Из восьми 'это' осталось четыре, из шести 'взрослых' тоже четыре: по два в начале и в конце. И из четырех 'оправданий' осталось только одно да глагол 'оправдывает'. Неточно? В подлиннике иначе? Да, но, право же, у переводчика тоже есть оправдание. Ибо, опустив или заменив несколько слов, которые в подлиннике звучат легко и просто, а по-русски тяжеловесно и искусственно, он, думается, верней передал чувство и настроение.
По-русски вышло бы длинно, коряво и непоэтично: 'Мой рисунок изображал удава, переваривающего слона' - естественней (тем более в рассказе о детстве): 'Это был удав, который проглотил слона'.
Буквально пришлось бы перевести: 'Взрослые посоветовали мне бросить изображения удавов...', но в сказке лучше обойтись без этой конструкции: 'не рисовать больше удавов...'
'Круглыми от удивления глазами я уставился на это видение' - формально все правильно, в подлиннике есть и apparition и des yeux tout ronds d'étonnement, можно при желании перевести даже 'выпучив глаза от удивления'. Но по-русски это было бы слишком грубо, развязно. И стоило отойти от дословности, воспользоваться живым и естественным нашим оборотом: 'Я во все глаза смотрел на это необычайное явление'.
Точно следуя форме, строю подлинника, пришлось бы писать: 'Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?' А проще: 'Много он ест травы?'
'Удобно, что подаренный тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком'. В речи француза причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке, изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: 'Очень хорошо, что ты дал мне ящик, барашек будет там спать по ночам'.
На предложение дать для барашка веревку и колышек, чтобы привязывать его на ночь, малыш отвечает: quelle drôle d'idée! Это ему не по душе, он почти оскорблен. Но не скажет же он: 'Что за странная мысль!' А, допустим, 'что за чепуха' для него слишком грубо.
И пытаешься передать настроение иначе:
'Маленький принц нахмурился:
- Привязывать? Для чего это? '
На каждом шагу надо было избавляться от лишних словечек, необязательных местоимений, связок, переходов:
| Но для чего тебе, чтобы твой барашек ел маленькие баобабы? | Но зачем твоему барашку есть..? |
| Иная работа может и подождать... Но когда речь идет о баобабах, беды не миновать! | Но если дашь волю баобабам... |
Слева все формально правильно и очень близко к подлиннику. В 'правых' вариантах переводчик разрешил себе какую-то степень свободы - и право же, по-русски так чище, яснее, достоверней, а значит, ближе к подлиннику по существу.
Ça ne fait rien тоже поначалу переводилось буквально: это не имеет значения, это неважно. Для француза - живой разговорный оборот. Но, конечно, по-русски естественней малышу сказать, что, если барашек и уйдет, 'это ничего, ведь у меня там очень мало места'.
И дальше дословно: куда он (барашек) пойдет? - неважно куда, прямо (перед собой!)
Но разве не естественней, тем более для сказки, наше речение: 'Мало ли куда? Все прямо, прямо, куда глаза глядят'.
Такая мера вольности необходима, без нее все станет скучно и неубедительно, а значит, потеряется что-то очень важное для подлинника. Ведь сам автор, пиши он по-русски, уж наверно, выбирал бы не стертые ходячие слова, а живые, емкие.
В сценке с Королем сперва говорилось буквально: 'Маленький принц оглянулся - нельзя ли где-нибудь сесть, но великолепная горностаевая мантия покрывала всю планету. И он остался стоять, но при этом зевнул, потому что очень устал'. Все дословно, но по-русски тяжеловесно. Понемногу догадываешься: а не правильней ли сказать это как бы от самого Принца, передать его мысль и ощущение? И пишешь с точки зрения формальной вольно, а по сути вернее: 'Пришлось стоять, а он так устал... и вдруг он зевнул'.
Король упрекает маленького гостя в нарушении этикета; вместо раннего буквального ответа: 'Я не мог удержаться' - делаешь проще, по-ребячьи: 'Я нечаянно'.
Точно ростки тех самых баобабов, выпалываешь лишние, хоть и правильные слова:
'...у пьяниц двоится в глазах. И там, где на самом деле стоит одна гора, географ отметит две', - говорит Географ.
А чуть дальше Принц ему возражает: 'Но потухший вулкан может опять проснуться'.
Без этих стоит и опять речь становится куда естественней, правдивей.
Стараешься отыскать взамен безличных, нейтральных слов, которые первыми подвертываются под руку, слова образные, более редкие: не достану воды, а зачерпну, не армии бутылок, а полчища. Вместо 'в тишине что-то светится' - 'тишина словно лучится... Я понял, почему лучится песок'. И в конце главки подхват - образ розы не сияет, а тоже лучится в Маленьком принце.
Маленький принц спрашивает: qu'est-ce que signifie (а что это значит) - почитать, приручать и так далее. Скучновато и для русского уха не очень по-детски. Но первых редакторов смущало, что переводчик слишком отходит от текста, и пришлось остановиться на полпути: 'А что такое приручать?' Более поздний вариант, думается, достовернее для речи малыша: 'А как это - приручать?'
Объясняя, как же надо приручать, Лис говорит: 'Ты с каждым днем сможешь садиться немного ближе'. И сначала в переводе сделано было со всей грамматической истовостью: 'будешь садиться'. А позже исправлено: 'Но ты с каждым днем садись немножко ближе'. Ибо по-русски эти вспомогательные словечки необязательны, без них прозрачней мысль и чувство, достоверней речь. И оплошностью было вначале: '...у моих охотников существует такой обряд', - конечно же, просто есть!
Узнав, что на планетке Принца нет охотников, но нет и кур, Лис вздыхает: 'Ничто не совершенно'. Но ведь наш зверь склонен пофилософствовать, отсюда с точки зрения буквалиста - вольность, а на самом деле - раскрыта суть этого разочарованного вздоха: 'Нет в мире совершенства'.
Поначалу шли жаркие споры: Лис в сказке или Лиса? Кое-кто рассуждал наивно-формалистически, ссылался на биографию самого Сент-Экзюпери: мол, в его жизни была 'другая женщина', а потому Лисица в сказке - соперница Розы.
Здесь спор уже не о слове, не о фразе, но о понимании всего образа. Даже больше: в известной мере о понимании всей сказки. Ее интонация, окраска, глубинный, внутренний смысл - все менялось почти так же, как меняется тон и смысл целого романа от того, насколько понят и раскрыт в переводе герой: только ли он жертва общества и обстоятельств или еще и их детище.
А понять и раскрыть смысл образа, смысл книги - право и обязанность переводчика.
Убеждена: биографическая справка о роли женщин в жизни Антуана де Сент-Экзюпери пониманию 'Маленького принца' не помогает и к делу не относится. Уж не говорю о сказочной традиции, начиная со знаменитого Рейнеке-лиса, о том, что по-французски le renard мужского рода. Но ведь в сказке Сент-Экзюпери Лис прежде всего друг. Роза - любовь, Лис - дружба, и верный друг Лис учит Маленького принца верности, учит всегда чувствовать себя в ответе за любимую и за всех близких и любимых.
На сцене (многие годы в Драматическом театре им. К.С.Станиславского, потом в театре 'Сфера') все это отлично, тончайшей паузой передавал артист И.Г.Козлов: 'Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе... за твою розу'.
И короткое молчание это, конечно, означает: да, и за меня, за друга, кому тоже нелегка будет разлука с тобою. Тон отнюдь не соперницы. А главное, пусть соперница сколь угодно благородна и самоотверженна - такое понимание упростило бы, сузило, обеднило философский и человеческий смысл сказки.
Пойти на поводу у приземленной, упрощенной трактовки очень легко. И вот что получилось бы.
При первой же встрече, услыхав, что Маленький принц родом не с Земли, а с крохотной далекой планетки, Лиса (в женском роде) окажется по-дамски заинтригованной. В подлиннике le renard parus très intrigué, но о сказочном зверьке по-русски вернее: он очень удивился.
На просьбу 'приручи меня' Принц отвечает: Je veux bien; в отношениях светских это прозвучало бы как с удовольствием; можно было по нечаянности написать охотно, и это двусмысленно перекликнулось бы с разговорами об охоте и охотниках. Принц отвечает коротко, серьезно: 'Я бы рад'.
И вот настал час разлуки. Маленький принц жалеет огорченного Лиса. Но невозможно перевести буквально: Ах, я заплачу!
(Вообще во французской, в английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще, по-русски же выходит слишком сентиментально либо чересчур выспренно, впечатление получается обратное - читателю становится смешно.) И вздох убран в ремарку:
- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.
А дальше, особенно если сделать Лисицу (в женском роде), пойдут, пожалуй, сварливые взаимные попреки, некая семейная сцена:
- Ты сама виновата. Я не желал тебе зла (или, чуть менее буквально: я желал тебе только добра), но ты захотела, чтобы я тебя приручил... - Конечно. - Но теперь ты будешь плакать. - Конечно. - Вот ты ничего и не выиграла! - Нет, выиграла...
Да, в подлиннике gagner, но немыслимо передавать это буквально, одним из первых по словарю значений, получится душевная грубость. А ведь интонация совсем иная. И вернее идти 'от противного':
- Ты сам виноват... Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил.
- Да, конечно.
- Но ты будешь плакать.
- Да, конечно.
- Значит, тебе от этого плохо.
- Нет, мне хорошо...
Приходилось распутывать и другие узелки.
В подлиннике дословно: 'Твоя роза так дорога тебе потому, что ты терял (тратил, убивал) на нее время'! До нашего восприятия это, хоть убейте, не доходит, и сначала сделано было обычным русским речением: потому, что ты отдавал ей всю душу. В общем естественно, но уж слишком стертый штамп. Да еще надо помнить о подхвате в главке о стрелочнике, где дети тоже 'тратят все свое время' на тряпочную куклу. И очень не сразу отыскалось нечто, кажется, поближе к авторскому: потому что ты отдавал ей все свои дни.
И еще задача. На вопрос Принца: 'А как это - приручать?' - Лис отвечает буквально: создавать связи, сréеr des liens, причем эти связи в творчестве и философии Сент-Экзюпери - одно из ключевых, важнейших слов, оно лейтмотивом проходит через книги, статьи, письма. Но в сказке связи просто невозможны! Некоторые бурно протестовали против уз - для них почему-то узы означали только узы рабства. Никакие ссылки на узы дружбы и любви, на Пушкина, Лермонтова, Герцена не помогали, пришлось в ранних вариантах делать: приручать значит привязывать к себе. Ключевое слово Сент-Экса оказалось смазано. Позднее удалось восстановить узы. И тут пришла еще одна догадка.
В начале сказки Принц говорит: 'Мне не надо слона в удаве, слон слишком большой, а удав слишком опасный, нарисуй барашка'. И сперва как-то так написалось: слоны слишком большие, а удавы слишком опасны. Но у автора не случайно единственное число. Ребенок не обобщает, для него существует только один, вот этот, слон и один, вот этот, удав. То же относится и к рассуждению о том, что значит приручать: не приручать вообще, а как это приручить? Не вообще создавать - а именно сейчас, вот в этом, нынешнем случае создать узы? Потом в сознании читателя оно само собою обобщится, но спрашивает Принц по-детски - конкретно.
Сказка печальна, ведь она о разлуке. Сдержанно, но грустно говорит Летчик о своем маленьком друге: 'Слишком больно вспоминать, и мне нелегко об этом рассказывать'. Не только фонетика не-не заставила поменять местами эти слова: при ином, не столь гладком порядке, они и звучат более отчетливой грустью: нелегко мне...
Но и о звуках тоже нельзя забывать. Если, к примеру, строка вдруг загудит и зажужжит: 'Но тут же мужество вернулось к нему', меняешь тут же на тотчас.
Перед первой встречей со змеей Маленький принц не увидел в пустыне ни души и подумал, что залетел по ошибке не на Землю, а на какую-то другую планету. Но тут (если переводить буквально) в песке шевельнулось колечко лунного цвета.
Как было избежать рифмы, которая вовсе ни к чему? Все перестановки казались нарочитыми. И не сразу нашлось решение: '...шевельнулось колечко цвета лунного луча'.
И так - строка за строкой, год за годом. Непременно тянет снова что-то править, доделывать, шлифовать - что-то малое, микроскопическое, для читателя, наверно, вовсе незаметное...
Ибо 'нет в мире совершенства'...
Быть может, кого-то смутит, что добрая половина этой книги основана на материале перевода. Осмелюсь напомнить: не меньше половины всего, что мы читаем, перевод. Языком перевода говорят с нами Данте и Гёте, Шекспир и Стендаль.
А. Арго назвал свою книжку о переводе 'Десятая муза'. Но служители этой последней по счету музы в жизни любой страны занимают далеко не последнее место. Тем более в XX веке, когда наука, искусство, культура каждой страны все неудержимей выплескиваются за ее пределы.
Уже полтора века минуло с тех пор, как Пушкин памятно назвал переводчиков 'почтовыми лошадьми просвещения'. Они и поныне везут бесценный груз не только через границы языков и стран, но и через рубежи времени. Переводы великих произведений прошлого стареют, их неизбежно заменяют новые, более совершенные.
Лет сто-полтораста назад переводили слишком вольно, порою просто фантазировали на тему и сюжет иностранного автора, вычеркивали, дописывали, перекраивали чужой быт и нравы на российский лад.
Таков был, к примеру, Диккенс в переводах знаменитого Иринарха Введенского. Назову еще трех женщин из семьи А. Блока - Бекетовых. Сам Блок сказал где-то, что его бабушка переводила больше ста печатных листов в год!
Многие из тех переводчиков обладали богатым запасом незатертых слов, зачастую блистала находка на зависть, радовала ясная, свободно текущая фраза. Но то была еще наивная свобода, скорее вариации на тему подлинника. Нередки в ткани такого перевода и провесы и, главное, потери: что-то бегло и не всегда верно пересказано, что-то, подчас наиболее сложное и важное, пропало совсем.
По таким переводам настоящего Бальзака или Диккенса не представишь. И как бы возмутясь таким самоуправством, в начале 30-х годов нашего века стали переводить с подчеркнутой, буквальной точностью. Сохраняли форму, букву подлинника - и начисто теряли душу живую. Повторялась трагедия пушкинского Сальери: нельзя музыку разъять на части - и не убить ее.
Мертвящую точность, буквализм опрокинуло в конце 30-х годов новое, живое течение: переводчики научились добиваться верности подлиннику, передавать его дух, самую суть.
Что это такое - современный реалистический перевод? Лучшие мастера его на деле доказывают: можно полностью сохранить стиль и манеру подлинника - и притом книгу будут читать и воспринимать так, как будто она создана на языке перевода. Как будто Бернс и Гейне, Бернард Шоу и Хемингуэй, Сервантес и Мопассан писали по-русски.
Чтобы такого достичь, переводчику важно владеть в совершенстве своим языком, - пожалуй, важнее, чем языком, с которого он переводит. Ибо сказанное на чужом языке надо понять и почувствовать, а на своем - еще и выразить, творчески воплотить, что подчас несравнимо труднее.
Так - в идеале.
Перед теми, кто читает его на родном языке, писатель отвечает сам. За переведенного автора в ответе переводчик. И если замысел автора и самый его облик искажены, если хорошая книга в переводе получилась скучной, а большой писатель - неинтересным, значит, переводчик поистине варвар и преступник.
Нет, перевести - вовсе не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским, которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести - значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные. Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума, чутья зависит бесконечно многое - вот тогда совершается воссоздание творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя - будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае - 'разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц'.
А талантливый переводчик - то же, что Рихтер в музыке.
Рихтер всякий раз творит заново. Как будто вот сейчас впервые перед нами создается, скажем, 'Аппассионата'. И 'Аппассионату' он воссоздает очень по-своему, иначе, чем Гилельс или Ван Клиберн. Но каждый по-своему - все они передают нам пламенное величие Бетховена.
У подлинного художника своя палитра, свой характер, свой стиль. Известно, как по-разному перевели 66-й сонет Шекспира Маршак и Пастернак. Один закончил словами:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг.
Другой:
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
В подлиннике:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Два переводчика... Оба - большие мастера и поэты. Но разве не проникновенней, не человечнее строки Пастернака? В них отчетливей, пронзительней сожаление не о том, что сам утратишь, умирая, но о том, как тяжка будет утрата родному человеку.
И еще прекрасно перевел далеко не столь известный А. М. Финкель (1899-1968):
Устал я жить и смерть зову скорбя.
Но на кого оставлю я тебя?!
Ну, а если переводчик - не Рихтер и не Пастернак?
Работать с толком и с пользой может каждый. Была бы охота овладеть не только азами своего ремесла, но и всеми тонкостями и хитростями, достичь настоящего мастерства. Кое-что постигаешь сам, набивая на первых порах синяки и шишки. Сколько-нибудь одаренный или хотя бы добросовестный новичок на опыте поймет, к чему стремиться и каких подводных камней избегать.
И счастлив начинающий, если ему на первых же порах встретится хороший, настоящий редактор - тот, кто готов не столько исправить, сколько направить, научить. Широко образованный, спокойный, доброжелательный.
Что такое редактор перевода и его работа, наглядно показывают многие отличные статьи в сборнике 'Мастерство перевода'. В одном из выпусков этого сборника (1964 г.) М. Ф. Лорие рассказала, как она редактировала 'Тяжелые времена' Диккенса в переводе В. М. Топер. Опыт интереснейший и для всех нас поучительный.
Несколько слов хотелось бы сказать и мне, которую именно Вера Максимовна Топер подтолкнула когда-то на тернистую дорожку переводческого труда.
Вера Максимовна была истинным художником перевода, а редактором - несравненным и непревзойденным, тут со мной, думаю, согласны многие и многие, кому посчастливилось с нею работать. Подлинным наслаждением было вместе с нею думать, додумывать, разбираться в труднейших философских, психологических страницах, в хитроумнейших стилистических тонкостях и оттенках, в прозе сложной, богатой содержанием и подтекстом. Удивительно помогала она в самых каверзных случаях (бывают и такие, особенно у классиков) докопаться до самой сокровенной сути, раскрыть ее и передать читателю.
Для начинающего Вера Максимовна была поистине редактором-наставником в самом высоком смысле этого слова. Нет, тут нечего было рассчитывать на подсказку, на готовенькое, да и неинтересно было бы готовое решение получить. Подчеркнуто в рукописи неверное, неточное слово или строчка, стоит на полях острая 'птичка', да еще иногда написано 'Не ахти!' - и смотри снова в подлинник, ройся в словарях и справочниках, изволь сам шевелить мозгами, искать, соображать. В особо трудном случае тебе одним-двумя словами укажут, в каком направлении думать, в какой стороне искать. И все это по-доброму, и, уж конечно, ни малейшей навязчивости, ни тени неуважения, все пометки - только карандашом, ни в коем случае не чернилами... Вот так и воспитывались не захребетники, а самостоятельные работники, увлеченные своим делом. И навсегда бесконечно благодарные своему учителю.
Итак, в чем же забота и призвание редактора? Кто он, в сущности, такой?
Он непременно и сам - человек, свободно, творчески владеющий словом.
Редактор равного - друг и советчик.
Редактор новичка - друг и наставник.
Так - в идеале.
В редактировании перевода есть, как говорится, 'своя специфика'. Редактор должен понять и проверить, так ли переданы суть и содержание подлинника, его смысл и стиль, нет ли ошибок против оригинала и ошибок, погрешностей против русского языка.
Но вот что очень важно, принципиально важно, хотя об этом часто забывают: за стиль перевода в конечном счете отвечает не редактор, а переводчик. Редактор вправе настоять, исправить прямую ошибку - идейную, смысловую, прямую безграмотность. В остальном хозяин перевода не он, а переводчик. Исполнительская манера у каждого своя - за нее переводчик отвечает сам точно так же, как поэт сам в ответе за свои стихи.
Нет, редактор отнюдь не должен переписывать ни за автора, ни за переводчика. По двум причинам.
Во-первых, это значит развратить пишущего, сделать из него бездельника, захребетника и халтурщика. (И делают! Хотели или не хотели, а 'воспитали' немало, в частности, 'переводчиков', которые поставляют явное сырье, хуже всякого подстрочника, и откровенно на то и рассчитывают, что редактор все перепишет заново!)
Во-вторых, как ни переписывай, неизбежно останутся огрехи, вылезут 'ослиные уши'. Ибо в любом тексте, будь то перевод или оригинальное произведение, помимо содержания, мысли, сюжета весьма существенна сама словесная ткань, в которой содержание, мысль, сюжет воплощены. И если ткань эта - дерюга, если языком пишущий не владеет и речь его бесталанна, тяжела и попросту безграмотна, то редактор, будь он хоть семи пядей во лбу и трудолюбив, как муравей, из дрянной рукописи хорошую книгу не сделает. Ну, залатает кое-какие дыры, нацепит кое-где очень милые бантики - свои собственные находки. Бантики эти будут разительно выделяться на безнадежной дерюге, и от этого лишь сильней станет резать глаз ее корявость и серость.
Но есть у этой профессии другая сторона. Редактор не должен быть диктатором!
Молодой, но уже не желторотый и вполне грамотный переводчик чуть не со слезами повествует:
- Прошу, умоляю - не надо самодостаточности! Ну что это за слово? Семипудовое, вычурное. Даже у Даля его нет. Может, Тредьяковскому бы подошло, и то не знаю. Так рассказ-то очень современный, и в подлиннике просто self-sufficient. Даже не надо 'самодовлеющий', по смыслу - дом как замкнутая система, не зависит от связей с внешним миром. А редактор правит: дом был образцом самодостаточности, и слушать ничего не хочет! Я в верстке зачеркиваю, а мне опять вставляют! Так и напечатано, а кто, выходит, виноват? Спрос ведь не с редактора, да еще внешнего, а с меня, переводчика.
Беда, если редактор заявляет непререкаемым тоном: 'Мне так не нравится!'. Или 'Это плохо! Я это слово не люблю!'
Беда, если он самовластно навязывает свой стиль и свою волю, не считаясь ни с волей переводчика, ни со стилем автора.
Чаще всего так разговаривают как раз редакторы не очень хорошие. Ведь это закон: чем меньше у человека подлинных знаний, внутренней культуры, тем он самоуверенней, тем меньше умеет прислушаться к чужому мнению.
Однако и к такому редактору прислушаться стоит: возможно, он споткнулся и впрямь на какой-то шероховатости, и ее надо исправить. Только совсем не обязательно, чтобы редактор предлагал (а тем более навязывал!) свой вариант, свое слово, и отнюдь не обязательно тому, кого редактируют, это слово принимать. Куда лучше и полезнее самому подыскать какое-то третье, свое решение, которое устроит обе стороны.
Герой рассказа, человек не слишком образованный, но склонный поразмыслить и порассуждать, произносит: 'Против того, к чему мы привыкли, нам теперь совсем немного надо...'
Редактор вычеркнул против того и написал: 'по сравнению с тем, к чему мы привыкли...' Скучно, казенно. А редактор - милый, неглупый, вполне грамотный - горячо убеждал: всегда, мол, говорят 'по сравнению', это просто и хорошо. А 'против того' - очень плохо и как-то не по-русски...
Бог весть, 'проходил' ли этот редактор в школьные годы чеховскую 'Каштанку' ('А ты, Каштанка, недоумение. Супротив человека ты все равно что плотник супротив столяра'). Заглядывал ли он, редактор, в словарь Даля ('Твое сукно против моего никуда не годится') и в Академический словарь, где оборот этот имеется в цитатах из Гоголя, Щедрина, Лескова, Пришвина.
И ведь наш редактор доброжелателен, это не воинствующий невежда и не халтурщик. Но он убежден в своей правоте, он советуется с коллегами - они тоже вполне милые люди, тоже не первый год редактируют и даже пишут... и они тоже твердят, что 'против того' - не по-русски!
И такой же дружный хор твердит вам, что 'меланхолия' - понятие глубже и слово лучше, чем 'хандра'. Что хандра - это мимолетное настроение (и у Онегина - мимолетное?!). А на самом деле их просто пугает грубоватое слово, хоть и пушкинское. Они слишком привыкли к более книжной заемной 'меланхолии', которая, видите ли, 'вошла в язык'.
Знакомый довод, не правда ли? Так и вьется эта веревочка, и конца ей покуда не видно.
Бедняга-редактор даже не слишком виноват. Может, он и 'проходил' 'Каштанку', но чаще и усерднее приходилось зубрить сухие, казенные формулировки из учебника. Он привык слышать по радио и читать в газетах: 'По сравнению с прошлым годом производство стали возросло на столько-то процентов'. Он не приучен к мало-мальски своеобразным, нестандартным словам и оборотам, боится их, как чего-то опасного и неведомого. Русский язык для него - прямое и гладкое асфальтовое шоссе, по которому мчишься со скоростью 80 километров в час без запинки, без задержки. И ему кажется: свернуть - опасно, неровен час, угодишь в канаву! И некогда замечать цветы на обочине, поля, березки, многоцветную живую жизнь...
Если так слеп автомобилист-одиночка, что ж, его беда, можно его только пожалеть. Но ведь наш редактор, так сказать, регулирует движение. Он и пишущему не дает свернуть с асфальта, по его милости уже и читателю ничего, кроме асфальта, не видать, не глотнуть воды из ручья, не прилечь на траве в тени под березкой...
Страшная штука - эта узость, ограниченность: пользуйся словами только от сих и до сих, только самыми привычными, укатанными, заглаженными до блеска! Точно паровой каток проходит по страницам...
А на этих страницах воспитывается следующее поколение читателей: они уже просто не знают еще недавно живых, обиходных слов и оборотов родного языка, забывают о его многообразии - и это страшно.
В издательствах и редакциях современной непереводной литературы тоже не редкость такие регулировщики словесного движения. Но, конечно, не всякому автору они навяжут свою волю и свой вкус. В переводе с этим, пожалуй, сталкиваешься чаще.
А ведь каждый редактор работает с десятками литераторов, накладывает какой-то отпечаток на десятки книг. И если это хороший, настоящий редактор, то и он в какой-то мере влияет на движение всей литературы, и роль его ощутима и благотворна.
И еще одним, быть может самым главным, редактором должен каждый пишущий человек обзавестись как можно раньше и на всю жизнь.
Каждый, кто пишет, - сам себе первый редактор.
Нет, речь не о том 'внутреннем редакторе' с вожжами и уздой, о котором точно и памятно писал Твардовский. Речь об умении слышать себя, свежим взглядом посмотреть на свою страницу. Умение это дается не сразу, а без него - как без рук.
Иной поэт, а нередко и прозаик бормочет строчку вслух - так ему легче уловить неверный звук, небрежность, неточность. Но не всем и не всегда этот способ помогает.
Думается, важней на время написанное отложить.
Слишком часто мы работаем в спешке, впопыхах - откуда его взять, это время? А все-таки надо! Даже самую спешную газетную заметку 'в номер' и ту полезно отложить хоть на полчаса, как-то отвлечься от нее - и потом перечитать словно бы сторонним глазом. А от статейки побольше хорошо бы отрешиться и на три дня, на неделю, от большой, серьезной работы - и на месяц и на два, если возможно. Тогда, перечитывая, непременно заметишь такое, что раньше не бросалось в глаза.
'Нет в мире совершенства!' - вздыхает мудрый Лис. А подобраться поближе к совершенству всем нам очень хочется. Вертишь строчку на все лады... К иному заколдованному месту возвращаешься опять и опять, маешься с ним, меняешь, черкаешь - нет, все не то... Такой 'саморедактор' может замучить до полусмерти. Зато какое же счастье, когда наконец раскрутишь, распутаешь этот узел и найдешь настоящее, верное слово, тот самый ключик, который непременно подойдет к сердцу и разуму читателя.
В этой книжке приведено немало словесных ляпсусов, вывихов и уродств. Как ни печально, львиная доля процитированного не застряла в рукописях, а 'благополучно' миновала редакционные плотины и просочилась в печать. И немало было такого, что веселило читателя не меньше, чем иная страница 'Крокодила'.
А ведь эти анекдоты совсем не забавны. Все это должно бы вызывать у нас горечь и тревогу, как у хлебороба - поле, заросшее сорняком. Горечь и тревогу за судьбы языка и, как говорится, злость к работе. Взяться бы всем дружно, засучив рукава, и выполоть всю эту нечисть с корнями... Но с какого края приниматься?
Думаю, примеры в этой книжке довольно наглядно показывают, что словесная лебеда и чертополох, овсюг и пырей пышно разрастаются и в речи нашей, и в литературе - художественной и не художественной, переводной и отечественной.
Все мы знаем: немалыми тиражами (а, скажем, в 'Роман-газете' миллионными) издавались подчас произведения, мягко говоря, сырые, не шибко грамотные. Почему же их принимали и печатали?
Может быть, кому-то показалось, что автор - будущий гений и надо его поддержать. Или, может быть, автор - заслуженный, именитый, а вот на сей раз малость 'не дотянул'. Или столь важна тема, что в издательстве сквозь пальцы посмотрели на исполнение.
Так бывает, об этом пишут критики, но, увы, обычно уже тогда, когда потрачены труд, бумага, время и читатель получил книгу среднюю, серую, а то и просто брак. И все это весьма прискорбно.
Ну, а в переводе?
Иной раз книга зарубежного автора так интересна или так злободневна, что издательство спешит взять любой перевод. Сколько их печатается, переводов, сделанных на самом убогом, постыдном уровне! Не только в газете, не только небольшие рассказы, но и повести и романы в журналах, солидные сборники и толстые тома в издательствах выходят в серых, бесталанных, зачастую малограмотных переводах.
Я пыталась показать корни всевозможных словесных сорняков. Так вот, прошу поверить: почти все самые красочные образчики этого гербария в той его части, которая взята из литературы переводной, самые многочисленные и притом самые кромешные, чудовищные, устрашающие взлелеяны людьми в нашей профессии случайными.
Бывают, конечно, горестные случаи, когда человек глух от природы, не способен овладеть ни чужим, ни - что еще важнее - родным языком, и тогда честнее не браться не за свое дело.
Хуже, куда опаснее и куда чаще бывает, что человек относится к переводу как к некоему отхожему промыслу. Такой 'переводчик', как правило, не только душевно глух и эстетически малограмотен, но еще и самоуверен, ленив и нелюбопытен. Такой не вдумывается в то, что пишет. Не видит, что выходит из-под его пера, не слышит и не чувствует слова.
Тут бы на страже стоять издательствам, тут редактор - первый контролер брака, и задача его - не замазывать трещины, не латать дыры, а решительно давать бездарности и халтуре от ворот поворот.
В идеале редактор - первый страж чистоты языка. А в жизни?
Приходит в редакцию человек, который к переводу - во всяком случае, к переводу художественному - никакого отношения не имеет. Пусть он знает (а подчас и преподает) иностранный язык, пусть побывал за границей, но ведь этого мало! Зато он - владелец книги, хорошей книги. А он воображает, будто переводческая работа - это пустяки, это всякий может, это легкий хлеб и легкая слава.
От хорошей книги издательству отказаться жаль. Добывать ее помимо самозваного 'переводчика' и поручить переводчику хорошему, профессионалу? Зачастую это журналу, издательству вполне под силу, но... все-таки хлопотно.
И перевод поручают хозяину книги. И он ее переводит - чаще всего из рук вон плохо. Близорукая практика эта в итоге обходится куда дороже и плоды приносит весьма неважные.
Сколько об этом писали, говорили, били в набат еще в тридцатые годы. И не только в тридцатые. К примеру, в 1959 году и снова в 1970-м об этом со справедливой тревогой и возмущением писала в сборнике 'Мастерство перевода' М.Ф.Лорие.
Быть может, кому-то покажется: это не тема книги, это - для статьи в газете.
На памяти автора этих строк о том же писали и говорили не раз - вот уж более полувека идут те же разговоры. А практика эта остается. Страдает дело, книга, читатель. Вот почему об этом надо говорить еще и еще - с любой трибуны. В том числе и со страниц книги, обращенной прежде всего к тем, кто только начинает писать, переводить, редактировать, ко всем, кому дороги наша речь и литература. Ибо это приносит огромный вред всей литературе. Плохой перевод входит в привычку. Притупляется слух редактора, его зоркость, все ниже и ниже уровень требований.
А там и иной переводчик дает себе поблажку: дескать, примут и так. Редактор 'почистит', дотянет. И вот что получается. Попробуйте себе представить человека, о котором рассказано так:
'Даже в самом его возрасте было нечто, вызывавшее у меня серьезные сомнения. Несомненно, он казался молодым... Но... бывали мгновения, когда без малейшего труда я мог бы подумать, что ему уже сто лет. Однако самым удивительным был внешний вид этого человека... Его конечности были необычайно длинными и исхудалыми, лоб - низким и широким. В лице не было ни кровинки, рот был большим и подвижным, а зубы... столь неровными, что никак не походили на человеческие, которые мне когда-либо доводилось видеть. Его улыбка вопреки всему нисколько не отталкивала, хотя никогда и не менялась. То была улыбка... равномерной и непрестанной печали... Эти внешние особенности...сильно досаждали (герою - и он объяснял)... что физически отнюдь не всегда был таким, что раньше он отличался более чем обычной красотой и что лишь длинный ряд приступов невралгии довел его до теперешнего состояния'.
Да простят мне длинную цитату, но уж очень она показательна.
Прежде всего бросается в глаза обыкновенная небрежность. Перечитав все это повнимательней, переводчик наверняка мог бы и сам заметить и устранить соседство сомнения - несомненно и многочисленные был, было. Отчего бы не сказать: Лоб - низкий и широкий. В лице ни кровинки. Рот большой, подвижный - и т. п.
Далее - неточный выбор слов. Уж наверно, печаль не равномерная, а, скажем ровная, либо, что вернее по тону, неизменная и непреходящая; конечности (а не лучше ли все же руки и ноги? ) - скорее худые, тощие: рассказчик только что повстречал героя и еще не знает, был ли тот когда-то полным и затем исхудал, или он такой от роду. И, надо полагать, все это не досаждало герою (досаждает обычно что-нибудь извне), а скорее - угнетало, тяготило его.
Невразумителен и синтаксис. У автора об улыбке сказано, что она не была отталкивающей, неприятной, как можно было бы предполагать (или ожидать), затем не случайно - не просто запятая, а точка с запятой, и потом отдельно - о том, что улыбка никогда не менялась, была всегда одинаковая. Переводчик же начал с вопреки всему (и даже без этому), слил два разных качества улыбки - относительную привлекательность и неизменность - воедино, и получилось не слишком понятно. Как будто отталкивать должна именно и только неизменная улыбка!
А главное, фраза невразумительна оттого, что вся она построена не по-русски, а механически перенесена, скалькирована с подлинника.
Что это значит: без малейшего труда я мог бы подумать? Очевидно - можно было подумать либо легко могло показаться, но переводчик полностью сохраняет английское I should have had little trouble. А о зубах? Спасибо еще, что не взято буквально английское 'в человеческой голове' (in a human head), но отчего не сказать хотя бы: на редкость неровные, я таких прежде никогда ни у кого не видел?
Отличался более чем обычной красотой - опять калька, по-русски естественней было бы: незаурядной, редкой красотой, был необыкновенно красив, хорош собою.
Едва ли надо было сохранять и слово физически, можно хотя бы: с виду он не всегда был таким; внешний вид тоже не слишком удачен, верней бы наружность, тем вернее, что автор - классик, рассказ написан полтора века назад. Не следовало вставлять внешние особенности - вероятно, и самого героя смущал, стеснял, тяготил его странный облик. А 'внешние особенности' - и казенно, и слишком современно. Путаное построение, нагромождение родительных падежей (ряд приступов невралгии довел его до... состояния! ), лишние, скучные и бесцветные существительные... Все он же, наш старый недобрый знакомый - канцелярит!
Когда перебираешь по отдельности - мол, иностранные слова, отглагольные существительные, родительные падежи, причастные и деепричастные обороты речь и литературу не красят, - кто-то может и заспорить.
И напротив, когда перед вами вот такие поистине страшные страницы, не всякий и не вдруг поймет, отчего они до такой степени плохи и невразумительны. Отчего нет цельной картины, единого впечатления, почему распался образ.
А между тем тут воочию видишь, к чему ведут, во что обращают фразу и мысль преступления против языка, когда они, как это всегда бывает у литераторов бесталанных, у переводчиков неумелых или попросту небрежных, собраны воедино, в этакий пышный букет.
Как известно, проза требует мыслей и мыслей. Перевод прозы - тоже. Тем более прозы классической, сложной, где все непросто - и сюжет, и психология. У автора все пронизано единым настроением, все связано и переплетено, до малейшей подробности портрета или пейзажа. У переводчика до мысли не докопаешься, к чувству не пробьешься - так невнятна и загромождена фраза, так приблизительны слова и запутан их порядок.
Попробуйте увлечься занимательным сюжетом, взволноваться ходом событий, попробуйте понять и полюбить автора в таком переводе!
И вот редактор в поте лица правит заведомый брак и халтуру. Работа окаянная, неблагодарная: всего не исправишь, сколько ни бейся. Злосчастная книга изуродована, в кривом зеркале показан автор, бессовестно обманут читатель.
Читателю нет дела до того, какие приемы и теории, какие причины делают книгу плохой или хорошей. Одну он читает легко, с увлечением, над другой зевает. Порою, чтоб докопаться до смысла, надо перечитать страницу, да еще и не один раз. Кто перечитает, а кто и отступится. Пороки плохого перевода сочтет пороками ни в чем не повинного автора и, глядишь, вовсе от него отвернется.
А не отложит читатель дурным, дрянным языком написанную или переведенную книгу - и она в свой черед станет портить ему язык, заражать безвкусицей, безграмотностью, канцеляритом...
Каждому, кто работает в печати, всякий раз надо проверить себя, хоть на миг задуматься: а не ввожу ли я, не повторяю ли, не поддерживаю то, что лишь засоряет нашу литературу, нашу речь?
Приходится повторить: мы не всегда бережем богатство наше, нашу гордость - родной язык, как не всегда умеем беречь родную природу, озера, леса и реки.
А ведь и за то и за другое мы в ответе перед будущим, перед детьми и внуками. Им передаем мы заветное наследие дедов и прадедов. Им - жить на этой земле, среди этих лесов и рек, им - говорить на языке Пушкина и Толстого, им - читать, любить, твердить наизусть, постигать умом и сердцем все лучшее, что создано за многие века в родной стране и во всем мире.
Так неужели мы осмелимся их обделить и обездолить?
Уходя, оставить свет -
Это больше, чем остаться.
В этой книжке я толковала больше о том, как не надо писать и переводить. Стараясь же показать, как надо, нередко ссылалась на мастеров той школы художественного перевода, которую создал Иван Александрович Кашкин. Школа возникла в самом начале 30-х годов. Для нынешнего читателя это уже далекая история, само слово 'кашкинцы' мало что ему говорит. А между тем, право же, этот удивительный коллектив достоин памятника! Воздвигнуть его мне не под силу, но, ученица кашкинцев, я считаю своим долгом хотя бы заложить камешек на месте будущего памятника. Вот почему называю их поименно и пробую хоть несколькими штрихами наметить творческий портрет каждого из тех, кто остался в этом содружестве на всю жизнь.
Кто же они, кашкинцы, и что они для нас сделали?
Они дали нам непревзойденные образцы перевода классики.
Заново перевели несколько важнейших романов Диккенса, добрую половину рассказов и очерков в первом томе Собрания его сочинений.
Вера Максимовна Топер перевела роман 'Тяжелые времена'.
Ольга Петровна Холмская - 'Тайну Эдвина Друда'.
Евгения Давыдовна Калашникова - 'Крошку Доррит'.
Наталья Альбертовна Волжина - 'Лавку древностей'.
Нина Леонидовна Дарузес - 'Мартина Чезлвита'.
Н.Волжина и Н.Дарузес вдвоем - 'Нашего общего друга'.
Мария Федоровна Лорие - 'Большие надежды'.
Мария Павловна Богословская (вместе с мужем, поэтом С.П.Бобровым) - 'Повесть о двух городах'.
Трудами кашкинцев возрождалась на русском языке и другая классика, о которой весьма слабое представление давали старые, наивно-вольные или, напротив, формалистские переводы. Так обрело новую жизнь многое из произведений Эдгара По, Брет Гарта и О.Генри, Марка Твена и Дж. Лондона... Всего не вспомнить и не перечесть. К примеру, В.Топер среди многого другого перевела один из важнейших романов Дж.Лондона 'Время-Не-Ждет', 'Слово о Шиллере' Томаса Манна, 'На воде' Мопассана (в двухтомнике ГИХЛ, 1951. Непостижимо, почему позднее в собраниях сочинений 50-70-х годов и даже в 1981-м печатали другой, старый и устаревший перевод!).
В основном работами кашкинцев питался, включая 1942 год, журнал 'Интернациональная литература'. Благодаря им в журналах, а затем и в отдельных книгах встретились мы со многими крупнейшими писателями XX века. И опять, как в переводах классики, поражает разнообразие: Колдуэлл, Стейнбек, львиная доля 'Саги о Форсайтах' Голсуорси... Переводы кашкинцев преобладали в сборниках многих английских и американских авторов.
Во время войны подготовлен и в феврале победного 1945 года подписан к печати солидный однотомник - 'Избранное' Бернарда Шоу. Вот когда кашкинцы подарили нам все важнейшие его пьесы, для перевода на редкость трудные! Хорошо помню, как переводила В.М.Топер пьесу 'Горько, но правда' - в бревенчатом подмосковном домике, зимой - при свете крохотной самодельной коптилки... Трижды - под такими значительными произведениями, как 'Цезарь и Клеопатра', 'Дом, где разбиваются сердца', 'Кандида', - мы встречаем имя М.Богословской. До сих пор не сходят со сцены 'Пигмалион' и 'Ученик дьявола', а многие ли зрители замечают, что воссоздала их по-русски Е.Калашникова? Пьесы 'Майор Барбара' и 'Профессия миссис Уоррен' перевела Н.Дарузес.
Тут требовалось огромное мастерство, владение всеми оттенками юмора и сатиры, от едва заметной улыбки до разящей язвительности.
Кашкинцы были великими мастерами перевоплощения.
Как известно, переводчик - сам себе режиссер. Он постигает стиль и замысел автора. Дух книги, облик и голос каждого из ее героев - все зависит от того, насколько наделен даром проникновения и перевоплощения переводчик, этот скрытый за бумажными листами, словно бы сам-то немой и неподвижный актер-одиночка.
Но кашкинцы по самому духу своему не были одиночками, с первых шагов они работали сообща. В любых сочетаниях, в любых 'упряжках' кашкинцы оставались кашкинцами, большими мастерами одной школы. Любая книга, переведенная ими в содружестве, - это единое, целостное явление культуры. А ведь как часто книгу переводят совсем разные, случайные люди - и она разваливается, разностилица уничтожает всякую цельность и единство.
Пусть не прозвучит ересью, но профессиональная и даже психологическая совместимость в нашем деле почти так же необходима, как в космонавтике.
В.Топер вместе с Е.Калашниковой и с участием И.Кашкина перевели роман Дж. Олдриджа 'Дипломат'. Много переводили вдвоем Е.Калашникова и Н.Волжина, нельзя не назвать 'Зиму тревоги нашей' Стейнбека. Они же вместе с Н.Дарузес перевели 'Крестоносцев' Ст.Гейма, а редактором была В.М.Топер. Ранние переводы Джойса (главы из романа 'Улисс', сборник 'Дублинцы') - работа кашкинского коллектива.
Но самое яркое, самое памятное событие, бесценный подарок кашкинцев всем нам - в середине 30-х годов впервые заговорил по-русски Эрнест Хемингуэй.
Да, для людей читающих, пишущих - уж не говорю для нас, тогдашних студентов, - это было громадное открытие, смею сказать, потрясение. Удивительной силы художник, непривычная манера письма. За такой скупой, будничной, казалось бы, речью, между строк простейшего, в два-три словечка диалога, подчас жаргонного - огромное напряжение чувства, смысла, боли... тот самый вошедший чуть не в поговорку скрытый подтекст, знаменитая эстетика сдержанности. Интонацию 'Фиесты', известных рассказов, романа 'Прощай, оружие' сознательно или бессознательно переняли потом и некоторые наши писатели, что-то от мастерства Хемингуэя стало и нашим достоянием, и ничего зазорного в этом нет. Влияние Хемингуэя на его современников едва ли кто-нибудь станет сейчас оспаривать. Но...
Но ведь нам-то для этого надо было ощутить его необычность и своеобычность переданными по-русски!
Вот это чудо и совершили кашкинцы, истинные пионеры нового перевода прозы. Они - основатели той переводческой школы, что верна духу, а не букве подлинника. В разных поворотах, по разным поводам об этом уже шла речь. Теперь я попытаюсь хотя бы отчасти показать, как это делалось.
'Фиеста' ('И восходит солнце'). Перевод В.Топер. Сегодня каждая строка романа кажется такой естественной, что, пожалуй, подумаешь: да ведь это само собой разумеется, иначе и сказать нельзя.
Начать с очень простого, с азбуки перевода. Редко-редко встретишь было или имел там, где вспомогательный глагол в языке подлинника обязателен (хотя, как я уже показывала, многие переводчики и поныне 'добросовестно' - а на самом деле ненужно, бездумно - сохраняют их, загромождая и утяжеляя русскую фразу).
Немного примеров.
| Буквально | У В.Топер |
| песок арены был гладко укатанный и желтый | желтел укатанный песок арены |
| Белые (бумажные, white-paper) объявления еще были (оставались) на колоннах | Объявления... еще белели... |
Зеленели луга, мелькали белые под красными крышами виллы... кудрявились волны... А ведь буквально опять были зеленые, а о волнах сказано причастием, которое по-русски звучало бы уж вовсе тяжеловесно: кудрявящиеся.
Дословно получилось бы: Справа... был зеленый холм с замком (или - и на нем замок)... По другую сторону... было еще одно возвышение. И опять насколько легче, внятнее в переводе без этих вспомогательных не-нужностей: справа... виднелся высокий холм с замком... С левой стороны... высился другой холм.
Разумеется, это не значит, что надо наотмашь отвергать, везде и всюду выбрасывать каждое было (встречается и такая крайность). Порой как раз с ним строй русской фразы легче, естественней, если убраны другие грамматические 'излишки'.
Зашли в ресторан. It was full of smoke and drinking and singing - дословно он был полон (или - там было полно) дыма, и дальше невозможное по-русски 'выпиванья' и слишком буквальное 'пения', а имеются в виду не только песни, но вообще шум. В переводе все чисто грамматически чужое убрано: Было дымно, пьяно и шумно. Как ясно и выразительно! Совсем другим способом, чем в прежних примерах, достигнуто легкое, свободное дыхание фразы.
Не меньше, чем свободный строй, важна свобода в выборе слова. Уже говорилось: выбор его, в пределах смысла подлинника, достаточно широк, смотря по настроению автора и героя, по интонации. It was hot and bright... and the houses looked sharply white - было жарко и солнечно... и дома были ослепительно белые. Возникает зримая картина, какой не создать бы дословно. Первое по словарю значение bright - ярко, а не солнечно, и дома, если буквально, выглядели резко белыми, но и яркость и резкая, слепящая белизна переданы как раз отходом от буквы подлинника, словом не первым по словарю.
Зачастую кажется, слово-то взято простое. Но далеко не всегда самое простое и самое верное лежит на поверхности. А здесь взгляд переводчика столь же зорок, как авторский, это тоже взгляд художника, и потому все предстает на диво зримым, выпуклым, осязаемым. Как метко выхвачено из толщи своего языка: Шофер осадил к тротуару (backed up to the kerb)! Или вместо solid (примерно - плотно, сплошь набита) - площадь запружена народом.
Дома были желтые, словно прокаленные солнцем (sun-baked colour).
| and every way you looked there were other mountains | и повсюду, куда ни повернись, были еще горы |
| Making the horizon were the brown mountains. They were strangely shaped. | Горизонт замыкали темные, причудливых очертаний горы. |
А ведь если переводить дословно - горы делали, образовали горизонт, были они странных форм, допустим даже - причудливо сформированы, вылеплены - все равно образ бы не сложился!
Из такой вот свободы выбора, из мельчайших мелочей и рождаются в переводе сочность, богатство образа.
| Although the tide was going out, there were a few slow rollers. They came in like undulations in the water, gathered weight of water, and then broke smoothly on the warm sand. | Несмотря на отлив, изредка подкатывали медленные волны. Появлялась легкая зыбь, потом волны тяжелели и плавно набегали на теплый песок. |
Вечный камень преткновения - это неизбежное в чужом языке there were, буквалист так бы и написал: тут были волны. А как смело и свободно у мастера английское roller (волна, производное от roll - катить) отдает самую свою суть глаголу. И всем существом ощущаешь, как медлительно, тяжело накатывает на берег эта волна.
А вот совсем другой темп: к началу корриды выпускают быков, они бегут до арены по узкой улочке, а перед ними бегут, испытывая свою храбрость и удачу, дерзкие смельчаки. Последние, горстка самых отчаянных were really running. И, конечно, у В.Топер не буквально по-настоящему бежали, а пробежали во весь дух.
Чисто русский, отличной выразительности оборот, речение. И это в переводе не редкое вкрапление, не случайность, такому радуешься на каждой странице.
В подлиннике when you were with English... Буквально: когда (подразумевается - часто, много) бываешь с англичанами, в переводе: когда водишься с...
Или:
...and she was very much with them. Точно и не передать, примерно: она была очень даже с ними (со спутниками совсем не подходящими). В переводе: совсем как в своей компании.
| - It has a look of a pub. | - Смахивает на кабачок. |
| - It looks to me like pub. | - И мне сдается, что кабачок. |
| ...didn't lose money on it | ...не в убыток себе |
Такие оттенки особенно много значат в речи героев Хемингуэя, смотря по их отношениям, по обстановке, настроению именно в эту минуту.
Приятель Джейка болтал, стараясь его утешить, задел больную струну, смутился и замолчал. Не had been doing splendidly (примерно: у него здорово получалось, но это по-русски еще не так выразительно для многословия). И в переводе: 'До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал'. Найденное речение куда вернее для образа Билла.
Where have I been looking, буквально: Куда я смотрел... В переводе: Где были мои глаза?
Don't feel bad - Не горюй.
Well, we might as well... По интонации: ну что ж, с таким же успехом можно... В переводе: Остается только...
You can talk... Вам хорошо говорить.
Пересказан вопрос: Знаю ли я... Ответ: Didn't I (примерно: неужели не знаю). В переводе: Еще бы не знать.
Я пьян - You ought to - Еще бы.
Своеобразный иноязычный оборот, прямого равноценного нет, нужно искать:
| He's been in a jam | С ним что-то стряслось |
| He's in bad shape | С ним что-то неладно |
...bad thing to do - по мнению говорящего, Брет поступила не лучшим образом. И как по-хемингуэевски сжато, достоверно и предельно просто в переводе: зря это она.
Джейк зашел в собор и помолился - о себе, особо о тех, кто ему близок, lumping all the rest - 'свалив остальных в кучу' все же невозможно, было бы слишком грубо, найдено - гуртом обо всех остальных. И в этом вовсе не молитвенном единственном слове сквозит очень важное: не такой уж он набожный католик, молится, как и пьет, сверх меры, больше от тоски, от одиночества. Потому что ему все время худо - и все время он сдерживает себя, особенно на людях, старается не выдать отчаяния, которое его точит.
И в восприятии рассказчика, и в раздумьях, и в прямой речи его самого и окружающих - сколько таких мелочей, до того естественных, психологически убедительных, что и принимаешь их не задумываясь, как дышишь, и лишь заглянув в подлинник, оцениваешь всю прелесть находки.
Казалось бы, чего проще: 'Меня туда не тянет' или 'Ничего, если я пойду с вами?' Но посмотрите, из чего, из каких слов подлинника возникла эта простота: Wouldn't like that, буквально - Мне бы это не понравилось, этого не хотелось, Do you mind if I come - Вы не против (не возражаете), если... По-английски-то оно и правда просто, но буквально 'перепертое' по-русски обернулось бы нудным канцеляритом!
It's in restraint of trade - за неимением лучшего, за ограниченностью выбора, термин-то коммерческий, а в переводе так метко и к месту в насмешливой речи: На безрыбье и рак рыба!
'Можно человеку сесть?' Chap - разговорное, почти жаргонное малый, парень.
И какое тонкое нужно было чувство слова (и юмора), чтобы найти замену - 'человек', когда так опять и опять говорит о себе молодая, красивая взбалмошная Брет: I say, give a chap a brandy and soda - Дайте человеку выпить.
Но строчкой выше она обращается к тем же людям 'друзья', а страницей дальше еще об одном персонаже говорит 'бедный мальчик', меж тем в подлиннике оба раза то же самое chap! И ручаюсь головой (примеров великое множество), что переводчики другой школы, буквалисты и формалисты, оказались бы в плену этого повтора, а кое-кто и сейчас скажет, пожалуй: да как посмели рядом одно и то же слово переводить по-разному? Что, мол, за отсебятина?!
А вот так и посмели! И никакая это не отсебятина, а верная передача интонации подлинника. Сравните: одно и то же русское милый мы тоже произносим на очень и очень разные лады. К примеру, как звучит милый в народной песне, миленок в частушке, обороты: милый ребенок, милая девушка, милый человек, вы мило выглядите, ты мой милый - или - ну, мой милый, ты у меня еще дождешься! Вот это мило!.. - и многое другое.
Или пресловутое 'All right', которое в той же 'Фиесте' переводится, глядя по контексту и настроению, очень разно. К примеру, обыденное: Ладно, я возьму машину, а в разговоре двух литераторов о третьем: Ну, как он? - Он ничего... Он, должно быть, правда ничего, только читать его я не могу, или: У вас тут не протолкнешься из выразительного You've got the world here all right, что до кашкинцев перевели бы в лучшем случае: У вас тут очень много народу. Опять скажете: слишком вольно, отсебятина? А оттенки нашего 'ладно'? Опять же сравните: супруги ладно живут, ученье (дело, работа) идет ладно, ладный парень, ладно скроенный пиджак - или: ну, ладно! Да ладно тебе! Ладно, ладно, отстань!
И еще. Почти всем Брет при встрече говорит хэлло. Повторю, теперь это словечко навязло в зубах, полвека назад было экзотикой. В.Топер этим передает еще и горькую, невеселую лихость во всей повадке Брет. Так говорят иногда и другие герои 'Фиесты', однако, смотря по их нраву и взаимоотношениям, Вера Максимовна уже тогда не раз заменяла это слово русским привет или здравствуйте - в ту пору большая редкость, еще один малый знак величайшего переводческого чутья и такта.
Нашей художественной прозе не свойствен обычный для англоязычной литературы курсив, но его и сейчас нередко переносят в перевод. В лучшем случае прибавляют какое-нибудь усиливающее словечко. We will have fun или I say, I have a thirst, пожалуй, передали бы как 'мы здорово (хорошо) повеселимся' и 'мне очень (страшно) хочется выпить', а в 'Фиесте' живые, чисто русские и очень меткие обороты: повеселимся на славу и смерть выпить хочется.
Из каких малых мелочей складывается подчас живость, естественность речи, когда переводчик передает не букву, но дух подлинника:
What possessed you - 'что вас заставило' было бы в этом разговоре слишком вяло, а 'что вам взбрело, что на вас накатило' - слишком резко. В переводе В.Топер - 'что вам вздумалось...'
Nope - не просто нет, жаргонный оттенок передан в разговоре другим словом: бросьте.
Обычное в английском wonderful значит чудесный, замечательный, удивительный. В применении к Кону, который своей несдержанностью ставит себя и других в не слишком ловкое, чтобы не сказать дурацкое, положение, слово это зазвучало иронически: он бесподобен.
Не depress me so - он меня угнетает. Сейчас, пожалуй, сказалось бы чуть иначе: он наводит на меня тоску, уныние, но уже тогда Вере Максимовне и в мысль не пришло ввести в русский текст, как делает кое-кто по сей день, депрессию. А дальше с этим постылым, чужеродным в живой человеческой речи словом она обошлась на зависть остроумно: Get over your damn depression - Разгони тоску!
You make me ill - более или менее точно, но неестественно, грубо в разговоре людей глубоко несчастных, но сохраняющих внешнюю легкость отношений было бы: мне от тебя тошно. У В. Топер - А ну тебя.
Опять и опять изумляешься: как неподдельна, достоверна в переводе речь героев 'Фиесты'.
Старый испанец, крестьянин, побывал когда-то в Америке и, заслышав в автобусе английскую речь, сообщает об этом своем путешествии Джейку с компанией. Его спрашивают: How was it? (буквально - как это было), у В.Топер - Ну и как? Но он этого обычного в чужом языке оборота не понял, переспросил, тогда ему говорят яснее: How was America (буквально - какова была) - понравилось в Америке? Мелочь, пустяк, а всему разговору нельзя не верить.
What a morning! Ну и утречко! - сразу ощущаешь настроение говорящего, которое никак не передать бы дословным 'Что за утро!'.
I say. We have had a day - Ну и денек выдался. Полвека назад редко кто находил для перевода такую простоту и непринужденность. Но следом две жаргонные реплики, которые передать куда труднее: the count's been a brick absolutely - граф был ужасно мил. Буквалист, даже додумайся он до мил, едва ли избежал бы абсолютно!
You've got hell's own drag with the concierge now - Консьержка теперь в восторге от вас.
That's hell of a hike - Ну и прогулочка, доложу я вам! Та же безошибочная интонация, и притом без всяких чертей и проклятий, какими обычно передают излюбленное английское Hell (ад, преисподняя). Ведь для англичанина-то и для американца оно всякий раз звучит по-разному!
Yes. I've had such a hell of happy life - Ну да. Хлебнула я счастья - ворчит некая жена, недовольная своим супружеством. И совсем другое hell в разговоре раздосадованного и все же неизменно сдержанного Джейка с плачущим Коном. Тот просит: Forgive me (Простите меня). - Forgive you hell - Еще чего, отвечает Джейк. А чуть дальше Кон жалуется: It was simply hell - вот тут эта самая преисподняя и по-русски вполне уместна, и по справедливости усилена не буквальным просто, а очень здесь верным 'это был сущий ад'. Но нельзя же в переводе нескончаемо чертыхаться - и как разнообразно, какими верными настроению и характеру говорящего оборотами всякий раз переданы английские обороты с этим вечным hell. Все живо, все правда, потому что берется не самое доступное, привычное, стершееся слово или оборот, а то, что редкостней и потому свежей воспринимается.
И это - закон для всякого перевода.
A maid with a sullen face - буквально: служанка с хмурым лицом, у В.Топер - хмурая служанка.
The man... was out, вышел, его не было на месте - отлучился.
...joked him, шутили над ним (дразнили его) - подтрунивали над ним.
Вместо правильного, но обычного взято более живое, верней передающее обстановку, интонацию, настроение.
Agreed - буквально согласился, а по контексту безошибочно - поддакнул я.
The personages of this establishment were rigidly selected, похваляется хозяйка гостиницы. В переводе: прислугу нанимают с большим разбором.
Или вот владелица ресторана обрадовалась знакомому посетителю: Made a great fuss over seeing him. В переводе отличное: Встретила с распростертыми объятиями. Но ресторан переполнен, и эта пылкая встреча doesn't get us a table, though, буквально: не принесла нам столика. 'Столика мы все-таки этим не заработали', - философски замечает столь радостно встреченный Билл.
He's through now - примерно 'он конченый человек'. Но говорят о писателе, и найдена очень верная окраска: он выдохся. А в другом месте человек пишущий говорит о своей работе: I couldn't get it going... I'm having a hard time handling it - 'Сегодня не клеилось... Никак не могу наладиться'. Пожалуй, кто-то упрекнет переводчицу в чрезмерной вольности. Но неужели в разговоре двух пишущих, да еще не в официальном, а за столиком кафе, не было бы фальшью что-нибудь дословно-истовое вроде 'Не мог сдвинуть работу с места... мне очень трудно с нею справляться'?!
That isn't the sort of thing she likes - наверняка и сейчас очень многие сохранили бы в переводе пресловутое опостылевшее thing: она, мол, не любит (ей не нравятся) такого рода (подобные) вещи. А в давнем переводе 'Фиесты' так просто и хорошо: 'Это не для нее'.
...he looked very military - у него был вид бравого служаки.
Юный красавец матадор Ромеро was the type... - уж конечно, у 99 переводчиков из 100 не миновать бы типичного, а у Веры Максимовны он - торреро чистейшей воды.
Ни одной буквалистской кальки - и никакого стандарта, серости, стертости, все верно, безупречно по характерам и настроениям людей.
The concierge was just behind him - не дословно сразу же за, позади, а за ним по пятам шел портье.
Вместо буквального: комната была в большом беспорядке (или - в ней был...) - в комнате было все вверх дном. А когда у хмельного Джейка кружится голова и комната ему кажется неустойчивой (unstable), в переводе она ходила ходуном.
She led him quite a life (примерно - действительно она ему устроила жизнь), у В.Топер: И жилось ему с ней не сладко.
Два приятеля проходят мимо бара, Джейк предлагает Биллу выпить, тот отвечает: No. I don't need it. Здесь это не значит не нуждаюсь, мне это не нужно, в переводе верно по сути и тону: С меня хватит. Но вот как будто сходная сценка: Майкл ушел. Брет и я остались сидеть за стойкой: Выпьем еще? - Пожалуй. - Теперь легче стало, - сказала Брет (I needed that). Перед уходом жениха ей было мучительно, невтерпеж, и, конечно, то же need нельзя было перевести ни 'мне это было нужно', ни даже 'мне этого не хватало': то же слово, но окраска совсем иная - по обстоятельствам, настроению, состоянию собеседников.
Всегда сложно передать чисто английский оборот, не имеющий близкого подобия в русском языке, жаргонное словцо. Кон сбил Джейка с ног боксерским ударом, Джейк не вдруг приходит в себя, и ему говорят: I say, you were cold. Это не на ринге, не к месту ни 'нокаут', ни, допустим, 'было похоже, вам крышка', и найдено отличное наше речение: Я думал, из вас дух вон.
The police kept arresting chaps that wanted to go and commit suicide with the bulls. Полиция то и дело забирала самоубийц, которые так и лезли прямо на рога - лучше не придумаешь для 'парней', которые, если буквально, 'хотели совершить самоубийство' (при помощи бегущих к арене быков) 'быками' как орудием!
По-английски обычны обороты со словом feeling, для перевода вовсе не обязательным. Правда, и у нас нередко пишут 'возникало чувство тоски, радости' и т. п. - построение тяжеловесное, казенное. Но вот задача похитрее: There was a safe, suburban feeling, буквально - надежное (безопасное) загородное чувство (ощущение)! А у В.Топер: Все здесь отдавало провинциальной тишиной и спокойствием, - легко, естественно, безошибочно по настроению.
Английской речи присущ особый прием: повторяя наречие, междометие, существительное, превращают его в глагол. Буквально это не передашь. К примеру, But me no buts! проще перевести 'Не нокай', можно: 'Никаких "но!"'. Более или менее схоже по-русски: 'Не нукай - не запряг'. И вот как обыграла это В.Топер. Биллу не по вкусу приехавшие на бой быков англичане, и он изрекает: I'll fiesta them, сделав из фиесты глагол. Но невозможно же: Я им пофиестчу! В переводе слово повернуто иначе, а интонация передана сполна: Я им покажу фиесту!
Очень убедителен ход 'от противного' - прием, в наши дни достаточно известный, полвека назад он был одним из неожиданных открытий. О наемной машине: Do you want to keep it on - разговорней, естественней не 'хотите еще на время ее оставить?', а может быть, отпустим ee?
We can't stand here... Вместо буквального: Нам нельзя (мы не можем) тут стоять - Чего мы тут стоим?
I'm damned bad for (я плох, плохо приспособлен для...) - Не гожусь я...
'Вы правда хотите (уйти отсюда)? - спрашивают женщину, и вместо буквального 'Разве я попросила бы вас, если бы не хотела' она в переводе отвечает: 'Раз я предложила, значит, хочу'.
Другой разговор, в оригинале дословно: Очень мало ты удил рыбу во время этих поездок, а в переводе сохранены не слова, но интонация: Страх как много ты рыбачил, когда ездил с приятелями, - досадливо говорит жена. Муж, подмигнув присутствующим: Женщины все одинаковы. Как только почуют флягу с вином... то уж ты, значит, пропащий человек (великолепно передано they think it's hell and damnation!). И она опять свое, дословно: Удивительно, как они (мужчины) находят кого-то, кто соглашается выйти за них замуж. По-русски это было бы тягуче, не разговорно, а в переводе опять от противного: 'Удивительно, чего ради мы за них замуж выходим'. И так правдивы досадливая интонация жены, усмешка мужа, так ясны характеры их, настроение и взаимоотношения.
Джейка нередко раздражает Кон, который когда-то, в их студенческие годы, 'был очень славный', но постепенно жизнь сделала его уже 'не таким славным'. Во время фиесты Кон играет в событиях далеко не лучшую роль. При первой встрече досада Джейка лишь едва сквозит в интонации: So there you were - и в трех словах перевода тоже: 'Вот вам, извольте' - так верно и тонко передать этот английский оборот нелегко.
В другом месте Джейк говорит Кону, что пойдет с ним встречать Брет (они оба, как известно, ее любят, а приезжает она со своим женихом Майклом), - говорит он это just to devil him, просто чтобы поддразнить. А через страницу раздражение нарастает - и that impulse to devil him дано сильнее: меня подмывало бесить его (страшно подумать, сколько переводчиков даже сейчас, через полвека, перетащили бы в русский текст, передали калькой 'импульс'!).
Мамаша говорит о мальчишке - любителе купаться, что он just crazy till he can get in the water (буквально - пока не доберется до, не влезет) - с ума сходит, пока не дорвется до воды. Но вот Кон, мучаясь тем, что не сдержался, избил соперника, говорит о себе: I was crazy - и то же самое слово передано другим, несравненно более верным здесь оборотом: Я себя не помнил.
Майкл, естественно, терпеть не может Кона, да и ревнует из-за прежней связи того с Брет, и говорит с ним так: Do you think you amount to something? Do you think you belong here among us? Примерно: Думаете, вы что-то значите (чего-то стоите), вам место в нашей компании? Майкл зол, вдобавок хмелен - и в переводе: Вы думаете, вы важная птица? Вы думаете, с вами веселей? Очень ясно передано настроение и состояние говорящего, его отношение к Кону, да и место Кона в этой компании.
А Билл говорит Джейку о том же Коне: Где тебя угораздило подружиться с этим типом? (How did you ever happen to know this fellow, anyway?) - тут даже тип очень кстати. И еще: he told me all about that... he's a great little confider. Дословно этого не передашь, но важно сочетание great (великий, замечательный) с little - маленький, которое (если не в прямом значении - маленький предмет, маленький ребенок) окрашено пренебрежительно. И неуважение к человеку, не умеющему владеть собой, распускающему прилюдно свои чувства, передано очень недвусмысленно: Не рассказал, а 'все это мне поведал. Изливал душу', - говорит Билл Джейку о Коне с презрительной, насмешливой жалостью, ибо эти-то двое не станут вот так изливаться даже перед самыми близкими.
Брет просит Джейка не говорить больше о случившемся. Буквально: не заставлять ее этим чувствовать себя хуже, чем она уже чувствует. Please don't make me feel any worse than I do - мне и так тошно.
I said... she must expect trouble. Дословно: Я сказал ей, что она должна ждать неприятностей. В переводе: что это добром не кончится.
You'll lose it if you talk about it. Будешь об этом говорить - потеряешь, утратишь. В переводе: Лучше не говори, тогда все это останется при тебе.
И великолепно найденное речение для ответа: I just talk around it. - Я и не говорю, а только хожу вокруг да около.
I'd just tromper you with everybody... It's the way I'm made. Буквально: Я изменяла бы тебе со всеми... Уж так я сделана. Буквалист в лучшем случае перевел бы - создана, а у В. М. Топер: Я бы изменяла тебе направо и налево... Уж такая я уродилась, - и куда явственней прорывается горечь от безнадежности, безвыходности положения. Этим двоим, давно и глубоко любящим, не соединиться, не быть вместе, потому что обоих изувечила война (Первая мировая): его физически, ее душевно. И когда чуть дальше Джейк говорит I'm just low, в переводе сохраняется тот же тон сдержанной горечи, еле уловимой насмешки над собой вместо прямой жалобы - не 'мне очень тоскливо' или 'я совсем приуныл', а 'просто я раскис'.
Другой человек, другое настроение: хорошо понимая, что Джейку невесело, Билл предлагает пойти пообедать или, мол, хочешь еще толковать на какие-то пустопорожние сторонние темы? Односложный ответ: Go on (продолжай), в переводе: валяй. Дальше вопрос: Пообедаем на острове? Ответ: Sure, в переводе не буквальное 'конечно', а давай. Чуть дальше предложение купить... чучело собачки (вспомните у Бунина 'Буду пить... Хорошо бы собаку купить'), Билл и сам уже хлебнул лишнего, при этом никогда не решится в открытую проявить жалость, это им обоим не свойственно, больше того, противопоказано, и он, стараясь отвлечь Джейка, чуточку паясничает. Вот почему в переводе, в полном согласии со всей интонацией, он твердит именно про собачку (в подлиннике dog без little, и Джейк, отвечая, говорит просто 'собака'). И продолжает Билл в том же ключе: Mean everything to you after you bought it - конечно, не буквально 'она будет для тебя очень много значить' и даже не какое-нибудь 'ты ее очень полюбишь', а души в ней не будешь чаять.
На наш сегодняшний взгляд герои Хемингуэя слишком часто чертыхаются, слишком много пьют и говорят о выпивке. То же происходит в книгах Ремарка и Олдингтона. И тут нужна одна оговорка. Не забудем: это так называемое потерянное поколение, писатели, потрясенные Первой мировой войной и гневно сказавшие о ней десятилетием позже. Но каждый сказал по-своему. Олдингтон, рассказывая о судьбе и смерти своего героя, переходит от поэтичнейшей лирики к злой, язвительной сатире, а то и срывается на крик, призывает (словами Шекспира) 'чуму на оба ваши дома', а 'добрую старую Англию' - понятие для довоенного англичанина священное - кощунственно честит 'старой сукой'. У Хемингуэя гнев, горечь, боль за искалеченную той бессмысленной войной жизнь запрятаны глубоко внутри. Его Джейк живет стиснув зубы. Подчас невесело посмеивается над собой. И те, кому он близок, совестятся в открытую его пожалеть, да он и не примет жалости. Все подшучивают, иной раз даже паясничают, как подвыпивший Билл. Доброта и сочувствие загнаны в подтекст.
Праздник: поездка в Мадрид со всеми столкновениями, изменами, рвущими душу, но не прорывающимися почти ни у кого из героев вслух, - все это позади. Брет сквозь слезы говорит Джейку, что вернется к Майклу. He's so damned nice and he's so awful - это никак не передать бы дословно, калькой (он так чертовски мил, и он так ужасен!). Сказано лишь немного по-другому: Он ужасно милый и совершенно невозможный - и в этом небольшом сдвиге нельзя не ощутить отчаяние Брет оттого, что им с Джейком вместе не быть, нельзя не ощутить и ее отношение Майклу, пусть неплохому малому, но всего лишь подсунутому судьбой вместо этого, давно любимого и любящего, так же несчастного, как несчастна она.
Так они двое сидят в кафе, Брет просит Джейка не напиваться: You don't have to (буквально: Это не обязательно, ты не обязан) - Не из-за чего. Ответ: How do you know? У Веры Максимовны самое верное по тону - не стертое, обыденное откуда ты знаешь и не другая крайность: с чего ты взяла (было бы слишком грубо), но - Почем ты знаешь? Don't (не надо), повторяет она, you'll be all right. Ox уж это ол райт, сколько раз его если не полностью переносят в русский текст, так калькируют - все, мол, будет в порядке... Но, конечно, для Джейка (по сути, для обоих) ничего не будет и не может быть в порядке - и утешает его Брет, сама тому не веря, более человечными, хоть и мало похожими на правду словами: Все будет хорошо. На что Джейк отвечает все с той же привычной, сдержанно-усмешливой горечью: I'm not getting drunk... I'm just drinking a little wine, в переводе бесхитростно и пронзительно: Я просто попиваю винцо.
С той же остротой передано душевное состояние и отношения людей под занавес второй части романа, когда кончилась фиеста. Все здесь так скупо и так сильно, кратчайшими, сдержаннейшими словами у автора - и так же поразительно мастерство переводчика.
Отъезд, почти бегство Брет с юным матадором Ромеро - тяжкий удар и для Майкла, и вдвойне для Джейка, ведь он сам в этом повинен. Утешать впрямую, вслух всем им не свойственно, душевный такт, дружеская забота выражаются в иной форме.
О Джейке только что говорили, что он blind, blind as a tick (для жаргонных оборотов тоже в ту пору было еще находкой, новинкой: вдрызг, как стелька). Потом он притворился спящим, но немного погодя все же спустился к приятелям. И вот концовка этой части:
- Вот он! - сказал Билл. - Молодец, Джейк! Я же знал, что ты не раскиснешь (you wouldn't pass out).
- Я захотел есть и проснулся.
- Поешь супцу, - сказал Билл. (Eat some soup.)
Мы пообедали втроем, и казалось, что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек.
Эта концовка полвека назад была знаменита, мы, студенты, - и не мы одни - знали ее наизусть. Вот он, стиль Хемингуэя, открытие, откровение! Но ведь этот стиль: и невеселую усмешку, и стыдливую заботливость, участие, сострадание, и тоскливую пустоту, когда отсутствие одного человека ощущается как отсутствие шестерых, как бездонный провал и самая безлюдная пустыня - все это надо было еще передать по-русски! А как это сделано? Просто и, право же, гениально. Даже не столько одним словом - одной буквой (вспомните упомянутое раньше 'Попиваю винцо'). Механическая калька 'поешь - или съешь - немного супа' за душу не задела бы, но чего стоит это супцу!
Так через 'Фиесту' в переводе Веры Максимовны впервые нам открылся Хемингуэй.
Тут я позволю себе отступление.
'Томас Грэдграйнд, сэр. Человек трезвого ума. Человек очевидных фактов и точных расчетов... (A man of realities. A man of facts and calculations). Вооруженный линейкой и весами, с таблицей умножения в кармане, он всегда готов взвесить и измерить любой образчик человеческой природы (ready to weigh and measure any parcel of human nature)... Это всего-навсего подсчет цифр, сэр, чистая арифметика. Вы можете тешить себя надеждой, что вам удастся вбить какие-то другие, вздорные понятия (в чьи-либо другие головы...), но только не в голову Томаса Грэдграйнда, о нет, сэр!'
Эта похвальба, своеобразная самохарактеристика одного из персонажей 'Тяжелых времен' Диккенса - убийственная сатира, и она сполна передана такими же сухими, жесткими штрихами в переводе В.М.Топер. И каким отличным русским языком передана! Буквальное 'человек реальностей' ничего бы не выразило, а вот человек трезвого ума безошибочно в устах бездушного сухаря, для которого всякий живой человек - лишь образчик. И как верно найден этот образчик для торгашеского parcel, словно Грэдграйнд рассуждает о товаре из своей лавки!
Естественно, его кредо, первые же его слова - и первые слова романа - 'Я требую фактов!'. Естественно, сей бывший оптовый торговец скобяным товаром стремится 'увеличить собой сумму единиц, составляющих парламент'.
Нетрудно понять, каков может быть город, где всем заправляют такой вот Грэдграйнд и еще более зловещий его единомышленник Баундерби. Мрачны все краски не только потому, что это Кокстаун, город угольных шахт. Беспросветна жизнь всякого, кто ввергнут в его дымную пасть (whirled into its smoky jaws), беспросветна прежде всего по вине этих проповедников факта. Диккенс едко издевается над их бездушной философией:
A town so sacred to fact, and so triumphant in its assertion, of course, got on well? Why no, not quite well. No? Dear me!
Буквально: Город, настолько посвященный (преданный) факту и торжествующий в его утверждении, конечно, процветал, преуспевал? Нет, не очень. Нет? Неужели!
В переводе: Город, где факт чтили как святыню, город, где факт восторжествовал и утвердился столь прочно, - такой город, разумеется, благоденствовал? Да нет, не сказать, чтобы очень. Нет? Быть не может!
На удивление четко и недвусмысленно передана интонация подлинника. Выбор слов, их порядок везде явственно иронические. Очень удачен повтор (факт и город - дважды): оставить чисто английские местоимения значило бы ослабить, разбавить русское звучание. И великолепен заключительный аккорд. Английский возглас буквально бог ты мой - почти междометие, знак изумления, недоумения, и привычное русское не может быть усилено здесь эмоциональной перестановкой: Быть не может!
Каждая мелочь в отдельности вроде бы проще простого, а в целом - вернейшая интонация, беспощадная насмешка.
Беспросветна в Кокстауне жизнь тружеников, будь то шахтер или ткачиха, не видать им понимания и справедливости. Беспросветно детство, отданное во власть воспитателя с многозначительной фамилией M'Choakumchild, душитель детей, в переводе (помните?) столь же меткое Чадомор. Нерадостная жизнь уготована и родным чадам самого Грэдграйнда, бездушие отца не могло не искалечить судьбы сына и дочери. Вот какой появляется в начале 'Тяжелых времен' пятнадцатилетняя Луиза Грэдграйнд:
'...в девочке чувствовалось какое-то угрюмое недовольство (jaded sullenness, дословно унылая угрюмость); но сквозь хмурое выражение ее лица пробивался свет, которому нечего было озарять (struggling... a light with nothing to rest upon)... изголодавшееся воображение, которое как-то умудрялось существовать (keeping life in itself somehow)'. Облик дочери, как и облик отца, - зримый и психологически безупречно верный.
Напомню, портрет Луизы Грэдграйнд выписан по-русски тою же рукой, что в 'Фиесте' портрет Брет. А ведь там, по сути, и портрета нет, лишь где-то в начале о ее глазах (они 'бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна'), да при первом ее появлении совсем коротко: 'Брет - в закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная, как мальчик, - была необыкновенно хороша... Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной свитер не скрывал ни одного изгиба'.
Два романа, воссозданных по-русски одним и тем же мастером. Другая страна, другой век, совсем другой автор, ничего общего в стиле, едва ли найдется что-то общее в видении и в понимании мира, а какая в обоих случаях духовная и художественная правда! Переводчик с той же силой искренности перевоплощается и в Диккенса, и в Хемингуэя, вживается в их мысль и ощущение и передает по-русски так, что заставляет и нас видеть, думать и чувствовать с ними заодно.
Конечно, великолепен как портретист сам Хемингуэй, но и его мастерство можно было, мягко говоря, подпортить, переводя формально. You missed none of it with that wool jersey дословно было бы: Вы не упускали ни одной округлости при этом шерстяном свитере! Но В.Топер безошибочно выбирает не первое по словарю, а самое верное, самое нужное значение каждого слова.
И когда у сдержанного Джейка вырывается (не часто!), что Брет was damned good-looking или looked very lovely, в переводе никакого 'чертовски красивая' или 'очень хорошенькая', а не вызывающий сомнения взгляд Джейка: необыкновенно хороша. Тут же рядом первый взгляд Роберта Кона: 'Так, вероятно, смотрел его соотечественник, когда увидел землю обетованную... взгляд его выражал то же нетерпеливое, требовательное ожидание'. И в переводе так же, как в подлиннике, нельзя не почувствовать, что Брет и вправду очень - и при том необычно - хороша. Далеко не так сильно ощущалось бы это, не будь переводчик свободен, не позволь он себе крохотных отступлений от английской буквы во имя духа подлинника, в согласии с законами русского языка.
После 'Фиесты' трудами кашкинского коллектива Хемингуэй поистине ворвался в нашу жизнь. Открытие за открытием: пьеса 'Пятая колонна', рассказы, романы... Появлялось кое-что и за подписями других переводчиков, но даже называть их не стану, не в упрек кому-либо будь сказано, те работы не выдерживают никакого сравнения с переводами кашкинцев. Сравнить, сопоставить любопытно и полезно было бы каждому начинающему, даже просто изучающему язык: не придумаешь урока нагляднее - как надо и как не надо переводить.
Для сборника 1939 года, куда вошли пьеса 'Пятая колонна' и первые 38 рассказов, пьесу перевели вдвоем В.Топер и Е.Калашникова; много позже они вместе перевели и его книгу об Испании 'Опасное лето'.
Благодаря Е.Д.Калашниковой мы впервые прочитали и читаем до сих пор знаменитые романы 'Прощай, оружие' и 'Иметь и не иметь'. Восхищаемся ими, думая только о мастерстве самого Хемингуэя, и забываем, что завораживает он нас именно благодаря мастерству переводчика. Немного позже вдвоем с Н.А.Волжиной она перевела и 'По ком звонит колокол', правда, эта потрясающей силы книга у нас вышла лишь через долгих двадцать лет, но сие уже от переводчиц не зависело. Позднее они же вдвоем перевели его 'Острова в океане'.
Можно бы написать целую диссертацию об одних только переводах Хемингуэя, созданных мастерами кашкинского коллектива. Вот где сошлись люди вдумчивые, талантливые, убежденно, страстно верные своему прекрасному труду, а тем самым превыше всего верные автору. И при этом у каждого мастера есть что-то, отличающее именно его, не всегда уловимое своеобразие почерка, своя изюминка. Быть может, кто-нибудь когда-нибудь и займется такой, поверьте, захватывающей работой, серьезным анализом этих и многих других шедевров, которые нам подарены мастерами кашкинской школы. А я решаюсь только показать еще несколько крупиц, золотых блесток из их трудов, уже не приводя на каждом шагу подлинник и подстрочник. Тешу себя надеждой, что в какой-то мере успела заслужить доверие читателя и он не усомнится в моей добросовестности.
Итак, рассказ 'На Биг-ривер'.
Ник Адамс, герой этого и еще многих рассказов Хемингуэя, приехал на Большую реку половить рыбу. По контрасту с Джейком и его приятелями из 'Фиесты' Ник - в родной стране, среди родной природы. Кругом простор, тишина, безлюдье, можно отдохнуть душой. Неспешно течет повествование, и до чего же все в нем зримо, осязаемо, хочется сказать - победительно!
В переводе ничуть не менее явственно, чем в подлиннике, так и пахнуло от этих страниц речной свежестью, желанной, первозданной чистотой Природы. И когда ловится у Ника, а потом срывается с крючка громадина-форель, будь ты и не завзятый рыболов, поневоле тоже ёкнет сердце...
В рассказах о Нике Адамсе - и о его детстве, и о взрослой его жизни, и об участии в Первой мировой войне - много очень личного, глубоко хемингуэевского. И всегда мы сливаемся с героем и автором, разделяем их ощущения, дышим в одном ритме. Пока стоишь с ними на мосту, неторопливая плавная фраза будто притормаживает и твой шаг, успокаивает и твое дыхание, и всматриваешься неспешно в каждую мелочь, потому что неспешно внимателен, приметлив взгляд автора - и переводчика. Но вот Ник взвалил на спину дорожный мешок, двинулся дальше - и фраза стала короткой, прерывистой, как прерывается дыхание от подъема с тяжестью в гору, и кажется, вместе с Ником ощущаешь этот груз, и начинают ныть все мускулы... Какое же нужно было мастерство, чтобы передать нам все это по-русски!
Да, Ольга Петровна Холмская, которая среди многого другого перевела и этот рассказ, была поистине мастером. Отточена каждая фраза - коротка ли она, длинна ли, но ничего лишнего. Все отчетливо, ясно до кристальности, слово не скрипит, не выбивается из общего музыкального лада, все по-особенному крепко сбито и - пожалуй, вернее не определишь - мужественно. Кстати, в этой почти сплошь женской кашкинской школе чего-чего, а дамского рукоделия и тени не было! Никаких сантиментов, вялости, жеманничанья. Как выразился ровно сто лет назад один из тончайших стилистов во французской, да и в мировой литературе Жюль Ренар, 'стиль... алмазный, без слюней'.
Где-то на большой глубине рассказ 'На Биг-ривер' (да, впрочем, и почти всё у Хемингуэя) очень лиричен. Но этот скрытый, потаенный лиризм едва уловим, лишь целомудренно запрятанным теплом пробивается он сквозь внешнюю сдержанность, так согласную с лесной и речной прохладой, объемлющей Ника. Пробивается - в том чутком внимании, с каким вглядывается Ник, а с ним и автор и переводчик в каждую букашку и каждую былинку, в игру речной струи, как ставит палатку, засыпает, просыпается, разводит костер. Право же, от того, как описаны нехитрые трапезы Ника, как жарит он на костерке из сосновых щепок макароны с бобами и поливает томатным соусом, готовит душистый кофе, а на другой день стряпает лепешки, у читателя слюнки текут! Все любо, все внятно и важно им, Нику с автором, - вкус и запах еды на привале, дымок костра, повадки каждой рыбины. Можно не быть рыболовом, но нельзя не разделить волнения, от которого задыхается Ник, задыхается фраза:
'Форель, наверно, злится. Такая огромная тварь обязательно должна злиться. Да, вот это была форель. Крепко сидела на крючке. Как камень. Она и тяжелая была, как камень, пока не сорвалась. Ну и здоровая же. Черт, я даже не слыхал про таких'. (He'd bet the trout was angry. Anything that size would be angry. That was a trout. He had been solidly hooked. Solid as a rock. He felt as a rock, too, before he started off. By God, he was a big one. By God, he was the biggest one I ever heard of. )
Снова скажу: так живо, так внятно передать рассказанное Хемингуэем, чтобы отозвались и все твои пять чувств, и сердце впридачу, мог только очень большой мастер. Хотелось бы приводить еще и еще отрывки - пейзажи, настроения, мысли... жадность одолевает, глаза разбегаются. Но вот еще только один малый штрих, сделанный тою же рукой.
Среди самых известных ранних рассказов Хемингуэя - 'Индейский поселок'. Ник, еще мальчик, впервые видит появление новой жизни (отец, врач, при нем помогает тяжело рожающей индианке) и впервые видит смерть: муж индианки, потрясенный ее мучениями, покончил с собой.
В отличие от большого, в двух частях рассказа 'На Биг-ривер', тут все кратко, сжато на четырех страничках, предельно лаконичны описания, отрывист диалог. А потом отец и сын возвращаются из поселка.
'Они сидели в лодке. Ник - на корме, отец - на веслах. Солнце вставало над холмами. Плеснулся окунь, и по воде пошли круги. Ник опустил руку в воду. В резком холоде утра вода казалась теплой'.
И вслед за этим концовка. Она в свое время так же поразила нас и так же врезалась в память, как те незабываемые, не забытые за десятки лет строки 'Фиесты':
'В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет'.
In the early morning on the lake sitting in the stern of the boat with his father rowing, he felt quite sure that he would never die.
Какие чистые, звонко отчеканенные, под стать душевному состоянию мальчика эти две строки. Такие же они и в переводе, и только потому, что О.П.Холмская не калькировала механически слово за словом. Следовала законам не чужой, а русской грамматики и русского синтаксиса. Иначе получилось бы: сидя на корме лодки (вместе) с гребущим отцом (или пока отец греб). Казалось бы, всего-то передвинуты два слова - sitting и boat, да обошлось без причастия - такая малость! А ведь это благодаря ей строка зазвенела как струна, ничем не отягощенная, и прочней западает в память.
Не было бы конца-края, возьмись я перечислять большие и малые находки в переводах Хемингуэя. Но невозможно совсем обойти молчанием роман 'По ком звонит колокол' в переводе Н.А.Волжиной и Е.Д.Калашниковой. Никогда не скажешь, что тут работали два человека, так это цельно и уверенно - единое полотно, так четки контуры, размашисто резок штрих там, где четкость и резкость у автора, так ярки или, напротив, мягки, приглушены краски - в безупречном согласии с красками подлинника. Но все это нередко достигается иными средствами, чем в подлиннике, не формальной точностью, но глубинной верностью каждому оттенку мысли, чувства, действия, характера и в конечном счете - стиля.
Всего лишь несколько реплик из первого разговора Роберта Джордана с партизанкой Пилар.
Такая жизнь для него погибель, - это говорит Пилар о Пабло, который уже утрачивает смелость, боевой дух. Буквально губит его (ruining him) было бы слишком гладко и книжно для этой удивительной женщины, чья сочная, грубоватая, дышащая неукротимой силой речь дана не в этом именно месте, так рядом словами более земными, шершавыми, иным строем - подчас угластыми каменными глыбами. А здесь нейтральное губит провисло бы во всей ткани ее речи и характера. Чуть дальше опять о Пабло: Спета его песенка (he is terminated). И еще: Пабло has a sickness for her (о Марии). Самое по-русски близкое 'болен ею' в устах Пилар прозвучало бы фальшиво, в переводе он уже сам не свой от нее. О той же Марии, с хмурой заботливостью: Не обижай девушку, с ней надо поосторожнее... Ей много чего пришлось вытерпеть... Она у нас совсем плоха (Be good and careful about the girl... She has had a bad time... She was in a very bad state). Каждое слово на месте, найдена безупречная интонация, и, уж конечно, никакого буквализма. А подумайте, как резало бы ухо (и не только ухо, но душу!), если сделать дословно: у нее было - или даже она пережила - плохое время, она была в очень плохом состоянии.
И - развязка... Думаю, каждый, кто читал эту книгу, не забыл: выполнив свою задачу, взорвав мост перед наступающими франкистами, Роберт Джордан лежит на косогоре над дорогой, по которой приближается вражеский отряд. У него сломана нога. Он не хотел, чтобы отступающие партизаны взяли его с собой, не хотел стать обузой, задержать отход, подвергнуть их лишней опасности. Нет, он хочет их прикрыть огнем своего автомата и задержать врага, это - последнее, что в его силах. Но ему и самому грозит страшное: попасть в плен, под пытки. Можно оборвать боль, избежать пыток, покончив с собой. Ведь вот когда-то покончил с собой его отец, да и здесь, в тылу врага, не так давно той же спасительной пулей избавил себя от грозящей сейчас Джордану участи его товарищ, тоже раненый боец из интербригады. И вот она близится, развязка - нарастает боль, идет жестокая внутренняя борьба.
'Плохо ты с этим справляешься, Джордан, сказал он. Плохо справляешься. А кто с этим хорошо справляется? Не знаю, да и знать не хочу. Но ты - плохо. Именно ты - совсем плохо, совсем плохо, совсем. По-моему, пора. А по-твоему?
Нет, не пора. [В этом отрывке курсив Хемингуэя. - Прим. авт. ] Потому что ты еще можешь кое-что сделать. Пока ты еще знаешь, что именно, ты это должен сделать. Пока еще помнишь об этом, ты должен ждать. Идите же! Пусть идут! Пусть идут!
...Думай про Мадрид. Не могу. Думай про глоток холодной воды. Хорошо. Вот так оно и будет. Как глоток холодной воды. Лжешь. Оно будет никак. Просто ничего не будет. Ничего. Тогда сделай это. Сделай. Вот сделай. Теперь уже можно. Давай, давай. Нет, ты должен ждать. Ты знаешь сам. Вот и жди.
...Я больше не могу ждать, сказал он. Если я подожду еще минуту, я потеряю сознание...
...Но если ты дождешься и задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся хотя бы убить офицера, это может многое решить...
...Ладно, сказал он. И он лежал спокойно и старался удержать себя в себе, чувствуя, что начинает скользить из себя, так иногда чувствуешь, как снег начинает скользить по горному склону, и он сказал: теперь надо спокойно, только бы мне продержаться, пока они придут'.
И он дождался врагов.
'Он теперь вполне владел собой и долгим, внимательным взглядом обвел все вокруг. Потом он посмотрел на небо. На небе были большие белые облака. Он потрогал ладонью сосновые иглы на земле и потрогал кору дерева, за которым лежал.
Потом он устроился как можно удобнее, облокотился на кучу сосновых игл, а ствол автомата прижал к сосне.
(И последние величавые в своей скупой строгости аккорды этого мужественного ожидания и всей книги.)
...Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю'.
Смею сказать: вопреки известному утверждению Жуковского, что переводчик прозы - раб, Н.Волжина и Е.Калашникова воссоздали по-русски прекрасную книгу 'По ком звонит колокол' отнюдь не рабски, но как достойные соперники мастерству автора.
Так же на равных сумели потягаться с Хемингуэем и другие кашкинцы. Но всего не охватишь. Я только упомянула важнейшие романы, не коснулась 'Пятой колонны' с блистательным сценическим диалогом, страстных репортажей с испанских фронтов 1936-1938 годов и еще очень, очень многого. Мне лишь хотелось в меру сил показать, каков в переводах, вернее, как говорят о больших пианистах, в исполнении мастеров такой разный, разный, разный Хемингуэй.
Теперь взглянем с другой стороны: как один и тот же мастер перевоплощается в самых разных, очень несхожих между собой писателей.
Я уже говорила об О.Холмской - переводчице Хемингуэя. А вот в ее исполнении Диккенс.
Среди романов Диккенса, воссозданных по-русски кашкинцами, особое место занимает своеобразный детектив, широко известный у нас еще и благодаря телевидению, - незаконченная 'Тайна Эдвина Друда'. Создавалась 'Тайна' художником в расцвете зрелости, сам Диккенс считал ее некоей новой для себя ступенью, и здесь от переводчика потребовалось находчивости и разнообразия красок, быть может, даже побольше обычного.
В переводе О.П.Холмской достоверно и притом легко, непринужденно переданы прихотливейшие, неожиданные переходы от просторечия к выспренности, от язвительности к лирике.
Речь каждого персонажа звучит в своем ключе.
...дела-то плохи, плохи, хуже некуда... Ну вот тебе, милый, трубочка! Ты только не забудь - цена-то сейчас на рынке страх какая высокая... Ох, беда, беда, грудь у меня слабая, грудь у меня больная (О me, О me, my lungs is weak... is bad)... трубочку изготовить... А уж он noпомнит...
Так болтает старуха, торговка опиумом, содержательница притона для курильщиков, на первый взгляд воплощение старческой немощи и льстивой угодливости, а по сути фигура довольно загадочная, даже зловещая. По английской традиции просторечие выражается чаще всего ошибками грамматики и произношения (ye'll вместо you'll, dreffle вместо dreadfully). По-русски оно передано словами и оборотами: гр