ну еще неделю назад, когда мы с ним взобрались на вершину Цимбергая. А с вершины Седой горы тропа ведет прямо в Подпикле. Путники шли целый день, добрались до Седой горы, исходили вдоль и поперек всю ее вершину. Только спустившись ниже, между камнями на песке капитан увидел следы кедов, здорово похожие на следы Адриана. Следы вели в сторону Подпикля. Путешественники стали спускаться вниз по той же тропке и скоро оказались в лесу. Было поздно, быстро темнело. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, невероятно шумная и суетливая, из которой непреложно следует, что быть пророком еще труднее, чем террористом, что, впрочем, давно замечено человечеством Уже издалека был слышен доносившийся снизу монотонный грохот и стук. Они еще ничего не видели -- заслонял лес, но уже понимали, что приближаются к Подпиклю, потому что гул становился все отчетливее. Сначала им удалось различить ритмичный грохот перекрывавших музыку ударных инструментов. В ней не было мелодии только ритм да время от времени жалобные стоны саксофона. -- Меня все это немного злит, отвык, наверное, -- заметил профессор. -- О, черт возьми, ну и темнотища... -- добавил он, споткнувшись о корень. Надо сказать, что у нашей четверки был один карманный фонарик на всех, разумеется, припасенный капитаном. -- Да это уже совсем близко, идти километров пять, не больше, -- попытался подбодрить спутников маэстро Гораций. Время от времени они останавливались и громко звали Адриана. Но никто не откликался. Семирамида от усталости и волнения громко хлюпала носом. Наконец лес кончился. Перед ними открылась озаренная светом долина -- панорама городка Подпикле. Кое-где огни были разноцветными. Это мощные, установленные на окраине прожекторы посылали в такт рокочущим ударам свои подкрашенные лучи. И музыку без мелодии было теперь слышно так отчетливо, будто она звучала совсем рядом. -- У них, наверное, праздник какой-то, а может, просто развлекаются? -- предположил капитан. -- Дед, а дед. -- потянула профессора за рукав Семирамида, -- по-моему, это какая-то страшная музыка, инструменты кричат, потому что не могут выдержать ударов барабана, им невмоготу, они надрываются от крика. -- Да, -- согласился маэстро Гораций. -- Хотелось бы, чтобы музыка была доброй. Песенка это или симфония, все равно. Но в этой музыке нет доброты. Она словно бы сошла с ума. -- Но все же нужно подойти к оркестру поближе. Быть может, там мы скорее найдем Адриана, -- предложил капитан. -- Давайте разобьем здесь палатку, а я спущусь вниз на поиски. Ничего, я и один справлюсь... Но никто не хотел его слушать, все рвались на поиски Адриана. Условились -- если кто-то потеряется, место встречи здесь, на лесной опушке, у подножья Седой горы. Минут через сорок пять они были уже на площади, там, где вовсю шло веселье. Рык и рев гигантофонов полностью заглушал человеческие голоса. Семирамида обняла профессора за шею и крикнула ему в ухо: "Дедушка, ты слышишь -- воздух не может этого выдержать! Он стонет, жалуется". Люди заслоняли все -- бесконечная черная стена или же подсвеченные мощными лучами прожектора мертвенно-голубые, кроваво-красные, ядовито-зеленые подвижные волны. Семирамида вспомнила цветной туман, опускавшийся по вечерам с перевала на Забытую долину, и вдруг ей захотелось удрать отсюда. И как можно скорее. Капитан увлек за собой маэстро Горация и профессора, потом махнул рукой в сторону толпы, давая понять, что тут ни найти Адриана, ни спросить о нем не удастся. Он показал пальцем на стоящее тут же на площади, чуть поодаль, здание пансионата, дом был многоэтажный, с огромными террасами. Путешественники вошли в дом, который никем не охранялся, поднялись на лифте на шестой этаж и подошли к ведущим на террасы дверям. Двери оказались запертыми. Оглядевшись по сторонам, капитан вытащил из бокового кармана рюкзака маленький железный предмет, приложил к замку, повернул ручку, двери тихо отворились. Теперь они могли наблюдать все сверху. В самом центре толпы они увидели деревянную эстраду, высокие столбы с микрофонами. Капитан достал бинокль, и все по очереди смотрели на взопревших от усилий музыкантов, на людей, в судорогах корчившихся возле эстрады. -- Дед, а дед, погляди, у них у всех какие-то странные лица, -- сказала Семирамида, передавая бинокль профессору. И в самом деле, хотя все патафчане без исключения прыгали и корчились, словно бы от нанесенных невидимым боксером ударов, лица у них оставались неподвижными, глаза казались незрячими, а губы у многих были сведены судорогой боли. Профессор вытащил из рюкзака свой аурометр и направил в сторону толпы. Послышался треск, прибор зашипел и задымился. -- О боже! -- огорченно воскликнул профессор и спрятал аурометр снова в рюкзак. Но его возгласа никто не услышал. Арамис внимательно разглядывал в бинокль толпу. На минутку отложил его, вынул из рюкзака перевязочные средства, нащипал ваты и заткнул ею уши. Сделал несколько приседаний, глубоких вдохов и снова принялся искать в толпе Адриана. На эстраду вбежали несколько странно одетых людей, лица которых были полностью скрыты волосами, а один из них был совершенно лысый, с длинными усами, свисавшими до шеи и перевязанными зеленым бантом. По последней моде. Лысый схватил микрофон, сделал несколько прыжков, завертелся волчком, а потом вдруг присел на корточки и завопил, а гигантофоны, усилив голос до мощного рева, разносили его вдаль, до вершин невидимых отсюда гор: Вместо хлеба грязи комо-о-ок -- Это ты приберег для меня. Овощной ядовитый со-о-ок -- Это я припас для тебя, Вместо дома барак сырой-ой-ой -- Это ты построил мне-е-е... Вместо сада пустырь глухой-ой-ой -- Это я приготовил тебе-е-е. Песню подхватил один из бородачей: Но зато, зато урвал я нема-а-ало... Да и тебе-е-е перепа-а-ло! -- тут же тоненьким голосом закричал второй бородач. Теперь уже запел весь ансамбль, а патафчане на площади ритмично били в ладоши. Сделай бросок, последний бросок, И оторви кусок, и еще кусок. Фелеры, франки, Сертификаты Заменят друга, Заменят брата-а-а-а... "А-а", -- отозвалось в горах эхо. -- Ох, -- выдохнула Семирамида. А лысый пел дальше: Вместо речки зловонный сток-о-ок -- Это ты приготовил мне-е-е. В пятнах нефти морской песок-о-ок -- Это я устроил тебе-е-е. И тут же мощно подхватили бородачи: Налакавшись химикатов, Смерть следит за циферблатом -- Ждет тебя, ждет меня. Один из бородачей продолжил тоненьким голосом: Но зато урвал я нема-ало... -- и вдруг умолк: на эстраду вбежало что-то маленькое, обернутое в серый плед, обмотанный на поясе шнурком. Это что-то вырвали у бородача из рук микрофон и закричало тоненьким голосом, а эхо вторило ему, унося конец каждого слова далеко в горы: -- Эй, люди, люди Патафии, опомнитесь! Опомнитесь, потому что иначе вам не выжить. Вы все больны, тяжело больны! Прислушайтесь к моему голосу, это голос правды. Слушайте голос пророка. Близится день катастрофы, день Страшного суда... и гибели. Спасайте свои несчастные души... -- Тут пророк раскашлялся от крика, а горы громко закашляли вместе с ним. Толпа, вначале онемевшая от изумления, завопила как безумная, раздались аплодисменты. На эстраду выскочил человек в смокинге и схватил второй микрофон. -- Разрешите представить вам самую знаменитую личность сезона -- пророка Хандраскука! -- воскликнул он, придумай с ходу имя, потому что умел найти выход из любого положения. -- Каждый из вас может подтвердить, что в наших развлекательных программах подобного номера еще не было. Организаторы наших развлекательных мероприятий пришли к выводу, что следует позаботиться также и о душах наших граждан, потому что иметь душу стало ужасно престижно. Адриан оттолкнул от себя конферансье и снова закричал в микрофон; -- Если среди вас найдется хоть десяток справедливых людей, то пусть они, они... Рев тысяч патафчан заглушил голос пророка, даже микрофон ему не помог. Адриан беспомощно огляделся по сторонам и вдруг вытащил из-под пледа обломок широкой доски и поднял высоко над головой. На диске виднелась какая-то надпись. На эстраду выскочили две девицы с распущенными волосами, вырвали у пророка доску, схватили его за руки и понеслись с ним в бешеном ритме. Они раскачивали и дергали беднягу во все стороны, снова загремел оркестр, завопила, зааплодировала толпа. И снова из-под пледа что-то выпало. Конферансье быстро подбежал и поднял над головами небольшого облезлого медвежонка. -- Взгляните сюда! А вот и наш... у-у! -- вдруг взвыл он не своим голосом и чуть было не упал, потому что кто-то укусил его за ногу. -- Ой, моя нога! Нога!.. -- закричал конферансье, прыгая на одной ноге, а поскольку он не выпускал микрофона из рук, то по горам снова разнеслось эхо: "Ога... ога... ога..." На эстраду проскользнула маленькая фигурка, подхватила мишку и спрыгнула вниз. Профессор и маэстро Гораций только теперь оглянулись -- ну конечно, они так и не заметили, когда же Арамис, а вслед за ним Семирамида удрали с террасы. Теперь профессор с Горацием с трудом продирались сквозь толпу навстречу Адриану. Сотни людей напирали на эстраду, с любопытством следя за ходом событий. Глухо загудел продавленный кем-то барабан, покатились медные тарелки. Держа инструменты над головами, музыканты удирали прочь. Прожекторы перестали мигать и светились теперь ярко-красным светом. Капитан поставил Адриана на землю и крикнув: "Следуйте за мной!" -- стал пробивать дорогу локтями. С каждой минутой это становилось все трудное, к Адриану и Семирамиде тянулись десятки рук. Вдруг позади раздался грохот -- эстрада, не выдержав напора, обвалилась. Часть публики бросилась обратно, к эстраде, и капитан вздохнул свободнее. Еще несколько сильных рывков, и все пятеро вырвались из толпы. Кто-то попробовал было их догнать, но тут погас свет, и преследователи вскоре отстали. Лишь на склоне Седой горы наша пятерка сделала первый привал. От усталости никто не мог вымолвить ни слова. И только Адриан тихонько шепнул: -- Пумпа... -- Вот он, твой мишка, держи его, пророк Хандраскука. -- Семирамида протянула ему Пумпу. -- И в другой раз не лезь в такие дела. Он-то чем виноват? -- Пумпа у тебя? -- Адриан поглядел на Семирамиду с изумлением. -- Как же ты?.. -- "Как, как"... -- разозлилась Семирамида. -- Из-за твоего Пумпы я этому фраеру в смокинге откусила ногу... Ну, не откусила, но почти... Адриан крепко обнял Семирамиду за шею, она прижалась к нему. А над ними мирно поблескивали звезды. Тут они опять были видны. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, сверкающая искорками звезд, вселяет в нас надежду, что, для того чтобы помочь патафчанам, не обязательно бить стекла, заниматься пророчествами, нюхать цветы или звенеть бубенцами Они снова ходили в лес за брусникой, снова строили у ручья запруды. Но Семирамида была сама не своя: Адриан делал все как-то неохотно, Только потому, что она его об этом просила. Чаще всего он сидел на солнышке, обняв коленки руками, и молчал. Сорвет травинку, надкусит, целый час нюхает цветок, поковыряет палочкой землю. И все. -- Может, ты скажешь, что на этот раз придумал? Или никому ни слова, даже мне? Адриан медленно поднял голову. -- Не бойся, я ничего не собираюсь придумывать. И вообще больше не буду этим заниматься. -- Но ведь ты же хочешь что-то сделать? Ты ведь сам говорил: нельзя смотреть на патафское свинство спокойно. -- Ну а теперь я успокоился. И ничего не собираюсь делать. Вообще ничего -- понимаешь? Буду сидеть и нюхать цветочки. -- Совсем-совсем ничего? -- Ну, не совсем. Буду нюхать цветы. Это тоже дело. И ничуть не хуже, чем биться из-за денег. Или, знаешь что, куплю бубенцы. Прицеплю к штанам, к куртке, пусть звенят. Здорово, правда? -- А как же патафчане? -- Но ведь они все непременно хотят сначала сойти с ума, а потом умереть. Им ничем не поможешь. Пусть сходят с ума, пусть умирают, ну а я, если уж так получится, умру вместе с ними, и никаких проблем. -- "Умру, умру"... Вот я тебе сейчас ка-ак двину, увидишь тогда... Тоже мне герой -- будет нюхать цветочки, звенеть бубенцами и погибать... Адриан внимательно взглянул на Семирамиду. -- Ну что пристала? Вечно ты злишься. Хочу разбить вдребезги все, что делает из людей ходячие карманы, -- плохо. Хочу их любить и сказать им что-то -- тоже плохо. Ничего не хочу -- опять плохо. -- А знаешь, это, пожалуй, хуже всего. Адриан пожал плечами. -- Ну и чего же ты от меня хочешь? Чтобы я спекулировал мормулами, покупал тюнеры Хи-Фи, выворачивался наизнанку, чтобы раздобыть "кадавер-люкс"? -- Не хочу, не хочу я этого! -- Ну и чего ты хочешь? -- Я хочу, чтобы ты... чтобы ты меня любил... хоть чуточку, -- сказала Семирамида, разревелась и убежала. Адриан долго смотрел ей вслед, а потом встал и пошел ее искать. Вечером у истоков ручья кто-то зажег небольшой костер. Профессор и Арамис, о чем-то увлеченно беседуя, пилили возле дома дрова. А потому маэстро Гораций пошел один -- взглянуть, что делают дети. Так почему-то ему хотелось их назвать -- "мои дети". Он пошел вверх но течению и увидел их уже издали, они сидели у огня, прижавшись друг к другу, и Адриан касался пальцами волос Семирамиды. Маэстро Гораций, увидев это, громко закашлял, а потом стал напевать какую-то мелодию. Дети взглянули в его сторону, но не двинулись с места. "Раньше такого не бывало", подумал маэстро Гораций, и еще он подумал, что прежде взрослый, да к тому же еще и наставник, увидев такое, должен был бы громко отчитать детей или же срочно организовать какую-нибудь веселую игру, чтобы они больше не сидели в обнимку. Как говорится, "где это видано, чтобы...". Ну а маэстро Гораций увидел и убедился в том, что увиденное им прекрасно. Адриан улыбнулся и сказал: -- Хорошо, что вы пришли. Расскажите нам что-нибудь, ладно? И маэстро Гораций начал рассказывать о том, что он сейчас вспомнил, -- как было раньше. Чего только детям не запрещали! О том, как их по каждому поводу лупили -- линейкой, ремнем, розгой. И все к этому привыкли. О том, что мальчик и девочка не могли вдвоем без взрослых выйти на прогулку. Это было не принято и считалось "неприличным". И о том, что если взрослая девушка рожала ребенка, а мужа у нее не было, то все ее попрекали, называли "бесстыжей", а малыша -- "подкидышем", почему-то считалось, что он хуже других детей. И еще о многих таких нелепостях рассказывал маэстро Гораций и о том, что многие люди верили в их разумность и мало было таких, кто отважился бы сказать правду. -- Но все же такие люди были. Настойчивые, терпеливые. И еще они, как говорит профессор, способны были самостоятельно и логично мыслить и в конце концов сумели объяснить другим, до чего нелепы эти нелепости. И люди это поняли, разумеется, не все. -- Многое можно изменить, -- говорил маэстро Гораций. -- И для этого прежде всего необходимы две вещи: терпение и упорство. Главное, не впадать в отчаяние. Один раз не получится, надо все начать снова, попробовать действовать по-другому. -- А как же вы? Маэстро Гораций опустил голову п. помолчав немного, сказал: -- Да, это правда. Я сдался. Может, потому, что чувствовал себя одиноким? Но сейчас я думаю о другом -- куда вернуться и за какое дело взяться. Потому что нельзя забывать и вот о чем -- если хочешь что-то изменить, не берись за дело в одиночку. Нужно, чтобы был еще кто-то, кто тоже хочет таких же перемен. -- А что вы собираетесь делать? -- Профессор Трикс как-то говорил, что у меня есть способность просто рассказывать о сложном. И я подумал, что мог бы пересказать умные и трудные книги профессора заново, чтобы их могли прочесть все люди. И взрослые, и невзрослые... Не забывая о научном мышлении... Но кажется, я тут с вами заговорился. Быть может, вам это вовсе не интересно? Адриан схватил его за руку: -- Нет, нет. Говорите. Костер постепенно угасал, а они сидели рядом и держались за руки. -- С нами никто так не разговаривает. "Иди поиграй!", "Выучила уроки?", "Что там у вас в школе?", "Опять брюки испачкала?". И все. Ну еще: "Что тебе купить на именины?" -- Как раз с вами и надо говорить обо всем на свете, -- задумчиво произнес маэстро Гораций. -- Со взрослыми зачастую уже слишком поздно: они слишком давно усвоили свои уроки. Позади послышался какой-то шорох. -- Дедушка пришел, -- сказала Семирамида. -- Я принес плед, вы замерзли, наверное, -- сказал профессор и накинул его детям на плечи. Адриан заботливо укутал Семирамиду. -- Пророка Хандраскуки больше нет, -- сказал он, глядя на знаменитый серый плед. -- Только вы не смейтесь надо мной, ладно? ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, в которой грустные мысли о предстоящей разлуке сменяются надеждой на новую встречу, а таинственный боковой карман не менее таинственного рюкзака в очередной раз вызывает всеобщее восхищение Газеты сообщали о странных событиях в Подпикле, -- должно быть, полиция снова принялась за поиски. Аурометр перегорел, его нужно было починить. Без него все научные опыты прекратились. У Семирамиды через несколько дней начинался учебный год. У Адриана тоже. Из этого следовало, что второе путешествие профессора Трикса подходило к концу. Теперь наша пятерка направлялась в сторону границы, хотя и подошло время, им очень не хотелось расставаться. Друзья шли медленно. Адриан с маэстро Горацием тоже собирались покинуть Немые горы и вернуться домой. Всем было как-то не по себе -- неуютно и тоскливо. -- Пожалуй, из всех моих научных путешествий это самое удачное, -- заметил профессор. -- Я всегда путешествовал один и в общем-то был доволен. А теперь вижу, как это хорошо, когда в трудном пути у тебя есть друзья. -- Наверно, все мы в этом убедились, -- сказал маэстро Гораций и закашлялся, а потом вынул носовой платок. Арамис подумал, что и для него многое изменилось: прежде он был разведчиком Брр-27, великолепным, четким, и только. Выполнял приказы, не слишком вдумываясь в их суть. И не было у него никого, с кем бы он мог поговорить по душам и о ком мог бы сказать: "Этого человека я очень люблю, он для меня много значит". А теперь у него было четверо близких людей. И чувствовал он себя не просто агентом Брр-27, а чем-то гораздо большим. Так он подумал, но ничего не сказал, потому что его всегда учили действовать -- молниеносно и без колебаний, -- но говорить прочувствованные слова никто не учил. -- Попробуй только мне не написать, -- сказала террористу Семирамида и всхлипнула. -- Сказал, что буду, значит буду. И знаешь что?.. Вот, держи. Пусть он едет за границу, поучится вашему языку, я ведь не успел. А ты о нем заботься и не забывай. Через год вернетесь вместе. И Пумпа проследовал в Семирамидин рюкзак, а она разревелась. Профессор посмотрел на нее озабочено. -- Странно. Раньше она никогда не плакала. Казалось, ничем ее не проймешь, а теперь такая впечатлительная, ранимая. -- Вас это удивляет? -- спросил маэстро Гораций. -- Да, конечно... Значит, мы договорились: на будущей неделе я пришлю первую партию книжек и вы сразу же беретесь за работу. -- Разумеется. -- И пожалуйста, не кашляйте больше. -- Ну такое, конечно, может случиться, если я простужусь. Но это совсем другой кашель, он быстро проходит. А прежний не вернется. -- И еще... непременно позаботьтесь об этом мальчике. Это очень славный человечек, но нельзя, чтобы он оставался один. -- Я знаю об этом, -- тихо сказал маэстро Гораций. Граница была уже близко. Семирамида спрятала очки и надела юбку, профессор, сбривший бороду, был совсем не похож на пожилого, солидного ученого. Теперь они могли спокойно идти по тропинке до пограничного пункта. Только капитан, который выглядел в полном соответствии с указанными в паспорте приметами и к тому же нес за спиной рюкзак с необычным боковым карманом, сказал, что скоро их догонит, и тотчас же испарился. -- Теперь мы имеем неплохое представление об этой стране, знаем, чего можно ждать, -- сказал профессор. -- И нам не придется больше ни прятаться, ни выдавать себя за кого-то другого. В следующий раз мы приедем сюда совершенно легально и, надеюсь, не доставим бедным патафчанам столько хлопот. -- А когда мы сюда приедем, дедушка, когда? -- Хотелось бы приехать как можно скорее, но, наверное, придется дождаться твоих каникул. Знаешь... гм... как бы это тебе сказать. Я предпочел бы ехать не один, а с тобой. Боже мой, что ты делаешь, чуть с ног меня не сбила! Даже очки с носа слетели... -- А капитан? -- Видишь ли, характер его деятельности исключает официальную командировку. Но может быть, ему дадут отпуск, а я бы тогда договорился. Гм... Надо обсудить это поподробнее, Капитан в высшей степени порядочный человек. Они все шли и шли, спускаясь вниз, и почти не заметили, как миновали мостик с полосатым шлагбаумом. Патафский пограничник посмотрел на них внимательно, проверил документы, вернул и молча залез в свою будку. Пограничник на их стороне отдал честь, улыбнулся, сделал знак рукой -- идите. В пограничной деревушке на остановке стоял автобус. Он успел запылиться, а потом долго ехал под дождем, он и теперь был весь в грязи, на стеклах -- полосы и подтеки. У остановки, на скамеечке, сидели люди -- человек десять -- пятнадцать. Какая-то девушка сказала: -- А ну-ка, давайте вымоем наш драндулет, приятнее ехать будет... И через несколько минут мужчины и женщины, старики и старушки надраивали автобус с таким рвением, будто это был их собственный автомобиль. Для такого случая на конечной остановке, в особом шкафчике, всегда хранились щетки, ведра и тряпки. Здесь это было принято. -- Ну, теперь я знаю, мы дома, -- сказала Семирамида. -- В Патафии даже представить такое трудно, правда, дедушка? -- Да, -- задумчиво ответил профессор. -- Но знаешь... патафчане сделали свое черное дело, они меня все же заразили: на минуту мне вдруг показалось странным, с какой это стати люди бесплатно моют автобус... И видишь, я даже не помогал, стоял в стороне... -- Билетики, пожалуйста, сейчас поедем! -- воскликнул водитель. Люди стали подходить к кассе. Собственно говоря, это был самый обычный столик с названиями остановок, а на нем поднос с деньгами. В кассире нужды не было. Пассажиры сами покупали билеты, оставляли деньги, брали сдачу. -- И это тоже как-то странно, правда, дед? -- Да... Можно так одичать, что самые нормальные вещи покажутся странными, -- прошептал профессор и задумался. -- Все на местах? Поехали! -- объявил водитель. Автобус медленно выехал на шоссе. -- Капитан обещался нас догнать, -- сказал профессор, -- не успел, должно быть. -- Раз сказал, что догонит, значит -- догонит, -- возразила Семирамида. -- Ого, кажется, это он. Пассажиры выглядывали в окна, приседали, задирали головы, что-то показывали друг другу. -- Самолет?! Птица?! Планер, только какой-то чудной! Нет, это дельтаплан. Дельтаплан! Оранжевый треугольник в небе все приближался. -- Дельтаплан? С такой скоростью? -- удивлялись люди. -- Наверное, дядя Арамис пустил в ход свой последний термос, -- тихонько сказала Семирамида. -- У него ведь их было три. -- И он может летать на дельтаплане? -- удивился профессор. -- Он все может, дедушка. Дельтаплан с большой скоростью промчался мимо, чуть не задев за верхушки деревьев, и приземлился примерно в пятистах метрах от шоссе, на лугу. Когда автобус подкатил к остановке, капитан был уже там, дожидался их как ни в чем не бывало с оранжевым свертком в руках. -- Хорошо, но откуда у него дельтаплан? -- недоумевал профессор. -- Как откуда? -- пожала плечами Семирамида. -- Ясное дело, из бокового кармана рюкзака. ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ, в которой все уже разъехались по домам, а на остановке остались двое: тот, кто написал эту книгу, и тот, кто ее прочел Капитан сел в автобус. Автобус двинулся дальше. А на остановке остался человек с большим блокнотом в руке, он стоял и смотрел вслед отъезжающим. Поднял руку, хотел что-то крикнуть, но не решился. А когда автобус скрылся за поворотом, человек сел на лавочку и открыл тетрадь. Всю исписанную неразборчивым почерком и к тому же забрызганную чернилами. Запись в тетради кончалась такими словами: "Как откуда? -- пожала плечами Семирамида. -- Ясное дело, из бокового кармана рюкзака". Это я записал ее слова. А теперь все трое уехали на автобусе, а я остался здесь на остановке. За это время, пока я был с ними и записывал их приключения, и успел к ним привыкнуть и полюбил их. Разумеется, они ничего не знали о моем присутствии. Но я остался не один, со мною Ты, мой читатель. Знаешь, когда я что-нибудь пишу, мне ужасно жалко, что я не вижу, как Ты это читаешь, не слышу, что Ты об этом говоришь. Мне Тебя очень не хватает. Ведь я пишу не просто так, ради одного только удовольствия, которое получаю от этого занятия. Я пытаюсь рассказать Тебе о вещах трудных и сложных. Но не знаю, кто Ты, как Ты выглядишь. И все же я попробую угадать, что Ты думаешь. Может, Ты хочешь, как террорист у маэстро Горация, спросить у меня: "Что здесь сказка, а что правда? Что "подсмотрено" и взято из жизни, а что придумано?" Наверное, Ты понимаешь, что мы живем не в Патафии. Патафчане в своей стране не разрешили бы напечатать такую книжку. Да и нет страны, где все люди были бы такими, все, кроме дедушки-точильщика, старого учителя и мальчика-террориста. Но патафчане существуют на самом деле, и их опасная болезнь тоже. Только не в какой-то одной стране, они есть повсюду. Они среди нас. Ты встречаешься с ними каждый день. А чтобы лучше было видно, чем они отличаются от других людей, мне пришлось, быть может несколько искусственно, поместить их в одну, вымышленную страну и показать, что будет твориться в государстве, если в нем окажутся одни сплошные монетоманы и валютоманьяки. Нет, мы живем не в Патафии. Но патафчан и у нас хватает. Если же мы примиримся с этим, то не исключено, что к сами окажемся жителями такой вот Патафии. И еще я слышу, как Ты спрашиваешь: -- Почему у книжки нет конца? Уехали, и все? А в Патафии все осталось по-старому? Неужели нельзя было придумать какое-нибудь чудесное средство, чтобы излечить патафчан от купюротафии -- как называли эту болезнь представители хицбургской школы? Скажем, достать из бокового кармана рюкзака чудодейственное лекарство, и тогда у книжки был бы какой-то, и даже весьма благополучный, конец. Но нет. Не следует обольщаться. Волшебный боковой карман не менее волшебного рюкзака не спасет положения. Оглянись вокруг. Эта история не закончена. А продолжение... От кого оно зависит? Увы... Чтобы честно ответить на этот вопрос, надо заглянуть и зеркало, и тогда, быть может, кое-что и прояснится. Коли, конечно, говорить о подлинной истории, о той, действие которой происходит в жизни, а не только в моей тетради... Сейчас я закрою свою тетрадь, в которой своим неразборчивым почерком (писать одновременно и быстро и красиво я ни умею) исписал столько страниц. А Ты закроешь книгу. Но кто знает, может быть, мы где-то еще и встретимся. Мир ведь не так уж и велик. Иногда мне кажется, что он уместился бы у меня на ладони.