'Туземцев... нисколько не смущал тот факт, что они не понимают языка пришельцев'. Канцелярский, газетный термин никак не сочетается с неграмотными туземцами. Факт тут - и еще в сотнях, в тысячах подобных случаев! - мусор, ненужность, надо сказать просто: нисколько не смущало.
'Он мужественно признал тот факт, что друг для него потерян'. А не вернее ли потрясенному утратой человеку признать горькую истину?
Роман о Венгрии, крестьянский быт, позапрошлый век. Читаем: 'Саранча из фактора, уничтожающего пищу... превращается в фактор, создающий ее...'
А вот другой зловредный паразит нашей речи:
'Самый маленький шанс лучше, чем полное отсутствие надежды'. А почему бы не сказать: самая малая искра надежды лучше, чем безнадежность?
Пишут: 'не стоит упускать шанс'вместо - упускать случай, возможность; выпал шанс вместо - выпало счастье, посчастливилось, повезло, улыбнулось счастье (или удача); 'наконец я получил шанс рассказать о своих похождениях' вместо наконец-то я мог, сумел, мне удалось рассказать...
'У нас мало шансов на победу' - а надо бы: едва ли мы победим. 'Всегда есть шанс' - говорит священник (!). Уж конечно, в его устах естественнее надежда!
И право же, подчас эти шансы приводят на память речи бессмертного Остапа Бендера или крик воровской души из ранних стихов Сельвинского: 'А у меня, понимаешь ты, шанец жить...'
'У меня не было абсолютно никаких шансов на спасение' - абсолютно рядом с никаких лишнее, оно ничего не прибавляет к смыслу, не усиливает интонацию, а, напротив, разжижает, разбавляет фразу.
'Это абсолютно исключено' - исключено само по себе решительно и недвусмысленно, абсолютно здесь лишнее. Говорят, пишут, переводят: абсолютно верно - вместо совершенно верно, абсолютно невозможно - вместо никак нельзя, абсолютная темнота - вместо хотя бы непроглядная тьма или темно, хоть глаз выколи, абсолютно одинокий - вместо очень (совершенно) одинокий, один как перст. А вместо 'это уж абсолютно глупо' в разговоре куда правдоподобней прозвучало бы - это уж совсем глупо, и даже в ином случае, прошу прощенья, - он просто (круглый) дурак!
'Вся эта болтовня не дала абсолютно никаких результатов'. Непритязательной болтовне совсем некстати два таких книжных, официальных привеска, лучше: ничего не дала, ни к чему не привела, от нее не было никакого толку, либо, наконец, - все это были пустые (никчемные, зряшные, пустопорожние) разговоры.
В романе десятки раз 'абсолютно' стояло там, где лучше бы 'совершенно'. Оно примелькалось, обесценилось. И в том единственном случае, когда слово это и впрямь необходимо, поставлено в своем истинном значении: нечто приобрело 'абсолютную ценность' - оно уже не воспринимается.
Порой доходит до анекдотов. Пишут: 'Никто не предполагал... что какой-нибудь фермер будет начинать с абсолютного нуля'. Переводчик имел в виду, разумеется, на пустом месте и не заметил, что в текст ворвалось совсем некстати инородное физическое понятие: температура -273°!
Юный герой одного рассказа был 'единственным, кого не затрагивала... радостная, праздничная атмосфера'.Вот еще одно слово-паразит! Достаточно сказать: мальчика не заражало общее веселье, он не разделял праздничного настроения. Иногда атмосферу лучше передать словом волнение, иногда - обстановка, да мало ли способов избежать чрезмерной учености или казенщины!
Из газетной заметки: 'Увы, дальнейшие события лишь подтвердили, что подобная атмосфера ни от чего не гарантирует'.
А вот случай, когда атмосфера употреблена в прямом значении слова, и все-таки в переводе не грех бы ее избежать. В переводном романе (и даже не очень современном) речь идет о белой мыши на подводной лодке: '...это создание со своим более хрупким организмом предупреждало моряков о порче атмосферы'. А надо примерно: по этому хрупкому зверьку моряки замечали, что воздух становится негодным для дыхания.
Если бы начинающих литераторов, редакторов, переводчиков можно было учить за партой, не худо бы на обложках тетрадей (как для первоклашек таблицу умножения) помещать примерный список соответствий: слева - образчики того, как чаще всего переводят (вернее, заимствуют без перевода!) иностранное слово, справа - как в девяти случаях из десяти (даже в статье или газетном очерке, а тем более в художественной прозе!) его надо бы перевести. Список получился бы длиною метра эдак на три. Думается, вышло бы вполне наглядно. И пусть бы начинающий литератор запомнил как дважды два, что
| не стоит писать так: | когда лучше так: |
| Это полный контраст тому, что было | Совсем не то, что было |
| аргументы | доводы, соображения |
| Стол стоял в центре комнаты | Среди, посреди, посередине |
| оказался в центре событий | в гуще |
| Не надо совать носа в детали | ... в подробности (а может быть, - заниматься мелочами или даже крохоборством) |
| Они привыкли держаться изолированно | отчужденно, обособленно, разобщенно, привыкли к одиночеству |
| Он оказался изолирован от остальных | отделен, оторван (или даже просто - одинок) |
| Сделал паузу | умолк, примолк, ненадолго замолчал |
| Наступила пауза | На минуту все затихли, стало тихо, настала тишина (затишье), наступило молчание, все смолкло |
| После небольшой паузы сказал | Немного помолчав, сказал |
| Заботливо культивировавшиеся цветы | Заботливо выращенные, ухоженные |
| Сердито отпарировала | Сердито возразила |
| Скудная растительность вызывала ассоциации с тундрой | напоминала (наводила на мысль) о тундре |
| Она командует ситуацией | она хозяйка положения |
| я моментально уснул | мигом, сразу, тотчас же |
| дождался удобного момента именно в тот момент | улучил минуту как раз тогда, в то мгновение |
| В этот самый момент раздался стук в дверь | Тут в дверь постучали |
| Это мне в данный момент не необходимо | Мне сейчас не нужно (ни к чему) |
| Момент выбран удивительно удачно | Это сделано (вышло) очень кстати |
Кстати, момент - это своего рода пробный камешек, лакмусовая бумажка, по которой легко отличить переводчика (и вообще литератора) неопытного либо зараженного канцеляритом.
Мы давно забыли, что и секунда, минута тоже слова западноевропейского происхождения: они стали у нас своими, обыденными. В моменте же и сейчас есть призвук официальности, газетности: данный, текущий сочетается с ним привычнее, чем роковой. Пушкин покинул своего героя 'в минуту злую для него'. А многие наши писатели всюду, где, смотря по смыслу и настроению, можно и нужно сказать время, минута, секунда, миг, час, мгновенье, тотчас же, с той поры, отныне, до тех пор, обходятся одним и тем же способом:
'В момент, когда пробьют часы' - а почему бы не как только (или едва) пробьют?
'С того момента, как мы познакомились' - а не лучше ли: с тех пор, с того дня, с того часа?
'Бывают такие моменты, когда стихия требует от человека сообразительности и моментальных решений' - это уже нелепо. А надо бы: В иные минуты стихия требует... мгновенных (молниеносных) решений.
'Но своего апогея вечер достиг в тот момент, когда...' - читаем мы в формально 'точном', буквальном, нетворческом переводе, а по смыслу и тону вернее: Лучшей минутой за весь вечер была та...
Не странно ли в резком объяснении между двумя близкими людьми: 'Мне кажется, ты мог бы выбрать более подходящий момент, чтобы предать меня'. Разве не ясней будет горечь, ирония, если сказать: Удачно же ты выбрал минуту... (или подходящую...)
Бывает даже и так, что в подлиннике написано 'But it isn't the kind of trouble any of us would want banging over us when we're fighting for our skins'. А в переводе: 'Но разве можно допустить, чтобы подобная угроза висела над человеком в критический момент'Даже если бы он был в подлиннике, этот 'критический момент', по-русски он все равно безлик, невыразителен, и легко заменить его чем-то конкретным, раскрыть, расшифровать, как алгебраический значок. Но у автора его нет. Переводчик даже не калькирует, а прибавляет от себя, хотя перевести надо примерно:
'Но когда дерешься не на жизнь, а на смерть, не годится, чтобы над головой висела еще и такая угроза'.
Это далеко не редкость: даже когда в подлиннике нет моментов, фактов, ситуаций, многие переводчики, по привычке к штампу, вставляют их сами. Щедро сыплют ими и люди, пишущие по-русски. И не чувствуют, не замечают, какой казенной, нудной становится их речь. Не живая речь, не повествование - протокол!
| мобилизовала все свои силы | собрала, призвала на помощь (а может быть, и собралась с духом) |
| адекватно | равноценно, равнозначно |
| Пантера атаковала девушку | напала, бросилась на |
| результаты | плоды, выводы |
| Хитрость эта дала положительные результаты | Хитрость удалась |
'Его усилия были безрезультатны' - отчего не напрасны или тщетны? Или, допустим: он старался понапрасну, зря старался, его усилия пропали даром?
| Это произвело неожиданный эффект | впечатление (действие, воздействие) |
| Чудо дало только временный эффект | поразило людей лишь на минуту (а вернее: впрочем, изумленные люди быстро опомнились) |
| Он чувствовал себя вознагражденным за беспокойство регулярными беседами с другом | Частые (постоянные) беседы вознаграждали его |
| Он позволил себе сделать короткий антракт в работе | перерыв, передышку |
| в моральном аспекте | в нравственном отношении, с точки зрения нравственной |
| Он был измучен морально и физически | измучен телом и душой |
'Вам не кажется, что в моральном отношении мы с вами пара?' - было сказано у одного переводчика. В подлиннике: '...Don't you think you might treat me as a moral equal?', то есть примерно: Мы одинаково смотрим на жизнь, взгляды (понятия) у нас одинаковые, и вы можете относиться ко мне, как к равному, - вам не кажется?
'Вид комнаты вызвал во мне сентиментальные чувства' - а надо бы: при виде этой комнаты я расчувствовался (или даже растрогался).
| Без всяких инцидентов он долетел до места назначения | Без всяких происшествий, без помех, благополучно |
| Он побледнел, и агрессивность его исчезла | и храбрости у него сильно поубавилось |
| Они могут ответить на ваши вопросы во всех деталях | подробно, толково, обстоятельно ответить |
| Инстинктивно она отшатнулась | невольно |
| Особый инстинкт подсказывал ей | Какое-то шестое чувство, чутье (а иногда нюх! или какой-то внутренний голос!) |
То же и с интуицией. Далеко не всегда верно и хорошо сказать, что человек что-то почувствовал, так или иначе поступил интуитивно, почти всегда лучше: невольно, бессознательно, неосознанно, сам того не сознавая.
Далеко не всегда хорошо сказать, что человек судит о чем-то, относится к чему-то объективно. Не хуже, а подчас много лучше и вернее вместо газетного, давно уже стертого, надоевшего объективный поставить хорошие русские слова: беспристрастный, справедливый.
Хорошо ли в задушевном разговоре: 'Я не могу это игнорировать'? Не лучше ли: Не могу закрывать на это глаза?
Девица 'высокомерно игнорировала'слова кучера, а вернее: пропустила мимо ушей!
То же самое ignore, смотря по контексту, можно перевести и как не обращать внимания, и как смотреть сквозь пальцы - да мало ли возможностей? Надо ли напоминать и доказывать, что язык наш богат и разнообразен? И право же, в огромном большинстве случаев, когда избавляешься от иностранного слова, русская фраза становится и яснее, и ярче.
Получается нелепо и обидно: десятки, если не сотни совершенно разных книг, написанных разными людьми, на разных языках, в разное время, в совершенно несхожей манере и на самые разные темы, становятся неотличимо похожи друг на друга: тот же стертый, однообразный неживой язык, те же казенные слова-штампы. Слова эти въедаются, как репьи, даже в добротную ткань хороших переводов - и не только переводов, но и оригинальной прозы. К ним привыкли, их вовсе не считают лишними не только неумелые и неопытные литераторы.
Всячески избегать этих въедливых словечек, отсеивать их, как шелуху, не мешало бы каждому литератору. Заметить их и в крайнем случае предложить замену тому, кто сам не сразу ее найдет, - долг каждого редактора. Заменять нужно, можно и не так уж трудно.
Ибо - таковы азы нашего дела - за исключением редких случаев, когда того особо требует характер повествования или героя, русское слово всегда лучше и уместнее иностранного. Это справедливо и для газеты, для публицистики, но стократ - для художественной прозы.
Бывает, что литератор, переводчик сыплет иностранными словами по недомыслию, по неопытности - такому можно что-то растолковать и чему-то его научить. Гораздо опасней, когда ими сыплют по убеждению, из принципа, теоретически обоснованно. Намеренно, упорно переносят в русскую книгу, в русскую речь непереведенные слова из чужих языков в уверенности, что слова эти будто бы и непереводимы - и переводить их вообще не нужно!
Порочность этого буквалистского принципа прекрасно показал в своей книге 'Высокое искусство' К.И.Чуковский, писал об этом теоретик и мастер переводческого искусства И.А.Кашкин (он учил этому искусству других, именно вокруг него возникла в 30-х годах блестящая плеяда истинных художников перевода); были и еще серьезные, убедительные работы.
Сейчас 'война' между двумя школами перевода - уже история. Однако горькие плоды ее оказались, увы, долговечными. Несколько десятилетий Диккенс, например, был доступен нашим читателям только в буквалистском переводе. В таком виде иные лучшие, значительнейшие его романы вошли и в 30-томное собрание сочинений, изданное огромным тиражом. И кто знает, когда теперь будут заново переведены 'Оливер Твист', 'Домби и сын', 'Дэвид Копперфилд', 'Записки Пиквикского клуба'...
А между тем как верно и талантливо, умно и проникновенно, с каким блеском воссозданы на русском языке нашими лучшими мастерами другие его романы! Рядом с ними злополучные переводы буквалистов выглядят плачевно: чуть не по полстраницы занято не текстом самого Диккенса, а сносками и примечаниями к 'принципиально' оставленным без перевода словам, объяснениями того, что же должны означать гиг, бидл, атторней, солиситор и прочее. Родителям, библиотекарям, учителям нелегко приохотить ребят к чтению Диккенса, многие отчаивались в своих попытках: ребята не в силах пробиться к сюжету сквозь колючие заросли непонятных слов и набранных бисером примечаний. Где уж там взволноваться мыслями и чувствами героев, изъясняющихся этим чудовищным языком, где уж там почувствовать сострадание, уловить прославленный юмор Диккенса... 'Кто это выдумал, что он хороший писатель? Почему ты говоришь, что про Домби (или Оливера, или Копперфилда) интересно? Ничего не интересно, а очень даже скучно. И про Пиквика ни капельки не смешно!' - такое приходилось и еще придется слышать не только автору этих строк.
А жаль.
Далеко не всякое иностранное слово, которое пытались вводить даже такие исполины, как Пушкин, Герцен, Толстой, прижилось и укоренилось в русском языке. Многое, что вначале привлекало новизной или казалось острым, ироничным, с годами стерлось, обесцветилось, а то и совсем отмерло. Тем более не прижились все эти солиситоры, бидлы и гиги - они не обогащают язык, ничего не прибавляют к каретам, коляскам, двуколкам или, скажем, к стряпчим, поверенным и судейским крючкам, при помощи которых переводчики творческие, не буквалисты и не формалисты, прекрасно передают все, что (и как) хотел сказать Диккенс.
Казалось бы, и теоретически, и практически все ясно, многократно показано и доказано. Превосходная русская проза тех, кто воссоздал на русском языке того же Диккенса, Стендаля, Рабле, десятки лучших произведений классической и современной литературы, - все это может многому научить не только переводчиков.
А если люди учиться не желают? Если, воображая себя сверхсовременными открывателями и архиноваторами, они упорно твердят зады?
К примеру читаешь: 'Появился столик на колесах, а за ним бой - человек лет шестидесяти'. А мы ведь уже научились боя заменять, смотря по эпохе и обстоятельствам, слугой, лакеем, официантом. Последние два тоже иностранного происхождения, но давно укоренились, и нет нужды в наше время заимствовать для того же понятия еще и английское слово.
Мало кто помнит, что, допустим, слесарь и контора - слова немецкие, они давным-давно обрусели, так же, как и минуты, секунды, лампы и многое множество всякого другого.
Но вот выходит из печати сборник рассказов, и - жив курилка! - мелькают никому не нужные бейлифы и ланчи.
Редкость, единичный промах, 'нетипичный случай'? Ничего подобного, такими переводами и сейчас хоть пруд пруди. Опять кто-то субсидирует женщину, а не содержит, кто-то разгуливает 'в шляпе - американской федоре (!) с лентой' и т. п. Возрождается высмеянный десятки лет назад атторней с подстрочным примечанием, и не только автор, сам герой говорит: 'Он был когда-то генеральным атторнеем и снова сможет им стать' - классический образец дурной кальки, давно отвергнутого формализма и буквализма.
Непостижимо, зачем надо, как говорили в старину, гальванизировать этот труп?
Жил в прошлом веке известный пушкиновед, замечательный знаток русского слова П.И.Бартенев. Его внучка вспоминает: 'Весьма ревностно дедушка относился к русской речи'. Оригинальности Бартенев не без оснований предпочитал самобытность, орфографии - правописание. Его нелюбовь к иностранным словам доходила порой 'до чудачества'. Однажды 'к деду разлетелся брандмейстер и, желая блеснуть образованием (курсив мой. - Н.Г.), лихо начал: «Я явился... констатировать факт пожара по соседству с вашим владением и о мерах ликвидации оного». Дед рассвирепел: «Что, что? Какие мерзости вы пришли мне тут рассказывать?»'.
Не такое уж, в сущности, чудачество.
Пожалуй, точно так же этот страстный ревнитель чистоты языка встретил бы и нынешнего переводчика, у которого люди и машины названы 'единственными подвижными компонентами пейзажа'. И заметьте, еще сто с лишним лет назад как раз полуневежда, собрат чеховского телеграфиста щеголял теми самыми иностранными словами, которые у нас кое-кто считает непременной приметой современности!
Разумеется, не все иностранные слова надо начисто отвергать и не везде их избегать - это было бы архиглупо. Как известно, нет слов плохих вообще, неприемлемых вообще:каждое слово хорошо на своем месте, впору и кстати.
Но пусть каждое слово (в том числе и иностранное) будет именно и только на месте: там, где оно - единственно верное, самое выразительное и незаменимое! А в девяти случаях из десяти - приходится это повторять снова и снова - иностранное слово можно, нужно и вовсе не трудно заменить русским.
Забыты хорошие, образные обороты: человек замкнутый или, напротив, открытый. На каждом шагу встречаешь: контактный, неконтактный - и за этим ощущается уже не живой человек, а что-то вроде электрического утюга.
Давным-давно некий семилетний поэт, сочиняя стишок, донимал родителей вопросом: как лучше - ароплан или эроплан? Малолетнему стихотворцу было простительно: аэроплан никак, хоть тресни, не лез в строчку, разрушал размер, а самолет в ту пору относился еще только к сказочному ковру...
Еще раньше не кто-нибудь, а Блок вводил в стихи 'кружащийся аэроплан', но он же пытался и найти замену, стихотворение 'Авиатор' он начал строкой: 'Летун отпущен на свободу'. Многие годы спустя летун осмыслился совсем иначе, но как хорошо, как полно заменили аэроплан и авиатора самолет и летчик. А чем плох вертолет вместо геликоптера?
Рецептов тут, конечно, нет. Ведь прочно вошло в наш обиход, даже в детские стишки и песенки, взятое у англичан и французов короткое и звонкое метро и не привилась подземка, которую еще в 'Городе Желтого Дьявола' ввел Горький, опираясь на американское subway. Рецептов нет, но возможности русского языка необъятны, и засорять его ни к чему.
Есть еще и такое 'теоретическое оправдание' у любителей заемных слов: это, мол, нужно для 'экзотики', для 'местного колорита'.
В 20-30-х годах в переводной литературе такой приметой 'местного колорита' были всевозможные хэлло, о'кей, олрайт. Тогда они были в новинку, и на сцене Камерного театра в знаменитом 'Негре' это 'хэлло' помогало Алисе Коонен и ее партнерам перенести зрителя в новую для него, непривычную обстановку. Очень долго переводчики, даже лучшие, оставляли такие слова в неприкосновенности. Но сейчас уже установлена простая истина, одна из основ перевода: своеобразие иноземного быта надо живописать не формалистически оставленными без перевода словечками, а верно воссоздавая средствами русского языка ту особенную обстановку, быт и нравы, что показаны в переводимой книге языком подлинника.
Как некстати бывает холл в скромном доме, где-нибудь в глуши или, допустим, в позапрошлом веке, где естественна передняя или прихожая! И как необязательны, чужеродны в книге, напечатанной по-русски, всякие ленчи и уик-энды, усиленно насаждаемые у нас любителями ложной экзотики.
В австралийской и новозеландской литературе нередко встречается слово swag. Это соответствует русской скатке, только вместо шинели скатано и надевается через плечо одеяло, а в него закатаны, завернуты еще кое-какие нехитрые пожитки. Просто и понятно, сразу рождается зрительный образ: вот с такой скаткой через плечо, как по старой Руси с котомкой за плечами, бродят по стране в поисках работы сезонники-стригали и всякий иной не оседлый люд. Swagman, то есть человек со 'свэгом', - это чаще всего именно сезонник, а подчас и прямой бродяга, перекати-поле.
Так или вроде этого и надо переводить. Однако формалисты упорно, наперекор всем доводам и уговорам вставляют 'свэги' и 'свэгменов' в русский текст, загромождают книгу сносками и примечаниями.
Окончание 'мен' в составных словах, как правило, вообще не нужно, ведь английское man - это человек, и куда лучше сказать полицейский, чем полисмен. Но одни об этом просто не задумываются, а другие полагают, будто так 'колоритнее', забывая, что переводная книга должна все же стать явлением русской литературы, должна читаться так, как будто она написана по-русски, а не на каком-то особом гибридном языке.
Вспоминается: в начале века Игорь Северянин (а он ведь славился словесными изысками и нововведениями) вложил в уста влюбленной женщины такое:
Нельзя ли по морю, шоффэр? А на звезду?
Так и писалось тогда на французский манер это новое, редкостное слово. Минули десятилетия, шофер давно потерял всякий привкус изысканности, понемногу его заменяет водитель - простое и ясное слово чисто русского строя.
И стоило послушать, как в наши дни водитель такси, просидевший сорок лет за баранкой, брезгливо рассказывал: 'Теперь всякий мальчишка - хоть не безусый, а бородатый да гривастый, мода такая - не обратится к тебе по-людски, а все шеф да шеф. И откуда они только набираются...'
В самом деле, откуда? Из кино? Из книг? Понаслышке от приятелей, побывавших за границей, от туристов?
Мальчишке, может, и невдомек, что не все стоит перенимать и не всем щеголять. Но в сотый раз спросим себя: кто же должен прививать ему вкус, чувство меры, бережное отношение к родному языку? А заодно - и уважительное отношение к человеку, с которым разговариваешь?
И кто будет прививать работнику слова, говорящему и пишущему, уважение к языку, на котором мы все говорим с колыбели, на котором обращаемся к читателю? Кто, если не мы сами - литераторы, редакторы, учителя?
Когда-то Ильф и Петров живо изобразили одноэтажную Америку и своего проводника по ней, его кар и неизменный возглас 'Шурли!'. Но в наши дни поездки за рубеж не редкость. И каждый пишущий спешит украсить статью, очерк, путевые заметки, роман новыми штрихами 'местного колорита'. На русской странице уже чуть не половина слов - чужие. Начинает рябить в глазах.
Зачем в придачу к США, Америке, Соединенным Штатам (подчеркиваю - не в устах 'модернового' стиляги, просто в заметках хорошего писателя) непереведенное Юнайтед Стейтс?
В семье двое детей - бой энд гёрл. Почему не сын и дочь, мальчик и девочка? Для 'колорита' хватило бы уже известных кока-колы, джина, виски - так нет же: люди ужинают жареными чикенз, покупают 'бутылочки с джинжер эль',потягивают оранджус. Писавшийся у нас когда-то на французский манер оранжад давным-давно уступил место апельсиновому соку - зачем же теперь его переводить на английский?
Зачем читателю спотыкаться о джинжер эль, да еще почему-то несклоняемый?
Конец 1971 года. В Нью-Йорке - митинг сторонников мира. По словам журналиста, оратор призывает: 'Все, кто требует... немедленного прекращения войны, кричите 'Ай'!'.
- Ай! - мощно ответил зал.
- Ну, а те, кто хочет победы во Вьетнаме, кричите 'Ней'! - Гробовое молчание'.
Что это значит? По смыслу читатель угадает: да и нет. Но сперва его наверняка смутит это 'ай'. Оно не похоже даже на знакомое многим 'йес'. А у нас ай - вскрик боли, испуга.
В газетном очерке четырежды введена сабурбия - спрашивается, чем автору очерка не угодил пригород? Тут же четырежды басинг с пояснением в скобках: 'от слова bus - автобус'. Без счета - десегрегированная школа и еще многое. Даже не поймешь, на каком языке это написано! Все это можно передать по-русски: совместная школа, совместное обучение белых и черных, школьные автобусы и 'битва' за них.
А уж с сабурбиями надо воевать без пощады, не то скоро нам придется читать по-русски с помощью английского словаря!
Обязан ли каждый читатель знать, что такое тенцент, тьютор, инициация, блэк-аут? Кстати, их нет в обычных словарях русского языка: ни в многотомном академическом, ни даже в словаре новых слов. И все же в одном переводе почтенный профессор вспоминает юность, однокашников - и... тьютора (почему бы не по-русски - наставника, учителя? ). У другого переводчика в хорошем романе - 'инициация перед путешествием', а человек просто готовится к путешествию, ждет его, предвкушает.
'У меня наступил блэк-аут'! И это даже не с английского, это Ст.Лем! A blak-out здесь значит - я потерял сознание, у меня потемнело (помутилось) в глазах.
Зачем писать, не переводя: 'честный серв' (по смыслу раб, слуга, в других случаях - приспешник, прихлебатель, а то и подхалим)?
Зачем в повести (не в учебнике географии!) раз десять - эстуарий, отчего не устье реки?
Зачем нужен трен жизни вместо образ? Может быть, это ирония? Ну, а отленчевались? Тут уже иронии нет и в помине, так почему бы не позавтракали, пообедали, перекусили?
Зачем загадывать читателю загадки? Вот некто 'присел на корточках у фондю, в которой что-то шипит'. Что за штука этот урод 'фондю' и с чем его едят? Во французско-русском словаре такого не нашлось, в 'Ларуссе' это - изысканное, хотя и скороспелое блюдо из сыра со специями. Но не обязательно же нам разбираться во всех тонкостях кухни всех стран. И не лазить же по словарям не одного - нескольких языков, если у того же автора на другой странице едят 'суп и стейк'!И зачем кокетничать стейком, если у нас уже давно 'прижился' бифштекс?
Многим, особенно в портовых городах, уже знакомо словечко 'бич' - оставшийся на берегу моряк (чаще - ленивый, негодный, спившийся). Но обязан ли читатель или зритель телевидения знать, что такое бич-бой (видимо, служитель на пляже)?
Не странный ли адрес - 'Лавандовый суип'? Похоже на суп. А не лучше ли перевести - Лавандовая аллея?
В уважаемой газете, которая часто выступает в защиту языка, на тех же страницах появляется: 'Ни одна 'суперстар'экрана не в состоянии больше собрать такую аудиторию, как 'шоустар'...'Есть же у нас слово звезда, есть даже фестиваль 'Московские звезды'! На тех же страницах бьет в глаза крупно набранный заголовок: 'Последняя суперстар'(уже без кавычек) с подзаголовком 'в объективах массмедия...'. Что это, автор хотел пококетничать тем, как по-свойски он себя чувствует в стихии наимоднейших зарубежных словечек? Но не каждый читатель обучался английскому, может, он, бедняга, учил немецкий или французский...
Американизмы вторгаются сейчас чуть ли не во все языки мира, особенно в западноевропейские. Вместе с модными новинками, рекламой, фильмами, джазом импортируется и модный жаргон. Как сообщали газеты, французское правительство, например, приняло закон о защите языка, о запрещении включать во французский язык новые англицизмы. Во Франции год от году растет тревога всех, кому дорог родной язык. Она прорывается и в переведенном у нас романе Ж.-Л. Кюртиса 'Молодожены'. Героиня романа, некая дамочка, так и сыплет американскими словечками и оборотами. 'Этот незаконнорожденный жаргончик один ученый профессор окрестил 'франглийским', тщетно надеясь тем самым убить его в колыбели', - пишет автор.
Находятся и у нас дамочки обоего пола, которые уже сварганили такой же незаконнорожденный жаргончик наподобие франглийского - какой-то, черт его знает, амрусский - и из пижонства или по недомыслию щеголяют им на каждом шагу. Но зачем же нам этот жаргон пополнять, давать ему доступ в газету, в журнал, в книгу, зачем же его узаконивать?!
Недостаток вкуса, такта и чувства меры достигает подчас таких 'высот', что поневоле вспоминаешь бессмертную пародию Мятлева 'Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границею, дан л'этранже'. Вон еще когда приходилось оружием сатиры воевать с засорителями родного языка. Но ведь эпопея мадам Курдюковой писалась чуть ли не полтора века назад! Неужто мы с тех пор не стали разборчивей, не научились бережней относиться к родному слову, разумней и строже - к слову заемному?
Мало того, что без толку и меры вводят иностранные слова, - делают это еще и с ошибками. Уже не раз встречалось апробированный - очевидно, забыли или не знают, что апробировать значит одобрять, утверждать, и производят это слово от русской пробы!
Или вот в интересной статье читаем: 'Мелодия приводит на память один из популярных шансонов Сальвадоре Адамо'. Почему не сказать песню? А уж если понадобился 'французский прононс', так ведь chanson - женского рода, не один, а одна! Вот и получилась та самая смесь 'французского с нижегородским'...
Обозреватель говорит с телеэкрана о нашем госте: это 'один из ведущих лидеров' своей страны. А ведь этот обозреватель подолгу живет в той стране, говорит на ее языке и не может не знать, что лидер - это и есть ведущий (от lead - вести), а отсюда - руководитель.
В меню 'легюм из овощей',a légumes и есть овощи!
Вдвойне обидно встретить такой оборот в хороших записках хорошего писателя: люди пили 'горьковатый биттер'. Но bitter и есть горькое (пиво)! Так разве не лучше обойтись без непереведенного названия и без этого двуязычного 'масла масляного'?
Множество иноязычных слов и терминов принес и приносит, к примеру, спорт - они приходят с каждой новой игрой. Часть их постепенно отмирает: мы говорим теннис, но мало кто помнит, что вначале игра называлась лаун-теннис. А пинг-понг все чаще заменяют настольным теннисом, говорят о маленькой ракетке, то есть сводят инородное название к прежним, привычным.
Уже трудно себе представить не только наш быт, но и наш словарь без хоккея, футбола, волейбола, баскетбола, но почти привился было ручной мяч. Однако в последнее время его опять вытесняют гандболом. А нельзя ли найти что-то свое? Ведь вот забылись беки, хавбеки и голкиперы - их прекрасно заменяют русские слова: защитники, полузащитники, вратари.
Одно время даже матч стали заменять состязаниями и товарищескими встречами. Кое в чем тогда пересолили, но были и удачные находки. Как спокойно мы обходимся, например, без недавно еще модного слова скетч - его успешно заменяет хотя бы сценка, чье иноземное происхождение давным-давно позабылось.
Дружно взявшись за дело, после многолетних стараний и призывов ревнители чистоты языка и противники его порчи в последние годы кое-чего добились. Например, с вывесок почти исчезли безобразные чудища вроде Мосгостехснабсбыта. Борьба с заемными, инородными словами тоже идет волнами, кампаниями. Но не успеешь худо ли, хорошо ли отбиться от чего-то одного, хвать - надвигается новый вал! Иностранные слова и термины захлестывают нас. Как тут быть?
Прежде всего - опять-таки отбирать строже. Принимать только то, что несет в себе полновесное зерно, беспощадно отбрасывая шелуху, мякину. Заменять или переводить русским равноценным словом все, что такой замене и преображению поддается. Так оно шло - стихийно, само собою - и в прошлом. И все мы, кто причастен к работе со словом, должны этому разумному отбору и замене всячески помогать.
С каждым новым явлением науки, техники ширится и поток новых терминов. Не худо бы и его ввести в какое-то русло. Тут тоже необходима мера, незачем перенимать все подряд.
Вышел на экраны, показан по телевидению документальный фильм. Люди смотрят, волнуются, запоминают. А название - 'Единственный дубль'! Но слово дубль означает повторение! В картине 'игровой' могут быть десятки дублей - повторно снятых эпизодов. Суть же этого фильма: все в нем - сцены в падающем самолете, пожар, убийства - подлинное, не повторялось и неповторимо. И назвать бы его вернее 'Единственный кадр' или 'Без дублей'!
Могут возразить, что дубль стал профессиональным термином и равнозначен кадру, хотя бы и первому. Ответ один: беда, что почти в каждой профессии создается свой жаргон без всякой мысли и заботы о правильности русского языка, а печать, радио и экран такой жаргон распространяют в ущерб нашей общей грамотности. И опять мы слышим знакомое оправдание: 'это вошло в язык'.
Да ведь потому и 'вошло', что мы плохо защищаем чистоту нашей речи! Ведь и шанс, проблема, момент, ситуация тоже многие говорят на каждом шагу, к месту и не к месту - и это очень печально! Это и есть результат, а вернее - горький плод бездумного, бессовестного обращения с русским языком.
И как всякая измена русскому языку, неумеренное употребление 'ученых' иностранных терминов ведет к шероховатостям, сдвигам, а то и прямым ошибкам.
В одном переводе (кстати, неплохом) встречаешь названия Фарсайд и Эртсайд. В первый раз выходит совсем непонятно: 'загадки Фарсайда' звучат, как какой-нибудь 'слой Хевисайда', 'Сага о Форсайтах' или 'теорема Пифагора'. А это попросту обозначает теневую, обратную сторону (side) Луны и 'лицо' ее, обращенное к Земле.
В переводе с японского (быть может, переводчик и редактор владеют японским, но не знают английского?) мы находим Инланд, лежащий ниже уровня моря. Как и Фарсайд, это кажется названием:
'Ну и пусть прорвет плотину, ну и пусть затопит огромные просторы Инланда'. Но ведь на самом деле это просто суша, внутренние земли (Inland), часть страны, удаленная от побережья. Зачем же оставлять непереведенное слово? Что это - непродуманность или опять щеголянье экзотикой?
Многие и многие теоретики, ученые, журналисты убеждены, что мудреные 'иноплеменные слова' - это непременный, неотъемлемый признак современности, примета века.
Рьяным сторонникам сверхсовременного стиля и невдомек, что тут они оказываются заодно с самыми допотопными формалистами и буквалистами. Этот канцелярит по убеждению, концелярит принципиальный прорастает и в художественную литературу, и в разговорную речь. А его поборники утверждают, что так и должно быть. Все равно, мол, дело идет к общему, всемирному, единому языку. Развиваются международные связи, с каждым годом на Земле становится больше слов единых, универсальных, общих для всех стран и языков - как всеобщи, всем одинаково знакомы неисчислимые понятия и термины в области науки, техники, политики...
Однажды 'Комсомольская правда' рассказала о старом ученом-лингвисте Д.Г.Баеве, который много лет работал над созданием всеобщего языка. Язык этот очень прост и всем понятен.
'Медикос рекомендо променадере анте ноктус дорма фор консервация де санита'. Да, и не посвященный, а просто грамотный человек без особого напряжения поймет, что врачи рекомендуют гулять перед ночным сном для сохранения здоровья,
Справедливо: в мире давно уже существует интернациональная лексика, есть слова, получившие международное гражданство и всем понятные: отель, портмоне, реванш, шлагбаум, штраф, старт, камера - таких слов тысячи. И есть много приставок, тоже понятных на всех языках: демонтаж, антипатия, реорганизация, экспорт, субтропики... Сходна конструктивная система морфологии и синтаксиса английского, русского, французского, немецкого, испанского языков. Можно образовать множество составных слов: если ваза - сосуд, то понятно, что такое фруктваза или флорваза.
Спору нет, всеобщий язык полезен, им легко овладеет каждый. Смогут объясняться друг с другом люди из разных стран, и уже невозможна будет трагическая немота человека 'без языка' в чужом краю (помните рассказ Короленко?). Это всем доступно и понятно, как морской язык флажков или азбука Морзе, и объяснить можно будет куда больше, чем, допустим, жестами.
И мысль о всеобщем языке далеко не новая. Еще в первой половине XVII века ее высказал Декарт. Люди изобретали такие языки давно, создано их было немало - десятки, главным образом на основе латыни, ведь латинский алфавит знаком огромному большинству людей. Но, составленные искусственно, так сказать, рожденные 'в колбе', они, подобно младенцу из колбы - гомункулусу, оказались нежизнеспособными. Испытание временем по-настоящему выдержал только эсперанто. Он живет уже сто лет, распространен довольно широко, есть на нем и литература, даже художественная.
Но неужели такой язык способен заменить языки национальные? Неужели в десять тысяч общепонятных алгебраических символов, сухих значков словесной морзянки, втиснешь то необъятное богатство, которым одарили нас Пушкин и Тютчев, Гоголь и Чехов, Блок и Твардовский?!
Всеобщий язык нужен вовсе не для этого. Честь ему и место, но именно только к месту и ко времени. Как и всякий сверчок, любое ученое, официальное или искусственно созданное слово должно знать свой шесток и служить только по назначению. До всемирного и всечеловеческого такому языку очень, очень далеко.
Позволю себе еще одну ссылку.
Как-то в 'Новом мире' напечатан был интересный очерк В. Беркова об Исландии, стране с очень своеобразным бытом и культурой. Вот любопытный и весьма поучительный отрывок из этого очерка:
'Есть еще одна черта у исландского народа - это любовь и интерес к родному языку. Язык и литература - это то, что на протяжении многих веков сплачивало народ. О колоссальном богатстве исландского языка писалось много. Много писалось и об исландском пуризме - стремлении не допускать иностранные слова в язык. В исландском почти нет иностранных слов [Курсив всюду мой. - Н. Г. ]: то, что в других европейских языках выражается интернационализмами, здесь обозначается словами, созданными из средств родного языка. Для таких понятий, как, например, революция, социальный, техника, космос, мутация, калория, спектр, стадион, автобус, кинофильм, атом, факультет, энергия, фотоаппарат, и для тысяч и тысяч других понятий современный исландский язык использует свои слова, не прибегая к заимствованиям. При бурном развитии современной науки и техники, когда буквально каждый день приносит новые понятия, такая борьба против иностранных слов, конечно, очень нелегка. Но пока... (она) ведется довольно успешно... Причина (этой борьбы) кроется в стремлении очень маленького народа сохранить в чистоте то, что он считает одним из своих величайших национальных достояний, - язык'.
Родной язык - драгоценнейшее достояние каждого народа, будь он велик или мал. И опыт исландцев, право же, очень интересен. Быть может, тут есть и какая-то чрезмерность, пересол, и, скажем, на русской почве такое вернуло бы нас к пресловутым мокроступам, а это уж совсем лишнее. Но, бесспорно, в бережной и ревнивой любви исландцев к родному языку есть большая мудрость.
Нельзя, невозможно позволить канцеляриту, проникающему почти в каждый национальный язык (канцелярит тем и отличается, что он наполовину состоит из слов 'всеобщих'), оттеснять и вытеснять этот национальный, родной язык.
Это невозможно не только потому, что 'общепонятный' словарь очень ограничен, не вмещает великого множества оттенков мысли и чувства, а значит, сделал бы речь и литературу бедной, нищей, скованной, а ведь в картотеке Института русского языка собрано 440 тысяч слов. В 17-томном академическом Словаре русского языка - 150 тысяч слов.
Это невозможно еще потому, что, хочешь не хочешь, 'международные' слова почти все - с латинскими корнями и латинскими приставками.
Да, разумеется, на всех языках, во всем мире понятны Советы и большевик, колхоз и спутник. Прелюбопытно и поучительно было встретить в одном западном романе современного автора слово 'nogoodnik', построенное из английской основы 'no good' плюс суффикс нашего 'спутника'. А ведь едва ли автору знакомо очень близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое русское слово негодник. Такое встречное влияние, обратная связь, бесспорно, существует.
И все же, несомненно, идет некоторая 'латинизация' языка. Можно, повторяю, на этой основе построить всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их заемными или искусственно составленными, по сути - отказаться от родной речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы, нечего. А меж тем...
А меж тем на практике именно в этом направлении гнут и ломают нашу речь и литературу поборники тьюторсов и оранджусов. И уверяют, что таков вообще естественный путь развития языка!
Читаешь: '...сюрвейер их не выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера...' На каком языке это написано? Два с половиной русских слова на строчку, затерянные, сиротливые. А ведь это даже не перевод!
В интересных путевых заметках хорошего писателя читаем: 'Удивительна эта способность русского языка так обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и 'припарковаться', и 'парковочка'... Шофер нашего посольства однажды сказал: 'Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит'. И на слух все слова тут были русские'.
Справедливо подмечено. Русский язык в своей необъятности, гибкости и силе может многое усвоить и преобразить. Чуть не сто лет назад одна чеховская героиня 'робко замерсикала' - тоже звучит совсем по-русски! Однако язык не всеяден, это ведь не страус, глотающий камни, и незачем ему поглощать чуждую пищу без разбору и меры.
В 'Литературной газете' опять и опять разгораются споры о языке. И кое-кто пишет: нашему языку никакие нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.
Но ведь в веках не было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио, телевидения, новых источников информации - и, увы, нередко источников порчи языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины сообщений, новостей - и... тех же канцеляризмов.
Со столь мощным потоком уже не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.
И правы те, кто бьет тревогу, зовет встать на защиту природы и на защиту языка.
Ну, разумеется, смешно спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают одни слова, возникают другие.
Но человек на то и человек, чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.
Да, язык живет и меняется, но нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом стихии. Его долг - спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.
Каждая реакция, ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств.
Это и есть оборотная сторона канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном слове и должен искать в толковом словаре его значение...
Да и отнюдь не редкие слова мы начинаем путать, искажать. Сбиваются даже очень одаренные люди.
Речь о Первой мировой войне. 'Воздушный бой был новостью... Приобретение... сноровки в воздухе вызывало у летчиков гордость... Они ощущали себя... своего рода землепроходцами'! (Все же - первопроходцами?)
Известный поэт печатно хвалит начинающего. Сперва оговаривается: 'Мы часто разбрасываемся словом талант, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным явлениям нашей литературы, как... Пушкин'. Потом все же применяет это большое слово к рецензируемому поэту и в доказательство приводит стихи:
И чтоб согреться в лютый час,
Деревья вдоль завалинки
Пустились в дружный перепляс
В огромных снежных валенках.
Да, неплохо. Правда, еще вопрос, можно ли это ставить в одном ряду с Пушкиным. Но дальше сказано: 'Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенные строки'.
Спрашивается, при чем здесь откровенность? Может быть, автор хотел сказать, что эти стихи звучат как откровение? И что означает истинное явление? Словам приписан какой-то не тот смысл - и они не раскрывают мысль автора, а лишь сбивают читателя с толку.
А у другого писателя герой ошеломлен чьим-то откровением - вот тут-то нужна откровенность!
В первом издании этой книжки, в 1972 году, оба эти примера приводились еще как редкая ошибка. Но откровение вместо откровенности все нахальней 'входит в язык'. Все чаще читаешь, что, допустим, герой опасается размякнуть - 'начнутся приступы откровения, мягкотелость...'
Один наш прозаик рисует свою героиню так: слабогрудая улыбка, согбенная головка! Чуть дальше о ней же: согбенный образ. Что же она - дряхлая старуха или калека? Ничуть не бывало: хорошенькая девушка, и ко всему у нее вьющийся затылок!
Или вот один переводчик пытается уверить читателей, что у героини волосы цвета вороньего крыла. Так и напечатано! Вероятно, выводя сие на бумаге, переводчик думал только о немецком слове der Rabe или die Krähe и не представлял себе, что же стоит за словом, какой рождается зрительный образ.
Очерк в журнале 'Подъем', герой - наш современник, молодой парень из казаков. У него тоже 'гордый, цвета вороньего крыла, чуб'. Уж наверно, очеркист неплохо знает родной язык, и, наверно, очерк прочитан был редактором. Неужто в тех краях, в самом сердце России (журнал печатался в Воронеже!) не отличат серую ворону от черного ворона?
Отличат, конечно, когда увидят на дереве, а не на печатной странице. Один читатель возразил мне: есть несколько пород ворон, в том числе и черная. Да, верно. Но в поговорку, в речение искони вошел именно ворон: и тот, что ворону глаз не выклюет, и тот, чье крыло - символ самой черной черноты, в отличие от вороны, которая (пуганая) куста боится. Неужели 'вороново крыло' уже забывается, уходит в прошлое вместе со многими золотыми крупицами русской речи?
Странно исказилось слово 'усугубить'.Некогда оно означало - удвоить, позже - еще и усилить, увеличить (заботу, внимание и т. п.). Но ведь стали писать: усугубить положение, ситуацию! 200-тысячным тиражом распространялись такие словесные уроды: 'Никто не назвал бы ее (самку кита) красавицей, усеявшие переднюю часть плавников вздутия только усугубляли картину'!
Или: 'Положение усугубляется тем, что...' Примерно так 'вошло в язык' безграмотное 'переживать' в значении волноваться, огорчаться. Сначала словечко это было одной из примет пошлой, мещанской речи, оно могло прозвучать в едкой пародии Аркадия Райкина, вложенное в уста какой-нибудь обывательницы: 'Ах, я так переживаю!'. А потом началась цепная реакция. Спортивный комментатор восклицает: 'Мы переживаем за наших ребят!' - и слышат его миллионы болельщиков.
С этим 'переживать' скрепя сердце примирился даже К.И.Чуковский. Но с десятками, сотнями таких непрошеных гостей мириться нельзя - иначе нас затопит поток обыкновенной безграмотности. Так 'входят' чудища: многоаспектный, агентесса, селитебные (жилые!) районы, маскульт (а это видите ли, массовая культура).
Из толстого современного романа: 'Оказывается, в свое время на квартире у 'цветочницы' неоднократно останавливался Апресян. Хозяйка своеобразной 'гостиной' знала... кому она предоставляет убежище...' Совершенно ясно, что автор не отличает гостиную от гостиницы. 'Не задавай наивных вопросов, мы не дети, - с явной интрижкой ответил...' другой герой того же романа. Поневоле усомнишься: да понимал ли автор смысл слова, которое вывела его рука? Может быть, герой отвечал с ехидством, с подковыркой, намекал на какую-то интрижку? Но отвечать с интрижкой до сих пор по законам русского языка было невозможно (смотри любой словарь).
Молодежный журнал печатает весьма лихо написанный роман. Один из героев - ученый! - предостерегает летчиков: 'Не блудите в небе'! Ученому (так же, как и автору) полезно знать русский язык хотя бы настолько, чтобы не смешивать глаголы блудить и блуждать (плутать, сбиваться с дороги), вряд ли ученый боялся, что летчики в небе станут предаваться одному из смертных грехов. Кое-кто уверял, будто так говорят все летчики, это примета профессии. Но если уж 'для колорита' вводить профессиональный жаргон, делать это надо бы так, чтобы читатель понял, что это именно жаргон, порча языка. Ведь вот летчик из летчиков, прославленный М. М. Громов, вспоминая о своем штурмане, пишет, что тот 'никогда не 'блуждал' в воздухе'!
И в отечественной поэзии встречаются головоломки.
Из сердца вон. Потом долою с глаз,
Как будто мне глаза застлало дымом.
Что за слово такое - долою? Судя по окончанию (вроде метлою), это творительный падеж, но чего? Известно существительное мужского рода дол, а женского - дола - в русском языке как будто нет. Не сразу угадаешь в этой загадочной незнакомке безобидное наречие 'долой'.
В рассказе одного автора человек 'сидел... облокотив лицо на руки, растянув щеки и глаза'! Картина престранная. И к тому же автор не чувствует, что глагол происходит от локтя, не отличает облокотиться от опереться. Молодой, неопытный? Но ту же странную оплошность допустил и один из самых искушенных наших писателей: у него некто стоял, облокотясь задом на стол!
В газетном очерке о большом художнике сказано: он 'рано приобрел знаменитость'. Приобрести можно известность, художник же сам - знаменитость, либо стал знаменитым.
А каково: 'к нашей неожиданности'? Или 'он к этому не имеет никакого прикосновения'?
Грустно читать в интересных воспоминаниях, что не все гимназисты, а лишь избранные были 'обличены правом носить... медаль'. Случайная опечатка? Но дальше: 'обличили доверием'. Ручаюсь, автор прекрасно знает разницу между словами обличать и облечь, облекать. А вот не ускользнуло ли это различие от редактора и корректора?
Читаем в стихах: 'Сторожилы-аксакалы'. Спрашивается, кого и что они сторожат? Опять проглядел корректор?
Что такое безответные голы? В нашем языке и литературе не редкость безответное чувство, безответная любовь. И так же хорошо знаком нам безответный человек - забитый, пришибленный, робкий Акакий Акакиевич или Макар Девушкин. Но по всему своему звучанию и окраске никак не подходит это слово к счету, который не удалось сравнять игрокам.
'Сколько за этим напряженного труда, растраченной энергии!' - с искренним волнением и сочувствием говорят с экрана о победителях конкурса музыкантов. Оговорка? Или человек забыл, что затраченная, потраченная с пользой энергия совсем не равноценна растраченной зря, впустую?
Не в переводе, в оригинальном рассказе 'в темноте... печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика'.Надо думать, огонек все же - не курильщика, а его папиросы, курильщик же - не уединенный, а одинокий. Уединенный может быть уголок, куда удалился человек, искавший уединения, но в применении к человеку это давным-давно устарело.
И опять, опять - слова не в том значении, втиснутые не к месту и не ко времени.
В газетной заметке об аварии, связанной с падением уровня воды в проливе, 'сыграла злополучную роль перемена направления ветра'. Роль ветра тут - зловредная, зловещая, роковая, какая угодно, а злополучна не роль - но корабль, попавший в беду!
'Представление продолжалось'. Это напоминает о цирке, об эстраде, а речь о том, что люди знакомятся, друг другу представляются!
Телевизионный 'Клуб путешественников' рассчитан на самую массовую аудиторию, и вдруг в передаче трижды (значит, не случайная обмолвка) повторяется: 'Он олицетворяет в себе...'Докажите после этого школьнику, что это - ошибка, что олицетворять можно только собою, а в себе - воплощать. Кстати, одно время передачу эту напрасно стали называть клубом... путешествий, ведь клуб объединяет людей! Хорошо, что хоть и через годы название исправили.
Некий герой 'никогда... не отдаст своего сына... за... сироту, подобранную на паперти'. Неужели переводчику не известно, что отдавали замуж, выдавали за кого-то - девиц, а мужчин - женили на подходящих (или не очень подходящих) невестах?
Известный писатель пишет, а в журнале, не смутясь, печатают, что женщина сидит не в головах у покойника (вспомните Блока: 'что ты стоишь три ночи в головах...') - она сидит в голове! Нет уж, простите, сидеть или засесть в голове может только неотвязная мысль. Впрочем, возможно, и тут, как с 'обличенными доверием', грешен корректор. Но читателю от этого не легче.
В солидном журнале пишет о переводном романе серьезный автор, доктор наук. Пишет так:
'Он на редкость соответствует нашему национальному стереотипу о французе: высокий, гибкий, улыбчивый, с тонким интеллигентным лицом, в руках гитара и кудри черные до плеч'. Да не усомнятся в моем уважении к автору и к его интересной статье. Но сказать можно: соответствует (уж если!) нашему стереотипному (стандартному, устоявшемуся) представлению о французе. Или для вящей учености - стереотипу француза. А стереотипу о - грамотно ли это? И при чем тут незабвенный Владимир Ленский, который 'кудри черные до плеч' привез отнюдь не из Франции, а 'из Германии туманной'? Всегда ли кстати мы цитируем Пушкина?
А вот печатается отрывок из нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он 'стиснул скулы, переступил с ноги на ногу...' Но позвольте, в такой обстановке и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы, челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть скулы - это как?
В том же отрывке на героя смотрит другой: '...перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, поставив локти на теплый металл трактора, удобно устроил на ладонях ненавидящие глаза...'У автора вышло совсем не то, чего он хотел: глаза на ладонях - значит, ладонями закрыты, но тогда как же смотреть и видеть?
В одном рассказе герой боднул соседа... плечом!
Роман одного из кавказских прозаиков. В русском переводе читаем:
'Сердце мое облегчилось'.
'...Когда преодолеешь такое расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь немного облегчившись'.
О старухе: 'Пускай поплачет, облегчится'.
И наконец, такое. Толстая женщина на балконе рубила и ела капусту, потом ушла в дом и - 'балкон опустел, балкон облегчился, похудел балкон'.
Если настолько не владеешь русским языком, что не чувствуешь разницы между глаголом облегчиться и оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идешь налегке, - не надо браться за перевод, не надо представлять русскому читателю своего собрата в нелепом, карикатурном обличье.
Уж если не всегда и не все пишущие справляются с оборотами и словами, пока еще распространенными, повседневными, не диво иному запутаться в словах старых, более редких. В переводе современного романа вдруг встречаешь: 'Доктор... старался говорить с надлежащим степенством'!
Доктор, надо думать, старался говорить степенно, как оно ему и подобало. Но переводчик спутал два редких слова: степенность со степенством (второе запало в память прочнее - может быть, от пьес Островского, ибо, как известно, 'вашим степенством' в прошлом веке величали на Руси купцов...).
А ведь это беда! Мы привыкаем к одним и тем же штампам, хорошие и разные слова понемногу забываются, становятся в диковинку. Потом иной автор и вспомнит редкое слово, но уже не ощущает его по-настоящему, упускает какую-то малость, некое невесомое 'чуть-чуть' - и слово оказывается не ко двору. Крохотное смещение оттенков меняет смысл и окраску написанного.
Читаешь, - к счастью, еще не в готовой книге, а в рукописи: 'Он был ревностный и нежный супруг'. Имеется в виду - он был внимателен, заботлив, любил и оберегал жену. Переводчик неточно ощущал старое слово ревностный, забыл, что существует устойчивое сочетание - ревнивый муж. Получилось невнятно, даже двусмысленно. И в той же рукописи человек увлеченный делает свое дело с ревностью - вот тут как раз надо ревностно, то есть с жаром, усердно.
В первом издании книжки этот случай был приведен как смешное недоразумение. Но и эта путаница встречается все чаще, даже в газетах, а значит, внедряется в сознание массового читателя. Так и печатают, что к чьим-то спортивным успехам люди относятся по-разному, но 'наши соперники - очень ревностно'.
Пишут: 'Душа разрешается от тела', забыв и уже не понимая, что разрешается женщина от бремени, душа же от тела - отрешается.
В Москве выставлен портрет кисти Леонардо да Винчи. Это подлинный праздник культуры, и к нему приобщает молодых читателей газетный очерк. А в нем: 'Разве не современно своей пытливостью, искательством, ясным умом лицо дамы с горностаем...'
Помилуйте, да разве искательство - то же, что пытливость, искания, поиски, ищущий ум? Искательство - отнюдь не свойство прекрасной женщины Возрождения, которую обессмертил Леонардо, это 'добродетель' нашего льстеца и подхалима Молчалина. Право же, непростительно путать столь разные слова и понятия!
'Он жил с постоянным ощущением своей обязательности перед хорошими людьми'. Можно сказать 'он человек обязательный', но перед другими сознаешь, выполняешь обязательства или обязанности.
'Это не по его ведомости',а правильно - ведомству.
О городе с нежностью произносят, что он 'вечно юный и вечно старый', а по мысли и чувству надо бы - древний и вечно юный.
В повести весьма опытного, уважаемого прозаика '...каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, и ранимей'! Смысл-то обратный, ранимей стали те, кто слышит такое слово, а вот само оно стало ранящим, сильнее ранит!
'Где-то в вышине, ровно в преисподней, один-другой огонек - это в горах пробираются машины...' Спокон веку преисподняя все же находилась у нас под ногами, глубоко внизу, об этом говорит и самый корень слова, может быть, автор об этом забыл?
Или вот крупный газетный заголовок: 'Пленящие узоры'. Откуда это? Нет такого слова в русском языке! Автор перепутал, редактор проглядел - и получился уродец, помесь пленяющих и пленительных.
Еще из газеты: 'Свободное, проникающее, идущее от сердца' исполнение (об игре пианистки). Уж если проникающее, так надо хотя бы 'до глубины души'. Но пишущий явно имел в виду проникновенное.
'Неделя' сообщает: 'В преклонном возрасте Хемингуэя спросили: "Какой бы вид спорта вы предпочли сейчас?" Усмехнувшись, он ответил: "С удовольствием бы бегал. Человек начинает осознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75..."'
Не странно ли здесь звучит преклонный возраст? Хемингуэй - человек огромной энергии, страстный охотник, спортсмен, путешественник - немного не дожил до 62. Конечно, и это старость, но вовсе не столь глубокая. Однако слово преклонный становится редкостью, подлинная его окраска уже полузабыта, и в 'Неделе' не ощутили ее.
Роман прошлого века, разговор о хорошенькой молодой женщине:
- А кто эта Лавальер?
- Очаровательная хромуша.
Конечно же, в переводе классики, да еще в разговоре с графом такое просторечие неуместно. А надо бы взять прелестное и, видно, забытое слово - хромоножка.
Один переводчик заставил набожную негритянку говорить сыну-музыканту: 'Когда ты играешь на скрипке, я прямо вся млею'! Отличное слово поставлено не к месту, бестактно и безвкусно, потому что переводчик забыл или не ощутил оттенка: млеть тут могла бы влюбленная девица, у матери сердце замирает. И та же старая негритянка говорила: 'Ты своей игрой славил дьявола', потому что забылось естественное в этом случае тешил.
Конечно, есть счастливые исключения, но общий, обиходный наш словарь становится год от году бедней, ограниченней. Всюду одни и те же наскучившие штампы, каждому незатасканному слову радуешься, как доброму другу.
Говорят и пишут, к примеру: эх, я ошибся, просчитался, иногда - дал маху, даже - сел в лужу... Но часто ли встретишь старое, выразительное - я оплошал? У многих литераторов проще, легче рука выводит - непрекращающийся, в лучшем случае непрестанный шум или плач, но многие ли напишут неумолчный?
О подростке пишут: ловкий, находчивый, толковый, реже - смышленый. А как удачно в недавнем переводе: расторопный паренек! Отличная находка для competent!
Как славно, выразительно жалуется у одного переводчика старушка: ведь мог бы человек поставить обычное, стертое 'Мы теперь старые, слабые', ан нет, нашел 'Мы старые и немощные'.
Или вот о мальчике, которому страшновато и неуютно одному в темноте. Проще простого было сказать (так и сделали бы девять из десяти переводчиков) ему стало холодно. А насколько лучше и как теперь нечасто встретишь: ему стало зябко.
Холодно и на душе, и в природе, человек смотрит на серое, зимнее, неприветливое небо - и обычно пишут: небо низкое, холодное, может быть, угрюмое. Но часто ли встретится слово стылое?
О холоде не в переносном, а в буквальном смысле тоже напишут скорее, что человеку очень холодно, он промерз, дрожал от холода, реже - застыл, окоченел, и совсем уже редко встретишь продрог. И принимаешь как подарок, если начинающий переводчик пишет, что поздние цветы на осенней клумбе дрогли.
Ведь как хорошо, не шаблонно... но тоже забывается и отмирает.
Тот же начинающий [Игорь Воскресенский (см. далее)] должен был показать, как фантазирует мальчуган - разносчик молока: вечером, в дождь он бредет по деревне с тяжелыми бидонами и развлекается, воображая себя рыцарем, а бегущую рядом собачонку - верным оруженосцем Он кидается in the battle. Спросили еще с десяток молодых переводчиков, как бы они это передали, и все отвечали: кинулся в бой, в битву, кто-то прибавил в гущу драки, в сражение. А тот, кто переводил, нашел отличное, редкое, очень подходящее к рыцарским фантазиям юного героя и почти уже забытое слово: герой кинулся в сечу!
Сколько таких жемчужинок тускнеет без прикосновения теплой человеческой руки в сокровищнице русского языка.
Быть может, естественный путь развития и приведет когда-нибудь к тому, что все земное человечество заговорит на едином языке. Тогда, в далеком будущем, быть может, он - единый - и вберет в себя многообразие всех языков, и ничего не будет утрачено из богатства всех национальных культур и литературных традиций. Быть может. Но пока дико и смешно всеми этими богатствами пренебрегать. Дико и вредно паровым катком канцелярита заглаживать своеобразие каждого языка, распространять все шире общегазетный, общепротокольный волапюк или даже сухой, алгебраический язык общенаучный - и зарывать в землю исконные свои сокровища.
Казалось бы, простая истина, но ее приходится повторять вновь и вновь.
Сводить к бедному, убогому и уродливому 'современно-общепонятному' канцеляриту живой, образный язык, живую речь народа, мудрость, задушевность и красоту искусства - преступно. Канцелярит во всех своих проявлениях, а прежде всего обилием чужих, чужеродных слов, отравляет нашу речь. Воистину, по известному старому выражению, мертвый хватает живого!
Вольно или невольно ограничивать язык рамками 'современно-общепонятного', рамками фактов и ситуаций, моментов и компенсаций - все равно, что ту же Волгу и все живые, прихотливые реки и ручьи нашей земли выровнять по линеечке и заковать в бетон.
Нет уж, пусть язык, как река, остается полноводным, привольным и чистым! Это - забота каждого живого человека, тем более - забота тех, кто со словом работает.
Один из мастеров нашей современной прозы, автор многих известных книг, признанный стилист, пишет так:
'Стихия музыки, как предметная значимость, как некогда брошенное милое тело, неодолимо влекла к себе Психею, и она... залетала то под готические своды кирхи, где посередине громадного, некрасивого и холодного пространства лютеранского храма лежала, как бы распростертая на полу, широкая, совсем простая и все же невероятно торжественная, как его собственная органная музыка, могильная плита Баха, в течение многих лет заставлявшая ежедневно звучать неподвижный воздух, хранящий голос Лютера, раздававшийся иногда с трибуны, высоко прилепившейся к каменному столбу, как маленькая неуклюжая беседка, сделанная руками малоталантливого каменотеса, слепого последователя великого реформатора...'
Фраза еще не кончена, но довольно и этого. Всякий видит: сказано туманно. Цепь придаточных предложений, причастных оборотов и родительных падежей не сразу поддается расшифровке. Но вы перечитаете еще раз, на худой конец дважды перечитаете - и все-таки поймете, что с чем связано и к чему клонится. И конечно, тут не просто нечаянность, огрех: автор с умыслом ведет нас длинными, вязкими периодами, затягивающими, как дурной сон. Ведь и вся повесть в какой-то мере - о дурном сне...
А это, думается, получилось уже неумышленно:
'Вряд ли (песик) понимал, что у нарядной девушки Ренуара с вишневыми губками, в деревенской соломенной шляпке с маками или васильками и с каким-то странным мохнатым существом в руках, в котором (он) хотел и никак не мог признать своего брата собачку, но все же в глубине души чувствовал нечто родственное, заставлявшее его еле слышно повизгивать и еще шибче кружиться на поводке вокруг все еще прелестных ножек... хозяйки'.
Вот тут и в самом деле точка. Фраза кончена. А между тем перечитайте ее дважды, трижды - и попробуйте понять, где же тут логическое сказуемое? Чего все-таки не понимал песик, что было у нарядной девушки? Не перемудрил ли часом уважаемый мастер, не упустил ли чего-то в этом хитроумном, сверхсложном построении? Кстати, не заметил он и другого: пожалуй, уже не девушка, а шляпка оказалась 'с маками или васильками и с... мохнатым существом в руках'! А читателю и вовсе трудно не заплутаться в этом тумане...
Другой столь же сложный период, раскинувшийся ни много ни мало на половину просторной журнальной страницы, кончается так: '...пассажиров по старой памяти везут именно отсюда в автобусе за город, где и пересаживают в уже готовый... экспресс с удобными купе, барами, ресторанами, кафетерием и старыми неграми-проводниками в золотых очках и белых перчатках, ласковых и предупредительных, как добрые няньки из хороших домов'.
Надо полагать, не очки и не перчатки были ласковы и предупредительны. Можно отмахнуться - мол, куда глядел корректор. Но, по совести, где тут доглядеть корректору или редактору, если не доглядел сам автор? Человеку стороннему куда трудней на двадцати шести строках, среди десятков придаточных предложений не запутаться, не потерять начисто нить авторской мысли.
Так что же, скажут, нельзя писать длинными периодами?!
Упаси меня боже провозглашать что-либо подобное. Можно, все можно. Можно писать периодами хоть в страницу. Но - так, чтобы читатель мог понять написанное!
Слово дано человеку для того, чтобы скрывать мысли, сказал мудрец. Однако в литературе слово призвано все же не скрывать, не затемнять, но прояснять мысли и чувства, приобщать к ним читателя.
Печально, когда литератор не стремится к ясности, считает ее необязательной, даже излишней. Воображает (жестокое заблуждение!), будто простой, короткий, вразумительный оборот ниже его достоинства, и, дабы не уронить себя в глазах читателя, выражается выспренне и мудрено. Нет, 'высокий штиль', крайняя усложненность оправданы и хороши только тогда, когда они действительно призваны передать правду образа, характера, настроения. Тогда и читатель их поймет и примет.
Вот, к примеру, переводчики одного из труднейших писателей современности Фолкнера (кстати, переводчики очень разного склада и опыта) совершили подвиг: в 'Осквернителе праха', в 'Деревушке', в 'Особняке' самые головоломные Фолкнеровы периоды по-русски все же построены правильно и до мысли добраться всегда можно.
Не так-то просто передать стиль и манеру каждого автора. Мопассан несравнимо лаконичней Бальзака, Ренар писал совсем иначе, чем Роллан, а допустим, Брэдбери или Сэлинджера не сравнишь с тем же Фолкнером. Классика и современность, романтизм и реализм, эпопея и короткий рассказ, философское раздумье и сатира - все это требует особой интонации, особых слов, разной окраски.
Стиль и манера письма у каждого своя. Никто не покушается стричь под одну гребенку Льва Толстого и Чехова, Алексея Толстого и Олешу. У одних - прозрачная, ясная речь, короткая, предельно четкая фраза, у других - длинные плавные (или совсем не плавные!) периоды, усложненное повествование, требующее внимания и вдумчивости. Уж какими могучими глыбами громоздится проза Льва Николаевича! Но, согласитесь, читая толстовскую страницу, всегда понимаешь, с чего он начал, к чему ведет и чем кончит.
Разговор не о современных зарубежных экспериментаторах, не о тех, кто пишет темно и невнятно из принципа, да еще и знаков препинания не признает. Как правило, люди все же пишут для того, чтоб их понимали.
И однако написанное остается подчас невразумительным. Непонятным аж до головной боли. Один литератор искусством простоты и ясности еще не овладел, другой из принципа не считает нужным стремиться к простоте, а третий о ней и не задумывался. Один строго отбирает и выбирает слова, отбрасывает все лишнее, добивается сжатости и ясности. Другой не боится лишних слов, фраза у него кудрявая, прихотливая или широкая, размашистая... Может показаться, что и речь тогда свободнее, палитра богаче. Но подчас неразборчивость мстит довольно жестоко.
Попробуйте сразу понять, что бы это значило:
'...они... принимали эти сведения с рассеянным безразличием, какое мы обычно числим за участниками великих войн, изнуренных бранными трудами, старающихся только не ослабеть духом при выполнении своего... долга и уже не надеющихся ни на решающую операцию, ни на скорое перемирие'.
Перечитав эти строки раз-другой, вы убедитесь, что изнурены бранными трудами, стараются не ослабеть духом и уже ни на что не надеются... не кто-нибудь, a войны! Наверно, и редактор, и даже корректор, сбитые с толку сложным построением этой многоэтажной и многоспиральной фразы, не заметили, недоглядели...
Ну, а если бы заметили? Исправили бы согласование? Получилось бы безразличие, какое мы... числим за участниками... войн, изнуренными бранными трудами, старающимися... и не надеющимися...
Не было бы неправильного согласования и прямой бессмыслицы в одном месте, но совпали бы падежи при нескольких причастных оборотах - и образовалась бы другая невнятица и путаница. И это не случайность, а свойство канцелярита: затруднять восприятие, путать мысли, наводить на читателя (помните рассказ Чехова?) сонную одурь.
И тут, как всегда, смыкаются канцелярит отечественный и буквализм переводческий. Истово, слово за словом переводя иноязычный текст, рабски сохраняя чужой синтаксис, чужие грамматические формы, переводчик невольно впадает в то же самое туманное многословие и не всегда умеет 'отредактировать' сам себя. А порою и редактор не помогает отбросить лишнее, напротив - у переводчика сказано свободнее, а иной рачительный редактор 'притягивает' его поближе к подлиннику. Отсюда такие противоестественные построения:
'Ты единственная женщина, какую я когда-либо любил'. Выходит совсем нелепо, как будто говорящий любил давно и уже успел разлюбить! А надо бы просто: До тебя я никогда никого не любил!
Обороты вроде 'из всех, кого я когда-либо встречал, ты единственная, кто покорил мое сердце' - классическая калька. Это очень обычное канцелярски-переводное построение въедается уже не только в перевод. А не лучше ли хотя бы: Многих женщин я встречал на своем веку, но ты одна, ты единственная, но только ты покорила...
| Из всех живущих в Англии этот самый богатый человек в тот день был самым несчастным | Самый богатый человек в Англии, он был в тот день и самым несчастным |
| Я был первым, кто это обнаружил | Я первый это открыл |
Чужой синтаксис выпирает, точно каркас плохого зонтика, так и хочется перевести все это обратно на язык подлинника!
'И здесь перед нею был (сын), хорошо знавший о всех ее хитрых уловках и о лживости ее, и здесь она сама с глупым и фальшивым лицом' - так переданы в одном старом переводе горькие материнские раздумья. А верней примерно так: И вот ему стали известны все ее хитрости и обманы, и она чувствует себя такой фальшивой и глупой...
Если упомянут человек, 'решительно настроенный не упустить такое зрелище', не лучше ли: он ни за что не упустит...
'Поймать зверя было одной из главных причин, почему мы отправились туда'. А можно хотя бы: отправились... прежде всего затем, чтобы поймать...
'Взять его с собой не повредит'. А грамотнее: не вредно!
'Они могут отказаться принять мой подарок'. Нормальный человек скажет: пожалуй, не примут, либо - может быть, откажутся от подарка.
Такое выводит бесталанный или нерадивый переводчик, бездумно копируя строй чужого языка. Но так пишут и наши журналисты, публицисты, прозаики, такое построение встречается все чаще - и ни ясности, ни выразительности написанному не прибавляет.
'...Мы являемся теми, кто больше всего видел льющейся крови', - читаем в переводе 30-х годов. Сложное построение с придаточным предложением. Откуда? Зачем? Да попросту без всякой нужды переведен вспомогательный глагол: по-французски без avoir или être нельзя, а по-русски получается канцелярит.
В сверхсовременном тексте: 'Даже будучи нетрезв' (а почему бы не подвыпив? ); 'будучи совершенно трезвым, он казался хмельнее, чем сидя в баре за стаканом вина'.
Никчемные чужие глагольные формы лишены содержания и только утяжеляют фразу.
Но ведь этим 'является' и 'будучи' и не в переводах счету нет!
'Эта сказка остается любимой детьми и с наслаждением читается ими'. Помилуйте, да почему не сказать хотя бы: 'Эту сказку и сейчас любят дети и с наслаждением ее читают'! Ведь и яснее, и убедительней, и, как говорится, динамичнее! Но нет, тот, кто произнес по радио эти слова (сам писатель, да еще обращался он к детям!), предпочел пассивный оборот. А пассивные обороты - верный и непременный признак канцелярита.
Давно известна истина: нельзя переводить иноязычную фразу слово за словом. Прежде всего надо перестроить ее по законам своего языка. В немецкой, французской, английской фразе порядок слов почти всегда определен строгими рамками и правилами, которые ломать нельзя. Русские подлежащие и сказуемые, определения и дополнения куда подвижнее.
Но подвижностью этой не надо злоупотреблять (даже и не в переводе!), иначе получится бессмыслица вроде рассказов 'Про пожары для детей': кто и зачем, любопытно знать, устраивает для детей пожары?!
Очевидно, назвать надо было по-другому, хотя бы 'Детям - про пожары'.
И всякий раз переводчику очень важно определить для себя степень свободы, какая допустима в обращении с подлинником.
Перестраивая фразу по-русски, всегда можно найти равноценную замену любому (значимому, а не вспомогательному!) слову, образу, выражению подлинника. Но вовсе незачем непременно 'сдавать слова по счету'. Порою для верной интонации, даже для ритма вместо одного слова понадобятся два, иначе фраза окажется оборванной, незавершенной. А иногда вместо трех слов довольно одного. Но это, как правило, свобода в рамках фразы. Как говорится, от точки до точки. Очень редко можно позволить себе разорвать фразу автора или, напротив, слить две воедино. У каждого автора - пусть он не гений, не классик, а самый заурядный рассказчик - своя интонация и свой замысел, своя логика. Нарушать их переводчик не вправе. Но строй прозы должен быть ясен, ясной, естественной должна быть каждая строка. Порядок слов в каждой фразе должен быть непринужденным, чисто русским, пусть она звучит по-русски. Только по-русски - и в переводе тоже, непременно! В переводе - так же, как и в прозе отечественной!
Помните, у Некрасова в Ледовитом океане лодка утлая плывет и молодой пригожей Тане Ванька песенки поет?
Хорошо поет, собака,
Убедительно поет...
Да, объясняться в любви не только стихами, но и прозой надо убедительно, иначе Таня Ваньке не поверит.
А меж тем в сотнях рассказов, романов, очерков, переводных и отечественных, разные люди по разным поводам разговаривают так, что кажется, вот-вот сотни тысяч читателей отзовутся знаменитым громовым 'Не верю! ' Константина Сергеевича Станиславского...
Все язвы и уродства канцелярита, о которых уже говорилось, вдвойне безобразны и нетерпимы в живой речи героев.
Кто поверит герою старого романа, если он объясняется так: 'Я убедился, что ваша прекрасная внешность соответствует вашим душевным качествам'.
Звучит совсем как пародия! А надо хотя бы: убедился, что душа ваша так же прекрасна, как и лицо.
И девушка на это отвечает: 'Я ценю оказываемую мне честь'.
А что бы ей ответить: Вы оказываете мне большую честь, либо: Это для меня большая честь, либо уж: Я очень польщена...
Мы настолько отравлены канцеляритом, что порою начисто теряем чувство юмора. И уже не в романе, а в жизни, в самой обыденной обстановке человек вполне скромный всерьез говорит другому: 'Я выражаю вам благодарность'.
Он не чувствует, что это не только вычурней, напыщенней, чем хотя бы я вам очень благодарен, но и попросту нескромно: выражают или выносят благодарность в случаях торжественных, официальных, в приказе. В обычных же условиях мы благодарим друг друга - проще да и теплее. А уж если выражаться почтительно и немного старомодно, можно благодарность (и даже нижайшую!) не вынести, а принести.
'Тогда я нанесу ему визит','Я доложу ему о нашем разговоре' - читатель подумает, что беседуют дипломаты. И ошибется: разговаривают он и она. 'Я должна тебе кое-что доложить' - это из самого что ни на есть личного разговора. А вот, не угодно ли, о свиданиях влюбленной пары: график свиданий! Тут казенное словечко еще и неверно: никто не составлял заранее графика свиданий и никто не вычерчивал кривую прошлых, уже состоявшихся встреч.
А ведь и в жизни, и в хорошей книге речь должна быть убедительной, правдивой, достоверной.
Литераторы подчас забывают, что у разговорной речи свои законы. Многие слова, обороты, построения, которые в авторском повествовании возможны, порой (не очень часто!) нужны, порой (с грехом пополам!) простительны, совершенно невозможны, противоестественны в речи живых людей.
Но вот разговор:
- О вашей идее... никто из них ничего еще не знает. И давайте сообщим им ее не сразу...
- А как бы подведем их самих к мысли о желательности ее осуществления у нас... - горячо подхватывает (собеседник).
Попробуйте горячо (а значит, быстро) произнести такую фразу!
Роман конца прошлого века, тот самый, где влюбленный говорил девушке о ее 'душевных качествах'. В час банкротства человек взволнован, потрясен, но при этом изъясняется так:
- Мы не можем допустить, чтобы вы пошли на это, не будучи осведомлены (об истинном положении дел), - как ты считаешь, брат?
Естественней примерно: Ведь это такой опрометчивый шаг, мы обязаны вас предупредить - правда, брат?
Еще из объяснений в любви: 'Вы уже немного знаете, что я человек состоятельный, но мне бы хотелось, чтобы это не влияло на ваше отношение ко мне'.
Это говорит не сухарь или денежный мешок, нет - ученый чудак, человек достойный, притом одинокий и несчастливый. И верней хотя бы: Пожалуйста, сейчас не думайте об этом (забудьте), либо: Я хотел бы, чтобы сейчас вы об этом не думали.
| Объяснение продолжается: | А можно бы: |
| - Скажите, могли бы вы быть счастливы, имея мужем вот такого человека, как я? | - Вы уже немного знаете, что я за человек, - могли бы вы быть счастливы с таким мужем? |
Девица отказывает жениху, потому что ей сделал предложение другой, богатый. Но об этой причине она лицемерно умалчивает:
| Со времени разорения моего бедного отца я не могу допустить мысли, что из-за меня ты жертвуешь своей карьерой. (Помимо канцелярита здесь еще и двусмысленность!) | С тех пор, как мой несчастный отец разорился, мне нестерпимо думать, что из-за меня ты жертвуешь своей карьерой. |
| Тщательно взвесив все обстоятельства, я решила освободить тебя от твоих обязательств. | Я все (тщательно, хорошо) обдумала и решила освободить тебя от твоего слова (или, как говорили в старину, вернуть тебе твое слово). |
| Кто поверит, будто живые люди тревогу, волнение, радость, ревность, злость выражают так: | Не естественней ли, не достовернее ли сказать хотя бы так: |
| - Я кое-что знаю о причинах внимания, которым он окружает вас. | - Я знаю (догадываюсь), почему он к вам так внимателен. |
Девица почти в истерике выгоняет из дому того, кто, сам не подозревая, помешал ее помолвке с другим:
| - Это твое последнее слово? - спрашивает он. - Последнее слово, которое ты от меня слышишь. | - Да, последнее, больше ты от меня ничего не услышишь (или уж: Да, последнее, между нами все кончено!). |
| Недобрый старик, да еще хмельной, огрызнулся в таких выражениях: | А надо бы: |
| - Я не позволю, чтобы меня постоянно отодвигали на задний план. | - Нечего меня (вечно) оттирать... |
Такая речь трижды нелепа и неправдоподобна в книгах очень современных, в устах героев нынешних (а подчас и послезавтрашних - в фантастике!).
Не странно ли, что бойкий журналист в разгар стремительно несущихся событий говорит обстоятельными, гладкими, зализанными фразами из учебника: 'Вы не возражаете против того, чтобы я включил магнитофон?'
А естественней (да еще при таком характере и профессии, в такой обстановке!) просто: Я включу магнитофон - не возражаете?
Из другой книги. Муж разговаривает с женой: 'Так случилось, что необходимость в приобретении...запонок совпала с достаточным для их покупки количеством денег в моем кармане'. А нужно: Мне понадобились приличные запонки, и я как раз был при деньгах.
И чуть дальше: 'Мы договорились... что не позволим себе опуститься и стать неряхами, как это происходит с некоторыми семейными парами, занимающимися разведкой планет... Ты, наверно, помнишь ту ужасную пару... мужа и жену, пригласивших нас пообедать...'
Рассказ-то, конечно, фантастический, где же еще супружеская чета может заниматься 'разведкой планет'. Но вряд ли даже в самых фантастических условиях, в самом дурном сне люди разговаривают эдаким языком!
Из семейной ссоры в современном детективе: 'По крайней мере я могу поведать миру, что ты на самом деле собой представляешь и как ты обращаешься со мной'.
У автора I can let the world know, тон летописца или пророка ни к чему, жена сгоряча крикнет примерно: Всем расскажу (все узнают), какой ты на самом деле и как со мной обращаешься!
Врач - больному: 'Покажите мне, как глубоко вы можете вздохнуть'.
Буквально - и совершенно неправдоподобно. Тот, кто вывел это на бумаге, наверняка не раз слышал и сам: 'А ну-ка, вздохните поглубже...'
В сердцах, в жарком споре люди говорят так:
- ...с тобой я никогда не был полицейским, - сказал он напыщенно и возмущенно (хоть бы - со злостью!).
- Да ты вообще ни разу в жизни не был ничем другим. И не можешь быть. Фараон уже никогда человеком не будет.
Право, этой женщине, в таком разговоре естественней было бы выражаться иначе. К примеру: Да ты всю жизнь такой! И не переменишься, куда тебе! Фараон - он фараон и есть!
Легкая, насмешливая полупритча-полусказка. Но в первом варианте перевода фантастические персонажи разговаривали так, как показано в левой колонке, хотя лучше бы - как показано справа:
| - Ты совсем не изменился с тех пор, как я видела тебя (столько-то) лет тому назад. | - ...За те годы, что мы не виделись (за столько-то лет, что...), либо: - Мы столько лет не виделись, а ты ничуть не изменился. |
| - Будут мужчины спорить за право танцевать со мной первыми? | - И мужчины будут наперебой меня приглашать? |
| - Они будут (!!!) | - Да, еще бы! (или даже - все как один! Ибо тут важна не буква, а окраска, тон) |
| - А в городе все увидят меня красивой? Это не просто воображение или твое притворство? | - ...увидят, что я красивая? Может быть, ты меня обманываешь? |
Поневоле вспомнишь, как бойко и бездарно переводила хорошенькая mademoiselle в 'Дорогих уроках' Чехова...
Или: 'Да, черт подери, компания была невеселая, клянусь, нет! ' Нет, не верится! Ни во сне, ни в бреду, ни в пьяном виде живой человек так не скажет. Так может написать только обделенный слухом и чутьем переводчик-формалист. Суть и настроение, а не форму этого сердитого возгласа наверняка лучше передаст что-нибудь вроде: Да, невеселая была компания, черт подери, можете мне поверить. Или тоном выше: Вот провалиться мне, компания была не из веселых!
Плохо, если герой книги изъясняется неестественным, 'не разговорным' языком. Ну, а если он вдруг заговорит 'не своим голосом'? Беда, если автор не слышит неуместной развязности, никчемной выспренности, фальшивых интонаций.
Трудно поверить, что врач способен заявить тяжело больному, да притом давнему своему другу: 'И вот, глядя на вас сейчас и принимая во внимание состояние вашего здоровья вообще, я полагаю, что вы прооколачиваетесь с нами еще несколько месяцев, а то и лет'.
Спешу успокоить читателя: до печати дело не дошло. Переводчик пытался передать to be around нестандартным оборотом, но где же, как говорится, был слух его души? Получилась смесь кальки и развязности, по меньшей мере странная в таком разговоре. Мужественному человеку, другу врач может сказать правду, но не теми словами! Естественней и тактичней: думаю, вы протянете, продержитесь еще несколько месяцев.
Интонация говорящего зависит от его нрава, от всей обстановки и настроения. Тут в переводе никак нельзя рабски следовать форме, синтаксису подлинника. Энергичный, напористый, грубоватый человек скажет скорее
| не так: | а иначе: |
| - Здесь нужно все уничтожить. | - Мы тут не оставим камня на камне. |
| - Вы нам вовсе не нужны! | - Обойдемся без вас! |
| - Выхода нет, так как дело наше не терпит промедления (а получается длинно, долго и медленно!) | - Выхода нет, дело наше спешное! |
И если человек спешит, станет ли он выговаривать нескончаемое: 'Иду незамедлительно'?
Совсем иначе звучит каждое слово у литератора, наделенного подлинным слухом, душевным чутьем.
Лирическая повесть. Две старушки совершили легкомысленный не по годам поступок - купили машину, не очень умея ею управлять, покатили по улице и чуть не задавили человека.
- Как ты думаешь, он умер?
- Мистер К.?
После недолгого молчания следует короткий ответ: 'Да'. И если так сделать в переводе, смысл ответа окажется: 'Да, умер'. Поэтому переводчик отходит от буквы подлинника, и ответ звучит иначе: 'Кто же еще...'
Все окончилось благополучно. Старые проказницы больше не будут кататься по городу, но им разрешено оставить машину у себя. И поначалу переводчик написал: 'И на том спасибо'. Но спохватился: уж очень лихо получается для этих старушек, для их настроения, ведь они еще не оправились от испуга. И переводчик находит психологически и стилистически верный тон: 'Все-таки утешение...'
Речь старика. В подлиннике дословно: 'Я знаю, у вас самые похвальные намерения. Но так как я нахожусь уже в весьма почтенном возрасте, то с моими желаниями все-таки следует считаться в первую очередь...'
В переводе: '...но я все-таки уже достиг весьма почтенного возраста. И с моими желаниями не грех считаться...'
Переводчик не следует покорно и слепо за подлинником, отбрасывает все лишнее, перестраивает фразу по-русски, и она становится ясной, непосредственной, ей веришь. Ибо служебные, подсобные слова и словечки в живой речи нередко оказываются помехой. Фраза спотыкается, точно у иностранца - новичка в русском языке.
'Как я могу быть уверен, что вы не придумаете все, что хотите? ' Нормальный человек, даже и полицейский комиссар, скажет хотя бы: Откуда мне знать, что вы не выдумываете? (А допрашивая человека попроще, он и сказал бы, пожалуй, просто: Почем я знаю, может, вы все врете.)
Как известно, в английском языке практически нет местоимения ты. Англичанин беседует на ты только с богом, да иногда - в высокой поэзии, чаще все