каким-нибудь своим поступком. - Здоровый - это здоровый. Вылечившийся - тоже здоровый человек, но леченый. Теперь все стало на место в душе у Дарьи, и она снова принялась подрывать картофельные кусты, выискивая первые маленькие плоды для дорогих внучат. Трофим тем временем, дождавшись, когда в правлении никого не будет, начал диктовать свое заявление, которое начиналось так: "Осознав на склоне моих лет всю тяжесть разлуки с родиной, я, Трофим Терентьевич Бахрушин, проживающий в Соединенных Штатах Америки в штате Нью-Йорк, а ныне находящийся в родном селе Бахруши, решил в таковом остаться бесповоротно и пожизненно..." Заявление было длинным и подробным. Трофим не забыл и не утаил даже того, что не имело особого значения. Он рассказал, как он прятался от красных в лесу, как он не верил в Советскую власть и как он дезертировал из колчаковской армии. Он подробно рассказал об Эльзе, на которую батрачил всю свою жизнь, и о пятидесяти семи тысячах долларов в акциях фирмы "Дженерал моторс", которые, если надобно, может пожертвовать в пользу Красного Креста или передать на строительство Нового Бахрушина. Трофим рассказал, каким он увидел свое село и как узнал, что у него есть внуки Екатерина, Борис и Сергей, а также их мать, его единственная родная дочь Надежда Трофимовна. Машинистка Саша мало что поправляла в его заявлении. Она даже не стала вычеркивать не подходящие для Верховного Совета слова, где он Христом-богом молил вернуть ему родную землю, и дедовское право видеть внуков своих, и посмертное право быть упокоенным в земле своей. Саша, перечитывая потом Трофиму черновик заявления, оценила и то, что он ни в одной строке не сослался на Дарью Степановну, хотя и знал, что это ускорило бы, а может быть, и предрешило положительный исход его дела. Было уже поздно, и Сашуня сказала, что она перепечатает заявление набело завтра утром. Встанет до света, и к восьми часам все будет исполнено на хорошей бумаге. XLVIII Трофиму не хотелось возвращаться в Дом приезжих. Тейнер может заставить повременить его, пока еще не послано письмо. Зачем испытывать судьбу и встречаться с Тейнером! Ночь такая теплая и короткая. Можно провести ее на берегу Горамилки. Посидеть наедине с луной, полюбоваться серебристыми струйками речки. Прикорнуть на мягкой мураве... И после полуночи, когда Тейнер будет дрыхнуть, вернуться в Дом приезжих, чтобы рано утром отправиться к Саше, подписать прошение и самолично отнести письмо на почту. И вот он на берегу. В его душе, если воспользоваться музыкальным образом Джона Тейнера, сейчас ликовала скрипка, звучание которой переливалось в унисон серебристым струйкам речки Горамилки. В Трофиме смолк разноголосый хаос труб, литавр и новейших американских инструментов, способных воспроизводить поражающие слух завывания. Он снял свой клетчатый пиджак и, положив его под голову, развалился на зеленом бережке, думая о том, как начинается его новая жизнь... Хорошо пела скрипка в его душе... Здесь нам предоставляется возможность вместе с Дарьей Степановной поверить в искренность его намерений. Ее логика ничуть не противоречит здравому смыслу. Подобным образом завершались не только многие произведения сцены, кинематографии, литературы, но и подлинные истории, о которых мы читали в журналах и газетах. Но нам также никто не запрещает согласиться с утверждениями Петра Терентьевича и Тейнера. Ведь Тейнер тоже довольно убедительно призывал нас разобраться в зверином сердце Трофима и посетивших его нежных чувствах. А скрипка между тем внутри Трофима, захлебываясь, торжествовала где-то за "верхним си" и предрекала необыкновенно изящную развязку этой истории, способной в театре музыкальной комедии (если б она происходила там) вызвать слезы умиления у зрителя. И пары: Трофим и Дарья, Андрей и Катя, Петр Терентьевич и Елена Сергеевна, даже Тейнер с Тудоихой, могли бы, танцуя, пропеть примиряющие всех куплеты и ждать благожелательных рецензий на спектакль. Но, к сожалению, в романе действующие лица не всегда послушны, как хотелось бы. Они нередко совершают поступки в соответствии с тем, что было заложено в них. Иногда они, упираясь и конфликтуя с автором, мало сказать - не следуют за его пером, но и водят им. Именно так и произойдет в предстоящей, сорок девятой главе, на том же берегу удивительно милой речки Горамилки. XLIX Налюбовавшись вдоволь серебряными струйками речки Горамилки, посидев наедине с луной, Трофим Терентьевич принялся размышлять об акциях "Дженерал моторс". Не поторопился ли он сгоряча, пообещав их Красному Кресту или на строительство Нового Бахрушина? Конечно, это благое дело было велением его сердца, но все же почти шестьдесят тысяч долларов, если считать проценты, хотя и не ах какой капитал, но и не маленькие деньги... Трофим, мысленно переведя доллары в рубли, почувствовал легкий озноб. Может быть, этому ознобу способствовал потянувший с реки холодок. Но как бы там ни было, здесь эти денежки проглотят, как собака муху. Ам! - и нет их. Растекутся они в колхозных миллионах, и не узнаешь, куда и на что истрачены... Потом он, надев пиджак, стал думать о ферме. Ферма, что там ни говори, для него каторга, и он каторжанин на ней. Это верно. Однако же столько лет... И он так привык быть колесом... Ферма может лопнуть. Это тоже верно. Так рано или поздно обязательно случится. Но если он завтра подпишет письмо и пошлет в Верховный Совет, то ферма лопнет для него завтра же. Завтра же он должен будет отказаться от всего, чем жил и что составляло его жизнь все эти годы. Даже разведенные им голуби "кинги" и те не будут принадлежать ему. Но голуби - пустяк. Их можно развести и тут... А "бьюик"? Пусть он старее его собаки, но может бегать довольно быстро. Нет, он не должен думать о каком-то старом "бьюике", которому место на свалке. Он не должен забивать себе голову пустяками, когда уже решено зачеркнуть все и начать жизнь снова. Там у него нет твердой земли под ногами. Там у него нет тихой старости. Через несколько лет его растопчут молодые и безжалостные люди так же, как когда-то он растоптал старика Айвана и Ро... Нет! Он не растаптывал Роберта. Это сделала Эльза... Но ради кого? Трофим не хочет больше оглядываться назад. Ферма не сулит ничего хорошего. "А так ли это?" - вдруг довольно настойчиво спрашивает Трофим, лежавший до этого во прахе и признавший себя несостоятельным. Так ли это? Даст ли он растоптать себя? Настолько ли уж он стар и беден? И потом - почему только Тейнер должен получить деньги за его встречу с Петрованом? Разве Трофим не главное лицо в этой встрече? Могло ли бы все это завертеться без него? Уж не дурак ли он, размягченный родными местами и воспоминаниями о прошлом? Дарья-то ведь тоже прошлое. Уж не плотвичка ли его внук Сережа на крючке самолюбия Дарьи? Уж не глупая ли он сам, Трофим, щука, которую потом никто не пожалеет и не кинет обратно в реку? Ради чего же бросать ферму, с которой еще можно стричь золотую шерсть и тайно превращать ее в акции на черный день? Зачем, в самом деле, отдавать Тейнеру все доходы за книгу о Бахрушах? Ведь Тейнер настрижет немало долларов в свой карман. Ведь чем-то из этого положено воспользоваться и Трофиму. Поверженный и лежавший пластом фермер Трофим стал на четвереньки и принялся шептать другому Трофиму, стоящему сейчас, широко расставив ноги, на родном берегу: "Ночь еще не минула, и нужно последний раз взвесить все. И если уж ты решил перебраться в Россию, так зачем же так скоропалительно? Разве нельзя вернуться сюда, побывав в Америке, получив все, что причитается? К тому же брат во Христе и по секте может оказаться подверженным человеческим слабостям и заграбастать акции. И нужно будет с ним судиться, а на суде выяснится, что ты обворовал ферму, которая принадлежит Эльзе и ее дочери. По букве закона это будет выглядеть только так". Нет, нет... Еще не минула ночь и есть время, чтобы откровенно поговорить с самим собой. Эльза вот-вот умрет. Она не может не умереть. И может быть, это произойдет без него, и он, приехав, сумеет повести себя так, что окажется невыносимым для Анни. И Анни, расставаясь с ним, обязана будет отдать ему треть. А это ого-го-го сколько... Да, да, да... Нужно пересмотреть еще раз все, хотя и без того ясно, что чаша весов перетягивает в пользу здравого смысла. А здравый смысл - это временное возвращение в Америку. Но что сказать Дарье? Что сказать всем? Ведь он же объявил о своем желании... Рассказать так, как есть, так, как он думает, невозможно. Никого не убедят его доводы. У них же другие взгляды на жизнь! "Но есть еще способ: не говорить ничего. И это самое лучшее..." - подсказал один Трофим другому Трофиму. Они, почти слившись теперь вместе так плотно, что не всякий психолог смог бы отличить одного от другого, вернулись единым, хотя все еще двоящимся Трофимом в Дом приезжих. В кинематографе это можно бы показать очень наглядно и операторски выразительно. Сначала идут крупным планом два Трофима, наплывая один на другого. Потом - постепенно сливаются... Но... что возможно в комбинированных съемках новейшего искусства кино, к сожалению, недоступно прозе. Этот абзац, также не имеющий никакого отношения к нашему повествованию, приведен здесь исключительно для того, чтобы дать Трофиму возможность дойти до дому и несколько притормозить крутой поворот сюжета на развилке двух финальных дорог: ложной и действительной. Тейнера не было дома. Он отдавал последний визит Стекольникову и засиделся у него за полночь. Пелагея Кузьминична спала. Ключ был под лестницей в условленном месте. Трофим вошел в свою комнату и зажег свет. На столе лежала телеграмма из Нью-Йорка, от Эльзы. Из этой труднопонимаемой даже для знатока английского языка семейно зашифрованной телеграммы Трофиму стало ясно, что на ферме дела идут сверх ожидания хорошо. И что "первое" (в расшифровке - молоко), за что опасался Трофим, оказалось "тяжелее и веселее". Это обозначало увеличение надоя, жирности и цены. Далее говорилось об успехах "второго" и "третьего", то есть мяса и овощей. И, наконец, говорилось, что "дерево начинает приносить хорошие плоды". Это нужно было понимать так: муж Анни, Юджин, делает без него успехи в хозяйничанье на ферме. Сообщение о "дереве, начавшем приносить хорошие плоды", затемнило все и решило исход раздумий, начавшихся на берегу Горамилки. Ведь он до последней минуты считал себя главным колесом фермы. А теперь, оказывается, ему есть замена. Вспышка ревности заставила Трофима действовать так быстро, что он и сам не ожидал от себя такой прыти. Судорожно собрав самые необходимые вещи в небольшой чемодан, Трофим сел к столу и хотел было написать письмо, адресованное всем. Но в коридоре послышался шум. Трофим решил, что это возвратился Тейнер, поэтому погасил свет. Шум повторился. Трофим прислушался. Это, оказывается, молодой кот вздумал играть с половой щеткой. Трофим махнул рукой на письмо и, не включая электричества, вышел из комнаты. Тихо, чтобы не скрипнуть наскоро уложенными половицами, он прошел по коридору, спустился по лестнице и направился в сторону, противоположную от села. Теперь он, уже не двоясь, убегал цельным старым зверем через молодой березняк. Воровато оглядываясь, Трофим поднялся на увал, чтобы, минуя село, выйти на шоссе. Он напрасно оглядывался. Его никто и не собирался догонять. Тудоиха, спавшая чутким старушечьим сном, была первым свидетелем его побега. Но она даже и не подумала будить телефонным звонком Петра Терентьевича. Пелагея Кузьминична всегда считала излюбленные ею русские пословицы неопровержимыми. И одна из них сбывалась сейчас. Все еще не теряя из глаз Трофима, она складывала новую строку своей были-небыли: - ...и тихой лунной ночью он тайно покинул Бахруши, не вильнув даже хвостом на прощанье за хлеб-соль спящему селу... L С увала Трофим увидел белесую, освещенную луной ленту шоссе. Оно жило довольно напряженно и ночью. То и дело проходили грузовые машины. Вскоре Трофим вышел на шоссе и, подняв руку, остановил большой "МАЗ" с дощатой надстройкой на кузове, доверху заполненном свежей капустой. - До города, если можно, - сказал Трофим молодому водителю. - Отблагодарю. - Пожалуйста! - пригласил водитель, открывая дверцу. - Вдвоем-то веселее будет. Сев в машину, Трофим почувствовал облегчение. Только так, а не иначе, мог поступить он. Побег для него был самым лучшим исходом. Водитель, доставлявший из Бахрушей капусту на колхозный рынок, узнал Трофима, когда тот стоял на обочине с поднятой рукой. Водителю показалось странным, что Трофим ночью "голосует" на шоссе в трех километрах от Бахрушей. - Куда путь держите? - как бы между прочим спросил водитель, притормаживая машину перед переездом через железную дорогу. - В аэропорт, - ответил Трофим, - к утреннему самолету. - Такси-то бы вам проще вызвать, а то вон какой крюк придется делать. - Что сделаешь! Так уж случилось, молодой человек. Не собирался лететь, да одночасно собрался. - Не поладили с кем или что? - С самим собой не поладил, молодой человек. Вот и уехал ночью... Бежал, можно сказать. - А как же теперь Сережа? - неожиданно спросил водитель. - Какой Сережа? - Тут Трофим заглянул в лицо водителю и сказал: - Тем лучше, что вы из Бахрушей. Теперь и письмо не надо писать. Я, государь мой, не мог по-другому... Оказывается, я весь там и не уезжал оттуда. А здесь был кто-то другой в моей плоти. Вы чей будете, молодой человек? - Меня зовут Алексей. Я двоюродный брат главного механика Андрея Логинова. - Это хорошо, что вы его двоюродный брат. - А что же тут хорошего? Жених-то вашей внучки он, а не я, - пошутил водитель. - А то хорошо, - сказал Трофим, - что я через вас могу передать часы с музыкой. Сережа любил их слушать. Я ему их раз по двадцать заводил. Передадите, Алексей... как вас по батюшке? - Иванович. Передам. Отчего не передать, коли мальчик любит музыку. Только потом отцепите. Руки у меня на руле... - И Дарье Степановне передайте, Алексей Иванович... - А ей что передать? - Даже не знаю. То, что видели. То, что слышали от меня. Сбег, мол... серый. По-волчьи сбег, и, как полагается, ночью. В кабине воцарилось молчание. "МАЗ" шел быстро, на прямой передаче. Минуемые деревни, заводские поселки спали. Из города еще не начался встречный поток машин. В открытые окна кабины врывались сосновые запахи. Слегка свежело. Где-то за лесом вспыхивали и гасли алые зарева доменных печей. Сливали шлак. Луна смешливо поглядывала на Трофима, и он отвернулся от нее. - А что передать Петру Терентьевичу? - спросил Алексей. Трофим, раскуривая трубку, помедлил с ответом и наконец сказал: - Ничего ему не надо передавать. Он меня знает лучше, чем я себя. А Тейнеру, который приехал со мной, скажите, что я его буду ждать в Москве в том же отеле. И если он захочет прихватить мои оставшиеся пожитки, пускай прихватывает, а если нет, пускай ими распорядится по своему усмотрению Пелагея Кузьминична Тудоева. Вот и все. Машина въехала в пригород. Начались объезды строительств, огороженных временными заборами. Трясло. Наконец показалась первая стоянка такси. - Я, пожалуй что, здесь сойду, - сказал Трофим и тронул Алексея за руку. - Как угодно, Трофим Терентьевич, - ответил тот и затормозил машину. Трофим стал рыться в бумажнике. Алексей, заметив это, предупредил: - Не беспокойтесь, с гостей не берем. - Тогда хоть вот это. - Трофим протянул зажигалку и, забыв отцепить часы, обещанные Сереже, сошел с подножки, а затем, сняв шляпу, пожелал: - Счастливо торговать! - Счастливого пути! - послышалось из кабины тронувшейся машины, нагруженной капустой. LI К половине восьмого Сашуня закончила тщательную перепечатку на хорошей бумаге заявления Трофима. Теперь старательная девушка перечитывала и подчищала резинкой написанное. Она торопилась, чтобы работу сделать в срок и удивить Трофима Терентьевича чистотой письма. Сашуня накануне читала черновик этого заявления матери и бабушке. Та и другая остались довольны не только тем, что Трофим Терентьевич прозрел под конец жизни, но и слогом заявления, в котором пело каждое слово. Радовалась и Саша. Ей впервые в жизни довелось писать бумагу в такую высокую инстанцию. Саше было очень приятно, что она сумела сохранить правые поля страницы такими же ровными, как и левые, и от этого страницы выглядели почти что книжными. Пробило восемь часов. "Шесть часов по московскому времени", - объявил репродуктор. В комнатах правления уже началась жизнь. Петр Терентьевич, наверно, уже давно объезжает участки. День наступил, а заявление все еще лежит на столе, как будто до него теперь нет никому никакого дела. Зачем же ее торопили? Зачем же она проснулась до восхода солнца и бежала по росе, не жалея своих новых синих замшевых туфелек? Ах, Сашуня, Сашуня, тебя очень оскорбит, когда ты узнаешь, что произошло этой ночью, и разве теперь до твоих семи аккуратно перепечатанных страниц! Послушай, что говорят в Бахрушах. Алексей, отвозивший в город капусту, вернулся и рассказал о ночной встрече с Трофимом. Бахрушин выслушал Алексея молча. Тудоиха уже побывала на зорьке у Петра Терентьевича. - Иначе и не могло быть, Алексей, - сказал он, попросив водителя "замахнуть его" к Дарье Степановне. Она, и только она, беспокоила Петра Терентьевича. Он, и только он, первым должен рассказать ей о случившемся. Всякий вестник не только приносит весть, но и смотрит, какое впечатление она произвела на извещенного. Дарья для Петрована не просто родня, но и знатный человек в колхозе. И без того все эти дни она была на языке у каждого. Нужно внушить ей спокойствие и уверенность в неизбежности клятвоотступничества Трофима. Рассказав Дарье о побеге, он повторил: - Иначе и не могло быть, Дарья. И тебе незачем принимать все это близко к сердцу. Разве он имеет к тебе какое-то отношение! - Имеет, - твердо сказала Дарья. - Я поверила ему. Теперь она, не стесняясь Петра Терентьевича, дала волю слезам. Молча, не мигая, она смотрела в открытое окно, за которым так недавно стоял Трофим и протягивал Сергуньке свои большие трясущиеся руки. Не притворялся же он... Иначе как бы она могла разрешить ему брать в свои волчьи лапы такого любимого ею и Петрованом внука! Пусть она в своем отношении к нему ничем, кроме разрешения видеться с внуком, не уронила себя в глазах односельчан. И пусть Петровану не нужно оберегать ее в этом. Людям нечего сказать о ней худого. Но ведь себе-то самой Дарья Степановна должна сказать, что она не поверила ни Тудоевой, ни Петровану, ни Тейнеру и наперекор всем хотела видеть его лучше. Но виновата ли она? - Мне стыдно за себя, Петрован, но я не раскаиваюсь, что поверила ему. Все-таки хоть на сутки, всего на одни сутки да просыпался в нем человек и побеждала наша правда. Это хорошее знамение... Не для него, а для других. Для того же Тейнера... Ведь не все же, кого очеловечит наша жизнь, захотят вернуться в свою волчью или в какую-то другую - лисью там или трусливую заячью - шкуру. Я не раскаиваюсь, Петрован, хотя мне и стыдно. - Ну вот и хорошо. И очень хорошо, - сказал Бахрушин. - Выревемся дома, а на людях слез не покажем. И не потому, что мы прячемся, а потому, что и у нас, кроме добрых глаз, есть и злые. Зачем их радовать? Ни к чему. Главное, что ты все поняла и лучше меня объяснила все это... За что-то же я и люблю тебя. Поговорив и успокоившись, они отправились на виду у всего села, ведя за руки Сергуньку в гости к тете Ляле. Там он познакомится с другими внуками дедушки Петра. Внучата приедут сегодня на большом автобусе. Вот будет веселье! "Хорошо быть дедом, - думает Петр Терентьевич. - Честное слово, хорошо. Это как бы второе отцовство. Только более осмысленное. Увесистое. Громкое". LII Джон Тейнер, узнав о событиях минувшей ночи, позвонил Дудорову и сказал: - Имею честь доложить, Григорий Васильевич. Четвероногое сегодня ночью приняло нормальное положение. Оно хотело подарить Сереже антикварные часы с музыкой, но забыло их отцепить при выходе из машины. Подробности можете узнать у Петра Терентьевича. Сожалею, что беглец не успел заплатить колхозу за гостиницу и рассчитаться за продукты с Пелагеей Кузьминичной. Но ничего. Это сделаю я. Повесив трубку, Тейнер принялся звонить Стекольникову. - Федор, алло, дорогой Федор! Держись за стул, на котором ты сидишь... Слушай последние известия... Далее началась информация об исчезновении Трофима, выдержанная в манере газетной информации о происшествиях. - Если сегодня ночью я тоже сбегу и прихвачу кое-что из ценного имущества отеля де Бахруши, это уже никого не удивит. Он скомпрометировал и меня. Теперь в Бахрушах никто не поручится, что я, вернувшись, не напишу антисоветскую книгу... Пожалуйста, пожалуйста, пусть все думают самое худшее обо мне... Я люблю делать сюрпризы. Извини, я иду фотографировать разбросанные вещи в комнате сбежавшего мистера и позвоню тебе еще. Знатный свинарь Пантелей Дорохов после появления большой статьи о нем в областной газете стал еще более уверен не только в правильности выращивания свиней своим методом, но и во всем остальном. О побеге Трофима он своему сыну говорил так: - Значит, передумали его засылать в глубокий тыл... Или его раскусили наши... Недаром же почтальонша Ариша сказывала о шифрованной телеграмме, которую он получил вчера ночью и тут же бежал. Кирилл Андреевич после известия о побеге раздавил "маленькую" перцовой. - Я теперь опять высвободился из-под ига капитализма, - радовался он, - и ни за что не отвечаю. Бдительный, как и Дорохов, и осторожный в словах, главный агроном Сергей Сергеевич Сметанин оценивал побег как "не тае", заслуживающее пристального изучения. Машинистка Сашуня, узнав, что ее работа пропала даром, хотела переслать напечатанное ею "куда следует", но потом ограничилась тем, что первый экземпляр отдала Петру Терентьевичу, второй - Дудорову, а третий - милиционеру, который квартировал в Бахрушах. Борис, внук Дарьи, созвав сверстников, назначив тайный и секретный разговор в лопухах, рассказывал о том, как беглец тайными тропами сквозь джунгли пробирается на свою ферму. Вскоре возникла игра. Сначала тянули жребий, кому быть фермером, а потом, закрыв глаза и считая до ста, давали фермеру убеждать... Убежавшего искали и, найдя, снова тянули жребий. А Сергунька все-таки ждал гренд па. Его не отвлекло веселье в бахрушинском доме, связанное с приездом новых маленьких знакомых. Настоящая живая белка, подаренная ему дедом Петей вместе с клеткой, где она презабавно бегала в колесе, хотя и заставляла его весело смеяться, но время от времени Сережа поглядывал на Ленивый увал. Поглядывал и ждал: не покажется ли там гренд па? Сережа, верящий всем бабушкиным сказкам, не мог поверить, что гренд па был волком, притворявшимся человеком, что он снова обернулся волком и убежал в свое заморское логово. Если бы он был волком, то Сережа заметил бы когти, или зубы, или хотя бы злые глаза. А они были добрыми и хорошими глазами. Нет, Сережа не мог поверить этому. Он ждал гренд па... Детская острая память не хотела расставаться с тем хорошим, что врезал в нее Трофим. Почти настоящая доменная печь... Часы, в которых сидел маленький музыкант, наигрывавший на крохотных гусельках... Настоящая щука, которую мог поймать и мог пожалеть только он... И вдруг теперь все его называют волком! Даже веселый дядя Джон, который приходил прощаться с бабушкой... Бабушка добавила к белке четырех белых голубей, которых хотел подарить гренд па. А дядя Андрей сколотил очень хорошую голубятню. Это они сделали затем, чтобы Сережа не ждал больше гренд па. А он все равно будет ждать... А дни шли. Дни шли, но он не приходил... LIII Настал день отъезда Тейнера. Перед Домом приезжих собрались колхозники. Стихийно возник маленький митинг. Такого рода самодеятельность радовала Григория Васильевича Дудорова. - Не организовано, а лучше и не придумаешь! - делился он своим впечатлением с Петром Терентьевичем. Выступавшие Тудоиха, Андрей Логинов, зоотехник Володя, брат Андрея Логинова, Алексей, желали приятному гостю счастливой дороги и выражали уверенность, что их знакомство не будет омрачено. "Шибко беспартийная" Пелагея Кузьминична не позабыла наказать Тейнеру в своей речи: - Когда доведется тебе в Америке встретить гостей из наших мест, русского ли, татарина, украинца ли или всякого другого советского человека, не забудь, как я тебя тут ублажала, как блинчики да творожнички тебе выпекала, как бельишко твое не стиральной машинкой, а своими старыми руками стирала... Я не о том говорю, чтобы и твоя Бетсинька нашим людям варила, парила, жарила. У них и своего провианту хватит, а к тому говорю, что ты за ними всех нас видь - и меня, твою бабку старую... Теперь подойди ко мне, вертопрах, дай я тебя при всех поцелую в твою маковку. Стоит она этого, а почему стоит - сам знаешь. И Тудоиха поцеловала Тейнера в голову. И все хлопали ей так, что было слышно в селе. Тейнер в ответ целовал руки Пелагее Кузьминичне, и от этого аплодисменты, как принято говорить, перешли в овацию. Молодой коммунист Андрей Логинов приветствовал в лице Тейнера американский народ и борцов за мир. Он, между прочим, заканчивая речь, сказал: - Наши колхозники, встречаясь с вами, будто заглядывали через ваши рассказы в ту Америку, которую нельзя не любить, особенно мне. Техника для меня не только моя профессия, но и сам я. Дорогой мистер Джон Тейнер, вы даже не представляете, каким борцом за мир и дружбу народов вы были здесь в ваших встречах с колхозниками. Нечего приукрашивать правду, многое в вас непонятно нашим людям, но ведь и вам, глубокоуважаемый Джон Тейнер, тоже кое-что непонятно в нас. Для лучшего понимания уклада нашей жизни разрешите преподнести вам книгу на английском языке "Происхождение семьи, частной собственности и государства", написанную Фридрихом Энгельсом, а приложением к ней позвольте вам подарить для вашего автомобиля сконструированную мною маленькую лебедку, на которой с одной стороны написано по-английски: "Мэйд ин Бахруши", а с другой стороны по-русски: "Сделано в Бахрушах". Гарантирую - из любой грязи вытащит. Добрым хохотом ответили люди на речь главного механика. Смеялся и Тейнер, принимая подарки Логинова. - Позвольте и мне... Позвольте и мне, - обратился к провожающим Тейнер. - Я имел в виду тоже сделать подарок. Но так как некоторые люди забывают отцеплять свои подарки до того, как они уедут, я отцеплю его сейчас. Тейнер снял свою небольшую кинокамеру и подал ее Андрею. - Наконец-то и я приступил к подрывной деятельности, - сказал Тейнер. - Я сейчас завербовал вас, дорогой Андрей, корреспондентом американского телевидения. После того, как вы устанете снимать одну особу, имя которой я не знаю, как и все присутствующие здесь, я прошу вас продолжить начатый мною фильм о строительстве на Ленивом увале. За лебедку спасибо. Я давно имел на нее зуб, как и вы на мой аппарат. Теперь мы ничего не имеем друг против друга. Снова раздался смех. - За книгу тоже спасибо. Хотя мне до этого разные лица подарили уже семь таких книг, но я возьму с собой и эту. Тейнера сменили на крыльце Дома приезжих пионеры. Они протрубили в горн и стали читать вразбивку и вместе сочиненные, видимо, не без участия взрослых стихи. Пусть эти стихи непригодны для печати, но в данном случае без них нельзя. - Кто весельем заряжен? - Мистер Тейнер! Мистер Джон! - Кто в работе напряжен? - Неустанный дядя Джон. - Детворой кто окружен? - Наш индеец смелый Джон! - Кто стиляга и пижон? - Страшный модник мистер Джон! - В луже кто снимал "кошон"? - Кто-то... но не мистер Джон. - Кто в лесу сказал обжоре: "Много есть нехорошо"? - Деликатный мистер Джо! Рифмы все. Стих завершен. Путь счастливый, мистер Джон, Приезжайте к нам ужо, Будем ждать вас в Бахрушо! Хорошо? - Нет, нет, ребята! - возразил сияющий Тейнер. - Есть еще рифмы. Есть, есть... Например: "свежо" - "поражен"... Я тоже могу сочинять стихи. Да, да... Что вы на это скажете: - Очень мило и свежо! Я приятно поражен, - Им ответил мистер Джон. - Я вас тоже уважо... Оператор телевидения, как ему и положено, опоздал, но все же прощание с детьми было снято и записано на пленку. Тейнеру это было, видимо, приятно, и он чуточку позировал. Появление телевизионной аппаратуры лишило проводы некоторой доли непринужденности, и Елена Сергеевна Бахрушина сказала, наверно, меньше, чем она собиралась, но все же не так уж мало и не столь уж официально. Она привезла ящик с продуктами в дорогу Тейнеру. В обращении к нему вместо "мистер Тейнер" она, оговорившись, сказала "товарищ Тейнер". Несколько смутившись этим, сделав вынужденную паузу, она решила не исправлять оговорку, а подтвердить ее: - Дорогой товарищ Джон Тейнер! В этом ящике и еда и питье. Припасенного мною вам хватит до Нью-Йорка, если даже вы будете угощать в дороге кого-то другого, кто многовато ест. Но я прошу вас, Джон, не угощать моими продуктами посторонних. В этом ящике нет ничего, что может испортиться в дороге. И мне будет очень приятно, если кое-что вы сумеете довезти до дому и угостить вашу жену, Бетси, вашего отца, мистера Тома Тейнера, и вашу маму, миссис Джой Тейнер, и ваших детей - Джекоба, Китти и младшего, которого зовут дорогим для меня именем Питер. Для вашего маленького Пети тут лежит особый кулечек, на котором нарисован петушок. До свидания, веселый человек Джон Тейнер. Не позабудьте оставить адрес. Я надеюсь, что у Петра Терентьевича еще будет возможность поехать в Америку. И если это случится, то уж я не отстану от него, потому что в Америке теперь у меня много знакомых и есть где остановиться. Так что этот ящик обойдется вам недешево... Тейнер поклонился, потом поцеловал руку Елене Сергеевне. А она, такая наряженная, надушенная, в розовой шали, накинутой на плечи, так живописно теперь подчеркивающей ее зардевшиеся щеки, была довольна собой и сказанным ею. Бахрушин, стоявший поодаль в толпе провожающих, нескрываемо любовался женой. Ему было приятно сегодня все: и речи, и шутки, и даже рискованное кружевное платье жены, и еще более рискованные высокие, тоненькие каблучки ее туфель. Теперь это кстати: она выражала свое уважение отъезжающему не только словами, но и своим нарядным платьем, надетым в честь его проводов. А проводы проходили самым лучшим образом. Да и как могло быть иначе, если все от души и без всякой натяжки! Водитель Алексей Логинов, брат главного механика, и тот к месту сказал, подавая автобус: - Мне, мистер Тейнер, повезло. Я отвожу в аэропорт второго нашего гостя из Америки. Отвожу и надеюсь, что вы не будете мне предлагать чаевых, совать зажигалки и не позабудете проститься со мной за руку. Тейнер тут же нашелся: - Я? Зажигалки? Да что я, сумасшедший? Другое дело - очки... Алексей и мигнуть не успел, как на его носу оказались тейнеровские очки с затемненными стеклами. - Это я не сую, а надеваю на ваш нос профессиональную принадлежность. Она позволит вашим глазам не только не уставать, но и различать гостей не по одной лишь нумерации: первый, второй, - но и по тому, как они уезжают. - Спасибо. Я это знаю и понимаю, мистер Тейнер. Поэтому и подал не фургон с капустой, а настоящую карету на сорок два места. На приглашение водителя Алексея Логинова откликнулось слишком много желающих проводить Тейнера в аэропорт. Именно этого и боялся теперь Бахрушин. Но обошлось все благополучно. От ребят поехали только двое выбранных "индейцев". Тудоиха нашла, что он уже "провоженный ею" здесь. К ней присоединилась и Елена Сергеевна. Поехали главным образом мужчины. Автобус, недавно купленный Петром Терентьевичем для субботних и воскресных поездок колхозников в театр, в цирк, сослужил еще одну хорошую службу. В аэропорту Стекольников уже ожидал прихода автобуса. Он приехал сюда с председателем райисполкома и редактором районной газеты, показывая этим, что Тейнер для них не просто турист. Обменявшись любезностями и выражениями надежды на потепление отношений между США и СССР, сказав, точнее, сформулировав все необходимое для официальных лиц, какими были и председатель райисполкома и редактор газеты, они пожелали Тейнеру счастливой дороги, успехов его книге и подчеркнули, что побег его злополучного спутника ни в какой степени не омрачает приятного впечатления, которое оставляет о себе прогрессивный представитель американской печати. Редактор газеты спросил: - Не угодно ли мистеру Тейнеру сделать заявление, которое будет опубликовано в газете? Тейнер поблагодарил за честь, оказываемую ему, продиктовал появившемуся для этой цели сотруднику газеты благодарность за прием, за предоставленные ему широкие возможности знакомиться с жизнью советской деревни и, наконец, за проводы и надежды, которые он пока еще не оправдал. Вскоре объявили посадку на самолет. А через несколько минут большая стальная птица поднялась в синеву, и на душе у Петра Терентьевича стало немножко грустно. Месяц тому назад он ожидал Тейнера с опаской, а теперь, столкнувшись с ним и попривыкнув к нему, он сожалел, что месяц пролетел так быстро. Так быстро, что он не успел сказать Тейнеру и десятой доли из того, что следовало бы. Впрочем, кто может знать, как воспользуется Тейнер тем, что увидал и узнал в Бахрушах? Все же нужно надеяться на лучшее. Надеяться, но... не обольщаться. В жизни случается всякое... LIV С дороги, а потом из Нью-Йорка пришли в Бахруши веселые телеграммы о благополучном прибытии Тейнера и благодарности от всей его семьи за вкусные подарки. О Трофиме - ни слова, ни намека. Один он летел в Америку или вместе с Тейнером - неизвестно. Впрочем, не все ли равно? Тейнер напишет об этом в письме. Но письмо от Тейнера не приходило. Время шло, а почтальонша Ариша неизменно сообщала: - Из Америки ничего. Щедрая осень уже подводила предварительную черту итогов года. Бахрушин по вечерам, запираясь с бухгалтером, подсчитывал предстоящие затраты по переселению на Ленивый увал. Днем и ночью на Ленивом увале шла стройка. Работали пришлые и свои. Все, начиная с главного агронома Сметанина и секретаря парткома Дудорова, хоть по два часа да трудились на увале. Дом приезжих стал конторой строительства. Как будто и не жили в нем гости из Америки. Только тесовый туалет с архитектурными излишествами в виде вырезанных петушков и деревянного кружева давал повод бахрушинским острякам для соленых шуток о том, что на родной земле Трофим все же оставил кое-что, являющееся самой короткой характеристикой его личности. А Тейнер продолжал хорошо звучать в Бахрушах. И не только фотографическими снимками, раздаренными в колхозе, не только памятными встречами, но и своим именем. "Тейнером" почему-то называли теперь большой прицеп. Прозвище "Тейнер" получил пришлый проворный каменщик-весельчак. "Тейнером" называли и киносъемочную камеру, которую он подарил Андрею Логинову. Приезд американских гостей, казавшийся еще недавно событием, стал теперь маленьким эпизодом в жизни колхоза. Строительство поглотило все. Строительство живо касалось всех и каждого. Строились и перестраивались заново перевозимые на увал жилища людей. Не обошлось и без драм. Бахрушинцы хотя и переезжали всего лишь на другой берег Горамилки, но покидали с грустью привычные дворы, где жили многие годы их отцы и матери, деды и бабки. Каждый куст, камень, колодец на дворе вдруг становился дорог. Мало ли что в Новом Бахрушине будут на улицах водоразборные колонки, а по желанию можно провести за свой счет воду в дом; люди привыкли ко вкусу воды из своего колодца. Ломка русской печи - большое событие. Дедушка спал на ней. Мальчиком или девочкой играли они на печке в студеные дни. А теперь кирпичи да мусор. В городе с легкой душой меняются обжитые старые квартиры на новые, а в деревне возникает масса причин, заставляющих не только вздыхать, а иногда и выть на всю улицу, оплакивая старую, съеденную зеленым мхом, лишайником тесовую крышу. До Тейнера ли теперь, тем паче до Трофима ли в Бахрушах. Петр Терентьевич тоже, может быть, не вспоминал бы о Трофиме, но его беспокоило, что тот сбежал, не только не простившись, но даже не написав благодарственного письма хотя бы для проформы. И если он не сделал этого, то не увез ли он камень за пазухой. Злой силе ничего не стоит подбить Трофима на подлое дело. И он, продажная душа, выищет самое худое в Бахрушах. Хоть бы тот же, ныне снесенный, старый коровник с лозунгом "Перегоним Америку". Или босого Тудоева, вздумавшего косить перед аппаратом... Вот тебе и наглядные картины колхозного строительства первого года семилетки! Ничем ведь не брезгуют прислужники "холодной войны". LV Когда первый ранний снежок, падая на талую землю, пугал зимой, забеливая поля, лес и крыши, пришло письмо из Америки. Его принесла Ариша и без обиняков сказала: - Волк подал голос... Это письмо, как и первое, было напечатано на пишущей машинке. Но на другой, хотя также по всем правилам и без ошибок. Вот оно: "Октября 31 дня 1959 года, город Нью-Йорк Когда ты, проклявший меня брат, и ты, дважды обманутая мною первая и последняя жена Дарья Степановна, получите это письмо, меня уже, наверно, здесь не будет. Ты добился своего. Теперь в моей душе пусто, как в старом погребе. Я расстался с чертовой мельницей, где черти проигрывают друг друга в карты, но я не вышел из игры стриженым дураком и рассчитался со всеми сполна и в полную силу. И, само собой, с Тейнером. Тейнер не схотел мне отдать половину того, что он должен был получить за меня и за мою встречу с тобой. Но я не из тех котят-подслепышей, которых можно обсчитать хотя бы на один цент. Я заявил шефу компании о своем отказе признавать правдой тейнеровское "аллилуйя" колхозу имени Коммунистического труда, которому Тейнер, может, и не сознавая того, присягнул на воскресной гулянке в дальнешутемском лесу под влиянием водки и своего друга по реке Эльбе коммуниста Стекольникова Ф.П. Пожалевший половину своих доходов Тейнер потерял все. С него стали взыскивать задатки, которые он нахватал перед поездкой в Россию, и предложили книжку о Бахрушах написать мне. А так как я книг никогда не писал, то ее написал другой человек с моих слов. Не скажу, что эта книжка придется по душе тебе, или Дудорову, или господину Стекольникову. И не скажу, что в ней нет перехлесту против правды. Я не вникал в это, я даже не перечитывал полностью того, что они написали. Не все ли равно? Не я, так другой перехлестнет. Но если перехлестнет другой, так он и получит за это деньги. Так лучше уж я. Коли уж волк, так и выть мне по-волчьи, да я и не мог отказаться от денег, которые положили передо мной сразу же, как я подписал каждую страницу книги под названием "Как они перегоняют Америку". Деньги мне были нужны, чтобы рассчитаться со всеми, кто обидел меня. На эти деньги я купил у Эльзы ферму. Я сказал ей, что хочу умереть хозяином фермы, которая так и так достанется Анни. И Эльза поверила мне. А через неделю я продал ферму молодому живоглоту. И у Эльзы нет теперь фермы, нет тополей и нет даже спальни. И нет меня, главного колеса. Ничего нет. Только деньги. Я рассчитался ими с лихвой за все ее милости ко мне и за то, что она выпила мою жизнь. Ей, как и Тейнеру, теперь будет над чем подумать. Я еще не знаю, где мне осесть. Пока живу по отелям. Может, подамся в Швецию, где, говорят, горы схожи с Уральскими. А может, поселюсь в Англии. На прожитье у меня теперь есть, и еще останется, чем моему внуку Сергею помнить своего деда, серого волка. Ему я послал видимо-невидимо игрушек и забав. Не захотите отдать - ваше дело. Только зачем ребенка лишать радости? Можете не говорить, что это все от меня. Дед Мороз, в конце концов, мог все это принести ему. А игрушки ценные. На двести тридцать шесть долларов. И часы там же. Вот и все. Считайте меня - кем вам лучше считать. Теперь мне все равно. Потому что я умер для вас теперь окончательно и бесповоротно. К сему Трофим Т. Бахрушин". Прочитав письмо, Петр Терентьевич позвал Сашуню и велел ей до буквы, до точки снять точную копию и передать ее потом ему вместе с письмом. Когда Бахрушин читал письмо Трофима, ему казалось, что оно снова выбьет его из колеи жизни. Этого не случилось. Он всего лишь спросил себя: "А чего еще можно было ожидать от него, бесстыдно кичащегося своей собственной грязью? Чего? Но как сопоставить это письмо с письмом в Верховный Совет? Пусть оно не подписано, но ведь диктовал-то его один и тот же человек..." Это не умещалось в сознании Петра Терентьевича. Это было подлее всех подлостей, какие он мог себе представить. LVI Как хорошо бы сейчас побывать в Америке и своими глазами увидеть то, что так необходимо для завершения романа! Разыскать Эльзу, поговорить с ней. Узнать, что думает она о Трофиме. Интересно знать, как вел себя Юджин, зять Трофима по его падчерице Анни. Не остался же он чурбан чурбаном, когда старый волк лишил их фермы. Это все никак не обеднило бы последних глав. Но кто чем располагает, тем он и располагает. Будем ждать вместе с Петром Терентьевичем и Стекольниковым письма от Тейнера. А они его ждут. - Но хоть что-то он мог написать! - говорил Федор Петрович Бахрушину. - Не оказался же он, как и этот... - Ни при каких обстоятельствах, - перебил его Петр Терентьевич. - За это я ручаюсь головой. Бахрушин не ошибся и на этот раз. От Тейнера пришло письмо. С первых же строк письма Тейнер предстал как живой. Письмо будто говорило его голосом: "Алло, Федор! Алло, дорогой Федор Петрович, товарищ Стекольников! Не держись за стул и выполощи рот от всех нехороших слов по моему адресу, которые у тебя навязли в зубах. Дорогой Федор! Я не могу портить людям настроение моими письмами. Пусть это делают другие. Я всегда хочу нравиться. Это мой пережиток, от которого я не буду избавляться. Что я тебе мог написать, когда некто притворявшийся набожным молоканином оказался змеей, рядом с которой кобра выглядит безвинной гусеницей. Он разрушил все мои планы и лишил меня всех контрактов. Он украл то, ради чего я возил его за океан. Он сумел так уронить мою репутацию, что тюрьма мне показалась самым лучшим вариантом, я мог предвидеть и то, что в результате его клеветы меня объявят врагом своей страны. За контрактами, которые были расторгнуты, не замедлили их последствия - взыскание полученных денег. Отдав все, что было сбережено на тот день, который в России называется "черным", наша семья уже готовилась переезжать из дома с видом на Гудзон на чужом автомобиле, потому что мой "форд" ушел оплачивать долги. Но!.. Федор, я говорю: но!.. Федор, я не могу сделать так, чтобы у тебя со следующей строки было хорошее настроение. Ты должен, хотя бы из солидарности, хотя бы в течение одной минуты пережить хоть немного из того, что я переживал так долго. Кажется, сто лет. Потому что минута была длиннее недели, а неделя тянулась дольше года. Но, повторяю я, изменилась погода. Погода изменилась так круто, что никакой сверхдипломатический синоптик или академик политического погодоведения не мог предсказать даже накануне такого резкого скачка барометра. Жизнь так сложна, что на потепление или на похолодание влияет многое. И урожай и новшество в ракетной технике. Военная опасность. Назначение нового посла, уход - старого. Приезд делегации. Успех гастролирующего театра. И сто, тысяча неперечисленных вещей... Теперь ты читай медленно... Очень медленно, иначе ты что-нибудь пропустишь мимо глаз. Вечером, когда я думал, что можно продать еще на уплату долгов, на экране телевизора появился русский крестьянин Кирилл Тудоев, который, как сообщил диктор, в угоду американским вкусам и представлениям о России любезно согласился косить траву старинным способом и босиком, позируя известному журналисту и знатоку русского языка Джону Тейнеру, недавно побывавшему в России и вернувшемуся с книгой "Две стороны одной и той же планеты", которая представит несомненный интерес для всех желающих объективно разглядеть другую сторону земного шара. - Бетси! - крикнул я тогда жене. - Перестань укладывать вещи и просуши свои глаза в лучах телевизора. Там, кажется, торжествует правда твоего мужа. И Бетси прибежала. Отец уже был тут и наливал кое-что в мой стакан. На экране в это время заслонили Кирилла Андреевича большие тракторные косилки и "ведренная и ветреная погода", высокие стога "звонкого и гонкого" сена, и послышалась песня девушек, которую я записал карманным магнитофоном. А потом пошло все, как я смонтировал. Дарья Степановна и ее коровы. И Золотая Звезда Дарьи Степановны - награда за новую породу коров - во весь экран. И никто не вырезал эту звезду. Федор, ты слышишь, ее не вырезали из фильма. Я тогда сказал: - Папа, необходима еще бутылка, потом я тебе объясню зачем. Отец принес две. Он чем-то напоминает своего сына Джона. Потом, также во весь экран, шли Катя и Сережа. Лицо Кати родилось на экране из лица Дарьи Степановны. Оно как бы просто помолодело. Это была тоже цветная пленка. Теперь Катя может сниматься в Голливуде, а Пелагея Кузьминична стать самой знаменитой манекенщицей Нью-Йорка. Я показал ее в десяти русских костюмах, начиная с тех, что из прошлого века. Миллионы людей увидели закладку нового села Бахрушина. Оно, как и Катя, появилось сквозь... (извини, не могу найти слово). Пусть будет сквозь лицо своей бабушки - старой деревни. Потом из высокого овса выползали маленькие индейцы. Потом они стали скрипачами. Их скрипки звучали на всю Америку. Потом они оказались голубятниками. С крыши большой, объединенной голубятни взлетели белые голуби. Они так кстати смонтировались в моем фильме! Эта первая передача заканчивалась пашущим трактором без тракториста на Большой Чище и моим заключительным словом, которое я еще летом наговорил на пленку. Федор, милый Федор, не хочется ли тебе чокнуться со мной? Но, чокаясь, помни, что показ моих телевизионных фильмов может быть всего лишь уступкой общественному мнению, трюком "холодной войны", притворившейся потеплением. Но чем бы это ни было, это было. Значит, обстоятельства таковы, что наша пропаганда вынуждена делать реверансы в сторону правды. Теперь дальше. Дальше все пошло наоборот. Компания предложила возобновить контракт. Но разве только юна одна теперь могла издать мою книгу "Две стороны одной и той же планеты"! И я почувствовал, что иногда могу становиться на четыре конечности и показывать зубы. Нет, нет, Федор, я не спекулятивный стяжатель, хотя объективно я и есть таковой. Потому что могу жить и бороться только по правилам борьбы, которые считаются здесь нормой поведения человека. Не думай, что мой бог - деньги, хотя я теперь и молюсь на них, потому что они, как никогда, нужны. Потому что я теперь могу без посредничества компании издать еще одну книгу "Мечты и цифры", которую я обещал Петру Терентьевичу. Я попросил компанию до наступления вечера покрыть все убытки по убыстренной продаже некоторого моего имущества, к чему мне пришлось прибегнуть не по моей вине. Затем я, не подымаясь с четырех конечностей на две, попросил удвоить все положенное по контракту и также до наступления темноты полученную сумму вручить мне чеком или наличными. И только после того, как эта операция была произведена, у меня появились основания написать тебе письмо. Но я не сделал этого, потому что рукопись еще не стала тогда книгой. И могла не стать ею в стране, где так все континентально. Вкусы. Моды. Умонастроения. Внешняя и внутренняя политика. Где даже делающий политику, просыпаясь утром, не знает, какой ветер будет господствовать к полудню. Повеет ли умиротворяющий бриз или подует леденящий ураган. Но книга вышла и ушла в продажу. Теперь ее уже не выдуешь из рук читателей никаким ветром. Она живет и говорит, а я занимаюсь тем, что между английских строк вписываю в нее русские строки, чтобы ты мог убедиться, что мы не зря встретились после Эльбы на берегах Горамилки. Я знаю, ты многое пожелал бы дополнить в этой книге. Но ты ничего не найдешь в ней такого, что тебе захотелось бы исключить. Наш разговор о темпах созревания не прошел мимо. Ты, может быть, и забыл его. Но твои слова звучат в моих ушах. Это было на поляне в лесу в воскресенье, когда молоканин (я не хочу его называть уважаемой фамилией) съел всю черную икру столовой ложкой. Кажется... Впрочем, я это скажу при встрече. Весной я получу возможность лично выслушать твои замечания о моей книге. Я буду снова в России. Русский поклон с американским реверансом твоей молчаливой и прелестной жене, твоим детям - от меня и от всех Тейнеров. Мои лучшие пожелания Петру Терентьевичу (он тоже мой педагог), Дарье Степановне, Кате, Дудорову, Сметанину, досточтимому Кириллу Андреевичу и его прославленной в Америке миссис "Тудоихе". Андрею Логинову - тоже... И всем, всем, кого я полюбил и кто немножечко, наверно, все еще посмеивается надо мной. Каждый жнет то, что сеет. Твой болтливый Джон ноябрь 59 Кэмп-Бетси с видом на Гудзон и с твоим портретом на восточной стене моей рабочей комнаты". В конце письма была небольшая приписка: "P.S. Тебя, наверно, удивляет, что здесь ничего не сказано о волке. Я не хотел быть с ним на одних и тех же страницах. Читай следующие листы. Потом пусть прочтут их все. Это уже не письмо, а нечто напоминающее эпилог, который, может быть, будет полезен Пелагее Кузьминичне Тудоевой". LVII "Будучи верным себе американским журналистом, я считаю, что и письма должны иметь свой сюжет, если они хотят читаться с интересом. Это письмо, написанное для всех моих бахрушинских друзей, наверно, будет оценено в этом смысле. Итак... В хронике самоубийств одной из вечерних газет Нью-Йорка (вырезку прилагаю) мелким шрифтом сообщили о том, что полисмен Генри Фишмен, дежуривший ночью на Бруклинском мосту, был свидетелем прыжка в воду неизвестного. Самоубийца сбросил с себя перед прыжком пиджак. Подоспевший Генри Фишмен обнаружил в карманах пиджака документы и никому не адресованное письмо. В письме всего одна строка: "Да будет всевышний моим судьей". В документах значилось: "Трофим Т. Бахрушин. Фермер". Далее газеты не интересовались уходом мистера волка из жизни. Но если бы все это описывал репортер из газеты, состоявшей на службе у "холодной войны", он бы объяснил смерть фермера как печальный результат его поездки в Советский Союз, где почтенный мистер, будучи отравлен коммунистической пропагандой, потерял рулевое управление и, сбившись с правильного курса, дал "лево руля" с Бруклинского моста. Затем следовал бы вывод о том, как опасно здравомыслящим, каким и был вышепоименованный мистер во все годы его жизни, ездить в СССР и соприкасаться с губительными свойствами коммунистических идей, завораживающих не очень устойчивых джентльменов. И этому кто-то поверил бы. Но если взять интервью у набожной Эльзы, она бы сказала, что провидение покарало его сразу после того, как она попросила об этом в своих жарких молитвах бога. Эльза, сделав рот трубочкой, обманывая неизвестно кого, себя или своего бога, сказала мне, что в конце концов покойный ее муж Роберт, может быть, ушел в иной мир не без помощи Трофима. И что это только теперь ей приходит в голову, после того как она узнала, каков в действительности Трофим. Старая костлявая гиена готовилась к встрече с Робертом в потустороннем мире. Разговаривая со мной, она, видимо, репетировала объяснение с супругом, чтобы снять с себя обвинения в отравлении старика рыбой. Потом я встретился с Юджином, мужем дочери Эльзы. Его фигура, с засунутыми в карманы руками, напоминала мне русскую букву "Ф", начальную букву слова "фат", являющегося его настоящим именем. Тупорылый, как говорят в Бахрушах, напоминающий в профиль зайца без ушей, он мне объяснил причины прыжка с моста тем, что старый мистер боялся Юджина. - Он меня боялся всегда. Он боялся, что я его подчиню себе на ферме. Он боялся моего острого ума и умения вести дело на ферме новейшими способами. Потом, когда он, обманув нас, купил и продал ферму, стал бояться, что я его укокошу. Я бы пропустил его через барабаны молотилки или медленно перерезал бы его глотку тупым столовым ножом. Юджин пугал. Он хотел выглядеть чудовищно страшным крокодилом, но выглядел тощим шакалом, доедающим оставленное волками. Но Анни, его жена и дочь Эльзы, уже вполне сложившаяся пантера, сказала: - Я очень сожалею, что в его табаке вовремя не оказалось порошка, превращающегося при курении в смертельные газы. Тогда бы ничего не случилось с нами. Нужно вовремя избавляться от тех, кто мешает жить и радоваться жизни другим. Ее мышление, как можно заметить, отчетливо окрашено коричневыми пятнами фашизма. Она опередила свою мать в утонченности способов отравления зажившихся вожаков своей стаи. Методично знакомясь с каждым из бывшего логова мистера волка, я поговорил и с братом его по секте, у которого хранились акции фирмы "Дженерал моторс". Он, лишившись работы у нового хозяина фермы и обозленный за это на Трофима, объявил его вором, утаившим прибыли фермы и превращавшим их в акции вышепоименованной уважаемой автомобильной фирмы. - Это я, - говорил брат по секте, - я пресек его грешную жизнь. Он боялся суда и огласки. Если бы он не боялся этого, зачем бы ему понадобилось задабривать меня двумя тысячами долларов? Он слишком дешево хотел откупиться. Я взял эти доллары как оплату за потерянное место и сообщил Юджину и Эльзе, как Трофим обворовывал их. Мне нечего было терять, если я потерял кров и работу. Этому молоканствующему мистеру не скоро подберешь образ из области зоологии. Наверно, его следует отнести к тем пресмыкающимся, которые жалят, когда их тронут. Очень интересно и красноречиво о прыжке с моста рассказывал мне шеф компании, потерпевшей убытки на книге, подписанной Трофимом и пущенной потом под нож. Шефа компании никто бы не осмелился назвать волком. Он скорее напоминал тигра полосатостью своих утверждений и поступков. "Да" и "нет". Смена точек зрения. Черное и белое... Словом, все противоположное сочетается в его облике хищника так же естественно, как защитные полосы в шкуре тигра. Тигром его следует назвать и по грациозности прыжков, и по умению прятать в подушечки своих лап когти, а при случае вонзать их в жертву. Разве не он вонзил их в меня, находясь в темной полосе? Разве не он был главным автором клеветы, чуть было не появившейся в свет в виде книги "Как они перегоняют Америку", каждая страница которой, как судебный протокол, была подписана Трофимом? А теперь, когда тигру стало необходимым акцентировать на светлых полосах своей шкуры, он вонзил когти в Трофима, объявив, что самоубийца чуть было не ввел в заблуждение компанию. Тигр, заигрывая со мной и называя мою книгу "Две стороны одной и той же планеты" предельно объективной книгой, вовсе не стремился к объективности. Объективное описание жизни в Советской России оказалось в это время товаром, имеющим спрос. Но я ни на минуту не верю, что тигр перестал быть кровожадным. Ему нужен был тактический промежуток умиротворения для нового прыжка. И моя заслуга состоит в том, что я сумел воспользоваться этим промежутком и выпустить мою книгу в свет. Может наступить такое время, такая полоса жизни, что я снова окажусь "клеветником", а мистер волк - героем, сложившим голову за свободный мир со свободой частного предпринимательства. Теперь же шеф компании во всем видит происки волка. Он мне сказал так: - Наш юрист вырыл для него достаточно глубокую яму, и он был обречен вернуть за подлог не только все полученное от компании. Но и добавить к этому акции "Дженерал моторс" или пожертвовать свободой передвижения по штатам. Таким образом, Иуда не только лишался тридцати сребреников, но еще должен был покрыть типографские расходы по изданию не им одним сочиненной лжи. Этому тоже можно было поверить. Волк был бы заточен в клетку. И суд не был бы на его стороне. Я бы мог привести еще многие показания других лиц, чтобы кличку "серый волк" наиболее справедливо поделить между большим числом названных и не названных здесь мною. Может быть, толкуя образ серого волка расширительно, следует увидеть нечто большее, составляющее уклад жизни некоторых стран... Но я не склонен к большим обобщениям. Все же если кому-то интересно мое мнение о прыжке волка с Бруклинского моста, то я бы сказал, что он не прыгал с него. Я бы сказал не только потому, что мой ограниченный здравый смысл не может допустить столь смелого прыжка. Сорок метров над уровнем моря мне показались слишком высоким прыжком для этой низменной натуры... Я бы сказал так и не только потому, что мне известна и его первая симуляция гибели под городом Омском. Я бы сказал так потому, что мне показалась подозрительной его тщательная забота о вещественных доказательствах, констатирующих смерть. Зачем ему нужно было сбрасывать пиджак с документами и письмом, которое он, ни к кому не обращаясь, явно адресовал своим кредиторам? В ограниченных извилинах моего мозга зародилась примитивная мысль о долларах, вырученных за перепродажу фермы, и об акциях "Дженерал моторс", которые он не пожелал завещать кому-то из остающихся на этом свете, хотя бы во имя спасения его души. Куда же делись деньги? Не захватил же он с собой и акции и доллары, чтобы вручить их святому Петру в качестве пропуска в рай? Он не мог быть уверен, во-первых, что обладатель ключей от врат в царствие небесное берет взятки, а во-вторых - что американские доллары и акции "Дженерал моторс" котируются и на небесах. Рассуждая так, я решил познакомиться с полисменом Генри Фишменом. Ведь он был единственным очевидцем прыжка с моста, давшим показания репортеру вечерней газеты. Знакомство с ним не составило труда. Я нашел Генри Фишмена на мосту. Приняв позу колеблющегося самоубийцы, я обратил на себя его внимание. Мы разговорились. И я рассказал ему, что мне хочется уйти из жизни, не уходя из нее. Простоватый Генри сообщил мне: - О! Это уже второй случай за последнюю неделю... С меня было довольно такой реплики. Но я хотел большего. После того как Генри сменил его напарник, мы отправились поболтать в обществе виски и зажаренного с яйцами бекона. И когда Генри узнал, что я, кроме всего прочего, покупаю острые сюжеты, то прежде осведомился о расценках, а затем, повеселев от виски и обещанного гонорара, рассказал мне, как некогда некий его коллега на некоем мосту получил от старого джентльмена три тысячи долларов за свидетельство о прыжке с моста. Прыгавший с моста уплатил пятьсот долларов до своего "самоубийства" и остальные две с половиною тысячи - после появления сообщения в печати о его "кончине". За такую же сумму Генри гарантировал мне публикацию о моем прыжке. Я поблагодарил его, сказав, что меня все это интересует всего лишь как повод для рассказа, и вручил ему обещанное за сюжет. И мы расстались. Теперь Пелагея Кузьминична Тудоева может завершить свою быль-небыль, как ей кажется наиболее целесообразным. Нашел волк свою волчью смерть или повторил омскую симуляцию в нью-йоркском варианте и предпочел медленное издыхание в скитаниях по чужим землям - для меня это не существенно. Не существенно, думаю я, и для вас, мои дорогие друзья. Навечно ваш Дж.Т.". LVIII Недели через две Федор Петрович получил от Тейнера обещанную книгу. Получил такую же книгу и Петр Терентьевич. А до этого на имя Дарьи Степановны пришла посылка с игрушками для Сережи. Дарья Степановна, может быть, и отдала бы их внуку, придумав какое-нибудь объяснение появлению игрушек, чтобы не напоминать ему о забытом им гренд па. Не пропадать же ни в чем не повинным хорошим американским игрушкам! Но было в этом что-то оскорбительное и для нее, и для Сережи. Посоветовавшись с Петром Терентьевичем, она переслала игрушки в детский сад. И не в свой, не в бахрушинский, а в детский сад дальнего колхоза. Часы с боем, которые пришли в посылке с игрушками, были вручены Кириллу Андреевичу Тудоеву. Отдавая их, Дарья сказала: - Это тебе за муки с ним. Как-никак ни за что ни про что месяц жизни на него выбросил. Тудоев, принимая часы, сказал: - Носить-то я их, конечно, не буду. Но, может, сгодятся на что-нибудь... И часы "сгодились" - не ему, а Тудоихе. Пелагея Кузьминична, многократно перешептывая в длинные вечера складываемую ею быль-небыль о сером волке, сплетала затейливую вязь речений и не находила только конца, венчающего рассказанное. И вот пришли в ее дом часы с боем. Пришли и нежданно-негаданно темной тихой ночью прозвенели Тудоихе конец этой истории, которая сказывалась ею потом так: - И затерялись его волчьи следы в большом мире. Ни весточка, ни слух, ни досужая молва о нем не дошли к людям. Остались после него только часы с боем да вот эта сказка о сером волке, который хотел под конец жизни стать человеком, да не пересилил своего звериного нутра... Слушая эти последние напевные слова Тудоевой, Дарья Степановна, как-то задумавшись, заметила: - Да уж забегал ли он на родную землю? Может быть, и впрямь все это только сказка о сером волке, о незамолимом грехе измены родной земле... 1960