ина вперед. - Я тебя по первоначалу-то и не узнал, Савельюшко, - каким-то дребезжащим голосом бормотал Мирон Никитич, еще раз направляя свет фонаря на своего ночного гостя. - Нет, не узнал, Савельюшко. По своему обыкновению, старик соврал - это была машинальная раскольничья ложь, ложь по привычке никогда не говорить правды. Костюм загорского миллионера состоял из одной ветхой ситцевой рубахи, прихваченной узеньким ремешком, и таковых же синих портов, - дома из экономии старик ходил босой. Маленькое сморщенное лицо глядело необыкновенно пристальными серыми глазками и постоянно улыбалось; песочного цвета редкие волосы на голове, подстриженные раскольничьей скобой, и такого же цвета редкая бородка клинышком совсем еще не были тронуты сединой, хотя Ожигов и был на целых десять лет старше свата Тараса Ермилыча. Крепкий был человек, хотя и выглядел сморчком. - Добро пожаловать, Савельюшко, - пригласил старик. - Заходи в горницу-то... Гость будешь, хоть и ночью пришел. Савелий вошел в горницу и, прежде чем поздороваться с хозяином, положил перед образом в переднем углу входный начал, а уже потом проговорил своим певучим голосом: - Здравствуйте, Мирон Никитич... Поликарп Тарасыч наказал кланяться. - Ну, садись, Савельюшко, - проговорил старик из фальшивой любезности. - В ногах правды нет... - Ничего, и постоять можем, Мирон Никитич... Не по чину нам рассаживаться-то. - Так, так... Правильные твои слова, Савельюшко. Што же, и постой... Твое дело молодое, а честь завсегда лучше бесчестья. Низенькая, давно штукатуренная комната, с маленькими оконцами, голыми стенами и некрашеным, покосившимся полом, всего меньше могла навести на мысль о миллионах. Меблировка состояла из жесткого диванчика у внутренней стены, старинного комода в углу, нескольких стульев и простого стола. Два сундука, окованных железом, дорожка домашней работы на полу и стеклянный шкафик с посудой дополняли обстановку. Приотворенная дверь вела в следующую комнату, убранную еще беднее - там стояла одна двуспальная кровать, и только. Старик жил в этих двух комнатах один-одинешенек, а другие горницы пустовали. Когда-то в доме жила большая семья, но старуха жена умерла, сыновья переженились и жили в отделе, дочери повыходили замуж, и дом замер постепенно, как замирает человек в прогрессивном параличе, когда постепенно отнимаются ноги, руки, язык и сердце. Последним живым человеком из ожиговского дома ушла Авдотья Мироновна, воспитанная по-монашески, и старик остался в своем доме, как последний гнилой зуб во рту. Заложив руки за спину, Савелий несколько времени переминался с ноги на ногу, не зная, с чего ловчее начать. Ожигов сел на стул, уперся по-старчески руками о колени и, склонив голову немного набок, приготовился слушать. Когда Савелий начал свой рассказ, старик сосал бескровные сухие губы и в такт рассказа покачивал головой. - Так, так, Савельюшко... - проговорил он, когда подручный кончал свою тяжелую исповедь. - А сколько денег нужно дорогому зятюшке? - Без десяти тысяч не велел и на глаза показываться... Старик вскочил, посмотрел на Савелия, как на сумасшедшего, и громко расхохотался. - Десять тысяч?.. Да я сроду и не видывал таких денег. Нашли тоже у кого просить денег: у бедного старика. Пусть Поликарп Тарасыч просит у отца, ежели уж такая нужда приспичила, у свата шальных денег много. - Вы знаете, какой карахтер у Тараса Ермилыча? - объяснял Савелий, не меняя позы. - Они могут даже и совсем изуродовать человека, ежели в азарт придут... - А мне какое до этого дело? Куда деньги Поликарпу Тарасычу да еще в ночное время? Деньги, как курицы, на свету засыпают... Да. Так и скажи своему Поликарпу Тарасычу... Знаю я, куда ему деньга нужны. Все знаю... - Он заплатит, Мирон Никитич, только вот сейчас зарез... - Чужие слова говоришь, миленький... У вас там дым коромыслом идет, а я буду деньги платить?.. Знаю, все знаю... И Тарасу Ермилычу тоже скажи, чтобы перестал дурить. Наслушили всю округу... Очень уж расширился Тарас-то Ермилыч. Так ему и скажи, а теперь ступай с богом: за Поликарпа Тарасыча я не плательщик... Отвесив глубокий поклон, Савелий направился к двери, но старик остановил его. - Мишку-то генеральского видел? - спросил он. - Был он как-то у меня, горюн... Плохое его дело, да и нам от этого не легче, Савельюшко. Приступу теперь не стало к генералу... Сердитует он на Тараса-то Ермилыча? Сам виноват сватушко: карахтер свой уж очень уважает. Ну, прощай... От самых дверей Савелий еще два раза вернулся - это была уж такая привычка у Мирона Никитича. - Караван-то, Савельюшко, уплыл от нас... - говорил он. - Мишкино дело, что он Сосунову достался. Не к рукам, Савельюшко, а дельце тепленькое... Голенькие денежки на караване-то. Самое главное старик всегда приберегал к концу. Савелий знал эту повадку и не удивился, когда Мирон Никитич догнал его с фонарем уже на лестнице. - Савельюшко, што у вас мутит всем этот барин вот, ну, как его там звать-то? - Ардальон Павлыч Смагин... - Вот он самый... Слышал я о нем достаточно. Напрасно ему вверился Тарас Ермилыч да еще в дом к себе взял: чужой человек хуже ворога. И Поликарпа-то Тарасыча окружил этот Смагин... Все знаю, миленький. Так и Поликарпу Тарасычу скажи: наказывал, мол, тебе богоданный твой батюшка... Скажешь? - Скажу, Мирон Никитич. - А денег у меня таких нет, да и в заводе не бывало, Савельюшко. Только всего и осталось, штобы похоронить чем было... Смертное для себя берегу. Когда Савелий вернулся в злобинский дом, Поликарп Тарасыч встретил его с веселым лицом и даже пошутил: - Небось с одной молитвой воротился от тестюшки? - Отказали, Мирон Никитич... - Ну, и плевать мне... На всех плевать! Такой неожиданный оборот дела немало удивил Савелья. Смагин тоже улыбался и только усы покручивал. Ну, что же, устроились между собой - и любезное дело. Меньше хлопот! Когда Савелий отправился к себе в каморку, его догнал молодец и объявил, что генеральский Мишка дожидает в кухне уже два часа и уходить не хочет. "Верно, за своими деньгами приволокся? - подумал Савелий. - Тоже и нашел время..." Он послал за Мишкой, чтобы шел к нему в комнату. Мишка явился, поздоровался, присел к столу и осторожно огляделся. - С секретом пришел? - спросил Савелий, недовольный этим несвоевременным визитом. - Есть и секрет, Савелий Гаврилыч, - шепотом объяснил Мишка, продолжая оглядываться. - Такой секрет, такой секрет... Стою я даве у себя в передней, а Мотька бежит мимо. Ну, пробежала халда-халдой да бумажку и обронила. Поднял я ее и припрятал... А на бумажке написано, только прочитать не умею, потому как безграмотный человек. Улучил я минутку и сейчас, например, к Сосунову, а Сосунов и прочитал: от генеральши от моей записка к вашему Ардальону Павлычу насчет любовного дела. Вот какая причина, милый ты человек! - А с тобой бумажка? Мишка достал из-за пазухи скомканный листочек почтовой розовой бумажки и передал Савелью. - "Ми-лый, при-хо-ди вечером... Све-ча пок-кажет... - разбирал Савелий вслух. - Пе-ту-ха не... не будет". И все тут? Ну, это, брат, ничего еще не значит: неизвестно, к кому, и неизвестно, от кого. - Говорят тебе: от генеральши!.. - Да ведь не подписано письмо-то?.. - Ах, какой ты непонятный!.. Уж говорю, что от самой генеральши. Я уж давно примечаю за ней, что дело неладно. Зачастил к нам Ардальон-то Павлыч и все норовит так, когда генерала дома нет. А откуда ему знать это самое дело, ежели сама генеральша, например, не подражает Ардальону Павлычу? Весьма это заметно, Савелий Гаврилыч, когда человек немного в разуме своем помутился... Ловка генеральша, нечего сказать, а оно все-таки заметно. Да... - Ну, заметно, а нам-то с тобой какое горе от этого сталось? - Эх ты, малиновая голова! Да ежели бы, напримерно, уследить генеральшу да подвести генерала: обоим крышка - и моей генеральше и твоему Ардальону Павлычу. Понял? - А ведь ты правильно, Михайло Потапыч... Мне-то по первоначалу и невдомек, куда ты речь ведешь, а теперь я расчухал. Уж чего бы отличнее, когда этакого медведя натравить на них... - Он бы их распатронил, генерал, значит... Только и генеральша увертлива... Все бабы на это ловки: у них, как у мышей - вход в нору один, а выходов десять. Ну, генеральша чистенько дело ведет, - комар носу не подточит... - Как же мы ее добывать будем, Михайло Потапыч? Прежде чем ответить, Мишка еще раз огляделся и даже сходил и попробовал, плотно ли приперта дверь. - Вот што, Савелий Гаврилыч, - начал он с особенной торжественностью, - долго я думал об этом. День и ночь думал, ну, и придумал... Залобуем и генеральшу и Смагина: как пить дадим. Только все это уж, как ты захочешь: все от тебя... - От меня? Из спины ремень вырезай хоть сейчас, только бы Ардальона Павлыча сплавить... Солон мне он пришелся. Тарас Ермилыч и глядеть на меня не хочет... - И без ремня дело обойдется, ежели с умом. Ты только слушай, Савелий Гаврилыч... Мишка еще раз оглянулся и продолжал уже шепотом: - Изловить мне генеральшу самому невозможно... Она вверху, а я туда доступа не имею. Все, значит, дело в этой самой Мотьке... Может, помнишь: увертливая такая девка. - Помню... ну? - Не понимаешь? - Ровно ничего не понимаю, хоть убей. - Ты еще тогда с ней как-то игру заигрывал, а она тебя обругала. Да... А потом пытала меня: женатый ты человек или нет? Известно, баба, все им надо знать. А я заприметил, што она и сама на тебя глаза таращит: когда ты придешь - она уж бесом по лестнице вертится. Вот ежели бы ты эту самую Мотьку приспособил, а потом бы через нее все и вызнал, а потом того, мы бы и накрыли генеральшу... - Как будто зазорно, Михайло Потапыч... В переделах бывал, а такими делами не случалось заниматься. - Да тебя-то убудет, што ли? - Говорю: претит... Конешно, Мотька - ухо девка, и побаловаться даже любопытно, только все-таки зазорно. - Ну, как знаешь, Савелий Гаврилыч... Мое дело сказать, а там уж сам догадаешься. А Мотька все знает и все тебе обскажет, ежели ты ее в оглобли заведешь... Бабы на это просты. Как ни уговаривал Мишка, но Савелий уперся и ни за что не соглашался на его план. На этом и разошлись... VIII Может быть, коварство верного раба Мишки так и осталось бы в области предположений, но ему помог сам Ардальон Павлыч. Барин зазнался и при посторонних посмеялся над Савелием, рассказал все тот же несчастный анекдот о свечке с продолжением. Подручный побелел от бешенства, когда все хохотали, и сказал про себя только одну фразу: - Погоди, собака, утру я тебе нос... Савелий в тот же день отправился в генеральский дом и отдал себя в полное распоряжение верного раба Мишки. - Так-то лучше будет, милаш, - похвалил Мишка, - твоя-то невелика работа, а каково мне потом достанется... А дельце наше верное: все знаки есть. Устигнем генеральшу, Савельюшко... На этот разговор Мотька, конечно, не преминула выбежать. Свесившись, по обыкновению, через перила, она крикнула сверху: - Тише вы, черти!.. Еще генеральшу разбудите. - Што больно строга? - ответил снизу Савелий. - Вся тут: уж какая есть. - Не пугай, Мотя... Еще ночью померещится, в добрый час молвить. - Тьфу! кержак немаканый... Этой коротенькой сценой началась правильная осада засевшего наверху неприятеля. Через Мишку Савелий узнал весь порядок генеральского дня, а главным образом, когда Мотька бывает свободной. Таких минут, когда Мотька могла "удосужиться", было, правда, немного, и их приходилось ловить. Верный раб Мишка в эти редкие минуты с ловкостью заговорщика умел куда-нибудь скрыться, а Мотька сверху спускалась в нижнюю переднюю, чтобы позубоскалить с красивым кержаком. Дело пошло быстро вперед, так что, если Савелий не показывался дня два, Мотька начинала сама приставать к Мишке с расспросами. - Отвяжись, худая жисть! - притворно ругался Мишка. - Я вот ужо доложу генеральше, так будет тебе от нее два неполных. Не девичье это дело на чужих мужиков глаза пялить. Надо и стыд знать... - Ах ты, татарская харя!.. Я вот тебе "доложу"... Забыл генеральскую-то нагайку? Мотька хоть и ругалась с Мишкой, но это было только одной формой и делалось для видимости. В сущности Мотька сразу отмякла и больше не подводила Мишку под генеральскую грозу, а даже предупреждала, когда генеральша "в нервах". Мишка вел свою политику и не показывал вида, что замечает что-нибудь Савелий настолько увлекся начатой игрой, что уже начал стесняться Мишки и больше отмалчивался, когда тот что-нибудь расспрашивал. - Ты ее из дому-то вымани поскорее, - учил Мишка. - А там уж вся твоя будет... Известно, дура баба!.. Сразу отмякла... Как ты придешь, так у ней уж весь дух подпирает. - Не совсем ладное мы затеяли, Михайло Потапыч... - вздыхал Савелий, крутя головой. - Тоже и на нас крест есть. - Разговаривай... Эх ты, Савелий! Баба ты, вот што я тебе скажу... Уйдет, видно, от нас Ардальон Павлыч!.. Пока Савелий не делал попытки окончательно овладеть Мотькой, ограничиваясь лясами в передней и обменом довольно увесистых любезностей - то Мотька огреет его всей пятерней, то он. Мотьку смажет во всю спину, так что у ней дух займется. Она сама сильно сторожилась раскольника-подручного, потому что была православной. Развязку подвинуло известие, принесенное Савелием в генеральский дом: Смагин выиграл в карты у Поликарпа Тарасыча железный караван, стоявший в Лаишеве. - Как караван? - изумился Мишка. - А так... Поликарп-то Тарасыч гонял-гонял меня за деньгами: у всех забрали, где только могли. Ну, а ему все мало... Принесешь утром, а вечером они в кармане у Ардальона Павлыча. Под конец того дело пришло к тому, што и занимать не у кого стало. Толкнулся я к Мирону Никитичу... - Крышка? - Обыкновенно... Прихожу я к Поликарпу Тарасычу не солоно хлебавши, а он веселый такой, и Ардальон Павлыч тоже, - значит, сладились промежду себя. Ну, думаю, и отлично, коли сладились, а наше дело маленькое, подневольное. Я так про себя положил, што али тятенька Тарас Ермилыч расступился, али Ардальон Павлыч на бумажке записал Поликарпа-то Тарасыча... Все единственно для нас. Хорошо... Только Ардальон Павлыч все играет, а Поликарп Тарасыч все проигрывает, и счет у них идет на тысячи. Начал я разузнавать, как и што, и вызнал. Когда Поликарп-то Тарасыч женился на Авдотье Мироновне, так Тарас Ермилыч железные-то заводы на его имя переписал, штобы свой форц оказать перед Мироном Никитичем. Ну, ежели заводы Поликарпа Тарасыча, значит и железо его... Он и бахнул весь караван Ардальону Павлычу, а в караване, легкое место сказать, четыреста тысяч пудов железа. Это как, по-твоему? Тарас-то Ермилыч покедова сном дела ничего не знает... Верный раб Мишка был совершенно ошеломлен этим известием, точно Савелий ударил его по голове обухом. - Невозможно... - проговорил он после некоторого размышления. - Тарас-то Ермилыч, как дохлую кошку, разорвет Поликарпа, когда узнает все... - И разорвет, а Поликарпу все равно не сносить головы. - Ах, какое дело, какое дело! - бормотал Мишка, качая головой. - Вот не было печали, так черти накачали... Да верно ли ты вызнал-то, Савельюшко? - Да уж вернее смерти... Дока на все Ардальон Павлыч и правильный документ с Поликарпа взял. Это сочувствие и горестное изумление Мишки Савелий объяснил страхом за выданные Поликарпу Тарасычу деньги и постарался его успокоить: единственный наследник Поликарп Тарасыч и не будет рук марать о такие пустяки, когда целого каравана не пожалел. В случае чего и Тарас Ермилыч заплатит, чтобы не пущать сраму на свой дом. - Да не об этом я, Савельюшко, - упавшим голосом перебил его Мишка. - Совсем не об этом... Оставит нас Ардальон Павлыч с носом на другой статье: живой из рук уйдет, как живые налимы из пирога в печи вылезают! - Это в каких смыслах? - А в таких!.. Раскинь-ка умом-то, што теперь осталось выигрывать с Поликарпа, - жена да рубаха, только и всего материалу. Ну, Ардальон Павлыч обязательно задаст стрекача, а мы при генеральше своей и останемся. - А ведь это точно, Михайло Потапыч, - удивлялся Савелий собственной недогадливости, - ловить его надо, пса... - Я тебе говорю... А ты валандаешься с Мотькой задарма и только бобы разводишь. Говорю: уйдет Ардальон Павлыч, коли мы его не накроем. Ждать, што ли, когда Тарас Ермилыч все узнает? Будет, насосался... Чтобы поскорее "сострунить" Мотьку, заговорщики придумали устроить притворную ссору и этим устранить возможность свиданий в генеральском доме. Прежде всего верный раб Мишка накинулся на Мотьку: - Эй ты, чужая ужна, што больно перья-то распустила?.. Мне житья не стало от твоих-то хахалей!.. Штобы и духу ихнего не было, а то прямо пойду к генералу и паду в ноги: "Расказните, ваше высокопревосходительство, а подобных безобразиев в вашем собственном доме не могу допустить". Слышала? - Миша, голубчик, да в уме ли ты? - уговаривала напугавшаяся Мотька. - Да с чего ты разъершился-то? - А ты у меня поговори еще!.. Я тебе покажу феферу... Как Мотька ни упрашивала, Мишка остался непреклонен, точно бес на нем поехал. В первый же раз, как только пришел Савелий, верный раб Мишка привязался к нему. - Да ты што это повадился к нам, немаканое рыло? - Михайло Потапыч, да вы только выслушайте... - Было бы кого слушать?.. Мораль по всему городу пущаешь... Подумал бы, куда с рылом-то своим лезешь?.. а?.. - А вы не очень, Михайло Потапыч... Мы и сами сдачи сдадим, коли к нам в дом придете. - Мне? сдачи?.. Да я... Дальше расстервенившийся верный раб схватил Савелия и вытолкал его на улицу. Мотька слышала всю эту сцену, спрятавшись наверху лестницы, и горько плакала. А Савелий поднял с земли упавший картуз, погрозил Мишке в окно кулаком и отправился к себе домой, - только его Мотька и видела. Вечером этого же дня Мишка сидел в каморке Савелия и весело бахвалился. - Што, ловко я тебя саданул, Савельюшко? - Ничего-таки... Знакомому черту тебя подарить, так, пожалуй, и назад отдаст. - А Мотька-то ревела-ревела... И глаза у ней опухли. Только бы нам ее из дому выманить... Так я говорю? Ты этак вечерком около дома-то по тротувару разика два пройдись, а Мотька уж сама вывернется за ворота. Смотри, улетит наш Ардальон Павлыч. Затеянная комедия была разыграна до конца, как по нотам. Савелий не показывался в генеральский дом целую неделю, а потом послал Мишке верного человека, чтобы поскорее завернул в злобинский дом. Когда Мишка пришел, Савелий даже не взглянул на него, как виноватый, а только проговорил: - Через три дни генерал поедет по заводам и тебя возьмет с собой, а генеральша поставит на окно в гостиной свечку... Это у них знак такой. С террасы есть ход в сад, вот по этому ходу Ардальон Павлыч и похаживает к генеральше, когда генерала дома нет. - Н-но-о?.. А ведь и точно, Савельюшко: есть такой ход. Верное твое слово... - У них уж давно такие ненадобные дела, а генеральша нисколько не боится. Ардальон Павлыч сказал Мотьке, што убьет ее, ежели язык развяжет... - Дела! В лучшем виде, Савельюшко... - Мое дело сделано, а теперь уж ты приструнивай генеральшу, как знаешь. - Ох, уж и не говори лучше: пришел мой смертный час!.. - вздохнул Мишка. - Разразит меня генерал по первому слову, уж это я вполне чувствую. Савелий глухо молчал и все отвертывался от Мишки: его заедала мысль, из-за чего он сделался предателем. Совестно было своего же сообщника, а уж про других людей и говорить нечего... И Мишку сейчас Савелий ненавидел, как змея-искусителя. Но когда Мишка стал прощаться с ним, точно собрался умирать, Савелий поотмяк. - Ничего, Михайло Потапыч, не сумлевайся очень-то: бог не без милости, казак не без счастья. Пронесет и нашу тучу мороком... - Не знаю, останусь жив, не знаю - нет... - уныло повторял Мишка. - На медведя, кажется, легче бы идти. Ну, чего господь пошлет... Прощай, Савельюшко, не поминай лихом! Прежде чем объявиться генералу, Мишка отправился в церковь и отслужил молебен Ивану-Воину и все время молился на коленях. Выждав время, когда генеральша уехала из дому куда-то в гости, а Мотька улизнула к Савелию, Мишка смело заявился прямо в кабинет к генералу. Эта смелость удивила генерала. Он сидел на диване в персидском халате и с трубкой в руках читал "Сын отечества". Мишка только покосился на длинный черешневый чубук, но возвращаться было уже поздно. - Чего тебе? - сурово спросил генерал, на мгновение исчезая в облаке табачного дыма. Мишка перекрестился и бухнул прямо в ноги генералу. - Ну? - коротко спросил генерал, сурово глядя на валявшегося в прахе верного раба. Путаясь и перебивая свои собственные слова. Мишка начал свой донос, но генерал побледнел при первом же упоминовении полненькой генеральши. - Что-о?!. - грянул он, и черешневый чубук засвистел в воздухе. - Да как ты смеешь, рракалллия?! Меррзавец... Бой на этот раз был непродолжителен: и чубук сломался, и генерал задохся от волнения. Верный раб Мишка ползал у его ног и повторял одно: - Икону сниму, ваше превосходительство... с места мне не сойти, ежели я хоть единым словом совру... Не таковское дело, штобы облыжные слова говорить. Завсегда как свеча горел перед вашим превосходительством... Генерал был страшен. Недавняя бледность на лице сменилась багровыми пятнами, руки судорожно сжимались, глаза смотрели на Мишку с таким выражением, точно генерал хотел его проглотить. Переведя дух, он схватил Мишку за горло и прошептал: - Ну, говори, Иуда... говори, змей... задушу своими руками, если соврешь хоть одно слово! Стоя на коленях, Мишка рассказал по порядку все, что разведал о генеральше и о назначенном ближайшем свидании. Генерал слушал его с закрытыми глазами и только вздрагивал, когда в рассказе Мишки упоминалось имя полненькой генеральши. А если предатель Мишка говорит правду? Если... Когда Мишка кончил, генерал, не открывая глаз, махнул ему только рукой, чтобы убирался. Избитый и окровавленный верный раб, прихрамывая, вышел из кабинета и в душе поблагодарил бога, что так дешево отделался: первая и самая трудная половина дела была сделана, а там уж что бог даст. На его счастье, никто в доме не слыхал о происходившем в кабинете избиении, и у генеральши не могло явиться ни малейшей тени подозрения, когда она вернулась домой. Генерал сказался больным и на ключ заперся у себя в кабинете. Это случилось еще в первый раз, что старик был болен - он никогда не хворал, как настоящий николаевский генерал, закаленный на военной службе. Впрочем, генеральша не особенно встревожилась: мало ли старики хворают, да и ей было до себя. Вечером генерал позвал к себе в кабинет Мишку и, не глядя на него, как подручный Савелий, проговорил: - Через три дня я еду с тобой на заводы... понимаешь? Будь готов... Да скажи, чтобы на дворе к нашему отъезду была приготовлена фельдъегерская тройка. Это на всякий случай... Эти роковые три дня верный раб Мишка оставался ни жив ни мертв, как приговоренный к казни. О настроении генеральши он мог догадываться только по Мотьке, которая вихрем летала через его переднюю. Генерал должен был выехать днем позже, и эта неаккуратность бесила генеральшу. - Ты как будто не совсем здорова?.. - заметил ей генерал за обедом в день отъезда. - Нет, ничего, папочка. - Я могу и не ездить, если тебе нездоровится? - Нет, зачем же, папочка... Я не желаю, чтобы ты из-за меня упускал свою службу. Сомнений больше не могло быть... Генерал выехал нарочно под вечер, когда спускались мягкие летние сумерки. Генеральша провожала его с особенной нежностью до самого подъезда. Мишка сидел на козлах, как преступник на эшафоте. Наступал решительный час, от которого зависело все. - Тройка готова? - спросил генерал, когда они выезжали из ворот. - Точно так-с, ваше превосходительство... К удивлению Мишки, генерал был совершенно спокоен и молча покуривал свою сигару. Генеральская пятерка во весь карьер вылетела из города и понеслась по тракту к злобинским заводам, но на десятой версте генерал велел остановиться, повернуть назад и ехать в город. У заставы он вышел из экипажа, молча сделал Мишке знак следовать за собой и солдатским мерным шагом пошел по улице. Ночь была темная, так что высокая фигура генерала не обращала на себя особенного внимания. Верный раб Мишка плелся за ним, как грешная душа. Так они дошли до кафедрального собора, повернули на плотину и пошли по набережной к генеральскому дому. Мишка первый заметил одиноко горевшую на окне гостиной сигнальную свечку и молча указал на нее генералу. - Хорошо, подлец, - ответил старик. - Ты карауль у сада, а я пойду к подъезду. Мишка притаился у садовой калитки, а генерал зашагал к воротам, в которых и скрылся, незамеченный даже зазевавшимся часовым. Наступила минута рокового затишья. Мишка приготовился схватить врага за горло и жадно вслушивался в немую тишину ночи, нарушаемую только мерными шагами часового. Но вот в верхнем этаже мелькнул тревожный свет, где-то быстро распахнулась дверь, и Мишка не успел мигнуть, как кто-то с балкона второго этажа бросился на улицу, перевернулся в пыли и одним прыжком перелетел через железную решетку набережной в воду. - Держи, держи! - крикнул Мишка, но уже было поздно - по пруду быстро плыла черная точка. Что происходило в генеральском доме - осталось неизвестным. Но через полчаса к подъезду подъехала фельдъегерская тройка, генерал сам усадил в экипаж свою полненькую генеральшу вместе с Мотькой и махнул рукой. Генеральша навсегда исчезла из Загорья, как тень. Эпилог Прошло ровно двадцать лет... Много воды за это время успело утечь, а действие нашего рассказа переносится с Урала за тысячи верст, на берега одетой в гранит Невы. Был солнечный осенний день, один из тех дней, когда солнце точно старается согреть землю по-летнему и не может. Эта бессильная старческая ласка кладет на все печать усталости и какой-то специально осенней, тихой грусти. И небо какое-то грустное, точно и там, вверху, незримо отлетела животворящая сила, а в мглистом осеннем воздухе носится невидимая глазом паутина. Общее впечатление от такого дня похоже на то, что как будто где-то умер дорогой человек, но вы еще сомневаетесь в его смерти, и в душе чувствуется смутный протест против этого уничтожения. Хочется верить, что он жив, вот именно этот самый дорогой человек, а сердце не может мириться с самым словом: смерть. Но есть и своя поэзия в таких осенних днях - убывающая жизнерадостная энергия наводит на мысль о покое, о том мире, который при всяком освещении остается равен самому себе и который неизмеримо больше озаряемого видимым солнцем. Это умиротворяющая философия, которая залечивает самые глубокие раны и успокаивает самые беспокойные сердца. Итак, был солнечный осенний день. По тротуару одной из дальних линий Васильевского острова медленно шел сгорбленный, но все еще высокий старик, тяжело опиравшийся на камышовую палку. Одет он был в военное генеральское пальто. Отставной генерал подвигался вперед медленно, не обращая ни на кого внимания: он делал свою обычную предобеденную прогулку. Потухшие серые глаза смотрели кругом совершенно безучастно и не замечали встречавшихся лиц. Да и что их было замечать, когда все это были незнакомые, чужие лица, которым тоже решительно не было никакого дела до отставного желтого николаевского генерала. Это был, как читатель догадывается, знаменитый генерал Голубко, гроза и трепет целого горного мира. Поровнявшись с Средним проспектом, старик повернул в аллею налево и направился к знакомой зеленой скамеечке, на которой отдыхал во время своих прогулок каждый день. На этой скамеечке его уже поджидал другой старик, тоже высокий и рослый, с окладистой седой бородой и широким, умным русским лицом. - Вашему превосходительству... - проговорил сидевший на скамейке старик, снимая заношенный бархатный картуз. - Здравствуй... Как поживаешь, Тарас Ермилыч? Злобин - это был он - только горько усмехнулся и показал глазами на свою левую ногу, разбитую параличом. Прогремевший на всю Сибирь миллионер обыкновенно каждый день в это время поджидал на заветной скамеечке грозного генерала, чтобы вспомнить вместе далекую старину и посоветоваться о настоящем. Так было и сейчас. Когда генерал уселся на скамье, Злобин сейчас же заговорил с оживлением: - А мое дельце, ваше превосходительство, опять поступило в сенат. Так на возу и привезли, потому как весом оно одиннадцать пудов. Накопилось достаточно писаной-то бумаги за восемнадцать годков. Да... - Нынче плохо разбирают дела, Тарас Ермилыч, - уныло ответил генерал, - ежели бы оно поступило ко мне, так я бы его в три дня кончил... Забыли меня там, не нужен стал. Молодые умнее хотят быть нас, стариков... Ну, да это еще посмотрим! С старческим эгоизмом собеседники думали и говорили только о своих личных делах и относились друг к другу скептически: генерал не верил ни на грош в знаменитое одиннадцатипудовое злобинское дело, а Злобин не верил, что грозного генерала вспомнят и призовут. При встречах каждый говорил только о себе, не слушая собеседника, как несбыточного мечтателя. - Мне бы только воротить енисейские золотые промыслы, - заговорил Злобин, продолжая мысль, начатую еще дома. - А остальному всему попустился бы, ваше превосходительство. - Если бы я обкрадывал казну, брал взятки, как другие... - отвечал генерал, продолжая свою собственную мысль, начатую еще третьего дня. - О, тогда другое бы дело!.. За мной бы все ухаживали, как тогда... Знаешь, что я скажу тебе, Тарас Ермилыч: дурак я был! Все кругом меня брали жареным и вареным, а я верил в их честность. Зато они живут припеваючи на воровские деньги, а я с одной своей пенсией... Дурак, дурак, и еще раз дурак!.. - А какие деньги прошли через мои руки тогда, ваше превосходительство? В десять лет я добыл в Сибири больше двух тысяч пудов золота, а это, говорят, двадцать пять миллионов рубликов чистеньких. И куда, подумаешь, все девалось? Ежели бы десятую часть оставить на старость... Ну, да бог милостив: вот только дело в сенате кончится, сейчас же махну в енисейскую тайгу и покажу нынешним золотопромышленникам, как надо золото добывать. Тарас Злобин еще постоит за себя... - Есть у меня один хороший человек в горном департаменте, - я его и определил туда, когда сам был в силе. Завернул он ко мне вечерком и говорит: "Андреи Ильич, еще ваше время не ушло... Придут и сами поклонятся". А я говорю ему: "Пожалуй, уж я стар... Не стало прежней силы!" - "Что вы, говорит, Андрей Ильич, да вы еще за двоих молодых ответите, а главное - рука у вас твердая!" Хе-хе... Ведь твердая у меня рука, Тарас Ермилыч?.. Куда им, нынешним фендрикам... Распустили все, сами себе яму копают. - Главная причина та, ваше превосходительство, что сибиряки меня судами доехали... Легкое место сказать, судиться восемнадцать лет! Все просудил, что было нажито, а остальное растащили да сынок промотал... Сперва-то, как сибиряки на меня поднялись, я, точно медведь, который в капкан лапой попал, зарычал на всех. На силу на свою понадеялся, а надо было потихоньку, да лаской, да приунищиться, да с заднего крыльца по судам-то, да барашка в бумажке. Дурак я был, ваше превосходительство, потому что их много, а я один. Так и медведя в лесу маленькими собачками травят... А какие я убытки брал по своей гордости? Бить меня тогда некому было, пряменько сказать... Старики постепенно разгорячались от этих обидных старческих воспоминаний, размахивали руками и совсем уже не слушали друг друга. - А этот подлец Мишка, который у меня в передней стоял столько лет и оказался первым вором?.. - кричал генерал, размахивая палкой. - Ведь я верил ему, Иуде, а он у меня под носом воровал... Да если бы я только знал, я бы кожу с него снял с живого! По зеленой улице бы провел да плетежками, плетежками... Не воруй, подлец! Не воруй, мерзавец... Да и другим закажи, шельмец!.. А ловкий тогда у меня в Загорье палач Афонька был: так бы расписал, что и другу-недругу Мишка заказал бы не воровать. Афонька ловко орудовал... Генерал даже поднялся с лавки и принялся размахивать палкой, показывая, как палач Афонька должен был вразумлять плетью грешную плоть верного раба Мишки. Прохожие останавливались и смотрели на старика, принимая его за сумасшедшего, а Злобин в такт генеральской палки качал головой и смеялся старчески-детским смехом. В самый оживленный момент генерал остановился с поднятой вверх палкой, так его поразила мелькнувшая молнией мысль. - Тарас Ермилыч, а что было бы, если бы я этого подлеца Мишку прогнал тогда? - спрашивал генерал. - Ведь он главный-то вор был? - То и было бы, что на его место поступил бы другой такой же Мишка... - Нет, ты это уж врешь... Разве у меня глаз не было?.. Да я... да как ты смеешь мне так говорить?.. С кем ты разговариваешь-то? - Ваше превосходительство, успокойтесь... - уговаривал Злобин, как ребенка, расходившегося генерала. - Сдуру я сболтнул... А всего лучше, мы самого Мишку допросим. Ей-богу... Тут рукой до него подать. Старческая беседа уже не в первый раз заканчивалась таким решением: допросить верного раба Мишку. Они пошли по Среднему проспекту, свернули направо, потом налево и остановились перед трехэтажным каменным домиком, только что окрашенным в дикий серый цвет. Злобин шел с трудом, потому что разбитая параличом нога плохо его слушалась, и генерал в критических местах поддерживал его за руку. - Вот, полюбуйся!.. - иронически заметил генерал, тыкая палкой на прибитую над воротами домовую вывеску. - У него, подлеца, и фамилия оказалась. Вывеска была довольно оригинальная: "Собственный дом 3-й гильдии купца Михайлы Потапыча Ручкина", и генерал каждый раз прочитывал вслух, точно желал еще сильнее проникнуться презрением к вору Мишке. Дворник, заметивший издали гостей, побежал на всякий случай предупредить хозяина, и Михайло Потапыч Ручкин встретил их собственной особой на дворе собственного дома. Он был в "спинджаке", в сапогах бутылкой и в ситцевой рубашке, а по глухому жилету распущена была толстая серебряная цепочка - настоящий купец третьей гильдии, точно на заказ сделан. На вид он почти совсем не постарел, а только разбух, и ноги сделались точно короче. - Пожалуйте, дорогие гости... Ваше превосходительство, Тарас Ермилыч, родимые мои! Вот уважили-то... - Погоди, вот я тебя уважу, Иуду! - погрозил ему генерал палкой. Ручкин жил в самой плохой квартире, на дворе; окна выходили прямо к помойной яме. Недосягаемая мечта верного раба Мишки иметь свой собственный дом осуществилась, и Михайло Потапыч Ручкин изнемогал теперь от домовладельческих расчетов, занимая самую скверную квартиру в этом собственном доме. Он ютился всего в двух комнатках, загроможденных по случаю накупленной мебелью. Когда старики вошли в квартиру, там оказался уже гость, сидевший у стола. Он так глубоко задумался, что не слыхал ничего. Это был сгорбленный, худой, изможденный старик с маленькой головкой. Ветхая шинелишка облекала его какими-то мертвыми складками, как садится платье на покойника. Ручкин взял его за руку и увел в полутемную соседнюю каморку, где у него стояли заветные сундуки. - Это еще что у тебя за птица? - грозно спросил генерал. - А так, несчастный человек, ваше превосходительство, - уклончиво ответил Ручкин и потом уже прибавил шепотом: - Караванного Сосунова помните, ваше превосходительство? Он самый... В большом несчастии находится и скрывается от кредиторов: где день, где ночь. По старой памяти вот ко мне иногда завернет... Боится, что в яме его заморят кредиторы. - Вор!.. - грянул генерал. - Такой же вор, как и ты, Мишка... Нет, ты хуже всех, потому что все другие с опаской воровали, а ты у меня под носам. Как ты тогда кожу с меня не содрал? - Сосунов, говоришь? - вслух соображал Злобин. - Как же это так: ведь он в больших капиталах состоял. Десять лет караван-то грабил. - Нашлись добрые люди и на Сосунова, Тарас Ермилыч: до ниточки раздели... Голенький он теперь, в чем мать родила. И даже очень просто... Хозяин усадил гостей на диван и суетливо бегал из комнаты в комнату, вытаскивая разное барское угощение - початую бутылку елисеевской мадеры, кусок сыра, коробку сардин и т.д. - Перестань бегать-то, Мишка, - уговаривал его генерал. - Нам не твое угощение нужно, а тебя... По делу пришли. - Сею минуту, ваше превосходительство... Истинно сказать, што с праздником меня сделали... Не знаю, чем вас и принимать. Когда Ручкин успокоился, наконец, старики принялись его допрашивать. - Заспорили мы, Мишка, что бы было, если бы тогда генерал тебя в шею, - объяснял Злобин. - То есть когда же это, Тарас Ермилыч? - А когда, значит, они на генеральше женились... Ручкин весело взглянул на своих гостей и только засмеялся. - Я так полагаю, что без меня вашему превосходительству никак бы невозможно было управиться, - смело ответил Ручкин. - Брать я, точно, брал, но зато другим никому не давал брать... У меня насчет этого было строго: всем крышка. А без меня-то что бы такое было? Подумать страшно... - Ах ты, каналья!.. - засмеялся генерал и сейчас же нахмурился, припомнив эпизод с полненькой генеральшей. - Ведь я как брал, ваше превосходительство: видеть не мог живого человека, чтобы не оборвать его. Жадность во мне страшная объявилась... Беру, и все мне мало, все мало. Прямо сказать: прорва, ненасытная утроба. А что было, когда я генеральшу утихомирил?.. Все ко мне бросались, все понесли, а я еще больше ожаднел, потому наверстать было надо время-то... Вы-то тогда окончательно мне доверились, ваше превосходительство, ну, я и рвал, в том роде, как истощенный волк. Не потаю, потому дело прошлое: прямо веревку мне тогда на шею следовало да камень, да в воду... - Ах, подлец!.. Плетежками бы тебя, шельмеца... Помнишь палача Афоньку? - Как не помнить, ваше превосходительство. Это вы правильно: следовало и плетежками за мое зверство. Как раздумаюсь иногда про старое-то, точно вот сон какой вижу: светленько пожили в Загорье тогда. Один Тарас Ермилыч какой пыли напустили... Ах, что только было, ваше превосходительство! Ни в сказке оказать, ни пером написать... Эти воспоминания о прошлом всегда оживляли стариков, особенно Злобина. Но сейчас генерал как-то весь опустился и затих. Он не слушал совсем болтовни своего проворовавшегося верного раба, поглощенный какой-то новой мыслью, тяжело повернувшейся в его старой голове. Наконец, он не выдержал и заплакал... Мелкие старческие слезенки так и посыпали по изрытому глубокими морщинами лицу. - Ваше превосходительство, что с вами? - спохватился Ручкин. - Господь с вами... Да перестаньте, ваше превосходительство!.. - Довольно... будет... - шептал генерал. - Зачем ты тогда подвел меня с генеральшей? Не был бы я теперь один... Что ж, она была молодая, я старик... я так бы ничего и не узнал... да и узнал бы после времени, так простил бы ее. Слышишь: простил бы!.. Ах, Мишка, Мишка, отчего я тебя не прогнал тогда. - А оно тово, ваше превосходительство... - замялся Ручкин. - Действительно, по человечеству ежели рассудить, так следовало меня прогнать и даже весьма... Чтобы понять тяжелую сцену, разыгравшуюся в квартирке Ручкина, мы вернемся назад, к тому времени, когда Смагин, соскочивший с балкона генеральского дома, быстро переплывал пруд. Домой он вернулся весь мокрый, в одном белье - сапоги потом нашли на берегу, а платье исчезло в воде. Наутро он навсегда исчез из злобинского дома, а затем, через несколько лет, его имя прогремело на всю Россию, как одного из крупнейших сибирских золотопромышленников: злобинские деньги пошли впрок. Что касается полненькой генеральши, то она кончила очень печально где-то в Москве, содержанкой какого-то купца. С ней бесследно исчезла и Мотька. Верный раб Мишка, избыв генеральшу, забрал еще большую силу, чем до генеральской женитьбы, потому что генерал теперь доверился ему вполне. Он брал взятки артистически и далеко превзошел секретаря золотого стола Угрюмова и консисторского протопопа Мелетия. Особенно поживился Мишка в крымскую кампанию, когда доставил Сосунову крупный подряд по доставке артиллерийских снарядов, орудий и оружия. Условия были изумительные; Сосунов взял подряд, без конкуренции, по восемьдесят семь копеек за пуд и сейчас же сдал его Савелию по семнадцать копеек за пуд. Получилось чистого барыша по семьдесят копеек с каждого пуда, а таких пудов были сотни тысяч. Сосунов, таким образом, в две навигации сделался крупным капиталистом, Мишке тоже перепало тысяч пятьдесят, да и Савелий не остался в накладе. Все трое оправдали исконную русскую поговорку, что стоит казенного козла за хвост подержать и т.д. Дальнейшая история Сосунова представляла яркий пример неуменья распорядиться дико нажитыми деньгами. У него было около миллиона, но все эти деньги ушли меж пальцев: выстроил он громадную мельницу - мельница сгорела, выстроил дом-дворец, купил на юге громадный конский завод, открыл залежи графита и т.д. Эти предприятия поглотили все деньги Сосунова, а сам он остался нищим на старости лет и должен был скрываться от кредиторов уже в Петербурге. Но поучительнее всего была история злобинских миллионов. Примирение с генералом состоялось в непродолжительном времени, конечно благодаря содействию Мишки. Но генерал уже был не тот: точно полненькая генеральша унесла с собой всю его служебную энергию. А дела у Злобина запутывались все сильнее с каждым днем. Давили его и "родные сибиряки", и петербургские дельцы высокого полета, и разные неудачи со своими уральскими заводами, а больше всего, конечно, своя злобинская гордость. Знаменитая злобинская свадьба, продолжавшаяся целый год, закончилась очень печально: во-первых, скоропостижно умер виновник этого торжества Поликарп Тарасыч и умер очень подозрительно, во-вторых, с тихой и покорной Авдотьей Мироновной случилась беда... Впрочем, эта последняя история так и остается неразъясненной: молодая женщина влюбилась в коробейника, песенника Илюшку. Так по крайней мере повторяла молва, связывая с этой романической историей печальный конец Поликарпа Тарасыча. Коробейник Илюшка открыл в Загорье большой галантерейный магазин и поживал припеваючи. Он уже успел объявить себя несостоятельным три раза и три раза рассчитывался с кредиторами по семнадцать копеек за рубль, - эти семнадцать копеек сделались чем-то вроде таксы для следующих купеческих банкротств, вошедших в Загорье, с легкой руки Илюшки, в моду. Только своих соловьиных песен Илюшка больше не пел: он точно забыл их в злобинском доме. Авдотья Мироновна коротала свою жизнь в полном одиночестве, забытая злобинской родней. Свадьба открыла собой посыпавшиеся на голову Тараса Ермилыча беды. Но это был один из тех крепких людей, которые могут переломиться, но не согнуться, - он и переломился. Когда денежная сила была надорвана, на Злобина посыпались всевозможные случаи: между прочим, выплыло на свет божий и "дело о мертвом теле енисейского купца Туруханова". Кажется, уж все было кончено и позабыто, но нашлись родственники, которые стали обвинять Злобина в убийстве. Дело было пустое, как знали и судьи, и свидетели, и сами родственники, но Злобин все-таки попал в тюрьму, и это окончательно сломило его. Такие дела возможны были только в Сибири при старых сибирских судах. Ходили слухи, что все это дело поднято было Смагиным, которому нужно было захватить в свои руки лучшие злобинские промысла, - он нарочно отправился в Енисейск, разыскал родню Туруханова и заварил кашу. Ни деньги, ни заступничество генерала Голубко - ничто не могло спасти Злобина, опутанного цепкими тенетами. Из тюрьмы он вышел совершенно седым. Оправдание было получено тогда, когда уже все было сделано, чтобы его обессилить окончательно. Докончила его налетевшая на Урал строгая сенаторская ревизия, открывшая на заводах массу злоупотреблений. Его вторично арестовали и сослали в Финляндию, а на дела наложили опеку. Казенные опекуны растащили последние крохи злобинских богатств, так что в конце концов он оказался должным казне, и все его имущество поступило в конкурс и было распродано по частям для покрытия сделанного опекунами казенного долга. Целых десять лет, дорогих лет, прожил Злобин в Финляндии, откуда вернулся нищим и поселился в Петербурге, чтобы хлопотать по своим бесконечным делам. Все министерства, все департаменты и комиссии отлично знали высокую фигуру Злобина, ходившего по своим делам, как на службу. Департаментские сторожа считали его своим человеком. Злобин совершенно ушел в эту работу и по неделям просиживал в разных архивах, откапывая все новые документы по своим делам. Чиновники смотрели на Злобина, как на сумасшедшего, и тянули разными обещаниями, советами и несбыточными надеждами. Этот тип сумасшедшего просителя хорошо известен каждому департаментскому сторожу. Генерал Голубко слетел с своего места по той же сенаторской ревизии, которая унесла и Злобина. Наступало новое время, время преобразований и новых людей. Военный режим казенного горного дела отошел в вечность, а с ним вместе и генерал Голубко. На него были сделаны какие-то начеты и начато было даже дело, но все это было покрыто "милостивым манифестом". Генерал был честный человек и остался при половинной пенсии, которой сейчас и существовал. Интересна была встреча генерала и Злобина в Петербурге в одном из департаментов. Они не видались лет десять, но поздоровались так, точно расстались вчера. - А у меня на днях все кончается... - заявил Злобин, вытаскивая старый большой бумажник с документами. - Всего-то одной пустой бумажонки недоставало. Добыл ее, и теперь все пойдет, как по маслу... Злобин тут же в передней разложил на окно разные документы и принялся читать их генералу. Потом вытащил из другого кармана связку писем от разных сильных людей, обещавших свое содействие и посильную помощь. Генерал терпеливо выслушал все, а потом угостил тем же Злобина, хотя и не в таких размерах, - у него тоже были и верные документы и письма. Мимо них проходили чиновники, кончившие службу, проходили ходатаи, просители, но они ничего не хотели замечать, поглощенные своими делами. Когда департамент опустел, дежурный сторож подошел к ним и объявил: - Господа, сейчас двери будут запирать... пожалуйте. - Как пожалуйте? - вспылил было генерал, но сейчас же сложил бережно свои драгоценные бумаги, спрятал их в карман и пошел покорно к выходу. Единственной отрадой выбывших из строя отставных людей были их ежедневные встречи во время предобеденного генеральского гулянья, когда они могли поделиться и своими воспоминаниями, и надеждами, и горестями. Эти встречи отравляла только мысль о том, кто первый не выйдет на такую прогулку... Торжествовал один верный раб Мишка. ПРИМЕЧАНИЯ ВЕРНЫЙ РАБ Повесть Впервые повесть "Верный раб" была опубликована в журнале "Северный вестник", 1891, ЭЭ 7 и 8 (июль-август), за подписью: "Д.Мамин-Сибиряк". Рядом с подписью имеется дата: "1891 г., 9 мая, Петербург". О сотрудничестве Мамина-Сибиряка в либерально-народническом журнале "Северный вестник" Б.Б.Глинский, один из его редакторов-издателей, писал: "Желание Мамина принять участие в органе, мною руководимом, доставило мне немалую радость, и между мною и этим тогда уже известным писателем скоро завязались дружеские отношения" (Б.Б.Глинский, Среди литераторов и ученых, СПб. 1914). Первоначально Мамин-Сибиряк намеревался постоянно сотрудничать в "Северном вестнике" и принял предложение редакции журнала ежемесячно помещать статьи в отделе новостей и открытий и внутреннего обозрения, но вскоре отказался от этой работы. "...буду вытягивать свою линию беллетристическую", - писал он матери 17 ноября 1891 года (Всесоюзная библиотека им. В.И.Ленина). Главные действующие лица, сюжетная канва повести "Верный раб" очень близки к тому, что рассказывал известный уральский историк-краевед Н.К.Чупин о назначенном в 1837 году главном начальнике горных заводов на Урале В.А.Глинке, который, несомненно, явился прообразом генерала Голубко. "Мне было девять-десять лет, я уже учился в уездном училище, - рассказывал Н.К.Чупин, - как приехал к нам в город генерал Глинка, который царствовал на Урале почти двадцать лет... Говорили, что в молодости он был адъютантом самого Аракчеева и служил в военных поселениях... Глинка был облечен неограниченными полномочиями... Урал в то время представлял область на военном положении, а главный горный начальник, как генерал-губернатор, в своем лице сосредоточивал всю власть как административную, так и судебную... Генерал, вышедший из мордобойной школы Аракчеева, непоколебимо верил, что управлять людьми можно только плетью, кнутом и розгами... С этой целью Глинка обычно ездил по городу и заводам не иначе, как окруженный сотней вооруженных казаков, и где бы он ни показывался, там неизменно свистели плети и нагайки. Не удивительно, что на Урале все перед ним трепетали, и окружающие его чиновники, также и люди, имевшие к нему дело, не знали, как к нему подойти и как подступиться" ("Воспоминания о Д.Н.Мамине-Сибиряке", сост. З.А.Ерошкина, 1936). Рассказ Н.К.Чупина о влиянии на генерала его верного раба Мишки также соответствует сюжету повести. В опубликованном в 1889 году очерке "Город Екатеринбург" Мамин-Сибиряк писал о В.А.Глинке: "Благодаря Глинке быстро сформировался, вырос и окреп замкнутый горный кружок с преобладающей чиновно-семейной организацией. Горные инженеры соперничали в мотовстве и роскоши с миллионерами, шампанское лилось рекой, крепостная военная музыка играла мотивы из "Белой дамы" и "Le diable amoureux" ("Влюбленный бес"). В настоящем собрании сочинений текст повести печатается по изданию: "Д.Н.Мамин-Сибиряк. Уральские рассказы", т. 4, 1902 (в предыдущие издания "Уральских рассказов" повесть не включалась), с исправлением опечаток по журнальной публикации. Е.М.Шуб