на.  И  нос  и  корма.  А  за  кормой
взрыхленная  земля, которая с годами порастет лесом. Саженым или самосейным.
Так, что ли?
     - Так,  дедушка.  Именно так... - Алексей радуется. Его глаза светятся.
-  Тайга  будет  сводиться  не  полностью,  а  полосами.  Понимаешь,  такими
широкими просеками, чтобы оставшийся старый лес породил молодой.
     - Об этом я и толкую. Значит, мы в одно с тобой думаем. В одно.
     Рассказ продолжается:
     - Ты  представляешь,  дедушка,  как эта громадина движется все дальше и
дальше,  в  недосягаемые  пока  еще  лесные  массивы,  где  на  корню гибнут
состарившиеся  деревья,  не  принося  людям  никакой  пользы,  куда дорого и
невыгодно  прокладывать железную дорогу. А самоходной фабрике не надо дорог.
Она  сама  себе  стелет  дорогу своими гусеницами. Для нее и река как ручей.
Конечно, не Енисей и не Амур, а обычные средние реки.
     - А  люди?  Где  будут  жить  люди?  -  спросил  Иван Ермолаевич, входя
действующим  лицом  в  мечту внука. - Где, скажем, буду жить я, когда приеду
гостем на твою самоходную фабрику?
     И внук отвечает:
     - Большие  морские  корабли  вмещают  тысячу,  две, три тысячи человек.
Фабрике   же   достаточно   двести   -   триста  рабочих.  Она  должна  быть
автоматизирована   до   предела  возможного.  Современные  бумажные  фабрики
требуют  не  так  много  рук. Фабрика на колесах - это и жилища для тех, кто
уходит  в  рейс. Как на кораблях. Но там вокруг вода. На земле всегда проще.
Вот, посмотри.
     Показываются   новые  листы  эскизов  и  набросков.  Голос  Алексея  не
умолкает. Он, кажется, рассказывает не только деду, но и себе:
     - Такие  фабрики,  дедушка,  не  только  возможны, но и неизбежны. И не
одни  лишь  бумажные,  но  и  фанерные,  химические,  фабрики искусственного
волокна,  фабрики  по  прокладке  дорог.  Шоссейных  и  железных. Фабрики по
добыче  полезных  ископаемых  и  переплавке редких руд. Мало ли даров в этом
еще  неоткрытом  краю.  Иногда ценнейшие месторождения бывают недостаточными
по мощности... Ты это понимаешь?
     - Понимаю, Лешка.
     - И  на  их  базе,  ну,  что  ли,  возле них, не имеет смысла возводить
завод.  Потому  что  ему  месторождения  может  хватить  на  год,  на два. А
самоходному  заводу  это  неважно.  Он  может  прийти  хоть на месяц. Взять,
переработать  и  уйти  на  новое малое месторождение. Дедушка, веришь ли ты,
чувствуешь  ли  ты,  что  я  не  фантазер, а практик?.. Понимаешь ли ты, что
передвижные  фабрики  -  это  новая  страница в нашем народном хозяйстве? Не
посмеешься  ли  ты  надо  мной?  Я  ведь  хорошо знаю твою смешинку и как ты
иногда скрываешь ее от людей, которых любишь.
     Иван  Ермолаевич нахмурил брови, поднялся с лавки и строго посмотрел на
внука:
     - Лешка,  хитрить с тобой - значит врать себе. Я мало прошел классов, и
мне  никогда  не  понять, скажем, устройства обыкновенного радиоприемника. А
уж  про космический корабль нечего и говорить. Тут я чурка чуркой. Но это ни
в  каком  разе  не  значит,  что  я не вижу, по возможности своих глаз, куда
ведут  и  что  дадут  нам  космические  корабли и какими они будут лет через
двадцать, а то и через пятьдесят лет. Для этого хватает и моего ума.
     Иван  Ермолаевич  снова  сел  на скамейку рядом с Алексеем, обнял его и
стал говорить, будто боясь, что его подслушают стены, фикус или кот Мурзей.
     - Алешка,  я  верю  в  твои  фабрики, хотя и знаю, что это пока бумага.
Мечтания.  Я  верю в них, потому что они в линии жизни. В линии, которая еще
не  прочерчена,  но  не  может  не  прочертиться.  И  то,  что ты сказал про
комбайны,  про драги и про то, что многие фабрики неминуемо должны приходить
к  сырью  и  сойти  со  своих  фундаментов, - для меня это как дважды два. А
какой  будет  фабрика  - гусеничной, или шагающей, или разборно-сборной, или
вертолетной  - это дело десятое. Если суть верна, она найдет свою плоть. Эту
ли,  -  Иван  Ермолаевич  ткнул  пальцем  в  альбом  эскизов, - или какую-то
другую, судить не мне. Одно только беспокоит меня, Алексей. Ты!
     - Я?
     - Да.  В  тебе  есть  свой  свет.  Хороший свет. Но ты пока еще тусклый
фонарь.
     - Почему же, дедушка?
     И дед ответил:
     - Ты  боишься  своего  света.  Тебе  страшновато дать волю его лучам. И
даже  со  мной,  с  твоим  первым  дружком-товарищем, ты говоришь с какой-то
опаской.  Лешка!  Разведчик  должен  быть  осторожен. Это так. Осторожен, но
смел.  А  смел  ли  ты?  Нет,  Леша. Ты башковит и умел, но не смел. Если ты
веришь  своему  кораблю,  зачем  тебе  спрашивать,  верю ли я ему? А если не
верю,  тогда  что? Опустить руки? Отказаться? А вдруг я пень? А если на пути
твоих фабрик встретятся еще пни?..
     Иван  Ермолаевич,  потеряв нить разговора, вспомнив, с чего начал и чем
хотел кончить, стал говорить снова:
     - Алешка!..  Помни,  Алешка,  дедов  наказ.  Живущий только сегодняшним
днем,  как,  к  примеру,  твой  дядька,  Николай,  живет во вчерашнем дне. В
сегодняшнем  дне  живет  только тот человек, который зашагивает в завтрашний
день.  Кто  думает о нем. Кто желает его. Конечно, не всегда находит ищущий,
но  не ищущий - никогда ничего не найдет. А ты ищешь. Ищешь... И в этом твое
счастье.
     - Спасибо тебе, дед. Большое спасибо.
     Алеша  приник  к  теплой груди старика. Тот стал гладить его кудри. Так
сиживали  они  годков  двадцать,  пятнадцать  тому  назад.  Время  прошло, а
отношения между ними все те же.
     Хорошо мечтается Алексею Векшегонову.
     Как  бы  ни  выглядела  фабрика  на  колесах  -  "кораблем" в одиночном
плавании  или  "флотилией",  состоящей  из  цехов  на  колесах,  это придет,
найдется.  Дедушка  прав:  если  не думать, не мечтать уже сегодня, сейчас о
завтрашнем  дне,  не заглядывать в него смело и дерзко, то во имя чего мне и
всем нам жить сегодня?
     Пусть  эти  корабли  еще не завершены и на ватмане. Но все-таки они уже
есть. Разве не все, созданное человеком, было когда-то всего лишь мечтой?


        X

     После  двух дней безделья Алексей Векшегонов решил показаться на люди и
побывать на своем заводе.
     Здесь  началась  его  трудовая  жизнь.  Здесь  знакомо  и  мило  каждое
строение,  каждая труба, каждый перекресток заводских улиц. Дорог шум, и мил
запах.
     Деревья,  в  посадке  которых  участвовал Алексей еще мальчишкой, стали
большими.  Появились  новые здания цехов. Из сборного бетона. Теперь строили
только так.
     Не  все  узнают  Алексея, а он не окликает их. Не хочет задерживаться и
рассказывать,  что да как. Ему нужно скорей пройти в заводоуправление к дяде
Николаше.
     И вот он у дверей его кабинета.
     - Вы к кому? Как сказать о вас?
     Знакомый  голос Лидочки Сперанской вдруг умолкает, потом снова поет, но
уже на другой ноте, в которой слышится извинение:
     - Алеша...   Алексей  Романович,  я  вас  не  узнала.  Здравствуйте.  С
приездом. Вы совсем?
     - Не...  не  знаю,  - слегка заикнулся Алексей. - А вы теперь работаете
секретарем?
     - Нет,  нет,  - почему-то смутившись, ответила Лидочка. - Я референт по
техническим  новостям...  Секретарь обедает, и я заменяю его... Проходите...
Николай Олимпиевич один.
     - Ба-а!  -  Николай  Олимпиевич  вышел  из-за  стола  и  облобызался  с
племянником.
     - Здравствуй, дядя Николаша.
     - Н-ну, рассказывай... Правда, я кое-что уже знаю... Садись.
     Они  уселись  в кресла перед письменным столом. Гладышев с любопытством
разглядывал Алексея.
     Рассказ Алексея был кратким. Точным. Похожим на рапорт.
     - Да  что ты, право, как послужной список читаешь, - прервал племянника
Гладышев. - Кроме заводского монтажа, было же у тебя еще что-то в жизни?
     - Кажется, нет, дядя Николаша.
     - Так и не влюбился?
     - Пробовал,  -  сознался  Алексей  и  покраснел,  - только все это было
каким-то самообманом. Таким же, как тогда... Но не будем об этом.
     - Почему  же  не  будем-то?  -  спросил  Николай  Олимпиевич, придвигая
кресло.  -  Даже  я  пока  еще  не  теряю  надежды.  Одиночество такого рода
противоестественно и в мои годы.
     - Наверно.
     - Лешка, ты что-то скрываешь?
     - Кажется, нет.
     - А  мне  кажется  -  да.  Леш...  ты  можешь  быть откровенным с твоим
дядькой?
     - Странный вопрос. В скрытности меня еще никто не обвинял.
     - Это верно. Курить еще не научился на новостройках?
     - Нет, не научился.
     - А я не могу разучиться.
     Николай   Олимпиевич   принялся   неторопливо  набивать  трубку,  потом
раскуривать ее. Он явно обдумывал вопрос, который хотел задать Алексею.
     - Ты  только  не  обижайся...  Я,  Лешка,  не  хочу вторгаться ни в чью
жизнь. Но иногда приходится. Скажи, ты давно не видел Ийю Красноперову?
     - С тех пор, как она уехала. А почему ты спросил вдруг о ней?
     - Я потом отвечу тебе. И не переписывался с нею?
     - Нет.
     Николай Олимпиевич развел руками, пустил клуб дыма.
     - Странно, очень странно.
     - Что же тут странного? Нужно знать Ийю.
     - Знай,  братец,  не  знай,  но  согласись: если спустя столько времени
прямо  вслед  за тобой приезжает она, то едва ли это можно объяснить простой
случайностью.
     Алеша вскочил. Он не поверил услышанному:
     - Она приезжает? Когда?
     - Лидочка сказала, что Адам Викторович ждет ее завтра.
     - Дядя  Николаша,  у меня, кажется, подкашиваются ноги. - Он снова сел.
-  Это  на самом деле очень странно. Мне часто казалось, когда я приезжал на
новый  завод,  что  встречу  ее. И теперь вдруг... Так неожиданно... А может
быть, мысли каким-нибудь образом... Нет, это, конечно, мистика...
     - Несомненно.  Ларчик,  наверно,  открывается  гораздо  проще.  Если ты
ничего  не знал о ней, то, может быть, она знала о тебе. Ведь переписывалась
же  она  с  дедом.  С  Адамом  Викторовичем.  И  может  быть,  тебе  следует
поговорить с ним.
     - Да,  да,  - ухватился за подсказку Алексей. - Я сейчас же к нему... -
Потом он остановился. - Но столько лет я не видел его...
     Раздался  телефонный  звонок.  Он как бы напомнил Алексею о рабочем дне
Николая Олимпиевича.
     - Ты  извини  меня,  дядя  Николаша...  Я  хотел на минуту и по делу, а
пробыл чуть ли не час...
     - Да  полно  тебе,  Лешка...  Порасспроси  Лидочку. Она разговаривала с
Адамом  Викторовичем...  Бывай  здоров!..  Нет,  это  я  не  вам, - сказал в
телефонную трубку Гладышев.
     Алексей уже был за дверью кабинета и спрашивал Лидочку о приезде Ийи.
     - Точно! - подтвердила Лидочка. - Он их ждет завтра.
     - Вы сказали "их"? Кого их? Разве она приезжает не одна?
     Лидочка еле заметно улыбнулась:
     - По-моему,  не  одна.  Если  Адам  Викторович назвал их "моими милыми,
дорогими  гостями"...  Если  он сказал: "Теперь я, наверно, переберусь к ним
на жительство", значит, Ийя не одинока. Это вас огорчает?
     - Я  еще  не  знаю,  -  ответил  Алексей. - Это так неожиданно... И так
приятно...  Ее  муж, наверно, химик... А я чуть было не уехал вчера... А как
вы, Лидочка? Ведь мы не виделись три года. Я все о себе да о себе. Как вы?
     - Все  так  же.  В  моей  жизни  ничего  не изменилось. Разве что стала
старше. Но вам-то, Алеша, зачем знать обо мне? Учтивости ради?
     - Нет,  почему  же...  Я  часто  вспоминал о вас... Я ведь очень хорошо
отношусь  к  вам...  Лидочка,  не  обращайте на меня внимания, я как-то не в
себе.  Столько  потрясений...  Вы, очевидно, еще не знаете, что происходит у
нас в семье.
     - Знаю, Алеша. Я все знаю.
     - Тем  лучше. Извините. Мне, кажется, нужно сейчас собраться с мыслями.
В голове такая окрошка... Я пойду.
     Лидочка  проводила  Векшегонова  до  входной  двери.  Потом вернулась и
поняла,  что она тоже должна собраться с мыслями. Ей всегда нравился Алексей
Векшегонов,  но  в  ее  голову  никогда  не приходила мысль о невозможном. А
теперь  она,  подумав о Руфине, Ийе, спросила себя: "Мог ли быть счастлив со
мной Алексей Векшегонов?" И оказалось, что мог бы.
     Разве  он  не  такой  же  одинокий в личной жизни, как и она? Разве она
растеряла тепло и чистоту своего сердца?
     Векшегонов  ничего  не  знает о ней. Они, в самом деле встречаясь много
раз,  ни  разу  не  встретились.  А  если  бы  встретились, если бы она хоть
немного  приоткрыла  свою  душу,  то, как знать, может быть, он увидел бы ее
другой.
     Так хорошо мечтается Лидочке. И так боязно ей мечтать.
     Она  смотрит  в окно. Ярко светит солнце. И кажется, уже тепло-тепло, а
на  самом  деле  стужа. Иногда нужно вдумчиво и критически относиться даже к
ярким солнечным лучам.


        XI

     Сережа  не искал встречи с братом. Но город не так велик и тем более не
так  широка Старозаводская улица, на которой они жили. Встреча состоялась на
улице.
     - Здравствуй,  Алеша,  -  первым  поздоровался  Сережа. - Мне не на что
сердиться,  но  я  ревную,  потому  что  она любит тебя. И во мне она любила
тебя, Алеша. Поэтому пока не будем встречаться.
     - Хорошо. Не будем.
     Ответив  так,  Алексей  залюбовался  Сережей.  В нем он увидел прямого,
открытого  человека,  который  не разговаривал "полусловами". Он так просто,
так  сердечно  и  так  коротко  объяснил  состояние своей души и отношение к
нему, к своему родному брату.
     Алексею хотелось вознаградить брата тем же. И он сказал:
     - Сергунька,  если тебе захочется разлюбить ее, приходи ко мне, я сниму
с тебя эти чары.
     - Нет, мне, Алеша, поверь, не нужно этого. Я хочу любить ее.
     Поговорив  так,  они разошлись. Сережа пошел на завод, во вторую смену.
Алексей  направился  домой.  Сегодня  приедет  Ийя.  Как-то  они встретятся?
Придет  ли  она  с  мужем  или  одна? Лучше бы сначала одна. Оказывается, не
так-то  просто видеть рядом с нею другого человека. Нужно брать себя в руки.
Нужно учиться этому у младшего брата.
     Ийю ждали дед и бабка. Они, кажется, тоже волновались.
     - А  голосок  у  нее  тот же. Как будто поет по телефону, - рассказывал
Иван Ермолаевич. - Веселый голосок.
     - Голос  не  волос, он не меняется, - заметила Степанида Лукинична. - А
вот сама-то она какой стала?
     Алексей  смотрел  на  часы. Заглядывал в окно, вставая на стул, так как
нижние стекла рам были заморожены. И вдруг кто-то бросил в стекло снежок.
     - Ийя! Это Ийя!
     Алексей  побежал,  чтобы  встретить  ее  у ворот. Но поздно, Ийя уже на
пороге.
     Она  в  беличьей  серой  шубке. Такой же серой, как и ее большие глаза,
сверкающие в окаймлении белых от мороза ресниц.
     - Алеша! - зазвенел знакомый колокольчик. - Милый мой...
     Мгновение  -  она  у  него  на шее. Влага ли оттаявших ресниц или слезы
радости  сохнут  на его лице? До этого ли теперь ему? Они встретились снова.
И  ни  дед,  ни  бабка  не  мешают ему засыпать поцелуями ее лицо и знакомые
руки, обронившие на пол красные варежки.
     Степанида  Лукинична,  не  зная  -  радоваться,  не  зная - печалиться,
смотрела  на  них  из-за  ситцевой  занавески,  а оробевший от буйства такой
встречи Иван Ермолаевич спросил, чуть не подавившись своими словами:
     - Ийя, а второй-то человек где?
     А Ийя, не размыкая рук на шее Алексея, ответила:
     - Я  оставила  его  у  тети Кати в Челябинске. Там ему будет веселее. У
них тоже мальчик, и они сразу же подружились...
     Иван Ермолаевич, осмыслив сказанное, снова спросил Ийю:
     - А где, Ийенька, твой муженек?
     Ийя уклонилась от прямого ответа:
     - Я  думала, что вы сначала скажете: "С приездом, Ийя Сергеевна", потом
велите  снять  шубу.  Потом  посадите  за  стол и предложите чайку с горячим
топленым  молочком  или  что-нибудь  еще  с  морозца,  а  потом  уже начнете
расспрашивать обо всем прочем... Здравствуйте, Иван Ермолаевич.
     - Прости меня, старого торопыгу.
     Иван  Ермолаевич  обнял  и  троекратно  поцеловал  Ийю.  Это  же  самое
повторила и Степанида Лукинична и сказала:
     - Щечки-то  у тебя после ребенка как налились! Скидывай шубейку, дальше
разглядим, какова ты молодая мать.
     Алексей  помог  ей  снять  шубу. Она оказалась на двойном меху. Голубая
сибирская белка снаружи и рыжий лисий мех внутри.
     - Холодно,   значит,   девка,   в  тех  местах,  -  заметила  Степанида
Лукинична.
     - По-всякому случается... А мех там недорогой. Я же мерзлятина.
     Ийя  говорила  так,  вовсе  не  стремясь  подчеркнуть  перемены в своей
внешности. А перемены были разительными. Она расцвела.
     - Батюшки!  - всплеснула руками Степанида Лукинична. - Ни кожи, ни рожи
у  тебя  не  было, а теперь смотри ты какая сдоба. Воздух, что ли, такой или
пища не та, что наша... Куда косточки твои делись!
     Алексей тоже не мог скрыть удивления:
     - Как ты изменилась, Ийя... Что стало с тобой?
     - Я стала старше и весомее.
     Тут  Ийя  снова  расхохоталась,  подбежала  к  Алексею и прошла с ним в
большую горницу.
     - М-да...  - вырвалось у Ивана Ермолаевича, и он принялся рассматривать
Ийю,  а потом, ни к кому не обращаясь, сказал. - Ничего не скажешь, складна.
Моя  Стеша  в  твои годы была вылитая ты. И плечи, и шея, и, как бы сказать,
все  остальное  будто  из  одной опоки. Давай в таком разе со свиданьицем по
единой под рыжички.
     - Давайте, Иван Ермолаевич!
     - И я в таком разе маленькую, - присоединилась Степанида Лукинична.
     Подняли  рюмки.  Чокнулись  празднично,  стоя.  Выпили. Переглянулись и
смолкли.  Сказать  и  узнать  нужно было так много, да как начать? Мужем Ийи
интересоваться  было неудобно. Может быть, она в разводе с ним или того хуже
- и развода не понадобилось. А спросить что-то было нужно.
     - Ну а дед-то как? Как Адам Викторович?
     - Дедушка в науку пошел. Книгу пишет.
     - Ишь ты... О чем?
     - О муравьях... Жаль, что у вас как-то нарушилась с ним дружба...
     Тут  Иван  Ермолаевич  с  упреком  посмотрел на Алексея, потом, опустив
голову, сказал:
     - Не во мне тут вина...
     На  этом  разговор  оборвался. Иван Ермолаевич неожиданно вспомнил, что
ему  нужно беспременно сходить к Роману за большим кривым шилом. И Степанида
Лукинична,  как  оказалось,  должна  была,  и  тоже  "беспременно",  отнести
сердечные  капли  горемычной  старухе  Митрохе  Ведерниковой.  А  уходя, она
посоветовала  запереться  на  крючок,  потому  что  уже  были  случаи, когда
уносили шубы.
     - Хорошо,  бабушка, мы запремся крепко-накрепко и не услышим даже, если
ты  будешь стучать, - сказал Алексей, желая как можно скорее остаться вдвоем
с Ийей и сказать ей так много, а что - он не знал и сам...


        XII

     Когда  хлопнула  входная  дверь, Алексей растерял все слова. Он смотрел
на Ийю, будто все еще не веря, что это она.
     - Да что ты, право... Мне даже как-то неловко...
     - И!  Милая!  И!  Я  ничего  не  хочу пока знать! И! Я нигде никогда не
видал  прекраснее  женщины...  Как же, проглядел тебя... И! Милая И!.. Как я
мог потерять тебя?
     - Ты?  Меня?  Потерять?  Алеша,  сейчас  же  выполощи  рот и посмотри в
зеркало, не почернел ли твой язык.
     - Но у тебя же ребенок. Сын, - упавшим голосом сказал Алексей.
     - Ну и что же?
     - Как  это  так:  "Ну  и что же?" Ведь я уже давно перестал верить, что
детей находят на капустном листе или покупают на рынке... Кто твой муж?
     - У меня его нет.
     - Вы разошлись?
     - И да, и нет. Он не считал себя моим мужем.
     - Значит, порядочная дрянь.
     - Нет, почему же... Он просто так был устроен.
     - Странное устройство. Ну а сына-то хоть он признает своим сыном?
     - Он  ничего  не  знает  о  нем.  Когда  мы  расставались,  я не хотела
омрачать его счастье моим предстоящим материнством.
     - Он полюбил другую?
     - Не  думаю,  но его родные и все окружающие не допускали, что мы можем
быть счастливы.
     Алексей негодовал:
     - Ну  а он-то, скотина, должен был допустить, что такого рода отношения
для женщины кончаются материнством?
     - Видимо, ему не пришло в голову...
     Алексей  густо  покраснел и спрятал свое лицо в коленях Ийи. Потом тихо
сказал:
     - Я ничем не отличаюсь от этого подлеца. Я ведь тоже тогда не думал...
     Ийя закрыла Алексею ладонью рот:
     - Не  надо  вспоминать,  Алексей. Что было тогда - того уже нет. Я тоже
забыла  Руфину.  И  если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе с уважением, -
пообещай  не  спрашивать  меня  о  сыне  хотя  бы месяц. Нам нужно выяснить,
во-первых, наши отношения.
     - Мне  не  нужно  их  выяснять!  -  почти  крикнул  Алексей. - Я никого
никогда не любил... Мне лишь казалось... Меня убеждали, что я...
     Ийя опять закрыла рукой его рот:
     - Не  надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все.
Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь?!
     - А кто рассказал тебе обо мне?
     - Милый  мой,  у  тебя  на  свете столько тайных друзей, что ты даже не
можешь себе представить...
     Ийя  снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз,
бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние.
     Такими раньше никогда не были его глаза.
     - И  если  я увижу, поверю, - снова стала говорить она, - что ты любишь
меня... то разве мой сын не станет твоим сыном, Алеша?
     - Нужно  завтра  же отправиться в Челябинск и привезти его... Я полюблю
его...  Я  уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать,
что у него был другой отец... И я... И я позабуду об этом.
     Ийя отвернулась и заплакала.
     - О чем ты, родная моя...
     - От  счастья...  Я  верю,  что  ты  будешь любить его. Но я мать. Я не
могу,  я  не  имею  права быть торопливой... Нет, нет, не торопи меня. Пусть
пройдет  хотя  бы  месяц.  Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагру... У меня
длинный-предлинный отпуск...
     Ийя  снова  оказалась  в  объятиях  Алеши и снова принялась уговаривать
его,  теперь  уже  шепча ему на ухо о том, что сулит ему черноморская весна,
которая может начаться для него через два дня.
     В  шепоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем цвели мимозы
по  склонам  южных  гор,  море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал
голосом  Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной
и найденной им, такой огромной любви.
     - Весна там, где ты, моя И. Где ты!
     Он  поднял  ее на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море.
Стены  раздвинулись.  Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи
возвращающихся птиц...


        XIII

     Солнце  припекало  снег,  а властная уральская зима тут же замораживала
посмевшие таять белые равнины.
     Зайцы,  почуяв  весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе
о  потомстве.  Сережа,  снова  уйдя  в  охоту, не пропускал свободного часа.
Пригодился   теперь  дедушкин-бабушкин  подарок  -  широкие  лыжи,  подбитые
оленьим  мехом.  Шагается  как  в  волшебных  сапогах,  и не страшны никакие
сугробы.
     Чудесно  раннее,  едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы
и  те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе
к  тундре,  в  низкорослые  леса, где скоро наступит круглый день, где будет
вволю всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таежной.
     Лес  тоже  как-то  повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зеленых
лап  потяжелевший  снег.  Полежал,  и  хватит.  Падай  на землю, чтобы потом
растаять и стечь говорливыми ручейками в реки.
     Хорошо  бы  Сереже  повстречаться  с  волком.  Для свидания с ним готов
хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья.
     Конечно,  куда  лучше,  если  бы вместо волка встретился медведь-шатун,
рано  разбуженный  в  берлоге и шатающийся теперь по голодному лесу с пустым
брюхом  в  поисках  еды. Сережа бы сумел выстрелить ему под левую лопатку из
одного  ствола,  а  из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые
годы его отец, Роман Иванович.
     Медвежью  шкуру  он  бы  подарил  Ийе,  чтобы  показать  всем  людям и,
конечно,  Руфине,  с  каким уважением относится он к этой маленькой женщине,
которую  теперь  во  всеуслышание  называет своей милой сестричкой. Он готов
исполнить  каждую  ее  просьбу. Он уже преподнес ей огромного зайца. Русака.
Бабушка  Стеша  отлично  умеет  готовить  зайца.  Вообще Сережа сделает все,
чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом.
     Не  для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней.
Об  этом  не  хочется  даже  вспоминать.  Теперь  он  уже никогда не поверит
Руфине.
     Между  тем он любил Руфину и радовался ее успехам на семнадцатой линии.
Эти  успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там
молодежной  бригады  и ее бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не
считаясь   со   временем.  Непосвященному  это  могло  показаться  настоящим
трудовым  подвигом.  Но  Сережа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова
понадобилась  слава...  Напрасные  мечты. На свете нет сил, которые могли бы
разлучить Ийю с Алексеем.
     Однако  Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружили ее. Она
пойдет  на  все,  но  не расстанется с Алешей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть
тенью, да его тенью.
     Для  нее он не живет теперь где-то "вовне". Он в ней. Живой, осязаемый,
собственный,  он для нее как никто мужчина. Земной. Чувственный. Заповедный.
Рядом  с  ним она ощущала себя женщиной, матерью, еще не ставши ею. И он уже
был  отцом  не  рожденных  ею детей - кудрявого первенца Алеши и темноглазой
девочки  Жени.  Их  нет,  но  если остаться одной и закрыть глаза, они будут
бегать около нее по полу и даже разговаривать.
     И  этого  отца  ее  детей, сильного и безвольного, забирает в свои руки
какая-то  блудливая сибирская бродяжка Ийка, прижившая на стороне ребенка, а
до этого перебежавшая своим кошачьим бесстыдством дорогу Руфине...
     Не-ет!  Нужно  говорить полным голосом. И пусть, на худой конец, Руфина
не  сумеет  из  ее  когтей  отобрать  свое  счастье,  но она хотя бы откроет
Алексею глаза.
     Решив  так,  Руфина искала случая поговорить с Ийей. Случай этот вскоре
представился.  Руфина  шла  на  завод. Ей встретилась Ийя с ворохом покупок,
она явно шла к Векшегоновым.
     - Ийя,  извини  меня,  -  остановила ее Руфина, - я должна поговорить с
тобой.  Я  должна  сказать  тебе, что твое поведение, твоя охота за Алексеем
вызывает возмущение.
     - Чье? - спросила Ийя.
     - Очень  многих...  И  мое,  - ответила Руфина. - Я прошу тебя, если ты
честный человек, оставить Алексея.
     - Для кого? - снова односложно спросила Ийя.
     - Для той, которая достойнее тебя и нужнее ему.
     - Я  такой  не  вижу,  Руфина,  -  будто сожалея, ответила Ийя. - Такой
могла бы стать ты, но для этого тебе нужно заново родиться.
     Тут  Ийя  покосилась  на  башенку дома, торчащую за высоким дулесовским
забором. Руфина теряла самообладание:
     - В  Сергее  я тоже любила Алешу. А не изменяла ему... Ты понимаешь это
или не понимаешь?
     - Нет,  я этого не понимаю, Руфина, и не пойму, если ты не скажешь, что
такое  измена и с чего она начинается. С мыслей ли, добродетельно обращенных
к  другому человеку... Например, к Мише Демину. С поцелуев ли, носящих самый
безвинный  характер.  С  обещания  ли  прекрасному  юноше  стать его женой и
совместного  строительства  дома  для  своей  будущей  семьи... Я не знаю, с
чего, по-твоему, начинается измена.
     У Руфины побелели губы, и она сказала, цедя сквозь зубы:
     - Ты  уже  видала  виды,  Ийя.  Тебе  лучше  знать,  что  измена одному
человеку  -  это  брак  с  другим человеком. Каким бы ни был этот брак. Хоть
вагонным.
     - В  таком  случае,  Руфина,  Алексей  женат  на  мне  задолго  до  его
предполагаемого  брака  с  тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в
обиде... Не так ли?
     Руфина  уже  не  могла  далее  сдерживаться.  Ее  теперь не узнала бы и
родная мать. Руки ее дрожали. Она не помня себя крикнула:
     - Мне хочется плюнуть в твое бесстыдное лицо!
     - Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придешь в себя.
     Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала:
     - Не  надо так ронять свое достоинство. На улице еще очень светло. Идут
какие-то люди... Они плохо подумают о тебе... Рассмейся.
     Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала:
     - Ты  рассмешила  меня  до слез. Прощай! - И, сверкнув глазами, пошла в
сторону завода.
     Отношения были выяснены.


        XIV

     Уличный  скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и
никому не сказала Ийя.
     Не  стала размышлять Степанида Лукинична, как быть и что надо делать. И
часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
     - Каким это ветром? - выбежала к ней навстречу Анна Васильевна.
     - Худым,   Анна,   ветром,   -   ответила  Степанида  Лукинична  и  без
"здравствуй"  начала:  - Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю.
Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
     - Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
     - У  нее  спроси,  если  в самом деле не знаешь. Спроси, а потом скажи,
что  если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один
раз  вздумает  заговорить  с  ней,  тогда начну разговаривать я. А я старуха
запасливая,  памятливая.  И  если  надо  будет,  у  меня  найдутся клейкие и
несмываемые  слова.  И  коли  уж они скажутся, то, пожалуй, Руфине Андреевне
трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
     Постояв  у  порога,  поразмыслив  о  чем-то, Степанида Лукинична хотела
было уйти, но задержалась.
     - У  сынка  Ийи  Сергеевны  будет наша фамилия. А ежели она будет наша,
значит,  и  он  наш.  Вот  это-то  самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо
внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
     А  тем  временем  наступление продолжалось... Руфина добилась встречи с
Алексеем.  Он  пришел  к  дяде  Николаше.  К  Николаю Олимпиевичу. А дяди не
оказалось дома. Ее встретил Алексей.
     - Ты-то зачем здесь? - спросил он.
     А она:
     - Не  буду  ничего  придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать
тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришел. И к тебе я не могу прийти.
     - Ну почему же...
     - Не  надо  об  этом...  Зачем  говорить  о  мелочах,  когда не сказано
главное.
     - Главного уже нет, Руфина.
     - Нет,  есть,  Алеша.  Сядь.  Сядь  хоть  на минуту. Я ни о чем не буду
просить тебя. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя.
     Руфина  провела  Векшегонова  в  комнату  и  усадила. Это произошло так
быстро, что тот не успел даже снять шапку.
     - Алеша!  Я очень много думала. Не о себе, а о тебе... Ты не бойся... Я
ни  о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребенок, которого
она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил...
     - Руфина! Я прошу тебя... Ты не имеешь права...
     Он не договорил. Руфина перебила его:
     - При  чем  тут право? Кроме права есть правда. И я обязана ее сказать.
И ты выслушаешь ее. Я умоляю тебя...
     Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
     - Что тебе нужно от меня, Руфина?
     - Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь.
     Он сел. Руфина села поодаль.
     - Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
     - Говори...
     - Алеша,  Ийя  удивительная  женщина.  Я  готова  молиться  на  нее.  Я
поражена  ее  волей.  Ее  умением  держать  себя.  Такую, как Ийя, нельзя не
полюбить. Но случилось непоправимое.
     - Что?
     - Между вами стал третий человек.
     - Я  не  знаю  его  и  не хочу знать, - раздраженно сказал Алексей. - И
если  ты  хотя  бы  товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не
хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу...
     - Я  могу  замолчать.  Но  замолчит  ли  он,  этот  неизвестный  третий
человек?  Он  всегда,  всю  жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с
тобой  за  столом.  Жить в одном доме. И днем и ночью. Он никогда не оставит
тебя...  Не  выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни
был  счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым... Несчастным
вторым.
     - Почему же вторым?
     - Потому что он отец ее сына, а ты отчим.
     - А ты змея.
     - Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
     - Лечи им Сережу.
     Алексей  попытался  уйти.  Но  Руфина  загородила  дорогу.  Она стала в
дверях.
     - Я  не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит
мне  предостеречь тебя. Алеша, пусть она приведет своего сына, и ты увидишь,
кто придет вместе с ним.
     Руфина освободила дверь.
     Алексей  мог  уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины
сеют  в  нем  сомнения,  а  может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не
могло скрыть.
     - Ты недобрый человек, Руфина.
     - Как  хочешь,  так  и думай обо мне, Алеша. И мне тоже позволь думать,
как  я  могу.  Тебе  будет  трудно, а потом невозможно жить с ее прошлым. Ты
никогда  не  примиришься  с  ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания,
убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
     - Остановись, Руфина. Хватит предсказывать... Этого не случится.
     - Не  обманывай,  Алеша,  самого  себя.  Я  ведь вижу, что ты не веришь
своим словам.
     Алексей  не  хотел  далее  слушать  Руфину.  Он направился в переднюю и
сказал на ходу:
     - Я никогда не разлюблю ее...
     А  оказавшись  на  улице,  он  продолжал  не  то  убеждать  себя, не то
оспаривать Руфину:
     "И  если  в  самом  деле  вместе с ее сыном придет третий человек и мне
будет  и больно и трудно - я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а
я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться".
     Дома  он  не  сказал,  что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать
обо  всем.  А  как  расскажешь  об  этом?  Как  поделишься  с  Ийей  боязнью
встретиться  с ее сыном, потому что вместе с ним на самом деле придет и этот
третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем?
     Как  горько  ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в
себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
     Вот  тебе  и  светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся
жить для счастья других!
     Векшегонов,   вырви  из  своего  сердца  низменные  чувства,  посеянные
Руфиной!  Разве  можно  позволить  зачеркнутому  минувшему  отравлять  такое
хорошее  сегодня  и завтра? А оно будет еще лучше, хотя бы потому, что время
затушует прошлое и заставит забыть его.
     Это  верно.  Но  сегодня-то,  как  жить  сегодня?  Как  заставить  себя
улыбаться,  когда  стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя,
которую он знал три года тому назад.
     Пусть  уж  лучше  бы  не  расцветала  она, а оставалась той же Опиской,
только  бы  не  было у нее этих двух "третьих". Да, теперь они оба "третьи",
ставшие  между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями
и порожденной материнством красотой. Им, а не ему.
     Ах,  бабушка,  милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о
своих страданиях...
     Уж не уехать ли, в самом деле?
     Уж  не  уехать ли, чтобы еще раз не разбивать ее жизнь? Теперь даже две
жизни.  Вторая  из  них  -  ни  в  чем  не повинная жизнь мальчика, который,
конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
     Но  ведь  это  же  ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней
нельзя строить семейных отношений.
     Ах,  бабушка,  как  тяжело,  как неожиданно счастье повернулось другой,
совсем другой стороной...


        XV

     От  бабушки  Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя
и не признался ей во всем, но достаточно было и намека.
     - Вот  что, Иваша, - обратилась она к Ивану Ермолаевичу. - Пора кончать
нам  в  пряталки  играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать
ты.
     - А как? Ни адреса, ничего...
     - Адрес  не  вопрос.  К  Адаму  сходишь  и  расскажешь все как есть. Он
человек умный. Поймет, что такие дела тянуть нельзя.
     - Это  верно,  Стеша,  -  согласился  Иван  Ермолаевич  с женой. - Она,
видимо,  стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными
сынами оказывались. А им ни гугу!
     - Мы  порознь одну думу думаем, Иван, - радовалась Степанида Лукинична.
-  Надо  подмогчи  Ийечке.  И  Алешке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю,
мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
     - Полюбит,  -  подтвердил  Иван  Ермолаевич.  -  И я слова найду, чтобы
полюбил.
     Иван  Ермолаевич  оживился  и  тут  же принялся надевать новые валенки,
Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку.
     - Удачи тебе, Иван...
     И  отправился  Иван  Ермолаевич  на  Шайтанову дачу. Легко дышится ему.
Веселый падает с неба снежок.
     - Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич?
     А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
     - И  не  спрашивай,  -  ответил он ей. - Дело у меня беспременное есть.
Вот и тороплюсь.
     Ему  не  хотелось  останавливаться  с  нею.  Боялся, что глаза выдадут.
Можно и хорошее дело спугнуть.
     - Беги, беги... Там тебя бабка ждет.
     Любит   Иван   Ермолаевич  Ийю,  как  родную  внучку.  Стыдится  только
выказывать   свою   любовь.   Все-таки  не  своя  кровь.  Зато  ручки-ножки,
шейка-плечики  и  прочая  стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды
Лукиничны. Тоже жарконько цвела...
     Оно,  конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алеше с чужим сыном.
Но   что   сделаешь?   Сам   виноват.   Сам  тогда  руки  рознял,  сам  свою
птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и...
     За все своя плата.
     А  женись  бы  он  тогда на ней - бегал бы сейчас в векшегоновском доме
мальчугашечка  с  золотыми  кудерышками, с веселыми василечками под писаными
бровками.    Ножонки    малость    были    бы    тоже    косолапенькими,   а
прыткими-прыткими...
     Таким  помнил  Иван  Ермолаевич  выпестованного  им  внука  Лешу. Таким
хотелось  ему  видеть  правнука,  сына  Алексея. Да разве переспоришь жизнь,
когда  она  свое  кружево  на  своей  пуге  плетет,  и мало ей дела до Ивана
Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы.
     Разговаривая   так   с   самим   собой,  Иван  Ермолаевич  оказался  на
перекрестке двух просек и увидел Адама Викторовича.
     Старик  сосредоточенно  рассматривал  муравьиную  кучу. Снег вокруг нее
был   аккуратно   расчищен.  Адам  Викторович  сидел  на  маленькой,  видимо
специально  принесенной,  скамеечке.  Он  был  так увлечен, что и не заметил
подошедшего  Ивана  Ермолаевича.  А  тот,  боясь  испугать Красноперова и не
зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
     Воспользуемся  этими  минутами  молчания  и  скажем  несколько  слов  о
прошлом Адама Викторовича.
     Адам  Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе
в  церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового
Виктора  Красноперова,  маленький  Адам  рано  обнаружил любовь к знаниям. И
его,  не  в  пример  старшим  братьям,  решено было учить "большой грамоте".
Самым  дешевым  по  оплате  за право учения в те годы было духовное училище.
Туда  и  отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь
воспитать  попа  -  выходца  из  рабочего  класса.  Но  Адам  Красноперов не
оправдал  надежд  стратегов  от богословия. Кончив духовное училище, а потом
семинарию,  доучиваясь  самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов,
казенных  заводских  дач.  Поселясь  в  одной из них, в Шайтановой даче, где
стоял  дом  лесничества,  он  прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живет и
теперь.
     Постояв  минуту-другую,  Иван  Ермолаевич  кашлянул, а потом поклонился
Красноперову:
     - Здравствуй, Адам Викторович.
     Красноперов оглянулся:
     - Здорово, Иван Ермолаевич. А я давным-давно тебя поджидаю.
     - Значит,  как  бы  чувствовал...  Это  хорошо...  А  что  ты,  позволь
полюбопытствовать,  делаешь?  -  спросил  старик  Векшегонов, чтобы не сразу
объяснить причину прихода.
     - Муравьев проверяю.
     - Ну и как?
     - Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
     - Не  знаю,  как  и  начать,  Адам  Викторович... Насчет правнука хотел
спросить.
     - Какого правнука?
     - И твоего и вроде бы как моего тоже... Дело-то ведь теперь ясное.
     - Кажется,  проясняется, - слегка нахмурившись, сказал Красноперов. - А
что ты хотел спросить о нем?
     Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода.
     - Да  так,  вообще...  На  кого  хоть  похож  он?  На нее или на этого,
который...  Ну  как  бы  сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На
кого он похож все-таки?
     Адам  Викторович  хотел  сначала  отмолчаться, а потом, опустив голову,
ответил:
     - На борова.
     - Ну да, конечно...
     - Черноватый  он  волосиками?  -  осторожно задал Иван Ермолаевич новый
вопрос.
     - Не  разглядел,  Иван.  В  шапчонке его видел. Проездом. На станции. А
разве суть в цвете его волос?
     - Да  нет.  Я  только к тому, Адам, завел речь... Если он на Ийю похож,
тогда  ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день
только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
     Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
     - Вот  что,  Иван,  ты  Алексею  дед, и я ей дед. Ты любишь своего, и я
свою  сироту  люблю.  Она не только без отца и без матери, но и без бабки на
меня  осталась.  В  военные  годы  Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И
никто на нее ласкового взгляда не кинул.
     - А мой Алешка?
     - Взгляд  ли  это  был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание
упустить  то,  что  само  в  руки  дается...  Я  не виню за это внучку. Если
солнышко  в  ее  душу не заглядывало, так пусть в ней хоть отблеск от чужого
окна сверкнет.
     Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
     - Не  надо  так,  Адам,  казнить  меня  за внука. Хочешь, я тебе в ноги
поклонюсь?
     - Ты  ей  поклонись.  Она  стоит  этого.  Она  большего стоит. И это не
дедовское  умилительное  славословие.  Это  стих,  не могущий быть рожденным
немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
     - Адам,  ты  попроще.  Я  ведь  мало  учен  и  не  так чтобы много книг
прочитал,  - взмолился опять Иван Ермолаевич. - Прости, что я насчет Ийиного
сыночка от всей души полюбопытствовал.
     - Да  что  ты  опять, Иван, у меня прощения просишь? В ее судьбе я даже
не  пятое  колесо.  Но  если  бы  случись при Алексее сын или дочь от Руфины
Дулесовой  или  от какой-то другой разлучницы... Ийя не стала бы спрашивать,
черен  он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей
груди и назвалась матерью.
     - Так  и  Алешка  то  же  самое  говорит,  -  стал  оправдываться  Иван
Ермолаевич.  - Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за
родного  полюбили  заглазно.  А  Ийя даже поминать о нем не велит. Имечка не
называет.
     - И  правильно  делает,  -  твердо  сказал  Адам.  -  Малый  дитенок не
куренок.  Им  нельзя  играть.  Нужно  Алексею  с Ийей о самих себе решить, а
потом уж и...
     - Самим  о  себе им решать нечего, - заговорил Иван Ермолаевич круто. -
Все  решено.  И  перерешения  никакого  не может быть. Это я говорю тебе. Ты
меня  знаешь,  каков я в гневе. Если что не так, не пожалею и любимого внука
от  сердца  оторвать.  Они  для меня четыре года муж и жена. Весной венчаны,
любовью  обручены,  как и мы со Степанидой Лукиничной. Понял ты или нет этот
стих?
     - Да   вроде   начинаю   понимать,   -  ответил  все  еще  настороженно
Красноперов.
     - Как звать правнука, Адам?
     - А как бы тебе хотелось, Иван?
     - Мало  ли  как...  -  Иван Ермолаевич вдруг прослезился. - Не обо всем
скажешь, чего хочешь, о чем думаешь.
     - А ты не бойся своих желаний. Глядишь, они и сбудутся.
     - Не морочил бы ты меня, Адам, дал бы ты мне челябинский адресок...
     - А  зачем он тебе? - спросил Красноперов, испытующе глядя из-под очков
на присмиревшего Ивана Ермолаевича.
     - Хочу сам поехать туда. Сам его в дом ввести. Сам!
     - Ну  что  ж,  -  поразмыслил  Адам  Викторович,  -  коли  такое у тебя
желание,  я  противиться  не  буду.  Только  адреса наизусть не помню. Улицу
знаю, а номера запамятовал. Зайди в дом, там я тебе его и запишу.
     Адам  Викторович  поднялся, не торопясь взял скамеечку и, широко шагая,
направился к дому. Векшегонов рысцой побежал за ним.


        XVI

     Давно  не  бывал  в  этом  доме  старик  Векшегонов.  Ничего  здесь  не
переменилось.  Те  же  чучела птиц, жуки и бабочки под стеклом на иголках. И
тот же запах.
     Проведя   Ивана  Ермолаевича  в  свою  комнату,  Красноперов  прошел  в
соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
     - Иваша,  посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что
там  ни  говори,  а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку,
да надо распить.
     - О  чем  разговор?  Я  ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком
шел. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
     Это развеселило Адама:
     - Спасибо,  Иван.  От  души  спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом...
Только  уж  ты  извини меня, в своем доме гостевой водки не пью. Я сейчас...
Да и не только ради этого я ухожу. Еще кое-что хочу.
     Оставшись  один, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от
времени  пол,  старую  кафельную  печь.  Все  был  ветхо.  Отжил дом старого
лесничего.
     Думая  о  доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как
из Ийиной комнаты появился малыш.
     - Ты кто? - спросил он.
     Иван  Ермолаевич  оглянулся.  В  дверях  стоял  мальчик. На его головке
вились  крупными  кольцами  золотые  кудри.  Под писаными бровками цвели два
синих василька.
     "Не  чудится  ли?"  - испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко
спросил:
     - Ты тут живешь?
     И мальчик ответил голосом Ийи:
     - Нет. Я тут не живу, а жду.
     У  Ивана  Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же
еще раз нужно проверить:
     - А чего же ты ждешь тут, кудряш?
     И опять зазвенел голос Ийи:
     - Жду, когда мама поведет меня к папе.
     - А как звать твоего папу, красавчик?
     Мальчик ответил отчетливо и заученно:
     - Так  же,  как  и  меня,  Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я
Алексеевич.
     Этот  ответ  ничего  уже  не  прибавил  к  увиденному и понятому минуту
назад.  Но  как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не
знал.
     Схватить мальчика? Зацеловать его?
     Но  какое  впечатление произведет это на ребенка? Не напугает ли он его
своей  трясущейся  бородой?  Нужно  было спросить что-то еще, чтобы сдержать
душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
     - Хорошее у тебя имя - Алексей Векшегонов.
     - А тебя как зовут?
     Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
     - Меня? - замялся он. - А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
     Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
     - Такие Векшегоновы не бывают.
     - А какие же они бывают, Алешенька?
     - Такие,  которые  никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, - сказал
он,  подбегая  к  Ивану Ермолаевичу, - щипни мою руку, больно-пребольно, и я
не зареву. Щипай!
     Иван  Ермолаевич  наскоро  утер  рукой  глаза  и  уже совсем по-свойски
сказал:
     - Зачем  же  мне  испытывать  тебя, дорогой товарищ Векшегонов? Я и без
того вижу, что ты стойкий мужик.
     Маленькому Алеше это очень понравилось:
     - А мы, Векшегоновы, все такие... И папа, и дедушка, и пра.
     - А  пра-то  кто?  -  спросил  Иван  Ермолаевич,  усаживая  мальчика на
колени.
     - Пра - это самый главный мой дедушка, Иван Ермолаевич.
     Сердце  старика  сладко сжалось. Слезы опять были готовы хлынуть из его
глаз.  Но он боялся уронить свое достоинство перед маленьким Алешей. Ему так
хотелось  сказать,  что  он и есть его пра Иван Ермолаевич. Но было страшно:
вдруг да Алеша опять не поверит ему? И он спросил:
     - А откуда ты так хорошо знаешь про этого самого пра?
     - От  мамы. У меня еще и дядя есть. Дядя Сережа. У него ружье и собака.
А у бабушки-пра вылеченная кошка. Мурзей.
     - Это  хорошо.  Славная,  стало  быть,  у тебя мамочка, Алешенька. Ну а
папочку-то ты своего узнаешь, ежели встретишь его?
     Алеша  вытаращил  глазенки,  как будто ему задали несуразный вопрос. Не
отвечая,  он  спрыгнул  с колен Ивана Ермолаевича и убежал в комнату. Оттуда
он вернулся с альбомом.
     - Вот  смотри!  -  сказал  он.  -  Это  папа...  Это тоже папа... И это
папа... И это... А тут он маленький. Видишь, какой он похожий на меня.
     Для   переживаний   Ивана   Ермолаевича   данных  оказалось  более  чем
достаточно.  А  маленький Алеша безумолчно щебетал, рассказывая о своем отце
такие  подробности,  что  трудно  было  поверить,  что эти слова принадлежат
ребенку.
     Послышались  шаги. Это вернулся Красноперов. Войдя, он поставил на стол
четвертушку и как ни в чем не бывало спросил:
     - Ну как ты тут? Жив еще?
     Старики  молча обнялись. Алеша смотрел на них, широко раскрыв глазенки.
Адам Викторович погладил мальчика по головке и весело сказал ему:
     - Сегодня  кончились  твои  ожидания,  Алексей Алексеевич. Ты пойдешь к
отцу. Тебя твой дедушка-пра отведет домой.
     - Правда? - с дрожью в голосе спросил Алеша.
     - Разве  я  когда-нибудь  обманывал тебя, Алексей Алексеевич?.. Варвара
Акимовна! - крикнул Красноперов.
     Появилась  знакомая  Ивану Ермолаевичу старуха Веснина. Она будто ждала
вызова, находясь где-то за дверью.
     - Здравствуй, Ермолаевич.
     - Здравствуй, Акимовна.
     - Грибков подать? - спросила она. - Или еще что?
     - Да  нет,  Варвара  Акимовна,  -  ответил  Красноперов.  - Одень, обуй
Алексея Алексеевича. Сегодня он войдет в свой дом.
     - Это раз-раз, - заторопилась Варвара Акимовна. - Где ты, птенец?
     - А  я  сам...  Я  сам,  - послышался голос мальчика, силящегося надеть
свою шубку.
     У  Ивана  Ермолаевича  вздрагивала  в  коленном суставе левая нога. Ему
самому  хотелось  одеть  Алешу  и  как  можно  скорее  взять его на руки. Да
нельзя. Нужно блюсти чин.
     Адам  Викторович  достал  из  шкафа банку с маринованными опятами и два
стакана.  Вышиб  пробку. Разлил водку. Смерил, ровно ли налил. Потом сказал,
кивнув на мальчика:
     - Вот как оно бывает... Будь здоров, Иваша!
     - И ты тоже! - чокнулся и поклонился Адаму Иван Ермолаевич.
     Маленький  Алеша  притих. Он все еще не верил, что его поведут к папе и
маме.
     Но его повели...


        XVII

     Адам Викторович проводил счастливого Ивана Ермолаевича до трамвая:
     - Ты  извини,  но  я  не  должен  вводить  его в твой дом. А вечерком я
наведаюсь. Прибереги свою поллитровую.
     В  вагон  старик  вошел  гордо  через  переднюю  площадку.  Он взял два
билета,  но  занял одно место. Закутав и без того тепло одетого Алешу в полы
своей шубейки, он шептал ему:
     - Счастье-то какое... Счастье-то какое, Алешенька...
     В  трамвае  появились  знакомые  со  станкостроительного  завода. Они с
любопытством  смотрели  на  Ивана  Ермолаевича,  прижимающего  к своей груди
синеглазого  мальчика. Перешептывались. Недоумевали. Наконец одна из женщин,
жена токаря Сударушкина, спросила:
     - Кого ты и куда везешь, Иван Ермолаевич?
     А  тот только и ждал этого вопроса. Ему так хотелось, чтобы все слышали
его ответ. И он ответил громко. На весь вагон:
     - Я везу домой своего правнука, Алексея Алексеевича Векшегонова.
     И мальчик подтвердил сказанное:
     - Да!
     На  улице еще не начинало смеркаться, а Иван Ермолаевич так боялся, что
он  не  успеет  до  сумерек.  Ему  хотелось  пронести  Алешу  на своих руках
засветло по Старозаводской улице. И это ему удалось.
     Старик  медленно  шел  мимо  дулесовского дома, но, чувствуя, что этого
недостаточно, остановился, спустил с рук маленького Алешу и сказал:
     - Теперь маленечко своими ножками пошагаем.
     Алеше  давно хотелось пробежаться по незнакомой дороге. И он побежал по
ней.
     - Товарищ  Векшегонов,  -  нарочно  громко  предупреждал  правнука Иван
Ермолаевич,  -  не  споткнись смотри, а то мне знаешь как на орехи от твоего
папочки достанется.
     Это  слышали  многие.  Сегодня будет о чем поговорить на Старозаводской
улице.
     А Степанида Лукинична то и дело смотрела в окно.
     - Да что ты, бабушка, ждешь кого, что ли? - спросил Алексей.
     - Дед где-то запропастился...
     - Явится.   Никуда   не  денется,  -  успокоил  он  бабку  и  продолжал
рассказывать Ийе о новом станке.
     Иван  Ермолаевич  вошел  в  дом так тихо, что никто и не слыхал, как он
раздел  в прихожей Алешу. Приведя мальчика в полный порядок, он торжественно
ввел его в большую горницу.
     У  Степаниды  Лукиничны  запал  язык.  Стоявшая  спиной Ийя не заметила
вошедших.  Алексей,  сердясь,  через  силу  доедая  третью  котлету, тоже не
обратил внимания на появившихся.
     - Кто  это,  Алешенька?  -  спросил Иван Ермолаевич и указал пальцем на
Алексея.
     - Папа! - бойко ответил мальчик.
     Алексей замер, из его рук выпала вилка.
     - Здравствуй! - крикнул Алеша и подбежал к отцу.
     Алексей был белее снега:
     - И! Милая И!.. Этого не может, И...
     Алексей  схватил  маленького  Алешу,  а  Ийя, еле удерживаясь на ногах,
прошла за перегородку.
     - Вот  как  оно бывает, - повторил Иван Ермолаевич слова Красноперова и
пошел вслед за Ийей.
     Степанида  Лукинична  все  еще  не  обрела  дара речи. Она сразу узнала
живое  повторение  своего  внука. Ей не надо объяснять, что и как. И это так
взволновало  ее,  что  у  нее  не  оказалось  даже  слез. Она целовала такие
знакомые  ручки  маленького  Алеши  и,  может  быть,  впервые неодобрительно
посмотрела на большого Алексея.
     А до него только-только начинало доходить все случившееся.
     Маленький  Алеша, обнимая отца, не переставал шептать ему на ухо, не то
утверждая, не то спрашивая:
     - Ты папа... Ты папа... Ты папа...
     Громко  хлопнула  дверь.  Это  вбежал  Сережа.  Снова  хлопнула  дверь.
Появились  отец  и  мать  -  Роман Иванович и Любовь Степановна Векшегоновы.
Слухи быстрее телеграмм.
     - Доченька  моя  милая!  - бросилась к Ийе Любовь Степановна и залилась
слезами.
     - Он!  Он!  Как  две капли, - твердил Роман Иванович, любуясь маленьким
Алешей.
     А  мальчик,  пугливо  прижимаясь  к  отцу,  не  знал, скольких людей он
соединил сегодня и скольких - размежевал.


        XVIII

     Счастливую   пору  переживал  старый  векшегоновский  дом.  Неожиданное
отцовство  заполнило  всего  Алексея. Радость была так велика, что он не мог
поверить  в  нее.  Особенно ночью. Просыпаясь, он спрашивал себя: "Правда ли
это?"  А  потом,  вскочив, Алексей подбегал к белой кроватке. В ней спал его
сын. Сколько теперь в нем заключено!
     - Милый  мой,  -  шептал Алеша, - как хорошо, что ты ничего не знаешь о
своем отце... Милый мой, как мне стыдно...
     Стоя  на  коленях  у  белой кроватки, Алексей хотел и не мог найти себе
хоть  какое-то  оправдание. Почему не пришло ему в голову то, что сейчас так
ясно?  Ийя  в  первый  же  день  встречи прямо намекнула ему... А он? Как он
теперь презирает за это себя...
     Он  знает,  что  Ийя никогда ни о чем не напомнит ему. В ее доброй душе
нет  места для злой памяти. Зато Алексей навсегда сохранит в себе свой позор
и никогда не даст ему замолчать.
     Никто  не  знает  угрызений совести Алексея Векшегонова. Да и до нее ли
теперь  людям на счастливом повороте его жизни, который не может не радовать
даже вчуже всякого хорошего человека...
     В  людской  молве  снова вспомнилось забытое и родилась устная повесть,
которая  с  каждым  пересказом  обрастала  новыми  подробностями. Имена Ийи,
Алексея, Руфины и маленького Алеши называли и те, кто их не знал.
     Старуха  Митроха  Ведерникова  стала  желанной гостьей многих домов. Уж
она-то  не  от  кого,  а  от самой Степаниды Лукиничны знала чистую правду и
своими глазами видела векшегоновского правнука.
     Живет   в   народе  неодолимая  потребность  рассказывания  и  слушания
"роковых  историй",  особенно  тех, где героями оказываются знакомые люди, с
которыми  можно  встретиться и поговорить, а затем прямым или окольным путем
узнать, что будет дальше.
     На  все  лады  прославляют  люди  Ийю Красноперову, приписывая ей самые
лучшие  черты  женщины,  матери, человека. Особенно приятно людям, что после
долгой  разлуки,  когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя
не  захотела  воспользоваться  самым главным. Она не привела своего малютку,
не  поставила  сына  самой  тяжелой  гирей  на весах своего счастья. Значит,
хотелось  ей,  чтобы  сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой
любви  -  их  ребенок,  соединила  ее с Алексеем. И это дает повод, особенно
женским  устам,  называть  Ийю  "большой  силы женщиной, не ищущей для своей
любви никаких подпорок".
     Восторгаясь  Ийей,  люди  приписывают  ей  и  то,  чего не было. Так уж
водится. Молва никогда не знает меры.
     Сережа   Векшегонов,   затененный  счастливой  развязкой  любви  брата,
оставался  пока  незамеченным  даже  близкими.  Было  как-то  не  до него. А
железный  петух-флюгер  на  штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь
туда-сюда  по  ветру, как бы напоминал о Сереже. Петух, широко раскрыв клюв,
как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?
     Благожелательные  и  простодушные  люди  всегда  хотят  лучшего. Многим
теперь  казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую
дверь  и  зажить  в  мире.  Многие  ждали,  что вот-вот задымит труба дома с
башенкой  и  дым  оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И
это казалось неизбежным.
     Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
     Но  дым  из  трубы  пока  не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина
Дулесова.  На  завод  она  ходила  дальней дорогой - берегом пруда, чтобы не
выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
     А  маленький  Алеша  ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра.
Ходил  в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал
всякого,  кто  встречался  с  ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо
дулесовского  дома,  Руфина  оказывалась  у  окна.  Она  задергивала оконную
занавеску,  но  от  этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идет мимо.
Идет  не  по улице, а по ней, по Руфине. Идет и ступает не по рыхлому белому
снегу, а по ее, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.
     Какое   могущество   в   этом   ребенке!  Могущество,  которому  нечего
противопоставить. Теперь уже не остается никаких надежд.
     День  ото  дня  становится  все  тяжелее.  И  кажется,  нет  в ее жизни
просвета.   Мать   и   тетка  говорят  одно  и  то  же:  "Надо  перетерпеть,
перемаяться, а потом полегчает... У жизни на все есть лекарства".
     Пустые  слова.  Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или
вылежался,  и  все.  Не  смягчает  страдания  и  сон.  Наоборот,  ночью  все
оказывается  гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице.
Руфине  все  еще  хочется  ненавидеть  Ийю,  а  совесть  внушает  уважение к
сопернице.  Руфина  сопротивляется,  а  уважение  растет помимо ее воли. Ийя
стоит    перед   ней,   уверенная,   спокойная,   величавая.   Она   кажется
высокой-высокой.  И  не  во  сне,  а  наяву  Руфина  видит себя рядом с Ийей
шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
     Как  хочется  забыть,  не  видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться.
Уйти  от своего "я". Самоуверенного "я". Самого злого врага, сидевшего в ней
и  натворившего  столько  бед.  А  этот  враг, это ненасытное неизбывное "я"
живет  в  ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется
не  за  благополучие всех и для всех, а за благополучие своего "я". И звание
линии  -  линия  коммунистического  труда,  -  которое рано или поздно будет
присвоено,  тоже  должно  украсить  ее "я", хотя она и пытается изо всех сил
убедить себя, что не стремится к славе.
     Себя   не   обманешь.  Разум  утверждает  одно,  а  чувства  -  другое.
Коммунистический  труд  исключает  притворство.  Видимо,  в  ее  душе еще не
родилось  то,  чем  живет  Алексей  и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и
Сережа.  Их  труд  -  смысл  их  жизни,  а  не  способ существования. Они не
кичатся,   а   наслаждаются   сделанным.   У   Ийи  семь  или  восемь  новых
синтетических   материалов,  созданных  его  на  химическом  комбинате.  Это
огромный  успех  для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и
продающихся  в  магазинах,  и  пришедших  на завод, а она всего лишь, как-то
между   прочим,  сказала  Николаю  Олимпиевичу:  "Да,  я  принимала  в  этом
участие".
     Она  всего  лишь  "принимала  участие"  в том, что принадлежит ее уму и
настойчивости.  Об  этом так определенно напечатано и в наших и в зарубежных
журналах.  Можно  очернить и эту скромность, назвав ее "скрытой гордыней". И
Руфина  уже  пробовала  искать  в  ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит
история  с  "неизвестным  сыном" Ийи. Как тогда она очернила ее... А не ради
ли  счастья  Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала
ожидаемое  материнство  и,  уехав,  не  осталась  даже тенью между Руфиной и
Алексеем?  Она  не  напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила
себя  для  них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина
сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.
     Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
     Нет, не могла.
     Ийю можно ненавидеть, но не уважать ее нельзя.
     Томительны  дни.  Мучительны  темные  ночи. Но где-то в сознании Руфины
брезжат просветы. Пусть отраженные, но брезжат.
     Как хочется Руфине уйти от самой себя...


        XIX

     Николай  Олимпиевич  и на этот раз оказался добрым волшебником. И в это
его  появление  у  Дулесовых  им,  наверно, руководило не одно сострадание к
Руфине, но и другие соображения.
     Снова  начала  прихрамывать  семнадцатая линия, от которой зависел ритм
сборки малых, но очень нужных токарных станков.
     Упадок  духовных  сил Руфины сказался на ее работе. Промахи случались и
там,   где  их  невозможно  было  ожидать.  Большинство  участников  бригады
семнадцатой  линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в
одном  классе.  Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Сережа
еще  до  назначения  Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию.
Он  постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не
захотелось  приходить  в  ее  бригаду.  И  она и другие могли в этом увидеть
желание  Сережи  встречать  Руфину,  работать  с  нею бок о бок. Мало ли как
могли истолковать люди...
     А  вскоре получилось так, что работающие в бригаде сначала меж собой, а
потом  и  на  собраниях  стали  поговаривать  о  новом  бригадире - о Сереже
Векшегонове, за которым пойдут все ребята.
     Сергей  всегда  был  на хорошем счету. Особенно теперь, после разлада с
Дулесовой,  ребятам  хотелось  его  приободрить,  поднять  и  зажечь большим
делом.
     Николай  Олимпиевич  решил  убить сразу двух зайцев. Он пришел и сказал
Руфине:
     - А не взять ли тебе отпуск да не махнуть ли в Москву?
     В  иных  обстоятельствах  такое  предложение едва ли нашло бы отклик. В
Москву? Одной? Зачем? Как и где устроиться?
     А  сейчас  не возникло никаких вопросов. Николай Олимпиевич, прежде чем
предложить  что-то,  всесторонне  продумывает  и обосновывает сказанное. Так
было и на этот раз.
     - Ты  остановишься  у  Радугиных.  Они  будут  рады. Они встретят тебя,
Руфина.
     Семья  Радугиных  знакома  Руфине.  Они  гостили  у  Гладышева.  Нина -
молоденькая  жена  почтенного Модеста Михайловича Радугина - произвела очень
хорошее  впечатление  на  нее.  Руфина  и  Анна  Васильевна, сидя в гостях у
Николая  Олимпиевича,  заметили,  как  Николай Олимпиевич старается обратить
внимание  Руфины  на жену своего друга, словно роняя этим какую-то подсказку
или желая оправдать приглашение в этот вечер Лидочки Сперанской.
     Хоть  и  прост Николай Олимпиевич, да не всегда его легко понять. Вот и
сегодня  есть  что-то такое в его заботе о Руфине, а что - не скажешь. Но об
этом  пусть  размышляет мать, а Руфине не до того. Она рада пожить в большой
квартире  на Новопесчаной улице, увидеть Москву, побывать с Ниной в театрах,
в  Кремле,  в  прославленной  Третьяковской  галерее  и...  и  не  видеть ни
Алексея, ни его сына, ни Ийю.
     - А как же семнадцатая линия? - спросила Руфина.
     - О,  не  беспокойся,  друг  мой...  Была  бы  линия,  а кому вести ее,
найдется, - успокоил Николай Олимпиевич. - Решай.
     И  вопрос  был  решен. На другой день Руфина получила очередной отпуск.
Сборы были недолгими, а проводы и того короче.
     За  окном вагона бежали сосны и ели. Горы все ниже и ниже. Выемки реже.
И наконец последний тоннель. Урал позади.
     Теперь  позади,  кажется,  все.  И  люди,  с  которыми она в разладе, и
улица,  по  которой  стало  трудно  ходить,  и семнадцатая линия, где она не
очень прижилась...
     А  Сережа был доволен переходом на семнадцатую линию. Она сулила что-то
очень  хорошее. Сережа пока еще не разобрался, в чем заключается радость его
новой  работы.  Да  и  надо  ли  разбираться  в  этом?  Какие  бы чувства ни
руководили  им,  он  во всех случаях постарается оправдать доверие и надежды
ребят, с которыми он учился.
     В  скобках  нужно сказать, что в его бригаде появилась девушка по имени
Капа.  Та самая Капа, которая все еще хранит бумажную ромашку с подклеенными
лепестками.
     Многим,  и  в  том  числе Николаю Олимпиевичу, кажется, что возвращение
Руфины,  работа  в одной бригаде сдружит ее и Сережу. Но Капа так не думает.
У  нее  свои  суждения.  Она в бригаде самая юная, а ее голос звучит. К нему
прислушиваются.
     Капа  предложила  проводить  ежедневные итоговые летучки после смены. И
это было принято бригадой.
     На одной из летучек она сказала очень коротко, но внятно:
     - Мы  станем  линией коммунистического труда вовсе не с того дня, когда
нас  назовут  так  другие.  Мы  станем  линией коммунистического труда с той
минуты,  когда  каждый из нас почувствует, что мы стали такой линией. Потому
что коммунистический труд в нас. В каждом и во всех вместе.
     Сережа  слушал  ее и думал об Ийе. Думал не только потому, что у Капы с
Ийей  были  схожи  голоса. У них были схожи мысли. Наверно, не случайно Капа
привязана  к  Ийе.  Наверно,  также  не  случайно  Ийя  оказывает  так много
внимания  Капе,  считая  ее  чуть ли не своей подругой. И это очень подымает
авторитет Капы в Сережиных глазах.


        XX

     Маленькому  Алеше  первое  время было трудно разобраться в новой родне.
Очень  много  появилось  родни.  Легче  всего ему было с бабушкой-пра. У нее
столько сказок. И однажды была рассказана сказка о Фениксе.
     Оказывается,  маленького  Алешу, как и его отца, принесла в своем клюве
сильная   птица   Феникс.   Пока  еще  сказка  рассказывалась  сокращенно  и
упрощенно.  Она  с каждым пересказом будет дополняться новыми подробностями,
главную из которых он уже слышал.
     Бабушка-пра  шепотком сообщила Алеше, что светлая птица Феникс, улетая,
наказывала:  "Если маленький Алешенька хочет вырасти таким же, как его отец,
то он должен быть правдивым, добрым и работящим мальчиком".
     Как  он  мог  не  хотеть  вырасти похожим на папу? Он обязательно будет
таким.  В  этом он был уверен до встречи с ним. Но что значит быть правдивым
и  добрым,  мальчик  еще  не  понимал.  Для этого ему нужно было узнать, что
такое  ложь и зло. Поэтому прабабке пришлось объяснить пока, что значит быть
работящим.
     А  быть  работящим  - это значит помогать отцу, матери и обоим пра. Как
помогать,  Алешенька  тоже  еще не знал. А помогать ему хотелось немедленно.
Поэтому     Степанида     Лукинична     стала     давать     своей     новой
"виноградинке-ненаглядинке,   трудовой   родовой  дедовой  косточке"  первые
поручения.  Нитку  вдеть  в  иголку. Налить кошке молочка. Не дать засохнуть
старому фикусу и поить его каждое утро кружкой воды.
     Не   налюбуется  Адам  Викторович  воспитанием  Векшегонихи,  глядя  на
мальчугана, выполняющего свои первые трудовые обязанности.
     - Как  ты  только  расстанешься  с ним, Степанида Лукинична, когда Ийка
увезет его в Сибирь?
     Степанида Лукинична ответила шуткой:
     - Нынче  разлука  невелика  докука.  Сел на "Ту" - и ту-ту-у! Поехали с
орехами к маленькому Алешеньке в гости... Так, что ли, шелковая головушка?
     - Да-да!  -  серьезно  ответил мальчик. - Мы с папой домой тоже на "Ту"
полетим.
     Домой? Значит, дом у него там, а не здесь?
     Адам   Викторович   задумывается.  Сказать  легко  "сел  на  "Ту"  -  и
ту-ту-у"...
     - А  не  дорогонько  ли  будет на "Ту" летать туда и обратно? Да и годы
наши в багаж не сдашь.
     - За  годы  на  самолете денег не берут. Всех по одной цене возят. Ну а
если  цена  окажется  не  по  карману,  то  можно  годок-другой  и  в Сибири
погостить.  Нам  что?  Мы  с  Иваном  легкие  на  подъем.  Было бы ради чего
подыматься.
     Адам Викторович больше не задавал вопросов. Закурил. Задумался.
     Столько  лет он прожил на одном месте. Знает каждую елку вокруг, каждую
муравьиную  кучу.  Приезд Ийи с правнуком скрасил его одиночество. А уедут -
что  тогда?  Он  да  кот.  А  худо ли посмотреть, как велика наша земля, как
проснулся  и  зацвел  богатый  край,  где  будут  жить  Алексей с Ийей и это
маленькое  кудрявое  существо,  которое ездит сейчас на красном трехколесном
велосипеде  и  кричит  на весь дом: "Ту-ту-ту-у!", воображая себя летящим на
самолете.
     Прощай, Шайтанова дача, здравствуй, матушка-Сибирь!
     О  Сибири  думает и Алексей. У него теперь одна радость рождает другую.
Химический   комбинат  -  лишь  звено  большого  индустриального  узла.  Уже
поднялись  корпуса громадного завода нового машиностроения. Может быть, этот
гигант  и  станет  отцом  первых  самоходных  фабрик. Алексей не пожалеет ни
дней,  ни  ночей.  Он  приложит  все силы, чтобы люди поняли, поверили в его
замысел.  Пусть  для  этого  нужно  отдать полжизни. Пусть!.. Лишь бы только
зажечь  людей.  И  если  это  случится,  тогда  не  один  ум,  а  сотни умов
конструкторов,  механиков, как один человек, как дружная бригада семнадцатой
линии, осуществят то, что не под силу одному.
     Коллективный  коммунистический  труд,  где  каждый человек как клеточка
единого  разума,  становится в наши дни единственно возможным трудом. Минуло
время,   когда   одиночка   мог   создать  знаменитую  прялку  "Дженни"  или
сконструировать  огнедействующую  машину,  построить  первый  паровоз и даже
соорудить   простейший   самолет.  Века  потребовались  бы  одиночке,  чтобы
запустить  в  небо  космический  корабль,  для  расчетов  и  конструирования
"умных"  кибернетических  машин.  Привычный  для  нашего  глаза  современный
самолет  и  тот  обязан своим полетом конструктору-коллективу, создающему по
частям и частицам единое целое в сложнейшем и творческом взаимодействии.
     Сложны  детища  новой  техники,  будь то атомный ледокол, электрическая
станция,  автоматическая  производственная  линия  или  маленький  карманный
приемник,  -  в  каждом  из  них  усилия многих умов. И если какой-то из них
оказывается первенствующим, то все же не становится единственным.
     Этими  мыслями  живет  Алексей  Векшегонов,  не  чувствуя себя одиноким
открывателем.  Новое  всегда  впервые  приходит  в  чью-то  голову,  но  это
первенство  открытия  для  Алексея  тоже  относительно.  Мир,  состоящий  из
миллионов  мыслящих  людей,  насыщен идеями, которыми люди взаимно обогащают
друг друга.
     И  в  этом  великом  взаимном  обогащении  в  чьем-то разуме происходит
наиболее   счастливое   скрещение   идей  и  рождается  открытие.  Открытие,
принадлежащее  всем,  потому  что  и  самый  талантливый  открыватель всегда
обязан  обществу  всем  -  от  первой  буквы  букваря, которую он познал, до
гениальных свершений в науке, технике, искусстве... Везде и всюду.
     Сибирь  -  молодость.  Это  край  молодых.  Это  неоглядный простор для
поисков.  Сибирь  вся  в  завтрашнем  дне, и его место там, на переднем крае
технических дерзаний.
     Он  уже рвется туда, он готов отправиться хоть завтра, но, оказывается,
это  теперь  не  так  просто.  У него семья. Ийя продолжает напоминать ему о
Гагре.  Адаму  Викторовичу необходимо распродаться. Дед тоже хочет поехать и
пожить  вместе  с  правнуком месячишко-другой. А бабка, Степанида Лукинична,
сделав серьезное лицо, вчера сказала за вечерним чаем:
     - Я  думаю,  Алексей Романович, не худо было бы после четырех-то-летней
проверки  супружество-замужество  оформить,  если, конечно, другой у тебя на
примете нет.
     Это  вызвало  взрыв  смеха.  Засмеялся  даже маленький Алеша. Засмеялся
потому, что смеялись все. И отец, и мать, и дедушка-пра.
     Иван Ермолаевич, видимо обсудив с женой заранее, сказал так:
     - В  это  воскресенье  готовьтесь к венцу. Свадьба будет малой и пешей.
Других предложений нет?
     - Нет, - ответил маленький Алеша.
     Снова хохот.
     - Ну, тогда так и запишем.
     Далее выяснилось, что все разработано, предусмотрено и оговорено.


        XXI

     Пешая  свадьба когда-то была очень распространенной в уральских рабочих
семьях.  Иван  Ермолаевич считал ее самой правильной и самой красивой. Такая
свадьба  была  у его отца, у него самого, у сына Романа. Все на виду. Все на
народе. Такая свадьба будет и у Алексея.
     Пусть видит Старозаводская улица, как они пойдут в загс.
     Ийя   будет  регистрироваться  в  фате.  При  коммунизме  тоже  неплохо
сохранить  фату  и  белое платье невесты. Свечи - это другое дело. А кольца?
Как  можно  без  колец!  Хмелем,  конечно,  не  обязательно осыпать, но бить
посуду  не  помешает.  Не  ах  какие  тарелки  у  Векшегоновых. Давно от них
избавиться пора, да не бьются, шут бы их побрал.
     С  ними  пойдет  и  Алеша. Он пойдет впереди. Так решила бабушка. Пусть
все смотрят. Скрывать нечего, а показывать есть что.
     И вот пришло воскресенье. Из ворот вышли жених с невестой.
     За  женихом  с  невестой  вышли  отец  и  мать, Роман Иванович и Любовь
Степановна.  Потом  появились двое стариков Векшегоновых и Адам Викторович в
новой  тройке  довоенного  шитья.  В  смысле  - до первой империалистической
войны.
     С боков жениха и невесты шли их друзья.
     Митроха  Ведерникова  из  любопытства  пристроилась было в хвост. Но ее
вскоре оттеснили. Пристала бригада семнадцатой линии.
     Старозаводская  улица хоть и не так длинна, но короткой ее тоже назвать
нельзя. Семь кварталов.
     Маленький  Алеша  устал.  Бригадники  семнадцатой  линии  его  несли по
очереди  на руках. Он помахивал ручкой и говорил всем: "С Первым маем". А на
улице  еще  не  растаял  снег. Разве он понимает, что это не демонстрация, а
свадьба его отца и матери...
     Акт  регистрации  происходил  во  Дворце  бракосочетаний.  Дворца  пока
никакого  не было. Его только строили, а как учреждение он уже существовал и
занимал  временно маленький лекционный зал и три примыкающие к нему комнатыв
вo  Дворце  культуры металлургов и станкостроителей. Потребность в свадебном
ритуале  не  могла  дожидаться  окончания  строительства  нового  здания.  И
старикам  и молодым не хотелось обычной загсовской регистрации. Расписался -
и  все.  Хотелось  обрядности.  А обрядность еще только-только рождалась. Ее
искали. Ездили в Ленинград. Там было что перенять. И переняли.
     А вечером собралась в старом дедовском доме вся векшегоновская родня.
     Теперь   Ийя  стала  Векшегоновой,  законной  женой,  при  всем  народе
венчанной,   дорогой   снохой,  милой  внученькой,  белой  птицей  Фениксом,
принесшей второго Алешу из предбудущих времен.
     По   этому   поводу   Иван  Ермолаевич  произнес  загодя  заготовленную
здравицу:
     - Да  не  будет  переводу  нашему  старому  рабочему роду, как не будет
конца  жизни  Фениксу,  сгорающему в огне и возрождающемуся из своего пепла,
согласно  старым  легендам, а также согласно Большой Советской Энциклопедии,
том сорок четвертый, страница пятьсот девяносто восьмая...
     Адам  Красноперов обливался слезами счастья. Пусть окостенеет тот язык,
который  скажет, что в нем плакала водка. Она всего лишь дала волю слезам, а
слезы  были  настоящими  солеными  слезами давнего горя за свою неприметную,
сухопаренькую внучку, обернувшуюся теперь такой красавицей-счастливицей.


        XXII

     Свадьба  продолжалась  и  на  второй день, и на третий. Иван Ермолаевич
старик  хлебосольный  и  широкий,  а дом у него рублен не по масштабам круга
знакомых  дружков  и  приятелей.  Поэтому  пришлось  свадьбу  разбить на три
вечера,  на  три  очереди.  В первый вечер коренная родня, потом - дальняя и
ближние  соседи  и,  наконец,  цеховой  "пензион", то есть товарищи по цеху,
вышедшие на пенсию.
     Жених  и  невеста  терпеливо высидели все три сеанса, исправно целуясь,
когда   кричали   "горько",   и   терпеливо  выслушивали  длинные  здравицы,
напутствия и солоноватые присловицы.
     Ничего  не  поделаешь,  все это делается от чистого сердца, да и нельзя
обидеть  дедушку  с  бабушкой  и  старика Красноперова. Потому что свадебные
торжества молодой четы Векшегоновых были торжествами стариков.
     Степанида  Лукинична  каждый  раз  надевала новое платье, а в последний
вечер  дважды  сменила свой туалет. Возраст не помешал ей наряжаться в яркое
и  светлое,  а  быстрые  ноги  позволили пройтись белой утушкой в "барыне" и
уморить   своего   кавалера   Макара  Петровича  Логинова  в  "полечке".  Он
франтовато  подстриг  свои  седые  усы,  как  две  зубные  щеточки, а бороду
клинышком  и  показывал,  "какие  кренделя  еще могут выводить его циркуля в
остроносых чибриках".
     Вспомнились  и  старые  игры.  Старики  садились на пол, как в лодку, и
гребли  вместо  весел  ухватами,  помелом,  хлебной  лопатой  и  пели "Из-за
острова  на  стрежень...".  Ийя  не  отказалась  быть  княжной. Ее схватил в
охапку  тот  же  Макар Логинов, изображая Разина. Он театрально пропел "и за
борт ее бросает в набежавшую волну" и бросил Ийю на руки Алексею.
     Помниться  будет  дорогим  гостям  векшегоновская  свадебка.  Будет что
рассказать  старикам  о  веселом  пиршестве.  Да  и  молодые  не  забудут  о
трехдневном  пире,  где  метровые  пироги тягались румяностью да сладостью с
шаньгами  всех  сортов  и  видов,  а шаньги никли перед горой блинов, а гора
блинов  пятилась  со  стола,  когда  появлялись разукрашенные ранней зеленью
тетерева  и глухари, гуси и утки, а потом заправские меды, добытые в далекой
кержацкой деревне, где все еще хранились тайны приготовления древних питий.
     Повытряхнула стариков Векшегоновых эта свадьба. А им горя мало.
     - С  голоду  не  помрем, по миру не пойдем... А если нехватка случится,
старую  баню  на  дрова  продадим,  и  опять  гулять  можно,  -  шутит  Иван
Ермолаевич.
     Помниться будет Алешина свадьба и Лидочке Сперанской.
     Нарядный   и   молодцеватый  Николай  Олимпиевич  Гладышев  весь  вечер
танцевал  с  Лидочкой.  Танцевал  "вальяжно  и  марьяжно",  как  справедливо
заметил  Роман Иванович Векшегонов. Заметив так, он взял бутылку шампанского
и сказал:
     - А нет ли в тебе, Николай, какой-то схожести с этим вином?
     - В  чем же, Роман, такая схожесть? - мягко, но заинтересованно спросил
Николай Олимпиевич.
     - А  ты сам догадайся, - сказал Роман Иванович и улыбнулся Лидочке. - И
чего  вы  только  смотрите  на  эту  "бутыль  при  белом жилете"? Взяли да и
свернули бы головку вот так...
     Тут   Роман   Иванович  освободил  от  проволоки  бутылку  шампанского.
Раздался  хлопок.  Теплое  вино  хлынуло наружу. А Роман Иванович, довольный
этим, снова обратился к Лидочке:
     - И  кто бы мог подумать, что в этой бутыли столько силы, столько игры?
Позвольте  вам  налить,  Лидия Петровна, и предложить выпить вместе со всеми
дорогими  гостями  за  то,  что всем нам давно в голову приходит, да на язык
перейти побаивается.
     - Спасибо  за  тост,  Роман Иванович, - сказала Лидочка и повернулась к
Николаю  Олимпиевичу:  -  За  благополучное выполнение плана нашего завода в
этом месяце!
     Такой  поворот  всем очень понравился. Добрый смех прозвучал за столом,
а  Роман  Иванович, далее не сумев удержаться на высоте изящной словесности,
сказал Николаю Олимпиевичу:
     - Не  играл  бы  в  прятки  сам  с  собой.  Да  не боялся бы осуждения,
которого   нет.   Погляди   людям  в  глаза  -  и  увидишь,  что  все  тебе,
байбаку-вдовцу, хотят счастья.
     И  все  захлопали,  закричали  "правильно",  а  кто-то  потребовал даже
проголосовать предложение Романа Ивановича.
     Николай  Олимпиевич  хотя  и пытался свести это на шутку, но это ему не
удалось.
     - Теперь  тебе  и  провожать  Лидию  Петровну,  - сказал в конце вечера
Роман Иванович.
     - Я бы и сам догадался, Роман, - оправдывался Гладышев.
     Николай  Олимпиевич  и Лидочка оказались на улице. Он взял ее под руку.
Дома  спали.  На  улицах  ни души. Он да она. Он - такой притихший, боязливо
вздыхающий. А она - легкая, уверенная, посмелевшая.
     - Не  обращайте  внимания, Николай Олимпиевич... Мало ли что болтают на
свадьбах...
     - Разумеется,  это  так,  Лидочка...  Но если болтовня находит отклик в
твоей душе и ты хочешь повторить ее всерьез, то что тогда?
     Сердце Лидочки затрепетало, а она спокойнехонько сказала:
     - Я, право, не знаю, что тогда.
     - И я не знаю...
     - Тогда  спросим  у других, - послышался упавший голос Лидочки, а потом
она  как-то  строго  и  наставительно сказала: - Но во всех случаях не стоит
ходить в расстегнутом пальто.
     Лидочка   остановилась  и  принялась  старательно  застегивать  на  все
пуговицы пальто Николая Олимпиевича.
     И  кажется,  все  уже  было  ясно.  И  кажется, ничто не мешало Николаю
Олимпиевичу  продолжить  начатое  сегодня  Романом  Ивановичем Векшегоновым.
Лидочка так была готова к этому. Одно движение, одно слово и...
     Этого   не   произошло.  Застенчивость  и,  может  быть,  что-то  более
значительное не позволяли Николаю Олимпиевичу признаться в своих желаниях.
     - Благодарю  вас,  Лидочка, - сказал он после того, как Лида застегнула
последнюю  пуговицу  его  пальто.  -  Мне  так  приятны ваши заботы. Мне так
льстит  ваше  внимание  ко  мне,  и  я  так счастлив возможности идти с вами
рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше...
     Тут  он, не договорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив
ее, потерял течение своих мыслей и кратко заключил:
     - Люди должны быть благоразумны!
     - Несомненно,   -   согласилась  Лидочка  и,  подняв  у  своего  пальто
воротник, ушла в него.
     Была Лида, и нет ее.
     Может  быть,  он  и прав. Может быть... Но хочется, так хочется думать,
что Николай Олимпиевич не верит своей "правоте".


        XXIII

     Ийя  настояла  на своем. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты
заказаны.   Укладывается   багаж.   Маленький  Алеша  сидит,  притихший,  на
скамеечке за старым фикусом.
     Ему  оба  пра и дядя Сережа внушили, как необходимо маме и папе поехать
в  Гагру, куда не пускают маленьких. Алеша пообещал не плакать и не скучать.
Пообещав  все  это,  он  старается  теперь  держать свое обещание. Но он еле
сдерживает себя.
     Почему  он  должен  остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит
его  папа?  Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не
видел  живого  папу.  А  теперь  он  встретился  с ним и узнал, какие у него
теплые  и  чуть  колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем
же  он  снова  должен  жить  с  неживым  отцом  в рамке и слюнявить холодное
стекло?
     Неужели  мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже
на  минутку?  Она  купила медведя, который рычит, и электрический фонарик...
Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца?
     Невесело  было  в  кудрявой  головке  Алеши. Он долго крепился, а потом
спросил:
     - Мама, а ты не можешь поехать одна?
     Ийя  ответила сыну звонким смехом и поцелуями. Алексея же не рассмешило
это. Он подошел к сыну и спросил его:
     - Алексей Алексеевич, тебе хочется, чтобы я остался с тобой?
     Мальчик не ответил. Он опустил голову.
     - Сын, я тебя спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы я остался с тобой?
     - Нет, - тихо ответил маленький Алеша. - Мне не велели хотеть...
     У  Алексея опустились руки. Он оставил чемодан. Потом взял на руки сына
и сказал:
     - Мальчик  мой, ты еще очень мало знаешь своего отца. Сейчас ты узнаешь
его немножечко больше.
     В непонятных словах отца слышалась какая-то надежда.
     Алеша обвил ручонками шею Алексея.
     Вошла Степанида Лукинична, слышавшая в кухне этот разговор.
     - Как  это  ты,  Лешенька,  - стала она увещевать мальчика. - Обещал, а
теперь на попятную?
     - Молчи,  сын!  -  предупредил Алексей. - Ты умеешь держать свое слово.
Молодец.  А я... Я не давал никому никакого слова. Ийя, или мы остаемся, или
едем вместе с Алешей.
     Ийя  не  стала  спорить.  Ее  очень  растрогало  решение Алексея. И она
хотела  взять  на  руки  сына и порадоваться вместе с ним. Но тот не пошел к
ней.
     Это  задело  мать. Но не обидело. Сын был прав. Нельзя было разлучать с
отцом мальчика, так недавно нашедшего его.
     Векшегоновы,   решив   ехать   втроем,   уехали   вчетвером.  Степанида
Лукинична, пораздумав, прикинув, сказала:
     - Хороша  троица, а без четырех углов дом не строится. Замаетесь вы там
без меня с мальцом.
     Это  очень  обрадовало  Ийю. А об Алексее нечего и говорить. С бабушкой
он везде дома.
     Иван Ермолаевич с гордостью рассказывал потом старикам:
     - В  мягком, стало быть. Все четыре полки ихние. Только своя семья... И
я  бы  мог,  да  как-то  родной лес дороже. Давно уж мое ружьишко по боровой
птице плачет... Самая золотая пора.
     Любил  Иван  Ермолаевич  начало  весны,  с  первых  сосулек,  с первого
ручейка.  На  Урале самобытная, пугливая весна. Покажется, улыбнется, дохнет
теплом,  а  потом  как  будто  и  не  бывало ее. И проталины заметет, и небо
затемнит.  Но  все  равно,  коли  уж ей приходить пора, то темни не темни, а
никуда не денешься - посветлеешь, потеплеешь и сдашься.
     Редкий  день  не ходит по лесу Иван Ермолаевич. Есть теперь о чем ему с
лесом  поговорить.  Каждому  дереву  хочется  рассказать,  как пришли к нему
радости в старости.
     Все  хорошо,  с Сережей только бы наладилось. Хоть и не пример Алексею,
ближе к отцу с матерью, а все равно внук.
     Не  хочется  Ивану  Ермолаевичу, чтобы Сергей вернулся под крутую крышу
пряничного  домика.  Нельзя  прощать кривой игле, Руфке Дулесовой, сердечных
обид.  Наверно,  не  зря  в  Москву  уехала.  Явится  после разлуки в хитром
наряде,  в модном окладе и заведет опять по весне молодого тетерева в темный
лес.  Красота  - самый сильный капкан. А Руфка - ничего не скажешь, картина.
У  старого  человека  глаз ломит, на нее глядючи, а уж про Сережу и говорить
нечего.
     Напрасно  горюет  о  втором  внуке  Иван  Ермолаевич. Сходить бы ему на
семнадцатую  линию  да  посмотреть,  чем живет теперь Сергей Векшегонов, как
горят  его глаза, какая весна у него на душе. Коротким кажется рабочий день.
Малым  кажется  двойное перевыполнение норм. И это всего лишь начало, только
начало.  Что  ни  день,  то  новое  ускорение.  Иногда совсем незначительные
усовершенствования  тянут  за  собой пересмотр привычных операций, а затем и
узлов  сборки.  И  нет  на  линии  ни одного успокоенного человека. Нет и не
может  быть  для  них  последней ступени лестницы, последнего достижения, за
которым стоит черта и слово "стоп".
     Семнадцатая  линия  не  из  главных  на  заводе.  Она всего лишь приток
притока  большой  реки  сборки.  Малый  ручей,  а  громко журчит. Эти кем-то
сказанные слова перешли с уст на уста, и линию стали ставить в пример.
     Слава   коллектива  -  это  не  слава  одиночки.  У  нее  иной  аромат.
Счастливые  дни  переживает  бригада.  Полным-полны новыми замыслами горячие
головы.  И  не  одной  своей  линией  живут  они.  На них смотрит завод. Они
впереди.  Они  ведут. Поэтому им, как никогда, нужно было работать собранно,
не  упускать  даже малейшей возможности сделать больше, лучше, скорее. И для
этого были все основания, но произошло нечто неожиданное.


        XXIV

     В  цехе  появилась  Руфина.  Она  еще  не вышла на работу. У нее еще не
кончился  отпуск.  Она  пришла просто так. Увидеться. Посмотреть. В этом нет
ничего ненормального. Ненормальное заключалось в том, как она пришла.
     - Ну как вы тут без меня? - спросила Руфина. - Говорят, получается?
     Капа  выронила  гаечный ключ. И он громко звякнул. Это заставило Руфину
улыбнуться:
     - И ты теперь у меня в бригаде?
     Капа,  ничего  не  ответив,  посмотрела  на  Сережу.  И  Сережа ответил
Руфине:
     - Да,  Капа  в  нашей  бригаде.  - Он выделил слово "нашей". И это было
замечено Руфиной.
     - Наше  может быть и мое. Страна тоже наша. Но и о стране можно сказать
"моя". "Широка страна моя родная", например.
     Никто  не  отозвался.  Руфина  сделала  вид,  что  не  заметила  этого,
обратилась к Сергею:
     - А ты исполняешь обязанности бригадира?
     - Нет,  -  сказал  он. - Сегодня не я исполняю обязанности бригадира, а
Катя. Мы по очереди исполняем обязанности бригадира, как дежурные в классе.
     Такой ответ удивил Руфину:
     - Странно! А кто же отвечает за линию?
     - Все, - односложно сказал Сережа, продолжая работать.
     - Интересно. Очень интересно...
     Руфина  почувствовала,  что ей лучше всего не продолжать расспросов. Но
нужно было как-то "закруглить" не очень складный разговор. И она сказала:
     - Не буду вам мешать. Желаю успехов, друзья!
     Как  будто  ничего  не  произошло. Бригада работала дружно, как всегда.
Когда  же  окончилась  смена и был подведен, как всегда, итог сделанному, он
никого  не  обрадовал. Бригада сделала очень мало. Видя огорчение товарищей,
Катя Шишова, исполнявшая сегодня обязанности бригадира, сказала:
     - Секретарю комитета комсомола нужно сказать сегодня же все как есть.
     Катю  никто не переспросил, что значат слова "все как есть", потому что
каждому  было  совершенно  ясно,  что  стоит  за  этими  словами. Потому что
бригада состояла из людей, которые были связаны не только производством.
     - Хорошо,  я  исполню ваше желание, - отозвалась Капа, хотя ее никто не
попросил  об  этом.  Но  ведь  кроме языка есть и глаза. А глаза, много глаз
дали ей это поручение.
     И  когда  она,  вымыв  руки,  сняв  комбинезон,  отправилась  выполнять
поручение, Катя Шишова остановила ее:
     - Подожди!  Мы  должны  пойти  вместе.  А  тебе  не надо туда ходить, -
сказала она Сереже. - Не надо.
     Как  жаль,  что нет Ийи. У нее всегда находятся для Сергея нужные слова
и  точные  советы.  Вспомнив  об  Ийе,  Сережа  подумал о Капе. "У Капы тоже
найдутся нужные слова".
     Бригада  разошлась.  Ушел  и Сережа. Шел он медленно, думая о Руфине. О
выражении  ее  глаз.  Она, кажется, оправилась от всех потрясений. Как у нее
все просто.
     Он  завидовал  ее  характеру,  ее  умению владеть собой. Если бы он мог
так.  Нет, не нужно ему хотеть этого. Он ни над кем не хочет главенствовать.
Он  в бригаде равных. В бригаде чутких и добрых товарищей. Дорогих и близких
людей.  Такой  никогда  не  станет  Руфина.  Поэтому она должна уйти из этой
бригады.  Ей  будет  трудно  в  ней.  Ей  не понять и не принять тех чувств,
которые  связывают  бригаду. Она будет чужаком и, не желая, разрушит то, что
еще только-только рождается.
     Сережа плохо ел, был рассеян за столом. Это заметила мать и сказала:
     - Теперь тебе нужно взять отпуск!
     - Хорошо,  я  подумаю,  мама,  -  сказал  он,  знай,  что отпуск сейчас
невозможен.


        XXV

     Вечером пришли Капа и Катя.
     - В  комитете  сказали,  -  начала  Катя, - что нужно не избавляться от
таких, как Руфина, а перевоспитывать их в коллективе хорошей бригады.
     - А ты что сказала на это?
     - Сережа,  это правильно, - ответила Капа. - Это правильно. Мы признали
это...  Признали  и  сказали,  что  Руфина  должна  жить по законам бригады.
Сменное   бригадирство.   Подчинение   большинству.   Правдивость.   Забота.
Помощь... Ну, ты же знаешь, о чем я говорю.
     - Кажется, ты права, Капа.
     - Ну вот видишь, Сережа... И больше не будем об этом говорить.
     - И  не  будем,  - согласился Сережа. - Спасибо тебе. Ты умеешь вносить
ясность...
     Капа громко расхохоталась.
     - Какие  милые  и  редкие  слова - "вносить ясность"... Пойдем, Катя, и
внесем ясность для остальных. Они же переживают.
     Кате  Шишовой  нужно  было  забежать  домой,  а  может быть, она хотела
оставить Сережу и Капу наедине. Вернее всего, что это было именно так.
     И  когда  Капа и Сережа оказались с глазу на глаз, она взяла его руку и
начала так:
     - Сережа,  тебе,  наверно,  уже  мала  та косоворотка, которую я вышила
тебе давным-давно? В восьмом классе...
     - Да  нет,  Капа...  Она,  оказывается, была сшита с запасом. Я недавно
примерял ее. И она, понимаешь, ничуть не тесна.
     Капа  не  скрыла  счастливой улыбки. Она ничего и никогда не скрывала и
не будет скрывать от Сережи.
     - Я  очень  рада, Сережа, что косоворотка мною шилась с запасом и ты не
вырос из нее.
     Как  любила  Капа  прибегать к иносказаниям и находить слова двойного и
даже тройного звучания!
     - А почему ты, Капа, заговорила о косоворотке?
     И та ответила:
     - Кажется,  искала  зацепку,  чтобы поговорить о Руфине. Тебе, наверно,
понятно, Сережа, что ни я, ни Ийя не можем любить Руфину.
     - Конечно, понятно.
     - Но   понятно   ли  тебе,  Сережа,  что  не  любить  еще  не  означает
ненавидеть,  желать зла, неудач... Ведь мы на семнадцатой линии объединились
не  только  для  того,  чтобы  работать по-коммунистически, но и жить... Или
хотя бы стремиться жить как можно правильнее.
     - Что значит правильнее, Капа? Руфина тоже по-своему правильно живет.
     - Я  говорю  - правильно по-нашему, а не по-Руфининому. Правильно жить,
я  понимаю,  -  быть  внимательнее  к  людям.  Ко  всем людям. Заботливее. И
главное  -  снисходительнее.  А  так  ли  мы  отнеслись  сегодня  к  Руфине?
По-коммунистически  ли  поступили мы, ощетинившись и отмолчавшись, когда она
пришла  в  цех? А потом? Каким мы чувствам позволили командовать нами, когда
она  ушла? Когда мы, нервничая и негодуя, из рук вон плохо работали. Сережа,
не кто-то, а ты должен пойти к Руфине.
     - Этого  еще  не  хватало.  Зачем? Ты что? - возмутился Сергей. - И это
говоришь  ты?  Ведь  ты  понимаешь, Капитолина, - назвал Сережа Капу впервые
этим полным именем. - Для меня же Дулесова не просто соседка.
     - Тем  более.  Тем  более ты должен встретиться с нею и поговорить так,
как  будто  она  -  не она, а твоя родная сестра, а ты ее брат. Или "человек
человеку  друг, товарищ и брат" ты признаешь только напечатанным в газетах и
не носишь в своем сердце как первую заповедь нашей жизни?
     Тут  Сережа,  почувствовав,  что власть доводов Капы, сила ее убеждений
неоспоримы, неуверенно согласился.
     - Конечно,  я  могу...  Конечно,  я  не  считаю,  что  Руфина  какая-то
закостенелая,  и  вообще...  Но  где мне взять слова? Я же знаю, какая в ней
сила.
     Капа на это сказала:
     - Сила, Сережа, это мы. И только мы. И нет на земле силы сильнее нас.
     Сережа  не  поверил,  что  это  говорит  Капа.  Он  посмотрел  на нее и
задумался.
     Где  та  девочка  в белом фартучке с букетиком фиалок? Неужели это она?
Личико  то же. И те же тоненькие пальцы. И тот же тонкий голос. Но перед ним
другой  человек.  Человек, который утверждает себя главной силой на земле. И
этому он верит.
     - А  если  у  тебя  не  найдется  или  не  хватит  слов, - вдруг совсем
по-девчоночьи  наивно  защебетала  Капа, - то возьми их у меня. Я отдам тебе
их все, до последнего слова...
     Капа подошла к Сереже и, коснувшись своими губами его губ, прошептала:
     - Пусть перейдут к тебе мои слова...
     Губы  Капы  дрожали. Вздрагивали и плечи. Она страшилась встречи Сергея
и  Руфины.  Но эта встреча была нужна. Только Сергей мог повлиять на Руфину.
И Капа повторила:
     - Ты как можно скорее должен встретиться с нею, Сережа...


        XXVI

     Исправно  работает Руфина Дулесова на семнадцатой линии. Подчиняется ее
неписаным  правилам, и со стороны кажется, что она многое поняла. И это так.
Многое поняла Руфина. Поняла, но не приняла. Сердцем. Нутром.
     Ей  нравились  скромность,  самоотверженность,  спаянность  коллектива,
борьба  за  общий,  а не личный успех. Но в эти хорошие черты бригады она не
могла  поверить,  как  и  в  ее идейную сущность, в моральные основы. Руфина
видела  в  них  показную  условность, некий гипноз самовнушения. Повторялась
старая  история  внутреннего  разлада,  но на этот раз не с одним человеком,
которым  был  Алексей,  а  с  коллективом "Алексеев". И, уж конечно, из всех
этих  "Алексеев"  выделялся Сергей. Несомненно, Сергей - душа бригады, и все
идут за ним. Не называя себя бригадиром, он остается им.
     Руфина  не допускает, что Сергей сознательно ввел сменное бригадирство,
желая  этим  устранить  Руфину  и  не  дать  линии  называться  "семнадцатая
дулесовская",  как  она уже называлась кое-кем. Пусть он не хотел этого, как
не  хотел  и  его  брат  Алексей, вводя автоматическую приставку, зачеркнуть
славу  Руфины.  Это  ничего не меняет. Равноправный дележ успехов бригады не
устраивает Руфину, но как об этом сказать?..
     Кому?
     Ведь  она  по  своему  желанию приняла приглашение Гладышева и пошла на
отстающую  линию,  чтобы сделать ее передовой. Теперь она стала такой. Более
того,  все  считают  ее  коммунистической.  Так чем же ты недовольна, Руфина
Дулесова?  Чего ты хочешь? Тянуть линию назад? Отвести ее на прежние рубежи?
Засушить,  дать  увянуть  тому,  что  должно  расти  и стать цветом времени,
смыслом  всей  жизни  тружеников и твоей жизни, если ты дочь, а не падчерица
своего народа?
     Разговор  с  Алексеем,  оказывается,  продолжается.  Продолжается в ней
самой. В ее сознании, ломая незыблемое, сокровенное, взлелеянное.
     Нет  страшнее  разлада,  чем  внутренний  разлад.  Ей нужно, ей хочется
теперь  поговорить  с  Сережей.  Поговорить  и хотя бы очиститься перед ним.
Виновата  она  или нет в своей любви к Алексею, но все же она принесла много
страданий  Сергею,  сломав  его  счастье в домике с башенкой. Начав с этого,
она,  может быть, и спросит его, как ей быть дальше. Не враги же они. С этих
слов она и начнет.

     "Сережа!  Мне  нужно  поговорить с тобой. Ты, по законам нашей бригады,
не можешь мне отказать в этом. Я жду тебя дома в шесть часов вечера.
                                                                    Руфина".

     Записку Сережа показал Капе. Капа сказала:
     - Очень хорошо. Не растеряй мои слова.
     И  Сережа  пришел.  Он  пришел в косоворотке, сшитой Капой, и сел возле
Руфины на ступени недостроенного крылечка их дома.
     - Сережа, мы все-таки не враги. Мы просто жертвы самообмана...
     - Руфина!  -  прервал  ее Сережа. - Не "самообманываешься" ли ты, когда
говоришь о самообманах, самовнушениях, самогипнозах...
     - Не  думаю.  Мне кажется, мы не любили друг друга. Нам хотелось любви,
и мы выдумали ее, а потом поверили в выдуманное.
     - Я  опять  повторяю  то  же  самое.  Не выдумываешь ли выдумку о нашей
любви? И если выдумываешь, то выдумывай о самой себе, а не обо мне.
     - Сережа, неужели ты до сих пор любишь меня?
     - Нет,  Руфина,  -  сказал он, - у меня, кажется, уже нет любви к тебе,
но  я не могу побороть в себе обиду. Ты не захотела тогда хотя бы немножечко
смягчить  наш  разрыв.  У тебя не нашлось сострадания ко мне... Помнишь, как
ты  повернулась  ко мне спиной, стала смотреть в окно и не оглянулась, когда
я... когда я так неуверенно уходил?
     Руфина не оправдывалась:
     - Да, это было бестактно с моей стороны.
     - Нет,  Руфина,  "бестактно" - это не совсем подходящее в данном случае
слово.  Но  я  не  хочу  искать  подходящие  слова. Ты поступила тогда в тот
тягостный день по крайней мере не по-товарищески.
     - Да,  Сережа.  Я тогда думала только о себе. Иначе я и не могла тогда,
Сережа...
     - Иначе  ты  не можешь думать я теперь, Руфина. И в этом все твои беды.
Все,  Руфа.  Ты  всегда,  Руфина,  думала  о  себе.  И работая на "ABE"... И
собираясь  выйти  замуж  за  Алешу... Потом - за меня... Потом - переходя на
семнадцатую линию. Ты ведь тоже думала не о линии, а о себе.
     Руфине было стыдно признаться, но солгать она не могла:
     - Да, Сережа. Мне хотелось счастья.
     Горестная  улыбка  пробежала  по  Сережиному лицу. Много слов осуждения
береглось  у  него  для  Руфины.  Гневных, заслуженных ею слов. Но Сергей не
воспользовался   ими.  Не  пригвождать  ее,  а  убедить  хотелось  ему.  Так
требовали законы бригады. Так хотела Капа.
     - Ты  искала  счастья, Руфина. И я понимаю тебя. Но разве человек может
быть  счастлив сам по себе, в одиночку? Его делают счастливым только другие.
Человек  не  может  быть  согрет  только  своим  теплом. Его согревает тепло
других.  Но  для  этого  нужно,  чтобы  и ты тоже излучал тепло. Это великий
закон взаимного излучения теплоты...
     Сережа остановился. Его щеки залил румянец.
     - Ты  меня  извини.  Я  сейчас  повторяю  слова брата. Но чьи же слова,
Руфина,  повторять  мне,  как не его. Ведь он отдает все свое тепло людям. Я
хочу  походить на него. А быть таким, как он, - значит быть правдивым. Очень
правдивым!  Руфина,  у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне
ответить  тем  же?  Правдивостью?  Так  лучше  для тебя. Легче. Ты же сейчас
очень несчастна и одинока.
     - Я  постараюсь,  Сережа.  Говори.  Мне нужно знать, что ты думаешь обо
мне. Говори все.
     В ее голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их.
     - Конечно,  мне тоже нелегко говорить то, что есть, - признался Сережа.
-  Но  я  теперь  не просто Сергеи Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из
нас - это мы. А ты - нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде.
     - Кто же меня исключил из нее, Сережа?
     - Тот же закон взаимного излучения теплоты.
     - Как же мне быть?
     - Реши  сама.  Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но
ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твое сердце.
     Несколько  минут они сидели молча на крылечке. Нагретая солнцем ступень
была теплой. Давно не сидели они вдвоем.
     - А  Капа?  -  спросила Руфина. - Как она собирается распорядится своим
теплом?
     - Об этом нужно спросить у нее.
     Руфина  прищурилась,  улыбнулась,  осветила  зелеными лучами своих глаз
Сережу, крылечко и, кажется, все окружающее.
     - Спасибо,  Сергей,  за  то,  что  ты  пришел и посидел со мной на этом
крылечке,  которое  не  стало  нашим крыльцом. Но я еще подумаю о к