отношения. Карл-Артур недоверчиво рассмеялся. - Она ответит согласием,- сказал он.- Если только ее каким-нибудь образом не предуведомят и она не будет знать, в чем дело. - Я не имел намерения говорить с нею лично,- сказал Шагерстрем.- Я напишу ей. Он подошел к письменному столу пастора, взял листок бумаги и перо и написал несколько строк: "Простите, фрекен, что я осмеливаюсь снова беспокоить вас, но, узнав от вашего жениха о расторжении помолвки, я хотел бы возобновить мое вчерашнее сватовство". Он показал написанное Карлу-Артуру. Тот одобрительно кивнул. - Могу я попросить, чтобы кто-нибудь из слуг отнес письмо фрекен Левеншельд? - спросил Шагерстрем. Пастор дернул за висевшую на стене расшитую бисером сонетку, и вскоре появилась служанка. - Альма, вы не знаете, где сейчас барышня? - Барышня у себя в комнате. - Отнесите ей тотчас же записку господина Шагерстрема и скажите, что он ждет ответа. Когда служанка вышла, в комнате воцарилось молчание. В тишине отчетливо стали слышны слабые, дребезжащие звуки старых клавикордов. - Она как раз над нами,- сказала пасторша.- Это она играет. Они не решались взглянуть друг на друга, а только напряженно прислушивались. Вот послышались шаги служанки на лестнице, затем отворилась дверь. Музыка стихла. "Теперь Шарлотта читает записку",- думал каждый из них. Старая пасторша сидела, дрожа всем телом. Пастор молитвенно сложил руки. Карл-Артур бросился в кресло-качалку, и на губах его заиграла недоверчивая усмешка. Шагерстрем сидел с невозмутимым видом, какой обычно появлялся у него в те минуты, когда решались важные дела. Наверху послышались легкие шаги. "Шарлотта садится к столу,- думали они.- Что она напишет?" Несколько минут спустя легкие шаги прошелестели обратно к двери. Дверь отворилась и закрылась снова. Это ушла служанка. Хотя все силились сохранять наружное спокойствие, никто из них не мог усидеть на месте. Когда девушка вошла, все они находились уже в первой комнате. Она подала Шагерстрему маленький листок, который он развернул и прочел. - Она ответила согласием,- сказал Шагерстрем, и в голосе его послышалось явное разочарование. Он прочитал письмо Шарлотты вслух: - "Если господин заводчик готов жениться на мне после всего дурного, что обо мне говорят, то я могу ответить только согласием". - Желаю вам счастья, господин заводчик,- сказал Экенстедт с насмешливой улыбкой. - Но ведь это всего лишь испытание,- сказала пасторша,- и оно ни в коей мере ни к чему не обязывает господина Шагерстрема. - Разумеется, нет,- сказал пастор.- И Шарлотта первая... Шагерстрем явно колебался, не зная, как ему поступить. Тут во дворе послышался стук экипажа, и все выглянули в окно. Это подъехала к крыльцу карета Шагерстрема. - Я просил бы вас, господин пастор, и вас, госпожа пасторша,- произнес Шагерстрем весьма официально,- передать фрекен Шарлотте благодарность за ее ответ. Поездка, которая была назначена уже давно, принуждает меня отлучиться на несколько недель. Но я надеюсь, что по моем возвращении фрекен Левеншельд позволит мне позаботиться об оглашении помолвки и свадьбе. НОТАЦИЯ - Гина, друг мой сердечный,- сказал старый пастор,- я не могу понять Шарлотту. Придется потребовать у нее объяснений. - Разумеется, ты совершенно прав,- поспешно согласилась пасторша.- Может, позвать ее сюда сейчас же? Шагерстрем уехал, а Карл-Артур ушел к себе во флигель. Старики остались одни в комнате пастора. Если они хотели учинить небольшой допрос Шарлотте, то момент для этого был самый удобный. - Вчера она отказывает Шагерстрему, а сегодня с благодарностью принимает его предложение,- сказал старик.- Слыхано ли подобное непостоянство? Право же, я вынужден буду сделать ей небольшое внушение. - Ей никогда не было дела до того, что говорят о ней люди,- вздохнула пасторша.- Но это уже переходит всякие границы. Она направилась было к вышитой бисером сонетке, но внезапно остановилась в нерешительности. Проходя мимо мужа, она взглянула на его лицо. Оно было совершенно серым, если не считать пяти морщинок на лбу, которые продолжали пылать, как раскаленные уголья. - Знаешь что? - сказала пасторша.- Я вот думаю, вполне ли ты готов к разговору с Шарлоттой. С нею ведь сладить нелегко. А что, ежели отложить разговор до после обеда? Может, к тому времени тебе удастся придумать что-нибудь поубедительнее. Разумеется, старушке очень хотелось, чтобы ее милая компаньонка получила изрядный нагоняй, но она видела, что долгая езда и сильное душевное волнение утомили мужа. Нельзя было сейчас допускать его объяснения с Шарлоттой, которое могло бы еще больше взволновать его. В эту минуту вошла служанка и доложила, что обед подан, так что появился еще один повод оттянуть разговор с Шарлоттой. Обед проходил в гнетущем молчании. У всех четверых и аппетит и настроение были не из лучших. Салатники и блюда уносились почти такими же полными, какими подавались на стол. Все сидели на своих местах только потому, что так полагалось. Когда обед закончился и Шарлотта с Карлом-Артуром удалились каждый к себе, пасторша настояла на том, чтобы муж не лишал себя обычного послеобеденного отдыха из-за Шарлотты. Право же, этот разговор с нею вовсе не к спеху. Она ведь тут, в доме, и прочитать ей нотацию можно будет в любое время. Убедить пастора оказалось вовсе нетрудно. Но лучше бы ему было не откладывать этого дела, потому что не успел он встать ото сна, как к нему явилась молодая пара, которая настаивала, чтобы ее обвенчал непременно сам пастор. Затем подошло время пить кофе, и едва они поднялись из-за стола, как явился коронный фогт, чтобы поиграть в шашки. Оба старика стучали шашками допоздна, и на этом день закончился. Впрочем, утро вечера мудренее. В среду пастор уже выглядел совершенным молодцом. Теперь не было больше никаких препятствий к тому, чтобы распечь Шарлотту. Но увы! После завтрака пасторша обнаружила, что ее муж занят на огороде прополкой гряд, которые совсем было заглушил чертополох. Она поспешила к нему. - Знаю, знаю, ты хочешь, чтобы я поговорил с Шарлоттой,- начал старик, едва завидев пасторшу.- Я о том только и думаю. Она получит нахлобучку, какой еще в жизни не получала. Я для того и ушел в огород, чтобы собраться с мыслями. С легким вздохом пасторша повернулась и ушла к себе на кухню. Дел у нее было по горло. Наступил конец июля, и нужно было солить шпинат, сушить горох, варить варенье и сироп из малины. "Ох-ох-ох! - думала она.- Уж слишком он себя утруждает. Сочиняет небось целую проповедь. Но что поделаешь, все пасторы таковы. Чересчур много красноречия расточают они на нас, бедных грешников". Можно понять, что при всех хлопотах пасторша успевала приглядывать и за Шарлоттой, боясь, как бы та снова чего-нибудь не натворила. Но надзор этот едва ли был нужен. Еще в понедельник, до того, как в усадьбу приехал Шагерстрем, от которого и пошли все беды, Шарлотта принялась резать тряпки для плетеных ковриков. Они с пасторшей поднялись на чердак, собрали старое платье, которое уже ни на что не годилось, и вместе с другим тряпьем снесли вниз, в буфетную, где обычно занимались этой работой, чтобы не мусорить в других чисто прибранных комнатах. И весь день во вторник, равно как и в среду, Шарлотта сидела в буфетной и без устали разрезала тряпки. Она даже не выходила за дверь. Можно было подумать, что она сама подвергла себя добровольному заточению. "Ну, и пусть сидит там,- думала пасторша.- Право же, лучшего она не заслуживает". Приглядывала она и за мужем. Он не уходил с огорода и не посылал за Шарлоттой. "Форсиус, видно, сочиняет проповедь на добрых два часа,- думала она.- Разумеется, Шарлотта поступила дурно, но мне, ей-богу, становится жаль ее". Во всяком случае, до обеда ничего не случилось. Затем все пошло обычным порядком - обед, послеобеденный сон, вечерний кофе, игра в шашки. Пасторша не хотела больше заводить об этом разговор. Она лишь сожалела, что не дала мужу объяснится с Шарлоттой накануне, когда гнев его еще не остыл и он мог бы высказать ей все без обиняков. Но вечером, когда они лежали бок о бок на широкой кровати, пастор попытался объяснить свою нерешительность. - Право же, нелегко распекать Шарлотту,- сказал он.- Так много всего приходит на ум! - Не думай о том, что было! - посоветовала пасторша.- Я знаю, ты вспоминаешь о том, как она вместе с конюхом объезжала по ночам твоих лошадей, потому что боялась, как бы они не зажирели. Оставь ты это! Думай только о том, что нам надо выяснить, вправду ли она сама толкнула Карла-Артура на разрыв. В этом все дело. Имей в виду, люди уже начинают сомневаться, станем ли мы после этого держать Шарлотту в своем доме. Пастор улыбнулся. - Да, Шарлотта оказала мне поистине добрую услугу, объезжая моих лошадей по ночам. Совсем как тогда, когда она хотела порадовать меня, доказав, что мои лошади бегают на скачках не хуже других, и приняла участие в скачках. - Да, немало натерпелись мы из-за этой девушки,- вздохнула пасторша.- Но все это забыто и прощено. - Разумеется,- согласился пастор.- Однако есть еще кое-что, чего я не могу забыть. Помнишь, какими мы оба были семь лет назад, когда Шарлотта лишилась родителей и нам пришлось взять ее к себе? Гина, сердечный друг мой, тогда ты не была такой бодрой, как теперь. Можно было подумать, что тебе уже восемьдесят лет. Ты была так слаба, что едва волочила ноги. Каждый день я со страхом ждал, что потеряю тебя. Пасторша тотчас же поняла, на что он намекает. В тот день, когда ей исполнилось шестьдесят пять лет, она сказала себе, что довольно уж ей заниматься хозяйством, и решила нанять экономку. Ей посчастливилось найти превосходную женщину. Отныне она была свободна от всяких забот; экономка не желала даже, чтобы пасторша показывалась на кухне. Но старушка стала чахнуть день ото дня. Она разом почувствовала себя слабой, хилой и несчастной и совсем пала духом. Все опасались, что она недолго протянет. - Да, что верно, то верно. Когда Шарлотта появилась у нас, я и впрямь чувствовала себя худо, хотя никогда не жила в такой праздности и благополучии. Но Шарлотта не смогла поладить с моей экономкой. Она наградила ее щелчком по носу, когда хлопот перед Рождеством было по горло! Мамзель отказалась от места, и мне, хилой, немощной старухе, пришлось тащиться на пивоварню, а после еще варить в щелоке рыбу. Нет, этого я вовек не забуду. - Да, да, не забывай этого,- смеясь, отозвался пастор.- Гина, друг сердечный, ты ведь старая труженица, и ты почувствовала себя здоровой, как только тебе снова пришлось варить пиво и рыбу. Ничего не скажешь, Шарлотта и впрямь доставила нам немало хлопот, но этот щелчок по носу спас тебе жизнь. - А что уж говорить о тебе? - прервала старушка, которой не хотелось признаваться в том, что она жить не может без утомительных домашних хлопот.- Ты бы небось тоже лежал теперь в могиле, если б Шарлотта не свалилась в церкви со скамьи. Пастор тотчас же понял, на что она намекает. Когда Шарлотта переехала жить в усадьбу, пастор сам управлялся со всеми делами в приходе и вдобавок говорил проповеди по воскресеньям. Жена убеждала его взять помощника. Она видела, что муж совсем выбивается из сил и к тому же чувствует постоянную неудовлетворенность из-за того, что не имеет досуга для занятий своей любимой ботаникой. Но он заявил, что будет исполнять свой долг, покуда в нем теплится хоть искра жизни. Шарлотта не докучала ему уговорами, она просто-напросто заснула однажды в воскресенье во время проповеди и спала так крепко, что свалилась со скамьи и учинила целый переполох в церкви. Разумеется, старик рассердился на нее, но после этого конфуза он понял, что слишком стар для того, чтобы говорить проповеди. Он взял себе помощника, избавился от многих докучливых обязанностей и снова воспрянул духом. - Да, разумеется,- сказал он.- Этой своей проделкой Шарлотта сохранила мне не один год жизни. Все это и приходит мне на ум, когда я собираюсь распекать ее, и ничего у меня не получается. Пасторша не ответила ни слова, но украдкой смахнула с ресницы слезу. Тем не менее ей казалось, что на сей раз Шарлотте нельзя давать спуску, и она снова принялась за свое: - Все это верно, но не хочешь же ты сказать, что вовсе не намерен выяснять, правда ли то, что помолвку расстроила сама Шарлотта! - Если не знаешь, каким путем идти, то лучше постоять на месте и обождать,- сказал старик.- И мне думается, что так нам с тобою и следует поступить на этот раз. - Но подумай, какой грех берешь ты на душу, позволяя Шагерстрему жениться на Шарлотте, если она и впрямь такова, как люди о ней говорят. - Если бы Шагерстрем пришел ко мне и спросил моего совета,- сказал пастор,- то я знал бы, что ответить ему. - Вот как! - заметила пасторша.- Ну, и что бы ты ему ответил? - Я ответил бы ему, что будь я сам холостяком, и притом лет на пятьдесят моложе... - Что, что? - воскликнула пасторша и села на постели. - Да, я ответил бы ему,- невозмутимо продолжал пастор,- что будь я холостяком, и притом лет на пятьдесят моложе, и повстречай я девушку столь живую и обаятельную, как Шарлотта, я бы сам к ней посватался. - Ну и ну! - воскликнула пасторша.- Ты и Шарлотта! Ох, и солоно бы тебе пришлось! Лицо ее сморщилось и она, всплеснув руками, с громким хохотом повалилась на подушки. Старик посмотрел на нее чуть обиженно, но она продолжала хохотать. Вскоре он уже и сам смеялся. Их охватил такой приступ веселья, что они угомонились и уснули лишь далеко за полночь. ОБРЕЗАННЫЕ ЛОКОНЫ Поздним вечером в четверг в пасторскую усадьбу в большой дорожной карете приехала полковница Беата Экенстедт. Она приказала остановить карету перед домом, но не вышла из нее, а велела служанке, выбежавшей помочь ей, чтобы та попросила хозяйку выйти на крыльцо. Полковница желала бы сказать ей несколько слов. Пасторша Форсиус тотчас же появилась на крыльце, приседая в реверансе и улыбаясь во весь рот. Какая радость, какая приятная неожиданность! Не хочет ли милая Беата выйти из экипажа и отдохнуть после долгого пути под этой скромной крышей? Разумеется, полковница ничего лучшего не желает, но прежде она хочет знать, находится ли еще в доме эта ужасная женщина. Пасторша сделала удивленное лицо. - Ты имеешь в виду ту дрянную кухарку, что была у нас, когда ты в последний раз приезжала? Так ей уж давно отказано. На сей раз ты будешь довольна кушаньями. Но полковница не трогалась с места. - Не прикидывайся, Гина! Ты отлично знаешь, что я имею в виду ту негодницу, с которой был помолвлен Карл-Артур. Я хочу знать, осталась ли она у тебя в доме. Теперь уж пасторша принуждена была понять, о ком идет речь. Но что бы ни думала старушка о Шарлотте, она готова была защищать всякого живущего под ее крышей, даже если бы против нее ополчилось все человечество. - Да простит меня Беата, но ту, которая целых семь лет была нам с Форсиусом вместо дочери, мы не можем так просто выгнать из дому. Тем более что никто не знает, как в действительности обстоит дело. - У меня есть письмо от сына, у меня есть письмо от Теи Сундлер, у меня есть письмо от нее самой. Мне-то все ясно. - Если у тебя есть письмо от нее самой, которое доказывает ее вину, то черта с два ты уедешь отсюда, не показав мне его! - вскричала пасторша, которая была до того поражена и взволнована, что не смогла удержаться от бранного слова. Она приблизилась к маленькой упрямой полковнице, которая съежилась в углу кареты. Казалось, пасторша готова была силой вытащить ее из экипажа. - Поезжай! Поезжай! - крикнула полковница кучеру. В этот момент из флигеля вышел Карл-Артур. Он узнал голос матери и бегом пустился к жилому дому усадьбы. Встреча была самая нежная. Полковница обняла сына и принялась целовать его столь горячо и пылко, как будто он только что избежал смертельной опасности. - Но разве вы, матушка, не выйдете из кареты? - спросил Карл-Артур, несколько смущенный этими поцелуями в присутствии кучера, форейтора, служанки и пасторши. - Нет! - объявила полковница.- Я всю дорогу твердила себе, что не смогу спать под одной крышей с женщиной, которая столь бесстыдно предала тебя. Садись со мною, поедем на постоялый двор. - Ах, да не ребячься же, Беата! - сказала пасторша, которая уже овладела собой.- Если ты останешься, то даю тебе слово, что ты и в глаза не увидишь Шарлотту. - Но я все равно буду знать, что она поблизости. - У людей и так довольно пищи для пересудов,- сказала пасторша.- Недоставало еще, чтобы они стали толковать о том, что ты не пожелала остановиться у нас! - Разумеется, матушка останется здесь,- сказал Карл-Артур.- Я вижу Шарлотту всякий день, и ничего мне не делается! Услыхав столь решительное высказывание Карла-Артура, полковница беспомощно огляделась вокруг, точно ища выхода. Внезапно она указала рукой на флигель, где жил сын. - Нельзя ли мне поселиться там, у Карла-Артура? - спросила она.- Рядом с сыном мне, быть может, удастся позабыть об этой ужасной женщине. Милая Регина,- обратилась она к пасторше,- если ты хочешь, чтобы я осталась, позволь мне жить во флигеле! Тебе не придется ничего устраивать там. Мне нужна лишь кровать, и ничего больше. - Не понимаю, отчего бы тебе не занять комнату для гостей, как обычно,- проворчала пасторша,- но все лучше, чем совсем уезжать. Она была, право же, сильно раздосадована. Пока карета подъезжала к флигелю, она бормотала про себя, что эта Беата Экенстедт, даром что светская дама, не имеет ни малейшего понятия об истинной учтивости. Вернувшись в столовую, пасторша увидела, что Шарлотта стоит у раскрытого окна. Она, без сомнения, все слышала. - Слыхала? Она не желает встречаться с тобой,- сказала пасторша.- Она отказалась даже спать с тобой под одной крышей. Но Шарлотта, которая только что была свидетельницей нежной встречи матери с сыном и пережила при этом самые счастливые минуты в своей жизни, стояла перед ней довольная и улыбающаяся. Теперь она знала, что жертва ее была не напрасна. - Что ж, тогда постараюсь не попадаться ей на глаза,- сказала она с величайшим спокойствием и вышла из комнаты. Пасторша так и ахнула. Она поспешила к Форсиусу. - Ну, что ты на это скажешь? Видно, Карл-Артур и жена органиста были правы. Ей говорят, что Беата Экенстедт не желает спать с ней под одной крышей, а она улыбается с таким торжеством, точно ее провозгласили королевой Испании. - Ну, ну, друг мой,- сказал пастор,- потерпим еще немного! Завеса начинает спадать. Я убежден, что полковница поможет нам во всем разобраться. Пасторша подумала с испугом, что ее Форсиус, который до сих пор, благодарение Богу, сохранял полное душевное здоровье, теперь начинает впадать в детство. Чем может помочь им эта чудачка Беата Экенстедт? Слова пастора еще больше расстроили ее. Она вышла в кухню и распорядилась, чтобы полковнице постелили во флигеле. Туда же она велела отнести поднос с едой. Затем отправилась к себе в спальню. "Пускай отужинает там,- думала она.- Там она сможет пестовать своего сыночка, сколько ей вздумается. Я-то надеялась, что она приехала, чтобы распечь его за эту новую помолвку, но она лишь целует его и потворствует ему во всем. Если она думает, что после этого дождется от него радости..." На другое утро полковница и Карл-Артур вышли к завтраку. Гостья была в наилучшем расположении духа и самым любезным образом беседовала с хозяевами. Но когда пасторша увидела полковницу при дневном свете, та показалась ей увядшей и исхудалой. Пасторша была на много лет старше своей подруги, но все же выглядела гораздо здоровее и бодрее ее. "Жаль мне Беату,- подумала старушка.- Она вовсе не так весела, как хочет казаться". После завтрака полковница послала Карла-Артура в деревню за Теей Сундлер, с которой она хотела поговорить. Пастор ушел по своим обычным делам, и дамы остались одни. Полковница тут же заговорила о сыне. - Ах, милая Гина,- начала она,- я так счастлива, что и сказать не могу. Я выехала из дому сразу же, как только получила письмо от Карла-Артура. Я боялась, что застану его в отчаянии, близком к самоубийству, но нашла его совершенно довольным и счастливым. Удивительно, не правда ли? После такого удара... - Да, он быстро утешился,- весьма сухо заметила пасторша. - Знаю, знаю. Эта далекарлийка. Маленькая прихоть, и ничего больше. Пастилка, которую кладут в рот, чтобы отбить неприятный вкус. Разве сможет человек с привычками Карла-Артура ужиться с такой женщиной? - Видела я ее,- сказала пасторша,- и должна сказать, что она красива. Очень пригожая бабенка. Лицо полковницы покрылось смертельной бледностью, но лишь на мгновение. - Мы с Экенстедтом решили не принимать этого всерьез. Мы не станем противиться новой помолвке. Он был так жестоко обманут. Разумеется, он помешался с горя. Если не раздражать его отказом, то он скоро забудет об этой своей причуде. Нынче утром пасторша вязала с таким ожесточением, что спицы звенели в ее руках. Это был единственный способ сохранить спокойствие, слушая весь этот бессмысленный вздор. "Милый друг мой,- думала она,- ты ведь умная, проницательная женщина. Так неужто же ты не понимаешь, что из твоей затеи толку не будет?" Ноздри у нее расширились, морщины пришли в движение; но, чувствуя невыразимую жалость к полковнице, она принудила себя удержаться от смеха. - Да, таковы нынешние дети; они не терпят возражений от родителей. - Мы уже совершили ошибку,- сказала полковница,- когда воспротивились желанию сына стать пастором. Это ни к чему не привело. Он лишь отдалился от нас. На сей раз мы намерены не препятствовать его обручению с далекарлийкой. Мы не хотим окончательно потерять его. Брови пасторши вскинулись высоко вверх. - Да, ничего не скажешь! Весьма любящие родители! Весьма! Полковница сказала, что хочет обо всем посоветоваться с Теей Сундлер. Для того она и послала за ней. Эта женщина, кажется, умна и безмерно предана Карлу-Артуру. А он очень доверяет ее суждениям. Пасторша едва смогла усидеть на месте. Жена органиста, это жалкое ничтожество, и госпожа полковница Экенстедт, женщина замечательная, несмотря на все ее чудачества! Она не смеет сама вразумить сына! Это должна сделать другая, жена органиста! - В мое время не помышляли о таких тонкостях,- сказала она. - После разрыва Карла-Артура с невестой Тея Сундлер написала мне превосходное, успокаивающее письмо,- пояснила полковница. Едва полковница выговорила эти слова, как пасторша вскочила и хлопнула себя по лбу. - Да, чуть не забыла! Ты ведь хотела рассказать, что написала тебе об этих печальных событиях сама Шарлотта. - Можешь прочесть письмо,- сказала полковница,- оно у меня в ридикюле. Она протянула пасторше сложенный листок, и та развернула его. В нем была лишь одна-единственная строчка: "Умоляю мою досточтимую свекровь не думать обо мне слишком дурно". С разочарованным видом пасторша вернула письмо. - Мне оно ничего не объясняет. - А для меня оно вполне убедительно,- произнесла полковница с ударением. Тут пасторше пришло в голову, что гостья все время говорит необычно громким голосом. Это было не свойственно ей, но, вероятно, объяснялось тем, что она была взволнована и несколько выбита из привычной колеи. Вместе с тем пасторша подумала, что Шарлотта, которая, как обычно, режет тряпье в буфетной, должна слышать каждое слово. Оконце в стене, через которое подавались кушанья, закрывалось неплотно. Она сама часто сетовала на то, что малейший шум из буфетной доносится в столовую. - А что говорит сама Шарлотта? - спросила полковница. - Молчит. Форсиус собирался было учинить ей допрос, но теперь говорит, что этого не надо. А я ничего не знаю. - Как странно! - сказала полковница.- Как странно! Тут пасторша предложила полковнице перейти наверх, в гостиную. И как она прежде об этом не подумала! Такую важную гостью не подобает принимать запросто в столовой. Но полковница наотрез отказалась перейти в гостиную, которая наверняка не так уютна, как обычные жилые комнаты. Она предпочла остаться в столовой и продолжала все тем же громким голосом говорить о Шарлотте. Чем она занята, где она сейчас? Счастлива ли тем, что выходит замуж за Шагерстрема? Вдруг голос полковницы задрожал от слез. - Я так любила ее! - воскликнула она.- Всего я могла ожидать от нее, но только не этого! Только не этого! Пасторша услышала, как в буфетной со звоном упали на пол ножницы. "Ей, видно, невмоготу выслушивать все это,- подумала пасторша.- Она не выдержит; сейчас она вбежит сюда и станет оправдываться". Но из буфетной не доносилось больше ни звука, и Шарлотта оттуда не вышла. Наконец это мучительное положение было прервано появлением Карла-Артура и Теи Сундлер. Полковница тотчас же отправилась в сад с фру Сундлер и сыном, а пасторша поспешила в кухню, чтобы наколоть сахару, положить печенья и смолоть кофе. Все это могли бы сделать и без нее, но ей казалось, что это успокоит ее. Хлопоча на кухне, она не переставала думать о записке, которую Шарлотта послала своей свекрови. Отчего она написала ей так коротко? Пасторша вспомнила, как Шарлотта явилась однажды к завтраку и пальцы у нее были измараны чернилами. Но она не могла бы перепачкаться до такой степени, если бы написала только эту строчку. Она, должно быть, написала еще одно письмо. Помнится, это было во вторник? День спустя после первого сватовства. Тут надо кое-что разузнать. Между тем она велела служанке накрыть стол для кофе в большой сиреневой беседке. Сегодня ради знатной гостьи пасторша решила после завтрака устроить праздничный кофе. "Шарлотта, верно, написала длинное письмо,- думала пасторша.- Но что она сделала с ним? Отослала его? Или разорвала?" Эти мысли продолжали занимать ее и за кофейным столом, и она, против своего обыкновения, не раскрывала рта. Зато фру Сундлер, которая сидела тут же, болтала без умолку. Пасторше казалось, что она походит на раздувшуюся лягушку из басни, столь важной и чванливой сделалась она, поняв, что знатные господа нуждаются в ее помощи. Прежде старушка находила ее всего лишь смешной и жалкой; теперь же она почувствовала неприязнь к ней. "Она важничает и радуется в то время, как все мы в таком горе,- думала пасторша.- Она дурная женщина". Но, само собою, пасторша любезно предлагала ей еще чашечку кофе и усиленно потчевала своим превосходным печеньем. Законы гостеприимства должны соблюдаться, даже если под твоей крышей находится злейший враг. После кофе пасторша снова отправилась на кухню. Полковница уезжала во втором часу, и пасторша намеревалась пригласить ее отобедать перед дорогой. Старушке не хотелось ударить в грязь лицом, и она решила сама присмотреть за приготовлением кушаний. В час дня фру Сундлер зашла на кухню проститься. Полковница с сыном все еще сидели в беседке, но ей нужно было спешить домой, чтобы приготовить мужу обед. Пасторша, которая стояла, наклонившись над кастрюлей с бульоном, отложила в сторону шумовку и проводила фру Сундлер до прихожей. Она приседала, извинялась и просила передать поклон органисту. Она думала, что Тея Сундлер должна бы понять, до чего ей некогда. Но та стояла у дверей целую вечность и, схватив старушку за руку, без конца распространялась о том, как ей жаль полковницу и какая неприятность эта новая помолвка Карла-Артура. В этом пасторша была всецело с нею согласна. Жена органиста еще крепче сжала ее руку. Она сказала, что не может уйти, не справившись о том, как поживает Шарлотта. - Вот что я тебе скажу,- ответила пасторша.- Она сидит вон в той комнате и режет тряпье. Войди и сама спроси ее! Они находились у самых дверей буфетной; пасторша с внезапной решимостью отворила дверь и почти толкнула фру Сундлер через порог. "Знаю я, чего тебе хочется,- подумала она.- Шарлотта всегда смотрела на тебя свысока, а теперь ты хочешь увидеть ее униженной. Ах ты жаба! Надеюсь, Шарлотта примет тебя так, как ты заслуживаешь". - Ха-ха-ха! - расхохоталась она.- Хотелось бы мне хоть одним глазком взглянуть на эту встречу. Она на цыпочках прокралась к двери столовой, неслышно отворила ее и секунду спустя уже стояла у оконца в буфетную. Она чуть приоткрыла оконце и теперь достаточно хорошо видела всю комнату и Шарлотту, сидящую в окружении старых платьев, принадлежавших пасторше Форсиус и прежним пасторшам. Шарлотта раскладывала отдельно зеленые, синие и пестрые лоскутки, а в ларе лежал целый клубок цветных полос, уже сшитых и намотанных. Она, как видно, не теряла времени даром. Шарлотта сидела спиной к Tee Сундлер, которая нерешительно остановилась у двери. "Вот как, дальше она идти не осмеливается,- обрадовалась пасторша.- Начало неплохое. Думаю, что ей предстоят веселенькие минуты". Она видела, что Тея Сундлер придала своему лицу выражение одновременно сочувственное и ободряющее, и слышала, как она сказала голосом участливым и кротким, каким говорят с больными, арестантами и бедняками: - Здравствуй, Шарлотта! Шарлотта не ответила. Она сидела с ножницами в руках, но резать перестала. Легкая усмешка появилась на лице Теи Сундлер. Она обнажила свои острые зубки. Это длилось всего лишь мгновение, но и его было довольно, чтобы пасторша поняла, что за птица эта Сундлер. Теперь Тея Сундлер снова была сама кротость и участливость. Она сделала шаг в комнату и заговорила благожелательным и ласковым тоном, каким говорят с бестолковой прислугой или капризным ребенком. - Здравствуй, Шарлотта. Но Шарлотта не шевелилась. Тогда Тея Сундлер наклонилась, чтобы увидеть ее лицо. Быть может, она думала, что Шарлотта плачет из-за того, что мать Карла-Артура не желает встречаться с ней. Но при этом локоны фру Сундлер задели плечо Шарлотты, которое оказалось обнаженным, потому что ее шейная косынка соскользнула во время работы. Едва лишь локоны коснулись плеча, как Шарлотта встрепенулась. И в тот же миг, точно хищная птица добычу, схватила она эти отлично завитые локоны и, лязгнув ножницами, отхватила их напрочь. Нападение это не было заранее обдуманным. Расправившись с Теей, Шарлотта вскочила со стула и несколько озадаченно посмотрела на дело своих рук. Тея Сундлер завопила от ужаса и негодования. Хуже этого с ней ничего не могло приключиться. Локоны были ее гордостью, ее единственным украшением. Теперь она не сможет показаться на людях, пока они не отрастут. Тея Сундлер снова испустила горестный и гневный вопль. В кухне, находившейся рядом, вдруг поднялся невероятный шум. Задребезжали крышки кастрюль, застучали ступки, с грохотом упали на пол дрова, заглушив все остальные звуки. Полковница и Карл-Артур сидели в саду и, разумеется, ничего не могли слышать. Никто не пришел на помощь Tee Сундлер. - Что тебе тут нужно? - спросила Шарлотта.- Я молчу ради Карла-Артура, но ведь не думаешь же ты, что я так проста и не понимаю, что все это ты натворила. С этими словами она приблизилась к дверям и распахнула их. - Убирайся вон! Одновременно она лязгнула ножницами, и этого было довольно, чтобы Тея Сундлер стрелой вылетела из комнаты. Пасторша осторожно затворила оконце. Затем она всплеснула руками и расхохоталась. - Боже ты мой! - воскликнула она.- Привелось-таки мне увидать это! Вот уж будет чем позабавить моего старика! Но внезапно лицо ее сделалось серьезным. - Милое дитя! - пробормотала она.- Бедняжка молчит и терпит от нас напраслину. Нет, надо положить этому конец. Минуту спустя пасторша тихонько пробралась по лестнице наверх. Бесшумно, как вор, прошмыгнула она в комнату Шарлотты. Она не стала осматривать ее, а направилась прямо к изразцовой печи. Там она нашла несколько разорванных и скомканных листков бумаги. - Прости мне, господи! - произнесла она.- Ты знаешь, что я впервые в жизни без позволения читаю чужое письмо. Она унесла исписанные страницы к себе в спальню, надела очки и прочитала. - Вот, вот! - сказала она, окончив чтение.- Это и есть настоящее письмо. Так я и думала. Держа письмо в руке, она спустилась с лестницы, намереваясь показать его полковнице. Но выйдя во двор, она увидела, что гостья сидит с сыном на скамье перед флигелем. С какой нежностью она склонилась к нему! Сколько обожания и преданности в ее взоре, устремленном на сына! Пасторша остановилась. "Господи, да как же у меня хватит духу прочесть ей все это?" - подумала она. Старушка повернулась и пошла к Форсиусу. - Ну, старик, сейчас ты прочтешь кое-что приятное,- сказала она и расправила перед ним листки.- Я нашла это в комнате Шарлотты. Наша милая девочка бросила обрывки в печку, но позабыла сжечь их. Почитай-ка! Хуже тебе от этого не станет. Старый пастор видел, что старушка его выглядит гораздо веселее и бодрее, чем выглядела все эти злосчастные дни. Она, видно, думает, что ему пойдет на пользу, если он прочтет это письмо. - Так вот оно что! - сказал он, дочитав до конца.- Но отчего же это письмо не было отправлено? - Кабы я знала! - ответила пасторша.- Я, во всяком случае, понесла показать это письмо Беате. Но когда я вышла и увидела, с какой любовью она смотрит на сына, то решила сперва посоветоваться с тобой. Пастор встал и посмотрел в окно на полковницу. - В том-то и все дело,- сказал он, понимающе кивнув головой.- Видишь ли, Гина, друг мой сердечный, Шарлотта не могла послать это письмо такой матери, как Беата. Оттого-то оно и было брошено в печь. Она решила молчать. Ей невозможно оправдать себя. И мы тоже ничего тут не можем поделать. Старики вздохнули, сокрушаясь тем, что не могут немедля обелить Шарлотту в глазах людей, но в глубине души они почувствовали несказанное облегчение. И, встретившись с гостьей за обеденным столом, оба они были в наилучшем расположении духа. Как ни странно, но и в полковнице заметна была такая же перемена. В ее веселости не было больше ничего напускного, как утром. В нее точно вдохнули новую жизнь. Пасторше подумалось, уж не Тея ли Сундлер была виновницей этой перемены. И так оно на самом деле и было, хотя не совсем по той причине, какую предполагала пасторша. Полковница сидела с Карлом-Артуром на скамье перед флигелем, как вдруг из дома стремглав вылетела Тея Сундлер, точно голубка, побывавшая в когтях у ястреба. - Что это с твоим другом Теей? - спросила полковница.- Гляди-ка, она мчится сломя голову и прикрывает щеку рукой! Беги, Карл-Артур, и перехвати ее у калитки. За ней, верно, гонится пчелиный рой. Спроси, не можешь ли ты ей чем помочь! Карл-Артур поспешил выполнить просьбу матери, и хотя фру Сундлер отчаянно махала ему рукой, чтобы он не приближался, он все-таки настиг ее у калитки. Возвратившись к матери, он весь кипел от негодования. - Опять эта Шарлотта! Право же, она переходит всякие границы. Вообрази, когда фру Сундлер зашла к ней спросить, как она поживает, Шарлотта улучила минуту и обрезала ей локоны с одной стороны. - Что ты говоришь! - воскликнула полковница, не в силах сдержать улыбки.- Ее красивые локоны! Она, должно быть, выглядит ужасно. - Это была месть, матушка,- сказал Карл-Артур.- Фру Сундлер раскусила Шарлотту. Это она раскрыла мне глаза на нее. - Понимаю,- сказала полковница. Несколько секунд она молча сидела, размышляя о чем-то. Затем обратилась к сыну: - Не будем более говорить ни о Tee, ни о Шарлотте, Карл-Артур. У нас осталось всего несколько минут. Поговорим лучше о тебе и о том, как ты будешь наставлять нас, бедных грешников, на путь истинный. Позднее, за обедом, полковница, как уже сказано, была, по своему обыкновению, веселой и оживленной. Они с пасторшей состязались в остроумии и наперебой рассказывали забавные истории. Время от времени полковница бросала взгляд на оконце в стене. Она, наверно, думала о том, каково-то там Шарлотте в ее заточении. Она думала и о том, тоскует ли по ней эта девушка, которая всегда так преданно любила ее. После обеда, когда карета уже стояла у крыльца, полковница ненадолго осталась в столовой одна. В мгновение ока очутилась она около оконца и открыла его. Перед ней было лицо Шарлотты, которая весь день тосковала по ней, а теперь притаилась у оконца в надежде хотя бы поймать взгляд ее милых глаз. Полковница быстро обхватила лицо девушки своими мягкими ладонями, притянула его к себе и осыпала поцелуями. Между поцелуями она отрывисто шептала: - Любимая моя, сможешь ли ты потерпеть и не открывать правды еще несколько дней или в крайнем случае несколько недель? Все будет хорошо! Я, верно, изрядно помучила тебя! Но ведь я ничего не понимала, пока ты не обрезала ей локоны. Мы с Экенстедтом сами займемся этим делом. Можешь ты потерпеть ради меня и Карла-Артура? Он снова будет твой, дитя мое. Он снова будет твой! Кто-то взялся за ручку двери. Оконце мгновенно захлопнулось, и через несколько минут полковница Экенстедт уже сидела в карете. БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ Богач Шагерстрем был совершенно убежден, что из него вышел бы ветрогон и бездельник, если бы в юности ему не сопутствовало особое счастье. Сын богатых и знатных родителей, он мог бы расти в роскоши и праздности. Он мог бы спать на мягкой постели, носить щегольское платье, наслаждаться обильной и изысканной пищей так же, как его братья и сестры. И это при его склонностях отнюдь не пошло бы ему на пользу. Он понимал это лучше чем кто-либо другой. Но ему привелось родиться безобразным и неуклюжим. Родители, и в особенности мать, решительно не выносили его. Они не могли понять, каким образом появился у них этот ребенок с огромной головой, короткой шеей и коренастым туловищем. Сами они были красивыми и статными, и все остальные дети у них были как ангелочки. А этого Густава им, как видно, подменили, и оттого обращались они с ним как с подкидышем. Разумеется, не так уже весело было чувствовать себя гадким утенком. Шагерстрем охотно признавал, что много раз ему бывало очень горько, но в зрелые лета он стал почитать это за великое благодеяние судьбы. Если бы он всякий день слышал от матери, что она его любит, если бы у него, как у братьев, карманы были всегда полны денег, он был бы конченым человеком. Он вовсе не хотел этим сказать, что его братья и сестры не стали весьма достойными и превосходными людьми, но, быть может, у них от природы нрав был лучше, и счастье не портило их. Ему же это было бы только во вред. То, что ему столь трудно давалась латынь, то, что ему приходилось по два года сидеть в каждом классе,- все это, на его взгляд, было проявлением великой милости к нему госпожи Фортуны. Разумеется, он понял это не сразу, а гораздо позднее. Именно благодаря этому отец взял его из гимназии и отослал в Вермланд, учеником к заводскому управляющему. И тут судьба снова позаботилась о нем и устроила так, что он попал в руки жадного и жестокого человека, который даже, пожалуй, лучше, чем его родители, способен был дать ему требуемое воспитание. У него Шагерстрему не пришлось нежиться на пуховиках. Хорош он был и на тонком соломенном тюфяке. У него он научился есть подгорелую кашу и прогорклую селедку. У него научился он трудиться с утра до вечера без всякой платы и с твердым убеждением, что за малейшую провинность получит пару добрых оплеух. В то время все это было не так уж весело, но теперь богач Шагерстрем понимал, что вечно должен быть благодарен судьбе, которая научила его спать на соломе и жить на гроши. Пробыв в учениках достаточно долгое время, он стал заводским конторщиком и тогда же получил место в Крунбеккене, близ Филипстада, у заводчика Фреберга. У него был теперь добрый хозяин, обильная и вкусная еда за хозяйским столом и небольшое жалованье, на которое он смог купить себе приличное платье. Жизнь его стала счастливой и благополучной. Это, может быть, не пошло бы ему на пользу, но судьба по-прежнему заботилась о нем и не позволила ему наслаждаться безмятежным счастьем. Не пробыв и месяца в Крунбеккене, он влюбился в молодую девушку, приемную дочь и подопечную заводчика Фреберга. Ничего ужаснее с ним не могло бы приключиться, потому что девушка эта была не только ослепительной красавицей, умницей и всеобщей любимицей. Она была еще вдобавок наследницей заводов и рудников, стоивших миллионы. Любой заводской конторщик, осмелившийся поднять на нее взор, показался бы дерзким наглецом, а уж тем более тот, кто был безобразен и неуклюж, кто считался гадким утенком в собственной семье, кто ниоткуда не получал помощи и вынужден был пробивать дорогу собственными силами. С первого же мгновения Шагерстрем понял, что ему остается лишь таить свою любовь про себя так, чтобы ни одна живая душа не догадалась о ней. Ему оставалось лишь молча смотреть на молодых лейтенантов и студентов, которые толпами приезжали в Крунбеккен на Рождество и в летние месяцы, чтобы увиваться за юной красавицей. Ему оставалось лишь стискивать зубы и сжимать кулаки, слушая их похвальбу и рассказы о том, что они танцевали с ней столько-то раз за вечер, и что они получили от нее столько-то цветков в котильоне, и что она подарила им столько-то взглядов и столько-то улыбок. И хоть место у него было превосходное, но радости от него было не много, потому что он нес свою несчастную любовь, как тяжкое бремя. Она преследовала его за работой в будни и на охоте по воскресеньям. Любовные муки несколько ослабевали, лишь когда он погружался в огромные фолианты по горному делу, стоявшие на полке в конторе, которые до него никому не приходило в голову даже перелистать. Разумеется, позднее он понял, что его несчастная любовь также была отличной воспитательницей, но примириться с нею он никогда не смог. Слишком уж тяжелым было это испытание. Молодая девушка, которую он любил, не была с ним ни холодна, ни приветлива. Так как он не танцевал и не делал никаких попыток сблизиться с нею, она едва ли имела когда-нибудь случай говорить с ним. Но вот однажды летним вечером молодежь развлекалась танцами в большой зале Крунбеккена, а Шагерстрем, по своему обыкновению, стоял у двери, провожая глазами каждое движение любимой. Вовек не забудет он, как был поражен, когда она в перерыве между танцами подошла к нему. - Я полагаю, вам, господин Шагерстрем, следует отправиться на покой,- сказала она.- Уже двенадцать часов, а вам ведь вставать в четыре. Мы-то можем спать, сколько нам вздумается, хоть до полудня. Он немедленно поплелся вон и спустился в контору. Он ведь отлично понимал, что ей надоело смотреть, как он торчит у двери. Она говорила с ним самым дружеским тоном, и лицо у нее было приветливое, но ему и в голову не приходило объяснить ее поступок тем, что она расположена к нему и что ей жалко смотреть, как он утомляет себя, стоя без толку у двери. В другой раз она с двумя своими кавалерами отправилась на рыбную ловлю. Шагерстрем сидел на веслах. День был знойный, а лодка переполнена, но он тем не менее чувствовал себя счастливым, потому что она сидела на корме, как раз напротив него, и он мог все время любоваться ею. Когда по возвращении домой они пристали к берегу, Шагерстрем помог ей выйти из лодки. Она весьма любезно поблагодарила его, но тотчас же вслед за этим прибавила, как бы боясь, что он превратно истолкует ее благосклонность: - Не понимаю, отчего бы вам, господин Шагерстрем, не поступить в горное училище в Фалуне? Ведь не может же сын президента довольствоваться скромной должностью конторщика. Ну, разумеется, она заметила, как он в лодке пожирал ее глазами, и поняла, что он боготворит ее. Тяготясь этим, она решила отделаться от него. Он не мог и помыслить истолковать ее слова так, что она интересуется его будущим и, услыхав от опекуна, что из Шагерстрема может выйти дельный горнопромышленник, если он получит надлежащее образование, задумала таким путем уменьшить пропасть, разделяющую дочь богатого заводовладельца и скромного конторщика. Но раз она так пожелала, он тотчас же написал родителям и попросил у них помощи для обучения в горном училище. Он и в самом деле получил то, чего просил. Спору нет, ему куда приятнее было бы принять эти деньги, если бы отец в сопроводительном письме не выразил надежду, что здесь он добьется больше толку, нежели в стокгольмской гимназии, и если бы в каждой строке этого письма не чувствовалась твердая убежденность родителей в том, что ничего путного из него не выйдет, окончи он хоть целый десяток горных училищ. Но позднее он понял, что все это произошло благодаря его счастливой судьбе, которая по-прежнему пеклась о нем, стремясь сделать из него человека. Во всяком случае, он не мог отрицать, что в горном училище провел время с пользой, что наставники были им довольны и что сам он с жадностью набросился на учение. Он был бы совершенно удовлетворен своим положением, если бы все время не думал о той, которая осталась в Вермланде, и не вспоминал о многочисленных обожателях, увивавшихся вокруг нее. Когда он наконец прошел двухгодичный курс обучения - и, надо признать, весьма успешно,- опекун его любимой написал ему и предложил место управляющего в Старом Заводе, самом большом и лучшем из ее заводов. Это было превосходное предложение, и, разумеется, гораздо более блестящее, чем мог бы ожидать двадцатитрехлетний юноша. Шагерстрем был бы безмерно счастлив, если бы не понял тотчас же, что за этим предложением стоит она. Он не отважился предположить, что она выказывает ему доверие и хочет дать ему случай отличиться. Нет, предложение опекуна могло означать лишь то, что она самым деликатным образом намерена воспрепятствовать его возвращению в Крунбеккен. Она отнюдь не настроена к нему враждебно, она охотно желала бы помочь ему, но выносить его присутствие ей невмоготу. Он решил уступить ее желанию и, должно быть, никогда более не показался бы ей на глаза, если бы перед вступлением в новую должность ему не пришлось заехать в Крунбеккен за инструкциями. Когда он прибыл в усадьбу, заводчик Фреберг попросил его зайти в господский дом к дамам, поскольку его питомица также желала бы дать ему некоторые наставления. Он направился в маленькую гостиную, где дамы обыкновенно сидели за рукоделием, и она тотчас же пошла к нему, протянув руки, как обычно встречают человека, по которому сильно стосковались. К ужасу своему, Шагерстрем увидел, что кроме нее в гостиной никого нет. Впервые в жизни они оказались наедине. Уже одно это заставило сердце его забиться сильнее, а тут еще она вдобавок со свойственной ей приветливостью и прямотой сказала, что в Старом Заводе, где он будет управляющим, есть прекрасный, просторный господский дом, так что теперь он вполне может подумать о женитьбе. Он не в силах был ответить ни слова, до того больно сделалось ему при мысли, что ей мало удалить его из Крунбеккена, она к тому же хочет принудить его жениться. Ему казалось, что он этого не заслужил. Ведь он никогда не был навязчивым. Но она продолжала все с той же прямотой: - Это лучший из моих заводов. Я всегда мечтала, что буду жить там, когда выйду замуж. Это было бы вполне ясно кому угодно, но у Шагерстрема с малолетства были более строгие наставники, нежели у других. Он повернулся к двери, чтобы удалиться. Она опередила его, подошла к дверям и положила руку на задвижку. - Я столько раз отказывала женихам,- сказала она,- что, должно быть, будет лишь справедливо, если теперь откажут мне. Он крепко схватил ее за руку, стараясь открыть дверь. - Не играйте мною,- сказал он.- Для меня это слишком серьезно. - И для меня также,- ответила она, пристально посмотрев ему в глаза. И лишь в это мгновение Шагерстрем понял, сколь благосклонна была к нему судьба. Одиночество, тоска, лишения, которыми до сих пор в избытке награждала его жизнь,- все это суждено было ему лишь затем, чтобы теперь невыразимое, нечеловеческое блаженство могло целиком заполнить его душу, в которой не должно было быть места ни для чего другого. НАСЛЕДСТВО Когда Шагерстрем после трехлетнего супружества лишился своей горячо любимой жены, обнаружилось, что она оставила завещание, согласно которому все ее состояние должно было перейти к мужу, в случае если она умрет бездетной прежде него. И после того как был произведен раздел наследства и выплачены небольшие суммы, завещанные престарелым слугам и дальним родственникам, Шагерстрем сделался обладателем огромного состояния. Когда формальности были закончены, служащие во владениях Шагерстрема облегченно вздохнули. Все были рады тому, что эти многочисленные рудники и заводы по-прежнему будут сосредоточены в одних руках, а то, что хозяином их стал к тому же дельный и знающий горнопромышленник, многие сочли за особую милость провидения. Но вскоре после того, как Шагерстрем вступил во владение наследством, управляющие, инспекторы, арендаторы, лесообъездчики - словом, все, кто надзирал за его владениями, стали подозревать, что радости от нового хозяина им будет немного. Шагерстрем продолжал жить в Стокгольме, что уже само по себе было неудобно, но с этим можно было бы еще кое-как примириться, если бы он по крайней мере отвечал на письма. Между тем он чаще всего пренебрегал и этим. Нужно было делать закупки кровельного железа и сбывать прутковое. Нужно было составлять контракты на поставки угля и древесины. Необходимо было назначать людей на должности, ремонтировать дома, выплачивать по счетам. Но Шагерстрем не слал ни денег, ни писем. Время от времени он уведомлял, что письмо получено и ответ вскоре последует, но так и не выполнял своих обещаний. За несколько недель дела пришли в полное расстройство. Одни управляющие бездействовали, скрестивши руки на груди, другие стали действовать на свой страх и риск, что было, пожалуй, еще хуже. Всем стало ясно, что Шагерстрем не тот человек, который способен управлять всем этим огромным богатством. Больше других досадовал, пожалуй, заводчик Фреберг из Крунбеккена. Шагерстрем всегда был его любимцем, и он многого ждал от него. Как ни глубока была скорбь Фреберга по чудесной, жизнерадостной юной воспитаннице, которой больше не было на свете, он все же несколько утешался мыслью, что все эти красивые поместья, эти обширные лесные угодья, эти мощные водопады, эти доходные рудники, заводы, кузницы попали в хорошие руки. Он знал, что Шагерстрем превосходно подготовлен для роли крупного промышленника. Первый год супружеской жизни Шагерстрем с женой по совету опекуна провели за границей. Из писем, которые они ему слали, Фреберг знал, что они не тратили время на беготню по картинным галереям и осмотр памятников. Нет, эти благомыслящие люди изучали горное дело в Германии, фабричное дело в Англии, сельское хозяйство в Голландии. В этом они были неутомимы. Иной раз Шагерстрем жаловался. "Мы проезжаем мимо красивейших мест,- писал он,- но у нас не хватает времени на то, чтобы осмотреть их. Мы озабочены лишь тем, чтобы почерпнуть как можно больше полезных сведений. Это делается по настоянию Дизы. Что до меня, то я, грешный, готов жить только нашей любовью". В последнее время они обосновались в Стокгольме. Они купили большой особняк, устроились на широкую ногу, жили открыто, без конца принимая гостей. Это также делалось по совету опекуна. Шагерстрем был теперь на виду. Он должен был научиться обхождению с самыми важными сановными лицами в государстве, приобрести светский лоск, завязать влиятельные знакомства, заручиться доверием сильных мира сего. Можно понять, что хотя хозяин Крунбеккена не имел больше никакого касательства к делам Шагерстрема, он все же был весьма ими обеспокоен. Он непременно хотел поговорить с Шагерстремом, спросить, что с ним стряслось, побудить его взяться за дело. В один прекрасный день он призвал к себе одного из своих конторщиков - молодого человека, который появился в Крунбеккене почти одновременно с Шагерстремом и был его близким другом и приятелем. - Послушайте, душка Нюман,- сказал заводчик Фреберг,- с Шагерстремом, должно быть, что-то неладно. Отправляйтесь тотчас же в Стокгольм и привезите его сюда. Возьмите мою карету. Если вернетесь без него, вам будет отказано от места. Конторщик Нюман стоял, точно громом пораженный. Места в Крунбеккене он не хотел бы лишиться ни за какие блага в мире. Собственно, он был весьма способный малый, но до крайности ленивый, а тут ему посчастливилось стать до такой степени необходимым дамской половине семьи хозяина, что он почти совершенно забросил конторскую работу. Он должен был играть в вист со старой госпожой, читать вслух молодым барышням, срисовывать для них узоры, сопровождать их во время верховых прогулок и быть их преданным и послушным кавалером. Без душки Нюмана не обходилась ни одна увеселительная затея. Он был вполне доволен своей участью и не желал никаких перемен. Итак, конторщик Нюман отправился в Стокгольм, чтобы спасти не только Шагерстрема, но и самого себя. Он ехал день и ночь и утром, в восьмом часу, прибыл на место. Он остановился на постоялом дворе, тотчас же заказал лошадей на обратный путь, наскоро позавтракал и отправился к Шагерстрему. Он позвонил и сказал отворившему дверь лакею, что хочет повидать Шагерстрема. Слуга ответил, что господина Шагерстрема увидеть нельзя. Он ушел со двора. Конторщик назвал свое имя и просил передать, что послан с важным поручением от заводчика Фреберга. Через час он зайдет опять. Ровно час спустя Нюман снова был у Шагерстрема. Он подъехал к дому в карете Фреберга, запряженной свежими лошадьми, с припасами на дорогу, словом, совершенно готовый в обратный путь. Но в передней его встретил лакей и сказал, что хозяин просил господина Нюмана пожаловать позднее, так как он будет занят на важном заседании. В голосе слуги Нюману послышались некоторая принужденность и смущение. Он заподозрил, что лакей обманывает его, и спросил, где будет происходить заседание. - Господа собрались здесь, в большой зале,- ответил лакей, и Нюман увидел, что в прихожей и вправду висит множество шляп и пальто. Недолго думая, он также снял с себя пальто и шляпу и протянул их лакею. - Надеюсь, в доме найдется комната, где я мог бы подождать,- сказал он.- У меня нет охоты бродить по улицам. Я ехал всю ночь, чтобы прибыть сюда к сроку. Видно было, что слуга колеблется, впускать ли его, но Нюман не успокоился, покуда не был введен в небольшой кабинет, находящийся перед залой. Вскоре через кабинет прошли два господина, которые должны были присутствовать на заседании. Шедший впереди слуга распахнул перед ними двери. Конторщик Нюман воспользовался случаем и бросил взгляд внутрь залы. Он увидел множество почтенных сановитых старцев, сидящих вокруг большого стола, заваленного документами. Он заметил также, что все эти документы написаны на гербовой бумаге. "Что за притча? - удивился он.- Эти бумаги похожи на купчие или закладные. Шагерстрем, видно, затевает какое-то большое дело". Тут же он заметил, что самого Шагерстрема среди сидящих за столом нет. Что бы это могло значить? Ведь если Шагерстрем не принимает участия в заседании, то он мог бы поговорить с ним, Нюманом. Наконец из залы в кабинет вышел один из господ. Это был королевский секретарь, которого Нюман встречал в Крунбеккене в те времена, когда тот в числе других приезжал свататься к богатой невесте. Он поспешил к нему навстречу. - Ба! да это вы, душка Нюман... то есть, простите, господин Нюман,- произнес секретарь.- Рад видеть вас в Стокгольме. Как дела в Крунбеккене? - Не могли бы вы устроить так, чтобы я смог поговорить с Шагерстремом? - спросил бухгалтер.- Я ехал день и ночь, у меня важное дело, а я никак не могу его повидать. Секретарь взглянул на часы. - Боюсь, что вам, господин Нюман, придется на часок-другой запастись терпением и подождать, пока не кончится заседание. - Но о чем же они совещаются? - Не уверен, что я имею право говорить об этом сейчас. Конторщик подумал о приятной должности, которую он исправлял при старой госпоже и барышнях, и осмелился высказать дерзкую догадку. - Я знаю, что Шагерстрем намерен сбыть с рук все свои владения,- сказал он. - Вот как! Стало быть, у вас там уже известно об этом,- отозвался секретарь. - Да, это мы знаем, но нам неизвестно, кто их покупает. - Покупает! - воскликнул секретарь.- Какое там покупает! Все свое состояние Шагерстрем жертвует на богоугодные дела - в масонский приют, вдовьи кассы и прочее. Однако прощайте, спешу! Я должен буду составить дарственную после того, как господа в зале договорятся об условиях. Бухгалтер, задыхаясь, разевал рот, точно рыба, выброшенная на берег. Если он приедет домой с этакой вестью, старик Фреберг до того рассвирепеет, что он, Нюман, и часу не останется на своей приятной должности в Крунбеккене. Что же делать? Что бы такое придумать? В тот миг, когда секретарь уже готов был исчезнуть в дверях, Нюман схватил его за рукав. - Вы не могли бы передать Шагерстрему, что мне непременно надо переговорить с ним? Скажите, что это очень важно. Скажите, что сгорел Старый Завод! - Да, да, разумеется! Такое несчастье! Спустя несколько минут в дверях появился маленький, смертельно бледный человек, до крайности исхудалый, с покрасневшими глазами. - Что тебе надо? - обратился он резко и коротко к Нюману, точно раздосадованный тем, что ему докучают. Конторщик снова разинул рот от удивления и не в силах был вымолвить ни слова. Боже, что сталось с Шагерстремом! Разумеется, красавцем он не был никогда, но в те времена, когда он бродил в Крунбеккене, томимый любовной тоской, в нем было что-то неуловимо привлекательное. Теперь же Нюман попросту испугался за своего бывшего приятеля. - Что ты сказал? - снова заговорил Шагерстрем.- Старый Завод сгорел? Конторщик прибегнул к этой маленькой вынужденной лжи лишь только затем, чтобы встретиться с Шагерстремом. Но теперь он решил покуда в обмане не признаваться. - Да,- ответил он,- в Старом Заводе был пожар. - И что же сгорело? Господский дом? Конторщик Нюман пристальнее вгляделся в Шагерстрема и увидел его потухший взгляд и поредевшие на висках волосы. "Нет, тут господского дома мало,- подумал он.- Тут требуется основательная встряска!" - О нет; смею сказать, это было бы еще полбеды. - Что же тогда? Кузница? - Нет, сгорел большой старый заводской дом, где жило двадцать семей. Две женщины сгорели заживо, сотня людей лишилась крыши над головой. Те, кто спасся, выбежали в чем мать родила. Ужасная беда. Сам я этого не видел. Меня послали за тобой. - Управляющий ничего мне об этом не написал,- сказал Шагерстрем. - А что толку писать тебе? Берьессон прислал нарочного к папаше Фребергу за помощью, но старик решил, что с него довольно. Этим придется тебе самому заняться. Шагерстрем позвонил, вошел лакей. - Я тотчас же еду в Вермланд! Вели Лундману приготовить карету. - Позволь! - вмешался Нюман.- Со мною как раз карета Фреберга и свежие лошади; они стоят у крыльца. Переоденься лишь в дорожное платье, и мы можем сию же минуту отправиться в путь. Шагерстрем готов был уже послушаться его, но внезапно провел рукой по лбу. - Заседание! - сказал он.- Это очень важно. Я смогу выехать не раньше, чем через полчаса. Но в расчеты конторщика Нюмана вовсе не входило позволить Шагерстрему подписать дарственную на все свое состояние. - Да, разумеется, полчаса - не ахти какой большой срок,- сказал он.- Но для тех, кто лежит в осеннюю стужу на голой земле, он может показаться чересчур долгим. - Отчего они лежат на голой земле? - спросил Шагерстрем.- Есть ведь господский дом. - Берьессон, должно быть, не решился поместить их туда без твоего позволения. Шагерстрем все еще колебался. - Думаю, что Диза Ландберг наверняка прервала бы заседание, получи она подобную весть,- вставил конторщик. Шагерстрем бросил на него сердитый взгляд. Он вошел в залу и вскоре вернулся. - Я сказал им, что заседание откладывается на неделю. - Тогда едем! Нельзя сказать, что Нюман был особенно приятно настроен, возвращаясь в Вермланд в обществе Шагерстрема. Он терзался мыслью, что солгал о пожаре, и порывался признаться Шагерстрему в своем вынужденном обмане, но не смел этого сделать. "Если я скажу ему, что никаких сгоревших и бездомных нет, он тотчас же повернет назад в Стокгольм,- думал Нюман,- это у меня единственная зацепка". Он попытался придать мыслям Шагерстрема иное направление и принялся без устали молоть языком, рассказывая разные разности из быта горнопромышленников. Тут были и меткие, забавные высказывания старых, преданных слуг, и проделки хитроумных углепоставщиков, обводивших вокруг пальца неопытных инспекторов, и слухи об открытии богатых залежей руды вблизи Старого Завода, и описание аукциона, на котором обширные лесные угодья пошли с молотка по бросовой цене. Он не умолкал ни на минуту, точно от этой болтовни зависела его жизнь. Но Шагерстрем, которому, должно быть, показалось, что Нюман слишком уж неуклюже пытается пробудить его интерес к делам, прервал конторщика: - Я не могу оставить себе это наследство. Я намерен раздать его. Диза не поверила бы, что я о ней скорблю, если бы я его принял. - Ты должен принять его не как благо, а как крест,- возразил Нюман. - Я не в силах,- ответил Шагерстрем, и в голосе его было такое отчаяние, что Нюман не решился больше прекословить. Следующий день прошел так же. Конторщик надеялся, что когда они выедут из города, Шагерстрем несколько приободрится, увидя себя среди полей и лесов, но никаких улучшений в его состоянии не замечалось. Нюман начал не шутя опасаться за своего старого друга. "Он долго не протянет,- думал конторщик.- Вот только сбудет с рук наследство, а потом ляжет и умрет. Он совершенно убит горем". И теперь уже не только ради того, чтобы сохранить за собою место в Крунбеккене, но и чтобы спасти от гибели своего друга, он снова попытался придать его мыслям другое направление. - Подумай обо всех, кто трудился в поте лица, создавая это богатство! - сказал он.- Ты полагаешь, они лишь для себя старались? Нет! Они надеялись, что под началом умелого хозяина дело приобретет широкий размах и пойдет на пользу всему краю. А ты хочешь все это развеять по ветру. Я убежден, что ты поступаешь не по совести. Мне кажется, ты не имеешь на это права. По-моему, ты сам должен нести свое бремя; твой долг взять на себя заботу о своих владениях. Он видел, что слова его не оказывают ни малейшего действия, но отважно продолжал: - Возвращайся к нам в Вермланд и берись за дело. Тебе с твоим умением не пристало каждую зиму развлекаться в Стокгольме, а летом приезжать в заводские имения и бить баклуши. Тебе надо приехать и осмотреть свои владения. Поверь мне, это необходимо! Он упивался собственным красноречием, но Шагерстрем снова прервал его: - Что за речи я слышу? Ты ли это, душка Нюман? - произнес он с легкой иронией. Лицо конторщика вспыхнуло. - Да, я знаю, что не мне тебя наставлять,- отозвался он.- Но у меня за душой ни единого эре, так что все пути для меня закрыты. И потому я полагаю, что вправе сделать свою жизнь беззаботной и приятной, насколько это в моих силах. Больше мне ничего не остается. Но будь у меня хоть клочок земли... О, ты убедился бы, что уж я не выпустил бы его из рук. Утром третьего дня они прибыли на место. Они въехали в господскую усадьбу Старого Завода в шесть часов. Солнце весело сияло на желтых и ярко-красных кронах деревьев. Небо было ослепительно синее. Маленькое озеро позади усадьбы сверкало, точно стальной клинок под утренней туманной дымкой. Ни один человек не вышел им навстречу. Кучер отправился на задний двор искать конюха, и конторщик воспользовался случаем, чтобы повиниться перед Шагерстремом. - Тебе незачем спрашивать Берьессона о пожаре! Никакого пожара не было. Просто мне необходимо было что-то придумать, чтобы привезти тебя сюда. Фреберг пригрозил, что откажет мне от места, если я вернусь без тебя. - Да, но как же сгоревшие, бездомные? - спросил Шагерстрем, который не мог так сразу отрешиться от этой мысли. - Да их и не было вовсе,- в полном отчаянии признался конторщик.- Что мне оставалось делать? Я принужден был солгать, чтобы помешать тебе раздарить свое имущество. Шагерстрем посмотрел на него холодно и безразлично. - Разумеется, ты сделал это из добрых побуждений. Но все это бесполезно. Я возвращаюсь в Стокгольм, как только запрягут свежих лошадей. Конторщик вздохнул и промолчал. Делать было нечего. Игра была проиграна. Тем временем вернулся кучер. - На дворе ни одного работника не видать,- сказал он.- Я встретил какую-то бабу, так она говорит, что управляющий и все фабричные на лосиной охоте. Загонщики вышли со двора в четыре часа и так, видать, торопились, что конюх даже корму задать лошадям не успел. Извольте послушать, как они топочут... И вправду, из конюшни доносились звуки глухих ударов: это голодные животные били копытами. Слабая краска выступила на щеках Шагерстрема. - Будьте добры, засыпьте корму коням,- обратился он к кучеру и дал ему денег на выпивку. С пробудившимся интересом он огляделся вокруг. - Доменная печь не дымит,- сказал он. - Домна погашена впервые за тридцать лет,- ответил Нюман.- Руды нет. Что тут будешь делать? Берьессон, как видишь, отправился на охоту со всеми своими людьми, и я его понимаю. Шагерстрем покраснел еще больше. - И кузница не работает? - спросил он. - Наверняка. Кузнецы ходят в загонщиках. Но тебе-то что за дело? Ты ведь все это отдаешь. - Разумеется,- уклончиво ответил Шагерстрем.- Мне до этого никакого дела нет. - Теперь это все перейдет к господам из правления масонского приюта,- сказал конторщик. - Разумеется,- повторил Шагерстрем. - Не хочешь ли войти? - спросил Нюман, направляясь к господскому дому.- Сам понимаешь, охотники сегодня поднялись на заре, и завтрак подали рано, так что служанки и стряпухи спят после трудов праведных. - Не надо будить их,- сказал Шагерстрем.- Я еду немедленно. - Эй! - воскликнул Нюман.- Гляди, гляди! Раздался выстрел. Из парка выбежал лось. Он был ранен, но продолжал бежать. Передняя нога у него была перебита и волочилась по земле. Спустя минуту из парка выскочил один из охотников. Он прицелился и свалил лося метким выстрелом. Животное с жалобным стоном рухнуло на землю в двух шагах от Шагерстрема. Стрелок приближался медленно и словно бы нерешительно. Это был высокий, молодцеватого вида человек. - Это капитан Хаммарберг,- пояснил Нюман. Шагерстрем поднял голову и пристально посмотрел на долговязого охотника. Он тотчас же узнал его. Это был тот самый краснолицый, белокурый офицер, который имел столь удивительную власть над женщинами, и все они боготворили его, хотя им было известно, что он мошенник и негодяй. Шагерстрем никогда не мог забыть, как этот субъект волочился за Дизой, когда она была на выданье, как он точно околдовал ее, и она позволяла ему сопровождать ее на прогулках, кататься с ней верхом, танцевать с ней. - Как смеет этот мерзавец являться сюда! - пробормотал он. - Ты ведь не можешь ему этого запретить,- ответил Нюман далеко не ласковым тоном. Воспоминания нахлынули на Шагерстрема. Этот самый капитан, который каким-то образом догадался о его любви к богатой наследнице, мучил его, издевался над ним, похвалялся перед ним своими гнусными проделками, как бы для того, чтобы Шагерстрему было еще горше от мысли, что у Дизы Ландберг будет такой муж. Он стиснул зубы и помрачнел еще больше. - Подойдите же, черт возьми, и добейте зверя! - крикнул он капитану. Затем он повернулся к нему спиной и вошел в дом, громко хлопнув дверью. Управляющий Берьессон и другие охотники также вернулись из парка. Управляющий узнал Шагерстрема и поспешил к нему. Шагерстрем окинул его ледяным взглядом. - Я не упрекаю вас в том, что доменная печь погашена, что кузница не работает, а лошади не кормлены. Моя вина тут не меньше вашей, господин управляющий. Но то, что вы позволили этому мерзавцу Хаммарбергу охотиться на моей земле - ваша вина. И потому вы сегодня же получите расчет. После этого Шагерстрем принял на себя управление всеми своими владениями. И прошло немало времени, прежде чем у него снова возникла мысль отказаться от них. ДИЛИЖАНС I Когда Шагерстрем покидал пасторскую усадьбу после вторичного сватовства, ему было вовсе не до смеха. За день до этого он уезжал отсюда воодушевленный, ибо полагал, что встретил натуру гордую и бескорыстную. Теперь же, после того как Шарлотта Левеншельд обнаружила свою низость и расчетливость, он ощутил вдруг глубокую подавленность. Огорчение его было столь велико что он начал догадываться, что девушка произвела на него гораздо более сильное впечатление, нежели он доселе подозревал. - Черт возьми,- бормотал он,- если она оправдала мои надежды, то я, чего доброго, влюбился бы в нее. Но теперь, когда ему стал ясен истинный нрав Шарлотты, об этом не могло быть и речи. Само собой, он принужден жениться на ней, но он себя знает. Полюбить интриганку, женщину вероломную и своекорыстную он не сможет никогда. В этот день Шагерстрем ехал в небольшой карете, в которой обычно совершал дальние поездки. Внезапно он опустил кожаные шторки на окнах. Назойливое солнце и поля с выставленными точно напоказ огромными скирдами утомляли его взор. Но теперь, когда ему больше не на что было смотреть, в полутьме кареты то и дело возникало пленительное видение. Он видел Шарлотту, стоящую в дверях и глядящую на молодого Экенстедта. Едва ли чье-нибудь человеческое лицо могло излучать такую любовь. Это видение снова и снова вставало перед его взором, и в конце концов он вышел из себя. - Будь ты неладна! Корчила из себя ангела небесного, а десять минут спустя дала согласие на брак с богачом Шагерстремом! Можно себе представить, что недовольство Шагерстрема собой все росло. Он вспоминал о том, как глупо вел себя во всей этой истории, и глубоко презирал себя за это. Поверить в девушку только ради ее хорошеньких глазок! Боже, какая глупость, какое легковерие! Да и вся затея со сватовством была непростительно безрассудной. Неужто правы были его родители? Неужто у него и впрямь нет ни капли ума? Во всяком случае, в этой истории он вел себя достаточно нелепо и опрометчиво. Вскоре ему стало казаться, что приключившееся с ним несчастье послано ему в наказание за то, что он изменил памяти умершей жены и вновь задумал вступить в брак. Именно поэтому ему теперь предстоит соединиться с женщиной, которую он не может ни любить, ни уважать. Прежняя глубокая скорбь снова пробудилась в нем. И он понял, что в этой скорби его прибежище, его истинный удел. Жизнь с ее заботами и превратностями была ему поистине в тягость. На этот раз Шагерстрем направлялся инспектировать свои рудники и заводы. Ему предстояло просмотреть отчеты управляющих, проверить, в порядке ли тяжелые молоты в закопченных кузницах с зияющими горнами, решить, сколько угля и кровельного железа потребуется закупить на следующую зиму. Это была, следовательно, сугубо деловая поездка. Он предпринимал такие поездки каждое лето и никогда не откладывал их. Спустя несколько часов он прибыл в Старый Завод, где управляющим был теперь его добрый друг Хенрик Нюман. Можно понять, что как он, так и его жена, которой стала одна из милых барышень Фреберг из Крунбеккена, приняли его наилучшим образом. Здесь его встречали со всем радушием, не как грозного хозяина, а как товарища и друга юности. Шагерстрем едва ли мог попасть в более заботливые руки, но меланхолия, овладевшая им в дороге, не исчезала. По правде говоря, Старый Завод был отнюдь не тем местом, куда ему следовало отправиться после новой помолвки. Каждая тропинка в парке, каждое дерево в аллее, каждая скамья у дома, казалось, хранили память о нежных словах и ласках, которыми они обменивались с женой. Здесь она все еще жила, юная, прелестная, сияющая. Он мог видеть ее, слышать ее. Как же так вышло, что он изменил ей? Есть ли на земле другая женщина, достойная занять ее место в его сердце? Разумеется, его подавленность не укрылась от взора хозяев. Они не могли понять, чем он так удручен, но раз он сам с ними не делился, то и они не стали приставать к нему с расспросами. Старый Завод находился всего лишь в нескольких милях от Корсчюрки, и вести о сватовстве Шагерстрема и обо всех событиях, с ним связанных, неизбежно должны были дойти сюда. И, таким образом, управляющий и его жена вскоре поняли причину его меланхолии. - Он раскаивается, и совершенно напрасно! - говорили они друг другу.- Шарлотта Левеншельд была бы ему прекрасной женой. Она живо излечила бы его от вечного уныния и задумчивости. - Мне очень хотелось бы поговорить с ним,- сказала фру Нюман.- Я знаю Шарлотту с давних пор и уверена, что все эти россказни о ее двоедушии и корыстолюбии - сплошная выдумка. Шарлотта - сама честность. - Я бы на твоем месте не стал вмешиваться в это дело,- посоветовал ей муж.- Взгляд у Шагерстрема снова погас, как тогда, шесть лет назад, когда я хитростью увез его из Стокгольма. Говорить с ним сейчас опасно. Молодая женщина вняла совету мужа и сумела воздержаться от вмешательства, пока Шагерстрем оставался у них в доме. Но в пятницу вечером, когда ревизия была окончена и гость должен был на другое утро покинуть их, она не смогла больше совладать со своим добрым, участливым сердцем. "Просто бесчеловечно отпускать его в таком унынии я грусти,- подумала она.- Зачем ему чувствовать себя несчастным, если для этого нет никаких причин?" И наиделикатнейшим образом, словно бы по чистой случайности, завела она за ужином разговор о Шарлотте Левеншельд. Она рассказала множество историй, ходивших в округе о молодой девушке. Она не забыла и о щелчке в нос, которым Шарлотта наградила экономку пасторши, и о том нашумевшем случае, когда она свалилась в церкви со скамьи. Она рассказала о сахарнице, о скачках на пасторских лошадях и о многом другом. Ей хотелось, чтобы у Шагерстрема сложилось впечатление о гордой, жизнерадостной, сумасбродной, но при всем том умной и преданной женщине. Что до его сватовства к Шарлотте, то она делала вид, будто даже не подозревает о нем. Но вдруг, в самый разгар убедительной речи фру Нюман в защиту своей подруги, Шагерстрем вскочил с места и далеко отшвырнул от себя стул. - Это очень мило с твоей стороны, Бритта,- сердито промолвил он.- Я понимаю, ты хочешь утешить меня, позолотить пилюлю. Но я-то предпочитаю смотреть правде в глаза. И раз я оказался столь бесчувственным, что забыл о Дизе и задумал жениться вновь, то будет только справедливо, если в жены мне достанется лицемерка и интриганка, каких свет не видывал. Выкрикнув эти слова, Шагерстрем бросился вон из комнаты. Испуганные хозяева услышали, как он хлопнул дверью в передней и выбежал во двор. Шагерстрем бродил в густом лесу, раскинувшемся к востоку от Старого Завода. Он блуждал здесь уже несколько часов, сам не сознавая, где находится. И прежние замыслы, похороненные шесть лет назад, снова стали пробуждаться в его душе. Это богатство, бремя которого он влачит, его крест, его несчастье,- почему бы не избавиться от него? Он подумал, что Бритта Нюман, быть может, была до известной степени права. Шарлотта не хуже других. Просто она оказалась не в силах устоять перед соблазном. Так для чего же ему вводить людей в соблазн? Почему не раздать свои богатства? С тех пор как он принял наследство, неслыханная удача сопутствовала ему. Он почти удвоил свое состояние. Тем больше причин избавить себя от этого непосильного бремени. И вот еще что! Таким путем он, быть может, сумеет избежать и новой женитьбы. Фрекен Шарлотта Левеншельд не пожелает, наверно, идти замуж за бедняка. Он блуждал во тьме, спотыкался, падал, останавливался, не находя выхода в густых зарослях, как не находил его в собственной душе. Наконец он выбрался на широкую, покрытую щебнем дорогу и понял, где находится. Это был большой почтовый тракт на Стокгольм, пересекавший Старый Завод с востока. Он зашагал по дороге. Не было ли это знамением свыше? Нет ли некоего смысла в том, что он вышел на Стокгольмский тракт в ту самую минуту, когда решил раздать свои богатства? Он ускорил шаги. Он не собирался возвращаться в Старый Завод. Он не желал пускаться ни в какие объяснения. Деньги у него с собою есть. Он сможет нанять лошадей на ближайшем постоялом дворе. Карабкаясь на высокий холм, Шагерстрем услыхал позади себя стук экипажа. Он обернулся и разглядел в полутьме большую карету, запряженную тройкой лошадей. Стокгольмский почтовый дилижанс! Еще один знак! Теперь он быстро доберется до Стокгольма. Здесь, в Вермланде, никто и оглянуться не успеет, как он вновь созовет заседание, прерванное шесть лет назад, и выдаст дарственную на все свои владения. Он остановился, поджидая дилижанс. Когда карета поравнялась с ним, он закричал: - Эй, стойте, погодите! Есть у вас свободное место? - Место-то есть! - закричал в ответ форейтор.- Да только не для всяких бродяг. Дилижанс продолжал свой путь, но на вершине холма остановился. Когда Шагерстрем нагнал карету, форейтор поклонился и снял шапку. - Кучер уверяет меня, что узнал по голосу господина Шагерстрема. - Да, это я. - Тогда пожалуйте в карету, господин заводчик. Там только две дамы. II Любой здравомыслящий человек должен согласиться с тем, что старым, почтенным людям, заботящимся о своей репутации, не совсем удобно признаваться в подглядывании через оконце в столовой и в отыскивании выброшенных в печку писем. Неудивительно поэтому, что пасторская чета ничего не сказала Шарлотте о своих открытиях. Но, с другой стороны, не желая признаваться в своих тайных проделках, они в то же время не могли допустить, чтобы девушка и дальше сидела в буфетной за своей утомительной работой. Едва только карета полковницы Экенстедт отъехала от ворот, как пасторша заглянула к Шарлотте. - Знаешь что, душенька моя? - сказала она, расплывшись в благожелательной улыбке.- Когда я увидела отъезжающую карету полковницы, я подумала, до чего приятно было бы прокатиться куда-нибудь в такую славную погоду. Ведь у меня в Эребру есть старушка сестра, с которой я не виделась целую вечность. Она наверняка рада будет, если мы ее навестим. Шарлотта слегка изумилась в первую минуту, но она только что ощущала на своих щеках маленькие мягкие руки полковницы и слышала ее торопливый шепот. Можно понять, что мир показался ей теперь совсем иным. Ехать куда угодно - именно это больше всего пришлось бы ей сейчас по душе. Обрадовалась она и тому, что пасторская чета снова благоволит к ней. Весь остаток дня она была весела, как птичка, болтала без умолку, напевала. Шарлотта, казалось, позабыла и о своей отвергнутой любви и о ненавистных пересудах. Они наспех собрались в дорогу и в десять часов вечера уже стояли у ворот, поджидая стокгольмский дилижанс, который должен был проехать мимо. Любой человек почувствовал бы дорожную лихорадку, завидев громоздкую желтую карету, запряженную тройкой свежих лошадей, которых только что сменили в деревне, заслышав веселый перестук колес, звон упряжи, щелканье кнута и радостное пение почтового рожка. Шарлотта же была вне себя от радости. - Ехать! Ехать! - восклицала она.- Я могла бы ехать день и ночь вокруг света! - Ну, девочка, ты бы скоро утомилась,- возразила пасторша.- Впрочем, кто знает? Может, это твое желание сбудется гораздо раньше, чем ты думаешь. Места были заказаны на постоялом дворе, и дилижанс остановился, чтобы взять пассажиров. Форейтор, который не решался выпустить вожжи, оставался на козлах и оттуда приветливо сказал дамам: - Добрый вечер, госпожа пасторша! Добрый вечер, барышня! Пожалуйте в карету. Места хватит. Там нет ни единого пассажира. - Вот как! - воскликнула веселая старушка.- И вы думаете нас этим обрадовать? Ну нет, мы предпочли бы увидеть в карете парочку красивых кавалеров, чтоб было с кем поамурничать. Присутствующие - кучер, форейтор и обитатели усадьбы, которые все, кроме Карла-Артура, вышли проводить отъезжающих,- разразились громким хохотом. Затем пасторша, веселая и довольная, уселась в правом углу. Шарлотта поместилась рядом с нею, форейтор затрубил в рожок, и карета тронулась. Некоторое время пасторша и Шарлотта продолжали болтать и шутить, но вскоре случилось нечто в высшей степени досадное: старушка уснула. Шарлотта, которой хотелось еще поговорить, попыталась разбудить ее, но безуспешно. "Ну да, у нее был тяжелый день,- подумала девушка.- Не мудрено, что она утомилась. Но как жаль! Нам было бы так весело! А вот я могла бы болтать хоть всю ночь". По правде говоря, ей было чуточку страшно оставаться наедине со своими мыслями. Надвигалась темнота. Карета ехала густым лесом. Недовольство и сомнения дожидались своего часа, готовые накинуться на Шарлотту. После нескольких часов езды она услышала, что какой-то путник окликнул дилижанс. Спустя короткое время дилижанс остановился, и новый пассажир, поднявшись в карету, сел на переднюю скамью как раз напротив Шарлотты. Несколько минут в карете не слышно было ничего, кроме ровного дыхания спящих людей. Первым побуждением Шарлотты было прикинуться спящей, чтобы не вступать в беседу с Шагерстремом. Но после нескольких минут растерянности ее озорной нрав снова дал себя знать. Какой превосходный случай! Его нельзя упускать. Быть может, с помощью какой-нибудь хитрой проделки ей удастся заставить Шагерстрема отказаться от брака с нею. А если она к тому же сыграет с ним шутку, то это, уж верно, ничему не повредит. Шагерстрем, который все еще пребывал в глубочайшем унынии, вздрогнул, услышав голос из противоположного угла кареты. Он не мог видеть сидящего и различал во тьме лишь светлый овал лица. - Прошу прощения! Но мне показалось, что форейтор назвал имя Шагерстрема. Неужто вы тот самый заводовладелец Шагерстрем из Озерной Дачи, о котором я столь много слышала? Шагерстрем почувствовал легкое раздражение оттого, что был узнан, но отрицать этого не мог. Он приподнял шляпу и пробормотал несколько слов, которые могли означать все что угодно. Из темноты послышался голос: - Любопытно было бы узнать, как чувствует себя человек, обладающий таким богатством. Я никогда прежде не бывала в обществе миллионщика. Мне, верно, не подобает оставаться на своем месте, в то время как господин Шагерстрем сидит спиной к движению. Я охотно поменяюсь с вами. Попутчица говорила льстивым, масленым голоском, чуть пришепетывая. Если бы Шагерстрему когда-либо довелось иметь дело с жителями Корсчюрки, он тотчас понял бы, что перед ним жена органиста, фру Тея Сундлер. Как бы то ни было, он сразу решил, что никогда в жизни не слышал более несносного и деланного голоса. - Нет, нет, ни в коем случае! - запротестовал он.- Сидите себе! - Я, видите ли, приучена к тяготам и неудобствам,- продолжал голос,- и ничего со мною не станется, если я займу место похуже. Но вы-то, господин заводчик, должно быть, привыкли сидеть на золоченых стульях и есть на золотом блюде золотой вилкой! - Позвольте вам заметить, милостивая государыня,- сказал Шагерстрем, который начал сердиться не на шутку,- что большую часть своей жизни я спал на соломе и ел деревянной ложкой из оловянной миски. У меня был хозяин, который однажды, разозлясь, так оттаскал меня за волосы, что я после собрал целые клочья и набил ими подушку. Вот какая была у меня перина! - Ах, как романтично! - воскликнул угодливый голосок.- Как удивительно романтично! - Прошу прощения, милостивая государыня,- возразил Шагерстрем,- это вовсе не романтично, но это было полезно. Это помешало мне сделаться болваном, за которого вы меня как будто принимаете. - Ах, что вы говорите, господин заводчик! Болваном! Могу ли я в моем положении считать болваном миллионера! Мне просто любопытно узнать, как чувствует и мыслит столь высокопоставленное лицо. Могу ли я спросить, что вы ощутили, когда счастье наконец улыбнулось вам? Не почувствовали ли вы... ну, как бы это сказать... не почувствовали ли вы себя на седьмом небе? - На седьмом небе! - повторил Шагерстрем.- Я охотно бы отказался от всего, если б мог! Шагерстрем надеялся, что женщина в углу кареты поймет, что он не в духе, и прекратит разговор. Но льстивый, масленый голосок неутомимо продолжал: - Как чудесно, что богатство не попало в недостойные руки. Как чудесно, что добродетель была вознаграждена. Шагерстрем промолчал. Это был единственный способ уклониться от обсуждения его персоны и его богатства. Дама в углу кареты, должно быть, поняла, что была чересчур назойливой. Но она не умолкла, а лишь переменила тему разговора. - Подумать только! И теперь вы, господин заводчик, намерены вступить в брак с этой гордячкой Шарлоттой Левеншельд. - Что такое? - вскричал Шагерстрем. - О, простите! - произнес голос еще более льстиво и вкрадчиво, чем прежде.- Я человек маленький и не привыкла общаться с сильными мира сего. Я, быть может, выражаюсь не так, как должно, но что поделаешь, если слово "гордячка" так и просится на язык, когда я заговариваю о Шарлотте. Впрочем, не стану более употреблять его, если оно вам не по вкусу, господин заводчик! Шагерстрем издал нечто вроде стона. Дама в углу могла при желании принять это за ответ. - Я понимаю, что вы, господин Шагерстрем, сделали свой выбор по зрелом размышлении. Говорят, господин заводчик всегда тщательно обдумывает и взвешивает свои действия. Надеюсь, так было и с этим сватовством. А впрочем, я хотела бы спросить, известно ли вам, господин заводчик, что на самом деле представляет собой эта гор... о, простите, эта красивая и очаровательная Шарлотта Левеншельд? Говорят, вы, господин заводчик, до своего сватовства не обменялись с нею ни единым словом. Но тогда вы, верно, каким-либо иным способом удостоверились, что она вполне достойна быть хозяйкой Озерной Дачи. - Вы хорошо осведомлены, милостивая государыня,- сказал Шагерстрем.- Вы, верно, принадлежите к близким знакомым фрекен Шарлотты? - Я имею честь быть близким другом Карла-Артура Экенстедта, господин Шагерстрем. - А, вот как! - отозвался Шагерстрем. - Но вернемся к Шарлотте. Простите, что я говорю вам это, но вы не кажетесь счастливым, господин Шагерстрем. Я слышала, как вы вздыхаете и стонете. Быть может, вы, господин заводчик, раскаиваетесь в том, что дали согласие на брак с этой... ну, как бы сказать... безрассудной молодой девушкой? Надеюсь, подобное выражение не коробит господина Шагерстрема? Слово "безрассудная" ведь может означать все что угодно. Да, я знаю, Шагерстремы не берут назад данного слова, но пастор и пасторша - люди справедливые. Они должны бы вспомнить, что им самим пришлось вытерпеть от Шарлотты. - Пастор и пасторша весьма привязаны к своей питомице. - Скажите лучше, что они поразительно терпеливы, господин Шагерстрем! Этак будет вернее! Вообразите, господин Шагерстрем, у пасторши была когда-то превосходная экономка, но Шарлотте она пришлась не по нраву. Она щелкнула ее по носу в самый разгар предрождественских хлопот, и бедняжка, не стерпев обиды, отказалась от места. И вот несчастной тетушке Гине, больной и старой, пришлось самой заняться приготовлениями к рождеству. Шагерстрем недавно слышал эту же историю, только рассказанную на иной лад, но не счел нужным возражать. - И вообразите, господин Шагерстрем, пастор, который до такой степени любит своих лошадей, что... - Я знаю, она устроила скачки на них,- прервал Шагерстрем. - И вам это не кажется ужасным? - Мне говорили, что животные застоялись в конюшне и чуть не погибли. - А вы слышали, как она обошлась со своей свекровью? - Это когда она перевернула сахарницу? - спросил Шагерстрем. - Да, когда она перевернула сахарницу. Я полагаю, что особа, которая станет хозяйкой Озерной Дачи, должна уметь вести себя за столом. - Совершенно верно, сударыня. - Вы ведь не хотели бы, чтобы ваша жена отказывалась принимать ваших гостей? - Разумеется, нет. - Но тогда вы очень рискуете, женясь на Шарлотте. Подумайте только, что она натворила в Хольме у камергера Дункера! Она должна была сидеть рядом с капитаном Хаммарбергом на званом обеде, но заявила, что не желает этого. Она сказала, что скорее предпочтет вообще уехать домой. Вы, должно быть, слышали, господин Шагерстрем, что репутация у капитана Хаммарберга не из лучших, но у него есть свои хорошие стороны. Я сама говорила с капитаном по душам и знаю, как несчастлив он оттого, что не может встретить женщину, которая поняла бы его и поверила бы в него. Как бы там ни было, но ведь не Шарлотте его судить, и раз его принимает сам камергер, то ей вовсе не подобает выражать недовольство. - Что до меня,- сказал Шагерстрем,- то я не намерен приглашать к себе в дом капитана Хаммарберга. - Возможно, возможно,- произнес голос.- Тогда дело иное. Я вижу, что господин Шагерстрем привязан к Шарлотте гораздо больше, нежели я предполагала. Это весьма благородно, это истинно по-рыцарски. Вы, господин заводчик, верно, берете под свою защиту всякого, кого преследует худая слава. Но в душе-то, я полагаю, вы вполне согласны со мной. Вы, господин Шагерстрем, знаете, что брак между лицом, занимающим столь высокое положение, и столь безрассудной особой, как Шарлотта, совершенно немыслим. - Так вы полагаете, сударыня, что я с помощью пастора и пасторши могу... Но нет, это невозможно! - Невозможно другое! - возразил масленый голос самым вкрадчивым тоном.- Невозможно жениться на опозоренной женщине. - Опозоренной? - Простите, но вы, верно, ничего не знаете, господин заводчик. Вы так добросердечны! Карл-Артур Экенстедт рассказал мне, как вы поручились за Шарлотту. И хотя вы убедились, что обвинения справедливы, вы все-таки взяли ее под свою защиту. Но не все такие, как вы. Полковница Экенстедт вчера и сегодня гостила в пасторской усадьбе. Она отказалась видеть Шарлотту. Она не пожелала даже спать с ней под одной крышей. - В самом деле? - спросил Шагерстрем. - Да,- ответил голос.- Это истинная правда. И знайте, господин Шагерстрем, что некоторые мужчины были настолько возмущены поведением Шарлотты, что решили устроить кошачий концерт около ее дома, как это обычно делают упсальские студенты, когда они недовольны каким-нибудь профессором. - Ну и что дальше? - Молодые люди собрались у пасторской усадьбы и подняли шум, но им помешали. Это сделал Карл-Артур. В ту ночь у него во флигеле спала его мать. Она не потерпела бы подобного скандала. - А иначе молодой Экенстедт, разумеется, не вмешался бы? - Об этом я судить не смею. Но в интересах справедливости, господин Шагерстрем, я надеюсь, что молодые люди вернутся следующей ночью. И я надеюсь, что слепец Калле долго еще будет ходить по округе и распевать сложенную про нее песню. Ее сочинил капитан Хаммарберг, и она довольно занятна. Ее поют на мелодию песенки "По небу месяц плывет". Услышав эту песню, господин Шагерстрем, вы поймете, что вам невозможно жениться на Шарлотте Левеншельд. Внезапно рассказчица умолкла. Шагерстрем забарабанил в стенку дилижанса, желая, как видно, дать кучеру знак остановиться. - В чем дело, господин заводчик? Вы собираетесь выйти? - Да, милостивая государыня,- ответил Шагерстрем. Он был так же разъярен, как и несколько часов назад, когда Бритта Нюман попыталась заговорить с ним о Шарлотте.- Не вижу иного пути избавиться от выслушивания клеветы на девушку, которую я уважаю и на которой намерен жениться. - Ах, что вы! Я вовсе не хотела... Карета остановилась. Шагерстрем рванул дверцу и вышел. - Понимаю, что вы не хотели! - сказал он гневно и с громким стуком захлопнул дверь. Он подошел к форейтору, чтобы расплатиться. - Вы уже покидаете нас, господин Шагерстрем? - сказал форейтор.- Дамы, верно, будут недовольны. Когда пасторша садилась в карету, она была на меня в претензии за то, что там не было кавалеров. - Пасторша! - удивился Шагерстрем.- Какая пасторша? - Да пасторша из Корсчюрки. Разве вы не побеседовали с попутчицами и не узнали, что в карете едут пасторша и фрекен Левеншельд? - Шарлотта Левеншельд! - повторил Шагерстрем.- Так это была Шарлотта Левеншельд! Было уже далеко за полночь, когда Шагерстрем вернулся в Старый Завод. Управляющий Нюман и его жена еще не ложились. Они в большой тревоге дожидались возвращения Шагерстрема и уже подумывали о том, чтобы послать людей на розыски. Оба в волнении ходили по аллее, когда он наконец показался. Они увидели коренастую, несколько приземистую фигуру на фоне ночного неба и узнали Шагерстрема, но им все еще не верилось, что это он. Человек, который приближался к ним, весело напевал старинную народную песенку. При виде их он расхохотался. - Да ложитесь вы спать! Завтра все расскажу. Но вы были правы. Тебе, Нюман, придется готовиться в дорогу. Утром ты отправишься в инспекционную поездку вместо меня. Сам же я должен завтра вернуться в Корсчюрку. ОГЛАШЕНИЕ I В субботу утром Шагерстрем появился в пасторской усадьбе. Он хотел поговорить с пастором о начавшемся преследовании Шарлотты и посоветоваться о том, как лучше положить ему конец. По правде говоря, приезд его пришелся как нельзя более кстати. Бедный старик был вне себя от возмущения и тревоги. Пять тонких морщин, пересекающих его лоб, снова ярко рдели. Этим же утром его посетили трое господ из деревни - аптекарь, органист и коронный фогт. Они явились единственно за тем, чтобы от своего имени и от имени всей общины просить пастора удалить Шарлотту из своего дома. Аптекарь и коронный фогт держали себя весьма учтиво. Видно было, что им не по душе подобная миссия. Но органист был в высшей степени раздражен. Он говорил громко и запальчиво, совершенно забыв о почтении к своему духовному пастырю. Он заявил пастору, что если Шарлотта и впредь будет оставаться в его доме, то это может повредить ему во мнении паствы. Мало того, что она постыдно обманула своего жениха; мало того, что она уже не однажды вела себя самым неподобающим образом,- ко всему этому она вчера набросилась на его жену, которая, разумеется, никак не ожидала, что с ней может приключиться что-либо худое в этом почтенном доме, где она была гостьей. Пастор сразу же объявил им, что фрекен Левеншельд останется у него в доме, пока его старая голова еще держится на плечах. С тем посетители вынуждены были удалиться. Но легко понять, сколь неприятна была вся эта история миролюбивому старику. - Трезвону этому конца не видно,- сказал он Шагерстрему.- Всю неделю мне не дают покоя. И можете не сомневаться, господин заводчик, что органист не отступится. Сам-то он весьма безобидный малый, но его подстрекает жена. Шагерстрем, который сегодня был в наилучшем расположении духа, попытался было успокоить старика, но безуспешно. - Уверяю вас, господин заводчик, что во всей этой истории Шарлотта виновна не более, чем новорожденный младенец, и я, разумеется, и не подумаю отсылать ее из своего дома. Но мир в общине, господин заводчик, мир, который я оберегал целых тридцать лет, теперь будет нарушен. Шагерстрем понял, что старик опасается, как бы не пошли прахом его многолетние старания сохранить мир в общине. И он начал серьезно сомневаться в том, что у старого пастора достанет сил и мужества устоять перед новыми домогательствами прихожан. - По правде говоря,- сказал Шагерстрем,- до меня также дошли толки о начавшемся гонении на фрекен Левеншельд. Я и приехал сегодня затем, чтобы посоветоваться с вами, господин пастор, о том, как положить этому конец. - Вы умный человек, господин заводчик,- ответил старик,- но я сомневаюсь, сумеете ли вы обуздать злые языки. Нет, нам остается лишь молча готовиться к самому худшему. Шагерстрем пытался возразить ему, ко старый пастор повторил все тем же унылым тоном: - Надо готовиться к самому худшему... Ах, господин заводчик, если бы вы с Шарлоттой были уже повенчаны!.. Или хотя бы оглашение было сделано! При этих словах Шагерстрем вскочил со стула. - Что вы сказали, господин пастор? Вы полагаете, что оглашение помогло бы? - Разумеется, помогло бы,- ответил старик.- Если бы в приходе знали наверняка, что Шарлотта станет вашей женой, ее оставили бы в покое. По крайней мере она могла бы тогда находиться у меня в доме до свадьбы, и никто не проронил бы ни слова. Уж таковы люди, господин заводчик. Они не дерзнут оскорблять тех, кого ожидают богатство и власть. - В таком случае я предлагаю, чтобы оглашение было сделано завтра утром,- сказал Шагерстрем. - Весьма благородная мысль, господин заводчик, но это невозможно. Шарлотта в отъезде, а у вас ведь нет с собою необходимых бумаг. - Бумаги находятся у меня в имении, и их можно привезти. И, как вам известно, господин пастор, фрекен Шарлотта положительно обещала мне свою руку. Кроме того, ведь вы ее опекун, и от вас зависит дать согласие на ее брак. - Нет, нет, господин заводчик! Не будем принимать поспешных решений. И старик перевел разговор на другое. Он показал Шагерстрему несколько наиболее редких экземпляров растений из своей коллекции и рассказал о том, как ему удалось их раздобыть. Он снова сделался оживлен и разговорчив. Он, казалось, позабыл обо всех своих огорчениях. Но затем он опять вернулся к предложению Шагерстрема. - Оглашение ведь еще не венчание. Если Шарлотта будет недовольна, то вовсе не обязательно венчаться. - Речь идет лишь о вынужденной мере,- сказал Шагерстрем,- к которой мы прибегнем для того, чтобы восстановить мир в общине и прекратить оскорбления и клевету. Я, разумеется, не намерен тащить фрекен Шарлотту к алтарю против ее воли. - Да, да, кто знает? - проговорил пастор, должно быть вспомнив о письме, которое он прочел без спросу.- Должен вам сказать, господин заводчик, что Шарлотта - девица с норовом. Так что для нее самой было бы лучше, если б эта история прекратилась. А не то в дальнейшем она, пожалуй, не удовольствуется парой отрезанных локонов. Они долго еще обсуждали это дело. Размышляя об оглашении, они все больше убеждались, что оно было бы наилучшим выходом из всех затруднений. - Убежден, что старуха моя тоже согласилась бы с этим,- сказал пастор, который под конец преисполнился самых радужных надежд. Шагерстрем же думал о том, что едва только будет сделано оглашение, он получит право сделаться защитником Шарлотты. И уж тогда