ну еще неделю назад,
когда мы с ним взобрались на вершину Цимбергая. А с вершины Седой горы тропа
ведет прямо в Подпикле.
Путники шли целый день, добрались до Седой горы, исходили вдоль и
поперек всю ее вершину. Только спустившись ниже, между камнями на песке
капитан увидел следы кедов, здорово похожие на следы Адриана. Следы вели в
сторону Подпикля. Путешественники стали спускаться вниз по той же тропке и
скоро оказались в лесу. Было поздно, быстро темнело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ,
невероятно шумная и суетливая, из которой
непреложно следует, что быть пророком еще труднее, чем террористом, что,
впрочем, давно замечено человечеством
Уже издалека был слышен доносившийся снизу монотонный грохот и стук.
Они еще ничего не видели -- заслонял лес, но уже понимали, что приближаются
к Подпиклю, потому что гул становился все отчетливее. Сначала им удалось
различить ритмичный грохот перекрывавших музыку ударных инструментов. В ней
не было мелодии только ритм да время от времени жалобные стоны саксофона.
-- Меня все это немного злит, отвык, наверное, -- заметил профессор. --
О, черт возьми, ну и темнотища... -- добавил он, споткнувшись о корень.
Надо сказать, что у нашей четверки был один карманный фонарик на всех,
разумеется, припасенный капитаном.
-- Да это уже совсем близко, идти километров пять, не больше, --
попытался подбодрить спутников маэстро Гораций.
Время от времени они останавливались и громко звали Адриана. Но никто
не откликался. Семирамида от усталости и волнения громко хлюпала носом.
Наконец лес кончился. Перед ними открылась озаренная светом долина --
панорама городка Подпикле. Кое-где огни были разноцветными. Это мощные,
установленные на окраине прожекторы посылали в такт рокочущим ударам свои
подкрашенные лучи. И музыку без мелодии было теперь слышно так отчетливо,
будто она звучала совсем рядом.
-- У них, наверное, праздник какой-то, а может, просто развлекаются? --
предположил капитан.
-- Дед, а дед. -- потянула профессора за рукав Семирамида, -- по-моему,
это какая-то страшная музыка, инструменты кричат, потому что не могут
выдержать ударов барабана, им невмоготу, они надрываются от крика.
-- Да, -- согласился маэстро Гораций. -- Хотелось бы, чтобы музыка была
доброй. Песенка это или симфония, все равно. Но в этой музыке нет доброты.
Она словно бы сошла с ума.
-- Но все же нужно подойти к оркестру поближе. Быть может, там мы
скорее найдем Адриана, -- предложил капитан. -- Давайте разобьем здесь
палатку, а я спущусь вниз на поиски. Ничего, я и один справлюсь...
Но никто не хотел его слушать, все рвались на поиски Адриана.
Условились -- если кто-то потеряется, место встречи здесь, на лесной опушке,
у подножья Седой горы.
Минут через сорок пять они были уже на площади, там, где вовсю шло
веселье. Рык и рев гигантофонов полностью заглушал человеческие голоса.
Семирамида обняла профессора за шею и крикнула ему в ухо: "Дедушка, ты
слышишь -- воздух не может этого выдержать! Он стонет, жалуется".
Люди заслоняли все -- бесконечная черная стена или же подсвеченные
мощными лучами прожектора мертвенно-голубые, кроваво-красные,
ядовито-зеленые подвижные волны.
Семирамида вспомнила цветной туман, опускавшийся по вечерам с перевала
на Забытую долину, и вдруг ей захотелось удрать отсюда. И как можно скорее.
Капитан увлек за собой маэстро Горация и профессора, потом махнул рукой
в сторону толпы, давая понять, что тут ни найти Адриана, ни спросить о нем
не удастся. Он показал пальцем на стоящее тут же на площади, чуть поодаль,
здание пансионата, дом был многоэтажный, с огромными террасами.
Путешественники вошли в дом, который никем не охранялся, поднялись на лифте
на шестой этаж и подошли к ведущим на террасы дверям. Двери оказались
запертыми. Оглядевшись по сторонам, капитан вытащил из бокового кармана
рюкзака маленький железный предмет, приложил к замку, повернул ручку, двери
тихо отворились. Теперь они могли наблюдать все сверху. В самом центре толпы
они увидели деревянную эстраду, высокие столбы с микрофонами. Капитан достал
бинокль, и все по очереди смотрели на взопревших от усилий музыкантов, на
людей, в судорогах корчившихся возле эстрады.
-- Дед, а дед, погляди, у них у всех какие-то странные лица, -- сказала
Семирамида, передавая бинокль профессору.
И в самом деле, хотя все патафчане без исключения прыгали и корчились,
словно бы от нанесенных невидимым боксером ударов, лица у них оставались
неподвижными, глаза казались незрячими, а губы у многих были сведены
судорогой боли.
Профессор вытащил из рюкзака свой аурометр и направил в сторону толпы.
Послышался треск, прибор зашипел и задымился.
-- О боже! -- огорченно воскликнул профессор и спрятал аурометр снова в
рюкзак.
Но его возгласа никто не услышал.
Арамис внимательно разглядывал в бинокль толпу. На минутку отложил его,
вынул из рюкзака перевязочные средства, нащипал ваты и заткнул ею уши.
Сделал несколько приседаний, глубоких вдохов и снова принялся искать в толпе
Адриана.
На эстраду вбежали несколько странно одетых людей, лица которых были
полностью скрыты волосами, а один из них был совершенно лысый, с длинными
усами, свисавшими до шеи и перевязанными зеленым бантом. По последней моде.
Лысый схватил микрофон, сделал несколько прыжков, завертелся волчком, а
потом вдруг присел на корточки и завопил, а гигантофоны, усилив голос до
мощного рева, разносили его вдаль, до вершин невидимых отсюда гор:
Вместо хлеба грязи комо-о-ок --
Это ты приберег для меня.
Овощной ядовитый со-о-ок --
Это я припас для тебя,
Вместо дома барак сырой-ой-ой --
Это ты построил мне-е-е...
Вместо сада пустырь глухой-ой-ой --
Это я приготовил тебе-е-е.
Песню подхватил один из бородачей:
Но зато, зато урвал я нема-а-ало...
Да и тебе-е-е перепа-а-ло! --
тут же тоненьким голосом закричал второй бородач.
Теперь уже запел весь ансамбль, а патафчане на площади ритмично били в
ладоши.
Сделай бросок, последний бросок,
И оторви кусок, и еще кусок.
Фелеры, франки,
Сертификаты
Заменят друга,
Заменят брата-а-а-а...
"А-а", -- отозвалось в горах эхо.
-- Ох, -- выдохнула Семирамида.
А лысый пел дальше:
Вместо речки зловонный сток-о-ок --
Это ты приготовил мне-е-е.
В пятнах нефти морской песок-о-ок --
Это я устроил тебе-е-е.
И тут же мощно подхватили бородачи:
Налакавшись химикатов,
Смерть следит за циферблатом --
Ждет тебя, ждет меня.
Один из бородачей продолжил тоненьким голосом:
Но зато урвал я нема-ало... --
и вдруг умолк: на эстраду вбежало что-то маленькое, обернутое в серый
плед, обмотанный на поясе шнурком. Это что-то вырвали у бородача из рук
микрофон и закричало тоненьким голосом, а эхо вторило ему, унося конец
каждого слова далеко в горы:
-- Эй, люди, люди Патафии, опомнитесь! Опомнитесь, потому что иначе вам
не выжить. Вы все больны, тяжело больны! Прислушайтесь к моему голосу, это
голос правды. Слушайте голос пророка. Близится день катастрофы, день
Страшного суда... и гибели. Спасайте свои несчастные души... -- Тут пророк
раскашлялся от крика, а горы громко закашляли вместе с ним.
Толпа, вначале онемевшая от изумления, завопила как безумная, раздались
аплодисменты. На эстраду выскочил человек в смокинге и схватил второй
микрофон.
-- Разрешите представить вам самую знаменитую личность сезона --
пророка Хандраскука! -- воскликнул он, придумай с ходу имя, потому что умел
найти выход из любого положения. -- Каждый из вас может подтвердить, что в
наших развлекательных программах подобного номера еще не было. Организаторы
наших развлекательных мероприятий пришли к выводу, что следует позаботиться
также и о душах наших граждан, потому что иметь душу стало ужасно престижно.
Адриан оттолкнул от себя конферансье и снова закричал в микрофон;
-- Если среди вас найдется хоть десяток справедливых людей, то пусть
они, они...
Рев тысяч патафчан заглушил голос пророка, даже микрофон ему не помог.
Адриан беспомощно огляделся по сторонам и вдруг вытащил из-под пледа обломок
широкой доски и поднял высоко над головой. На диске виднелась какая-то
надпись. На эстраду выскочили две девицы с распущенными волосами, вырвали у
пророка доску, схватили его за руки и понеслись с ним в бешеном ритме. Они
раскачивали и дергали беднягу во все стороны, снова загремел оркестр,
завопила, зааплодировала толпа. И снова из-под пледа что-то выпало.
Конферансье быстро подбежал и поднял над головами небольшого облезлого
медвежонка.
-- Взгляните сюда! А вот и наш... у-у! -- вдруг взвыл он не своим
голосом и чуть было не упал, потому что кто-то укусил его за ногу. -- Ой,
моя нога! Нога!.. -- закричал конферансье, прыгая на одной ноге, а поскольку
он не выпускал микрофона из рук, то по горам снова разнеслось эхо: "Ога...
ога... ога..."
На эстраду проскользнула маленькая фигурка, подхватила мишку и
спрыгнула вниз. Профессор и маэстро Гораций только теперь оглянулись -- ну
конечно, они так и не заметили, когда же Арамис, а вслед за ним Семирамида
удрали с террасы. Теперь профессор с Горацием с трудом продирались сквозь
толпу навстречу Адриану.
Сотни людей напирали на эстраду, с любопытством следя за ходом событий.
Глухо загудел продавленный кем-то барабан, покатились медные тарелки. Держа
инструменты над головами, музыканты удирали прочь. Прожекторы перестали
мигать и светились теперь ярко-красным светом.
Капитан поставил Адриана на землю и крикнув: "Следуйте за мной!" --
стал пробивать дорогу локтями. С каждой минутой это становилось все трудное,
к Адриану и Семирамиде тянулись десятки рук.
Вдруг позади раздался грохот -- эстрада, не выдержав напора,
обвалилась. Часть публики бросилась обратно, к эстраде, и капитан вздохнул
свободнее. Еще несколько сильных рывков, и все пятеро вырвались из толпы.
Кто-то попробовал было их догнать, но тут погас свет, и преследователи
вскоре отстали.
Лишь на склоне Седой горы наша пятерка сделала первый привал. От
усталости никто не мог вымолвить ни слова. И только Адриан тихонько шепнул:
-- Пумпа...
-- Вот он, твой мишка, держи его, пророк Хандраскука. -- Семирамида
протянула ему Пумпу. -- И в другой раз не лезь в такие дела. Он-то чем
виноват?
-- Пумпа у тебя? -- Адриан поглядел на Семирамиду с изумлением. -- Как
же ты?..
-- "Как, как"... -- разозлилась Семирамида. -- Из-за твоего Пумпы я
этому фраеру в смокинге откусила ногу... Ну, не откусила, но почти...
Адриан крепко обнял Семирамиду за шею, она прижалась к нему. А над ними
мирно поблескивали звезды. Тут они опять были видны.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ,
сверкающая искорками звезд, вселяет в нас
надежду, что, для того чтобы помочь патафчанам, не обязательно бить стекла,
заниматься пророчествами, нюхать цветы или звенеть бубенцами
Они снова ходили в лес за брусникой, снова строили у ручья запруды. Но
Семирамида была сама не своя: Адриан делал все как-то неохотно, Только
потому, что она его об этом просила. Чаще всего он сидел на солнышке, обняв
коленки руками, и молчал. Сорвет травинку, надкусит, целый час нюхает
цветок, поковыряет палочкой землю. И все.
-- Может, ты скажешь, что на этот раз придумал? Или никому ни слова,
даже мне?
Адриан медленно поднял голову.
-- Не бойся, я ничего не собираюсь придумывать. И вообще больше не буду
этим заниматься.
-- Но ведь ты же хочешь что-то сделать? Ты ведь сам говорил: нельзя
смотреть на патафское свинство спокойно.
-- Ну а теперь я успокоился. И ничего не собираюсь делать. Вообще
ничего -- понимаешь? Буду сидеть и нюхать цветочки.
-- Совсем-совсем ничего?
-- Ну, не совсем. Буду нюхать цветы. Это тоже дело. И ничуть не хуже,
чем биться из-за денег. Или, знаешь что, куплю бубенцы. Прицеплю к штанам, к
куртке, пусть звенят. Здорово, правда?
-- А как же патафчане?
-- Но ведь они все непременно хотят сначала сойти с ума, а потом
умереть. Им ничем не поможешь. Пусть сходят с ума, пусть умирают, ну а я,
если уж так получится, умру вместе с ними, и никаких проблем.
-- "Умру, умру"... Вот я тебе сейчас ка-ак двину, увидишь тогда... Тоже
мне герой -- будет нюхать цветочки, звенеть бубенцами и погибать...
Адриан внимательно взглянул на Семирамиду.
-- Ну что пристала? Вечно ты злишься. Хочу разбить вдребезги все, что
делает из людей ходячие карманы, -- плохо. Хочу их любить и сказать им
что-то -- тоже плохо. Ничего не хочу -- опять плохо.
-- А знаешь, это, пожалуй, хуже всего.
Адриан пожал плечами.
-- Ну и чего же ты от меня хочешь? Чтобы я спекулировал мормулами,
покупал тюнеры Хи-Фи, выворачивался наизнанку, чтобы раздобыть
"кадавер-люкс"?
-- Не хочу, не хочу я этого!
-- Ну и чего ты хочешь?
-- Я хочу, чтобы ты... чтобы ты меня любил... хоть чуточку, -- сказала
Семирамида, разревелась и убежала.
Адриан долго смотрел ей вслед, а потом встал и пошел ее искать. Вечером
у истоков ручья кто-то зажег небольшой костер. Профессор и Арамис, о чем-то
увлеченно беседуя, пилили возле дома дрова. А потому маэстро Гораций пошел
один -- взглянуть, что делают дети. Так почему-то ему хотелось их назвать --
"мои дети". Он пошел вверх но течению и увидел их уже издали, они сидели у
огня, прижавшись друг к другу, и Адриан касался пальцами волос Семирамиды.
Маэстро Гораций, увидев это, громко закашлял, а потом стал напевать какую-то
мелодию. Дети взглянули в его сторону, но не двинулись с места. "Раньше
такого не бывало", подумал маэстро Гораций, и еще он подумал, что прежде
взрослый, да к тому же еще и наставник, увидев такое, должен был бы громко
отчитать детей или же срочно организовать какую-нибудь веселую игру, чтобы
они больше не сидели в обнимку. Как говорится, "где это видано, чтобы...".
Ну а маэстро Гораций увидел и убедился в том, что увиденное им прекрасно.
Адриан улыбнулся и сказал:
-- Хорошо, что вы пришли. Расскажите нам что-нибудь, ладно?
И маэстро Гораций начал рассказывать о том, что он сейчас вспомнил, --
как было раньше. Чего только детям не запрещали! О том, как их по каждому
поводу лупили -- линейкой, ремнем, розгой. И все к этому привыкли. О том,
что мальчик и девочка не могли вдвоем без взрослых выйти на прогулку. Это
было не принято и считалось "неприличным". И о том, что если взрослая
девушка рожала ребенка, а мужа у нее не было, то все ее попрекали, называли
"бесстыжей", а малыша -- "подкидышем", почему-то считалось, что он хуже
других детей.
И еще о многих таких нелепостях рассказывал маэстро Гораций и о том,
что многие люди верили в их разумность и мало было таких, кто отважился бы
сказать правду.
-- Но все же такие люди были. Настойчивые, терпеливые. И еще они, как
говорит профессор, способны были самостоятельно и логично мыслить и в конце
концов сумели объяснить другим, до чего нелепы эти нелепости. И люди это
поняли, разумеется, не все.
-- Многое можно изменить, -- говорил маэстро Гораций. -- И для этого
прежде всего необходимы две вещи: терпение и упорство. Главное, не впадать в
отчаяние. Один раз не получится, надо все начать снова, попробовать
действовать по-другому.
-- А как же вы?
Маэстро Гораций опустил голову п. помолчав немного, сказал:
-- Да, это правда. Я сдался. Может, потому, что чувствовал себя
одиноким? Но сейчас я думаю о другом -- куда вернуться и за какое дело
взяться. Потому что нельзя забывать и вот о чем -- если хочешь что-то
изменить, не берись за дело в одиночку. Нужно, чтобы был еще кто-то, кто
тоже хочет таких же перемен.
-- А что вы собираетесь делать?
-- Профессор Трикс как-то говорил, что у меня есть способность просто
рассказывать о сложном. И я подумал, что мог бы пересказать умные и трудные
книги профессора заново, чтобы их могли прочесть все люди. И взрослые, и
невзрослые... Не забывая о научном мышлении... Но кажется, я тут с вами
заговорился. Быть может, вам это вовсе не интересно?
Адриан схватил его за руку:
-- Нет, нет. Говорите.
Костер постепенно угасал, а они сидели рядом и держались за руки.
-- С нами никто так не разговаривает. "Иди поиграй!", "Выучила уроки?",
"Что там у вас в школе?", "Опять брюки испачкала?". И все. Ну еще: "Что тебе
купить на именины?"
-- Как раз с вами и надо говорить обо всем на свете, -- задумчиво
произнес маэстро Гораций. -- Со взрослыми зачастую уже слишком поздно: они
слишком давно усвоили свои уроки.
Позади послышался какой-то шорох.
-- Дедушка пришел, -- сказала Семирамида.
-- Я принес плед, вы замерзли, наверное, -- сказал профессор и накинул
его детям на плечи.
Адриан заботливо укутал Семирамиду.
-- Пророка Хандраскуки больше нет, -- сказал он, глядя на знаменитый
серый плед. -- Только вы не смейтесь надо мной, ладно?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ,
в которой грустные мысли о предстоящей разлуке
сменяются надеждой на новую встречу, а таинственный боковой карман не менее
таинственного рюкзака в очередной раз вызывает всеобщее восхищение
Газеты сообщали о странных событиях в Подпикле, -- должно быть, полиция
снова принялась за поиски.
Аурометр перегорел, его нужно было починить. Без него все научные опыты
прекратились. У Семирамиды через несколько дней начинался учебный год. У
Адриана тоже. Из этого следовало, что второе путешествие профессора Трикса
подходило к концу.
Теперь наша пятерка направлялась в сторону границы, хотя и подошло
время, им очень не хотелось расставаться. Друзья шли медленно. Адриан с
маэстро Горацием тоже собирались покинуть Немые горы и вернуться домой.
Всем было как-то не по себе -- неуютно и тоскливо.
-- Пожалуй, из всех моих научных путешествий это самое удачное, --
заметил профессор. -- Я всегда путешествовал один и в общем-то был доволен.
А теперь вижу, как это хорошо, когда в трудном пути у тебя есть друзья.
-- Наверно, все мы в этом убедились, -- сказал маэстро Гораций и
закашлялся, а потом вынул носовой платок.
Арамис подумал, что и для него многое изменилось: прежде он был
разведчиком Брр-27, великолепным, четким, и только. Выполнял приказы, не
слишком вдумываясь в их суть. И не было у него никого, с кем бы он мог
поговорить по душам и о ком мог бы сказать: "Этого человека я очень люблю,
он для меня много значит". А теперь у него было четверо близких людей. И
чувствовал он себя не просто агентом Брр-27, а чем-то гораздо большим.
Так он подумал, но ничего не сказал, потому что его всегда учили
действовать -- молниеносно и без колебаний, -- но говорить прочувствованные
слова никто не учил.
-- Попробуй только мне не написать, -- сказала террористу Семирамида и
всхлипнула.
-- Сказал, что буду, значит буду. И знаешь что?.. Вот, держи. Пусть он
едет за границу, поучится вашему языку, я ведь не успел. А ты о нем заботься
и не забывай. Через год вернетесь вместе.
И Пумпа проследовал в Семирамидин рюкзак, а она разревелась.
Профессор посмотрел на нее озабочено.
-- Странно. Раньше она никогда не плакала. Казалось, ничем ее не
проймешь, а теперь такая впечатлительная, ранимая.
-- Вас это удивляет? -- спросил маэстро Гораций.
-- Да, конечно... Значит, мы договорились: на будущей неделе я пришлю
первую партию книжек и вы сразу же беретесь за работу.
-- Разумеется.
-- И пожалуйста, не кашляйте больше.
-- Ну такое, конечно, может случиться, если я простужусь. Но это совсем
другой кашель, он быстро проходит. А прежний не вернется.
-- И еще... непременно позаботьтесь об этом мальчике. Это очень славный
человечек, но нельзя, чтобы он оставался один.
-- Я знаю об этом, -- тихо сказал маэстро Гораций.
Граница была уже близко. Семирамида спрятала очки и надела юбку,
профессор, сбривший бороду, был совсем не похож на пожилого, солидного
ученого.
Теперь они могли спокойно идти по тропинке до пограничного пункта.
Только капитан, который выглядел в полном соответствии с указанными в
паспорте приметами и к тому же нес за спиной рюкзак с необычным боковым
карманом, сказал, что скоро их догонит, и тотчас же испарился.
-- Теперь мы имеем неплохое представление об этой стране, знаем, чего
можно ждать, -- сказал профессор. -- И нам не придется больше ни прятаться,
ни выдавать себя за кого-то другого. В следующий раз мы приедем сюда
совершенно легально и, надеюсь, не доставим бедным патафчанам столько
хлопот.
-- А когда мы сюда приедем, дедушка, когда?
-- Хотелось бы приехать как можно скорее, но, наверное, придется
дождаться твоих каникул. Знаешь... гм... как бы это тебе сказать. Я
предпочел бы ехать не один, а с тобой. Боже мой, что ты делаешь, чуть с ног
меня не сбила! Даже очки с носа слетели...
-- А капитан?
-- Видишь ли, характер его деятельности исключает официальную
командировку. Но может быть, ему дадут отпуск, а я бы тогда договорился.
Гм... Надо обсудить это поподробнее, Капитан в высшей степени порядочный
человек.
Они все шли и шли, спускаясь вниз, и почти не заметили, как миновали
мостик с полосатым шлагбаумом. Патафский пограничник посмотрел на них
внимательно, проверил документы, вернул и молча залез в свою будку.
Пограничник на их стороне отдал честь, улыбнулся, сделал знак рукой --
идите.
В пограничной деревушке на остановке стоял автобус. Он успел
запылиться, а потом долго ехал под дождем, он и теперь был весь в грязи, на
стеклах -- полосы и подтеки. У остановки, на скамеечке, сидели люди --
человек десять -- пятнадцать. Какая-то девушка сказала:
-- А ну-ка, давайте вымоем наш драндулет, приятнее ехать будет...
И через несколько минут мужчины и женщины, старики и старушки
надраивали автобус с таким рвением, будто это был их собственный автомобиль.
Для такого случая на конечной остановке, в особом шкафчике, всегда хранились
щетки, ведра и тряпки. Здесь это было принято.
-- Ну, теперь я знаю, мы дома, -- сказала Семирамида. -- В Патафии даже
представить такое трудно, правда, дедушка?
-- Да, -- задумчиво ответил профессор. -- Но знаешь... патафчане
сделали свое черное дело, они меня все же заразили: на минуту мне вдруг
показалось странным, с какой это стати люди бесплатно моют автобус... И
видишь, я даже не помогал, стоял в стороне...
-- Билетики, пожалуйста, сейчас поедем! -- воскликнул водитель. Люди
стали подходить к кассе. Собственно говоря, это был самый обычный столик с
названиями остановок, а на нем поднос с деньгами. В кассире нужды не было.
Пассажиры сами покупали билеты, оставляли деньги, брали сдачу.
-- И это тоже как-то странно, правда, дед?
-- Да... Можно так одичать, что самые нормальные вещи покажутся
странными, -- прошептал профессор и задумался.
-- Все на местах? Поехали! -- объявил водитель.
Автобус медленно выехал на шоссе.
-- Капитан обещался нас догнать, -- сказал профессор, -- не успел,
должно быть.
-- Раз сказал, что догонит, значит -- догонит, -- возразила Семирамида.
-- Ого, кажется, это он.
Пассажиры выглядывали в окна, приседали, задирали головы, что-то
показывали друг другу.
-- Самолет?! Птица?! Планер, только какой-то чудной! Нет, это
дельтаплан. Дельтаплан!
Оранжевый треугольник в небе все приближался.
-- Дельтаплан? С такой скоростью? -- удивлялись люди.
-- Наверное, дядя Арамис пустил в ход свой последний термос, --
тихонько сказала Семирамида. -- У него ведь их было три.
-- И он может летать на дельтаплане? -- удивился профессор.
-- Он все может, дедушка.
Дельтаплан с большой скоростью промчался мимо, чуть не задев за
верхушки деревьев, и приземлился примерно в пятистах метрах от шоссе, на
лугу.
Когда автобус подкатил к остановке, капитан был уже там, дожидался их
как ни в чем не бывало с оранжевым свертком в руках.
-- Хорошо, но откуда у него дельтаплан? -- недоумевал профессор.
-- Как откуда? -- пожала плечами Семирамида. -- Ясное дело, из бокового
кармана рюкзака.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ,
в которой все уже разъехались по домам, а на остановке
остались двое: тот, кто написал эту книгу, и тот, кто ее прочел
Капитан сел в автобус. Автобус двинулся дальше. А на остановке остался
человек с большим блокнотом в руке, он стоял и смотрел вслед отъезжающим.
Поднял руку, хотел что-то крикнуть, но не решился. А когда автобус скрылся
за поворотом, человек сел на лавочку и открыл тетрадь. Всю исписанную
неразборчивым почерком и к тому же забрызганную чернилами. Запись в тетради
кончалась такими словами: "Как откуда? -- пожала плечами Семирамида. --
Ясное дело, из бокового кармана рюкзака".
Это я записал ее слова. А теперь все трое уехали на автобусе, а я
остался здесь на остановке. За это время, пока я был с ними и записывал их
приключения, и успел к ним привыкнуть и полюбил их. Разумеется, они ничего
не знали о моем присутствии. Но я остался не один, со мною Ты, мой читатель.
Знаешь, когда я что-нибудь пишу, мне ужасно жалко, что я не вижу, как Ты это
читаешь, не слышу, что Ты об этом говоришь. Мне Тебя очень не хватает. Ведь
я пишу не просто так, ради одного только удовольствия, которое получаю от
этого занятия. Я пытаюсь рассказать Тебе о вещах трудных и сложных. Но не
знаю, кто Ты, как Ты выглядишь. И все же я попробую угадать, что Ты думаешь.
Может, Ты хочешь, как террорист у маэстро Горация, спросить у меня: "Что
здесь сказка, а что правда? Что "подсмотрено" и взято из жизни, а что
придумано?"
Наверное, Ты понимаешь, что мы живем не в Патафии. Патафчане в своей
стране не разрешили бы напечатать такую книжку. Да и нет страны, где все
люди были бы такими, все, кроме дедушки-точильщика, старого учителя и
мальчика-террориста.
Но патафчане существуют на самом деле, и их опасная болезнь тоже.
Только не в какой-то одной стране, они есть повсюду. Они среди нас. Ты
встречаешься с ними каждый день.
А чтобы лучше было видно, чем они отличаются от других людей, мне
пришлось, быть может несколько искусственно, поместить их в одну,
вымышленную страну и показать, что будет твориться в государстве, если в нем
окажутся одни сплошные монетоманы и валютоманьяки. Нет, мы живем не в
Патафии. Но патафчан и у нас хватает. Если же мы примиримся с этим, то не
исключено, что к сами окажемся жителями такой вот Патафии.
И еще я слышу, как Ты спрашиваешь:
-- Почему у книжки нет конца? Уехали, и все? А в Патафии все осталось
по-старому? Неужели нельзя было придумать какое-нибудь чудесное средство,
чтобы излечить патафчан от купюротафии -- как называли эту болезнь
представители хицбургской школы? Скажем, достать из бокового кармана рюкзака
чудодейственное лекарство, и тогда у книжки был бы какой-то, и даже весьма
благополучный, конец.
Но нет. Не следует обольщаться. Волшебный боковой карман не менее
волшебного рюкзака не спасет положения. Оглянись вокруг. Эта история не
закончена. А продолжение... От кого оно зависит?
Увы... Чтобы честно ответить на этот вопрос, надо заглянуть и зеркало,
и тогда, быть может, кое-что и прояснится. Коли, конечно, говорить о
подлинной истории, о той, действие которой происходит в жизни, а не только в
моей тетради...
Сейчас я закрою свою тетрадь, в которой своим неразборчивым почерком
(писать одновременно и быстро и красиво я ни умею) исписал столько страниц.
А Ты закроешь книгу.
Но кто знает, может быть, мы где-то еще и встретимся. Мир ведь не так
уж и велик. Иногда мне кажется, что он уместился бы у меня на ладони.