бы угадав мысли капитана, сказала: -- Я его так не оставлю. Ведь они его убьют. Или еще что случится... -- Хорошо, пусть вместе с нами отчалит от острова, -- сказал капитан. -- А там разберемся. Во всяком случае, шестиклассник один среди пиратов на их острове, да еще с их деньгами... Нет, это никуда не годится. -- Разумеется, -- сказал профессор и облегченно вздохнул. Капитан медленно приблизился к палатке. Он услышал голос Адриана. "Любопытно знать, с кем это он разговаривает?" Капитан остановился. -- Посмотри, -- говорил Адриан кому-то. -- Посмотри, это теперь все наше. Вон у нас сколько денег. Никому не отдадим. Отдадим папе, и он опять будет с нами. Вот увидишь. Арамис быстро откинул полог. Террорист сидел на корточках возле открытого мешка, а в руках у него был облезлый медвежонок. Обернулся, быстро спрятал медвежонка в мешок. -- Чего надо? -- угрюмо спросил он. -- Да ничего, брат, -- сказал капитан. -- Просто пора палатку сворачивать. И убираться отсюда, пока нас не схватили. -- А это?.. -- А это твое. Если захочешь, вместе подумаем, что с ними делать. А нет -- разойдемся подобру-поздорову. -- А вы не обманываете? Это правда? -- Ясное дело -- правда. -- Я вам верю. Сразу поверил. А уж что с этим делать, как-нибудь придумаю. И Адриан улыбнулся. Впервые за все это время. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, из которой можно узнать, откуда порой берутся террористы и о чем они думают, а также при каких обстоятельствах изделия народных умельцев по дереву могут оказаться надежнее тюнера Хи-Фи Они плыли пять, а может, и шесть часов подряд. От многочисленных дождей река стала мутной и глубокой. Над головами путешественников клубились черные тучи, было холодно, неуютно, к тому же от долгого сидения на тесном плоту затекали шеи. Наверное, они не выдержали бы всего этого, если бы не Адриан. Обычно такой молчаливый, он вдруг неожиданно разговорился. -- У меня нет мамы, -- рассказывал он. -- Вообще-то есть, но она все время в больнице, лечит нервы. И сердце у нее тоже больное. Врачи говорят, ей не выздороветь. Я даже начинаю забывать, как она выглядит. Семирамида схватила его за руку: -- Совсем как у меня -- и есть мама, и нету. -- Внимание! -- скомандовал капитан. -- Пригнуть головы. Им едва удалось обогнуть склонившуюся над водой ветлу. Капитан с таким вниманием слушал рассказ Адриана, что на минуту забыл об управлении, и лодка едва не врезалась в дерево. -- Папа все платит и платит докторам. И сестрам, и сиделкам. Н больнице ведь так: хочешь, чтобы поправили подушку, плати, перестелили постель -- плати. Иначе никто пальцем не шевельнет. Все время позарез нужны были деньги, и папа стал брать халтуру. Работать налево, деньги заколачивать. А обо мне совсем забыл. II все из-за этих дурацких денег. Вечно дома нет. Вечно гоняет на своем "драпачке", чтобы подработать. -- На каком еще "драпачке"? Профессор перебил Семирамиду: -- Ты что, забыла -- так называют автомобили фирмы "Драпант". --Точно, точно, -- опомнилась Семирамида. Но Адриан, видно, ничего не заметил, потому что продолжал дальше: -- Теперь он больше никуда без меня не поедет. Только со мной, на каникулы. У меня старик что надо. Вернее, был... А теперь нет. -- Почему? -- спросила Семирамида. -- "Почему, почему"! -- вдруг разозлился Адриан.-- Раньше мы повсюду ходили вместе, обо всем его можно было спросить, поговорить по-человечески, и парусную лодку мы спускали на воду вместе, и "драпачок" вместе чинили. А теперь, теперь он дома почти не бывает, а если и бывает, то усталый и злой, ни о чем нормально разговаривать не хочет, а вечно бубнит: "Деньги, деньги" -- и еще о том, что надо выйти на человека... -- На какого еще человека? -- А я почем знаю? Он сказал, что у каждого теперь должен быть такой человек -- Мохнатая лапа. А еще лучше тем, у кого он всегда был. Раньше папа брал халтуру, чтобы маму лечили получше, а теперь ищет Мохнатую лапу и Золотое дно. -- Что? -- Ну да, Золотое дно. И вообще... На "драпачке" ездить больше не хочет -- непрестижно. Хочет купить новую марку "кадавер 1001 люкс". Классная машина, вы, наверно, видели в "Новой технике" на обложке. Скорость 310 в час, стекла у паршивца поднимаются и опускаются сами, ручку вертеть не надо. -- А потом, потом папе придется опять вкалывать. Без собственной автострады ему не обойтись, -- заметила Семирамида. -- А почему? -- А потому, что на этих... -- она чуть было не сказала "ваших", -- на этих наших дурацких шоссе скорость не разовьешь. Пятьдесят -- не больше. -- Не разовьешь, -- согласился Адриан, -- Но все равно "кадавер" -- это экстра-класс. Кто же от такой машины откажется! Только я к нашему "драпачку" привык, мы на нем с папой на озеро ездили, я даже водить пробовал и мелкий ремонт делал. И потом, Пумпа в нем жил... -- Какой Пумпа? -- Да так, один... -- отвечал Адриан, покраснев. Меж тем капитан заметил, что кусты ивняка и деревья кончились, с одной стороны виднелся крутой берег, с другой -- насыпь, защита от наводнений, а что за насыпью -- не видно. -- Слушай, раз уж начал -- договаривай. Вечно у тебя секреты. Кто такой Пумпа? Говори! -- добивалась Семирамида. -- Медвежонок, -- отвечал Адриан и покраснел еще сильнее. -- Что, раз я его любил, когда был маленьким, то теперь, когда вырос, не должен больше любить, так, по-вашему? -- Ладно тебе. Он живет в машине? -- Ну да. И мы втроем собирались поехать. Но папе кто-то наплел, что в Бурбурии можно неплохо заработать на мытье посуды. А еще больше, если мыть туалеты. Там мормулами платят. А потом в Пацании за мормулы можно по дешевке купить "кадавер 1001 люкс", почти новенький. -- Ну дальше, дальше что было? -- Папа взял отпуск и смылся на "драпачке" в Бурбурию. А я две двойки исправил, и вообще у меня аттестат без двоек. Он даже не знает об этом... Поехал к бурбурцам мыть туалеты, за мормулы, конечно. Адриан опустил голову и минуту вообще молчал. Наконец, подозрительно шмыгнув носом, медленно и тихо продолжал рассказ: -- Я скандалил, орал во всю глотку, чтобы он не ехал, а он мне всяких игрушек натаскал, настольных игр целую упаковку. А сам ночью, пока я спал, удрал. Мы остались вдвоем с Фисташкой. -- С какой еще Фисташкой? -- Ну, так нашу домработницу зовут, -- объяснил Адриан. -- И подвинься немножко -- нога затекла. Совсем как деревяшка... -- Скоро выберемся на берег, -- сказал капитан. -- Может даже, вон там, за тем поворотом... -- Хорошо, дядя Арамис! Ну и что же ты сделал? -- Очень просто: когда он удрал, а утром Фисташка сказала, что у него заграничная командировка, я обалдел. Сидел на кровати и все глядел на игрушки. И коробки. До обеда не мог двинуться с места. А потом... -- Что, что потом? -- Ух, такое вдруг меня зло взяло! Взял и истолок все эти игрушки. В порошок, хотя они были из пластика. -- Чем же ты их так? -- поинтересовалась Семирамида. -- Сначала я попробовал тюнером Хи-Фи. Знаешь, есть такие приставки к магнитофону за двадцать тысяч. Но тюнер слабоват оказался -- треснул. Тогда я взял статуэтку -- народная резьба по дереву, серийного производства, за восемь тысяч. Вот это вещь, настоящее полено, твердое, как железо. Тяжеленное, большое, почти с меня. Помахал я им немного, и как-то отлегло. Взял Пумпу, нож, семечки, сложил в мешок и ушел. -- Вот это да... А скажи, зачем ты разбил стекла у огородника? Он-то чем виноват? -- Чем виноват? Да ведь он такой же, как и все. Когда я уходил из дому, я точно знал, что буду делать... Бить стекла, резать шины "скарлеев" и "кадаверов" всех подряд. Чтобы тем, кто сидит на деньгах да еще людей дурачит, отравить жизнь, чтобы им ничего больше не хотелось... и дурацких этих денег тоже. Я уже пять витрин обработал. И теплицу. И у частника поджег склад с авторучками. У этих ручек внутри такое колечко, а вокруг пластик, уронишь -- конец напрочь отламывается. Специально так делают, чтобы новую покупали. Ручек таких на складе было миллиона два... Хорошо горели... Профессор глядел на Адриана, задумчиво поглаживая несуществующую бороду. Семирамида, нахмурившись, разглядывала застежку на рюкзаке. -- Ну вот... -- сказал Адриан каким-то неуверенным голосом. -- Знаешь... Все это не очень, чтобы очень... -- задумчиво произнесла Семирамида. -- Правда, если меня как следует разозлить, я тоже, может быть, что-нибудь такое сделала. Но потом, когда пришла бы в себя, придумала что-то другое... -- Другое? Хотел бы знать, что... -- Не знаю... Но только другое. Я сама не умею объяснить, почему... -- Быть может, я попытаюсь объяснить, -- сказал профессор. -- Потому что в такую машину, как, скажем, "кадиллак", можно усадить пятерых детей и повезти их летом путешествовать. Я говорю о детях, которые обычно сидят летом в городе. И не брать с их родителей денег. А в парниках можно выращивать нормальные помидоры и продавать всем, кто их очень любит. А на фабрике можно делать нормальные авторучки... -- Внимание! -- сказал капитан. -- Сейчас причалим. Адриан, готовь канат! С канатом в руках капитан ловко выскочил на берег и потянул на себя лодку, которую сносило вниз по течению, все один за другим выскочили на песок. Рюкзаки и мешок с деньгами выстроились рядком на берегу. Профессор сделал несколько приседаний. -- Колени скрипят, -- с грустью констатировал он. -- У всех скрипят. Просидишь так три часа в лодке на корточках да еще чуть ли не в воде, сразу захрустит. А ты побегай, дедушка, побегай! Пока дедушка бегал по берету, капитан вынул из рюкзака бинокль и отправился изучать окрестности. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, вся в слезах и в грязи, рассказывает о том, как тяжелый приступ болезни помешал патафчанам спастись от стихийного бедствия До сих пор оба берега реки были крутыми и холмистыми. Но тут вдруг холмы исчезли, высокий берег перешел в пологий, в обширную низину. В этой низине затерялась небольшая деревушка. От реки ее отделяла высокая насыпь -- защита от наводнения. Капитан стоял на насыпи и смотрел на реку. Вода поднялась так высоко, что, казалось, вот-вот затопит луг на том берегу. Вокруг были огромные лужи, а то и небольшие пруды. "Эта насыпь не слишком-то надежна, -- подумал капитан. -- И вообще здесь не место для стоянки. А в деревне лучше не покалываться". Но метрах в ста вверх по течению реки, в том месте, где высокий берег отступал от реки, виднелся небольшой, поросший лесом холмик. Вот здесь-то и можно было устроиться на ночлег. Рюкзаки стояли на насыпи, дедушка пыхтел, переводя дух после пробежки, но уже не жаловался на свои колени. Семирамида в резиновых сапогах, Адриан босиком бегали но залитому водой лугу. Адриан поглядел внимательно -- вода все прибывала. -- Глядите, ручеек! -- обрадовался Адриан. -- Вон оттуда, из того бугра. -- Покажи, покажи! Подумать только... Он еще радуется. Дядя Арамис, насыпь протекает! Капитан сбежал вниз. В насыпи было небольшое углубление, словно кто-то хотел вырыть в ней погреб, а оттуда текла грязная, смешанная с песком и галькой вода. Минуту они, оторопев, смотрели молча. -- Дядя Арамис, да ведь вода бьет все сильнее! Это была правда. Струя грязной воды становилась все более мощной, под ее напором в разные стороны летели мелкие камни. Арамис оглянулся. На лугу не было сухого места. А дальше начинались дома, в которых жили люди. -- Нужно их предупредить и удирать, -- сказал Адриан. -- Не успеешь. Насыпь продержится не дольше пяти минут. Ей не устоять под таким напором. Надо чем-то заткнуть дыру. Если бы у нас был хоть один плотный мешок с песком. -- А в рюкзаке, в боковом кармане у тебя ничего нет? -- Нет. Для такого случая я ничего не припас. -- Арамис посмотрел на вершину насыпи, где стояли рюкзаки. И все вслед за ним глянули туда, а потом почему-то перевели взгляд на Адриана. Ведь был мешок. Настоящий, брезентовый, набитый деньгами. -- Деньги вытряхну, а мешок набьем землей! -- крикнул Адриан. -- Нет лопаты. Времени в обрез. Гляди! -- Вода неслась стремительным потоком. -- Столько домов, столько людей! -- прошептала Семирамида. -- И дети там тоже... Адриан вдруг несколькими прыжками взлетел на насыпь, схватил свой мешок с деньгами, съехал на заду вниз и стал заталкивать мешок в дыру. Вода выбрасывала его обратно, во все стороны летели камни и грязь. Арамис увидел неподалеку изгородь, выломал жердь и изо всей силы загнал мешок вглубь. Струя воды заметно уменьшилась. -- А теперь надо это укрепить с обеих сторон, -- сказал Арамис и огляделся в поисках подходящего материала, но, не видя его, сорвал с себя куртку и сунул в дыру. Вбил в землю жердь, и теперь она подпирала мешок, не давая воде его вытолкнуть. -- Держится пока, -- сказал капитан и вытер грязное лицо не менее грязной рукой. -- Нужно укрепить насыпь с другой стороны. Если сейчас созвать людей с мешками и лопатами, можно успеть. Сумеешь быстро обернуться? -- Я мигом!.. -- А мы пока последим, чтобы не подтекало. Адриан помчался по залитому лугу, брызги летели во все стороны, по дороге он провалился в наполненную водой яму, вылез, побежал дальше и вскоре добрался до первого дома. -- Знаешь, дедушка, -- сказала Семирамида, -- если у меня вообще когда-нибудь будет муж, он будет такой, как наш террорист. -- Да, -- тихо сказал капитан, -- вот и еще один нетипичный патафчанин в этой Патафии. Настоящий человек. А ему всего десять лет. -- Не десять, а одиннадцать, дядя Арамис, одиннадцать с хвостиком. А эти дурацкие деньги еще можно спасти? -- Гм... можно подождать где-то в сторонке, когда вода спадет. И тогда откопать, отмыть, высушить деньги. Хоть часть, но непременно уцелеет. Они ведь печатаются на самой плотной бумаге... -- Дядя, давай их высушим, ведь ты... ты же знаешь. -- Я думаю, что так и следует поступить, -- поддержал внучку профессор. Однако глядите, капитан, опять течет... Вот мой свитер. Но по лугу уже неслись люди с лопатами, впереди всех -- Адриан. Женщины выводили из хлева коров и, с детьми на руках, спешили выбраться из низины. -- Зря удирают, -- сказал капитан, -- угроза миновала, ситуация в наших руках. Люди, добежав до промоины, лопатами кидали в мешки землю, вытаскивали из земли камни. -- Там в дыре мешок, обложите его камнями, -- распорядился капитан, -- он слишком легкий. Двое мужчин подбежали к мешку. -- Камни в мешок! -- скомандовал один из мужчин, и не успел капитан раскрыть рта, как шнурок на мешке был перерезан, а патафчанин, с обезумевшим видом, на корточках, в грязи, выхватывал из мешка деньги -- пачку за пачкой. Другой остановился, вытаращил глаза и завопил: -- Ух ты, сколько кусков! Хватай, ребята! Патафчане побросали лопаты и бросились к мешку. -- Скорее на насыпь! -- крикнул Арамис. Профессор стал карабкаться вверх, Семирамида тащила его за руку, а террорист кинулся в самую гущу налетевших на мешок патафчан. Деньги летали в воздухе, двое патафчан рвали мешок друг у друга, к ним кинулись остальные, опрокинули их... Адриан цеплялся за стоявших поблизости людей и кричал во все горло: -- Остановитесь! Вода размоет вал! Дети утонут... Остановитесь! Дурачье, болваны, утонете ведь, утонете! Один из патафчан. которого Адриан схватил за штанину, обернулся и изо всех сил пнул его ногой. Адриан полетел в грязь и ушибся головой о камень. Вода меж тем хлынула потоком, унося с собой деньги. Капитан спрыгнул вниз, схватил Адриана на руки и проворно взобрался на насыпь. Он был уже на самой вершине, когда внизу вдруг что-то ухнуло, земля качнулась и из насыпи выступил огромный валун. Но Арамис с Адрианом были уже в безопасности. Теперь все стояли рядом и смотрели, как вода размывает землю, обнажая все новые пласты и водопадом грязи обрушивается в низину. А потом и верхушка насыпи осела. Вода опрокидывала людей, они пытались плыть, кое-кому удавалось взобраться на остатки насыпи. -- Уйдем отсюда! -- сказал капитан. Через несколько минут они очутились в лесу, на холме. Капитан осторожно положил террориста на мох. Террорист застонал. На голове у него была глубокая ссадина, из нее сочилась кровь. Внизу под ними темнело огромное озеро. Из озера торчали крыши домов и вершины деревьев. -- Деньги, -- сказал профессор. -- Куски... Семирамида смешной полотняной кепочкой, полученной в подарок от террориста, осторожно вытирала ему лицо. Сначала кепочкой, потом полотенцем и наконец в ход пошли чистые носки. И все это время по ее грязным щекам, капая на зеленый мох, текли слезы. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, повествует о нескольких важных решениях, из-за которых все приходят в волнение, а кое-кто даже строит страшные гримасы -- Придется отойти от реки подальше, -- сказал капитан. -- Наверняка таинственные деньги, таинственные личности и таинственные обстоятельства, при которых была размыта насыпь, привлекут внимание полиции. А ведь нас ищут; что им стоит отыскать заново на берегу наши следы. -- Что вы советуете делать? -- Сейчас увидим. Можно попросить у вас блокнот? Капитан вытащил из бокового кармана рюкзака маленький электрический фонарик. Зажег его, но вместо того чтобы нажать на кнопку, повернул ее. Удивленный профессор протянул ему одну из своих тетрадок. Капитан открыл ее на чистой странице и осветил фонариком. На страничке приступили контуры карты. -- Ах, это проектор, отличная вещь, -- улыбнулся профессор. -- А если он попадет в руки кому-то непосвященному? -- Для него это будет обыкновенный фонарик, -- отвечал капитан. И снова повернул кнопку. Карта исчезла. -- Пленка с микрофильмом спрятана в двойной стенке. Даже при смене батареи пленку можно не заметить, -- объяснял Арамис. -- Ну а теперь посмотрим, где мы находимся. В каких-нибудь тридцати километрах от города Упупа, у реки Менгва, в северном ее течении. Примерно здесь. -- Он снова навел на страничку проектор, маленький кусочек карты увеличился, занял все место. Вот глядите: тут кончается лес, последние холмики, а дальше -- низина. Леса здесь большие -- на много километров. Видите, на западе они опять вплотную подходят к реке, а она там делает петлю. На другом берегу тоже лес. Ну что же, двигаемся на запад, а там переберемся через реку. -- Жаль, нет больше лодки, -- с грустью заметил профессор. -- Есть, и целых две. -- Капитан с улыбкой показал два пластиковых, обернутых в фольгу мешочка. Адриан со свежей повязкой на голове спал на опушке леса. Он был немного бледен. Семирамида на берегу реки стирала ему рубашку. -- Пошел десятый день нашего путешествии. Через четыре дня я должен буду встретиться в Прохиндейске со своим коллегой и передать вас ему. Как вы себя чувствуете, профессор? Простите за неделикатный вопрос, но ведь меня специально прислали, чтобы я помог вам уберечься от рецидива... -- Дорогой капитан, можете не извиняться и, ради бога, не смущайтесь. На этот раз я чувствую себя отлично. Наверное, закалился. Только раз я почувствовал легкое головокружение, когда наш мальчик нашел мешок с деньгами. Но оно быстро прошло. А после теперешних событий... Думаю, этого урока мне хватит до конца жизни. Теперь я смогу еще долго, очень долго работать. Сейчас, пока все свежо в памяти, я хотел бы записать свои наблюдения. Сверху, стоя на насыпи, я успел в считанные секунды сделать несколько измерений ауры этих людей. -- Великолепно. Стало быть, я могу дать в Центр радиошифровку, чтобы замены не высылали. -- А вы как же? -- Моя миссия по идее закончена, но, мне кажется, я могу еще быть вам полезен. Я надеюсь. Центр согласится продлить мое пребывание, если, конечно, вы сами... не против. Я тоже чувствую себя вполне нормально. -- Господни Арамис, вы благородный человек, -- сказал профессор и пожал капитану руку, -- Теперь я могу признаться, чего мне хотелось больше всего. Чтобы вы остались. И потом они долго молча сидели друг против друга. Потому что если дети, когда они чем-то взволнованы, прыгают и визжат, а женщины плачут, то мужчины чаще всего играют в "замри", сидят и молча смотрят друг на друга. Впрочем, бывает и иначе. -- Хорошо, -- сказал наконец капитан.-- А каким образом вы собираетесь продолжать изучение этой ужасной и столь распространенной среди патафчан болезни? Нас ищут... Документы у нас поддельные, это тоже недолго останется тайной, и никто не поверит, что это не мы били стекла в теплицах и прокалывали автомобильные шины, парнишку выдавать никак нельзя... Вряд ли удастся убедить полицию, что таинственные наблюдении, которые велись из мусорного ящика, совсем безобидны для патафчан и проводятся для их же блага. И никто никогда не поверит, что история с деньгами тоже не наших рук дело. А если нас хоть один раз схватят, тогда... -- Есть два выхода, -- отвечал ученый. -- Первый -- я незаметно перехожу границу и появляюсь снова в своем нормальном обличии. Полагаю, моя добрая репутация сослужит нам добрую службу. Второй --укрыться на какое-то время где-то в глуши и переждать, а потом, когда поиски прекратятся, продолжать путешествие. Я предпочел бы именно этот, второй вариант. Он намного опаснее, но зато интересней. -- Прекрасно. Тогда еще вопрос -- где можно переждать? -- Я знаю, где... -- слабым голосом отозвался Адриан. Профессор и Арамис, изумленные, повернулись к нему. -- Я не спал, -- сказал Адриан. И вообще у меня хороший слух. Но ведь вы не такие шпионы, которые убивают тех, кто их подслушал? Профессор и Арамис, не зная, что и сказать, только молча переглянулись. Адриан продолжал: -- Если вы не собираете сведения о разных там фабриках и об армии, я тоже не хотел бы вас выдать. Я вам помогу. Помогу спрятаться, а дальше пойду один. -- Что же ты собираешься делать? -- Ну, теперь-то я хорошо знаю, что мне делать. Адриан сжал губы, наморщил брови и теперь выглядел лет на пятнадцать, а не на одиннадцать с хвостиком, как было на самим деле. -- Шины и стекла -- пустяки. Теперь я буду громить и грабить всех-всех подряд. И богатых, и бедных, чтобы не жадничали, не искали Золотое дно и Мохнатую лапу. А когда вырасту и разбогатею, буду убивать. Петарды -- детские игрушки. Буду бросать настоящие бомбы. Взрывать банки, сейфы и кассы, чтобы людям было страшно туда ходить. Пусть учатся жить без этих проклятых денег. Адриан говорил тихо, медленно и очень спокойно. И это было хуже всего. Потому что тот, кто действует обдуманно, не теряя при этом хладнокровия, действительно способен на многое. -- Я буду их убивать, ничего другого не остается, -- тихо сказал он. Профессор подошел к нему, взял его за руку. -- Сынок, -- сказал он, -- эти люди тяжело больны. Больных не убивают, а лечат. -- Лечить? Тех, кто затопил свои собственные дома? Как их вылечишь? -- Мы пока не знаем. Вот я как раз и провожу исследования, чтобы узнать. Я и есть такой врач-разведчик. А тот, кто хочет убивать, тоже болен. И куда опасней, чем те, кто рвут друг у друга деньги. Он тоже теряет рассудок. А ты, сынок, ты не должен заболеть. Ты должен быть здоровым. Чтобы в вашей Патафии было как можно больше здоровых и честных людей. -- Ничего я в этом не понимаю... Голова у меня болит... А тем временем, размахивая мокрой рубашкой и напевая что-то веселое, к ним спешила Семирамида. -- Как чувствует себя мой террорист? -- спросила она. -- О, превосходно, -- пробурчал Арамис. -- Только что он разоблачил нашу шпионскую деятельность, обещал в скором времени взорвать все патафские банки и сейфы, а потом, когда вырастет, убивать и самих патафчан. А сейчас он спит. Семирамида подбежала и положила на лоб спящему Адриану руку. Укрыла его пледом, задумалась на минутку, вытащила из мешка Пумпу и сунула террористу под мышку. Встала, почесала в затылке и вдруг страшно завращала глазами, как это обычно делал Стресс. -- Не очень, чтобы очень, -- с тревогой сказала она. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, из которой следует, сколько неприятностей могут доставить ученикам инфузории, а полиции -- мусорные ящики Солнце посылало в лес свои лучи. Они пробирались вглубь, раздвигали ветки, и мокрые от росы кусты папоротника передавали друг другу крохотные капельки света, словно говоря: "Видишь, я так и знал -- оно сегодня опять засветит". Разумеется, увидеть это мог лишь тот, кто умел и хотел видеть. А для других просто был лес, в лесу рос папоротник и светило солнце. Для других, но только не для Семирамиды. И если бы Адриан был здоров, она непременно показала бы ему, как радуются солнцу мокрые от росы побеги. Но Адриан сидел за спиной капитана в его рюкзаке. Из распоротых нижних углов мешка торчали его ноги. А пледы и прочие вещи тащили Семирамида с профессором. Капитан Арамис нес только Адриана и, разумеется, все, что было в боковом кармане рюкзака. Они остановились на лесной полянке. Рюкзак, из которого торчала голова Адриана, встал на Адриановы ноги и медленно стал себя развязывать, разумеется, с помощью Адриановых рук. -- Я сам пойду... Ты не думай, у меня еще есть силы, -- сказал Адриан и сел. Было видно, что сил у него совсем нет. -- Честное слово, если мне будет хуже, я скажу... И тогда залезу в рюкзак. -- Лучше расскажи нам о человеке, к которому ты хочешь нас отвести, -- попросил профессор. -- Да я уже рассказывал -- он живет в Немых горах. А раньше был учителем в моей школе. Старый, но ужасно симпатичный. Вот только подойти к нему и нормально поговорить нельзя -- сразу начнется "подлиза, ябеда, любимчик". -- А сейчас он не работает? -- Нет. Потому что по-другому учил, не так, как все. И директор, и училки его недолюбливали. Никогда не брал у родителей денег, даже за частные уроки. У себя дома. -- А ты откуда знаешь? -- Отец говорил, что он какой-то странный, "не берет ни копья". Наверное, не старается. Потому что другие брали будь здоров. А уж если родители хотели, чтобы их двоечника перевели в следующий класс, тут уж они в лепешку расшибались, платили как миленькие. -- Может, у вас как миленькие, а у нас если бы чей-то папочка явился покупать сыночку отметки, ему бы сразу показали на дверь. У меня вон сколько двоек, а дедушка и не думает расшибаться в лепешку. Адриан ничего не ответил, только скорчил рожу. Помолчал немного и продолжал: -- Ну и вот, маэстро Гораций больше не работает. Кто-то пожаловался на него инспектору. Приехал инспектор и спрашивает, что сегодня на уроке было, какая тема. А маэстро Гораций целый час нам сказку рассказывал. -- Сказку? Какую же? -- Занятную. Я потом два раза еще тайком к нему домой ходил. Хотел, чтобы он мне объяснил получше. В этой сказке было все, как у нас в Патафии. В точности. -- Да про что сказка-то? -- Да про то, как шесть человек поселились на необитаемом острове и придумали там государство для шестерых. Сначала решили обойтись без всяких денег, а потом договорились платить друг другу кораллами. Это длинная история, но только он ее не успел рассказать до конца. Пришел инспектор и стал спрашивать по теме... -- А какая была тема? -- Ууу-х! Нравы и обычаи инфузорий. А мы ничего и не ведали о нравах этой одноклеточной твари... Инспектор спросил, что же мы делали на уроке, я поднял руку и стал рассказывать ему сказку... Про то, как разделить между людьми и работу, и деньги по справедливости. Ну а тут как раз прозвенел звонок, инспектор не дал мне досказать и увел маэстро Горация в учительскую. А мы стояли под окном. Не знаю, о чем они сначала говорили, потому что было тихо, а потом маэстро Гораций громко сказал: "Инфузорию они, быть может, еще не скоро увидят, а с деньгами имеют дело каждый день". Тогда инспектор как рявкнет: "А как же программа?" Тут Гораций как закричит, что дети прежде всего люди, а не просто учащиеся и программу эту, видно, тоже какая-то инфузория сочинила. А инспектор в ответ -- про сказки моей бабушки. И тут они давай стучать кулаками, чуть стол не разнесли. Мы удрали. На нас маэстро Горацнй никогда так не кричал. -- Потрясающе! Ну, а дальше что? -- спросила Семирамида. -- Да ничего. Другого учителя прислали. Маэстро Гораций заболел, все сидел дома и кашлял, никто к нему не заходил, никто с ним не разговаривал. А потом вышел на пенсию и уехал в Немые горы. Наверное, и там все время кашляет. Как, по-вашему, отчего? Кто его знает? Иногда можно кашлять и от одиночества, -- отвечал профессор. -- Дорогой Арамис, наверное, это уже третий нетипичный патафчанин? -- Всего-то, на такую большую страну? -- Не думаю. Их гораздо больше, но, видно, они надели маски патафчан, чтобы как-то пережить это время. Все поели, пора было отправляться в путь, но идти не хотелось. Арамис вынул из рюкзака приемник, включил. "Передача для детей закончена, -- зажурчал приятный женский голос. -- Говорит Прохиндейск, первая программа. Передаем сообщение полицейской службы. Полиция разыскивает трех опасных преступников, совершивших несколько серьезных диверсий. Они бьют в теплицах стекла, прокалывают автомобильные шины и, используя в качестве наблюдательных пунктов контейнеры с мусором, следят за жителями Патафии. Последний раз преступники были замечены на берегу реки Менгвы, где, используя самые изощренные методы, затопили деревню. Организовав катастрофу, преступники переправились на правый берег реки и скрылись в окрестных лесах, держа курс на восток. Каждый, кто встретит диверсантов, обязан сообщить об этом в ближайший полицейский участок. Всем работникам мусоросборочных предприятий поручается провести тщательный осмотр контейнеров с мусором. И случае обнаружения в контейнере чего-либо подозрительного следует закрыть его на замок и вместе с подозрительным содержимым доставить на ближайший пост. Поставщикам мусорных ящиков с подозрительным содержимым будет выплачено соответствующее вознаграждение". -- Подумать только! Ну и дела!.. -- сказала Семирамида. Она слушала передачу раскрыв рот, а потом, закрыв его, отчаянно завращала глазами, -- Знаете, что теперь будет твориться на дежурных постах? Полицуры утонут в мусоре. А патафчане опять что-то урвут. Наверняка... Диктор тем временем сообщала приметы диверсантов: пожилой мужчина с бородкой, молодой -- без бородки и несовершеннолетний -- мужского пола, с удлиненным лицом и светлыми волосами. Под несовершеннолетним, очевидно, подразумевалась Семирамида. "Диверсанты" удивленно переглянулись. -- А стекла в парнике?.. -- Ну как же... Дедушкина работа. Мы сняли комнату, лопали помидоры, выманили взятку, ну а дедушка тоже не терялся, он тем временем в темноте все крушил. Веселая история, ничего не скажешь. Адриан сидел опустив голову, красный как рак. -- Хорошо, но, может быть, я ослышался... -- перебил внучку профессор, размышлявший о чем-то своем. -- Кажется, они сказали, что мы переправились на другой берег, а идем на восток... -- Все сходится, -- отвечал капитан. -- Лодку нашу вовсе не снесло течением. Она на берегу. Ночью, пока все спали, я переплыл на ту сторону, спрятал лодку в кустах, да так, чтобы издали было видно. Потом оставил отпечатки следов, ведущих на восток... и просто-напросто перебрался обратно вплавь. -- Блеск! Ты их одурачил на пять с плюсом. Они сейчас на той стороне каждую землеройку вытащат за хвост из норы, проверят документы... А у нас здесь тишина... -- радовалась Семирамида. -- Боже мой! Люди зря тратят время... Сколько мы им доставили неприятностей, -- сокрушался профессор. -- Опять ты за свое? Все равно мы им ничем не можем помочь. Ведь хоть убейся, они нам все равно не поверят. -- Что правда, то правда. Отрадно только одно -- теперь нам никто не помешает продвигаться дальше. И в самом деле, они до самого вечера спокойно и беспрепятственно продолжали свой путь на запад. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой мы вместе с весьма подозрительной бабушкой можем послушать несколько странную для нормального человека, но вполне обычную для нормального патафчанина историю Двор был большой и невероятно грязный. Чего только там не было -- разбитые горшки, бутылки, бумажки, тряпки, навоз, старые тележные колеса, дышла. -- Добро пожаловать в дом, -- сказал хозяин, -- жена скоро вернется, накормит вас с дороги. Я сам только-только с работы, из лесу. Весь день на ногах. Говорите, все как есть водой унесло? Ох, беда, беда! -- Все унесло, хлев смыло, дом разобрать придется, -- бойко причитала обмотанная какими-то рваными платками бабушка. -- Во всем жадность людская виновата, все она, проклятая. Но даст бог, и дня за два доберемся до зятя, он поможет... -- И внучка, видать, притомилась. Входи, входи, голубка, хоть молочка выпей с дороги, -- сказал крестьянин. Бабушка с внучкой вошли в дом. Внучка то и дело теребила черные косы и щурилась, оглядываясь по сторонам. В комнате было чисто, пол блестел, горшки и кастрюли на полках сверкали. -- Какой у вас тут порядок, -- сказала бабушка. -- А на дворе, на дворе! -- вмешалась вдруг внучка, но тут же умолкла и принялась теребить подол юбки. -- А на дворе, -- вздохнул мужик, -- что и говорить, стыд и срам. Неужто не могли двор поделить на четыре части... Каждый бы о своем заботился. Дом лесничество на четыре семьи строило, так и живем. -- На четыре? -- переспросила бабушка. -- Значит, и с уборкой легче, народу больше. -- О своем я всегда позабочусь, но судите сами, кому охота за других стараться. Если бы хоть платили... Я и в лесничестве говорил: заплатите -- уберем. Дом не наш, двор не наш, хотят, чтобы чисто было, пусть платят. -- Да, но ведь вам во двор и выйти-то неприятно. -- То-то и оно. Но их это не касается. В лесничестве говорят -- платить не будем. Что там за люди? А тут перед чужими стыда не оберешься... Однако куда ж это жена запропастилась?.. Ладно, хоть хлебом вас угощу, хлеб хороший, сами печем. Хозяин поставил на стол тарелку с большими ломтями хлеба, горшочек с маслом, две кружки молока. -- Ешьте да не тужите. Беда пройдет, да и люди вас не оставят. -- Не оставят, как же... денег у бабушки нет, вода унесла. -- Грех так говорить, мала еще, жизни не знаешь. Люди в беде всегда помогут. Подождите, я вам сейчас сыр принесу, -- сказал крестьянин и вышел на кухню. -- Что за люди? -- сказала внучка. -- Никак их не поймешь. Какие же они, в конце концов? -- Тихо, -- шикнула на нее бабушка. -- И вообще болтай поменьше. Крестьянская речь не твоя стихия. Вернулся хозяин с тарелкой домашнего сыра. -- Вот, берите. Потолще, потолще режьте. А ты, дочка, что так на стены смотришь? Небось думаешь, как у них сыро, вон даже гриб завелся? Так и есть, дом новый, но сырости хватает. На той половине сухо. Там фундамент залили гудроном и сверху толем застлали, а уж потом ставили стены. А тут, только собрались, а матерьялов нет: толь с гудроном тю-тю -- кто-то свистнул! -- рассмеялся хозяин и махнул рукой. -- И известки не хватило... Побелка сыплется, потолок черный... Можно сказать, развели песок с водой, а мела чуть-чуть. -- Налево продали? -- неожиданно пробасила бабушка и закашлялась. Оттого что ей так долго пришлось говорить не своим голосом, у нее разболелось горло. -- Ну да, строитель попался толковый, из местных. Он и покупателя найдет, и подмажет кому надо. Сам живет и дает жить другим. Никого не погонял. Мы этот дом больше двух лет строили. А сколько он нам лишних дней приписал... Тебя тут и близко нет, а на работе числишься. И себя не обидел. Сейчас в деревне свой дом ставит, каменный, трехэтажный. Пока у нас в хозмаге работал, денежки прикопил. И то сказать, не магазин был -- Золотое дно. Внучка взглянула на бабушку и отчаянно завращала глазами. А хозяин как ни в чем не бывало продолжал: -- У него на все свои цены. Труба двадцать пять фелеров стоит, а он пишет тридцать пять. Пила -- восемьдесят, ставит сто десять. -- И никто об этом не знал? -- Все знали. Людям грабли, пилы, печные трубы позарез нужны. А ему заработать надо. Не каждый так сумеет, не каждый... С понятием мужик... -- Да, да, -- кивнула головой бабушка. -- Оно и видно! Только из-за его понятий вон известка у вас с потолка сыплется, в доме сырость. -- А при чем тут он? Тогда еще никто не знал толком, кого здесь поселят. Но мы скоро в другой дом переедем, он обещал. -- Ага, значит, пусть кто-то другой мучается от сырости... -- Вот именно. Кто-то другой, -- обрадовался хозяин. -- А меня наш мастер не подведет. Я его двадцать лет знаю. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в начале которой совершается выгодная сделка, а в конце снова звучит зловещее слово "мырло" Семирамида сидела на пеньке с общим курсом патафской грамматики в руках и зубрила склонении. В разговоре с крестьянином она, к стыду своему, сделала две ошибки: вместо "клипура" сказала "клипур", а слово "хупель" употребила не в том падеже, в котором следует. И теперь, листая учебник, с великим рвением повторяла падежи. Первый: оболгательный -- кого, как; второй давательный -- кому, сколько; третий: предлагательный что, за сколько; четвертый: обзывательный -- о, в скобках (дурак, болван). -- Дядюшка, а при чем тут эти скобки? Арамис скривился: -- Это звательная форма, весьма популярная в Патафии. Тебе совсем необязательно ее запоминать... -- Вот и хорошо, одним падежом меньше, -- обрадовалась Семирамида. -- Пятый: вспомогательный... -- Не вспомогательный, а вымогательный, читай внимательнее, -- поправил капитан. -- Ладно... Шестой: подольстительный -- к кому, с какой целью. Уфф! Седьмой: зубодробительный -- кого, чем. Первый: оболгательный... Профессор, сидя рядом с внучкой, что-то записывал в блокнот. На одной половине страницы шел текст, на другой -- какие-то сокращения, цифры, вопросительные знаки. -- Любопытно, весьма любопытно, -- бормотал он про себя. -- Что за парадоксальный, необычный тип мышления. Еще несколько десятков таких бесед, и у меня будет обширный убедительный материал для подробного научного анализа. Я почти уверен, что импульсы, получаемые этими людьми от таких понятий, как "навар", "кусок", "мырло", полностью нарушили процесс нормального мышления. -- Хорошо, хорошо, дорогой профессор, -- вмешался в разговор капитан, -- но мне кажется, сейчас не время для научных поисков. Потому что ищут нас с вами. И, того и гляди, схватят. Если мы своевременно не спрячемся в Немых горах. -- Да, да, конечно, вы правы, я немножко увлекся и теряю время на разговоры. Но с наукой дело обстоит так же, как с путешествиями; когда странствуешь по свету, трудно заставить себя остановиться, хочется увидеть, что там, за поворотом, а потом, что там -- вон за тем лесом. Точно так же и в науке: каждое новое наблюдение еще больше разжигает любопытство. -- Разумеется, дорогой профессор. Но вместо того чтобы сидеть тихо, мы всех переполошили. Должны же и полицейские когда-нибудь отдохнуть. -- Согласен, согласен. -- Итак, в путь. А тряпки все эти, в которых мы щеголяем, можно пока снять. Нам еще идти лесом километров восемь, не меньше. "Тряпки" во время наводнения выбросила волна, они висели на кустах, путешественники их подобрали, выстирали и просушили. Парик -- две длинные косы -- профессор унес с собой в качестве научного экспоната, который вскоре очень пригодился. -- Из лесу выйдем на шоссе, -- объяснил капитан, -- там и до станции рукой подать. Бабушка с внучкой поедут поездом до Подпикля, а мы с Адрианом будет добираться сами. Лучше держаться парами, может, незаметно и проскочим. Так они и сделали, но на этот раз им не повезло. Сперва все шло хорошо. Бабушка с внучкой благополучно отбыли поездом. Арамис с Адрианом вышли на шоссе и стали голосовать. Но все машины проносились мимо. Наконец какой-то здоровяк остановил свой мопед. Впрочем, не из-за них: у него зачихал, а вскоре заглох мотор. Детина слез с мопеда, со злостью лягнул стартер и, выругавшись, бросил мопед в канаву. -- Не тянет? -- спросил Арамис с приветливой улыбкой. -- Не желает, подлец. Не первый раз заело, и ничего с ним не сделаешь. А когда он на ходу, все равно еле ползет -- скорость тридцать километров в час, не больше. Старый, на свалку пора. -- А починить нельзя? -- Да кто починит? Я не умею, а желающих нет. Правда, автомобили чинят, но механик за два часа работы получит две тысячи, не меньше, а с мопедом возни много, денег мало. Новый мопед стоит пять тысяч, кому охота тысячу за починку платить? Лучше выбросить или мальчишкам отдать, пусть разберут на части. Я и сам бы с радостью избавился от этого старья. Был бы только покупатель. Но дураков нет. -- А сколько вы хотите за мопед? Здоровяк взглянул на Арамиса с удивлением. -- Вы хотите его купить? Шутите, наверное... -- Мой сынишка тоже любит разбирать мопеды. -- Не знаю, как и быть... Он еще вполне ничего... Может, и послужит. А сколько дадите? -- Полторы тысячи -- хватит? Парень уставился на Арамиса, как на чудо. -- Вы это серьезно? Ну что же, спорить не стану. Полторы так полторы. Но только сейчас, из рук в руки, Арамис вытащил кошелек. -- Вот, держите. Сумма сходится? -- Сходится. Детина внимательно пересчитал деньги, спрятал в карман и быстренько распрощался. Видно, боялся, как бы Арамис не передумал. -- Жалко... -- вздохнул Адриан. -- Он и за пятьсот бы отдал. -- Видишь ли, не хотелось человека обманывать. Мопед этих денег стоит. Сейчас мы на нем поедем. Он отвинтил крышку у карбюратора. -- Смотри, сколько здесь всякой грязи! Небось ни разу не чистили. Вот горючее и не доходило. Он снова завинтил крышку, нажал на стартер. Ровно запыхтел мотор. -- Слышишь? А сейчас мы его усовершенствуем. Вмонтируем одну деталь. Может, и сгодится, хотя лучше обойтись без нее. Капитан сунул руку в боковой карман рюкзака, достал оттуда термос. Да, да, термос, только очень длинный и узкий. Прикрутил чуть повыше выхлопной трубы, для этого у него были особые винты и гайки. Вытащил из термоса какой-то проводок, подключил к свече. -- А это что? Что в этом термосе? -- спросил удивленный Адриан. -- Может, скоро узнаешь. А пока едем. Все в порядке. Садись на заднее сиденье. И в самом деле, пока все было в порядке. В ближайшем городке они сделали остановку и пошли поесть. У ресторанчика стоял серый блестящий лимузин. Капитан внимательно оглядел его: это была модель с буфером-тараном и с пуленепробиваемыми стеклами. Рядовые граждане-умельцы, чинившие на дому мясорубки и картофелечистки, на таких машинах не ездили. Арамис с Адрианом заняли свободный столик, капитан незаметно огляделся но сторонам и вытащил свой знаменитый транзистор. В углу сидели несколько франтовато одетых мужчин, один из них -- толстый и рябой. Склонившись друг к другу, они озабоченно переговаривались. Капитан направил в их сторону антенну. "Кто их знает, может, они сотрудничают с полицией. А сообщение передали нарочно, чтобы заморочить нам головы", -- говорил рябой. "Но приметы совпадают. Наши люди подтвердили"... "Приметы приметами, но эти птенчики могли загримироваться. В любом случае передай ребятам две вещи: контору на острове закрыть, базу перенести на xl7. Кто знает, нет ли на острове засады". "Слушаюсь, шеф". "И второе: всю троицу следует обезвредить, и немедленно. Денег не вернешь, но они слишком много знают. Впрочем, вполне допускаю, что их четверо. Могут действовать поодиночке или парами. Во всяком случае, пока мы их не сцапаем, доставку мырла клиентам прекратить. А то, что у нас с собой..." "Так точно. Ой, ой, глядите сюда..." "Молчать! Я не кончил". "Вон та парочка у входа... На местных вроде не похожи. Может, их прощупаем?" -- Не оглядывайся, -- скомандовал Адриану капитан. -- Сейчас выходим. Капитан переключил транзистор -- полилась какая-то веселая музыка -- и не спеша направился к выходу. Адриан поспешил за ним. Мопед как раз сворачивал за угол, когда серый лимузин, припаркованный у ресторана, медленно двинулся следом. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, из которой можно уяснить, для чего патафским художникам нужны дорожные катки, а также что бывает в тех случаях, когда на пути от обиды к мести становится разум Подпикле -- конечная остановка поезда, на котором ехали профессор с Семирамидой, модная курортная местность у подножья Немых гор. Если патафчанин не едет за границу, он непременно отправляется в Подпикле. В середине лета здесь бродят толпы туристов, появляются новые дороги и стоянки. Постепенно дорожные катки и самосвалы забираются и в Немые горы. Впрочем, это не везде удается -- мешают скалы, пропасти и глубокие ущелья. А дальше за перевалом начинаются глухие и дикие места. Иногда туда, в горы, забредают одинокие путники с рюкзаками за спиной, но они не оставляют за собой следов и умеют оставаться незамеченными. Чаще всего это старички, начитавшиеся в детстве книжек про индейцев. Профессор в старушечьем одеянии и Семирамида в юбке добрались до Подпикле довольно быстро. Им повезло: вместе с ними тем же поездом ехало немало богатых туристов и машинист всего лишь четыре раза останавливал по дороге состав, каждый раз объявляя, что локомотив неисправен, а он чинить не обязан. Впрочем, стоило машинисту пересчитать собранные пассажирами фелеры, как неисправность устранялась сама собой. Пассажиры были довольны, машинист их не обманывал, получив деньги, честно ехал дальше. Как оказалось, среди пассажиров было двое известных художников, громко обсуждавших между собой детали одного интересного "художественного эксперимента". Профессор внимательно прислушивался, стараясь все запомнить, чтобы потом записать. Ведь деревенские старушки, как правило, не пользуются в дороге блокнотом. Речь шла о плантации роз. В пору их цветения все невзрачные бутоны срезали. На кустах оставались лишь самые красивые и прочные цветки. После этого, загоняя цветы в землю, на плантации появлялся художник с катком. Вскоре на смену первому художнику являлся второй. Он распылял по всему полю особую искусственную смолу. Смола, проникнув в землю на сантиметр, застывала, превращаясь в прочную скорлупу. Третий художник ручной пилой разрезал всю поверхность на прямоугольники, а четвертый собирал их, стряхивал землю, обрезал корни и вставлял полученные картины в рамки. С одного гектара за день можно было собрать десятки тысяч картин, изображавших цветущие розы. Художники процветали, чего не скажешь о цветах. При этом каждая картина была оригинальной и неповторимой. Семирамида слушала и удивлялась, а художники, поговорив о розах, перешли к проблемам обработки катком ноготков и львиного зева. Путешественники медленно приближались. Они проехали мимо нескольких стоявших в чистом поле поездов, где из окон выглядывали безмятежные лица игравших в шахматы или читавших газеты пассажиров. Кто-то объяснил, что это самые обычные поезда, очень удобные для командированных. Так, без особых проволочек -- нельзя же принимать всерьез четырехчасовое опоздание, -- скорый поезд подкатил к перронам Подпикля. Профессор с Семирамидой шли по главной улице в толпе энергично работавших локтями богатых и нелепо одетых патафчан. Наконец им пришлось сойти с тротуара -- люди шли стеной, будто вовсе их не замечая. Никто не делал ни малейшей попытки посторониться. А на мостовой на них чуть было не наехал красный "сименталер" со столичным номе ром. -- Дед, а дед, все это не очень, чтоб очень. Давай снимем с себя эти тряпки. Мы в них ни то ни се -- ни туземцы, ни туристы. Местные жители разгуливали в национальных костюмах из целлофана, доставленных из Пацании. И охотно, разумеется за плату, фотографировались в них на фоне гор. В магазинчиках, торговавших народными костюмами, можно было заодно купить и косматые брови на резиновом клею. Туземцы с лохматыми бровями пользовались у туристов-фотографов особым успехом. Семирамида тоже мечтала купить такой наряд и брюки, но профессор отказался: всего не купишь, а им были очень нужны два рюкзака. Семирамидин рюкзак и дорожная сумка остались в прибрежном лесу, а их содержимое в полотняном узелке профессор нес за спиной. Купили рюкзаки, переоделись в обычную одежду -- правда, Семирамида оставила на голове парик, две косы, -- и теперь на тротуаре их никто не толкал. -- Слава богу, -- вздохнул профессор, -- наконец-то можно говорить по-человечески. Не так-то легко быть бабушкой, у меня даже горло заболело. -- И я в порядке, -- отозвалась Семирамида, поправляя на носу очки. -- По крайней мере все вижу. Да и эта дурацкая юбка не бьет но ногам. По улице медленно ехал рафик, с четырьмя динамиками. Въехал в боковую улочку, и тут динамики заработали на полную мощность, и все вокруг содрогнулось от рева. У рафика тотчас же выстроилась очередь -- из расположенных но соседству ресторанов и пансионатов все подбегали и подбегали люди, в протянутую из окна машины руку так и сыпались фелеры. Работа шла четко и слаженно. Как только сбор фелеров закончился, динамики умолкли, машина завернула в соседнюю улочку, и все повторилось снова. -- Вот это да... Что они делают? -- Ты ведь уже видела, эти люди больны. Они придумывают самые хитроумные способы, лишь бы побольше заработать. И это еще один вид заработка. Те, кому не по душе рев и вой, платят за тишину. -- А почему же они не прогонят этих крикунов, а вместо этого готовы им платить, лишь бы отвязались? -- Видишь ли, здоровые люди думают так: "Давайте будем облегчать друг другу повседневную жизнь, тогда всем нам будет лучше". А патафчане рассуждают по-иному: "Давайте затруднять и отравлять друг другу существование, тогда у всех будет больше возможностей заколачивать деньги..." Семирамида задумалась: -- Дед, а дед... А как же мой террорист? Вдруг он и вправду заболеет такой страшной болезнью, что захочет убивать всех патафчан? -- Это не исключено. Видишь ли, если кто-то глубоко переживает нанесенную ему обиду, то частенько, вместо того чтобы искать причину, начинает искать виновников. -- Как ты сказал, дед? Причину? -- Конечно. Вот, например, ты дала кому-то из мальчишек свой велосипед. Он катался, катался и вдруг проколол шину. -- Насквозь? -- Насквозь! Бросил велосипед у твоего дома и скорей удирать. Некрасиво, верно? -- Ну конечно. Знает, что я ему врежу. -- Вот и первая твоя логическая ошибка. Рассуждая разумно, ты поймешь, что твой приятель проколол шину, потому что на дороге валялся гвоздь или кусок проволоки. Из этого напрашивается второй вывод: он удрал потому, что тебя боится, и правильно делает, что боится. Какой же найти выход? Нужно убедить твоего приятеля, что у тебя вовсе нет желания отомстить, а куда лучше вам вместе попробовать заклеить шину. Вот видишь, а ты собиралась решить все проблемы с помощью кулаков. К одной неприятности добавить другую, мало того что твой велосипед вышел из строя, кто-то другой снова напорется на гвоздь. Вот тебе еще одна неприятность. -- Угу. -- И Адриан такой же. Когда вы научитесь рассуждать разумно и логично, вы не станете совершать ни глупых, ни злых поступков. Разум не позволит. Не бойся, Адриан не захочет ни громить, ни тем более убивать. Пропадет у него охота. -- Ну а какой же разумный вывод он может сделать про патафчан? -- Разумеется, это намного труднее, чем объяснить, почему велосипед с продырявленной шиной брошен возле дома. Но если людям, способным мыслить, дать для этого время, со всем можно справиться. Почти со всем, хотя и не сразу. Надо стать мыслящим существом. -- Дед, а мыслящему существу легче полюбить людей? -- Ну конечно. И наоборот: тому, кто любит людей, легче их понять... -- Потому что ему не мешает злость... -- Вот именно, потому что ему не мешает злость... И тут каждый из них почесал себе кончик носа. Это означало, что в ходе дискуссии они пришли к единому мнению. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой события развиваются весьма стремительно, со скоростью 250 километров в час, и из которой следует, что хорошая подготовка, хладнокровие и способность молниеносно принимать решение порой значат не меньше, чем научный взгляд на вещи Схватив капитана за руку, Адриан прокричал ему в самое ухо: -- Куда мы едем? Немые горы отсюда к югу, а так мы попадем в Прохиндейск. -- Да, знаю. Но сейчас нам важно другое... Погляди, за нами нет хвоста? Мопед выехал из города на автостраду, ведущую в столицу. Дорога была на редкость ровная, широкая, в хорошем состоянии. Мотор работал вполне прилично, спидометр показывал сорок километров в час. Они проехали уже несколько километров, казалось, никто их больше не преследует. И только когда мопед стал взбираться вверх по холму, Адриан увидел далеко внизу крохотную точку. Точка, однако, быстро приближалась. Должно быть, в городе, петляя по узким улочкам, гангстеры потеряли их след, а теперь наверстывали упущенное. Серое пятнышко становилось все больше. Теперь уже можно было отчетливо различить автомобиль. -- Это они, конечно, они! Скорей, они совсем близко! А быстрее нельзя?! -- Можно, -- спокойно ответил капитан и протянул руку к тоненькому, идущему от термоса кабелю. -- Только держись покрепче. Неожиданно внизу под ногой у Адриана что-то громко, наподобие сирены, загудело. Звук становился все тоньше, пока не перешел в свист. Мопед подпрыгнул, словно на огромной пружине, рванул вперед, стрелка на спидометре подскочила к цифре шестьдесят, последней на циферблате, и вернулась к нулю, спидометр пришел в негодность. Воздушный поток, бивший в лицо, не давал Адриану дышать, глаза слезились, деревья по краям шоссе, мелькая, сливались в одно большое пятно. Мопед со свистом мчался по середине шоссе, при малейшем подъеме подпрыгивая. Так, съехав с моста, они пролетели в воздухе метров пятьдесят. "Только бы колеса не отвалились", -- подумал капитан, обгоняя спортивный "гепард", который мчался со скоростью не меньше ста двадцати километров. "Гепард" прибавил ходу, пытаясь вырваться вперед, но не смог и вскоре остался далеко позади. Арамис краем глаза глянул на часы: они мчались с такой скоростью минут двадцать, не меньше. Две трети горючего небольшого реактивного двигателя были израсходованы. Но впереди уже маячили крыши городка. Капитан потянулся к двигателю, прикрыл выхлопную трубу. Вой неожиданно затих, только ветер по-прежнему свистел в ушах, развевая полы куртки. Так, с разбега, машина одолела последний километр, капитан затормозил. Они очутились на центральной улице городка. Перед большим зданием высилась гигантская гора мусорных ящиков и контейнеров, тут же стояли две полицейские машины. Несколько человек лениво копались в мусоре. -- Держи мопед, -- сказал Арамис и подбежал к полицейским. -- Серый лимузин, -- сказал он. -- В багажнике мырло. Ведет сам Рябой. Через несколько минут будет здесь. Полицейские только рты раскрыли, самый шустрый бросился к машине, включил сирену. Из здания выбежало несколько человек. Кто-то отдавал приказы. -- Недурно, -- одобрительно заметил Арамис и, ловко обойдя приблизившегося к нему полицейского, прыгнул на сиденье мопеда. Пока капитан разговаривал с полицейским, Адриан, разумеется, успел завести мотор. -- Недурно, -- повторил капитан еще раз. И на полной скорости они помчались обратно. -- Внимание, включаю зажигание, -- предупредил капитан. Мопед, как и в первый раз, подпрыгнул вверх и рванул вперед. Выехавшие за ними следом полицейские никого на дороге не увидели. -- Одиннадцать минут, двенадцать. Полиция позади всего в трех километрах... И лимузин наступает на пятки, наверное, тоже километрах в трех. -- Внимание, торможу! -- крикнул капитан. Мотор затих, завизжали тормоза, мопед качнуло из стороны в сторону, от кювета к кювету. Он затормозил неподалеку от стоящей на холме мельницы, метрах в ста от лесной дороги. И медленно подъехал к ней по тропке как раз в ту минуту, когда из-за поворота выскочил серый лимузин. -- Полицейские крысы тоже уже здесь, -- спокойно заметил капитан, через пролом в стене втаскивая на мельницу мопед. По шоссе с громким воем неслись две полицейские машины, навстречу им -- еще две. Остановились, блокируя шоссе, серый лимузин резко затормозил, сделал два поворота и встал поперек. Сквозь щели в стене Адриан наблюдал, как толпа полицейских окружает автомобиль. Адриана била дрожь. -- Холодно, -- прошептал мальчик, пытаясь как-то скрыть свой страх. -- Я тоже продрог, сейчас пройдет, -- отвечал Арамис, у которого дрожали пальцы, а бинокль так и прыгал в руках. Он положил бинокль, сел на балку, вынул коробочку монпансье, деловито засунул леденец в рот. -- Что ты там видишь? Докладывай. -- Вон их повели. Ой, Рябой удрал, бежит в нашу сторону, они за ним. Догнали. Вернулись на шоссе. Уф... Пронесло... Я думал, примчатся сюда, к нам... Капитан снова сел на балку. Адриан продолжал репортаж: -- Ой, один выстрелил! Промахнулся! Похоже, у него отняли револьвер, не вижу, заслоняют. Рябой уже в полицейской машине. Остальных сажают в другую. Задержались. О чем-то спрашивают, кричат, показывают на шоссе в ту сторону. А гангстеры в эту... -- Это они из-за нас спорят... -- Полицейские роются в сером лимузине... Открыли багажник, ищут мырло, не иначе... Вытащили сиденья. Один подал голос... Втащили сиденья обратно. Все уселись. Три полицейские машины и лимузины с полицейскими возвращаются. Одну машину послали в другую сторону. Уехали... -- Ну наконец-то, -- сказал Арамис. -- Это был единственный шанс, и вполне реальный. Эх, болваны, про мельницу-то они забыли... -- Ой, и правда! А почему мы, вместо того чтобы ехать дальше, вернулись сюда? -- Потому что горючее в термосе кончилось, а приспособить другой я бы не успел. Подумать только, чтобы нас схватить, довольно было послать одну машину да предупредить по радио ближайший пост. Не знаю, есть ли впереди подходящее укрытие, а тут, по дороге, я приметил мельницу, за ней лес. -- Здорово. -- Да, еще. Если бы мы удирали в ту сторону, все для них было бы ясно, они точно знали бы, где нас искать. А тут и те и другие одурели, а гангстерам вообще никто не верит. Вот и будут полицуры носиться по шоссе взад-вперед, оцепит населенные пункты, мосты, перекрестки по всей дороге, до самого Прохиндейска. -- Гениально, -- сказал Адриан, с восхищением глядя на Арамиса, и застучал зубами. -- Ну а что мы дальше будем делать? -- Судя по карте, за лесом начинается речка. А в рюкзаке у нас надувная лодка, в крайнем случае переправим мопед на тот берег. Это им, конечно, в голову не придет, ну а мы спокойно выйдем на шоссе и махнем в Подпикле. А пока давай сюда рюкзак. Я здорово проголодался. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой нас наконец-то встречают тишина, покой, великолепные горные пейзажи, а также маэстро Гораций, который при виде гостей не может скрыть своего удивления и то и дело моргает и кашляет Путешественники, наконец-то оказавшись все вместе, шли по крутой тропинке через лес, который встретил их запахами хвои, грибов и полным уединением. А какая вокруг стояла тишина! Шелест ветра, пробегавшего по ветвям, и щебет птиц были совсем не похожи на городской шум. Только теперь они вспомнили, что на свете существуют птицы и ветер. -- Как здесь хорошо, -- вздохнула Семирамида, в джинсах и полотняной кепочке снова похожая на мальчишку. -- Знаешь, дед, иногда мне вообще неохота вылезать из леса в этот шумный и душный муравейник. -- В научных лабораториях, -- рассказы вал профессор. -- ведутся наблюдения над крысами. Если в одну клетку посадить сразу десяток крыс, они начинают беситься и даже могут загрызть друг друга. -- Ну да?.. -- Чистая правда. А если в клетке установить еще и микрофон, они перестают есть, мечутся и в конце концов погибают. Но разве это их вина, что они дуреют и готовы загрызть друг друга? Крысы наверняка предпочли бы жить нормально. -- А у людей тоже и клетки и микрофоны... -- У людей? Видишь ли, девочка, люди пользуются тем. что им уготовили другие люди. Но здесь должна сказать свое слово наука. И сейчас уже строятся города, где людям будет житься легче и удобнее. Тропинка привела наших путников к перевалу, лес кончился, внизу было глубокое ущелье с вытекавшим из небольшого озера горным потоком. Арамис включил фонарь с картой и принялся рассматривать Немые горы. -- Это, наверно, и есть Забытая долина. Вот даже и прудик помечен. -- Маэстро Гораций говорил, что в Забытой долине он живет каждое лето. Купил у местных какую-то развалюху. Значит, если он перебрался в Немые горы, то, конечно, сюда. Но только как же он живет здесь зимой? Они медленно спускались по троне вниз, у подножья горы в лучах заходящего солнца сверкало озеро. -- Дядя, дай скорее бинокль! -- воскликнула Семирамида. Арамис, заслоняя глаза от солнца, приставил ладонь ко лбу, поглядел внимательно и улыбнулся. -- Ты права. Кажется, это дым. Сейчас увидим. В бинокль отчетливо был виден дым, кусок отвесной крыши и плетень. У забора шевелилось какое-то пятнышко. Должно быть, сам хозяин. -- Надо поторапливаться. Скоро стемнеет. -- Да ну, брось, дядюшка, ведь тут близко. -- Это только так кажется, -- улыбнулся профессор. -- Глядишь сверху и думаешь -- вот-вот доберусь, за полчаса. А на самом деле еще топать и топать. -- Часа два, -- сказал капитан. -- Если не больше, дорогой Арамис. И в самом деле, ночь застала их в пути. Пришлось подумать о привале. Где бы заночевать? Может, внизу, на берегу потока? -- У воды холодно. Лучше подняться немного в гору. -- А там место неровное, палатку разбить негде. Адриан и Семирамида молча сидели на камне, и даже спорить не хотелось. -- Пойду поищу место для палатки, -- сказал Арамис. -- А вы подождите. Арамис ушел и так долго не возвращался, что профессор начал было беспокоиться. Но наконец капитан явился с важным сообщением: -- Тут неподалеку есть домик, а в домике тоже кто-то есть, и этот кто-то громко кашляет. -- Маэстро Гораций! -- С этими словами Адриан сорвался с места и, спотыкаясь о камни, помчался вверх. Остальные двинулись следом. Когда они вошли в недавно протопленную, пропахшую дымом комнату, то увидали, что Адриан прыгает от радости вокруг какого-то худого человека, а тот смущенно покашливает. -- Мы все здорово устали, -- тараторил Адриан, -- нам пришлось удирать, я теперь террорист, а они иностранные шпионы, нас полиция на всех помойках, по всей Патафии ищет, мы устали и хотим пить, а деревню не мы затопили, не мы, честное слово, и вы их не бойтесь, они все мировые ребята, как вы, а капитан со скоростью 250 километров в час отправил гангстеров в тюрьму. Знаете, как мы устали... -- Пока не знаю, -- улыбнулся учитель, растерянно моргая глазами, и снова закашлял. -- Но входите, пожалуйста, не стойте на пороге, мы сейчас как-нибудь устроимся. У меня на чердаке сено есть. -- Дядя Арамис, -- тихо сказала Семирамида, -- возьми моего террориста под мышки и уложи на лавку, а то он... Но Адриан уже лежал на полу возле стола и крепко спал. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, в которой малолетние разоблачают совершеннолетних, а те слушают, опустив головы, и самочувствие у них при этом очень скверное Было и тепло и свежо одновременно. Или лучше сказать -- так тепло, что дышалось легко и свободно, но при этом ни капельки не жарко. Так бывает только в горах. И было еще как-то... -- Я не умею этого объяснить, -- сказала Семирамида, почесав себя за ухом. Тут так чисто. Везде можно лечь, все потрогать и даже лизнуть. Адриан смотрел в бинокль на крутой склон по другую сторону долины. -- Гляди, мишки, -- сказал он и передал бинокль Семирамиде. Два маленьких, ростом с небольшую собаку, медведя карабкались на поваленные стволы, а в отдалении, что-то обнюхивая, бродил третий. -- У Пумпы здесь друзья, -- радовался Адриан. -- А почему ты зовешь его Пумпой? -- Это папа учудил, придумал имя -- Пумперникель. Мне не очень хотелось, но он уперся. А я маленький был, не умел выговорить Пумперникель, у меня получалось -- Пумпа. Так и привык. И снова все затихли и молча глядели на долину. -- Тут, должно быть, легче думается, -- сказал профессор маэстро Горацию. -- И легче, и труднее. Профессор ничего не сказал, только одними глазами переспросил, почему труднее. -- Людей не хватает, -- сказал учитель. -- Но ведь вы сами хотели от них спрятаться. -- Да, конечно. И все же... Было бы куда и ради чего, я бы вернулся. Адриан отложил бинокль. -- Никак не пойму, сказал он, -- как это получается -- легче думать, потому что вокруг нет людей, и трудней оттого, что их нет? -- Как тебе объяснить... Легче, потому что любую мысль можно как бы оглядеть со всех сторон, подобрать к ней другую, близкую, посмотреть, подходит ли: да -- нет, поищем еще, а вот это как раз то, что нам нужно, а потом к этим двум мыслям подобрать третью, пусть совсем о другом, но все же еще один кирпичик для постройки. Так постепенно мысли собираются воедино, и человеку легче понять мир. И никто и ничто -- ни часы, ни календарь, ни радио, ни машины, ни люди не мешают думать. Ведь это из-за них мысли часто ускользают, и потом снова приходится искать их, собирать, прилаживать -- эта нужна, а вот эта меньше, а вот та куда-то подевалась. И тогда все складываешь заново -- кубик к кубику. А случается, кто-то смахнул мимоходом, и все пропало. Поэтому без людей легче. -- А отчего трудней? -- Да оттого, что люди, думая об одном и том же, по-разному кубики складывают, да и сами кубики у них разные. Каждый видел и пережил что-то свое и кубики сложил по-своему. И вот приходит один человек к другому и говорит: "Гляди, что я придумал". А второй в ответ: "Неплохо вышло, но я думал о том же, и у меня вот что получилось. Наверное, в твоей постройке чего-то не хватает, вот здесь. А в моей не было такой вот важной детали, я ее возьму у тебя". И так они обмениваются, передают друг другу маленькие кубики, чтобы лучше построить большую мысль... И тогда и тот и другой становятся умнее, лучше отыскивают в большом мире самое важное, строят занятные здания. Потому-то и труднее без людей -- некому показать, не с кем посоветоваться. Придумал человек что-то, может, и толковое, а может, и не совсем и сидит с этим один. Никому это не интересно и не нужно. -- И тогда он уходит в Немые горы, прячется в своем домике и кашляет, -- сказала Семирамида тихонько. Маэстро Гораций ничего не ответил, только молча опустил голову. -- Нужно, -- буркнул Адриан басом. Что-то странное творилось у него с горлом и с глазами. -- Гм... Мне раньше тоже казалось, что детям могут быть интересны мои мысли. Но их занимают только комиксы: "стой, стреляй, руки вверх"; кто кого пристукнул и кто кого разделал под орех: им нужен шум, выстрелы, взрывы, перевернутые автомобили, чемоданы, раздутые от денег. Они не любят думать, и доброта им не нужна... -- А вот и нет, -- не слишком-то вежливо прервала его Семирамида. -- Если по первой программе идет фильм про дельфинов, по второй -- реклама колготок фирмы "Ватерлоо", а по третьей -- кто-то кого-то лупит и одна машина врезалась на полном ходу в другую, неужели я буду спокойно глядеть на дельфинов или на колготки? Смотришь до конца, как они друг друга лупцуют! А зачем нас этим угощают? Я потом всегда злюсь -- мордобитие с погонями тысячу раз показывали, а на дельфинов я давно посмотреть хотела... -- Верно, -- подтвердил Адриан. -- И со мной тоже так... Разве с ними поговоришь? Купил, обменял, ухватил, оторвал -- ни о чем другом не хотят слышать... -- А то еще сами отправятся в путешествие, а нас оставляют дома с каким-нибудь Стрессом. Будто мы ни на что пригодиться не можем. Скажи, дедушка, я и вправду тебе только мешаю? -- Гм... -- Профессор почесал подбородок и кашлянул. -- И книжечки для нас пишут про то, что нам давно известно, -- есть на свете школа, а там учительница, дома надо помогать маме и носить больной старушке супчик, и еще про то, что дочка почтальона едет в деревню на каникулы, а у Фелека собачка Жучка, а у нее на ухе пятно. А о том, самом главном, что сейчас в мире происходит и что вы сами вытворяете, мы и знать не должны. Так, по-вашему? Почему, например, мамуля и папуля разбежались в разные стороны и от меня тоже удрали, почему мешок бумажных денег важнее, чем дома, и люди, и сады, почему вы все время говорите неправду, делаете негодные игрушки, которые все время ломаются, почему Бурбонния по-хамски нападает на Бурбурию, а все ей так вежливо улыбаются? И наших книжках ничего про это не пишут. Только про Жучку и металлолом. А потом еще удивляются: "Дурака валяете, кричите, кривляетесь". -- Тут она разревелась. -- А мне и правда, если я знаю, что никому не нужна, кричать охота. Орать громко-громко, чтобы не слышать того, что я сама потихоньку об этом думаю. И чтобы все знали, что я тоже живу и я есть, -- Опустив голову, она продолжала: Ты тоже хорош -- один, потихоньку удрал в Патафию, еле тебя догнала... -- И больше ничего не могла добавить, только громче разревелась, даже плечи у нее заходили ходуном. Профессор хотел было погладить ее по голове, но она оттолкнула его руку. Он кашлянул удивленно, а потом снял очки, протер носовым платком. Маэстро Гораций ковырял палкой трухлявый пень. -- Ну вот. Видно, в моем здании не хватало многих кубиков, -- сказал он, -- а ведь я потратил на него много месяцев... Хорошо, что вы пришли. И никто не добавил больше ни слова -- сидели молча. Столько было сказано важного, что теперь каждому хотелось сложить кубики по-своему. А в другом конце долины трое мишек уже успели скрыться в лесу, даже в бинокль их не было видно. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, самая длинная из всех, в которой маэстро Гораций рассказывает сказку о чудовище по имени Люпус Антигуманикус, а сказка вдруг неожиданно становится действительностью и вовсе не желает кончаться Они поселились у маэстро Горация. Тут-то и начались настоящие каникулы. Адриан и Семирамида ходили по ягоды, пробовали руками ловить форель, строили плотину у ручья, искали затерянные среди деревьев, камней и скал пещеры. А частенько вся компания отправлялась в горы, к перевалу, или взбиралась на ближние вершины. Маэстро Гораций великолепно знал окрестности и умел их показать. Все о них как будто забыли, и по радио сообщений о диверсантах больше не передавали. Маэстро Гораций отправил из Подпикля соседям Адриана такую телеграмму: "Адриан гостит у меня в горах. Прошу не волноваться, вернется к началу занятий". По вечерам, когда в печи потрескивал огонь, они любили посидеть в темноте. Профессор рассказывал о своих путешествиях, капитан о разных случаях, которые с ним приключались в разведке, разумеется лишь о тех, которые не были государственной тайной. Иногда все вместе пели песни, а капитан аккомпанировал на губной гармошке. Она тоже хранилась в кармане его рюкзака и, как оказалось, была нужна ничуть не меньше, чем килограммовая надувная лодка или баллончик с газом "Шаг-гэй". Маэстро Гораций совсем забыл про свой кашель, а профессор начал даже делать записи для новой книжки, которую давно хотел написать, но только ему всегда что-то мешало. Название книжки было такое: "Аура дружеского участия и аура безучастия (к вопросу о хронических заболеваниях)". Многочисленные наблюдения профессора сводились к тому, что человеку, когда он чувствует себя одиноким и никому не нужным, ничего не стоит заболеть и очень трудно выздороветь. -- Дед, а из нас никто не заразится здешней болезнью? -- спросила как-то Семирамида. -- Думаю, нет... Видишь ли, я, несомненно, сделал ошибку, когда решил поехать один. Человек, оказавшийся в среде с совершенно иным типом мышления, должен или уйти, или как-то приспособиться. Маэстро Гораций ушел, а я попытался приспособиться. Приспосабливаясь, человек нередко поддается болезни. Ну а теперь я не один... И только у капитана Арамиса настроение было несколько испорчено. Через два дня после приезда в Немые горы он получил следующую радиограмму: Брр-27 Ох! -- Ш Ля-ля --  Вах-вах --  Ах ты! --  Ну и ну! --  В зашифрованной радиограмме был частично использован греческий алфавит, потому что в Патафии не было людей, интересующихся древней греческой культурой и знакомых с этим алфавитом. "На этом не заработаешь", -- сказал бы каждый патафчанин. Судя по резкости формулировки, автором радиограммы был, вероятно, сам помощник Шефа Бенц, хорошо информированный о бурных приключениях капитана, о его встречах с гангстерами, с полицией и так далее. И весьма всеми этими приключениями недовольный. Профессор утешил Арамиса, сказав, что гражданин Бенц не знал всех обстоятельств дела и что после возвращения он сам лично даст Центру объяснения. Однажды вечером Адриан попросил: -- Маэстро Гораций, расскажите нам сказку... О необитаемом острове и деньгах... Маэстро Гораций подбросил в печку дров, прикрыл дверцы и начал рассказ: -- Это было в те далекие времена, когда одно уже кончилось, а другое не начиналось. И был один огромный материк, а другой и того больше, а меж ними огромный океан, а по океану плыл корабль. Он плыл от огромного материка к еще большему, а может быть, от огромного материка -- к преогромному. Точнее не скажу, одни говорили так, а другие эдак. Во всяком случае, корабль плыл, а на нем плыли разные люди. Богатые и бедные, ученые и двоечники, растяпы и деляги, лысые и кудрявые, весельчаки и зануды. И даже один заика с добрым сердцем, который умел всем улыбаться. А это очень трудное искусство -- улыбаться всем от души, по-настоящему. Плыл корабль, плыл, пока не разыгралась страшная буря, и тогда он потерпел крушение и пошел ко дну. Разбился о скалы посреди огромного океана неподалеку от небольшого острова, о котором никто не знал. Корабль шел на дно, а люди дрались возле единственной, оставшейся на палубе спасательной лодки. Каждый хотел в нее сесть и отталкивал другого. И только один человек стоял в сторонке, он хотел сказать: "Подождите, у меня есть идея", но это был тот самый заика, и поэтому у него получилось только: "Поо... иде..." Такое выступление в минуту, когда корабль тонет, огромные волны с грозным рокотом захлестывают палубу, а люди громко ругаются, кричат, плачут и молятся, никого заинтересовать не могло. Тогда заика нашел канат, несколько толстых досок и стал связывать их: он мастерил плот, а четверо из тех, что не могли прибиться к лодке, стали ему помогать. Привязали к доскам еще несколько пустых бочек, и плот был готов. И пока корабль вместе с дерущимся экипажем шел на дно, волны весело подбрасывали плот, как пушинку, под облака, а потом опускали вниз. -- Под облака? -- Ну да, потому что волны поднимались исключительно высоко, а облака стелились исключительно низко. Словом, пока волны подбрасывали плот вверх и вниз, паша пятерка подобрала еще одного, не успевшего окончательно потонуть. Ему тоже чьи-то спины преградили путь к спасательной лодке, и теперь на плоту оказалось шестеро. Разбушевавшееся море выбросило их вместе с плотом на необитаемой остров. Что им оставалось делать? Обживать остров, ведь он находился в стороне и рассчитывать, что сюда когда-нибудь приплывет корабль, не приходилось. -- Но ведь у них ничего с собой не было! Даже денег, сказал Адриан. -- Разумеется. Ни одной монеты, ни гроша. Впрочем, поначалу деньги им были и ни к чему. Сперва каждый построил себе по хижине. Одна хижина была большая, удобная и прочная. Зато пять остальных!.. Можно бы хуже, да некуда... Потом все шестеро стали ловить рыбу, но один приносил столько, что не мог съесть и половины, а другие целый день без толку просиживали на плоту. Зато второй из этих незадачливых рыбаков умел делать то, что не удавалось остальным: охотился в лесу, убивал зверей, и у него всегда были и шкуры и мясо. Третий оказался отличным портным, он умел шить из шкур кожаные куртки и брюки. Четвертый неизвестно когда и у кого научился лепить из глины и обжигать горшки. К тому же плел отличные корзины. Остальные всего этого не умели. А пятый вообще ничего не умел делать. Но зато сочинял всякие занятные истории, пел песенки и целыми вечерами играл на гребенке. Сидел голодный и своей жалкой, пустой хижине и весело напевал что-то. А другие ложились спать сердитые и усталые. Вечно им чего-то не хватало. "Завтра мне опять ловить рыбу, будь она неладна", думал один. А другой жаловался: "Целый день леплю эти дурацкие горшки, а куда девать их -- неизвестно. И вообще скучно, ничего нового не происходит". Но все это продолжалось недолго. Все видели: что-то здесь не гак. Надо найти какой-то выход. И заика как-то сказал: "3-знаете, у м-меня идея". И объяснил подробно какая. Тот, кто поймал много рыбы, пусть отнесет ее тому, у кого много мяса. А тот, кто хорошо умеет строить, пусть построит новую хижину тому, кто лепит горшки и плетет корзины, и тогда у строителя тоже будут и горшки и корзины. Портной сошьет певцу несколько костюмов. А певец будет приходить к портному по вечерам, петь песни, рассказывать смешные истории и для веселья играть на гребенке. Это была первая идея заики. Все обрадовались и последовали его совету. Но только хватило их ненадолго. В один прекрасный день портной пришел к гончару и попросил: "Сделай мне новые горшки, а я тебе костюмчик сошью". Но гончар, мастер на все руки, отвечал: "Есть у меня костюмы, четыре рабочих, один выходной. Новый костюм мне не нужен, нужны кости убитых на охоте зверей, хочу сделать новые копья". Но только костей этих он нигде не мог достать. Охотнику была теперь нужна не посуда, а новый сарай для сушки шкур. Строителю же надоело мясо, он мечтал отведать рыбки, и охотник остался без сарая. Мастер на все руки -- без нового копья, а портной без глиняных горшков. Тогда они все вместе пошли к заике и сказали: "Неудачная у тебя идея, придумай что-нибудь потолковей". "Л-ладно, п-подумаю", -- отвечал заика и, чтобы обдумать все хорошенько, забрался на высокую гору. Он все сидел и думал, а чтоб лучше думалось, рыбак и охотник носили ему на холм еду. Через два дня заика, веселый и посвежевший, спустился с холма и сказал: "Гот-тово! П-придумал!" А придумал он вот что -- пусть каждый занимается только своим делом, тогда всего будет много, хватит на всех и можно даже меняться. "Ну, теперь заживем!" -- обрадовались жители острова и сказали, что заика очень мудрый и должен стать верховным жрецом. Разумеется, если хочет. Пусть только скажет, и его выберут. Заика хотел стать верховным жрецом, и его выбрали... Была принята и конституция, в которой говорилось, что с этой минуты на земле появилось самое счастливое и справедливое государство. И до поздней ночи шло веселье, все плясали, играли на гребенке, а потом отсыпались до полудня. И все было бы хорошо, но уже через неделю к заике явились с жалобами артист и охотник. Артист жаловался, что он все поет и поет, чуть голос не сорвал от пения, а портной отказался сшить ему новый костюм, да еще и сказал не слишком-то вежливо: "Можешь не петь, как-нибудь перебьюсь". А охотник жаловался на рыбака -- ловит рыбу только для себя, зато чужого не упустит. И другие тоже подтвердили, что рыбак совсем обленился, целыми днями спит на берегу. А вскоре оказалось, что артист забрал у гончара все горшки и устроил у себя в хижине коллекцию керамики. А другим обед приготовить не в чем. Разумеется, портной и рыбак начисто отвергли обвинения. Певец же заявил, что никто не может ему запретить использовать кухонный горшок для украшения собственной хижины. В конституции про это ничего не сказано. Тогда все стали кричать: "Долой такую конституцию, придумаем другую, получше!" И верховный жрец опять сказал: "Л-ладно, подумаю". Взобрался на самую высокую гору и просидел на камне целую неделю, потому что новая задача оказалась труднее прежней. Высокая гора, на которую он взобрался, была на самом краю острова. На нее никто прежде не поднимался, потому что карабкаться нужно было по отвесным скалам -- того и гляди, сорвешься прямо в море. И на плоту туда тоже никто никогда не подплывал -- плот легко мог разбиться о камни. А верховный жрец так ничего и не придумал, все сидел и сидел, пока не продрог и не покрылся гусиной кожей. Для того чтобы немного согреться, а может, и из любопытства он стал карабкаться еще выше. Тут у него под ногами сорвались камни, и он полетел вниз, но успел по пути схватиться за какой-то куст и не разбился, правда, оцарапался сильно и набил шишки. Но оттуда, куда он упал, можно было спуститься только вниз -- путь вверх был доступен только скалолазам. С горем пополам жрец спустился на морской берег. И вдруг увидел какие-то гладкие и блестящие каменные веточки чудесного красного цвета. Это были ветки кораллов, море выбросило их на берег, спрятав в расселины и углубления скал. Нигде на острове, кроме этого недоступного уголка, не было ничего подобного. Верховный жрец набил веточками карманы и снова стал карабкаться вверх с другой стороны, благо подъем был здесь не таким крутым. Взобравшись чуть ли не на самую вершину, он снова сел на камень и снова принялся думать: что сделать, чтобы все получали но справедливости и никто не мог бы только брать у других, ничего не давая им взамен. Размышляя, мудрец перебирал в руках кораллы, ломал веточки и раскладывал на камне маленькие отдельно, большие отдельно. "Это будут наши деньги, -- подумал он. -- Без них все равно не обойтись". Он спрятал кораллы в карман и бегом помчался назад к людям. Думая, что за ним кто-то гонится, все быстренько попрятались в свои хижины, только носы торчали наружу. Но жрец мчался от хижины к хижине, стучал кулаком в дверь и громко кричал: "В-выходите! У м-меня м-мировая идея!" Тут, уж конечно, все, как один, выбежали из домов, а заика сказал: "Сначала с-созовем собрание, ну а п-потом з-заседание!" И это было вполне разумно: ведь сначала надо собраться, а уж потом почему бы и не посидеть всем вместе. На заседании верховный жрец предложил посчитать, кто сколько затратит труда, пока изготовит какую-то необходимую для всех вещь. Пусть каждый возьмется за работу и по солнечным часам следит за временем: час простой работы измеряется одним камешком, час сложной -- двумя. Через два дня, когда все было готово, заика созвал новое собрание-заседание и спросил каждого, сколько тот отложил камешков. И получил такие ответы: за десять пойманных рыб -- два, а иногда три камешка. За глиняный горшок один камешек, а за корзинку -- два или три. За модный кожаный костюм восемь камешков, за убитого зайца два, а за сочинение новой песенки -- четыре... Каждый такой камешек как бы подтверждение, свидетельство того, что человек выполнил определенную работу. -- Это были деньги? -- спросил Адриан. -- Ну, не совсем. Заика объяснил им все на примере камешков, которые они потом откладывали. Но певец поднял палец вверх и сказал, что, конечно, все это хорошо, но только на пляже камешков хватает и каждый может принести сколько угодно таких левых свидетельств... Но тут жрец встал, поднял руку, а когда народ успокоился, сказал: "Д-дудки!" И высыпал на стол большую горсть кораллов, которых на здешнем пляже никто никогда не видел. И вот это-то и были деньги. Теперь все было по справедливости, и казалось, обидам и ссорам пришел конец. -- Но... -- тихонько вставил Адриан. -- Ах, если бы не это "но". Заика понял, что без денег не обойтись. Их придумали когда-то, чтобы людям было удобнее обмениваться продуктами своего труда. Как, скажем, для удобства кто-то придумал пуговицы. Пуговицы и по сей день верно служат человеку: расстегиваются и застегиваются... -- А что же случилось с деньгами? -- спросил Адриан. -- Часть денег, на общие расходы, лежала на столе у жреца. Рядом, на том же столе, была и горсть пуговиц. Наступила ночь. Странная, недобрая минута. Быть может, созвездие Скорпиона столкнулось с созвездием Большой Медведицы, а может, Земле снились в эту ночь скверные сны, кто знает. Довольно и того, что на остров пробралось мерзкое чудовище, злобный Пакостник. За четыре морских мили от него несло злобой и глупостью. Люди ворочались в своих постелях и стонали во сне. Пакостник -- как он выглядел, лучше не знать, а то еще, чего доброго, приснится -- прокрался в дом, стоявший у самого моря, а это был дом верховного жреца. Оперся тремя лапами о стол и давай обнюхивать. На столе лежали пуговицы и горстка кораллов -- денег. Пакостник обнюхал пуговицы, раскрыл зловонную пасть. Казалось, вот-вот он их обслюнявит. Но тут зверь скосил глаза в сторону денег. Вот так и случилось, что пуговицы спаслись и по сей день честно и достойно служат человеку. А деньги, тоже ни в чем не повинные деньги, были отравлены Пакостником его ядовитой слюной. Отсюда все и пошло. -- Это мы хорошо знаем, -- прошептал Адриан. -- Да, конечно. Мы знаем, как все это выглядит сегодня. Но нам не известно, почему так случилось. Самые выдающиеся ученые во всем мире постепенно пришли к выводу, что, когда Пакостник оплюет сделанную человеком вещь, а иногда и его мысль... -- Как можно оплевать мысль? -- Пакостники и на это способны... Ну и вот... Вещь, сделанная человеком, вдруг начинает командовать им. И постепенно, став рабом вещи, человек забывает обо всем, что считал прежде важным, нужным и справедливым, отравляет жизнь себе и другим. -- Я знаю, как зовут этого Пакостника... -- вставил свое слово профессор. -- Знаешь? Скажи, дед, ну скажи... -- После долгих поисков ученым удалось обнаружить его метрику. Оказалось, у него есть имя -- Люпус Антигуманикус. -- Звучит неплохо, -- заметил Арамис, -- хотя в переводе с латыни означает нечто весьма неприятное -- Волк Человеконенавистник. -- Впрочем, в научных книгах его называют иначе -- Отчуждение. -- А как же с ним справиться, дедушка? Неужели никак нельзя? -- Нужно научиться думать. Он этого очень боится. Думать честно и самостоятельно, по законам логики. И тут важно, чтобы о том же самом размышляли сразу многие. В одиночку Пакостника не одолеть... -- А чем же кончилась эта история? -- Увы, она не кончилась, -- грустно улыбнулся маэстро Гораций. -- Действие продолжается. Шесть жителей острова, в их числе и верховный жрец, взяв в руки отравленные слюной Пакостника деньги, стали первыми патафчанами. Думали только о том, как бы раздобыть побольше кораллов. Что из этого получилось -- нетрудно представить. Зверей в лесу почти не осталось, их истребил охотник, глиняные горшки трескались, костюмы из шкур были уродливы, потому что их шили наспех, а остров напоминал мусорную свалку, ведь никому не хотелось работать для всех за обычную плату. Денег на острове становилось все больше, но людям лучше не становилось. Жрец каждый день приносил из Скалистой бухты новые кораллы, но что толку. Вещей, честно служивших людям, от этого не прибавлялось. Они стали дорогими, неудобными и какими-то ненадежными. Да... -- Маэстро Гораций на минуту задумался. -- Но случилось самое печальное -- люди забыли о том, что они люди... Один видел в другом не человека, которого можно любить и ценить, а мешок, из которого можно выудить деньги. -- "Человек для человека -- ходячий карман" -- так сказал точильщик, -- вспомнила Семирамида. -- Неплохо сказано... Но сказка не окончилась... -- И быть может, для счастливой развязки в число действующих лиц неплохо бы ввести и врачей. Одних социологов и экономистов явно недостаточно. -- Даже так? -- Да, именно. Мы здесь очень нужны. -- Дед, но ведь врачи тоже не знают причин болезни? -- Мы изучили множество ее признаков, знаем некоторые проявления, можем сравнить эту болезнь с другими заболеваниями. -- А как она называется? -- Название зависит от того, к какой группе заболеваний ее отнести. А это очень трудно, потому что тут целое сочетание... Тут и эргофобия, и неврозы. -- Эргофобия?! Ну и словечко, язык сломаешь! -- Так в ученых книгах называют отвращение к труду. У некоторых патафчан, если их заставить хорошенько поработать, выступает на теле сыпь. Это своего рода аллергическая реакция... -- А почему они вечно бубнят про деньги, ничего другого от них не услышишь?.. -- Видишь ли, существуют кое-какие различия в терминологии. Хицбургская школа считает этот бред проявлением совершенно самостоятельного заболевания -- купюротафии. Я предложил свои определения -- монетомания, валютофилия... -- Ничего не понимаю... -- Сама видишь, как эти азы трудно поддаются объяснению. Я учился тридцать восемь лет, а ты хочешь постичь все сразу... -- А я хотел спросить, что в этой истории сказка, а что было на самом деле? -- спросил Адриан, потянув маэстро Горация за рукав. -- Видишь ли, -- отвечал маэстро Гораций, -- отыскать в этой сказке то, что было на самом деле, очень легко, так уж она задумана... В ней говорится о том, для чего нужны деньги. Можно ли без них обойтись. А вообще-то с самого начала, с тех пор, как люди разделили между собой работу, среди них были честные и бесчестные, разумные и неразумные. -- А мне жаль заику, -- вздохнул Адриан, -- такой мировой парень. Так хотел, чтобы все было по справедливости. Да и остальных тоже жалко. -- Жалко? -- встрепенулась Семирамида. -- А ведь ты собирался грабить и разорять патафчан, всех подряд. Даже убивать. Уничтожить деньги, а ведь они были очень толково придуманы. А если бы этот самый Пакостник оплевал пуговицы, ты стал бы их срезать с чужого костюма? -- Что было бы, если бы Пакостник оплевал пуговицы и они расстегивались, когда им вздумается? Страшно представить... -- заметил Арамис. -- Да ведь я передумал и ни убивать, ни грабить не собираюсь. Не бойся. Я только так... сказал, а ты сразу... -- А кто шарахнул теплицу, скажешь, не ты? И витрины тоже, целых шесть? -- Не шесть, а пять. Ясно? Отстань. -- Адриан вздохнул и. помолчав минутку, добавил: -- Но только смотреть спокойно на их свинство я все равно не смогу. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ, в которой все мы видим, как изменился террорист за время нашего с ним знакомства, и тем не менее не перестаем за него тревожиться Адриан никогда не мог бы сказать: "Пусть свинячат сколько влезет, мне-то какое дело". Ему всегда до всего было дело, да еще какое! Если бы он очутился среди спортсменов, то ни за что бы не успокоился, пока не занял бы в состязаниях первое или хотя бы второе место. Если бы попал в одну компанию с гангстерами и при этом верил им, то был бы самым смелым и жестоким гангстером на свете, жестоким и бесчестным, потому что честных гангстеров не бывает. Если бы... Семирамида с профессором перебирали все эти возможности, потому что здорово беспокоились о террористе и хотели знать, что он еще выкинет. Теперь террорист был с ними, а они все время думали о том, почему деньги командуют людьми, а не люди деньгами. И сам террорист об этом думал уже давно. Из-за этих денег у него не было отца и вообще никого, кроме медвежонка Пумпы. А теперь глаза у него пылали, как два угля, уши горели, он не всегда слышал, что ему говорят, а по вечерам долго не мог уснуть. Перестал ходить в походы, забросил игры. -- До этого он готов был перевернуть мир, -- размышлял профессор, -- ему казалось, будто он знает, что делать дальше. -- Это когда он решил уничтожать деньги? -- Да. Когда точно знаешь, чего хочешь, можно жить спокойно, и даже играть в разные игры. А когда надо найти что-то главное, какой уж тут покой, не жизнь, а сплошное беспокойство, -- Тысячи людей ничего не ищут и не находят и живут себе спокойно, только у него вечно тысяча находок. Будто он один и терял. -- Пожалуй, так оно и есть, -- кивнул профессор. -- Желание хоть что-то исправить на этом свете -- весьма неудобный груз. Недаром его называют "грузом ответственности". Десять человек отказываются от этой ноши, выбрасывают ее в первую попавшуюся канаву и весело шагают дальше. Но ответственность не может существовать сама по себе, она ищет человека. И непременно привяжется к такому, который ее не сбросит. И он тогда несет на своих плечах десятикратный груз, за себя и за других. -- Но ведь это просто ужасно, -- сказала Семирамида. -- Да, тяжело. Тащит, спотыкается, падает. Иногда ему удается многое изменить к лучшему, тогда те, кто отказались от ответственности, ставят ему памятник, а потом фотографируются на фоне этого памятника. Но иногда у него ничего не выходит, и тогда ему достаются тычки, насмешки, его травят. Иногда он делает глупости, потому что хотел хорошего, а ничего толком не добился и даже кого-то обидел. -- Обидел, и еще как... Мы вечно из-за них переживаем... -- Кто это "мы"? -- Мы -- женщины. -- Женщины?.. -- Ну и что? Что в этом смешного, дедушка? -- возмутилась Семирамида и убежала. Профессор почесал кончиком пальца за ухом и пошел колоть дрова. Адриан целыми днями сидел дома и читал. У маэстро Горация было великое множество книг, а некоторые такие толстые и такие мудреные, что читай не читай -- все равно ничего не поймешь. Маэстро Гораций находил самые важные моста и понемножку, своими собственными словами растолковывал Адриану, о чем думал какой-нибудь философ или пророк, мечтавший сделать людей счастливее. Философы и пророки занимали теперь Адриана больше всего на свете. А Семирамиду это ужасно огорчало. -- Что мне делать с моим террористом? Ей-богу, я с ума сойду... Но самое страшное случилось в один из четвергов, после обеда... Адриан захватил с собой Библию, карандаш и бумагу и заперся в дровяном сарае. Напрасно Семирамида молотила в дверь кулаками. Напрасно профессор, приложив губы к дырке от сучка, увещевал и уговаривал террориста. Адриан никому не открыл дверь. Он сказал, что сочиняет сейчас новые заповеди и просит ему не мешать. Старые были придуманы для древних людей, и вообще не такие уж они удачные. Так и сказал. Все стояли у сарая и смотрели -- то друг на друга, то на запертые двери. Наконец профессор сказал: -- Оставим его в покое. Пусть уж он сочинит свои заповеди. И не вздумайте над ним смеяться. Боже вас упаси. Я сам с ним поговорю, постепенно мы выберемся из этого. Адриан вышел из сарая только вечером -- взъерошенный и злой. -- Ну что, сочинил? -- поинтересовалась Семирамида. -- Чего пристала? Думаешь, это так легко? -- Он задумался. -- Знаешь, маэстро Гораций говорил, что библейский пророк Моисей вовсе не сидел в сарае. Он взобрался на гору Синай и оттуда обратился к людям с проповедью. С этими словами Адриан бросил под плиту ворох смятой бумаги. А на другой день исчез. Его искали, звали, но, увы... он как в воду канул. Исчез и его мешок, медвежонок Пумпа и старый серый плед маэстро Горации. Не иначе Адриан решил стать пророком. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, которая знакомит нас с новым вариантом библейских заповедей, а кончается спасательной экспедицией Семирамида распрямляла измятые и брошенные Адрианом под печку бумаги, разглаживала их рукой и наконец попробовала прочесть: -- "Никогда, ни за что не будешь вытаскивать из дупла мешок с деньгами". Зачеркнуто. "И не станешь ради денег отравлять помидоры, портить масло и вообще..." Опять зачеркнуто. Ну, совсем одурел, видно, и правда собрался сочинять новые заповеди. Семирамида бросила листок и вдруг громко разревелась: -- Мало того что террорист, так еще и пророк... У-у... Дедушка, ну придумай что-нибудь, не знаю, что с ним делать... То культурную революцию устраивает, стекла бьет, то новую религию выдумал, у-у-у... И ему покажу-у... пусть только найдется... Арамис поднял с пола смятые бумажки и продолжал читать дальше. -- Видно, что-то перепутал и зачеркнул. Зато следующая заповедь подчеркнута и обведена рамкой. "Возлюби всех людей, как самого себя, и пусть они тебя любят, и тогда все вы будете жить на этой земле долго и хорошо, и всем вам будет везти". Семирамида громко шмыгнула носом. -- Ну ладно, а еще что? "Не сотвори себе кумира из денег". Зачеркнуто. "Не молись деньгам" и еще чуть ниже: "Не возжелай денег больше всего на свете, пусть у тебя останется хотя бы еще несколько более сильных желаний". Подчеркнуто жирной чертой. Глядите, малыш и правда изрядно над этим потрудился. -- И совсем неглупо сказано, -- заметил профессор, -- особенно такая заповедь: "Бойся Золотого дна, избегай Мохнатой лапы", и еще: "Если кто-то захотел помочь людям, то, пожалуйста, хотя бы не мешай ему", "Не делай вид, что работаешь, если тебе лень", "И если увидел что-то плохое, не прикидывайся, будто ничего не видишь". -- Это все заповеди? -- спросил профессор. -- Нет, он оставил Моисею две его заповеди без изменений: "Не убий" и "Не укради". Вот и все. -- Он, кажется, забыл еще о лжесвидетельстве, -- заметил профессор. -- Наверное, это не окончательный вариант. Ведь он эти странички выбросил. -- Наверняка придумает еще лучше, все там будет, вот увидите! -- Семирамида уже забыла, что собиралась хорошенько отдубасить пророка. -- Но где он сейчас? -- Пойду поищу его, -- тихо заметил маэстро Гораций. -- А то он отправится с этими заповедями к людям, и кто-нибудь его обидит. -- Может, мы все пойдем, и вы с нами, капитан Арамис? -- Я в вашем полном распоряжении, профессор. Если наша миссия позволяет... Капитан знал, что такое служба, и был очень исполнителен. Но он очень обрадовался, увидев, что профессор сердится. -- "Наша миссия, наша миссия"... -- повторял профессор. -- А тут ребенок один среди чужих и весьма, я бы сказал, неумных людей. Кстати, я давно уже не вел наблюдений за патафчанами, тем более за патафчанами на курорте. Захватив рюкзаки, пледы, немного еды на дорогу, они заперли хижину и отправились в путь. -- Он говорил, что хочет, как пророк Моисей, взобраться на какую-нибудь гору. Все постояли в нерешительности, огляделись по сторонам. Чего-чего, а уж гор здесь хватало. На какую же из них взобрался пророк Адриан? -- Может, начнем с Седой горы? -- предложил маэстро Гораций. -- Не так давно я рассказывал Адриану, будто на этой горе, по словам местных старожилов, кто-то встретил какого-то Седого, не то профессора, не то волшебника. -- Кто? -- Когда? -- Кого? Наперебой посыпались вопросы. -- По правде говоря, сам не знаю, у каждого местного жителя свой вариант этой истории. Но все сходились в одном -- речь шла именно об этой горе, потому-то ее и называли Седой. Я показал ее Адриа