енадцатого, примерно за полчаса до открытия соревнований, над трамплином разнесся усиленный динамиками голос с повелительными вибрирующими интонациями: "Товарищи слаломисты! Прорубите гору приземления!" Дежурные по трамплину, одетые одинаково, как униформисты в цирке, металлическими кантами лыж начали прорезать слежавшийся снег на дуге приземления. Прочертив всю гору продольными бороздками, они усеяли ее еловой хвоей, окончательно испортив снег, с точки зрения неискушенных зрителей. Затем, шурша куртками, они неторопливо скатились вниз. В динамиках снова забулькало, забормотало, и наконец оттуда вылупились членораздельные слова: "Начинаем прыжки для прокладки лыжни..." Этим делом со всей серьезностью молодости занялись прыгуны из снежногорской лыжной школы. Прыгали они с нижней площадки. Несколько разрядников сделали осторожные прикидочные прыжки. Но вот по толпе застоявшихся зрителей пронесся восторженный гул: именитые мастера начали медленно втягиваться наверх по узенькой лестнице. Они, сберегая силы, неторопливо переступали со ступеньки на ступеньку, которые охали слабыми деревянными голосами под их тяжелыми ботинками с металлическими застежками. Их облегающие комбинезоны излучали с Лыжи, небрежно покачиваясь на плечах, своими лакированными поверхностями слепяще отражали солнце. Гиви Сахадзе узнавали издали по его "счастливому" свитеру, с которым он суеверно не расставался со времен своей первой белой олимпиады - с восемнадцати лет. Этот свитер был знаком болельщикам во многих странах: сине-красный с двойной треугольной белой полосой на груди. Лыжи у Гиви были одновременно и скромные, и броские: снежно-белые "Кнайсли" с крупными, во всю ширину плоскости, черными надписями. Телевизионщики торопливо настраивали камеры. На результаты им было наплевать. В конце концов, зрелища были их повседневным хлебом... Ошалелые кинооператоры, наоборот, суетились и метались от трамплина к судейской и от раздевалки снова к трамплину, расталкивали зрителей, картинно ложились животами на снег и искали свою загадочную, единственную и неповторимую точку съемки. Это были честолюбцы. Они не просто хотели видеть своего любимца победителем, нет! Они непременно желали его запечатлеть для потомства в первоклассных ка непревзойденной хроники. Знатоки и трубадуры спорта, они священнодействовали возле своих треног. Фоторепортеры с разных сторон нацелили на трамплин длиннорылые объективы - скорострельные аппараты славы и беспристрастные свидетели неудач. Впрочем, снимки неудачников редко попадали на страницы спортивной прессы... В задних рядах, на сосновом суку сомнительной крепости устроился мальчишка лет двенадцати в лыжной шапочке с кленовым листом над лбом. Этакий доморощенный комментатор, он был отмечен знаком своего вездесущего племени: он знал все. - Эй, Озеров! - крикнули ему снизу. - Смотри, штаны порвешь! Мальчишка ответил высокомерным молчанием. Было некогда: на трамплине творились дела поважнее. Когда духовой оркестр исполнил государственные гимны стран-участниц, выжав все, что было можно, из промерзших медных горловин, раздался долгожданный гонг. По радио откашлялись, и председатель снежногорского горисполкома, известный в прошлом спортсмен, ныне судья международной категории Василий Иванович, произнес торжественным, словно специально прибереженным для этого случая голо "Начинаем международные соревнования по прыжкам с трамплина!" Тридцать четыре спортсмена один за другим пытались преодолеть неумолимый закон всемирного тяготения. Со стола отрыва сухой игольчатой пылью осыпался взметенный лыжами снег, и на какое-то мгновение в косых лучах низкого солнца вспыхивала неяркая зимняя радуга. Вот прыгает сухощавый, белобрысый и веснушчатый Ваккулинен - недавний чемпион Финляндии. Гонг, взмах флажка, почти бесшумное шуршание лыж по накатанному настилу, пружинящий толчок - и спортсмен в голубом облипающем костюме плавно тормозит, разворачиваясь далеко внизу на ровной круглой площадке выката. Шестьдесят восемь метров! Очень неплохо! - Красиво летел! - вздохнула загорелая девушка. - Школа! - с ноткой зависти откомментировал мальчишка со своего наблюдательного сука. И авторитетно добавил: - Судить будут из семидесяти метров. Очков сто пятнадцать дадут финику! Он оказался прав: действительно, финн набрал сто шестнадцать с половиной. Через несколько номеров от финна прыгал Рейнфогель из ГДР - собранный и волевой спортсмен, олимпийский призер. Аккуратно поправив защитные очки, он ринулся вниз. Но то ли он плохо разогнался, то ли засиделся на толчке,- в его полете чувствовалась скованность, какаято деревянность. Результат его оказался довольно средним: шестьдесят четыре с половиной метра. - Слабо, немец, слабо! - завопил мальчишка, от радости чуть не свалившись на головы стоявших внизу. Сразу за немцем прыгал Николай Раменский, опытнейший трамплинный гвардеец. Он царапал небо, взлетая к солнцу с трамплинов Рейкьявика и Стокгольма, он первым из русских прыгунов перелетел за сто пятьдесят метров с трамплина-гиганта. Его лыжи с красной скользящей поверхностью прочертили над головами пологую кровавую кривую. И долго еще после того как он коснулся земли, глазам болельщиков чудился горящий в воздухе след этого изящного, безукоризненного полета. Судьи показали кружки с цифрами "69,5". Раменский побил финна на целых два очка. Но вот толпа зашумела совершенно особенным образом: на вышке, подняв руку, просил старта Гиви Сахадзе. Вроде бы и гонг ударил более звонко. Гиви уже на самом верху эстакады сделал несколько сильных, быстрых разгонных шагов, чтобы набрать добавочную скорость. Он мчался вниз в такой низкой стойке, что, казалось, не успеет распрямиться на прыжке и так, кубарем, и свалится с трамплина... Но на самом краю стола отрыва Гиви взвился вверх, как камень из рогатки. Он летел в очень рискованном положении, прижав руки к бокам и почти касаясь лицом носков лыж, чудом удерживая равновесие. Со свистом рассекая воздух, эта парящая торпеда нацелилась на красный кружок с предельной цифрой "70". - Рекорд! - выдохнул мальчишка в шапочке с кленовым листком. Но в это мгновение Сахадзе потерял равновесие и, чтобы не упасть на склоне, судорожно и неуклюже взмахнул руками. Кинооператор, во время его полета не отрывавшийся от глазка камеры, огорченно сплюнул в снег: классический прыжок был испорчен. А телевизионщики меж тем радостно топали ногами: все-таки разнообразие. "Гиви Сахадзе повторил рекорд нашего трамплина: семьдесят один с половиной метр, - сказал голос Василия Ивановича по радио на высокой ноте плохо скрываемой радости. И после мимолетной паузы добавил: - Оценка прыжка ему снижена за качество выполнения полета". Гиви набрал всего сто одиннадцать с половиной очков. К началу второй серии попыток неожиданно поднялся сильный ветер. Участники стали прыгать осторожнее и чаще падали. Рейнфогеля на прыжке порывом ветра развернуло чуть не поперек склона. Виртуозным акробатическим движением он извернулся и, глухо пришлепнув лыжами по скату, приземлился в метре от боковых флажков... Ваккулинен второй раз тоже прыгнул хуже, однако продолжал удерживать лидерство: теперь у него в сумме было двести двадцать семь с половиной очков. Но Раменский недаром считался первоклассным и хладнокровнейшим тактиком. Точно рассчитав силы, он уверенно и спокойно прыгнул на шестьдесят шесть метров. Обогнав Ваккулинена на два очка, он стал недосягаемым... Чтобы достать Раменского, Гиви Сахадзе должен был прыгнуть не менее чем на семьдесят метров при безупречном стиле прыжка. И вот теперь исчезновение лыж было подобно удару ниже пояса! - Где мои лыжи? Лыжи мои где? - горячился Гиви, размахивая руками прямо перед лицом своего тренера. - Я их только на один маленький момент сюда поставил! - Да их какой-то мальчишка взял... - растерянно лепетали болельщики-свидетели из ближайшего окружения. - Мы думали, он вам помочь хочет... Поднести... - А? Думали?! Они думали, а я что теперь думать буду? Я одни черные мысли думать буду! - Прыгнешь на запасных, - сказал тренер. - Вай! - отмахнулся Гиви. - На десять сантиметров короче? У меня от смеха будет разрыв сердца... Но спортивные болельщики тем и отличаются от нормальных людей, что они всегда надеются на чудо. И если между людьми одного пламенного желания существует тайная незримая связь, в тот миг все почувствовали, как на вершине эстакады невысокий черноволосый лыжник, словно стальной жгут, напрягся для страшного прыжка. Набычившись, он ждал гонга. Было совершенно непонятно, как несколько тысяч человек с бешено прыгающими сердцами могут создать такую тишину. Даже ветер - Гиви повезло! - вроде бы удивленно прислушался и на минуту перестал срывать с флагштоков разноцветные национальные флаги. И в этой давящей, невообразимой тишине Гиви взял старт. Его выбросило со стола отрыва, как реактивный перехватчик с катапульты! Он совершил поистине феноменал на семьдесят пять метров - предел теоретической возможности трамплина. Гиви сделал невозможное - прыгнул на семьдесят шесть! И упал! Упал, но в реве тысяч молодых глоток это уже было несущественным. Он все-таки прыгнул, разрушив все расчеты, математические выкладки и теоретические пределы! Голос Василия Ивановича по радио стал удивительно похожим на голос любого из великого племени мальчишек, любящих спорт: "К сожалению, - ив этом голосе звучало подлинное мальчишеское горе, - рекордный результат Гиви Сахадзе для нашего снежногорского трамплина - семьдесят шесть метров - не может быть засчитан из-за падения. По сумме очков двух попыток победителем международных состязаний стал советский спортсмен Николай Раменский, представитель команды ЦСК.А. На втором месте..." Что ж... Никто из зрителей не свистел. Все было правильным. В спорте есть свои железные законы. - Эх, - чуть не плача от обиды, вздохнул болельщик-верхолаз. - Все равно Гиви в миллион раз лучше! Вы такого второго прыжка в жизни больше не увидите! Сахадзе еще даст всем звону! Над орущей, неистовой толпой взлетал и падал знакомый болельщикам многих стран красносиний свитер с двойной треугольной белой полосой на груди: качали неофициального рекордсмена... Вечером после шумного, но, как всегда, безалкогольного товарищеского ужина Гиви Сахадзе тихонько выскользнул из гостиницы: ему хотелось одному побродить по тихим белым улочкам Снежногорска. Улицы и впрямь были тихими и белыми. Сугробы по сторонам дороги подымались выше человеческого роста, снежные надувы достигали подоконников первых этажей в стандартных пятиэтажках, и тени от ок плоско лежали на снегу. Морозный воздух бодряще покалывал легкие, над плавными линиями угадываемых в темноте гор висели крупные звезды, а внизу в долине красные сигнальные огни очерчивали трубы горнообога-тительной фабрики. Канатка еще работала, и по освещенной прожекторами слаломной трассе скатывались неуемные горнолыжники. Гиви потянуло к темному, безлюдному и молчаливому трамплину. Он поднялся к горе приземления, еще раз посмотрел на отметку своего прыжка - досадное место триумфа и падения... Потом яростно и шумно вздохнул и стал обходить склон. Слева от Большого трамплина оставался старый, сорокаметровый, на котором тренировалась школа. С нижней его площадки прыгал начинающий молодняк, "детсадники". В слабом боковом отсвете прожекторов Гиви показалось, что у лестницы на малый трамплин, прямо под опорами, кто-то копошится. Заинтересованный Сахадзе, неслышно ступая своими "луноходами", подошел поближе. Спиной к нему, сосредоточенно сопя, мальчишка приспосабливал длинные прыжковые лыжи к своим разношенным стареньким слаломным ботинкам с белыми репшнурами вместо клипсов. Хорошо, что специальные крепления с носковой скобой никак не давались ему. Лыжи заметно фосфоресцировали в темноте, и на них четко выделялись крупные, во всю ширину плоскостей, черные буквы с названием фирмы. Гиви сразу же узнал свои пропавшие "Кнайсли"... - Ты зачем мои лыжи украл? Украл, да? - набросился он на мальчишку. Тот не испугался, только распрямился и в упор посмотрел на чемпиона. В темноте Гиви не видел выражения его глаз, но чувствовал, что мальчишка смотрит на него именно в упор - открыто и смело. - Я не украл... - тихо, но твердо возразил мальчишка. - Я взял на время. Я потом вам все равно бы вернул... - А я из-за тебя первое место потерял, да? - Я не знал, что вторая попытка будет. Думал, из-за ветра отложат... Я отошел и их сразу в снег закопал... - А зачем лыжи... взял? - уже спокойней спросил Гиви. Он, сняв перчатку, поднял одну лыжу, почувствовав ее родную, почти живую тяжесть, и ласково провел пальцами по трем желобкам на скользящей поверхности... - Ребята в школе говорили, что у вас реактивные двигатели портативные приспособлены... Для разгона... - загорелся мальчишка. - Мы посмотреть хотели. Проверить... - Реактивные? Портативные? Двигатели? - От хохота Гиви согнулся пополам и закашлялся. Мальчишка переждал его смех и с достоинством добавил: - Теперь-то ясно, что байки... А потом я сам прыгнуть решил. Попробовать! - Попробовать? - ахнул Гиви. - А если бы ты шею попробовал сломать, как твоей маме это понравится?! - Я не с самого верху...-оправдывался мальчишка. - Я с этого, который пониже... - Слушай, бичо... - покачал головой бывший бакурианский сорванец, нынешний мальчишка в чемпионском свитере. - Ты раньше хоть где-нибудь прыгать пробовал? - Нет... - сказал мальчик. - Мы с Украины приехали. У нас там гор не было. - Так... - растерянно сказал Гиви. - Ну вот что. Пойдем-ка, бичо, в отделение. В милиции тебе все объяснят что к чему - и про лыжи, и про прыжки. У меня с тобой разговаривать уже живот заболел... И он положил руку на плечо мальчишки, такое острое и выпирающее под скользкой капроновой курточкой. Честное слово, он был уверен, что мальчишка вырвется и со всех ног сиганет в темноту. Сахадзе на это и рассчитывал: хотелось немного припугнуть этого сорвиголову. Но к его удивлению, тот только шмыгнул носом и насупленно сказал: - Пойдемте, раз такое дело... Только дайте я лыжи поднесу, а? Отделение милиции возле гостиницы они миновали молча. Но мальчишка ничего не спросил, а так же спокойно шел следом за Гиви. На вид ему было лет десять-одиннадцать, лыжи были довольно тяжелы для него, но он только глубоко дышал и не сдавался. "С характером мальчишка... С характером!" - подумал про себя Гиви. Дмитрий Витальевич, старый тренер прыжковой секции, был дома. - Нашлись?! - обрадовался он, увидев Гиви и его оруженосца с лыжами. - Да... Нашлись... Вот он помог... Слушай, а как тебя зовут? - обратился Гиви к своему нечаянному знакомому. - Сашко... - ответил тот совсем по-домашнему и поправился: - То есть Александром. - Вот что, Сандро... Сядь тут и не изображай из себя перпетуум-мобиле хотя бы десять минут. Договорились? За десять минут Гиви успел со всеми красочными подробностями рассказать своему старому другу историю прыжковых лыж. Дмитрий Витальевич посмотрел на Александра и спросил безупречно официальным тоном: - Как фамилия? - Ткаченко... - Вот что, Ткаченко... Хочешь научиться прыгать? По-настоящему? - Хочу! - вскочил тот, едва не опрокинув стул, на котором сидел. - Тогда явишься в четверг к семи утра под трамплин. До школы, понятно? - Понятно! - радостно выпалил Саша. - Ух ты... мне бы только научиться прыгать... Летать! - Брысь! - сказал Гиви. - Исчезни и не попадайся мне больше на глаза. Ты не шашлык, у меня от тебя скоро изжога будет... Когда за мальчиком хлопнула дверь, он улыбнулся: - Ишь ты, летать он хочет! Лыжи Гиви Сахадзе ему подавай... А падать он не хочет? Шлепаться, шмякаться, брякаться... Как там еще, а? - Ничего... - сказал старый тренер серьезно. - Главное-то ведь и вправду - летать! А падать... Падать жизнь сама научит... И падать и вставать! И посмотрел на Гиви. КРАСНАЯ ШАПОЧКА И ПИРОЖКИ С КАПУСТОЙ Светлане - Сказку вы все хорошо знаете, - сказала Светлана Яковлевна, воспитательница младшего отряда. - Теперь давайте импровизировать... - Чего делать? - испуганно переспросил Саша Воробьев. В свои одиннадцать лет он был невероятно длинным, за что носил прозвище "Дяденька, достань воробушка!". Подходящей роли ему не нашлось, и он был привлечен к постройке декораций. - Им-про-ви-зи-ро-вать... - свистящим шепотом сказал его дружок-закадыка Стасик Аверкин, тоже невероятного баскетбольного роста. - Это значит - дурака валять... Делай что хочешь! Он был очень начитанным мальчиком... - Ага! Идет это, значит, Серый Волк по тропиночке и встречается ему... барон Мюнхаузен... - И посылает его, конечно, в другую сторону... - А там Кот в сапогах. Он и говорит... - Дорогие Бременские музыканты! - Правильно... Тут, мол, у меня есть ударная установочка... - Дед бил-бил, не разбил... Баба била-била, не разбила... И вообще - как вы относитесь к "Бони М"?! - Стоп, стоп! - остановила разбушевавшуюся ребячью фантазию режиссерша-постановщица Светлана Яковлевна. - Очень хорошо! Есть много дельных предложений. Разумеется, мы используем музыку и из "Бременских музыкантов", и записи "Бони М", и других ансамблей, а еще - вот такую... И она сыграла на довольно-таки расстроенном лагерном пианино забавную музыку. - Это кто? - спросили ее. - АББА, что ли? - Нет... Это Прокофьев. Музыка к пьесе "Петя и Волк". - Ладно... - снисходительно сказал Стае. - Годится. Технику я беру на себя. - А Серый Волк будет петь песенку крокодила Гены! - проворковала второклассница Маша Ильина, которую единогласно утвердили на роль Красной Шапочки. - Еще чего! - взбеленился будущий Серый Волк. - Я тебе что - чокнутый? С ами песенку придумаем! Мы что, "боников" хуже? Верно, Стас? И верный Стас согласно мотнул головой. Начались муки творчества. На следующий день, самодовольно пыхтя, волнуясь и скрывая авторское тщеславие, Серый Волк предложил песенку собственноручного изготовления: Я - голодный серый Волк! День и ночь зубами щелк! Я не верю вам совсем, Ам! И съем! Верный друг Стасик извлек из гитары несколько бурных аккордов. Он был человеком очень разнообразных дарований... - Очень хорошо... - похвалила соавторов Светлана Яковлевна. - Главное - энергично. На ближайшей репетиции, правда, с этой песенкой произошел некоторый конфуз. Дело в том, что репетиции шли не в клубе, где можно было запереть двери - и все, а так сказать, на открытой сцене, по случаю жаркой погоды. И хотя работу над спектаклем пытались держать в тайне и по близлежащим дорожкам выставили патрули, бдительно перехватывающие лазутчиков из других отрядов, - это помогало мало. Болельщики и доморощенные критики появлялись в самых неож по-пластунски из кустов акации, сваливались с крыши и даже вылезали, все в мусоре и паутине, из-под сцены... сказать, на открытой сцене, по случаю жаркой погоды. И хотя работу над спектаклем пытались открытой сцене, по случаю жаркой погоды. И хотя работу над спектаклем пытались пытались держать в тайне и по близлежащим дорожкам выставили патрули, бдительно перехватывающие лазутчиков из других отрядов, - это помогало мало. Болельщики и доморощенные критики появлялись в самых неожиданных местах: выпо бдительно перехватывающие лазутчиков из других отрядов, - это помогало мало. Болельщики и доморощенные критики появлялись в самых неожиданных местах: выползали мало. Болельщики и доморощенные критики появлялись в самых неожиданных местах: выползали местах: выползали по-пластунски из кустов акации, сваливались с крыши и даже вылезали, все в мусоре и паутине, из-под сцены... даже вылезали, все в мусоре и паутине, из-под сцены... Репетировали песенку Серого Волка. Первая часть куплета нареканий не вызывала. Когда же после слов "зубами щелк" Волк весьма реалистически, крепко и звонко постукал челюстями, - из кустов даже донеслись снисходительные аплодисменты. А Светлана Яковлевна сказала, что это подлинная актерская находка, чем весьма польстила серому Волку... Но далее следовал такой самокритичный текст: Я - ужасный серый Волк! Из меня весь вышел толк! Вот тут-то из-под сцены, из большой щели, словно бы из суфлерской будки, кто-то прокомментировал: - Ну да! Весь толк вышел, одна бестолочь осталась! Стражи в пионерских галстуках бесстрашно ринулись в темноту и мрак под сценой, там послышались приглушенные возгласы, возня и сопение, после чего - шорох в кустах от постыдно ретировавшегося критика. - Подумаешь... - сказал Серый Волк. - Обычная зависть к талантам... - в верхних слоях атмосферы задумчиво проговорил Стас. Да, он был очень развитым мальчиком! Только кто-то из мелюзги, которую сверху Стасу и разглядеть-то было трудно, не удержался и спросил писклявым голоском, на всякий случай держась подальше: - Эй, Стас! А какая погода там, наверху? На некоторое время, чтоб навести должный порядок и дисциплину, репетицию пришлось прервать. - Итак, Красная Шапочка говорит Серому Волку, - снова начала дирижировать Светлана Яковлевна. - "Я несу своей больной Бабушке корзинку с пирожками и бутылочку молока..." - А кефир не подойдет? - заинтересованно спросил Саша Воробьев. - Перестань паясничать, ты, серая птица воробей! - одернули его. Но вот пирожки... Эти выпечные изделия вдруг вызвали неожиданную дискуссию. - А с чем будут пирожки? - деловито спросил Серый Волк и облизнулся: в жизни он был практичным третьеклассником Витькой Серовым и прекрасно знал, что внучки и бабушки ему все равно не видать. А вот пирожки... - Конечно, с черничным вареньем! - тряхнула бантами в косичках Красная Шапочка - Маша Ильина, чувствуя себя примадонной. - Ты с ума сошла! Завтра у нас вечер танцев, а от твоей черники зубы будут черные! - испуганно вспорхнула ресницами пятиклассница Нонна Бородина, которую пригласили на роль Бабушки из другого отряда из-за ее преклонного возраста... - Только с зеленым луком и грибами! - Бабушка! - пробасил серый Волк. - А почему у тебя, Бабушка, такие большие зубы? С мясом должны быть пирожки! - кровожадно прорычал из волчьего нутра Витька. - С мясом, с мясом и еще раз с мясом! Или... я не знаю, кого съем! - А с морковкой не хочешь? - опять язвительно спросил Саша Воробьев на этот раз со стремянки, где он помогал устанавливать декорации. Подсобным рабочим пирожки все равно не светили... - При чем тут морковка? - приняв намек на свой счет, обиделась Красная Шапочка. - Что я тебе - заяц из мультика? Ну, Воробей, погоди! - Может быть, лучше рулет с маком и изюмом? - нерешительно предложила Вика Бурцева. Она в задумчивости - и с самой большой кисточкой в руке - стояла перед бумажным деревом, под которым - по режиссерскому замыслу Светланы Яковлевны - должны были встретиться Красная Шапочка и Серый Волк. Вообще-то задумчивость и нерешительность не были ее обычным состоянием. В данном случае ее художнические раздумья объяснялись проще простого: она израсходовала на зеленую листву все наличные запасы акварельной краски. В силу этих обстоятельств летнее дерево надо было превращать в осеннее: красной и желтой краски должно было хватить... - А моя мама печет пирожки с курагой! - непрошено высунулся шестилетний Лешка, всюду проникающий в силу своей мелкости и любопытного неуемного характера. Он был сын лагерной медсестры, "безотрядник", и поэтому от него отмахнулись как от мухи: - А где ты курагу возьмешь, Лешка-мошка? Шурупишь, нет? - С медвежатиной! - под общий смех выкрикнул Киса Средний. Киса - так звали Киселева Лешку, среднего из трех братьев-погодков, девяти, десяти и одиннадцати лет. Все они - по порядку - были на букву "А": Александр, Алексей и Афанасий, все в одном отряде, в одной палате, а в спектакле все трое должны были играть Охотников, которые, как известно, по сюжету благополучно освобождали из волчьего брюха Бабушку и Красную Шапочку. Киселевых звали: Киса Малый, Киса Средний, а у Кисы Старшего было еще дополнительное прозвище: "Афанасий восемь на семь". Может быть потому, что увлекался фотографией. И тут отовсюду посыпались предложения заинтересованных болельщиков, рабочих сцены и прочих, всегда путающихся под ногами у больших артистов и мешающих их сценическому вдохновению: - С рыбой! - Ага... Ты вот ершей наловишь... - С яйцами и зеленым луком! - С чернилами! - С лягушками! - С Витькиными веснушками! - Ти-хо! Ти-шина на сцене! - громко и отчетливо прокричала режиссер Светлана Яковлевна. - Не выходите из творческих рамок. Сохраняйте в себе образ. Сосредоточьтесь! Продолжаем репетицию... А пирожки, я думаю, должны быть чисто условными... - Ка-ак... условными? - раздался общий вопрос. - А так... На настоящей, большой сцене есть прием: игра с воображаемыми предметами... - Что это - воображаемые? - Например, в условный бокал, сделанный из папье-маше, из бутылки как будто наливают воду, а актер - настоящий актер! - делает вид, что пьет... Понятно? На сцене и вокруг нее наступило озадаченное молчание... - Так, может, и спектакль сделаем воображаемым? - вступил в разговор Стас. Да, что ни говори, а он был очень развитым мальчиком! - Понятно! Понятно! Очень даже понятно! - вслед за Стасом закричал Лешка-безотрядник, проныра и путаник. - Пирожки у них будут как будто, а они все - воображалы! - Понятно... - вздохнула Бабушка, любившая поесть. - Значит, никаких гонораров? Чистое искусство? Серому Волку - Витьке Серову не были еще доступны размышления на столь высоком уровне. Но он, как уже говорилось, в реальной жизни был человеком практическим. - Понятно-то понятно... - протянул он. - Только с настоящими пирожками мы бы и играли по-настоящему... А так что - одна видимость? Воздух? Воздухом сыт не будешь! - В самом деле, не могу же я нести пустую корзинку! - поддержала Волка Красная Шапочка. На ее глазах выступили крупные слезы, и бантики в косах сиротливо обвисли.- Кто же мне поверит?!- в отчаянии добавила она и полными слез глазами посмотрела на режиссершу. - Ладно... - после некоторого раздумья сдалась Светлана Яковлевна. - Уговорили... Мы попросим испечь нам десяток пирожков. Ну... пусть это будут маленькие слоеные пирожки с капустой... Согласны? - Десяток? - драматически подняв брови, с очень-очень большим изумлением переспросила Бабушка. - Это же Серому Волку на один зуб, Светлана Яковлевна! Вы, наверное, хотели сказать: три десятка? - Конечно! Правильно! Вот теперь - согласны! - завопил Серый Волк. - Именно четыре десятка! Или даже - для ровного счета - пятьдесят. Вот это будет в самый раз! Еще ведь репетиции... Генеральная репетиция состоялась накануне родительского дня. Все прошло просто безупречно, а начальница лагеря, толстая Валентина Николаевна, колыхалась от смеха всем своим телом, даже сказала: - Восхитительно! И отдала распоряжение на кухню: испечь для культурных целей необходимое количество пирожков с капустой... В день спектакля раньше всех были готовы именно пирожки. Повариха Нина Захаровна торжественно внесла за кулисы блюдо с аппетитнейшими горяченькими пирожками. - Ур-ра-а!!!-закричали все присутствующие, кроме Красной Шапочки. Буквально сейчас, ну вот сейчас - за полчаса до начала спектакля, выяснилось одно ужасающее обстоятельство: во всем лагере не нашлось корзинки! Было все что угодно: ведра, кастрюли, ночные горшочки, баки, авоськи, капроновые и холщовые сумки с изображениями популярных артистов, но это все было не то... А вот корзинки, прекрасной плетеной корзинки, с которой приличествовало бы ходить именно Красной Шапочке, как ее рисуют на всех картинках во всех книжках, известных с детства, - такой корзинки не было... Не было - и все тут! На ресницах Красной Шапочки, уже одетой в прекрасное пышное платье с нижней юбочкой и в великолепную красную шапочку, повисли слезы: исполнительница главной роли оказалась плаксивой... Назревал скандал. Но выручил верный Стас. - На, - вдруг сказал он Красной Шапочке, протягивая великолепную синюю сумку на молнии с надписью: "Эйрфранс", предмет зависти всего отряда. - Пьеска-то чья? - спросил он. - То-то! Французская! И сумочка тоже французская. Фирмачок... Очень в духе... Я бы сказал: ор-р-риги-нальное режиссерское решение! Прямо находка! Светлана Яковлевна согласилась с этим смелым предложением, и Красная Шапочка успокоилась... Нет, не случайно Стас Аверкин был на целую голову выше других - и в прямом и в переносном смысле! Все-таки он оказался очень, очень сообразительным мальчиком! ...А блюдо с пирожками стояло за кулисами. Караулить его было поручено безотряднику Лешке, чтобы он напрасно не путался под ногами. - Ты будешь реквизитор! - сказала ему Светлана Яковлевна. Лешка, конечно, ничего не понял, но был очень горд своим положением и первым делом попробовал один пирожок. - Вкусные! - сказал он. - Да... Первый сорт! - протянул руку со стремянки Саша Воробьев. - Ну как пирожочки? - спрашивал каждый, пробегавший мимо Лешки-безотрядника. - Хороши? Дай-ка попробовать... И добрый Лешка давал... Ведь пирожков было так много! На сцене меж тем стремительно развивалось действие. Уже Серый Волк под восторженное скандирование родителей спел свою песенку, которую с легкой руки Светланы Яковлевны называли в местных театральных кругах "арией Серого Волка". Уже Красная Шапочка исполнила персональный танец под запись громогласного ансамбля... И вот главные действующие лица, наконец, встретились... - А, Красная Шапочка! - довольно приветливо сказал Серый Волк и сделал рукой внизу такой изысканный жест, что можно было сразу догадаться: это он виляет хвостом. Это виляние одновременно служило еще и условным знаком для Стасика, стоявшего за кулисами наготове. Он ударил по струнам - и на этот раз уже под аккомпанемент гитары Серый Волк продолжил вторую часть своего коронного номера. Выждав, когда смолкнут родительские аплодисменты, он скромно спросил Красную Шапочку: - Ничего, да? - И заинтересованно ждал ответа. - Вполне прилично поешь! - искренне одобрила Красная Шапочка. - В любой ВИА возьмут! - Ви-и-у-а-а! Ви-и-у-а-а! - довольно подвыл Волк. - А куда это ты направилась? Небось тоже... к каким-нибудь "Лесным гитарам"? - Нет, Серый Волк! Я иду навещать свою больную Бабушку... - Знаем, знаем, - отмахнулся серый Волк от канонического текста и заговорщицки подмигнул Красной Шапочке: - Слушай... А что это у тебя в корзиночке? Нет... виноват... в этой... как ее... в сумочке? - Пирожки... - ответила Красная Шапочка. - И еще молоко... И она для убедительности потянула из сумки бутылку. Та оказалась пустой... - А молоко, по-моему, Лешка выпил... - растерянно сказала Красная Шапочка, разглядывая бутылку с явными следами молока. - У тебя что, братик объявился? - удивился Серый Волк, никак не ожидавший подобной импровизации. - Какой брат? Это Лешка-безотрядник! - Да ладно! Плевал я на твое молоко с высокого дерева!-очень реалистично прорычал Волк, показав лапой на дерево под общее одобрение зала. - Пирожки-то с чем? С капустой? И опять же весьма натурально облизнулся. - Талант... - заметил кто-то из рядов. - Прямо настоящий талант! - Да, да... С капустой... Я несу их своей бабушке... - пыталась меж тем ввести диалог в сюжетное русло добрая внучка своей бабушки. - Знаю я, знаю, где живет твоя Бабушка... - торопливо отмахнулся Серый Волк. - Вот по этой тропиночке, мимо высокого дерева, потом направо, потом садик, огородик... - И домик с красной черепичной крышей... - заученно подсказывала круглая отличница Красная Шапочка. - А в огородике - капуста... - гнул свое серый Волк. - Ну при чем тут капуста?! - А при том, что пирожочки-то с капустой! Слушай, Красная Шапочка, - с обезоруживающей прямотой спросил Серый Волк. - А не угостишь ли ты меня пирожком? - С удовольствием... - вежливо приподняла край кружевной юбочки Красная Шапочка и стала рыться в своей корзинке... впрочем, виноват... в своей элегантной сумке с крупной надписью "Эйрфранс". Волк терпеливо ждал и всячески обыгрывал свой возрастающий на глазах у публики прямо-таки зверский волчий аппетит: закатывал глаза, подпрыгивал, облизывался и заглядывал под руку Красной Шапочке... - Ну где пирожки? - наконец не выдержал он. - Не могу найти... - пролепетала Красная Шапочка. - Ни одного пирожка... - С чем же ты тогда идешь к своей бабушке? Хороша внучка, нечего сказать! - с подлинной актерской находчивостью пошутил Серый Волк. - Неужели все пирожки тоже Лешка съел?! - Не знаю... - испуганно запинаясь, пробормотала Красная Шапочка, краснея от смущения, как ее красная шапочка. - Не мог же он один слопать сорок пирожков?! - А пятьдесят не хочешь? - поправил ее Волк, но тут же спохватился: - Ясное дело, не мог! Да ты поищи получше. Поищи! Может быть, за подкладку один-другой завалился? Очень уж пирожков хочется... И Серый Волк выразительно погладил себя по животу. - Нету ни одного... - призналась Красная Шапочка под общий хохот в зале. - Понятно... - угрожающе прорычал Серый Волк. - Игр-р-ра с во-обр-р-р-ражаемыми пр-р-рр-редметами?! Отдай пирожок, жадина! А то я тебя... А то я тебе... нос откушу! Вместе с сумкой съем! - Не имеешь права! - закричала на него Красная Шапочка и замахнулась своей фирменной сумкой с надписью "Эйрфранс". - Ты должен сначала проглотить Бабушку! Она нечаянно выпустила сумку из рук, та упала к ногам Волка и раскрылась. Серый Волк запустил в нее жадную когтистую лапу... тьфу, руку - и застыл от изумления: пирожков действительно не было! - А! Ладно! - находчиво рявкнул Серый Волк, показал Красной Шапочке кулак и побежал "по тропинке" вокруг бумажного дерева в веселых разноцветных листьях в другой угол сцены, где в окно домика (кровать, как вы понимаете, на маленькой сцене не поместилась!) выглядывала голова Бабушки в огромном чепце. - Знаешь, - вместо всякого приветствия сказал Серый Волк, - а пирожки-то... Того... Испарились... - Ты хочешь сказать, уважаемый Серый Волк, - неожиданным басом проговорила Бабушка, - что моя любимая внучка Красная Шапочка идет ко мне в гости и не несет никаких пирожков? - Вот именно... - Ну хоть бутылку молока своей больной Бабушке?! - почти искренне простонала пятиклассница Нонна Бородина, так любившая поесть... - А молоко твой Лешка выпил! - мстительно и совершенно не по тексту признался Серый Волк. Потом он сел на свой воображаемый хвост... и завыл. - Ну я ему сейчас покажу! - И, забыв про свою роль престарелой Бабушки, лихо выпрыгнула в окно. Ниже старомодного кружевного чепчика с завязками у нее была майка с иностранной надписью, джинсы в обли-почку и чешские белые с красным кроссовки. Весь ее вид приятно контрастировал с ее старушечьей ролью, поэтому неудивительно, что благодарные зрители наградили ее бурными, долго не смолкающими аплодисментами... Сценическое действие, по примеру передового современного театра, продолжалось еще и среди публики. Лешка-безотрядник, увидев приближающихся к нему Нонну и Машу, выскочил на сцену и крикнул: - Да я и съел-то всего три штуки! Но на всякий случай включил полную скорость и быстро оторвался от своих грозных преследовательниц, успев-таки выпалить через плечо: - Воображалы! - А ты? - подозрительно спросил Серый Волк верного Стаса Аверкина. - Ты пирожки пробовал? - Да... - безразлично донеслось с почти заоблачных высот. - Качественные... Кажется, я сглотнул десяток... - Десяток? - ахнули внизу. - А что? - через несколько секунд донеслось сверху. - Мне эти ваши пирожки, извините, как слону - жевательная резинка... Нет, не зря, не зря мы говорили, что Стас - очень развитой и остроумный мальчик! А на сцену в резиновых сапогах и шляпах с перьями, с игрушечными автоматами в руках, заполняя воздух стрельбой и пистонной вонью, выскочили трое братьев Киселевых - Киса Малый, Киса Средний и Киса Старший. Сначала сидящие в зале подумали, что это разбойнички, - так ужасно выглядели братья, - но они быстро "пристрелили" Серого Волка Витьку и увлекли его за кулисы. А потом под общий хохот, троекратно выстрелив из своих автоматов, громогласно признались: - А остальные пирожки съели мы! Успех был не то что полный, а просто не поддающийся никакому описанию. Артистов, и всех рабочих сцены, и болельщиков, и даже Лешку-безотрядника вызывали по многу раз. А потом еще и качали. - Вот видите, - говорила счастливая, раскрасневшаяся Светлана Яковлевна, - как важно сценическое перевоплощение? Великая вещь - игра с воображаемыми предметами... ПЕРЕПИСКА Вообще-то фамилия моего знакомого музыканта была Борщевский, это мы все точно знали, но на афишах он писался почему-то укороченно: Игорь Борщев. Жил он через подъезд в том же доме, что и мы - длинной вытянутой девятиэтажке, и иногда приходил к моему отцу играть в шахматы. Я однажды не вытерпел и спросил его: "А почему?" То есть, конечно, не почему он в шахматы приходит играть, тут все ясно - мой отец классно играет и у него почти всегда выигрывает, а насчет афиш. Он посмотрел на меня этак внимательно и ответил: - А это в целях экономии типографской краски... Доступно, шпрот? Мне-то было доступно, но почему это, интересно знать, он меня шпротом назвал? Он что, Щов-Борщов, считает, что я маленький, как те кильки в банке? Мне, между прочим, двенадцать скоро... Ну, не скоро... Почти через год, если по-честному... Но одиннадцать-то мне стукнуло?! Стукнуло! Двенадцатый пошел? Пошел... Отец даже сказал: "Слушай, Арсенопирит! Тебя уже одиннадцать раз стукнуло - береги голову!" Меня по-нормальному Борькой зовут, но отец - он у меня геолог - упорно называет Арсенопирит, это минерал такой. "Между прочим, - напоминает отец, - со специфическим, весьма неприятным запахом..." Это он на мои художества намекает... Отец у меня мировой мужик, только дома бывает редко, особенно летом: все время в экспедициях. А мать что? Слабая женщина... Правда, за хлебом или там за молоком - это я всегда пожалуйста. И за картошкой яа рынок - мужская обязанность. Но чтобы я еще и фигурным катанием занимался?! И еще летом?! Мало ли какие у меня данные! Что я вам - Роднина и Зайцев, что ли? Я картами больше интересуюсь. Да не игральными, это чушь собачья, ну, картингами. Маленькими гоночными машинками. Собираюсь, между прочим, стать гонщиком-испытателем. Мать, понятно, еще не знает. Только Наташке я сказал под диким секретом. А вот Борщу я об этом как-то проговорился. Он мужик ничего, нормальный. И когда из загранки приезжает - а он в эстрадно-симфоническом оркестре работает, их часто посылают, - у него жвачку можно стрельнуть. Иногда даже не пластик, а целую пачку - пять, а то и семь пластиков. И в моторе дает покопаться. Свечи там подтянуть, контакты зачистить. Это мы запросто! Только вот смешно: Борщ играет там у себя в оркестре на контрабасе. Это из всех возможных скрипок - самая большая. А машинка-то у него - "Запор", ну, "Запорожец" старый, на "Фиат-600" очень похож, его еще "мыльницей" называют. И как он туда свою бандуру втискивал - мы всем двором каждый раз удивлялись. Ведь контрабас по длине чуть поменьше "Запорожца"! Но он как-то ухитрялся: окно боковое опустит и тонкий конец футляра, где у контрабаса этот - ну как его?.. Ага! Вспомнил! Гриф называется! - в окно выставит. Ничего, ездит... И ГАИ не придирается. Ну в самом-то деле, он же не виноват, что контрабас большой, а "Запорожец" - маленький... Хотя я бы на его месте играл себе на скрипочке... И порядок! И вот еще что интересно: он свой "Запор" никогда не мыл! Правда, и цвет "Запорожца" был темно-серый, на нем никакая грязь и не видна, но все-таки... Он только стекла, когда уже совсем дороги не разглядеть ни спереди, ни сзади, протирал такой специальной щеткой на раздвижной ручке: с одной стороны на конце губка, с другой стороны - резинка, воду сгонять, очень удобное приспособление! А саму Я однажды поинтересовался, а он мне так ответил: - Знаешь, французы делят всех автолюбителей на три группы. Первая отдает мыть свои машины, вторая группа - это те, кто моют сами. Ну а третья - это те, кто ждут дождя... Усек, гонщик-самогонщик? Действительно, смешные эти французы! Сам-то Борщевский, конечно, входит в третью группу... Он у них президентом был бы! Ну а уж я-то свою машину вылизывал бы так, чтобы она сияла. Как кавалерист любимого коня - чтобы белой перчаткой провести, а на ней - ни пятнышка... И вдруг наш "Борщ московский" въезжает во двор на новенькой "троечке"! Белая, сверкает вся, прямо как холодильник на колесах! Мы, конечно, посыпались вниз посмотреть. - Игорь Иннокентьевич, - вежливенько так подваливаем, - откуда? А Борщ отвечает этак загадочно: - В сберкассе денег накопил и "Жигуля" себе купил... Читали лозунг, пионеры? В самом-то деле - не украл же он? Если бы воровал, на афишах вот такими буквами не печатали бы! Уж это точно! У нас во дворе машин, в общем, порядочно. Штук пятнадцать. Прямо под моими окнами гаражи на шесть машин. Но это все инвалиды. Один - дяди Саши - безногий, у него не машина, а автоколяска. На крышах гаражей, особенно зимой, играть хорошо и в сугробы сверху прыгать. У Борща гаража нет. Поэтому он машину ставит просто так, у трансформаторной будки. Механик к нему пришел движок настроить. Клапана отрегулировал, жигание выставил как следует... Цепь газораспределения подтянул. Я, конечно, времени даром тоже не терял. То ключ подам, то еще что-нибудь. На подхвате, в общем-то, но зато и сам кое в чем шурупить стал. Заработал моторчик как часы - почти бесшумно. И заводится с полоборота. Я утром слышу: какой-нибудь лапоть зажигание включает, гоняет стартер, словно бревно перепиливает. А у Борща теперь - чик! - и заурчал. В общем - клевая машина! А тут дожди зарядили, да на целую неделю! Ни в мячик постукать, ни на велике погонять. Собираемся в подъезде, время такое - скоро в школу, все уже съехались, рассказываем, когда что где у кого летом было... И закатывается, значит, во двор знакомый контрабас в футляре. То есть он-то, конечно, не сам закатывается, а в бывших белых "Жигулях". И везет его, понятно, сам хозяин контрабаса - Борщевский. Мы прямо ахнули: это ж надо было так машину уделать! Футляр у контрабаса серый, и если его на крышу положить - с трех метров не различишь, где футляр, где крыша: так машина грязью забрызгана... Ну мы посмеялись - и все. Думали, что хоть новенькую-то наш "Борщ украинский" помоет. Куда там! День прошел, другой, солнышко появилось, грязь подсушило - между прочим, и на машине тоже. Получилась не машина, а просто классная доска! Малыши, конечно, первыми не выдержали и исписали ее всю. Кому что в голову приходило, то и писали: и "Ляля", и "Павлик", и человечков "точка, точка, запятая, минус - рожица кривая", иксы, игреки и пятиконечные звезды, и даже "2х2=4". Ну для первоклашек-то это ошеломляющая новость, как не написать, а я, кстати, вспомнил, что у меня с английским нелады... Я постоял-постоял, посмотрел-посмотрел, и не знаю, как сама рука поднялась, и я по всему левому борту ладонью написал по-английски: "Ай лав ю!" Крупно так написал и один-единственный инициал добавил, не свой, понятно. Большую букву "М"... А Игорь Иннокентьевич - вот характер у человека! - на наши надписи - ноль внимания. Так и уехал с этими наскальными изображениями современного первобытного человека... Видимо, он в тот день за город смотался на дополнительные выступления. За город, это я так подумал, потому что машину он пригнал, словно бы ее глиной из пульверизатора окрасили. Так ровно... И все нами написанное исчезло под свежей грязью... А наутро на том же самом левом борту, где я писал, читалась свеженькая надпись: "Борькадурак!!!"-именно так, с тремя восклицательными знаками. Я сразу узнал Наташкину руку - у нее совершенно особый почерк, буковки такие круглые, ровные, аккуратные, - сколько раз я видел, как она их на классной доске выводит! И когда только она успела?! Дальше-то должно было следовать известное продолжение: "...курит табак, спички ворует, дома не ночует..." Из старой детской дразнилки. Только, во-первых, это неправда: курить я не курю и даже не пробую, как у нас в классе некоторые слабаки не спортивные. Да для современно окружающую среду, и ночую я всегда дома, если, конечно, не в пионерском лагере... А сама Наташка - хоть бы что! Днем я ее встретил на велике - у меня "Школьник" старый, а у нее новенькая складная "Кама", - и мы, ни слова не говоря, друг за другом поехали в пионерский парк погонять по аллеям... Возвращались мы не то что вместе, а так - рядышком, но в то же время вроде бы и отдельно: мало ли кому захочется по улицам на велике гонять. Никому ведь не запретишь! Нас поджидала абсолютно потрясающая новость: по всей машине от левого переднего крыла и дальше через обе двери до заднего крыла прямо-таки сияла белыми буквами по темно-серому фону надпись: "Наташка + Борька = любовь!" Задумано было здорово, ничего не скажешь! Слово "Наташка" - на переднем левом крыле, плюсище - на передней двери, "Борька" и знак равенства - на задней двери, а это самое словечко... ну... "любовь" - самое крупное, как на афише пропечатано по всему заднему крылу! Интересно, долго соображали? Я на Наташку сбоку взглянул - она, понятно, тоже надпись заметила и прочла. Да что Наташка! Такая надпись и из космоса видна, с любой орбитальной станции. Прочесть-то она прочла, но ничего не сказала, сделала вид, что не заметила, только покраснела... Удивительно все-таки - и кто это из ребят догадался?! И тут нам навстречу, будто бы и вовсе случайно, попадается Зойка Сафонова из нашего подъезда. И не только из нашего подъезда, еще и из нашего "а" класса. Она все время ко мне забегает, иногда - ну по два раза в день: то она уроки забыла в дневник записать, то у нее задачка с ответом не сходится, то у нее "маг" барахлит и обратная перемотка не работает. Помочь просит... А еще она у меня книги берет. Библиотеку у меня отец собрал, прямо скажу, классную. Такие книги, как у нас, ни на какую макулатуру и не снились никому! Так вот, Зойка и за книгами приходит - то по внеклассному чтению, то просто так. И во что удивительно: иногда толстенную книжку не успеет взять, ну там "Айвенго" или "Тиля Уленшпигеля", а через день, глядишь, уже приносит обратно. Мама - та просто поражается. "Эта, мол, твоя Зоя... - говорит, - она что, книги глотает?!" Ну скажите, пожалуйста, при чем тут моя? Совсем ни капельки и не моя! А потом, ясное дело, не глотает, раз обратно приносит... Так вот, значит, эта Зойка взглянула на нас, бросила: "Приветик" - и проплыла было мимо, но тут она надпись ка-а-ак заметит! Прямо так и остановилась как вкопанная. Прочла, значит, внимательно, долго читала - и глаза у нее вдруг стали злые-презлые... Этак плечом дернула, сумку свою с портретом какого-то волосатика поправила - и пошла. И с чего это она-то разозлилась - не пойму даже... А Наташка... Наташка посмотрела ей вслед и тихонечко засмеялась... Потом шлепнула меня по спине и убежала. У меня долго еще после этого между лопаток чесалось. Ну а на следующее утро вообще потрясное дело произошло. Меня мама в булочную послала. Рано. Бегу это я обратно, тащу батон и половинку круглого в авоське, а мне навстречу "Борщ московский". И мне руку протягивает! - Ну, старик, - говорит. - Не ожидал я от тебя такой доброй услуги! Вот спасибо! Я так и обмер. "В чем дело?" - про себя думаю. Осторожненько так спрашиваю: - Да чего там? Не за что... - Как не за что?! - он прямо вскинулся. - Да за то, что машину вымыл! Я твой верный должник. В воскресенье, если буду свободен, - куда скажешь, туда и смотаемся... Я к машине. Гляжу - и глазам не верю. Я аж зажмурился! Сияет, как новенькая... Сел Борщ в свою "троечку", еще раз мне ручкой махнул - и укатил. Я стою, как обалделый, ничего не понимаю. А тут, откуда ни возьмись, выкатывается Павлушка соседский, такой шарик ушастенький, одной рукой лопатку держит, другой - в носу санобработку производит и мне этак заговорщицки говорит: - А я видел, а я видел! Это ты смотришь, как Зоя хорошо машину помыла, да? Нет, что ни говорите, а странная все-таки эта Зойка! Ну зачем, скажите, ей было чужую машину мыть? Тоже мне - тимуровка-одиночка! Непонятный народ эти девчонки... МАРКИ Я уверен, что у каждого из нас имелась своя сказочная страна, найденная на несуществующих картах и населенная еще детским воображением. Только у меня была не страна, а остров. Я часто представлял себе этот крохотный островок, затерянный где-то возле экватора в необозримом количестве синей воды, именуемой Тихим океаном. Я ясно видел возникающие из благоуханного утреннего тумана заманчивые силуэты кокосовых пальм, ощущал поскрипывающий под ногами розовый коралловый песок, по которому бочком быстро елозили плоские крабы. В кольце атолла, окружающего безмятежную гавань, стояла одинокая шхуна, пропахшая копрой, и ее паруса удваивали голубой и прозрачной, как сон ребенка, теплой водой лагуны... Легкий продувной домик из суставчатых стволов бамбука покрывали сухо шелестящие узкие листья неведомых мне растений. В этом домике, в котором экватор незримой чертой отделял кухоньку от спальни, вместе с хриплым зеленохвостым попугаем жил (а кто его знает, может быть, и сейчас живет?!) маленький, сморщенный, как обезьяна, темнолицый человечек в белом полотняном костюмчике и плетенных из пальмовых волокон сандалиях на босу ногу. Отсюда, из далекого далека житейской реальности, я никак не мог бы определить его подданство, его профессию или его службу. Я только знаю: этот старичок живет здесь безвыездно всю свою длинную жизнь и занимается только одним делом - собирает марки... Со всего света в его прохладную бамбуковую хижину приходят разноцветные конверты с марками, яркими, словно перышки колибри. Затаив дыхание, старичок поводит похрустывающие продолговатые конверты над носиком древнего медного кофейника, из которого попыхивает ароматная струйка пара... После этого марки сходят легко. Старичок, держа пинцет своими цепкими обезьяньими пальчиками, аккуратн проштемпелеванные зубчатые прямоугольнички. Пустые ненужные шкурки конвертов день за днем копятся в мусорной корзине. А марки находят свое неизменное, вечное место в тяжеленных альбомах, переплетенных в крокодилову Старичок сортирует и клеит марки. Он бесстрастен, сосредоточен и молчалив, как зеленохвостый попугай, хмуро восседающий на жердочке черного дерева над его головой. История и география, политика и искусство, неторопливо поворачиваясь только своей одной - плоской - стороной, проходят под его цепкими пальчиками с розовыми младенческими ноготками. Но его не волнует дыхание большого мира. Он клеит марки... Так проходит месяц за месяцем, год за годом. Волны, как вечный символ времени, одна за другой, шипя, набегают на коралловый песок, а старичок клеит марки. Где-то цунами слизывают берега с людьми, домами и машинами, с тяжким хрустом ломающихся земных костей проседают горы от чудовищных землетрясений, а старичок клеит марки... Вспыхивают восстания, разражаются революции, вырастают атомные грибы, а старичок бесстрастно перелистывает свои тяжелые альбомы, шуршащие под его пальцами, как сухие листья умерших растений, и клеит марки, клеит марки... Гражданские войны раздирают пополам государства с их почтовыми ведомствами, а старичок клеит марки... Вот альбом раскрывается на разделе "Европа". Рядом с фиолетовой маркой, на которой изображен профиль английской королевы, хорошо известный любому, уважающему себя коллекционеру, вклеивается другая, спокойного зеленого цвета, с фигурой воина-освободителя. В одной руке он держит меч, а на другой - спасенного ребенка. В другом альбоме одутловатое лицо давно забытого правителя в феске соседствует с портретом простого человека в пиджаке и галстуке. ...А это что? Десятая годовщина освобождения города? - с трудом прочитывает старичок надпечатку на следующей марке. - Эта не пойдет, - спокойно заключает он про себя. - У нее не хватает трех зубцов... - Ну мало ли что может померещиться! - скажете вы. К чему я все это вам рассказываю? А вот к чему. В жизни каждого отца случаются два переломных момента: один - когда у сына начинают резаться зубы, и второй - когда сын (к девчонкам, как правило, это не относится!) начинает собирать марки. Благополучно перевалив через первый этап, я несколько лет с тайным опасением, как роковой неизбежности, ждал второго... И вот однажды тот трагический час пробил. Точнее говоря, когда часы пробили восемь часов вечера, сын подошел к моему письменному столу и положил на него подбородок. - Папа... - сказал он и посмотрел на меня круглыми преданными глазами. - Папа... - повторил он, и я сразу заподозрил неладное. А когда я с трудом сделал внимательное лицо, сын с застенчивой наглостью попросил: - Дай мне, пожалуйста, десять рублей... Я подскочил в кресле и едва не выронил из рук "Футбол" - воскресное приложение к газете "Советский спорт". - А за... чем тебе? - несколько заикаясь от масштабов просьбы, спросил я, втайне надеясь, что - быть может! - дело ограничится коньками. Но - увы! - как говорилось в добрых старых романах, - увы, этого не произошло... - Я бы хотел приобрести марки первого конгресса экс... эсперантистов, - твердо выговаривая трудные слова, признался сын. - Как же! Держи карман шире! - облил я его презрением бывалого знатока. - Где ты их достанешь? Это, братец ты мой, редковатые и дороговатые марочки! Но... Видимо, отцовское сердце сделано из не слишком огнеупорного материала. Он удалился спать, все же унося в клюве зелененькую трехрублевую бумажку... С того самого дня у меня кончилась спокойная и размеренная жизнь более или менее - скорее менее, чем более, - уважаемого рядового научного сотрудника рядового научно-исследовательского института. Я стал вести полное случайностей и треволнений существование дикого охотника за марками... Я выпрашивал, выменивал, выклянчивал, покупал, комбинировал. Я надоел до смерти всем своим друзьям и знакомым, имеющим хоть какой-нибудь намек на почтовую корреспонденцию. Я выписывал ненужные мне каталоги иностранных фирм и журналы по одиннадцати разнообразным и исключающим друг друга отраслям. Я скормил не одну плитку шоколада секретарше зам.директора по научной части, чтобы она позволила мне обозревать и первому прикасаться к его обширным зарубежным адресатам... Наконец, я категорически бросил курить! Эта филателистическая жертва несказанно обрадовала жену. - Ну что ты волнуешься?-приводила она вечные резоны, благоразумная, как всякая мать семейства, пораженного тяжким недугом. - У мальчика это возрастная болезнь вроде кори. Переломный этап в психике. Это пройдет... Три горьких ха-ха! Пройдет... Святое материнское заблуждение! У меня же это не прошло... И еще: если бы жена знала, как низко я пал перед ней! Разумеется, морально. Если бы она знала, что из заначек, которые теперь значительно превышали мои былые дофилателистические потребности, можно было бы почти выкроить ей давно обещанную шубку, она не говорила бы так легкомысленно. Марки выгрызали все большие и большие дыры в нашем семейном бюджете. А ведь мы с сыном после долгих мучительных раздумий решили ограничиться весьма узкой специализацией: спорт, техника, флора и фауна и еще - после долгих и унизительных просьб с моей стороны - искусство... Я с тревогой следил за появлением самой микроскопической дырочки на своих носках, ибо знал: именно на сумму в две пары новых безразмерных носков сыном твердо запланирована покупка марок серии "Грибы Монголии"... - Потом... Рассматривай эти траты, как временное помещение капитала... - продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. - Ведь марки, мне кажется, при нужде всегда можно продать? "Интересно... - подумал я. - На что она намекает? Откуда она могла узнать?" И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках не дрогнула ни одна ресничка. "Хотя... Вряд ли она догадывается о делах давно минувших дней! А первый студенческий букет - после сдачи ею экзамена по сопромату - был куплен мною именно на загнанные какому-то спекулянту последние бренные остатки моей славной некогда коллекции... Эх, хорошие были марочки!" - Босния и Герцеговина? - в ярости переспрашивал я. Круг замкнулся. Те же марки, которые в детстве волновали мое воображение и казались недоступными, манящими, щекочущими горло, подобно слову "Мадагаскар", те же марки растревожили и неокрепшую в испытаниях душу моего отпрыска... - Зачем тебе эти исчезнувшие с лица земли государства? Почему ты не интересуешься, например, новыми свободными странами Африки? - Руанда-Уганда? - сразу же подхватил сын. - Потрясный набор-чик! Все животные! Слоны, жирафы, носороги, зебры, обезьяны! Двенадцать пятьдесят... - Во-первых, Руанда-Буранда... то есть Бурунди! - сказал я. - А во-вторых, почему именно двенадцать с полтиной? Они что, настоящих животных продают? За такие-то деньги! Сын молчал. В самом деле, ну почему мы не можем проникнуть в загадочные подвалы подсознания наших ближайших потомков? Это несправедливо... Я разослал умоляюще льстивые письма всем своим бывшим однокурсникам и сослуживцам, которые работали за границей. Иногда их письма, приходившие из Марокко, с Кубы или из Индии, как-то спасали наш обед... - Всемогущий боже! - сетовал я, вздымая очи к небу. Конечно, как исправный студент инженерного вуза, сдавший в свое время диалектический материализм на твердую четверку, я знал, что бога нет. Я понимал, что это скорее всего чисто автоматический и символический ритуал, чем надежда на реальное заступничество. Но на кого еще можно было рассчитывать?! - Ну почему ты не мог одарить меня и моего сына каким-вибудь другим тихим интеллигентным хобби? И не таким разорительным? Например, собиранием карандашей или выпиливанием лобзиком по дереву? Занимается же этим знаменитый киноактер Смоктуновский? Но бог - существующий хотя бы в качестве рабочей гипотезы - не желал внимать моим слезным мольбам... Филателистические бури продолжали расшатывать корпус нашего семейного корабля и вызывали все усиливающуюся финансовую течь. И во всем были виноваты марки! Марки! Не что иное, как пошлое изобретение английской королевской почты! Прямоугольные кусочки раскрашенной бумаги с абсолютно никому не нужными фестончиками по краям... Наконец в полном отчаянии я попытался преподать сыну наглядный урок конкретной экономики... - Слушай, - сказал я ему. - Ты уже взрослый человек. Тебе скоро одиннадцать лет. Четвертый класс, насколько я понимаю, не шутка. Давай поговорим как мужчина с мужчиной. - Давай! - с готовностью согласился не подозревающий никаких подвохов сын. - Тогда считай. Столбиком! Я зарабатываю сто шестьдесят пять рублей. Но это без вычетов - налогов и прочего. Пиши: сто сорок. Мама получает двести двадцать, округленно - двести... Карандаш сына споткнулся. - А почему мама зарабатывает больше, чем ты? - недоверчиво спросил он. - Ты же мужчина... - Гм... - поперхнулся я. - Ну видишь ли... Я всего-навсего младший научный сотрудник... А мама у нас - командир производства, занимает видную должность... - А ты не очень видную? - невинно спросил сын, вонзив отравленную стрелу в мою уязвимую самолюбивую плоть. - Ты же знаешь, - делая не очень ловкий неспортивный финт, ушел я от прямого ответа, - что у нас равноправие и женщина во всем равна мужчине... Я почувствовал, что безнадежно запутался, но сын великодушно сказал: - Давай дальше... - Итак, - оживился я. - Моя зарплата плюс мамина, подведи черту, суммируй. Это - наши возможности. Побочных доходов у нас нет. Теперь другой столбик. Это будут наши потребности. - Марки? - живо спросил мой домашний инквизитор. - Не только... - дипломатично ответил я. - Сначала клади сорок рублей. Это ежемесячный взнос за кооперативную квартиру. Затем - электроэнергия, газ, телефон... Где наши расчетные книжки? Сколько ты берешь в школу на завтрак? Двадцать копеек. Так... Множим на двадцать пять учебных дней... И я - полтинник... Расходы на транспорт. Вникаешь? Сын сосредоточенно сопел, упираясь языком в щеку. - Ежемесячная стирка, починка обуви, ремонт телевизора... - продолжал высчитывать я. - Теперь рациональное питание. Сколько мы с тобой съедаем на завтрак? Мясо, масло, молоко... Уточни у мамы месячные расходы. Сын уточнил. - Приплюсовывай... Дни рождения у родственников. Должны мы, как ты считаешь, сделать бабушке подарок - на Новый год хотя бы? - И маме в день Восьмого марта, - напомнил сын. - Безусловно... Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади! - Маме нужно новое пальто, - вдруг вздохнул сын. - Ага, начинаешь соображать?! - мстительно спросил я. - А тебе? Новая форма, из старой ты уже немилосердно вырос. А мне - новые ботинки? - И я показал ему подошву с наклейкой ателье срочного ремонта. - Еще не все. Теперь - культурные развлечения: кино, театр, книги, газеты... Мы же не пещерные люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через день... Жевательная резинка... - И марки... - насупленно добавил мой наследник. - Погоди, погоди, успеешь. Присчитывай отпуск мой и мамин, твой пионерлагерь... - Байдарка и фотоаппарат... - почти прошептал мой бедный, придавленный цифрами счетовод. - И ты заметь, - торжествующим тоном праведника добавил я, - твой отец не пьет и не курит! Ну ладно... Моральные категории, к сожалению, не поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит? После несложных арифметических действий на тетрадном листке в клеточку сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат. - Эх ты! - сказал я. - Правильно сложить не можешь! Двоечник! Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что для довлетворения наших насущных потребностей необходимы три мои и две мамины зарплаты... - Как же мы ухитряемся жить? - допытывался сын, этот поклонник житейского реализма. - Не знаю, - честно признался я. - Как-то выкручиваемся... Этот урок помог, но ненадолго... В конце концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и некоторые душевные радости. Мне уже мерещилась мировая известность моего выдающегося собирателя, международные конгрессы коллекционеров, филателистические премии, выступления по Интервидению... - Ну-с, брат, - обратился я как-то к сыну после вечернего чая, в блаженном предвкушении потирая руки. - Мне удалось выцарапать две прелюбопытнейшие марочки Британской Гвианы. Сейчас мы их, родимых, вклеим куда следует. Доставай-ка свой альбомчик... - Понимаешь, папа... - сын посмотрел на меня распахнутыми до дна глазами. - Я давно хотел тебе сказать... Но ты смотрел телевизор. У меня... У меня нет альбома... - Потерял?! - всхлипнул я и в предынфарктном состоянии опустился на диван-кровать. - Ну что ты, папочка! - снисходительно пожал плечами сын, видимо несколько шокированный такой вопиющей глупостью родителя. - Просто у меня сейчас его нет. - Ага... - радостная догадка осенила меня. - Ты на время дал его своему товарищу? Посмотреть? Так сказать, приобщить к великому делу коллекционирования? Понимаю... Хвалю! Молодец! А далеко он живет, этот твой товарищ?! - Папа... Это мальчик, над которым наша школа держит шефство. У него осложнение после поли... - тут он запнулся. - Поли-ми-э-лита. Парализованы обе ноги. Он не может ходить, понимаешь - совсем не может! Никуда не может ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я... Я подарил ему свой альбом. Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и на стадион, и посмотреть фильм какой хочу, и потом, попозже, съездить в другие страны... Да... Другие страны... И мне снова представился тот окутанный туманной дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага Галапагос. Помнится, я рассказывал вам о старичке, собирающем марки? Может быть, настоящий собиратель должен отличаться бесстрастием и жестким, как у зеленохвостого попугая, сердцем. Говорят, что попугаи живут до трехсот лет... - А ты не жалеешь о своем альбоме? - безжалостно спросил я. - Только честно? - Да, папа, жалею... Сначала - очень, а теперь - чуть-чуть... Видишь ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся, а заплакал. Неужели от радости тоже можно плакать? А, пап? И мне теперь очень-очень хорошо... Так ты не сердишься? Ну что я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил его другому. Это был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку. И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием... СОСЕДИ ПОНЕВОЛЕ Подвели меня часы. Не то я их завести забыл, как обычно, не то где-то в дороге о камень стукнул, - они остановились, а я сначала не заметил. Потом глянул - и не пойму: солнце вроде к закату клонится, а на часах неизвестно что: они цены на прошлогоднем базаре показывают... Послушал я, а часы стоят. Глянул я еще раз на солнце - и заторопился. Вообще-то дальневосточная тайга - щедрая, любой кустик ночевать пустит, да ягодами с ветки угостит, и грибов предложит, и мху постелит - не пропадешь! А все ж таки хотелось мне до ночи к себе домой добраться - в рыбачий поселок. Вышел я по течению ручья на берег моря. Ветер вовсю разошелся. В лесу-то он по вершинам гуляет, шумит в пихтаче, трясет лиственницы. А на море сильную волну развел... И вижу я - прилив начался, а давно ли - без часов определить затруднительно. Мне еще по пути домой нужно было бухту обогнуть. Склоны у нее крутые, кустарником поросли, и мне с тяжелым рюкзаком моим за плечами на скалы лезть не очень-то охота. Берегомто гораздо легче пройти: под скалами песчаная полоса, неширокая, зато твердая, укатанная волнами не хуже асфальта. Я в резиновых сапогах, прилив, вроде бы, недавно начался. "Ничего, - думаю, - успею..." Да, видно, груз у меня за спиной оказался тяжелее обычного, и устал я после трехдневного скитания по тайге, короче говоря, не рассчитал я своих сил, не успел. Только я из глубины бухты обратно в сторону открытого моря повернул, вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже захлестывают своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море... Одна дорога остается: вверх. И вода подгоняет - уже к сапогам подбирается, скоро голенища захлестнет. Начал я вверх карабкаться. А с рюкзаком, набитым геологическими образцами, да еще с ружьем по скалам лазить не больно-то удобно. Да и смеркаться стало раньше обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я - стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и голову сломать недолго. Еще немного вверх залез, остановился отдышаться, пот со лба утер. Осмотрелся. И вижу - площадка на скале небольшая, так - три матраса рядом постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под голову определить! Зато площадка удобная: скала над ней козырьком нависает, дождь не страшен и от ветра более-менее укрытие. А внизу - береговую полосу совсем приливом скрыло, высокий в Охотском-то море прилив, волны скалы лижут, белая пена по камням стекает, пузырится. До меня волне явно не добраться! Ну, устроился я. Ружье к каменной стенке прислонил, лапничку наломал, постель себе приготовил... Сапоги снял. А уж когда банку мясных консервов "Завтрак туриста" открыл да перекусил за милую душу, мне и вовсе хорошо стало... "Переночую тут, - размышляю про себя, - спокойно, а завтра по заре и двину дальше". Вдруг - в затишке между двумя накатами - я слышу: кто-то ко мне на площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да звонко так, кусты шевелятся, словно их дергают. Дальше - больше: слышу сопение... Кто же это такой от прилива спасается?! У меня, должно быть, глаза сделались по ложке, смотрю: над площадкой медвежья голова поднимается! Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный, мокрый и черный, удивительно на заплатку похож, вырезанную из нового кирзового сапога... Уставились мы друг на друга и на какое-то мгновение оба от неожиданности застыли. Не знаю, о чем медведь успел подумать, а я-то думаю: "Ну все... Сейчас он меня лапой как огребет, я и кувырк со скалы в воду... Плохо дело..." И похолодел весь. И про ружье забыл... И надо же - вспомнил, как один мой знакомый, полярный летчик, очень смелый человек, довольно точно говорил: страх похож на серую шерстяную варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка эта там не просто место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает... А снизу вдруг волна ка-а-ак ударит! Глухо так, и такая в ней силища многотонная - аж скала дрогнула. И брызги вверх полетели. Нас обоих, словно из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки! Вот уж и верно - у страха глаза велики! Никакой это и не медведь оказался. То есть медведь, конечно, но маленький, годовалый примерно медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу - его водой и прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток схватить на длинной ручке, чтобы его отогнать, - он ко мне прижался, как ребенок, голову прячет и только дрожит от страха - мелко-мелко, всей своей шкуркой... Я погладил его осторожно: вдруг цапнет? Нет, вижу, ничего, терпит. Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в десять громче. А волна опять как даст! Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой, сам возле него угрелся, да так мы с ним - не поверите! - и задремали, под вой ветра и грохот прибоя. Только от каждого удара волны медвежонок во сне вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался... Вот, думаю, какая удивительная история. Это же не в цирке, где дрессированные медведи за кусочек сахара всякие штуки вытворяют. Это же дикий зверь! А беда приперла - и к человеку сунулся. Доверяет... Всегда бы так! Мирно... Тут и светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась, и ветер стал тише. Я осторожно, чтобы медвежонка не испугать, руку в рюкзак запустил, достал банку сгущенного молока, свой походный неприкосновенный запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес... Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза сонно так приоткрыл, чихнул спросонья, язык высунул... Попробовал - и пошел вылизывать! Мигом банку опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки ребенок... Совсем рассвело. И отлив кончился - песчаная полоса вдоль берега засерела. Медвежонок мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком стал от меня пятиться на край площадки. Потом куцым хвостиком махнул - и только кусты зашуршали да камни снова посыпались... Ушел... А я некоторое время еще сидел, в себя приходил. Да ружье на всякий случай зарядил жаканом - круглой пулей на крупного зверя. Мир-то миром, а ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит - всякое может случиться... БЕЛЫЙ АИСТ В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе. Сам город еще совсем недавно назывался Кенигсбергом, а когда-то, в седой древности, именовался по-славянски Крулевец. Старый каменный дом прусского помещика средней руки был отдан под какую-то механизаторскую контору. Возле нее все время, сутки напролет, теснились различные самодвижущиеся агрегаты и шумела чумазая водительская толпа. Дорога, обсаженная двухсотлетними тополями, липами и вязами, кончалась у ворот, ажурные створки которых были сорваны с петель и бесприютно ржавели, прислоненные к массивным каменным столбам. Дорога была узкой - прежде, видимо, еле-еле рассчитанной на проезд двух груженых фур или повозок, в свое время булыжной, а теперь небрежно заасфальтированной прямо поверх выпирающего кое-где булыжного основания. Современные жатки, комбайны, трактора на колесном ходу и иной сельхозтранспорт еле протискивался, словно бы в зеленом тенистом туннеле, по этой узкой дороге между двумя рядами деревьев, и от частых зацепов кора на многих из них была ободрана до белизны. ом, в котором жил я, выстоял не одну сотню лет. Стены его были сложены не из кирпича и не из обтесанных каменных блоков, а из разнокалиберных, разноцветных валунов и остроугольных каменных обломков, схваченных надежным цементом. Подозреваю, что прежде здесь размещалась конюшня или добрый коровник... А позднее с трудом были прорублены маленькие подслеповатые окна, скорее напомина без переплетов, а сверху была устроена новая, надежная шиферная крыша, под которой мы и спасались в то лето от затяжных дождей... А на крыше заброшенно мокло большое, просторное аистиное гнездо из крепких сучьев, почерневших от времени, холодных ливней и туманов, наплывавших с Балтийского моря. В этом гнезде сиротливо стоял на одной ноге одинокий нахохлившийся аист. Мне показалось странным, что у аиста - при таком-то гнезде! - нет подруги, и вообще весь его облик мне показался не по-птичьему грустным. И я спросил об этом хозяина, у которого снимал комнату. Тот неожиданно разволновался, побагровел, словно после хорошей бани с паром или стопки водки, начал размахивать руками и поведал мне нижеследующую историю. Должен вам сказать, что хозяин мой, человек уже пожилой, заметно за шестьдесят годков, считал себя украинцем. И действительно, он имел для этого некоторые основания: он переселился сюда, на этот хутор, сразу после войны от своего разоренного дотла хозяйства из-под Львова. Седой и грузный, с висячими усами, говорил он на чудовищной смеси украинского, польского, русского, еврейского, немецкого и бог весть каких еще языков, повторяя каждую фразу по тричетыре раза и трудно обкатывая каждое слово в волнах этого пестрого разноязычья, словно прибрежную морскую гальку... Поэтому, даже не пытаясь рискнуть донести его речь в ее первобытных формах, я передаю, словно в весьма приблизительном переводе, только голую суть его колоритного рассказа. ...Аисты прилетели сюда на третий год после войны и, обжив новое гнездо, уже не покидали его, выводили птенцов, улетали с ними и снова возвращались на привычную гостеприимную крышу. Точно так же и в позапрошлом году, в конце марта или в самом начале апреля в своем родовом сучковатом доме вылупился на свет аистенок. Родительские хлопоты, стрекотание над младенцем раскрытыми, словно трещотки, клювами - все было как обычно. Скоро над гнездом начала тянуться тонкая шейка с любопытствующим клювиком, и рейсы родителей за продовольствием - лягушками, ящерицами и прочей мелкой живностью - стали все более частыми. Аистенок рос, но только когда голенастый птенец вылез на край гнезда, неуверенно качнулся на карандашных ножках и впервые взмахнул еще неокрепшими крылышками, только тогда хозяин увидел, что аистенок совершенно белый... Надо заметить, что обычно у аистов весьма эффектно чернеют самые концы больших маховых перьев на крыльях. Рождение альбиносов в животном мире, так рационально устроенном, событие весьма и весьма редкое и всегда связано у людей с какими-нибудь суевериями или тайным, необъяснимым страхом: вспомните белого кита, белого слона, белого тигра, наконец - белую ворону... Но тут-то, казалось бы, какая разница?! Подумаешь-кончики крыльев побелели! Однако родители забеспокоились... Аист-отец куда-то улетел, а аистиха, словно бы что-то предчувствуя, редко и печально потрескивала клювом, закидывая, как бы в отчаянии, голову и покачивая ею из стороны в сторону. Аист вернулся не один - его сопровождали два других аиста, видимо, старейшины здешней стаи. Мудрые советники засуетились возле аистенка. Они внимательно осматривали его, изредка похлопывая крыльями, словно люди, в недоумении разводящие руками. В белом своем, стерильном оперении они казались сосредоточенными профессорами в свежих, скрипучих от крахмала халатах на консилиуме возле пациента, пораженного загадочной болезнью... На краю гнезда, недавно еще такого уютного и счастливого, произошло какое-то решительное совещание. О чем говорили старейшины на своем птичьем языке?! После недолгого разговора, где голос аистихи звучал все тише и тише, три аиста - и вместе с ними отец - закинули клювы и протрещали что-то тревожное, воинственное и угрожающее. Бедная мать склоняла голову ниже и ниже, как любая деревенская женщина, придавленная неожиданным горем... Старейшины улетели. После некоторого раздумья снялся с гнезда и аист. И тогда аистиха тоже взмыла вверх. С печальным криком она набирала высоту, а потом, замерев на мгновение, сложила крылья и, словно беспомощный маленький самолетик с отказавшим мотором, рухнула вниз. Она разбилась насмерть совсем рядом с домом... Осиротевший аистенок не погиб. Он кое-как скатился с крыши и попал во двор. Хозяин, потрясенный виденным, отгонял от него гусей и сердитых индюков - ну, совсем как в сказке Андерсена о гадком утенке! Ел аистенок что придется, потому что, сами понимаете, лягушек ему теперь никто приносить не мог... Он вырос, окреп и ходил за хозяином, как собачонка, подпрыгивая на своих смешных ходульках. А осенью, когда местные аисты собирались в стаю для отлета в теплые африканские края, выросший аистенок несколько раз пытался пристать к ним, взлетал и кружил над торчащей стерней сжатых полей, над посеревшими стогами, - но стая его не приняла. И, пролетая над двором, они, наверное, прокричали на прощанье что-то обидное, злое и горькое, отчего недавний аистенок, несчастный белый аист, словно бы сгорбился и забился под навес вместе с сухопутными курами и глупыми самодовольными индюками... Он перезимовал в курятнике: большого белого аиста, с длинным и острым, как шило, клювом, уже никто не посмел обидеть. А весною он занял по праву принадлежащее ему родительское гнездо: ведь аист-отец так и не вернулся... - Так это он? Белый? - удивился я, показав на крышу, где в гнезде в своей извечной задумчивой позе мудреца стоял одноногий аист. - Йа, це так... - ответил хозяин. - Фрау, подругу себе так и не завел, остался дёр хусен... Холостой... Я еще раз с удивлением и любопытством вгляделся в одинокого печального аиста. В ярком свете полдневного солнца он весь, казалось, отливал прохладным снежным блеском, и так же, как снег на одинокой вершине, велели кончики его крыльев... - Подумаешь, аист! И зачем он нужен? - спросил толстощекий мальчишка, когда я пересказал как-то вечером местным ребятам эту историю... Из кармана у него торчал кончик пионерского галстука. - Красивые они... - вздохнула девочка с тонкой, почти аистиной шейкой. И хлюпнула носом, потому что вдобавок страдала насморком. - А польза какая? - не унимался толстощекий, непрерывно жуя апельсиновую резинку, и от него пахло, как от кастрюли со свежесваренным компотом. - Какая от него польза? Что лягушек ест? Так их и некоторые люди вон едят! - А знаете ли вы, сколько в вашей округе аистиных гнезд? - спросил я, оглядывая ребят. - Не знаем...- чуть ли не пожимая плечами, ответили они. - Нам и в голову не приходило считать. И зачем?! - Эх вы! - говорю. - А еще местные жители! И наверное, юннаты среди вас есть? Аисты - лучшие предсказатели погоды. Прямо-таки долгосрочные метеорологические прогнозы делают... По ним местные крестьяне в прежние времена севообороты планировали... - Как так? - недоверчиво спрашивают ребята, а толстощекий даже жевать свою жвачку перестал, и у него на губах пузырь выдулся, а потом лопнул. - А вот как... - отвечаю. - Аисты выводят птенцов довольно рано, в конце марта - начале апреля. И если в гнезде вообще нет птенцов или, скажем, всего один аистенок - значит, лето будет засушливое, жаркое, водоемы и мелкие болотца пересохнут. Ну а если аисты выведут трехчетырех... - Значит, лето будет дождливое, и будет много лягушек, и аисты смогут легко прокормить свое семейство! - побледнев от волнения, тонким голоском выкрикнула девочка с аистиной шейкой и насморком. - Правильно догадалась... - похвалил я ее, и она порозовела от удовольствия. - Здорово! - зашумели ребята. - Вот это уж польза так польза! Слышь ты, жвачное животное? - Такого аиста можно по телевизору показывать! - засмеялся кто-то. - В прогнозе погоды по программе "Время". ...Над нами раздался шелест крыльев. Мы все затихли и подняли головы: торжественно и неторопливо проплывал в лиловеющем небе белый аист. Видимо, летел он по самому житейскому прозаическому делу: на вечернюю кормежку к ближайшему болотцу. Но в свете закатного солнца большие крылья его отливали розовым, словно у сказочного заморского фламинго... БЕГЕМОТИЙ ДОКТОР ...Крупный южный приморский город был взят яростным и коротким танковым ударом. Скрежетнув гусеницами по булыжнику между трамвайных путей и круто развернувшись, водитель "тридцатьчетверки" тормознул. Сквозь пятнистую, словно маскхалат, колеблющуюся зелень парка ему почудились в глубине какие-то подозрительные бетонные сооружения. Смахнув, словно паутину, ажурные металлические ворота, танк, поводя орудийным стволом, въехал на широкую аллею. На латинскую надпись над воротами, среди которой выделялись крупные буквы: "ZOO", никто, разумеется, не обратил внимания... Было тихо. - Отбой! - крикнул командир танка и, блаженно потягиваясь, вылез из люка. - Фашисты, видать, так драпанули - до границы не остановишь! Перекур, пехота! Пятеро солдат и шестой - сержант посыпались с брони вниз. Солдаты, достав из карманов кисеты с махрой, растянулись на траве, но сержант, еще весь в горячке прорыва и недавнего боя, никак не мог успокоиться. Он только привалился спиной к нагретому боку машины и почти незаметно, не поворачивая головы, перебегал глазами из стороны в сторону. Потом решительно шагнул на газон, кивком приказав одному из солдат, смуглому и черноволосому крепышу, следовать за ним. Навалившись плечом, сержант откатил дверь большого застекленного сарая, напоминающего самолетный ангар. За его спиной, с ручным пулеметом наизготовку, немного пригнувшись, невозмутимо посапывал рядовой Уразбаев. Покрутив шеей и несколько раз втянув ноздрями воздух, опытный Уразбаев сверкнул белками: - Пустой... Но Федотов - так была фамилия сержанта - на всякий случай, для острастки и своеобразного салюта, дал короткую очередь. Со звоном посыпались стекла. - Дядень-ка-а! - раздался такой отчаянный детский крик, что Федотов чуть не выронил автомат, а Уразбаев шлепнулся животом на землю, выбрасывая ручник перед собой. - Дя-день-ка, не стреляйте! Я свой... И из неприметной кучи сена в углу одного из отсеков сарая к опешившему Федотову метнулся щупленький белобрысый мальчишка лет десяти-одиннадцати. Цепляясь пальцами за потное сукно гимнастерки, припав всем своим горячим тельцем к сержанту, он, судорожно всхлипывая, бормотал, словно в забытьи: - Я свой... Свой я... Свой... Сержант Федотов запустил заскорузлую пятерню в его спутанные, в сенной трухе волосы и нежно и осторожно гладил по хрупкому мальчишескому затылку. - Все, сынок... Все... Порядок в танковых частях... - беспомощно и нелепо бормотал сержант, откинув автомат за спину и ощущая на своей груди, прямо под орденом Красной Звезды, как гимнастерка его тепло намокает от обильных слез. Ему самому вдруг захотелось плакать. - Отставить! - вместо этого негромко скомандовал сержант. - Слезы от-ставить! Мальчишка мгновенно стих, но продолжал еще шмыгать носом. - Ты как это очутился в зоне военных действий? - строго спросил Федотов. - Доложить по всей форме! - А я... Я в сено зарылся... - робко прошептал мальчик. - Как стрельба началась... Я и не успел из зоопарка выскочить... - Так это что ж... Выходит, значит... Мы в зоосад въехали? - глупо спросил сержант. - Ну да... - подтвердил мальчишка. - Только здесь никого почти не осталось. - И снова всхлипнул: - Петра Макеича они прямо там... - он махнул рукой в глубину сада. - Прямо там... расстреляли. Он как раз на тележку корм накладывал. - Макеич этот твой... Он кто? - спросил сержант тихо. - Сторож. Я его давно, еще с довойны знаю... Он меня сюда по вечерам иногда пускал. Мы слона кормили... А всех птиц - и лебедей даже черных, и павлинов - немцы перестреляли. Офицеры... Как в тире... И оленей тоже... А Томми они увели... - Томку? - как-то туго соображая, но сразу проникаясь сочувствием, спросил сержант. - Сеструху твою, что ли? - Нет, не сестренку... Так нашего слона звали. Он был очень умный, очень. Ни за что не хотел в Германию в плен ехать! Так они его... цепями за ноги... и к бронетранспортеру. Так и потащили на буксире. Он сильный, наш Томми! Разве бы он... добровольно... сдался?! - Так... - подытожил сведения сержант. - А тебя, выходит, как зовут? - Федя... Федор Капустин. - А меня - Федотов, - почему-то обрадовался сержант. - Тезки почти! - Но это еще не все... - заторопился Федя. - Тут немец один... в слоновник вбежал... И прямо в бегемота дал очередь из автомата... - В бегемота? - не сразу понимая, поморщился Федотов. - Ну да... Это вон там, в конце самом. Идемте, покажу... Вода в небольшом бассейне была мутной и темно-красной. "От крови, видать..." - привычно подумал про себя сержант и цепко прищурился. - Бишка... - громко позвал мальчик, и в голосе его звучали боль и страдание. - Би-и-шка... Из воды медленно поднялась огромная голова и так же медленно, с усилием, развалилась на две половины. Из красной зубастой пасти пахнуло дурным лихорадочным жаром. И Федотов - бесстрашный разведчик Федотов - невольно попятился! - Ты это... того... - запинаясь и вдруг охрипнув, с трудом проговорил он. - Твой боровокто... Ведь проглотит с голодухи за милую душу. Целиком! Со всей амуницией... Только пуговицы выплюнет... - Да вы, дяденька Федотов, не бойтесь... - вдруг заулыбался мальчишка и словно бы весь засветился тем - довоенным - весельем.- Бишка добрый... И смирный. Морковку и свеклу очень любит. И сено с удовольствием ест... Как бы догадавшись, что разговор идет о нем, бегемот снова раскрыл чудовищную пасть, но из нее вместо громового рева раздалось жалобное мычание, напоминающее жалобу теленка, отставшего от матери. - Ишь ты... Это что же, вроде лошади, значит, на довольствии стоит? - с детским любопытством уточнил дотошный сержант. - Ага... Бегемот - это просто так, а по-научному его называют "гиппопотам"... Услышав незнакомое, нерусское слово, сержант вздрогнул и машинально схватился за автомат. Но мальчик не заметил его реакции. - ...а "гиппопотам" это и значит: водяная лошадь! - с торжеством объяснил мальчик. - И откуда ты все знаешь? - подозрительно спросил бдительный Федотов. - Я до войны юннатом был... - сообщил Федя. - Знаю, чем зверей кормить... А вот лечить... Лечить не пробовал. Ему, наверное, раны надо бы йодом смазать. И забинтовать. А то у него нагноение будет. Вода грязная... Бишка в воде сидел. Хорошо, что он ему не в голову попал. Торопился... Если бы в голову - все. Конец. Теперь бегемот вылез из воды почти весь. На его круглой задней части, наискосок к ноге, словно пробоины на боковой броне, виднелась цепочка круглых дырок. Из них проглядывало розовое кровоточащее мясо... Федотов придирчиво оглядел огромную лоснящуюся буровато-зеленую тушу и горестно вздохнул: - Это ж... Это же сколько йоду на такое пойдет?! Тут же целый медсанбат потребуется! - Жалко Бишку... - губы у Феди дрожали. - Пропадет ведь... - Стоп! - спохватился быстрый на решения бывалый разведчик. - Имеется возможность подмогчи твоей этой... Как его? Лошади? - Он коротко хохотнул. - В общем, битюгу твоему... За мной! Разведчик и командир танка столковались в полминуты. - Народное достояние! - с крестьянской убедительностью сказал, как отрубил, Федотов. - Понимаешь?! - Давай! - кивнул командир. Мальчика подсадили на броню. Потом его, раскрасневшегося от счастья и волнения, крепкие руки танкистов втянули в люк. Федотов похлопал танк, словно по крупу коня, и заорал: - Погоняй! Нужное хозяйство разворотливый разведчик отыскал быстро... - Сколько?! - задохнувшись от праведного возмущения, тучный полковник, начальник полевого эвакогоспиталя, угрожающе надвигался на замершего по стойке "смирно" Федотова. - Сколько?! Два литра медицинского спирта? Ты, сержант, в своем уме?! Но поскольку сомнения по поводу свихнувшегося сержанта не покинули военврача, он, придвинувшись к Федотову вплотную, положил ему на лоб большую мягкую ладонь: - Хм... Температуры вроде нет... Покажи язык! - приказал он. Федотов дисциплинированно высунул язык. Военврач - мужчина приличного роста - нагнулся. - Та-а-ак... А ну-ка дыхни! - внезапно рявкнул он. Сержант, мокрый от напряжения, послушно дыхнул... - Трезвый... - ошарашенно сказал военврач. - Трезвый? Так зачем тебе два литра спирта?! - снова оглушительно заорал он. - Кругом! - Ох, не могу больше! - взмолился Федотов и юркнул за дверь, из-за которой тотчас же появился, таща за руку перепуганного и упирающегося что есть сил Федю. - Вот пусть он вам все как есть разъяснит... Юннат!- И совершенно по-граждански развел руками. - Нам для промывки ран... - собрав последние остатки решительности, почти прошептал мальчик. - Чего? Чего? - недорасслышал рослый полковник и присел на этот раз чуть ли не на корточки. - Громче докладывай! - Спирт... для промывки ран... - попытался было объяснить мальчик, краснея и запинаясь, но военврач прервал его лепетание. - И не совестно тебе, Федотов, боевому разведчику, заставлять несовершеннолетних заниматься вымогательством?! - багровея, заорал он. - Не для себя... Для бегемота... По-научному - для гиппопотама! - брякнул сержант... - Для кого?! - полковник навострил ухо. Он был опытным врачом, очень опытным, и знал, что на фронте может случиться всякое. - Для кого? Давайте толком! Когда Федотов и Федя в два голоса, торопясь, перебивая друг друга, изложили положение дел, полковник медицинской службы вдруг поверил им сразу и безоговорочно. Такое нельзя было придумать! Это могло быть только правдой... - Черт с вами! - махнул он рукой. - Разрешаю! Спасайте вашу животину! - И, упав на стул, захохотал. Он хохотал, трясясь всем своим крупным телом так, что стул под ним тоже трясся и подпрыгивал всеми своими четырьмя ножками, словно одушевленное существо. Хохотал долго и заразительно, но ни Федотов, ни Федя не могли понять причины его смеха и поэтому смотрели на него молча и обиженно. - Как же вы... - отсмеявшись и вытирая слезы, спросил полковник,- как же вы... Его бинтовать будете? Эх вы, чудо-лекари! Ватных тампонов побольше возьмите, - сразу став серьезным, коротко и деловито распорядился он. - И липкого пластыря побольше. Ясно? Разрежете на полоски... Думаю, удержится... Да! И прихватите граммов двести аспирина. Жаропонижающее... Он быстро притянул к себе Федю и посмотрел на него сверху вниз умными внимательными глазами. - Ишь ты... - фыркнул он. - Добрая душа... И не боишься? Мальчик отрицательно покачал головой. - Ну иди. Марш отсюда! Гиппопотамов Гиппократ! - Чего? - опять насторожился Федотов. - Ничего, проехало... - ответил военврач. - Бегемотий доктор... - Ну и как, выздоровел бегемот? - заинтересованно спросил я своего собеседника. - Выздоровел... Бишка... то есть бегемот аспирин свой со свеклой съел. Не поморщился. А пластырь липкий, действительно, крепко держал. - А где сейчас... бегемотий доктор... то есть Федя? Федор Степанович поправил наброшенный на плечи белый халат с синим крестиком ветеринарной службы над боковым кармашком, взъерошил белобрысые волосы, в которых седина была совершенно незаметной, и рассмеялся: - А вот это - военная тайна! АКУЛА (Из разговоров в кают-компании) - Ловили мы тунца у берегов Гвинеи. Дело для нас, сами понимаете, новое да и вообще - деликатное. Тунец - рыба гордая, быстрая, самостоятельная. Одно слово - торпеда! Сетью ее не взять... Вы когда-нибудь в детстве переметы ставили? Так вот, и тунца ловят на гигантский перемет: трос длиной километра два выбрасывают в море на буйках и через каждые сто-сто пятьдесят метров крепят на нем, на тросе на этом, поводки с наживкой. Ну, крючочек там соответственный. С багор... На наживку чаще всего идет свежая макрель, целая рыбина. Сама порой кило на три, на четыре... На каждом тунцелове таких переметов ставят, смотря по месту и погоде, три - пять. И способы разные: кто за корму дорожкой спускает, кто от бортов стелит, а иногда, как мы говорим, "звездой", наудачу в разные стороны от судна вываливают. Да вы ешьте, ешьте... Вот "калтык" пробуйте - это горло тунца, сами коптим. Имейте в виду - в другом месте не дадут! А как балычок, ничего? У тунца вообще вкус отменный - и у свежего, и у копченого, и в консервах. Японцы - те прямо тунцов называют "океанской говядиной"... И пристроилась, доложу вам, за нашим СРТ... средним рыболовным траулером... одна акула. Там вообще-то акул шныряет множество, страшноватые твари, честно скажу... Но жадные. На любую дрянь кидаются, даже на тряпку красную. А эта... Эта повадилась у нас тунцов с крючков скрадывать. Прямо-таки обложила нас тунцовой данью! Так-то, в честном бою да в открытом море ей с тунцом ни за что не справиться: он от нее запросто уйдет, ходок он просто первоклассный. А уж когда такая туша на крюке - бейся ни бейся, а отщипнет от тебя акула лучший кусочек... Ну, а нам - прямой урон. Мы эту самую акулу уже все на судне в лицо, так сказать, знали. Не по размерам отличали, нет. Она как раз была других чуток поменьше, так что-нибудь три с половиной метра. А вот на морде у нее - шрам страшенный, рваный, наискосок от угла пасти к левому глазу. То ли товарки ее когда-нибудь цапнули, добычу не поделили, то ли с крюка сорвалась, то ли еще чего - в общем, отметина - лучше не надо! Нам даже казалось, что со стороны левого глаза она вообще ничего не видит. И прозвали мы поэтому вреднющую эту акулу, как настоящего пирата, Одноглазым Джеком... Говорят, у рыб характера нет и быть не может. Не знаю, не знаю... Может, в общем случае, в среднем, так сказать, это и верно, но у Одноглазого Джека характерец был тот еще! Сколько раз мы ее поймать пытались - ни на какую приманку не идет! Даже на тунцовые внутренности, денек полежавшие на палубе под тропическим солнцем... Арома-а-ат... Глаза на лоб лезут! Другие ее товарки на эту требуху кидаются прямо как бешеные, крючок заглатывают, как муху, не замечая, а эта... Видать, ученая... Только на свежатинку ее тянет. И только с наших переметов! А надо вам сказать, что коком у нас тогда на нашем СРТ был молодой паренек Костя Веселкин, только что свое кулинарное ПТУ закончил. Толковый. И всегда старался команду чем-нибудь вкусненьким порадовать. А вдали-то от дома, да на экваторе... Очень это важно. И затеял он как-то, помню, беляши... А в беляши ведь полагается и лучок добавить, и перчик, то да се... Безветрие стояло - полный штиль, одно слово... Как начал он беляши жарить - запахи, доложу вам, по судну пошли прямо-таки неописуемые! А третий механик к обеду припоздал. Завозился с движком, понятное дело. Ну, Костя и поставил на сковородку его порцию подогреть, чтобы с пылу, с жару... Да и отвлекся, видать, недоглядел. Подгорели механиковские беляши... Да... Вот с них-то, с беляшей этих, можно сказать, все и началось... Обиделся третий, что ему Костя подгорелые беляши принес. И слушать не стал, подожди, мол, сейчас новую порцию сделаю. Специально. "Какой ты кок! - кричит механик. - Недоучка ты сухопутная! Твоими беляшами только акул кормить!" Схватил всю сковородку, выскочил на палубу - и все беляши, как есть, за борт вывалил... И тут, откуда ни возьмись, Одноглазый Джек.... Я отмечал уже - ни на какую приманку не шла эта разборчивая акула, а тут... Просто озверела, из воды выскакивает и все беляши один за одним и заглотнула. Только что не облизывается! Так и ходит около борта, с брюха на спину переворачивается, вроде бы блаженствует. Третий механик совсем вразнос пошел. Кричит: "Что я говорил?! Этими беляшами только акул и потчевать! Радость акульего желудка!" Все, кто это видел и слышал, конечно - в хохот. А Костя чуть ли не в слезы. Сами понимаете, ему каково... Молодой еще, к нашим розыгрышам не привык... И возненавидел он эту рыбину лютой ненавистью, прямо не сказать как. И поклялся наш кок акуле отомстить... Сначала он ее поймать пытался. Все свободное время от своей поварской работы на палубе проводил. Какие только наживки да приманки он не изобретал! Все перепробовал... А акула не поддается - и все тут! "Ты беляши, беляши на крючок насади!" - скажет только третий механик. Народ так и повалится от смеха... Но беляши с тех пор из нашего меню исчезли. Понятное дело... И все-таки что ни говорите, а акулья жадность, пожалуй, Косте-коку помогла. Как? А вот как... Подошли мы к нашей плавбазе - рыбу сдать на переработку и продуктами разжиться. Ветерок был, волна, хоть и небольшая, да неприятная, не стали мы швартоваться борт к борту, а машиной подрабатываем, пока груз нам в люльке перекинут. И вот мы видим - в сетке несколько пакетов, мешки какие-то и нога баранья... Стрела зависла между бортами... ну, может, на несколько секунд... А наша акула... Наш пират тунцовый... Наш Одноглазый Джек словно этого момента специально ждал! Как сиганет вверх, как рванет сетку своими зубищами! Еще разок - и баранина наша, вместо того чтобы в отбивные превратиться, исчезает у нее в пасти! Константин наш прямо аж побелел весь... "Да что ты, Костенька! - ему буфетчица с плавбазы говорит. - Не переживай ты за эту баранину. Ты же белый как мука!" Костя так и вскинулся. "Мука? - шепчет. - В самом деле - мука..." Отошли мы от плавбазы - видим, Костя что-то химичит. Мешок какой-то приволок, к тросу его принайтовливает. А сам шепчет: "Сейчас я ей покажу, из чего беляши делаются..." Короче, спускает он мешок за борт... И кидается на него с ходу Одноглазый Дж