хочется, чтобы Алеша был покруче. Хотя бы таким, как его младший брат Сережа. Потому что мужчина - это мужчина. Он не должен быть сливочным маслом - на какой кусок намажут, на том куске и едят. А он именно такой. Если бы Ийя захотела тогда... Впрочем, зачем вспоминать, как могла бы распорядиться им даже эта цапля. Скорее бы уж приезжал Алеша... Скорее бы отшумела свадьба, затем новоселье... А затем отпуск - Кавказ, Крым... счастливая пора. XIX Идейным руководителем Руфины была ее тетка, Евгения Андреевна. Родная сестра отца. Первая юношеская любовь Николая Олимпиевича Гладышева. Она очень часто наезжала к Дулесовым. Руфа - ее завидное повторение. Даже мать ревновала дочь к тетке. Евгения той же вогульской красоты отцветшая роза. Но еще стройна и озорна. Поет под гитару. Поет глухо, да за душу берет: Тебе от меня никуда не уйти, такую тебе нигде не найти... Слова песни хотя староваты, а находят отклик в душе Руфины. Тетка не то что мать. С теткой свободнее во всех отношениях. У матери и половины не спросишь, что узнаешь от тетки запросто. Потеряв двух мужей, Евгения Андреевна нашла счастье с третьим. Наставлять племянницу для бездетной Евгении Андреевны стало какой-то внутренней потребностью. Пусть она чересчур прямолинейна, а временами даже грубовата, зато это все у нее от чистого сердца и для пользы племянницы. Она считает выбор Руфины единственно счастливым и правильным. Но правильным и счастливым не потому, что Алексей превосходный, честный, открытый, добрый, отзывчивый человек. Это ему отчасти даже ставится в вину. Его лучшим качеством оказывается покладистость. Уступчивость. - Подняться трудно, - внушает тетушка, - а упасть - мига хватит. Походила ты за ним, теперь он пусть за тобой тянется. Ты как-никак у нас на всю страну слышна, а он пока еще... Тут Евгения Андреевна не находит нужного определения. Она боится унизить Алексея в глазах племянницы, но в то же время ей хочется доказать превосходство Руфины над Алексеем. Хотя это все Руфина понимает и без тетки, но ей ничем не хочется унизить Алешу, а даже наоборот, и поэтому она пишет ему: "Ты мой учитель, Алеша, и всем, Алеша, я обязана тебе. Всем, от выбора профессии до успехов на станке твоего имени". Так Руфина пишет и потому, что ей боязно, как бы Алексей не позавидовал ее славе, как бы он не почувствовал себя вторым лицом при ней, при ее славе. Пусть это, по ее мнению, так и есть, пусть, в этом она убеждена, но зачем же наступать на ногу любимому человеку. Руфина даже настояла, чтобы ордер на новую квартиру был выписан на него, хотя в решении было ясно сказано: "Предоставить вне очереди за выдающиеся производственные успехи сверловщице Руфине Андреевне Дулесовой, в порядке исключения, в доме Э 26 по улице Металлургов трехкомнатную квартиру..." Далее следовал метраж, добавочные обоснования и прочее. Хотя предоставление новых квартир теперь на станкостроительном и стало не редкостью, все же необходимо было аргументировать пространными формулировками несколько завышенную жилую площадь, предоставляемую молодой паре. Руфина всячески оберегала самолюбие Алексея. Ей не верилось, она не могла допустить, что ее жених лишен чувства честолюбия, стремления быть впереди. Она даже как-то призналась в этом тетке: - Я хотя и не замечала в нем ничего такого личного, все-таки мне, тетя Женя, иногда кажется, что это у него и от самовнушения. - Факт! - подтвердила Евгения Андреевна. - Это у него от птицы Феникс да от бабкиных сказок. Походит, походит твой Алешка в юродивых отроках, а как обзаведется семьей, так и рублю цену знать будет, и своим трудом дорожить начнет. Евгению Андреевну особенно возмущало, что наградные и премиальные деньги за успех на зарубежных выставках станка "ABE" Алексей разделил поровну между членами всей бригады, участвовавшей в создании этого станка, и два пая отдал своему учителю слесарю Макару Петровичу Логинову. А мог и не отдавать. Это ведь не пачка папирос, а почти половина своего автомобиля. Но Евгения Андреевна успокаивалась тем, что скоро найдется распорядитель премиям, заработкам и всему, что составляет главную основу благополучия семьи. Проницательная тетя Женя считала славу Руфины преходящей. Поэтому ей хотелось выжать для племянницы из славы все возможное. Евгения Андреевна видела, на какую вершину взлетали сталевары на Магнитке, в каких знатных тузах ходили удачливые доменщики, а потом - пых! - и снова нормальная трудовая жизнь. Ни портретов, ни крупных букв в газетах, ни мест в президиумах на торжественных заседаниях... Мать Руфины, Анна Васильевна, верила, что ее дочь единственная и неповторимая, что ее знатность будет разгораться жарче и ярче день ото дня. А Евгения Андреевна помнила, как, зазнавшись, сгорел на славе второй ее муж. Вознесся. Вообразил... И когда ему это все разъяснили на общем собрании, он, привыкший к похвалам, не сумел расстаться с ними. Жадное до почестей сердце не выдержало и... Теперь эта смерть попризабылась, и Евгения Андреевна не напоминает о ней своей племяннице, но подстрекает ее "не хлопать ушами" и не пропускать того, что может уйти и не вернуться. Не без теткиного влияния обещанная двухкомнатная квартира превратилась в трехкомнатную. Тетушка резонно доказывала: - Где двое, там через год, через два будет трое, а то и четверо. Да еще кто-то должен за ребятами ходить. Как без третьей комнаты жить? Мать Руфины тогда легонько возразила: - По жизни, может быть, это все и правильно, а по общей жилищной картине - не очень. Кому-то за счет дочериной прибавки недодадут комнату. Как людям в глаза глядеть? А потом и она, препираясь со своей совестью, нашла слова, чтобы подчинить ее. И Анна Васильевна стала твердить: - Кому что положено по способностям, тот то и получает. Не нами это заведено. Андрей Андреевич Дулесов тоже имел свои суждения об успехах дочери. Он говорил не таясь, не подыскивая оборонительных объяснений: - Моя Руфка просто-напросто попала в струю. Наш завод давно привык светить героями, лауреатами, а за последние годы у него никакого фонаря... И вдруг объявляется молодая работница с десятилетним образованием. Две нормы! Три нормы! Попала девка в струю - ну и пошло, понесло, поехало... Главный инженер завода Николай Олимпиевич Гладышев тоже не переоценивал успехи Руфины, однако брошенный им камень породил слишком большие круги на воде. Теперь Руфина с легкой руки Гладышева ставится в пример и другими. Она украшает предприятие. Как можно не соглашаться с этим? Николай Олимпиевич не знает, что молодая станочница, пожалуй, излишне увлеклась своей славой, не внимая мягким замечаниям, которые были в письмах Алексея. Она даже сердилась: "Если ты, мой дружочек, не от мира сего, так меня-то тебе зачем уводить от здравого смысла?" Так писала ему Руфина в одном из писем, а в другом она сказала еще прямее: "Алешенька, должен же кто-то из нас стоять на земле обеими ногами". Руфина, как, впрочем, и Алексей, не думала, что в этих маленьких размолвках заключено нечто гораздо большее... Кажется, все благоприятствовало Руфине и все заботились о ее благополучии. И ранняя весна, и пруд, поспешивший освободиться ото льда, чтобы удачливая красавица скорее могла увидеть в его зеркальной глади свое лицо рядом с Алешей. Даже огромный станкостроительный завод теперь казался всего лишь площадкой для ее славы. Да и сам Алеша стал выглядеть хотя и прекрасным, но все же приложением к достигнутому Руфиной. Добившись многого, она захотела большего. Руфина объявила, что она хочет работать на трех станках "ABE". И это подхватили. Желание знатной сверловщицы получило настолько шумный резонанс, что было решено устроить общественный показ ее трудовых достижений. Именно так и было это сформулировано на заводе. И в этом был свой резон. Большинство станков завода все еще обслуживали руки рабочего. От умения рук зависел успех выполнения производственного плана. А руки Руфины оставались завидным образцом. Разумеется, цех не театр и работающий на станке не артист, хотя где-то, в каких-то случаях, виртуозная работа становится зрелищем. И Руфина ждала дня общественного показа, как некоего бенефиса. Она даже придумала себе особый нарядный комбинезон из синей ткани, простроченный двойным ярко-желтым швом. Словом, все шло самым отличным образом, а уж про свадьбу нечего и говорить. Тут все было учтено и предусмотрено, включая второстепенные подарки. Например, смирившийся Сережа Векшегонов преподнесет хромированную пластинку, на которой будет выгравирована его рукой надпись: "Алексей Романович и Руфина Андреевна Векшегоновы". Эта дощечка украсит дверь новой трехкомнатной квартиры, ключ от которой в подарочной коробочке вручит председатель завкома в день свадебного торжества. В числе подарков не будет забыта и детская коляска с колесами на резиновых шинах. Скорее бы только приезжал он, чтобы удивиться, понять, что теперь она значит, и начать новую, счастливую жизнь. И Алексей будто подслушал - появился раньше, чем его ждали. Оказывается, защиту дипломного проекта перенесли на завод. Перенесли потому, что проект имел прямое производственное отношение к станкостроительному заводу. Алексей, придя в дом Дулесовых, застал Руфину перед зеркалом; с ним, надо сказать, за последние месяцы у Руфины случались встречи все чаще и продолжительнее. Алексей недолюбливал зеркала. Всякое зеркало напоминало ему где-то слышанное стихотворение о стекле. О чудесном стекле, через которое человеку был виден изумительный мир. А потом это стекло покрыли зеркальным слоем. Мир исчез, и человек увидел только себя. Себя! С тех пор началось какое-то неприязненное отношение ко всякому зеркалу и к человеку, который задерживается перед этим опасным стеклом. Но зеркало еще так-сяк... Не оно привлекло внимание вошедшего Алексея, а каблуки. Слишком высокие каблуки новых туфель Руфины. "Как я мелочен и несправедливо придирчив!" - упрекнул себя Векшегонов и крикнул: - Здравствуй, Руфа! Она подбежала к нему: - Алеша, ты вернулся! Она подбежала к нему, и, кажется, радость встречи готова была затмить все, но, чтобы поцеловать Руфину, Алеше пришлось, как говорится, привстать на цыпочки. И это смутило его. Здесь можно опять криво улыбнуться и посмеяться над Алексеем. Однако же найдутся и сочувствующие, особенно из людей невысокого роста. Как ни странно, а великий Пушкин, возвышавшийся на несколько голов над своим веком, был раним своей низкорослостью. Можно назвать и другие имена выдающихся людей, которые мечтали о недостающем вершке в их росте. Однако нам не следует уделять столько внимания высоким каблукам, тем более что с ними легко расстаться. Снять туфли - и все. Так Руфина и сделала, приглашая Алешу сесть на сундук, где они часто сиживали. У сидящих обычно скрадывается разница в росте. - Какая радость. Какая неожиданность... Восторги Руфины, перемежаемые поцелуями, ошеломили Алешу. Перебивая друг друга, они старались как можно скорее поделиться всем тем, что накопилось за эти месяцы разлуки. У Алексея тысячи планов. У Руфины миллион желаний. Пусть во многое пока еще трудно поверить, но почему же не помечтать. И кажется, все обещало быть голубым и розовым, во проклятые каблуки не хотели уходить из головы Алексея. Он гонит назойливые мысли, а они возводят злополучные каблуки чуть ли не в характеристику Руфины. Нет, нет... Не стоит давать волю таким мыслим. Векшегонов расстанется со всей этой чепухой. Наверно, он слишком устал за месяцы сплошных экзаменов, зачетов. Все станет на свое место. Ничто не омрачит его душу. Ему уже стыдно за себя. Он уже целует такие милые руки Руфины. Трудовые, прекрасные руки своей невесты целует Алексей Векшегонов. Ну а что касается всяких отклонений Руфины от тех норм, которым следует Алексей, то это все проходяще. Руфина любит его, а любовь поможет ей стать проще и внешне и внутренне. Все войдет в свою колею. Завтра воскресенье. Оно, конечно, будет солнечным. И они отправятся за город навстречу весне. Радио обещает заморозки. Но это последние заморозки и на душе, и на улице. Любовь растопит чуточку заледененное славой сердце Руфины, и тогда придет настоящая теплая весна... XX Говорят, что наиболее гармоническую пару составляют разные характеры, которые, взаимно дополняя или, наоборот, ограничивая один другого, дают счастливые браки. Может быть, это и так. И наверно, многие могут подтвердить сказанное примерами из собственной жизни или из жизни своих знакомых. Однако никто или почти никто не утверждает, что разные по мировоззрениям люди, будь то муж и жена или товарищи, дают благоприятное сочетание, даже если на первых порах общения их сближают взаимные влечения и симпатии. Старик Векшегонов на этот счет вчера вечером, как бы между прочим, сказал Алексею так: - С красой-басой целуются-милуются, а жизнь живут нутро с нутром, душа с душой. А потом, в этот же поздний час первого дня приезда Алексея, дедом было досказано: - Скворцу всякая скворчиха - жена, ежу всякая ежиха - пара. Им что? Лишь бы поесть, поспать да множиться. В этом смысле разногласий у них не возникает. А у человека иная линия. У него кроме телес да пищеварения есть и другие направления. Идеи, скажем. Стремления. Размышления - для чего и как прожить свою жизнь. На то он и человек, а не скворец или, скажем, еж. Соглашаясь с дедом, Алексей не придавал особого значения его словам. Зная, что дед недолюбливает Руфину, видел в его суждениях ту излишнюю строптивость, которая неизбежна для всякого старика. Пройдет время, и дедушка полюбит Руфу и назовет ее своей милой внучкой. Алеша завтра же начнет исподволь влиять на свою невесту. И завтра пришло. Светлая ночь сменилась солнечным утром. Радио не обмануло. С утра слегка подморозило, а часам к восьми наступила живительная теплынь. Природа как бы предвосхищала желания Алексея. В девять он был у Дулесовых. Жениха потчевали мясными пирогами, что называется, прямо со сковороды. А потом Алексей и Руфина отправились в лес. Пока еще сыро в лесу, но уже есть просохшие полянки, особенно в сосняке. Не надышишься ароматом хвои. Не наслушаешься птичьего щебета. Почему-то сейчас опять вспомнилась Ийя. Но зачем вспоминать то, что положено забыть. Травы уже ожили изумрудной зеленью. Тропки манят все дальше и дальше в лес. Повеселели и зверушки, пригретые солнцем. Встретился бурундучок, а затем и еж. Еж напомнил вчерашний разговор с дедом. Как все странно связано... Алеше не хотелось пока говорить ни о чем серьезном. Кругом такое веселье, а еж, посмотревший на Векшегонова маленькими острыми глазками, как бы кольнув своим взглядом, спросил его: "Что же ты все о пустяках да о пустяках, а о главном-то когда?" Надо же было встретиться ежу и вмешаться в их такой милый и такой задушевно-пустой разговор. Но коли встретился еж и спросил его голосом деда Ивана Ермолаевича, значит, нечего уклоняться. - Руфа! - начал он. - Я почему-то всегда... или очень часто... задумываюсь над своей жизнью, над своими поступками. Проверяю, понимаешь, оцениваю... А ты? - Что это ты вдруг? - удивилась она. - Разве тебе что-то кажется неправильным в моей жизни? - Да нет, я просто так. Просто так. Бесхитростный Алексей не нашел тонкой нити для начала разговора. Он не умел подыскивать слова. Они как-то сами по себе приходили на язык, не спрашиваясь его, быть ли им сказанными или утаенными до поры до времени. - Руфа, - опять заговорил Алексей, - не кажется ли тебе, что ты одна? - Одна? То есть как одна? - Без людей. Сама по себе. Руфа ответила не сразу. О чем-то подумала, что-то взвесила, в чем-то насторожилась. Вспомнила, что об этом же ей говорил Сережа. - У меня никогда не было особенно близких подруг. - Почему? - Наверно, были причины. - Какие? Руфа опять задумалась и ответила не спеша: - В школе я была слишком успевающей и... прости меня, заметной девушкой в смысле внешности. Таких не очень любят. А теперь... Теперь мои достижения... они тоже не могут радовать подруг... Алеша не сдержался. Пришедшие на его язык слова не проглотились, и он спросил: - А так ли уж велики, Руфа, твои достижения? Следует ли так часто вспоминать о них? Руфина вспыхнула. Остановилась. Поправила прическу. Потом сказала: - Тебе виднее со стороны, Алеша. - Я не сторона для тебя, Руфа. Мне кажется, я нечто большее. - Значит, ты лучше других должен видеть, чего я достигла. И воодушевлять меня, а не сомневаться. Руфина вновь занялась прической. Как очаровательны движения ее рук! Как хороша она в лесу! Стройные и высокие сосны - выразительный фон для ее стройного стана. Но почему опять вспоминается зеркало, возникают каблуки?.. Нет, нельзя останавливаться на полдороге. Это не в характере Алексея Векшегонова. Любовь - это откровенность. И он будет откровенен. С ней же идти. Идти через всю жизнь. - Руфа, ты только, пожалуйста, не сердись, - снова заговорил он. - За что же сердиться? - отозвалась она. - Разве ты можешь меня обидеть? - Нет, но... Мне кажется, Руфина, что ты... - Тут снова помимо его воли роковым образом сорвались слова, просившиеся наружу: - Мне кажется, Руфина, что весь твой внешний облик - прическа, платье, браслеты, сумка, каблуки... и эти золотые серьги... эта брошь демидовских времен... и зонтик с кружевами... и многое другое стало... ну как бы мне сказать... все это стало своеобразным выражением твоего "я", - выпалил Алексей и, покраснев, стал оправдываться: - Как туманно и коряво я говорю! - Нет, почему же, - возразила Руфина. - Ты очень хорошо умеешь излагать свои мысли. Наступило молчание. Над их головами усиленно стучал своим носом дятел, выискивая поживу. - Я обидел тебя, Руфа... Но я не мог. Я должен, я не умею скрывать то, что думаю. - Да, Алеша. У нас ничего не должно быть спрятанным друг от друга. И мне кое-что хочется сказать тебе. - Так скажи же... - Алешенька, сядем. Здесь сухо. Они сели. Обнялись, и голос Руфины заворковал: - Милый мой, а не завелся ли в твоей светлой голове черный, противненький червячок зависти? - Какой зависти? К кому? - Ко мне. К моим успехам. Векшегонов вскочил. Его словно ужалила оса. Руфина удержала Алексея за руку и усадила снова. - Алеша, радость моя, выясним все спокойно и найдем нужные решения. Конечно, всякому мужчине, даже такому, как ты, неприятно, если он вдруг оказывается при... при ней. При мне, в данном случае. Но ведь я же не виновата, Алеша, что все так случилось... И глупо же, в самом деле, отказываться от того, что принадлежит теперь нам обоим. Ведь я - это ты. И ты - это я. Разве можно завидовать самому себе? - Я не завидую, Руфа. Да и чему завидовать? Тому, что ты вместо одной детали успеваешь обработать две, три?.. Это, конечно, успех, но не такой, чтобы шуметь о нем так громко. Алеша заметно волновался. И его волнение придавало Руфине уверенность. Теперь она не сомневалась в сказанном ею. Алексей, безусловно, завидует ей. И она сказала: - Алеша, неужели между нами становится моя слава? Неужели тебе неприятно видеть меня известной, уважаемой? Неужели ты позволишь взять власть над собой мелким чувствам? Алеша, сейчас же прогони их прочь. Алеша, я до мизинчика принадлежу тебе. Вот я! Вот мои руки, плечи, мой дурацкий рост, голос, глаза... Это все твое... Так распорядись же разумно мной. Зачем тебе принижать меня? Зачем?.. Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Но они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине. А дятел стучал и стучал, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея... XXI - Жизнь как погода, - утешала Анна Васильевна свою дочь, - то ненастье, то солнышко. У нас тоже с твоим отцом бывало всякое. Главного не надо упускать. Любовь. А где любовь, там и дети. Сына заведешь, Алешенькой назовешь, и водой вас тогда не разольешь... Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея. То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведет россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попросту не двигали - все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые и теперь не выражали особой любви к Руфине? А вчера в обеденный перерыв был преподнесен новый сюрприз, и он напугал ее. Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку "ABE". Ею он занимался еще до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали ее. Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к "ABE", которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчился мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы "Теория непрерывной реконструкции", но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской или, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы. Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: "Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт". Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат "ABE", превратив станок в законченный автомат. Но теперь все окрасилось иным цветом. Мастер цеха со всей определенностью заявил: - Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе. Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?.. В данном случае автоматическое усовершенствование станка "ABE" устраняло не чьи-то чужие, отвлеченные рабочие руки, а ее руки, руки Руфины. Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к "ABE" заменит ее руки, значит, заменит и ее. Ее, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная "штукенция", то что же будет делать она? Что? В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, одну печальнее другой. Во-первых, кому не придет в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойденность ее рук? Пусть подруги, которых она оставила где-то там, ей этого не скажут... Но ведь иногда достаточно и взгляда, чтобы понять, о чем они думают. А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая? В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озелененного пролета цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи. Ничего нет для нее сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своем цехе догорающей лампой. Лампой, которая еще может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнет и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава! Легко сказать - погаснет слава! А что стоит за этим словом "погаснет". Не перечтешь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить ее без славы... Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит ее славу? Кто? Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно... Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может... Ведь говорил же он в лесу: "А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?" Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного? Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в ее силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тетя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришел с ее матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он... пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в нее или случайным выстрелом, - ей одинаково больно. Руфину не узнали дома. - Не больна ли? - Нет, - отговорилась она, скрыв от матери свое горе. - Устала я как-то сегодня... Даже не хочется есть. Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей. Он, кажется, пришел. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольет свое горе? Поймет ли он ее? Может ли он понять? Может ли? Наверное, нет. XXII Так оно и случилось. Руфина искала то, чего не было в душе Алексея. Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевернутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Еще не наступили теплые вечера. - Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, - упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. - Разве твое маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей... Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками. Неужели ее Алеша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой "житейский парень", на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека. А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием ее жизни, ее будущего. - Алешенька, - прервала его Руфина, - ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьется мое сердце... - Я слышу... Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно. Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он ее? Любит ли он ее? Подумав так, Алексей почувствовал легкую дрожь. - Кажется, холодно? - Да, - ответил он Руфине, - кажется, "похолодало". Они поднялись. Он посмотрел на часы: - Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и... Руфина задержалась и тихо повторила его мысль: - Любишь ли ты меня, Алеша? Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился: - Ты спроси об этом себя. Тебе виднее... Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне... Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча. Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за темного горизонта. Они простились. Алеша впервые не поцеловал ее при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок "ABE". Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится. Как просто было раньше, когда ее мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?.. Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая "штукенция" растоптать ее счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у нее не хватит ума, то у тети Жени достаточно опыта. Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику. Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло. XXIII Тетка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение: - Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться. Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять: - Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом - р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков... Что-то грубое, хищническое, браконьерское слышалось в словах тети Жени, но ее совет был единственно верным. Как ни прискорбно сравнивать Алешу с лещом, а в этом сравнении есть какая-то правда. Обидная, но правда. Не сам по себе пришел к Руфине Алексей. Не сам. Многих усилий ее и его родных стоило это сватовство. Именно сватовство. Иначе и не назовешь. И теперь, когда осталось так немного дней до желанного исхода, нельзя шутить с огнем. Тетя Женя так и сказала: "Порох сыпуч и тих, да горюч и лих". А он порох. Малейшая неосторожность - и будет поздно раскаиваться. А теперь еще можно все исправить. И это было сделано. Руфина не стала дожидаться прихода Алексея и сама пришла к нему. - А я собирался к тебе, Руфа. Проходи. Я один дома. - И очень хорошо. Алеша провел Руфину в свою комнату. Сели. Обменялись виноватыми взглядами. И кажется, не о чем говорить. Теперь следует обняться, и все будет ясно. Нет. Этого мало. - Алешенька, - начала Руфина, - тебе не хочется за вчерашнее проучить меня? Наказать? - Нет. - Напрасно. Такие, как я, нуждаются в хороших выволочках. Отругай меня, пожалуйста. Громко. Назови дурой. Зазнайкой. Воображалкой. Мухой в сметане. Мещанкой. Наглой задирой. Идио... - Нет, нет, - оборвал ее на полуслове Алексей. Прозвучал поцелуй, другой, третий. И кажется, уже ничего не нужно говорить. Все выяснено. Все ли? Руфина пришла сюда не за минутной вспышкой. Ей нужно убедить Алексея и, может быть, убедить себя в том, что она поняла, как ничтожна была боязнь за свое личное, каким маленьким оказалось ее тщеславное желание показывать свою работу на трех "ABE", и что вообще... Вообще очень многое произошло в эту ночь, когда она не спала. Алексей не хотел слышать подробностей. Ему довольно было трех слов Руфины: "Я все поняла". И если даже она пока еще поняла не все, а лишь начинает понимать, то поймет рано или поздно. Больше не о чем разговаривать. Не следует торопить того, что требует не ночи, а многих дней. Нужно глубже, как можно глубже осознать губительную власть славы, которая чуть было не околдовала ее. Мало ли людей, даже на его памяти, запутывались, как в паутине, в золотистых лучах славы. Из них выпуталась Руфина, и он счастлив. Так думал Алексей, не зная, что ложь, притворившаяся правдой, соткала языком Руфины иную сеть. Но кто знает, во что это выльется. А вдруг да Руфина и в самом деле поверит в то, что сейчас ею было сказано притворно? Так тоже можно предположить. XXIV Все эти дни перед защитой дипломного проекта Алексеем Векшегоновым прошли в предсвадебных мальчишниках и девичниках. Векшегоновы и Дулесовы не ради приверженности к старине и ее обрядности, а ради того, чтобы предотвратить возможные разногласия между женихом и невестой, старались не оставлять их наедине. Или, как говорила тетка Евгения, "леща выхаживали и вываживали, не давая ему опомниться". Появились и бывшие школьницы, с которыми раздружилась за последнее время прославленная сверловщица. Веселился и Сережа Векшегонов. Был бы только счастлив милый, хороший брат Алеша. Наверно, так и будет. Хотя где-то, очень глубоко, еще дают о себе знать сомнения, которые он старался заставить умолкнуть. Но, может быть, это не сомнения, а любовь к Руфине, избитая и раздавленная, не желая умолкать, шепчет ему всякое и разное... Зря. Теперь уже все! Прощай, Руфина! Не знай ты тех страданий, которые пережил глупый мальчишка, вообразивший, что он любим тобой. Но почему все - и родители Сережи, и родители Руфины - так часто где-то между слов убеждают не то себя, не то Алексея, что все будет хорошо, что и весна не бывает без пасмурных дней. Почему, разве Алеше необходимо внушать, что он любит Руфу? Разве он этого не знает сам? Какие-то смутные сомнения роятся в Сережиной голове, словно кто шепчет ему черные слова неверия. Он хочет, от всего сердца хочет верить, что брат любит Руфину, а этого не получается. Даже в улыбке брата он улавливает какое-то непротивление тому, что происходит. И ему кажется, что брат будто не женится, а всего лишь не противится женитьбе. Сережа, перестань! Не выдумывай. Ты пристрастен. Ты сочиняешь свои предчувствия. Танцуй, пой! И Сережа поет и танцует. На девичниках, на мальчишниках, на семейных сборищах будущей родни. Здесь все - и Дулесовы и Векшегоновы. Приходят ближние и дальние дядьки и тетки. Веселится дядя Николаша - Николай Олимпиевич Гладышев. Только нет деда с бабкой - стариков Векшегоновых. Один жалуется на поясницу, другая - на ноги. А дрова пилят, с огородом управляются. Целый день в ходьбе и работе. Опять пробегают тучки в Сережиной голове, опять шепчет голос всякое и разное, а музыка гремит, бежит танцевальная лента магнитофона, жаром дышат рыбные пироги... Хватит, Сергей. Не морочь себе голову. Посмотри, как отплясывает Руфинина тетка. Ярмарочной каруселью кружились дни. Алеша и не заметил, как подоспел день защиты дипломного проекта. Защиту назначили на воскресенье вечером в цехе. Он должен собраться с мыслями. Еще раз перечитать написанное. Хотя исход защиты и предрешен, но все же... Это серьезный день в его жизни. Руфина очень предупредительна. Она даже посоветовалась с Алешей, в чем ей лучше всего прийти в цех на защиту. Остановились на темном платье. Хотя оно не празднично для такого дня, но это же официальный день. В газете появилось сообщение о дне, времени и часе защиты. Объявлялось, где можно ознакомиться с дипломным проектом. В жизни Алексея наступило затишье. Теперь уже было все оговорено и улажено. Больше нечего обсуждать, выяснять, проверять, теряться в догадках... Нужно перестать мучить себя и Руфину. Дни, полные тихой радости, переживали Векшегоновы и Дулесовы. Их желания накануне исполнения. Соединяются два рабочих рода, жившие порознь на одной улице. Докупается недостающее к свадьбе. Лучше перебрать, чем недобрать в таких случаях. Счастливые хлопоты. Милые заботы. Тепло, светло, радостно. И черемуха зацвела. Все, как хотелось, мечталось, думалось счастливым матерям Руфины и Алексея. Неужели еще что-то может омрачить эту весну на Старозаводской улице?.. XXV Наступил вечер защиты дипломного проекта. В цехе были воздвигнуты подмостки. Затем установлен стол, покрытый зеленым сукном. Принесены кресла. Трибуна из Дворца культуры стала кафедрой. Съехались преподаватели, профессора. Необычная для цеха обстановка. Собралось множество рабочих, большинство из них никогда не бывали на таких защитах. После вступительного слова председательствующего предоставили слово Алексею Романовичу Векшегонову. Цех замер. Как-никак их парень получает сегодня диплом инженера. Это не шутка. Руфина сидела на одной из садовых скамеек, принесенных в цех. Она не захотела сесть в первый ряд, где ей было предложено место. - Спасибо, мне там удобнее, - скромно отговорилась она и уселась в глубине. По лицу Руфины нельзя было узнать, что она думает сейчас, какие чувства владеют ею. Можно было лишь догадываться, что ей не очень легко слушать Алексея. Это теперь понимали многие. И в первую очередь товарищи по цеху. Да и в газете достаточно ясно было сказано, что популярный на заводах полуавтомат "ABE" больше не будет нуждаться в руках рабочего, что ему теперь придаются свои стальные, неустанные руки. Такое сообщение в дополнениях не нуждается. - Теперь предоставим слово "содокладчику", - послышался голос Векшегонова. - Он лучше меня продолжит защиту моего дипломного проекта. В цехе оживление. Одобрительный смешок. Голос: "Давай, Алеша!" Сердце Руфины забилось учащеннее. Начинается самое главное испытание. Алексей подошел к рубильнику. Руфина замерла. У такого знакомого до последнего шплинта станка - нет ее. Нет вообще сверловщицы. Рука Алексея касается ручки рубильника. Он объявляет: - Включаю! Станок ожил. Сверла пришли в движение. Вращаясь, они стали опускаться на зажатую универсальную шайбу. В этом не было ничего особенного. Шайба была зажата до того, как был пущен станок. Что будет дальше? Как автоматическая приставка заменит руки? Как? На лице Руфины белые пятна. Она поправляет прическу. И это тоже признак волнения. И вот операция сверления заканчивается. Сверла поднимаются в исходное положение. Зажимные кулачки талера разжимаются. Рассверленная деталь, универсальная шайба, выталкивается и сползает в ящик готовых изделий. Это делали руки. Сверла замерли в исходном положении. Замерли и сердца сотен людей. Мгновение. Гробовая тишина. Послышался опять чей-то голос: "Смотри ты!.." По кривому желобу из обоймы автоматической приставки скатилась очередная шайба. Скатилась и точно легла в отверстие зажимных кулачков талера. Кулачки, будто почувствовав появление детали, сжались. Кажется, не слышно и дыхания. Весь цех - внимание. Да и как может иначе быть, когда сегодня, сейчас держит экзамен новый механический заместитель рабочих рук - автоматическая приставка. Снова опускаются вращающиеся сверла на зажатую деталь... Операция повторяется. Тишина взрывается аплодисментами. Председательствующий протирает свои золотые очки. И те, кто наблюдает за ним, понимают, как растроган старый ученый. Алексей подает знак. В цехе снова тишина. Он говорит: - А можно заставить станок работать быстрее. Но в этом случае будет уже менее наглядна его работа. Слесарь Макар Петрович Логинов подходит к автомату и прибавляет скорость. Операции убыстрились. Руфина еще старается взять себя в руки. Она смотрит на свои часики и проверяет по секундам быстроту работы станка. По ее приблизительным подсчетам видно, что если бы она работала даже на трех "ABE", то и в этом случае реконструированный станок опередил бы ее вдвое. Руфина уже знала об отмене показа ее работы на трех станках. И примирилась с этим. Но она не ожидала, что предполагаемый ею рекорд так наглядно для всех будет побит, даже и не состоявшись. Она почувствовала на себе взгляд многих глаз. Ей показалось, что на нее смотрит весь цех - все люди, собравшиеся здесь. На самом же деле на нее смотрели только Сережины глаза да глаза старика Логинова. А ей чудилось, что все смотрящие на нее думают: "Вот и конец твоей славе, знатная сверловщица". На самом же деле так никто не думал. Это были ее мысли, приписанные людям. Даже Сережа не думал так. Наоборот, в его голове возникало совсем другое: "Ну теперь-то уж Руфина загремит еще больше и станет наладчицей двадцати, а то и тридцати Алешиных станков". Автомат "ABE" был пущен на предельную скорость. Трудно стало различать, как подаются рассверливаемые шайбы, как они выталкиваются выбрасывателем. Царило шумное оживление. Станку аплодировали, как артисту. Председательствующему за всю его долгую жизнь не приходилось бывать на таких шумных и людных защитах дипломных проектов. Он еле угомонил разбушевавшихся слушателей, хотя их справедливее назвать зрителями. Когда предоставили слово оппоненту, Руфины уже не было в цехе. Первым это обнаружил Сережа Векшегонов. Она незаметно затерялась в толпе рабочих и ушла с завода. У нее не хватило силы сдержать себя и делать вид, что радуется, когда хотелось плакать. За воротами завода она не стала сдерживать слезы, а вернувшись домой, рыдала по своей славе, как можно рыдать только по безвременно умершей матери. Через час или немногим более Руфина слегла. Сначала легкий озноб, головная боль, а потом жар и бред. Слава, ты не уходишь просто так, особенно если ты, опьянив человека, заставила полюбить тебя. Любила ли Руфина кого-нибудь больше своей славы? Была ли ее любовь к Алексею сильней, чем к тебе, вероломная чаровница? На это теперь, кажется, не ответит и сама Руфина. Вызванный Дулесовыми доктор, осмотрев больную, сказал: - Нервное потрясение. Не волнуйтесь. Нет ничего угрожающего. Затем было прописано снотворное. Вскоре Руфина уснула. Поздно вечером появился Алексей. - Хватит уж, Алексей Романович, нервировать Руфиночку, - сказала встретившая его Анна Васильевна. - Не добивайте невесту. Милости просим, когда встанет на ноги. Я дам знать. Дверь, скрипнув, закрылась за ушедшим Алексеем. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким виноватым. Побродив по берегу пруда, Алексей направился к деду. Куда же еще? Там его родной дом! Туда принесла его птица Феникс... - За что же это все, дедушка? - жаловался он Ивану Ермолаевичу, рассказав обо всех этих днях сомнений и размолвок с самим собой и Руфиной. - Я хочу лучше, а получается очень плохо. Старик недолго думал. Видимо, то, что он сказал, давно было выношено им. Совет был кратким: - Отложи свадьбу! - Отложить свадьбу! А зачем? - Там видно будет, зачем и к чему, - сказал Иван Ермолаевич. - Твой дед, Лешенька, не посоветует худого. - И бабка тоже, - послышался из-за перегородки голос Степаниды Лукиничны. - И надолго нужно отложить свадьбу? - совсем послушно, как в школьные годы, спросил Алеша. - На год! - сказал, как отсек, Иван Ермолаевич, а потом куда мягче стал растолковывать: - Лет-то ей сколько... Да и тебе торопиться пока некуда. Год - не велик срок, а подумать будет когда и тому и другому. Степанида Лукинична тоже нашла свои слова: - Если не клеится, не паяется, зачем нитками сшивать то, чему надобно быть на хорошем клею, на вековечном паю. Так или нет? - Так, бабушка! И все смолкли. В старом доме стало тихо. На кухне о чем-то напевал самовар. Он, кажется, тоже был согласен, что свадьбу придется отложить на год. Но как это сделать? XXVI В доме деда все было знакомо, мило и дорого Алексею. Здесь он не сумел бы назвать ни одного предмета, который бы не состоял с ним в давней дружбе, а может быть, и родстве. Родной была и старая чугунная чернильница каслинского литья. Глядя на чернильницу, Алексей подумал, что письмо куда лучше устных объяснений с Дулесовыми. К тому же если при разговоре окажется тетка Руфины, то все может кончиться ссорой. А он не хочет и не будет ссориться. Было уже за полночь. Откладывать на завтра не хотелось. И он принялся писать. Принялся писать, не выискивая слов, не подбирая выражений. Писал так, как пишется. "Милая Руфина! За последние дни и особенно за последний вечер мне стало понятно, что я приношу тебе только несчастья. Я, Руфа, не виноват, что мои мысли, мои стремления не совпадают с твоими мыслями. Так, как живешь ты, живут еще многие. Но я, как ты видишь, не хочу и не могу жить этими нормами личного благополучия. Мне претит превосходство над другими людьми. Это все не только заставляет меня стыдиться людей, но и мешает мне быть самим собой. А я не могу не быть самим собой, не могу отступить от своих убеждений, как и ты не можешь расстаться со своими желаниями и представлениями и всем тем, что составляет тебя, твою личность, твое мировоззрение. Мне казалось, что после того, как ты и я будем женой и мужем, все изменится. А сегодня я понял, что не изменится ничего и мы, поженившись, окажемся несчастными людьми. Ты и все наши, рано или поздно, придут к такому же выводу. Милая Руфина! Ты будешь счастлива! Ты не можешь ею не быть. И мой уход от тебя - это начало твоего настоящего, а не кажущегося счастья; каким бы негодо..." Тут Алексей и остановился. Садясь за письмо, он хотел объявить о своем желании перенести свадьбу на год. А получилось, что он вообще отказывается от свадьбы. Он задумался. Раздумья не были долгими. Он понял, что разговор об отсрочке свадьбы лицемерен и лжив, что он никогда не женится на Руфине. Алексей снова обмакнул перо и продолжил: "...ванием ты, Анна Васильевна, Андрей Андреевич, моя мать и мой отец ни встретили это письмо, какие бы обидные дни и месяцы ты ни пережила после этого письма, все же я свой разрыв с тобой считаю благородным и честным поступком. Лучше пусть будут отравлены несколько месяцев твоей жизни, чем вся твоя жизнь. Алексей Векшегонов". Перечитывать письмо он не стал. Утром, часов в пять, когда встал не смыкавший глаз дед, Алексей сказал: - Вот, дедушка, письмо Руфине Андреевне Дулесовой. Прочитай его вместе с бабушкой, а потом заклей конверт. Письмо пусть передаст ей Сережа. Иван Ермолаевич кивнул головой. - А это, - протянул он лист бумаги, - заявление на завод. Я прошу в нем об уходе с завода. Потом прочитаешь. Или о продлении моего учебного отпуска. Я на это имею право. Ты напишешь мне о решении дирекции. Свой адрес я тебе сообщу. - Куда же ты надумал, внук? - Наверно, в Сибирь. Мне уже советовали в институте. Там нужны люди. Очень нужны. И больше ни о чем не спрашивай меня. Иван Ермолаевич более не задал ни одного вопроса. И только Степанида Лукинична спросила: - Когда? - Сейчас! - А багаж? - Он при мне. Если добавишь десятку-другую, с меня и хватит. Не прошло и часа, как Алексей уехал. Степанида Лукинична не проронила ни одной слезинки. А дед сказал: - Стеш, где-то смородиновка была... И рюмку тоже подай... На Старозаводской улице было тихо-тихо. Пахло черемухой, цветущей в палисадниках. Слышалось чириканье воробьев за наличниками окон. Сохли мелкие слезинки росы на траве. Иван Ермолаевич налил вторую рюмку и сказал: - Никак жаркий будет денек... ВТОРАЯ ЧАСТЬ I На Старозаводской улице вырос прехорошенький дом-теремок с башенкой. Он будто сошел с красочной книжной страницы и ожил на дулесовском дворе добротным строением неподалеку от старого, уже почерневшего дома Андрея Андреевича. Крутая крыша, светлые окна, бревенчатые лиственничные стены, отливающие то нежной розовиной, то янтарным прожильем бревен, радуют глаз прохожего. А забавный железный петух-флюгер с открытым клювом, поворачиваясь по ветру туда-сюда на штоке башенки, будто хочет крикнуть на весь белый свет, как хорошо будет житься под этой крышей новой молодой семье. И все, от затейливых переплетов оконных рам до приветливого крылечка и белых кружевных наличников, рассказывает о тихой радости, которая начнется в этом доме. Руфина подолгу разглядывает свою милую "скворешенку", и от этого на ее душе становится так светло, будто над ней никогда не проходили грозовые тучи, будто не было на ее пути Алексея Векшегонова и оскорбительного разрыва накануне свадьбы. Прошло уже около трех лет. Срок, вполне достаточный для того, чтобы в молодом сердце зарубцевались обиды и... Впрочем, об этом не скажешь в двух-трех фразах, и нам придется хотя бы бегло ознакомиться с тем, что предшествовало появлению этого дома с башенкой и радостям, которые должны перешагнуть его порог. После отъезда Алексея Векшегонова было сказано немало слов и пролито много слез. Для пересудов и догадок нашлось достаточно пищи, но события большой жизни завода, города, страны вытеснили из молвы и памяти злоключения Руфины и Алексея. Конечно, Дулесовы и Векшегоновы дольше других переживали обидное для обеих сторон крушение такой желанной свадьбы, но и они примирились с мыслью, что виноватых в этом разрыве искать не следует. Слава еще долго не оставляла Руфину. Ветер стих, а волны не успокаивались. Руфину по привычке называли в газетах, выбирали в президиумы торжественных заседаний. Все еще шли письма от почитателей, поклонников и заочно влюбленных в нее воздыхателей. В цех после отъезда Алексея она не вернулась. Ей советовали наперекор всему стать наладчицей новой автоматической линии, в цепь которой вошли реконструированные станки "ABE". Эту линию называли на заводе "козырной". Управляя ею, Руфина могла бы в какой-то степени поддерживать уровень своей известности. Она не захотела этого. В цехе все напоминало Алексея Векшегонова. Руфина даже старалась не бывать там, став секретарем-диспетчером вновь созданного бюро автоматизации. Отгоревав, отплакавшись, она стала просыпаться с сухой подушкой и перестала видеть сны, в которых Алексей стучал ей в окно и сидел с нею на сундуке, где томилось такое кружевное, такое тонкое, такое цветное приданое. Мебельный гарнитур как был в фабричных ящиках, так и остался ждать лучших дней на бывшем сеновале старого дулесовского сарая. Мебель не состарится. Да и Руфине рано было вести боязливый счет своему возрасту. Успокоилась и мать Руфины, Анна Васильевна. Нашла нужные слова для дочери, для себя и для других: - Забудется, залечится, быльем порастет. Полюбит моя Руфина достойного молодого человека. А от них нет отбою. Инженеры и техники. Доктора и артисты. Художники и журналисты. Хоть бы взять того же Мишу Демина. Без пяти минут врач. Руфине, кажется, нравится Миша Демин. Но - на час, на два... Пока он поет. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки. И Анне Васильевне приятен тихий влюбленный певец с зачесанными назад светлыми волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий к Демину. - Мишенька редкой души человек. Из всего твоего табуна он самый располагающий. И медицина, конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то, Руфина, - рассуждает мать, - нужен заводской человек. Спокойнее и понятнее. - Чем же понятнее-то, мама? - спрашивает Руфина, проверяя себя. - Не знаю, как и сказать, доченька. В заводском дыму мы родились и выросли. И речь у нас заводская. И сами мы все одной ногой дома, а другой - на заводе стоим. Хоть бы и меня взять. Никогда я не работала на станкостроительном, а все мои думы там, в кузнечном цехе. У отца. Я не против, что Миша поет. Отец тоже пел. И на концертах выступал. Но понимаешь, Руфина... Муж должен быть мужем. И дров наколоть... Починить что-то или покрасить. Крышу замазать. Плиту переложить. Сараюшку соорудить... Руфина заглушает слова матери громким смехом: - Не надо же, мамочка, теперь ничего этого делать в новых квартирах. Кончилось время Жулановых... А мать не может согласиться: - Делать, может быть, и не надо, а уметь желательно. Мужчине, как и машине, нужен какой-то такой запас мощности. Взять хотя бы твоего отца, кузнеца. Лишись он, к слову, своей работы в кузнечном или окажись в беде. В самом безвыходном положении - ничего нет, все надо начинать сызнова. И я за ним - как за каменной стеной. А почему? Запас мощности. Умение. Знание. Мужские руки. В степи нору выроет. В лесу дупло выдолбит. Из снега халупу слепит и дым очага пустит. Задумалась дочь. Молчит мать. А потом снова: - Миша Демин очень душевный человек, но ведь тосковать под гитару только в театре хорошо, а по жизни надо и помойное ведро уметь вынести. Ведь ты же и шить, и мыть, и стирать, и вязать. А он что? Но вообще-то, Руфочка, ты хоть за артиста, хоть за журналиста... воля твоя. Лишь бы счастье. А оно бывает и с молодым, и со старым... Счастье никто не предпишет. Если уж оно есть, так и лысина солнцем светит, седой волос не замечается. А уж если нет его, так и молодая кровь в жилах стынет, и хмельные кудри могильным плющом вьются. Разговоры на эти темы матери и дочери случались за последнее время все чаще и чаще. Видимо, сердце Руфины искало ушедшему из него Алексею замены. О ней пока не хотелось думать Руфине, но она уже и не исключала ее возможность и потому, наверное, прибегала к древнейшему способу решения затруднений: "Поживем - увидим". Поживем - увидим... II Вы, конечно, помните тот день, когда Сережа Векшегонов понял, как он был смешон, написав Руфине любовное письмо. Она оказалась вовсе не той, какой видел ее Сережа в школе. Она уже готовилась стать женщиной, когда Сережа не стал еще и юношей. Она тогда разговаривала с его братом, как с ровесником, для него же Алексей в то время был чем-то недосягаемым. Автор станка "ABE". Мастер учебно-школьных мастерских. Человек с именем и отчеством. А что представляет собой он - Сергей? Что представляет он собой даже теперь? Пока он хороший слесарь - и только. Правда, ему уже доверили очень сложные штампы, и Макар Петрович Логинов сказал, что может уйти на пенсию, потому что пришел человек, руки которого вскоре еще больше прославят слесарный векшегоновский род. Но ведь это всего лишь руки... А голова? Сережа пока ничего не изобрел, кроме новых универсальных мерителей кривизны посредством оптики и света. Пусть его благодарили в приказе, пусть он получил немалую премию, но это всего лишь рационализаторское предложение, а не изобретение, хотя его называли именно этим словом. Наверное, хотели польстить. Или же это сделали ради брата. Брата нет, а его имя освещает Сережу. Некоторые, не стесняясь, называли его "вторым Алексеем". Такие слова приятно слышать, но лишь отчасти. Сережа хочет быть самим собой и никаким не повторением. Но многое повторяется... Сережа, так же как и брат, поступил на заочный. Он туда был принят без трудов. Там шутя сказали, что один Векшегонов принес завидную славу институту, так, очевидно, принесет и второй. Очаровательная сотрудница технической библиотеки завода Лидочка Сперанская - может быть, тоже шутя - приветлива с Сережей. Когда они встречаются на главной зеленой магистрали завода, она твердит: - Ты красивее и стройнее своего брата. Выше ростом и серьезнее. Тебе нужно как можно дольше не отвечать на улыбки... А сама улыбается и ждет ответа. Он уже танцевал с нею на летней площадке и в ту ночь долго не мог уснуть. Лидочка хотя и несколько вольно обращается с Сережей, но все это у нее очень чисто и хорошо. Ей, может быть, он нужен просто так, чтобы кто-нибудь был возле нее. Ведь одна. Совсем одна. Можно ли винить Лидочку за то, что недостойный ее техник Андрюшка Кокарев вскружил ей голову, когда Лидочке едва минуло восемнадцать лет. А теперь он женат на сонливой дочери начальника инструментального цеха Виктории. Может быть, Лидочка еще и будет счастлива и жизнь улыбнется ей. Жизнь иногда так поворачивает человеческие судьбы, что, кажется, и сама дивится своим проказам. Когда Сережа несколько возмужал, чему, может быть, способствовала и шляпа, которую он недавно надел, в его сторону устремилось немало девичьих глаз. Как-то в июльский воскресный день Сергей, зарядив все двадцать четыре патрона, умещающихся в его поясном патронташе, зная, что бить дичь в июле запрещено законом, отправился во имя спасения будущей, еще недостаточно оперившейся молоди стрелять ястребов. Ястреба выслеживают поживу обычно, паря над гнездовьями, и падают камнем, заметив беспечные выводки. Вот тут-то Сережа метким выстрелом радовал крылатых матерей, не подозревающих, что и они осенью могут проделать такой же смертельный маршрут с высоты в болото. Все условно в охотничьем законодательстве, особенно календарное чередование бессердечия и гуманности. Впрочем, и в неписаном кодексе любви полярность чувств также имеет свои календарные оттенки. Капа перешла в девятый класс. Помните восьмиклассницу, которой Сережа приколол ромашку с двумя оторванными лепестками? Так вот, эта самая Капа, встретив охотника Сергея Векшегонова, сообщила ему, что она давно уже подклеила девятый лепесток к подаренной им ромашке. На что Сережа благосклонно сказал: - Ты почти взрослая, Капа. Это обрадовало ее, и она не преминула заметить: - Я, кажется, расту не по годам. Все стало коротко и узко. Сережа не вполне был согласен с этим, но, помня прошлые, нанесенные ей обиды, сказал: - Воображаю, Капа, какой ты будешь на будущий год в это время. Умная девочка Капа не растерялась: - Может быть, на будущий год в это время ты, встретив меня, не станешь торопиться на охоту, как сейчас... Этим Капа, вероятно, не хотела сказать, что иногда сам охотник становится добычей другого охотника. Так она не могла думать хотя бы потому, что афористичность мышления пока еще не была свойственна ее возрасту. Зато именно так подумала другая, увидев Сережу в поле. - Охотник! Остановись. Дай поглядеть на тебя. Мы так давно не встречались с тобой. Такими словами остановила Сережу собиравшая землянику Руфина. Сережа остановился: - Ты что тут делаешь? - Собираю ягоды. - Зачем они тебе? - А зачем тебе ястреба? - Тогда пойдем вместе. И они пошли рядом. Сережа с ружьем и Руфина с корзинкой. Сначала они молчали, а потом Руфина заговорила первой: - Сережа, у тебя уже, кажется, колючие усы. Ее глаза смеялись, но не насмехались. - Кажется, Руфина. Кажется, колючим теперь стал и я. - Это очень хорошо, Сережа. - Чем же хорошо? - Я буду бояться тебя. Такие, как я, обязательно должны бояться и уважать того, кто идет рядом. Пусть даже не очень далеко. На прогулку. Сережа, это ястреб? - Да? - Выстрели в него. Только попади. Я загадала. Сережа прицелился, плотно прижал ложу ружья к плечу и щеке. Раздался выстрел. Руфина взвизгнула. Ястреб комом упал вниз. - Лекально! - сказала Руфина. - А что ты загадала? - Сережа, я не могу быть откровенна с тобой. Ведь ты теперь не тот Сережа. И я не та Руфина. Мы же не в десятом классе. - А ты вернись туда... Вернись и скажи. - Сережа, я загадала, поцелуешь ты меня сегодня или нет. - Это очень глупо, Руфина. - А разве я говорю, что умно? Но сегодня же воскресенье. А больше всего глупостей приходится на этот день недели. Или я ошибаюсь? Сережа нашел довод Руфины неоспоримым: - Против этого ничего не скажешь. Я еще никогда и ни с кем не целовался, Руфина. И по-моему, ни до чего хорошего поцелуи не доводят. - Если с Лидочкой, то да, - вставила маленькую шпилечку Руфина. - Она женщина, а я девчонка. Произнеся эти слова вполголоса, Руфина отвернулась. Сережа подошел к ней и тихо сказал: - Хорошо. Пусть сбудется загаданное. Только ты закрой глаза, Руфа. Они поцеловались. Сережа сиял: - Спасибо тебе, Руфа... В небе появился другой ястреб. - Хочешь, я загадаю еще, Сережа, на этого... Стреляй! Я загадываю еще раз! Сережа вскинул ружье. Прицелился. Выстрелил и... промахнулся. - Ура! - закричала Руфина и снова оказалась подле Сережи. - Я же промазал, - показал он глазами на улетающего ястреба. - А я загадывала на промах... Так вернулось потерянное Сережей и проснулось казавшееся умершим. III В это воскресенье утром, несколькими часами раньше встречи Сережи и Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча. Николай Олимпиевич Гладышев в праздничные дни, чтобы не беспокоить Аделаиду Казимировну, ведущую его домашнее хозяйство, частенько на рынок отправлялся сам. На рынке у него всегда бывали приятные встречи. Простота и общительность Гладышева никогда, однако, не допускали той упрощенности отношений, когда можно дернуть за рукав или, положив руки на плечи, сказать: "Коля, милый Коля, послушай, что тебе скажу". Так не осмелился бы сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его называли так, но за этим именем всегда слышалось - Николай Олимпиевич... И даже - глубокоуважаемый Николай Олимпиевич. Лидочка Сперанская торжественно и празднично несла свою белокурую головку по главному ряду рынка. Воскресный рынок выглядел куда наряднее будничного. Словно все съестное сюда пришло, чтобы в первую очередь покрасоваться, а потом уже быть проданным. Воскресный городской рынок всегда несет на себе щегольство выставки даров земли, и торгующие не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и покупающие. На Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя большими кольцами; продев сквозь них руку, она украсила ее, как браслетами. Весь облик Лидочки говорит, что в этом воскресном посещении рынка есть что-то театральное. - Ау! Николай Олимпиевич! - окликнула Лидочка Гладышева, помахав рукой, и направила к нему свои ножки, обутые в сложную вязь хитрого переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках. - А вы-то зачем здесь? Здравствуйте, Лидочка, - поздоровался с нею Гладышев, а Лидочка, такая изящная, будто она вчера была не только у парикмахера, но и у скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в ее и без того безупречном сложении, ответила: - Такой вопрос скорее следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич. - Вот тебе и на! - оживился Гладышев. - Как я изменю давней привычке обедать дома? Особенно в воскресенье. - Вот так же, представьте, и я. Привыкнув с первого дня кратковременного замужества готовить семейный обед, боюсь нарушить заведенный порядок. Мне все время кажется, что кто-то придет и повелительно скажет: "Лидия, я хочу есть". И я всегда готовлю с запасом, а потом... потом съедаю оставшееся на другой день. - Это очень печально, - посочувствовал совершенно искренне Николай Олимпиевич. - Но мне кажется, у вас, Лидочка, есть все основания не оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня. - Наверно, вы правы, Николай Олимпиевич. - Лидочка грустно улыбнулась. - Но ведь в таких случаях не зазывают на обед. Ее кроткие зеленоватые глаза жаловались. Все это говорится без всякого намека на то, что Лидочка не случайно внимательна к Николаю Олимпиевичу. И если сейчас она занимается его покупками на виду у всех, то никто не усматривает в этом нарушений норм общежития. Всякая другая поступила бы точно так же. Но если уж говорить откровенно, то после первого неудачного брака Лидочка никак не исключила бы второй, удачный, хотя и неравный брак с Николаем Олимпиевичем. И этот брак украсил бы не только его, но и ее. Пускай в первые месяцы люди всплескивали бы руками и говорили: "Вот только представьте себе...", или: "Такая молоденькая и..." А потом бы привыкли и, привыкнув, стали относиться к ней с уважением, потому что Николая Олимпиевича в самом деле можно полюбить, и есть за что. Труженик, сутками не покидающий завод, тянущий нелегкий воз, может быть, и достоин, чтобы его квартира в старом заводском доме посветлела и ожила веселым смехом; таким, как у Лидочки. Чтобы два одиноких обеда оказались общим обедом. Чтобы давно молчащие и, может быть, уже ослабнувшие струны старого рояля зазвучали вновь и застоявшаяся в гараже наградная "Волга" открыла счет километрам на своем спидометре. Николай Олимпиевич, возвращаясь домой, слегка насвистывал мелодию "Веселый ветер". И это вполне закономерно. Ему стало ясно, что он еще может нравиться, и не по занимаемому им положению, а... как таковой. Как таковой... Как таковой... Веселый ветер... Веселый ветер... IV Тот же "веселый ветер" помог Николаю Олимпиевичу вывести из гаража двухцветную, черно-кремовую, с хромированным пояском "Волгу". Вскоре она, запылив по грунтовой дороге, идущей через заводские покосы, помчала повеселевшего Гладышева. Мир, оказывается, полон красот и радостен, а он столько лет отшельничал. Во имя чего? Слышны далекие песни. Кому-то признается в любви гармоника, а в стороне целующаяся пара. Вот счастливцы. Они ничего не видят, не слышат. Может быть, подать им озорной гудок? "Волга" окликнула целующихся. Они вздрогнули, потом недовольно посмотрели на машину и, не узнав ее водителя, побрели, взявшись за руки, к перелеску. А Николай Олимпиевич узнал и Сережу и Руфину. Это почему-то не обрадовало его, но, прибавив газку, вспугнув притаившегося грача, он стал думать о Лидочке Сперанской. Как странно иногда одна мысль рождает другую. Он вспомнил, что в дирекции давно пустует место референта по новинкам зарубежной техники. Его следует занять Лидочке. Она окажется на виду и обязательно обратит на себя внимание и найдет свое счастье. И он будет рад этому. Что же касается "веселого ветра", который шевельнул некоторые мысли сегодня, то это все следует считать такой же ерундой, как и любование Руфиной, похожей на ее тетку Евгению. Сегодня утром Руфина, может быть, и хотела всего лишь проверить силу своих чар на Сергее. Может быть, она три часа назад чем-то и повторила юность своей тетки Евгении, но не теперь, когда Сережа, смеясь, рассказал ей о письме на кальке. И чем больше он потешался над собой, тем серьезнее и старше выглядел в ее глазах. Значит, он вырос настолько, что уже может критически посмотреть на свою первую мальчишескую любовь. - Но, Сережа, - сказала ему Руфина, когда они уселись в березняке, - все-таки эта первая любовь принадлежала мне. И меня она теперь трогает до глубины души. - Мне она тоже не кажется такой пустой, как я сейчас рассказываю о ней. Но я и теперь, Руфина, боюсь поверить тебе и себе и этому дню, - признавался Сережа. - Может быть, все это только так. Воскресный день, в который, как ты сказала, случается больше всего глупостей. Но все равно, всегда, всю жизнь я буду благодарен этому дню. - За что же, Сережа? Она хотела подробностей, хотела признаний. И Сережа стал признаваться: - Руфина, ты одна, которой я могу сказать, что для меня не может быть другой. В тебе нет ничего, что бы могло не нравиться мне. Я не умею говорить, как мой брат. Я не вырос на бабушкиных сказках, и меня не приносила птица Феникс из-за семидесяти семи лет. И я верю, что я ты когда-нибудь полюбишь меня как равная равного. Конечно, ты и теперь чувствуешь свое превосходство надо мной. Оно в каждом твоем взгляде. И я понимаю, что стоит тебе только свистнуть... Прости за такое слово... Стоит тебе только мигнуть... Еще раз прости. У меня нет настоящих слов. Стоит тебе только поманить пальчиком, и возле тебя окажется любой из этих Миш Деминых, Саш Донатовых и всех этих опытных молодцов, играющих на гитарах и умеющих хорошо носить свои пиджаки. Но можешь ли ты с уверенностью сказать, что не окажешься потом такой же несчастной, как Лидочка Сперанская? Сережа произнес эти слова с дрожью в голосе, отвернувшись, не желая показывать Руфине своих глаз. А она хотела видеть их, поэтому повернула его голову и, держа ее в своих руках, смотрела ему в глаза. - Говори все, Сергей. Говори... наверное, я стою этого... - Не надо так, Руфа. Ты же знаешь, я не могу унизить тебя. Ты никогда не очутилась бы в положении Лидочки Сперанской. Но если бы оказалось, что Миша Демин или кто-то другой покинул потом тебя, так же, как Андрюшка Кокарев Лиду, то все равно я бы пришел к тебе и предложил назваться Векшегоновой. Этого признания не ждала Руфина. Так ей не признался бы никто и никогда. И если бы даже признался, то можно ли было бы поверить его словам? Вот он, этот заводской человек, о котором говорила мать. Вот оно, повторение ее отца. Вот человек, который, если понадобится, выроет нору и поселится там, выдолбит дупло и назовет его домом. Может схватить ее в охапку и вынести через горящий лес. Руфина взяла руку Сергея и, прильнув к ней, поцеловала. Рука пахла порохом и ружейным маслом. - Какая у тебя большая душа, Сергей Романович Векшегонов. И чтобы отплатить тебе за то, что ты сказал, я обещаю исполнить любое твое желание. Руфина, легко вспрыгнув, сбросила разлетайку, накинутую на плечи поверх сарафана, и пустилась в пляс. - Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Тра!.. Ля, - напевала она знакомую мелодию из "Кармен", придумывая новые слова. - Ни для кого еще так не плясала зазнайка-девчонка... Любуйся, мой милый Сережа... Сгорая от счастья, сожгу я тебя. А дальше мне слов не придумать для песни... Придумай их сам. Тра-ля-ля... Пляска, продолжавшаяся без слов, словно повторяла Сереже обещание исполнить любое его желание. И он сказал: - Руфина, пусть Миша Демин не приходит к вам в гости. - Только-то и всего? - спросила Руфина, положив голову Сережи на свое плечо. - А я думала, что ты попросишь встречаться только с тобой. - Это уж как ты захочешь, Руфина. Я ни во что не могу верить... И они долго сидели обнявшись. Кругом было тихо. Прыгали кузнечики. В траве розовела полевая земляника. С тех пор Сережа и Руфина встречались ежедневно. В июле, августе, сентябре... Они встречались всю осень и всю зиму. И чем дольше были их встречи, тем они казались короче. V Сближение Руфины и Сережи снова сдружило Векшегоновых и Дулесовых. Они снова начали бывать друг у друга. Чайку попить, пирог добить, масленицу отметить. Мало ли причин. Было бы желание. - От судьбы, видно, не уйдешь, - начала давно задумываемый разговор Анна Васильевна Дулесова. - Но и судьбе надо помочь, чтобы она не ушла от них. Разговор сразу же повернулся практической стороной. - А где они жить будут? - спросила Любовь Степановна. Такой, казалось бы, второстепенный вопрос вдруг вызвал серьезные обсуждения. В большую квартиру Романа Векшегонова, оказывается, Руфа не могла перейти потому, что "когда-никогда" мог вернуться Алексей, а встречаться с ним при всех обстоятельствах ей было бы затруднительно. Дулесовский дом старомоден, неудобен и тесен. На квартиру в новом доме хотя и можно было рассчитывать, но не на такую, что была когда-то уготована для Алексея и Руфины. Возникнут обидные сравнения, появятся ненужные слова и все такое... Дулесова предложила построить для молодых домик. Векшегоновых вначале это испугало, а потом обрадовало. - Это можно бы, - оживился Роман Иванович Векшегонов. - Только в городе нынче с земельными участками теснее тесного. Хуже некуда. Вот тут-то и начала Анна Васильевна излагать свой план, который был тотчас же принят. Она начала с того, что двор и огород Дулесовых, перешедшие к ним от дедов, по нормам нашего времени слишком велики. - Оно, конечно, - заметила Анна Васильевна, - хотя пока на Старозаводскую улицу никто руки не заносит, но и до нее дойдет. А если дойдет, то как скажешь тому же городскому Совету, что мы хотим владеть тридцатью тремя сотками земли, не считая палисадника, и не желаем этой землей ни с кем делиться, как родовой и дедовской. - Жулановская голова! - похвалил жену Дулесов. - Пропасть бы мне без нее. - Молчи, - мягко угомонила мужа Анна Васильевна. - А если мы на старом фундаменте, который был кладен еще в кои веки отцом деда Андрея Андреевича, срубим новый дом, то уж никому и в голову не придет урезать нашу землю. Это всем понравилось. И в тот же вечер пошли смотреть старый дулесовский фундамент. Он прятался в сухих стеблях прошлогоднего репейника и крапивы. Но час дружной работы по прополке обнажил его гранитную "вековечность". - В те годы гранит-то дешевле кирпича был. Сажень вглубь идет. Никакие морозы не подведут, - принялся нахваливать Андрей Андреевич старый фундамент. - Нашему бы дому на нем стоять, да некуда было переехать тогда из старого дома, пока новый ставился. А ставился он чуть ли не три года. Обсуждение было продолжено и завершено за чайным столом, в присутствии Руфины и Сергея. - Три комнаты, кухня, ванная с умывальником, центральное отопление с малым котелком. Впоследствии водопровод от колонки и прочая канализация, - проектировал Роман Иванович Векшегонов. Деньги общие. Против каждого дулесовского рубля - векшегоновский рубль. Ударили по рукам, запили рюмкой перцовочки и, по второй, белой водочки, - решили не откладывать. Разрешение на приобретение материалов было получено до того, как Сергей, Руфина и техник-строитель Андрюшка Кокарев нашли на чертежной доске строительное решение применительно к периметру старого фундамента. Это были увлекательные вечера. Пересмотрев десяток строительных альбомов, заимствуя из них расположение комнат, выбирая фасад, сечение крыши, фасоны дверей и рам, они остановились на доме с башенкой. Крутая крыша, чтобы не надо было сгребать снег, и башенка, начинающаяся выступом эркера с фундамента и вырастающая потом из правого ската крыши вторым этажом, привлекательно завершалась ветровым штоком. В проекте дома продумывалось все до мельчайшей детали, даже расстановка мебели, томящейся в ящиках на пустующем сеновале. Сережа много раз перерисовывал фасад, ища краски наружным стенам, наличникам, орнаментам карнизов и ветровым доскам. И с каждым новым рисунком домик выглядел сказочнее, захватывая все существо Сережи, нашедшего теперь едва не потерянное счастье и гнездо, где начнется его семья, долгожданная семья Векшегоновых-Дулесовых. Отцы и матери не менее своих детей воспламенились предстоящим строительством. Роман Векшегонов и Андрей Дулесов, сообразовав свои отпуска, решили своими руками заготовить бревна для стен. Они получили разрешение на вырубку лиственниц в заводских дачах. И они из всего леса выбрали самые погонистые деревья. Полностью ушли отпускные дни Романа Ивановича и Андрея Андреевича, помогавших плотникам, зато - результат налицо. Стены сели на старый фундамент. Башенка поднялась выше конька крутой крыши. Стропила стали на место, укрепленные временными раскосинами в ожидании обрешетника, а за ним оцинкованного железа, которое не надо ни олифить, ни красить. У справных Векшегоновых и запасливых Дулесовых хотя и были сбережения на... светлый, в данном случае, день, все же строительство в таком темпе потребовало некоторого напряжения. Дулесовы кое-что продали из лежавшего впрок. А Любовь Степановна Векшегонова посчитала возможным воспользоваться брошенной на ее попечение и, наверно, уже забытой Алексеем сберегательной книжкой, на которую все еще поступали начисления по экономии от его изобретений и перерасчеты по премиям за рационализацию, когда-то заниженно подсчитанным осторожными бухгалтерами "предварительно и впредь до выяснения окончательного эффекта". Алексей, как видно было из редких писем, не нуждался материально, да и к тому же разве он сказал бы хоть одно слово, если бы узнал о тратах на своего родного и любимого им брата... И на одного ли его? И на Руфину, вольно или невольно обиженную им. В еще с осени застекленном доме и зимой не прекращались работы по внутренней отделке. И когда строительство близилось к концу и счастливая пара торопила день свадьбы, неожиданно приехал Алексей Векшегонов. VI О приезде Алексея было известно и Векшегоновым и Дулесовым. В одном из своих коротких писем он писал матери: "Собираюсь весной побывать в родных местах, полагая, что мой приезд теперь уже никому не помешает". Речь дальше шла об отдыхе, а потом он должен был вернуться в Сибирь, перейти на новый завод и осесть там. Намерение Алексея приехать никого не удивляло. Должен же сын повидаться с отцом и матерью, с дедом и бабкой. Не может же он из-за несостоявшейся свадьбы не появляться в родных местах. К тому же все сходились на том, что Алексей тогда поступил разумно. И его даже склонны были благодарить за единственно правильное решение. Теперь уже все понимали, что, если бы Векшегоновым и Дулесовым удалось в ту весну помирить Алексея и Руфину, это был бы не мир, а вынужденное короткое перемирие, которое неизбежно закончилось бы куда более страшным - разрывом. Разрывом не между женихом и невестой, а между мужем и женой. И Руфина, кажется, была благодарна своему бывшему жениху. Она теперь не могла и представить себя вместе с ним. С этим, каким-то рассудочным и каким-то "очень правильным" человеком, который, как хочется верить Руфине, "выдумал сам себя" еще, может быть, в детские годы, а потом, под гипнозом деда и бабки, перевоплотился в образ, созданный ими, и поверил, что это и есть он сам. Так Руфине казалось. Так, может быть, она хотела, чтобы ей казалось. И, догадываясь об этом, обеспокоилась Анна Васильевна Дулесова. - И принесла же его нелегкая именно тринадцатого числа, - жаловалась она мужу. - Я не жду ничего хорошего от его приезда. На ней лица нет. Будто кто подменил ее. И надо же ей было вчера пойти на станцию! Как рок какой-то... Как злой глаз. - Да будет тебе, Анна, - успокаивал жену Андрей Андреевич. - Уж кого-кого бояться, только не Алешкиного глаза. Добрее-то его и придумать трудно. Тактично остановился у деда... Какого еще рожна надо... Намекнуть только ему - и как ветром сдует. Не будет же он, в самом деле, становиться поперек дороги родному брату. Ты что? - Я ничего, Андрей... Я ничего... Только вчера вечером Руфина сказалась больной и не пошла, как всегда, в новый дом, где ждал ее Сережа. Он работал один допоздна. Не было еще такой дочери, которая могла бы обмануть материнское сердце. Хоть и не говорит она ничего, а знаю, что встретила вчера Алексея - и все как будто и не умирало в ней. А дело было так. Руфина, получив за вечернюю переработку отгульный день, отправилась на станцию за журналом мод, оставленным для нее в газетном киоске. Когда она подходила к главному входу вокзала, увидела Алексея Векшегонова. Он предстал перед нею таким же, как три года назад. Тот же синий, пытливый взгляд. Тот же упрямый, будто литой из стали, подбородок. Те же писаные, унаследованные от матери, брови. Тот же передаваемый из поколения в поколение прямой и тонкий, с еле заметной горбинкой у переносицы, векшегоновский нос. И ямочки... Знакомые ямочки на щеках. Только они теперь стали глубже, как и косая поперечная складка на лбу. Ему можно было дать и двадцать и сорок лет. Как и три года назад, на лице Алексея отражалось состояние его души. Оно - то как солнечный день, то как пасмурное утро, то как тихий вечер. Это было лицо, которое не могло скрыть ни одной мысли, ни даже самого малого движения души. Встретив его, Руфина обомлела: - Ты приехал, Алеша! Алексей вздрогнул. Остановился. Потом, будто переступая из одного мира в другой, преобразился. Теперь в нем улыбалось, смеялось, радовалось все. И глаза, и брови, и ямочки, и, кажется, даже его маленькие уши. - Руфина!.. Как я рад, что ты первой из всех наших встретилась мне. Здравствуй!.. Они обнялись и поцеловались. Поцеловались так звонко, что обоим стало весело-весело. Они так громко смеялись, будто никогда никакая черная кошка не пробегала между ними. - Давай, Алеша, я тебе помогу нести второй чемодан... - Нет, нет, - отказался Векшегонов. - Расскажи лучше, как живешь. Ты уже замужем, Руфина? - А ты женат, Алеша? - вместо ответа задала вопрос Руфина. - Я?.. Ну что ты, Руфа. Я человек, мало подходящий для женитьбы... Ну да зачем об этом говорить. - Ты надолго? - Даже не знаю. Как поживется. У меня вынужденный перерыв. С одним заводом покончил, а другой еще не готов. Я теперь пока перелетная птица, но скоро осяду. - Нашел Ийю? - спросила Руфина. Спросила, кажется, неожиданно и для себя. - А я и не искал. Зачем искать потерянное? Да и Сибирь не Старозаводская улица, где все наперечет. - Да, конечно, конечно, Алеша... Дальше разговор не пошел. Вскоре они остановились у ворот векшегоновского дома. Остановились и простились. - Заглядывай, Руфа... - И ты, Алеша... И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой. Сердце ее теперь билось тише и тише. Еще вчера все было так ясно и твердо. Оставалось только закончить облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не должна быть такой шумной, как намечалась три года назад в зале Дворца культуры, зато наверняка счастливой. Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень надежная сваха. Она жила все это время своим нежным чувством к Сереже, и, казалось, оно заполняло всю ее. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя кошка, которая уже подрастает таким игривым котенком. А самое главное - он! Он, такой милый-милый... Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как собственная рука. Как хорошо еще вчера думалось ей о нем. Каких только слов она не наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришел к ней? Не волшебная ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним? А теперь? Что произошло теперь? Почему ее глаза робеют встретиться с глазами Сережи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила же она своим чувствам? Не изменила ли? "Нет. Нет. Нет", - твердила она. А маятник часов спорил с ней: "И нет и да... И нет и да... И нет и да..." Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось время и не затихло волнение в ее душе, стремительно сокрушающее, как полая вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю ее и Сережину жизнь. Вечером она не пошла к Сереже в домик с башенкой, где он работал. Пусть у нее уже не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала, как рассказать ему о встрече с его братом. Она еще и сама не разобралась в этом. Ясно было одно - что-то изменилось. VII Февральское солнце, поднявшись над крышами домов Старозаводской улицы, заглянуло в большую горницу векшегоновского дома, где спал Иван Ермолаевич. Напрасно старалось солнце размежить своими яркими лучами стариковские веки. Дед весело похрапывал, улыбаясь во сне. И было чему... Приехал дорогой его внук, выросший не у отца с матерью, а у деда с бабушкой. Выросший "ненаглядинкой-виноградинкой, трудовой родовой дедовой косточкой, последней бабкиной зоренькой, золотыми рученьками, хрустальным сердечушком и прямой, тугой, как струна, совестью". Да разве найдется на свете столько слов, чтобы он и Степанида Лукинична сумели рассказать людям, как они любят своего внука. Дед и внук, набражничавшись накануне, не торопились открывать глаза. Когда же запахло верещавшими на горячей сковороде вчерашними пельменями, пахнуло острым дымком из трубы вскипевшего самовара, Степанида Лукинична крикнула спящим: - Ребятенки!.. Самовар на столе. Не гневите солнышко. Иван Ермолаевич открыл глаза. Его серебряная борода, остатки таких же кудрей засверкали, освещенные солнцем и счастливой улыбкой. Выпростав ноги из-под ватного одеяла, он, как был в исподнем, так и побежал за перегородку, где спал Алексей. Склонившись над спящим, щекоча его бородой, он принялся напевать глуховатым голосом слова знакомой песенки: Дети, в школу собирайтесь, Петушок пропел давно... Внук ответил хохотом. Сегодня он будто вернулся в милые школьные годы. Бабка, как давным-давно, принесла внуку шерстяные носки и сказала: - Тепленькие. Из печурочки. Надевай, пока ноги не остыли. Такие нежности, наверно, удивили бы ту же Руфину, будь она здесь. Но во всякой семье свои отношения и свои способы выражения их. Умытый, наряженный Алеша сел на свой стул перед своей тарелкой с синей каемочкой и следами золотого ободка. Милые памятки детства. Деревянная солонка со спинкой как у кровати. Перечница-меленка. Медный поднос. Плетеная сухарница. Тугой холодец. Хрустящие грузди. Белая капуста. Огурцы с укропом. Морковные пирожки. Налевные шанежки. В жбане - овсяная бражка. Не столь хмельна, сколь в нос шибает. Когда только успела бабушка? Какое счастливое возвращение! Алексей еще ничего не знает. Не знают и старики Векшегоновы, что сейчас происходит в душе Руфины, как отозвалась в ней встреча с Алексеем. Зато вчера допоздна проплакала Анна Васильевна, рассказывая отцу и матери Алексея о переменах в ее дочери. - Не узнаю я ее, Любонька, - причитает Анна Васильевна. - Сама не своя. В глазах скорбь, на лице боль... Вся в себя ушла. Молчит. Сторонится меня. Не помешалась бы... Любовь Степановна Векшегонова утешает Анну Васильевну, а у самой голос дрожит. Нехорошие предчувствия одолевают ее. Недовольна она приездом старшего сына. - Надо, чтобы он уехал. Я так и скажу ему, - обещает Любовь Степановна. - Да он и сам догадается, когда узнает... когда я намекну ему. С утра отец и мать Алексея направились в старый векшегоновский дом. А там Алексей с жаром рассказывал Ивану Ермолаевичу, как полюбились ему новые заводы, какая огромная жизнь начинается в Сибири и как мало он знал об этом. Было по всему видно, что Алеша доволен своей кочевой жизнью. Ему нравилось быть участником пуска новых заводов. - Прямо как с одного дня рождения на другой, - делится он с дедом. Алексей под большим секретом рассказал, как он мечтает о новых фабриках на колесах, которые будут передвигаться будто корабли по зеленому морю тайги... И в самый разгар рассказа о новых самоходных фабриках дед посмотрел в окно и увидел сына Романа. - Никак отец твой идет. Никак, Стеша, этой сковороды теперь маловато будет... Вошел отец Алексея, Роман Иванович. Он хотел обрадоваться встрече с сыном, да почему-то этого не получилось. Они обнялись, чмокнули друг друга в щеку, и отец стал спрашивать, как доехал Алексей, почему не дал знать о приезде, надолго ли... Разговор начинался, но не завязывался. Вскоре пришла и мать. Она всплакнула при встрече с сыном. И может быть, не столько слезами радости, сколько слезами огорчения. Она прямо сказала Алексею: - Ах, Алеша, Алеша... Месяца бы хоть через три тебе приехать, когда бы Руфина стала мужней женой, когда бы поросли к тебе все стежки-дорожки... Дед насторожился. Нахмурился. Расправил бороду и сказал: - Веселый, однако, разговор. - Веселого мало, папаша. Сергей-то ему брат. Надо бы дать Сереже в свое гнездо войти... Тогда бы и говорить было не о чем... - Мама, - перебил Алексей, - я ведь не знал... И если я опять кому-то мешаю, то разве трудно завтра же купить билет - и все... Ну разве я мог подумать, что Руфина все еще... Нет, нет, мама, ты не беспокойся... Мне вовсе не трудно уехать... Мне даже нужно... Тут раздался стук. Задребезжала посуда на столе. Разбилась вазочка на тонкой ножке: она подпрыгнула и свалилась набок. Это Иван Ермолаевич ударил кулаком по столу. И в этом ударе еще чувствовалась и сила и власть старика. - Если Руфку Дулесову, - начал он тихим голосом чеканить слова, - от Сережки может всякий ветер отдуть, так скажите мне, старому дураку, на милость, какая она ему, ясное море, жена? - Рана же у нее, папенька, рана, - принялась оправдывать Руфину Любовь Степановна. А дед опять на той же волне: - Коли рана, так дай ей зажить. Дождись наперед, когда она зарубцуется, а потом и на шею вешайся. Не Сережа ведь начинал это все, а она. - Откуда нам знать, папаша, кто начинал из них. - Ты не знаешь, а я знаю. На этом и кончим, чтобы далеко в лес не зайти... Давай, Степанида Лукинична, жарь остатние... Сын ведь с милой снохой пришел... К разговору о Руфине и Сергее никто больше не возвращался. Но Алексей от этого не чувствовал себя легче. Он решил уехать завтра же. Уехать не сказавшись, оставив деду с бабкой короткое письмо. Но Алексей не уехал. Ему, как оказалось, уже незачем было уезжать. VIII Вечером в тот же день Руфина пришла в новый дом. Сережа, закончив нарезку последнего сгона отопительных труб, готовился проверить резьбу муфтой, как услышал шаги. Это были ее шаги. Их нельзя было спутать ни с какими другими. У Руфины заплаканные глаза. На лице ее красные и белые пятна. Из рук Сережи выпала муфта. Она, покатившись, остановилась возле больших газовых клещей. Он не бросился, как всегда, к Руфине навстречу и даже не сказал ей "здравствуй". Руфина прошла к окну и стала спиной к Сергею. Сергею не хотелось, чтобы она первой начинала разговор. И вообще разговор ему показался сейчас ненужным. Вчера вечером и сегодня ночью они, не встречаясь, кажется, переговорили обо всем. Но, чтобы убедиться, он все же спросил: - Значит, все это было у тебя как бы отраженно... И я как бы не я, а его отражение... - Не знаю, Сережа, я ничего не знаю, - послышалось сквозь слезы Руфины. - Только что-то произошло, а что, я тоже еще не знаю... - Тогда узнай... Я подожду. Я научился ждать. Я обучен этому с десятого класса... А может быть - с восьмого. Сережа неторопливо направился к двери. Он был уверен, что Руфина окликнет его. Остановит. Остановит и скажет: "Куда же ты?", или "Погоди, Сережа, не уходи", или что-нибудь в этом роде. Но Руфина не окликнула его. Она даже не повернулась. Дверь бесшумно закрылась за ушедшим Сережей. Руфина осталась у окна. По ее щекам текли крупные слезы. Она не останавливала и не утирала их. За окном стоял мороз. Синий, сорокаградусный мороз. Безжалостный ко всему окружающему. Он леденил до оцепенения даже кроткий свет луны. Наверно, Руфина простояла бы очень долго у окна, казня себя за жестокость и свои чувства, проснувшиеся с возвращением Алексея, но на кривой тропинке, идущей через сугробы глубокого снега неожиданно появился Николай Олимпиевич Гладышев. Руфа вспомнила, что он обещал в середине этой недели побывать у них в домике, чтобы окинуть его хозяйским взором перед "пуском в эксплуатацию". Посещение Гладышева оказалось так некстати... А может быть, наоборот. Ведь он всегда был хорошим другом и добрым покровителем их семьи. С ним она могла быть куда откровеннее, чем с родным отцом и, может быть, в данном случае, откровеннее, чем с матерью. Руфина вытерла слезы и направилась к двери. Он постучался. Она ответила: - Да, да... Его разрумянившееся на морозе доброе лицо обрамляли заиндевевшие воротник и шапка из седых камчатских бобров. Он, ничего, разумеется, не зная, крикнул: - Здорово, ребята!.. Руфина ответила на это грустно: - Здравствуйте, Николай Олимпиевич. Увидев лицо Руфины, он не стал ее расспрашивать. Она сама объяснила ему в коротких словах все происшедшее: - Вчера вернулся Алексей Векшегонов, Николай Олимпиевич. Вернулся - и вернулось все... Все, что было три года тому назад. - И что же теперь? - боязливо спросил Гладышев. Руфина опустила голову. Наступили те необходимые в подобных случаях минуты молчания, когда слова, перед тем как сказаться, хорошо взвешиваются. Этим и был занят Николай Олимпиевич, снимая свою жаркую шубу. И когда мысли Гладышева облеклись в слова, он сказал: - Дружочек мой... Слезы, конечно, облегчают сердечные боли, но все же лучший доктор для таких недугов - время. Ему и нужно доверить свое лечение. - Я думала, Николай Олимпиевич, у вас найдутся слова теплее и убедительнее, - не согласилась Руфа, снова отвернувшись к окну, за которым стоял тот же синий, безжалостный и, кажется, усилившийся мороз. - У вас всегда было так много успокоительных слов. И тогда он сказал: - Руфина, тебе не кажется, что твоим доктором может оказаться также и работа? Жаркая работа. Живая. Такая работа, которая потребует всю тебя. Всех твоих сил. Которая поможет забыть обо всем, не давая отвлечься ни на минуту. - Да, - тихо произнесла она. - Вы, кажется, правы. Но есть ли такая работа? - Есть! - твердо сказал Гладышев. - Разве ты не знаешь об отстающей семнадцатой линии? Пятый месяц мы бьемся с ней, но пока никаких успехов... Эта линия нуждается не в укреплении новыми силами, а в полном обновлении. В полном. До последнего человека. В голове Руфины возникла и молниеносно развилась мысль, опередившая задумываемое Николаем Олимпиевичем. И он теперь, разговаривая с нею, как бы уточнял то, что Руфина уже достаточно ясно представила. Он говорил: - Если бы ты захотела вернуться на производство и решилась бы возглавить новый молодежный коллектив семнадцатой линии, коллектив своих сверстников, и взялась бы за дело с тем жаром, каким еще не так давно ты славилась, то я готов поручиться, что результаты сказались бы в первый же месяц работы. Лицо Руфины зарумянилось. Николай Олимпиевич коснулся самого сокровенного. Оказаться снова замеченной, вернуть потерянное оставалось тайным желанием честолюбивой девушки. Это желание, как будто спавшее все это время, теперь проснулось и заговорило так громко, что, кажется, стало заглушать все остальное. А Николай Олимпиевич, может быть и не желая, помогал ее воображению: - Я не могу сказать заранее, во что это все выльется, но думаю, что на заводе может появиться производственная линия, которая будет удостоена права называться коммунистической... А отсюда делай выводы - какое это будет иметь значение в общественной и личной жизни. Если верить восточной пословице, утверждающей, что оседлавший тигра не может пересесть на клячу, а пересев на нее, не может расстаться с мечтой о тигре, нам будет понятно, почему в заплаканных глазах Руфины сверкнула искорка надежды. Заметив это, Николай Олимпиевич сказал: - Не опускать руки, а бороться должны мы, и особенно когда несчастья нависают над нами. Полагаю, что сказанное мною единственно правильно. - Я согласна! Руфина, обняв Николая Олимпиевича, по-дочернему поцеловала его пухлую, все еще румяную от мороза щеку... На другой день стало известно, что Руфина Дулесова возвращается на производство бригадиром отстающей семнадцатой линии. Это известие было передано по внутризаводскому радио в "Наших новостях", и конторское платье Руфины сменил синий комбинезон, простроченный на швах, по кромкам карманов и наплечных лямок двойной ярко-желтой ниткой в цвет ее шелковой косынке. IX На Старозаводской улице нет тайн. Уход Сережи тоже не мог остаться тайной. Узнал об этом и Алексей. Ему было жаль Сережу, и, хотя стать второй раз причиной страдания Руфины ему было больно, такой исход он и считал неизбежным. Иван Ермолаевич, чтобы отвлечь внука, стал расспрашивать о самоходных фабриках: - Алешка, стар я и туп уж, наверно, а отставать боюсь. И до того-то мне желательно досконально узнать про твои самоходные фабрики, что даже не сплю от любопытства. Старик хитрил. Ему хотелось отвлечь внука, посадить его на любимого конька и заставить умчаться в мечты. Последние два года Векшегонов жил мечтой о фабриках на колесах. Он пока еще не делился этим ни с кем. Боялся, что мечта, не ставшая убеждением, может рухнуть, если в ней усомнятся другие. Идея фабрик на колесах родилась в сибирских просторах. Она родилась, когда завершалось строительство бумажной фабрики. Она выросла в тайге, на берегу большой реки. Фабрика еще не вступила в строй, а окрестные лесные массивы уже заметно поредели. И Алексей подумал тогда: что же будет через десять - пятнадцать лет, если теперь заготовители бумажного сырья - древесины - так глубоко шагнули в тайгу? Не слишком ли дорого будет стоить доставка леса издалека? Даже рекой. Всегда ли сырье нужно доставлять к фабрике, нельзя ли, чтобы фабрика приходила к сырью? Приходила так же, как приходит комбайн, обрабатывающий своего рода сырье, каким являются колосья. Не есть ли комбайн маленькая фабрика на колесах? А драга? Разве драгу нельзя назвать самоходным заводом по добыче золота? Иван Ермолаевич, слушая жаркий рассказ внука, загорался и сам. Ему была понятна суть идеи, ее возникновение и развитие. И он сказал: - Дельно, Алеша. Давай дальше. Найдя благодарного слушателя, Алексей перешел к описанию сухопутного корабля: - Он так велик, дедушка, что даже самые высокие деревья по сравнению с ним не более чем колосья пшеницы по сравнению с комбайном. Вот лес... Вот бумажный корабль-фабрика на огромных гусеницах. Гусеницы шириной с нашу Старозаводскую улицу. Ивану Ермолаевичу была показана страница альбома. - Это еще набросок, дедушка. Это еще только эскизные поиски самоходной фабрики. Ты видишь, как она высится над тайгой. Видишь, как она сжинает, точнее, выкорчевывает деревья, а потом проглатывает и перерабатывает их в бумагу. Как это будет происходить, мне пока во всех подробностях еще не ясно... Но я знаю, что машины и механизмы фабрики, обрабатывая и сортируя древесное сырье, превратят его в бумагу, а отходы станут энергетической пищей фабрики. То есть топливом. Это корневища, ветви, кора. Тебе это понятно? - Вот тебе и на! Полная карти