрепнуть на этом пути. Беспокоит меня, как у тебя... Сегодня гулял впервые около часу. Сикст старается изо всех сил. Сейчас пятый час вечера, после дождя, пойду посижу во дворе в обществе старого индюка и старого петуха (они меня навещают). Будь здорова, моя милая, будь спокойна, поправляйся, остальное приложится. Обнимаю. Твой [Л.Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 11/VII [1937 г.] Наталочка, сегодня какой-то перелом произошел. Утром, вытираясь спиртом, я засмеялся - и удивился: чему? Предшествующие дни смеха не было совсем, только приглушенная грусть. На утренней прогулке ноги не подкашивались: значит, окреп. Погода с утра стояла прекрасная. На прогулке встретил меня Gomez, племянник Landero358, привез удочку. Я половил немножко (поймал 2 штуки). Вернулся домой около 12 (первый раз!) и сел писать тебе. Вдруг гости: Фрида в сопровождении Марина359 и того же Gomez[а]. Фрида сказала, что ты "не могла" приехать. В первую минуту мне очень жалко стало, а потом понял, что ты права. Восемь-девять часов езды (во время которой ты чувствовала бы, что стесняешь спутников), пять часов пребывания здесь, на людях, ничего не оставили бы, кроме чувства усталости и неудовлетворенности... Нет, мы увидимся иначе... Гости (все три) обедали со мной, причем много пили и оживленно разговаривали по-испански (я участвовал, когда мог). После обеда Гомес повел нас всех показывать бывшие мины и главную усадьбу (парадные покои, цветники - роскошь), по дороге смотрели базальтовое ущелье... Никаких достойных внимания разговоров не было, кроме сообщения о тебе. После наспех выпитого кофе Фрида с Мариным уехали, чтобы доехать засветло (дорога плоха). Сейчас, после их отъезда, я засел за это письмо, при стеариновых свечах (в комнате темно, небо снова обложено). Визит (обед, поездка, осмотры, разговоры) утомил меня немножко, но, надеюсь, не нарушит начавшегося перелома к лучшему. Фрида мне "хорошо" говорила о тебе - о концерте, о синема360 - может быть, слишком "оптимистически", чтобы успокоить меня, но все же мне показалось, что и у тебя маленький поворот к лучшему. Или это неверно? От тебя пока не было ни одной весточки, но это меня не пугает, мы так условились (береги глаза!). Как твое обоняние? Фрида сказала, что ты получила от меня 2 письмеца (из пяти) - хорошо и то. Надеюсь, и остальные дойдут. Дождь снова льет, как из ведра. Завтра утром отмечу, как спал, не выбил ли меня сегодняшний "необычный" день из колеи (надеюсь, что нет!). Письмо имеет, как видишь, чисто описательный характер. Но мне кажется, оно исчерпывает все, что тебя может интересовать. В общем, от посещения осталось такое впечатление: напрасно меня потревожили. 12-го, 7 ч[асов] утра (утро прекрасное), спал неплохо, не хуже, чем в предшествующую ночь. Прежней слабости и тяжести в теле не ощущаю. Очевидно, поворот (я все время опасался, что слабость сменится повышенной температурой). Ближайшие дни определят положение окончательно. Обнимаю тебя крепко, милая моя. Твой Л.[Д.Троцкий] Жаль, что нет щеточки для ногтей (при рыбной ловле набивается грязь). [Письмо Н.И.Седовой] [12 июля 1937 г.] Отправляю письмо во вторник утром (13-го?). Прекрасный день. Я спокоен. Приеду на день в четверг или пятницу. Читай письмо спокойно, жизнь моя, как я сейчас спокоен361. Понедельник. Наталочка, Ната, боюсь, ты спрашиваешь себя с тревогой: почему я тебя не вызываю сюда. Три причины, малая, средняя и большая. Здесь грязновато, постельное белье плохое, кровати узенькие, одному трудно повернуться, в дождливые и пасмурные дни трудно без электричества. Но это "малая" причина. Мне кажется, что тебе надо отдохнуть от меня, пожить "самостоятельно", заняться собою, - глаза, обоняние, туалет, - посвятить временно себя себе самой. Это средняя причина. А главная - та, что я не уверен в себе, т[о] е[сть] не уверен в том, что не помешаю твоему отдыху. Первые дни были днями прострации, но я все жил нашим вчерашним днем, т[о] е[сть] нашими муками воспоминаний, и муками моего мучительства, только в очень ослабленном, заглушенном виде. И все же, милая моя, прости, что пишу тебе об этом, - у меня непрерывно вертелись в голове всякие "незаданные" или "неотвеченные" вопросы... Только что получил твое первое письмо. Спасибо, родная моя, - но боюсь, что слишком много пишешь. Вижу, что "отчет" Фриды был тенденциозный (я так и подозревал это). Не вижу ясно из письма твоего, как сама ты смотришь на свою скорую поездку сюда. Умолчание твое объясняю тем, что ты предоставляешь инициативу мне, как и было говорено при прощании. Из слов Ф[риды] выходило, что ты не могла с нею поехать. Из твоего письма вытекает скорее, что ты собиралась приехать. Возможно, что был какой-нибудь "маневр"... Ну, да дело не в этом. Вопрос об обонянии страшно беспокоит меня. Не созвать ли консилиум? Мне кажется это необходимым. Думаешь ли ты, что могла бы поправиться здесь со мною? Если думаешь, если надеешься, то приезжай. Приезжай, Наталочка... Читая твое письмо, я поплакал. Милая, милая... Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, я и сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому назад362? Над деталями? И тем не менее какой-нибудь ничтожный вопрос встает передо мною с такой силой, как если бы от ответа на него зависела вся наша жизнь... И я бегу к бумаге - написать вопрос. Наталочка, я со стыдом, с ненавистью к себе пишу тебе об этом. Я несомненно окреп, но вместе с тем стал несколько хуже спать. Письмо твое принесло мне радость, нежность (как я люблю тебя, Ната, - моя единственная, моя вечная, моя верная, моя любовь и моя жертва!..) - но вместе с тем и слезы, - слезы жалости, раскаяния и... мучительства. Я сожгу, Наталочка, свои глупые, жалкие, ростовщические "вопросы". Приезжай!.. Нет, я не пошлю тебе сейчас этого письма, я подожду второй вести от тебя. Я еще проверю себя... Сегодня с 9-11 ловил рыбу (поймал... одну штуку себе на обед). С 11 - до 1 ч[аса] сидел в chaise-longue363 во дворе, читал, отдыхал, ждал писем. В 1 ч[ас] обедал. Потом немножко читал. Пробовал заснуть (в первые дни я спал после обеда 1-2 часа). При помощи брома удалось задремать на несколько минут. Потом (около 3-х) сел писать это письмо... В 3 1/2 получилась почта: твое письмо и газета, сейчас около 4-х, скоро дадут чай. К вечеру как будто собирается дождь. Утро было прекрасное. Я пользуюсь удочкой Ландеро (или его племянника Gomez[а] и очень боюсь ее сломать. Удочка на форель стоит недешево (кажется, около 5 долларов), но придется, пожалуй, купить, если решить мне оставаться здесь еще недели две. Что ты сейчас делаешь, Ната, - в понедельник, 4 часа пополудни? О, если бы я мог еще внести в твою жизнь хоть немного радости... Я встаю после каждых двух-трех строк, шагаю по своей комнате и плачу - слезами укора себе, благодарности тебе, а, главное, слезами застигнувшей нас врасплох старости. Я спрашиваю себя: смею ли я посылать тебе это письмо и подвергать новым испытаниям твои глаза... о, твои глаза, Наташа, в которых отражалась вся моя молодость, вся моя жизнь!.. "Старость, - сказала ты раз в Домже364... - это когда нет перспектив". А в то же время мы так свежи душами, мы оба, Ната, и особенно ты, нетленная моя... Может быть, лучше было бы выдержать программу: телеграммы или коротенькие открытки вместо писем, - ничего не воротишь, дать залечиться ранам. Визит Золингера365 меня совсем не радует. Что я с ним буду делать? Лучше пусть уж приезжает целая компания (Бахи366, Рюле367), это легче, чем один человек. Вот я представил себе, как ты приезжаешь ко мне и как молодо прижимаются друг к другу наши губы, наши души, наши тела. Буквы кривы от слез, Наталочка, но разве есть что-нибудь выше этих слез? И все же я возьму себя в руки. Перелом (к новому размягчению) принесло твое письмо. Завтра, кажется, поеду на прогулку верхом. Буду, во всяком случае, ловить рыбу. Ты приедешь ко мне. Мы еще поживем, Наталочка... 5 ч. 40 мин. Только что совершил неожиданную прогулку в автомобиле - 3-4 километра - до соседней деревни, где есть, как оказывается, почтовое отделение, действующее 3 раза в неделю: это все же лучше, чем через посредников. Сообщу тебе немедленно адрес. В деревне меня узнали, один парень приветствовал поднятым вверх сжатым кулаком, девицы улыбались, старухи смотрели с тревогой. У Казаса с девицами знакомство, так что приветливые улыбки, надо думать, относились больше к нему, чем ко мне. Мы еще поживем, Наташа!.. 7 ч. 30 м. вечера. Только что ушел наш "почтовый" камион368 в Пачуку. Я сильно колебался, отправлять или не отправлять это письмо. Камион тем временем ушел. Я поступлю так: завтра (вторник) отправлю это письмо, а сам приеду на сутки в Койоакан в четверг или пятницу, сейчас после получения тобою этого письма. Так письмо меньше расстроит тебя, и мы совместно решим, что нам дальше делать: ехать ли вдвоем и пр[очее]. Да и наиболее спешные бумаги я немножко посмотрю. Это хороший план. А главное, я тебя крепко-крепко обниму. Наталочка, родная, милая... Ах, твоя t° ужасно беспокоит меня. Хочу кончить на этом, чтоб завтра утром отправить письмо. Обнимаю тебя. Твой Л.[Д.Троцкий] Это письмо получилось после приезда Л.[Д.Троцкого]. Вместо 24-х часов он остался здесь три дня и три ночи. Приехал в среду-четверг утром, уехал в воскресенье утром. "Нет, мы с тобой встретимся иначе"... Встреча оказалась не такой, какой мы ее ждали. Все было испорчено посторонним обстоятельством369. [Письмо Н.И.Седовой] Воскресенье, 2.30 ч. дня [18/VII 1937 г.] Наталочка, только что приехали, еще не разложил вещей, но хочется немедленно написать тебе. Телефонировал тебе из дома Д[иего]370, боюсь, то, что сказал, не отвечало твоему настроению, но мне хотелось выразить тебе, до какой степени я с тобой. Всю дорогу настроение было тихое, грустное, усталое, окрашенное нежностью по отношению к тебе. Только в один момент меня схватил за сердце вопрос... я решил все писать тебе... "а вдруг кто-нибудь постучится (постучался) в б-скую дверь, в сумерки? Ведь там всегда можно было ждать посетителя"371. Меня охватил страх за ту, которая сидела там... В таком состоянии прошло минут 10, потом успокоился на том, что решил написать тебе об этой своей запоздалой тревоге... Только что мне принесли твое письмо от 12 июля. Спасибо, Ната, но не пиши пока так много... В Пачуке закупали провизию. Был праздник, процессии, музыка, жара, пыль. Я не выходил из авто. Чувствовал себя отдельно от всего окружающего - с тобою. Теперь о визите. Встретила меня Ф[рида], - Д[иего] был в ателье, где фотограф производил снимки с его картин. Я первым делом попросил позволенья тебе протелефонировать. - Ф[рида] тем временем послала за Д[иего]. Только я сел, раздался телеф[онный] звонок: это жена Марина справлялась у Ф[риды], когда тебя можно застать (хочет отнести цветы). Меня поразило, как недоброжелательно Ф[рида] с ней разговаривала. Пока пришел Д[иего], Ф[рида] сказала мне, что собирается уезжать. - Не в Нью-Йорк ли? - Нет, для этого у меня нет денег. Куда-нибудь около Веракрус. Пришел Д[иего] с попугаем на голове. Разговаривали стоя, так как Д[иего] спешил к фотографу, да и я спешил. Ф[рида] что-то сказала Д[иего], который с улыбкой перевел мне: "Она говорит, что если бы не было так поздно, она проводила бы Вас до Пачука, а вернулась бы на автобусе". - Ни о чем подобном она не говорила, когда мы минуты 3 дожидались Д[иего]. Почему она сказала это ему? Он перевел мне ее слова очень дружественно, вообще был очень мил. Я сказал: Что вы, что вы, возвращаться в автобусе!.. Ф[рида]: Все равно уж поздно (?) ... Проводили меня оба до авто и дружески простились. Прости за подробности, но может быть, они тебя заинтересуют хоть немножко... В комнате у себя нашел выбитые стекла (окно откидное упало, очевидно). Что-нибудь предпримем для починки. Ел в пути вареную кукурузу (Пачука) и банан. Сейчас, видимо, готовят не то обед, не то ужин. - Только что пообедал. Перед обедом съел с благодарностью приготовленный тобою бутерброд (так я ел, бывало, в поезде, в пути на рефераты, приготовленные тобою для меня продукты). Сейчас хочу попробовать отдохнуть. Все будет хорошо. Ната, Ната, все будет хорошо, только ты поправляйся, окрепни: ты еще понесешь меня на своих плечах дальше, как несла всю жизнь. 6 ч[асов] вечера. Спал после обеда 1 1/2 часа. Сейчас все тело налито сном. Хочу сдать это письмецо. Крепко и нежно обнимаю тебя. Твой [Л.Д.Троцкий] Только что, когда я уже заделывал письмо, ко мне нагрянули визитеры: Ландеро и с ним еще человек 15, мужчины, дамы, одна девочка, все родственники, члены семьи Ландеро. Я их занимал в течение 10-15 минут и, ей-Богу, Наталочка, провалиться мне на этом месте - "очаровал" всех, особенно же дам. Надо прибавить, что, не зная о визите, я вышел в спущенных (не застегнутых на коленях) спортивных брюках, без галстука и в теплых туфлях (ни слова преувеличения!). И несмотря на это, столь ослепительный успех! Обнимаю крепко Твой [Л.Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 19/VII 1937 [г.,] (утро) Наталочка, много раз звал тебя вслух вечером и ночью. Принял два раза epivan - для верности, так как лег около 10, а встать должен был в 6, из-за рыбной ловли. Встал вовремя, ловля была очень удачная, поймал несколько средней величины и две огромных форели, причем одна великолепно защищалась, два раза прыгала чуть не на метр над водою. Во время ловли думал о тебе. Записал свои мысли в дневник372 (писал уже два раза, вчера и сегодня). Удочку исправили плохо, а для новой купили плохую нитку: пришлось из двух делать одну (попробуем поправить дело в Пачуке). Я вспомнил, что вчера даже не поблагодарил Ф[риду] за "намерение" проводить меня и вообще держал себя невнимательно. Написал сегодня ей и Д[иего] несколько приветливых слов. На окнах моих надувается твой бывший сарафан, как твое знамя на новой территории. Милая!.. Я с удовольствием думаю о том, как будем с тобой здесь гулять и ловить рыбу. Может быть, поедем верхом кататься. Но тебе нужно иметь для этого брюки? Или нет? Хочу сегодня начать заниматься. Физически чувствую себя несравненно лучше, чем в первый приезд. Лампа хороша: вчера вечером я писал при ее свете дневник. Сейчас мне надо еще умыться и натереться. Наталочка, поправляйся и приезжай сюда. Но приезжай не раньше, как сделаешь все необходимое по линии медицины: зуб, очки, обоняние. Боюсь, что здешние холодные ночи и утра опасны для тебя, пока не исчез окончательно грипп и не вернулось обоняние. Не делай ни одного опрометчивого шага! Лучше потерпеть, чем вызвать рецидив. Носи очки непрерывно, думай, что это есть перстень, надетый мною на твой палец, не разлучайся с ними. Надо умываться, но никак не могу оторваться от бумаги. Будь здорова, моя милая, будь здорова. Твой Лев [Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] Это письмо отправляю другим путем373 19/VII 1937 [г.], 13 часов Сейчас буду обедать. После того, как отправил тебе письмо, мылся. Около 10 1/2 приступил к чтению старых газет (для статьи), читал, сидя в chaise longue под деревьями, до настоящей минуты. Солнце я переношу хорошо, но для глаз утомительно. Нужны, очевидно, темные очки. Но как их купить без меня? Почти немыслимо. В воскресенье Ландеро хотели пригласить меня на завтрак, но я спасся, приехав сюда поздно. Возможно, что такое приглашение последует в следующее воскресенье. Имей это в виду, если приедешь сюда до воскресенья: платье и пр[очее]. Мне придется, видимо, ехать, как есть: к столь знаменитому бандиту они отнесутся снисходительно, но жена бандита - как-никак дама, одним словом, леди, в задрипанном виде ей не полагается ездить к лордам. Прошу сурьезно учесть! Сейчас буду есть собственноручно пойманную рыбу, потом залягу отдыхать часика на два, затем совершу прогулку. Физическое самочувствие хорошее. Моральное - вполне удовлетворительное, как видите, из юнкерского (58-летний юнкер!) тона этого письма. Обедать не зовут. В среду поеду, вероятно, в Пачука - отправить письма, поговорить по телефону или послать, в случае надобности, телеграмму. Опасаюсь, что не застану тебя дома. Но я смогу провести в Пачука часа 2-3 и дождаться тебя. Могу приехать до 9 часов утра и, следовательно, застигнуть тебя наверняка, если ты не будешь уже в Корнавана. Кстати: ты говорила, что поедешь дня на два. Этого абсолютно недостаточно. Надо оставаться до восстановления обоняния. Здесь на этот счет условия неблагоприятные. Обедал. Лежа, читал Temps. Заснул (недолго). Сейчас 3 1/2. Через 1/2 часа чай. Отложить прогулку? А вдруг дождь. Пожалуй, пойду сейчас. Наталочка, что вы делаете теперь? Отдыхаете (от меня)? Или у тебя операция? Опять флюс? Как бы хотелось, чтоб ты оправилась полностью. Как бы хотелось для тебя крепости, спокойствия, немножко радости. С тех пор, как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный хуй. Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, - помимо него, - с нежностью думаю о старой, милой пизде. Хочется пососать ее, всунуть язык в нее, в самую глубину. Наталочка, милая, буду еще крепко-крепко ебать тебя и языком, и хуем. Простите, Наталочка, эти строчки, - кажется, первый раз в жизни так пишу Вам. Обнимаю крепко, прижимая все тело твое к себе. Твой Л.[Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 19 июля 1937 [г.] 19/VII, 8 ч. вечера. Ездил в Huesca (кажется, так), за три километра сдавать "юнкерское" письмо (получила ли?), вернулся, ходил по открытому коридору, думал о тебе, конечно, - легко поужинал и пишу при свете лампы. Тянет к письму и к дневнику, особенно вечером, а, с другой стороны, боюсь разогреть себя писанием: это не даст уснуть. Я оборвал только что письмо, чтобы записать несколько строк в дневнике. Я пишу его только для тебя и для себя. Мы вместе сможем уничтожить его. Я вспомнил вот что. В Главконцескоме374 работала Вишняк, беспартийная. Муж ее был официальный большевик. Вишняк к нему относилась, видимо, критически, к официальному курсу - с ненавистью, ко мне лично - с симпатией. Раза два-три она сообщала мне секреты из официальной кухни, которые узнавала через мужа (секреты второстепенные, ибо и муж ее был на второстепенных ролях). Под влиянием того, что ты говорила, мне вспоминается, что - после того, как я уже покинул [Глав]концеском - она меня письменно, на французском языке, без подписи предупредила о том, что ходят "слухи", будто меня собираются прикончить, или: "лучше всего было бы его нечаянно прикончить". Эти слухи связывались с выстрелом милиционера по моему автомобилю 7 ноября 1927 г. (помнишь?). Я слышал об этом из других источников. Мне приходит в голову: не это ли письмо мне передал Сермукс? Вишняк хорошо знала его по Главконцескому. Об условиях передачи письма и его уничтожении ничего не помню. Но весьма вероятно, что я немедленно уничтожил его, чтобы не подвести Вишняк и не испугать тебя... Весьма возможно, что письмо кончалось словами: "прошу немедленно уничтожить", или что-нибудь в этом роде. История эта, как видишь, не дает мне покою... Боюсь, слишком много пишу тебе - работа для твоих глаз. На этом остановлюсь, почитаю "Temps", хотя писать при этом свете легче, чем читать. 20 июля. Встал в 7 часов. Писал дневник (свыше 7 стр[аниц]) - только для тебя. После завтрака поеду верхом. Сейчас буду читать "Temps". 12, 30 минут. Испытание я выдержал выше всяких ожиданий: проехал десять километров верхом - рысью, галопом, карьером - наравне с тремя заправскими кавалеристами (Казас и Сиксто служили в кавалерии). Чувствовал себя очень уверенно. Какая прекрасная панорама! Пишу после отдыха в 10 минут. Встряска для организма первоклассная. Софья Андреевна [Толстая]375 пишет о своем Льве376: ему 70 лет, проехал 40 верст верхом, а после того "отнесся ко мне страстно". Молодчина этот "старый хрен в толстовке"! Но надо сказать, что, если вообще он способен был в 70 лет ездить верхом и любить, то именно прогулка должна была настроить его "страстно": помимо общей встряски организма - специфическое трение... Женщина, которая сидит на лошади по-мужски, должна, по-моему, испытывать полное удовлетворение. Однако, после сегодняшнего опыта я совершенно отказываюсь от мысли увидеть тебя верхом: лошади горячие, слишком опасно... Только что получил письмо и посылку. Очки для чтения у меня есть, это запасные. Письмо твое, вернее, два письма, от 13-го и 18-го и 19-го, только что прочитал с волнением и нежностью, с любовью, с тревогой, но и с надеждой. Наталочка. Сомнение с меня перешло на тебя. Нельзя сомневаться! Мы не смеем сомневаться. Ты поправишься. Ты окрепнешь. Ты помолодеешь. "Все люди у