ь и хлебца своего не отведаете! А Петр в ответ: - Не я, так другие отведают. Человек сегодня жив, завтра мертв, а земля навеки отстанется! Но как бы Петр ни трудился, без гномов ему бы ни одного камня не сдвинуть, ни одного пня не выкорчевать. Правда, гномы прятались от него, и он, не видя их, сам себе удивлялся. - Ого! И откуда во мне такая силища? - говорил он, выворачивая огромный пень, на целую сажень ушедший корнями в землю. - Тут на четырех мужиков работы хватило бы, а я один справляюсь. Не знал он, что рядом целая толпа гномов суетится: пень изо всех сил тянут, лопатами подкапывают, корни подрубают - только щепки летят. Петр один раз топором взмахнет, а они - десять, вот и спорится работа. Наляжет Петр на камень - что такое? Камень здоровенный, а он его шутя катит. Невдомек ему, что вместе с ним гномы камень подталкивают: он раз толкнет, а они десять! Вот как они ему помогали. И работа у Петра кипела. Через неделю не узнать было пустоши. Навстречу утреннему солнцу выглянула освобожденная от камней и корневищ, от кустов и сорняков земля. Перед мазанкой чернели большие смолистые пни - печь зимой топить, на межах высились кучи хвороста и терновых веток. Только кое-где с краю торчал куст шиповника, обозначая границу поля, а само поле лежало чистое, ровное - все кочки срыты, все ямы засыпаны, - и над ним порхает жаворонок, заливаясь звонкой песней, будто серебряные гусельки зорю играют. Пришел Петр с новой сохой на свою полоску и заплакал от радости. Сняв шапку, упал на колени и поцеловал отвоеванную землю. Потом налег на рукояти и вонзил в нее широкий, острый сошник, ярко горевший на солнце. - Гей ты, поле мое, поле! - воскликнул он. "Гей ты, поле!.." - ответило эхо с лесной опушки. Там, на краю поля, радуясь на своего пахаря, пели и плясали веселые гномики. Сам король Светлячок прикоснулся золотым скипетром к новой сохе, благословив ее на мирный и радостный труд. Возвращаясь вечером с пахнущего свежей землей поля, Петр вспомнил, как грязно у него дома, и приуныл. В поле чистота и благоухание, небо как голубое озеро, в котором днем купается солнце, а вечером месяц плывет в ладье, высекая искры серебряным веслом, и каждая искра вспыхивает яркой звездочкой, а в хате грязь, запустение, все черно от копоти и пыли, всюду сор. "В лесу и то красивей, - думал Петр. - С деревьев дикий хмель свисает, а в хате паутина из угла в угол протянулась. На вороне перья ясной синевой отливают, а у нас с ребятишками рубашки заскорузли от грязи. Даже у ящерицы спинка чистая, на солнце блестит, а мои мальчишки такие чумазые, хоть репу сей". Повесил голову Петр, вздохнул и толкнул дверь хаты. Но что это? Его ли это хата? Печка выбелена, паутина обметена, лавка, стол, табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатенка сразу веселей стала и нарядней. Протер Петр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте стоит, а в ней все чистотой сверкает. - Кто же это здесь хозяйничал? - спросил Петр. - Марыся и мы! - весело крикнул Куба. У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причесаны и лица умыты, даже поцеловал их. А тут и ласточка прилетела - птенчиков покормить. Три раза влетала - и улетала обратно, не узнавая хаты! Наконец, увидев, как чисто стало, весело защебетала: Мужичок, мужичок, Горе сунь за кушачок, Рано полюшко вспаши Да засеять поспеши, Хату чисто прибери, Мне окошко раствори! Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка - всего лишь деревенская простушка и не умеет петь по-ученому. Зато как легко и радостно на душе от ее немудреной песенки! И Петр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошел к колодцу, чисто вымыл лицо и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к ребятишкам, которые ели картошку. Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так ласково, и мальчики удивлялись не меньше ласточки. - Должно быть, праздник скоро, - в раздумье сказал Войтек. - Отец, наверное, поедет поросенка покупать, - заметил Куба. И в ожидании праздников и поросенка они ходили важные, чинно ступая босыми ногами, живот вперед, руки за спину, голова кверху поднята, вихры водой примочены - самим на себя чудно смотреть. Раньше Петр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и, слыша их звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой: - Мне тяжело, зато вам легче будет! III День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горизонту, озаряя небо розовым закатным светом. А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; из лозняка у лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая воздух протяжным курлыканьем. Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений. Петр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, веселый голос разносился далеко вокруг: - Но!.. Но, Малютка!.. Но!.. Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве, напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках. Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце, надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья, обнимали их, навевая сон. Вдруг Куба зашевелился. - Земля говорит... - пробормотал он тихим, сонным голосом. - Вот глупый! Разве у земли язык есть? - рассердился Войтек. - А нет? Как бы она тогда просила солнышко пригреть ее, а дождик - полить?.. Цветы и травы тоже разговаривают... - А ты слышал? - Слышал. - Что же они говорят? - Да много чего... Ой! Вот и сейчас - слушай! Войтек прислушался. И в самом деле, с лугов, из лесу доносился шорох и шепот, словно тысячи крохотных существ тихонько переговаривались между собой. - Ой! - опять вскрикнул Куба. Старший вытаращил глаза - ему казалось, что так лучше слышно, - и замер. Теперь уже звуки сливались в слова, все более явственные, понятные. Они звучали где-то далеко и в то же время совсем близко, как будто их кто нашептывал на ухо. Не то жужжание, не то пение, не то перезвон полевых колокольчиков доносился до мальчиков: Тсс!.. Все спит!.. Из серебристых сит Давайте сыпать, сыпать мак!.. Пока окутал землю мрак, Пока звезды рассветной нет, Пока не вспыхнул зорьки свет, Росу мы сеем - травы спят, Мы сеем сны над кровлей хат Из серебристых лунных сит!.. Тсс!.. Все спит... - Слышишь? - прошептал Куба. - Слышу. Я боюсь! - сказал Войтек и крепче прижался к брату. Голоса приблизились и зазвучали еще отчетливей: Тсс!.. Все спит!.. Свет месяца дрожит... По золотым ржаным полям, По пряным травам и цветам Мы водим легкий хоровод - Он в ночь далекую плывет. Плывет он в ночь волшебных снов. Скользит по венчикам цветов, Их аромат в ночи разлит... Тсс!.. Все спит... Вдруг в камнях, в траве, в кустах что-то зашуршало, затопотало, будто множество маленьких торопливых ног. Мальчики даже дыхание затаили, шею вытянули - смотрят, вытаращив глаза: что за чудеса! На меже, под старой дуплистой ивой, толпятся в траве маленькие человечки в разноцветных одеждах; вот, взявшись за руки, они принялись танцевать. - Гномы!.. Гномики! - прошептал Войтек. Тут взошла луна и залила полянку серебряным сиянием. - Король! - воскликнул Куба сдавленным голосом. - Ой! Король... - И показал пальцем на старую иву, из дупла которой исходил яркий белый свет. Ослепленный этим внезапным светом, Войтек сначала ничего не мог различить, но, когда глаза немного привыкли, увидел в дупле старенького короля в белой мантии, в короне и с золотым скипетром в руке. Войтек не успел ахнуть, как в большой куче хвороста и терновника, сложенной Петром, золотыми пчелками зароились маленькие юркие искорки и зазмеились золотые язычки пламени. А в воздухе опять зазвучал тихий, звенящий напев: Тсс!.. Все спит!.. Как искр рой кружит! Смотри! Костер в траве зажжен, Росинкой каждой отражен, Все громче хруст, все громче треск, Все выше в небе ясный блеск! Гори, купальский наш костер, Рвись выше леса, выше гор! Как добрый хворост наш трещит!.. Тсс!.. Все спит... Песня еще не смолкла, когда кучу хвороста и терновника охватило яркое пламя, осветив гномиков, которые быстро и легко, словно паря в воздухе, танцевали вокруг костра. От этого мелькающего хоровода кружилась голова. - Ой, ой!.. - испуганно крикнул Войтек. - Тятя!.. Гномы пляшут! - Король! Король! - как зачарованный шептал Куба, не сводя глаз с дерева. - Тятя, король! Втянув голову в худые плечи, он стал похож на сонную птицу, дрожащую от холода и страха. Но Петр ничего не видел и не слышал. В пропотевшей рубахе, налегая на соху, он шел уже последней бороздой, и глаза у него светились тихой радостью. Допахал, воткнул соху в землю и, окинув взглядом необъятное, залитое лунным сиянием небо, снял шапку. Потом взял лошадь под уздцы и зашагал к опушке, где сидели ребятишки. Шел он легко, бодро, будто и не работал только что, а отдохнул хорошенько, и на душе у него было так же тихо и светло, как этой лунной ночью. Шел, а в воздухе раздавались нежные, приглушенные звуки, будто пение невидимых скрипок... Тсс!.. Все спит!.. Работой пахарь сыт, И отдохнуть ему пора! А мы танцуем до утра, А наш огнистый хоровод Всю ночь кружится напролет! Пока хоть искорка горит, Пока не вспыхнул свет зари, Не заиграл в слезинках рос, Не раскидал по небу роз, Наш хоровод кружит, кружит!.. Тсс!.. Все спит... Как завороженный слушал Петр эту песню, глядя на озаренные луной просторы, а рядом, четко вырисовываясь на земле, чернела его короткая, приземистая тень. Взглянул на нее Петр раз, взглянул другой и тяжело вздохнул. Разве не так же вот, как эта тень, ходит за ним по пятам его черная доля? Понурил он голову, задумался и уж не слышал больше звучащей в воздухе музыки. Вот поднял он целину, распахал поле. А чем его засеешь, когда ни зерна нет, ни денег? Что заработал на лесопилке и на черный день отложил - ушло на соху, борону, на топор да на хлеб. Как ни трясись над тряпицей с деньгами, как ни сжимай ее в кулаке, кузнецу все равно платить надо, да и за соль тоже. Последний грош на днях истратил... Что делать? Как помочь земле родимой, чтоб не тосковала, не томилась понапрасну? Поглощенный заботами, шел Петр домой, а тень скользила за ним. Петр в калитку - и тень за ним. Петр в дверь - и тень тут как тут. Так и улеглась, как неразлучный товарищ, на пороге, а может, и в дом прошмыгнула, кто ее знает. Но Петру не до нее было; швырнув шапку на стол, он тяжело опустился на лавку и погрузился в невеселые думы. Вдруг скрипнула дверь - и на пороге появилась Марыся. Глава десятая Суд над Ошметком I Каждый день на деревне спозаранку начинали стучать цепы. Где в одиночку молотят: туп-луп! Туп-луп! Где вдвоем: тупы-лупы, тупы-лупы! Где втроем: туп-луп-туп! Туп-луп-туп! Где вчетвером: тупы-лупы-тупы-лупы! Тупы-лупы-тупы-лупы! Все быстрей, все задорней выстукивали цепы, а из лесу отвечало эхо. Хозяева торопились обмолотить новый урожай, чтобы не опоздать с севом. Только Петру молотить нечего; только он один как тень слоняется - то на поле пойдет, то домой вернется, и так целыми днями. Ломает голову: где раздобыть зерно, чем засеять поле? А земля словно просит, чтобы ее засеяли. Солнце ее согрело, росы освежили; прямые, ровные, лежат борозды под тихим небом. От зари до зари вьется над пашней жаворонок, серый певун полей, и распевает звонко: Хлеб! Хлеб! Хлеб! Хлеб! Запоет твой цеп! Снимешь с поля урожай, Воз повыше нагружай! Хлеб! Хлеб! Хлеб! Хлеб! Запоет твой цеп! Засыпай закром Золотым зерном! Петр слушал и вздыхал, качая головой. - Ой, земля, землица! - говорил он. - Вспахал я тебя сохой, заборонил бороной, а засевать, видно, слезами придется. А цепы стучат и стучат: туп-луп, туп-луп! Тупы-лупы, тупы-лупы!.. Бьют цепы по золотой соломе, сыплется из колосьев золотое зерно. Ударит молотильщик посильней - и брызнет зерно далеко за ток, к самой риге. Так искры разлетаются, когда кузнец молотом бьет по наковальне. А у риги шум и драка. Тучи воробьев кидаются с тополя на просыпанное зерно - чирикают, пищат, клюются, но, чуть ворохнулось что-нибудь вблизи, они - фрр! - и назад на тополь, словно их ветром сдуло. - Чего это воробьи сегодня раскричались? - дивятся крестьяне. - К дождю или к ведру? И невдомек им, что среди воробьев гномики снуют, ловко подбирая упавшие зерна. Воробей одно склюет, а гномик десять сгребает. Вот какие прыткие. Воробьи орут, будто их грабят; распушив перья, наскакивают на воров в красных колпачках. А те и внимания на них не обращают, преспокойно расхаживают среди крикунов и зерна собирают, какие получше, - кто в мешочек, а кто просто в полу плаща. - На тебе, воробышек, зернышко попорченное, выщербленное, кушай на здоровье! А целенькое, ядреное на посев годится. Из одного посеянного зернышка сто вырастет. Соберет бедняк урожай, ребятишек накормит - глядь, и вам, воробьям, перепадет, - приговаривали гномы, подбирая зерно. Но слова их тонули в пронзительном чириканье: воробьи никакого внимания не обращали на эти мудрые речи. Что с них возьмешь! Между тем цепы били и били по золотым колосьям, а гномы все трудились да трудились, собирая зерно. А что насобирают за день - к яме снесут и ссыплют. Яма у них была под корнями дуба - сухая, серебристой берестой выложенная. Вверху отдушина, сбоку вход, а посредине большая куча отборного золотого зерна, с четверть, наверное, будет! Такое богатство не оставишь без присмотра, без сторожа! И гномы стали по очереди приходить, зерно липовой лопаткой разгребать, просушивать, проветривать. А вечером опять все в кучу сметут, отдушину мхом заткнут от росы, от сырости и сами спать лягут у входа. Но вот в один прекрасный день Соломенное Чучелко, карауливший яму, заметил, что зерна как будто поубавилось. "Утряслось, наверное", - подумал он. Прошла ночь. На другую ночь зерна еще меньше стало. "Подсохло просто!" - подумал Василек, стоявший в ту ночь на карауле. Но на третью ночь убыль стала так заметна, что Букашка - теперь его черед был сторожить - за голову схватился и забил тревогу. Сомнения нет, кто-то ворует зерно. Сбежались гномы, смотрят: беда! И половины не осталось! Но слезами горю не поможешь... Пошли они к королю за советом. - Ваше величество, - говорят, - кто-то зерно у нас ворует! Как быть? - Поймать вора! А гномы в ответ: - Как же его поймаешь, ваше величество? Ведь вор всегда найдет лазейку. Ушел - ищи ветра в поле. - Вот вам воск и печать. Запечатайте все входы и выходы - и увидите, где его лазейка, - сказал король. Взяли гномы воск и королевскую печать, все дыры седым мхом заткнули, поверх него тростинки крест-накрест положили, травой перевязали, узлы скрепили воском и печать оттиснули. Поставили сторожей и стали ждать, что будет. Настала ночь. Кругом тишина, будто вымерло все. Ни один листок не шелохнется. Бездонное темно-синее небо повисло над землей, а звезд на нем - что песчинок в море. В эту ночь под дубом стояли в карауле два брата - Хватай и Запирай, королевские стражники. На головах у них красовались шлемы - полевые колокольчики, а саблями им служили длинные, узкие листья шпажника, у которого на высоком стебле горит огненный цветок, будто красный значок на уланском копье. Хватай стоит навытяжку, как аршин проглотил, а Запирай застыл истуканом, только глазами оба вращают, как бы чего не прозевать! А в Соловьиной Долине все сном объято: спит голубой ручей, спят травы, цветы, спят мушки, птицы, лягушки, спят кувшинки, спит старый дуб, под которым Хватай с Запираем стоят. Наконец забрезжил рассвет. Прибежали гномы к яме. Сторожа на месте, печати висят, как висели. Заглянули внутрь - на полу едва с горстку зерна осталось. Остолбенели гномы. Что ж это за вор такой - замка не тронул, печатей не сломал, а добро унес? Уставились друг на друга, не знают, что сказать. И молвил король: - Уж коли печать моя не уберегла и стража не устерегла - значит, ничто не поможет. Тут из толпы раздался голос Петрушки - у него голова всегда была полна разных идей: - А если я поймаю вора, что вы мне пожалуете, ваше величество? - Голос в его защиту на суде, - ответил король. - Что? Голос в защиту вора? Очень нужно! Я и пальцем не шевельну, чтобы спасти негодяя от виселицы. Дайте мне лучше ноты Сарабанды - Вродебарину они теперь все равно ни к чему, раз он без голоса остался. - Будь по-твоему! - сказал король и склонил свой скипетр. А ноты с песней Сарабанды, чистейшей майской росой записанные на лепестках дикой розы и крылышках мотыльков, были так красивы, что хранились в сокровищнице, как редкая драгоценность. Петрушка на аршин подскочил от радости, припал к королевским стопам, еще раз подпрыгнул и вихрем помчался к лесу. II Уже светало и в лесу просыпались птицы, когда Петрушка отыскал избушку знахарки и, толкнув низенькую дверь, вошел. Перед ним была убогая каморка: один-единственный стул, печь, колченогий топчан и везде травы, травы... Куда ни глянешь - под потолком, на стенах, на крепко убитом земляном полу, - в корзинах, в холстинках, пучками и целыми снопами лежали, висели, сушились травы. Душистый аромат мяты, тимьяна, лаванды, ромашки, мелиссы и сотен других растений наполнял избушку. От этих крепких запахов можно было бы задохнуться, если бы не дыра под застрехой, прикрытая только крыльями совы, сквозь которые просвечивало голубое небо. Возле печки за прялкой сидела старушка и пряла золотую пряжу, тихонько напевая старинные песни под жужжание золотого веретена. - Здравствуйте, бабушка! - сказал с порога Петрушка. Знахарка подняла голову, приставила руку к глазам и пристально посмотрела на пришельца. Наконец она узнала Петрушку - ведь это он принес ей однажды иголку для Вродебарина. - Здравствуй, здравствуй! Ну, входи! Зачем пожаловал? Петрушка переступил порог, низко поклонился, поцеловал старушке морщинистую руку и сказал: - За советом я! Вор у нас завелся, а поймать никак не можем. Просто беда! Слушает старушка, седой головой качает. Нога перестала прялку крутить, золотое веретено наземь скользнуло, пальцы не сучат больше золотой нити, - задумалась старушка. Наконец спросила: - А что он крадет у вас? - Зерно! - возмущенно ответил Петрушка. - Отборное зерно для посева крадет, мошенник! - А вы жемчуга в зерно подсыпьте! - сказала старушка. - Что? - крикнул Петрушка. - Жемчуга подсыпать? Он у нас зерно ворует, а ему еще жемчуг в придачу давай? Эх, бабушка, бабушка, никак, у тебя в голове помутилось от старости! А старушка уже подняла веретено, прялку крутит и золотую нитку тянет. - Жемчуга подсыпьте в зерно, - еще раз повторила она и тихим, дрожащим голосом запела старинную песню, словно и нет никого в избе. - Бабушка! - воскликнул Петрушка. - Я к тебе, как к родной матери, за советом пришел. Не пошел ни к Дню, ни к Ночи, ни к Солнцу, ни к Месяцу, а к тебе пошел, бабушка. Думал, мудрая ты: много дней и ночей прожила на свете, много солнечных, лунных восходов-заходов видела - кому быть мудрее тебя! А ты меня как встречаешь? Какой совет даешь? Оставайся с богом! Видно, ошибся я. Проговорив это с обидой и горечью, Петрушка направился к двери, а старушка, перестав петь, крикнула ему вдогонку: - Жемчуга, жемчуга в зерно подсыпьте! - Как бы не так! - проворчал Петрушка и пустился в обратный путь, жалея о потерянном времени. Он ушел уже далеко, но голос звучал все громче, настигая его, расходясь волнами и наполняя воздух: - Жемчуга... жемчуга подсыпьте!.. Жемчуга!.. Поразился Петрушка. "Неспроста это, - думает. - Значит, правду она сказала". - Гм! А может, так и надо! - пробормотал он, останавливаясь, и стал соображать, как это сделать. - Будь что будет! - проговорил он вслух. - Авось не повесят! И, окрыленный надеждой, наш отважный любитель приключений поспешил домой. - Ваше величество, - сказал он, явившись к королю. - Сколько жемчужин можете вы мне доверить на сегодняшнюю ночь? - Кому доверяют одну, тому доверяют все, - ответил король. - Твоя преданность мне дороже жемчуга! - Спасибо на добром слове, ваше величество. Дайте мне пригоршню жемчужин, и, если мне суждено поймать вора, я поймаю его сегодня ночью. - Иди и бери, сколько нужно, - сказал король и, кликнув казначея, велел выдать Петрушке горсть жемчуга. Тронутый, Петрушка молча обнял колени короля, весело вскочил и побежал за жемчугом. Спустились сумерки. Гномы столпились у своей подземной житницы - посмотреть, что он будет делать. А Петрушка подошел и бросил жемчуг в зерно. - Не подведи, бабушка! На мудрость твою полагаюсь! - сказал он. - И, обернувшись к товарищам, прибавил: - Не нужно сегодня ни сторожей, ни печатей! Хватай, Запирай, отправляйтесь-ка спать, друзья! Я один здесь останусь. Улегся на пригорке и положил голову на камень, провожая уходящих сонными глазами. С востока повеял легкий ветерок, зашелестела трава. Казалось, что-то шуршало и шептало в воздухе. Но уставший с дороги Петрушка не обращал внимания на этот шепот. Он заснул как убитый и проснулся только на рассвете. Открыл глаза и видит: прямо у его ног - жемчужная дорожка, и ведет она из ямы к полю Петра. Закричал Петрушка и бросился бежать по этому следу, а гномы - за ним. Добежит до одной жемчужины, остановится и дальше бежит. Через каждые сто - двести шагов жемчужина попадается. Словно кто второпях захватил с собой все, а потом по дороге выбрасывал ненужное. "Ох, и умница ты, бабуся!" - повторял про себя Петрушка, подбегая к Петровой полоске. Глядь - последняя жемчужина в борозде лежит, рядом - куча земли, а под ней норка. Нагнулся Петрушка, покопал, покопал - видит еще несколько жемчужин. Позвал остальных. Стали все вместе нору раскапывать и добрались до большой кладовой, а в ней почти все украденное зерно сложено. Возле него, съежившись, полевая мышь сидит с семейством. - Ага, попался! - закричал Петрушка и схватил воришку за шиворот. - Эй, Хватай, Запирай, сюда! Пискнул испуганный вор, дернулся, но стражники держали его крепко, и он смирился. Торжество было полное. С песнями, с ликованием возвращались гномы домой, ведя перед собой пленника и неся на спинах мешки с зерном. III Над преступником устроили суд в Соловьиной Долине. Это было зрелище внушительное и торжественное. На заседание во всем своем великолепии явился король Светлячок. Разжиревший Колобок поддерживал его пурпурную мантию. На голове короля блестела золотая корона, а брильянт в скипетре сиял, как восходящее солнце. В судебном зале на возвышении стоял государственный обвинитель - проницательный Кошкин Глаз; за его спиной - Хватай и Запирай в парадных мундирах, а поодаль, внизу, толпились гномы. Все глаза были устремлены на подсудимого. Он стоял понурый, сгорбленный, в жалком зипунишке, с крепко связанными за спиной лапками, позеленев от волнения и страха, и дрожал как в лихорадке. Кошкин Глаз, блистая красноречием, окончил свою обвинительную речь и потребовал сурово покарать преступника: вздернуть на самом высоком суку дуба, взыскав убытки и судебные издержки. Прокурор даже охрип от усердия и, громко сопя, отирал со лба пот фуляровым платком. Но король поднял скипетр и сам спросил подсудимого: - Как тебя зовут, несчастный? Воришка совсем позеленел, и ноги у него подкосились - стражнику Хватаю пришлось подтолкнуть его к королю. - Ошметок, с вашего позволения, - пролепетал он еле слышно. - Зачем ты брал зерно? - Бедствовал... Голодал я... Дети с голоду помирали... - Но голод еще не дает права воровать. Верно? - Да, ваше величество, - весь дрожа, ответил Ошметок. - Что же ты можешь сказать в свое оправдание? - спросил король. - Ничего, только то, что голодал... Страшно голодал. - Но как бы ты ни голодал, тебе все равно не съесть столько зерна. Тебе и твоим детям хватило бы и десятой части. - Я зимы боялся... Долгой, жестокой зимы, ваше величество... Прошлой зимой половина моих детей умерли! Ах, как они страдали! Младший сын на моих глазах умирал с голоду. Шесть дней и шесть ночей смотрел я на его мучения - и вот, жив остался... Лучше бы мне умереть вместо него!.. Король отвернулся, чтобы скрыть невольную жалость. В толпе гномов послышалось всхлипывание. Это плакал Петрушка. А Ошметок продолжал: - За младшим - старший... И старший умирал у меня на глазах... Десять дней и десять ночей мучился... А я смотрел на его муки - и не умер... Король нахмурился, пытаясь удержать слезы, навернувшиеся на глаза. Гномы тяжело вздыхали. Петрушка громко плакал. - А потом третий мой сын умер... - продолжал Ошметок. - Умер с голоду, а я смотрел и не мог ему помочь... У меня на глазах, король, сын умирал с голоду, а я остался жить! - И, весь дрожа, он забормотал невнятно, как безумный, полузакрыв глаза: - С голоду... С голоду... С голоду... Но король, подняв скипетр, сказал: - Я должен судить тебя со всей строгостью, ибо ты совершил тяжкое преступление. Украденное зерно было семенное, предназначенное для такого же бедняка, как ты, у которого тоже голодные дети. Пусть свершится правосудие! - Смерть! Смерть преступнику! - вскричал Кошкин Глаз. - Смерть! - в один голос рявкнули Хватай с Запираем. Ошметок стоял как громом пораженный, дрожа и поводя обезумевшими глазами. Король отвернулся и хотел спуститься в зал, но из толпы вдруг выскочил Петрушка и упал ему в ноги. - Даруйте мне голос в защиту осужденного, ваше величество! - молвил Петрушка. - Вы сами хотели дать мне его! Не надо мне нот - только голос в защиту осужденного!.. Помилуйте его! Скажите, что вы его прощаете! Это и будет моей песней! Никакой другой мне не надо! - Будь по-твоему, - сказал король, которого тронула доброта Петрушки, и, склонившись над ним, коснулся его скипетром в знак согласия. - Ты победил! Пусть исполнится твое желание! - И, подняв скипетр, он приказал: - Отпустите беднягу на свободу и накормите его детей. Отныне дети его будут получать еду с моего стола. А семена сегодня же отдайте пахарю и земле, которая ждет их. IV Немало пришлось повозиться Марысе, чтобы навести порядок у Петра в хате. Заглянула она и на огород. Но он так зарос, что у нее руки опустились. "Эх, кабы конопли немного посеять! - мечтала она. - Вот славно бы: убрать ее, высушить, вычесать и прясть золотистую нитку долгими зимними вечерами". Бывало, мать ее пела чудесные песенки за прялкой. "И под капусту вскопать две грядочки. Земля черная, жирная, кочаны с дыню выросли бы!" И решила Марыся весной за огород приняться. "Но, чтобы весной сажать, - размышляла она, - надо уже сейчас прополоть, вскопать его. А разве я справлюсь одна? - И вдруг всплеснула руками: - А Войтек, а Куба! Чем не помощники!.." Но не только этот запущенный, заросший огород огорчал Марысю. Все чаще тосковала она по своим гусанькам, по пригорку в золотистых цветах, по Рыжику, который лежал, бывало, у ее ног на солнышке или с громким лаем носился вокруг стада. Однажды, прибравшись в доме, вышла Марыся на ближний лужок. Вдруг видит: в высокой траве мелькнуло что-то похожее на красный островерхий колпачок. - Хвощ! - крикнула Марыся и бросилась за ним. Сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди. А колпачок мелькал все дальше. Вот он пропал в кустах. Марыся кинулась туда. Ей так хотелось увидеть Хвоща, расспросить... О чем? Она и сама не знала. Только бы догнать... И поблагодарить за все: и за гусей, и за угол в Петровой хате, и за Кубу с Войтеком, которые ей за родных братьев стали. И она со всех ног бежала за мелькавшим впереди колпачком - так быстро, как только позволял густой лозняк. Но вот колпачок исчез и больше не показывался. Марыся остановилась и огляделась вокруг. Где она? Впереди, в нескольких шагах, кончался лозняк. Сквозь него, как зарево пожара, просвечивал багряный закат. А дальше виднелся хорошо знакомый лес. Значит, она, не заметив, забежала на другой конец соседней деревни! Марыся сделала еще несколько шагов. Может быть, удастся поглядеть на своих гусей и на Рыжика! И правда, из-за кустов увидела она выжженный солнцем пригорок, гусей, мирно щиплющих травку, и верного Рыжика, снующего вокруг них; а поодаль, на пшеничном поле, - новую пастушку: девочка то нагибалась, то выпрямлялась, срывая запоздалые маки, васильки и розовый куколь для венка. Марыся стояла за кустами и с любопытством смотрела. Но вот солнце село, и пастушка с помощью Рыжика собрала гусей и погнала домой. Рыжик все лаял на белую гусыню, которая и при Марысе то и дело отставала от стада. Пастушка замахнулась на нее хворостиной, и она, догнав гусака, побежала с ним впереди. Стадо уже скрылось за горкой, а Марыся все стояла в кустах. Хотела хоть с Рыжиком и гусаньками увидеться, если уж Хвоща догнать не удалось, и вот они ушли, а она их так и не приголубила! Новой гусятницы побоялась. Вот трусиха! Но теперь-то, когда никого нет, неужели она не посидит хоть минутку на своем пригорке? Она раздвинула кусты. Что это? На земле мертвый хомяк лежит, а неподалеку - мертвая лиса. У обоих бока изодраны, глубокие раны уже почернели. Марыся ахнула и руками всплеснула. Лисицу ей было не жалко, она ее боялась. Но хомяк! Неужели это ее хомячок? Раздвигая густой бурьян, Марыся побежала к его норке. На стеблях висели клочья шерсти - желтоватой и рыжей; на листьях, как кораллы, капли запекшейся крови. Вход в нору разрыт когтями. Марыся остановилась, пораженная. - Бедный хомяк! - сказала она. И правда бедный. Злодейка Сладкоежка привела угрозу в исполнение и весь свой гнев за гусей выместила на слабом зверьке. Но хомяк и сам был виноват. Зачем так равнодушно смотрел, как лиса подкрадывается к стаду? Почему не предупредил пастушку или хоть Рыжика? Сделай он это, и беды бы не было, пришлось бы лисе убраться отсюда подальше. А теперь вот мертвый лежишь, несчастный хомяк! Подумал бы о других - и себя бы спас! Огляделась Марыся - в двух шагах от норки трава примята. Здесь притаилась Сладкоежка и отсюда бросилась на хомяка... Да, видно, стебли зашелестели, и хомяк, заметив лису, успел юркнуть в нору. Закипел бой не на жизнь, а на смерть. Хомяк нанес лисе тяжелые, смертельные раны, но та задушила его и уволокла в кусты. Хотела и дальше утащить, к себе в нору, да не успела - сама испустила дух. Бедный хомяк! Одно утешение оставалось у него: сознание, что в смертельной схватке со свирепым врагом он вел себя как герой. И в самом деле, без колебаний броситься на такое чудовище - на это не всякий решится! Он погиб, но погиб и враг, который был куда больше и сильнее его. За свое равнодушие к другим маленький хомяк поплатился жизнью. Но его смелость всю округу избавила от жестокого, коварного злодея. При виде истерзанного тельца мертвого хомяка, его погасших, а недавно таких живых глазок, неподвижно торчащих воинственных усиков, которыми он всегда шевелил так забавно, сердце у Марыси сжалось, и по бледному личику покатились серебристые слезы. Плача, присела она возле хомяка на корточки и ласково заговорила, словно мертвый зверек мог ее услышать: - Не бойся, не бойся, бедненький! Не оставлю тебя с этой разбойницей. С собою возьму. Под высоким дубом вырою тебе глубокую могилку. Листочками ее выстелю и тебя прикрою листочками. Будет тебе хорошо, покойно... Хоть один из прежних друзей будет рядом... Ни за что тебя здесь не оставлю... Она наломала зеленых еловых веток, прикрыла зверька и, положив его вместе с пахучей хвоей в передник, заторопилась домой. Взгляни она на растущие в сторонке лопухи, ей сразу бросилось бы в глаза, что большие округлые листья шевелятся, хотя воздух тих - ни ветерка, а под ними мелькает что-то красное, будто огонек. Едва она свернула на тропинку к дому, лопухи раздвинулись, и показался хорошо знакомый нам гномик Петрушка. Озираясь по сторонам, он спросил шепотом кого-то: - Взяла? В ответ из бурьяна, скрывавшего норку хомяка, послышался тихий голос: - Взяла! И из травы, приложив палец к губам, осторожно вылез Хвощ. Но веселый Петрушка, не выдержав, закричал, приплясывая от радости: - Ну и ловко же мы это обделали! Ну и ловко! - Тише ты, сумасшедший! - зашипел Хвощ, хватая его за руку. - Орешь, будто ты один здесь! Услышит еще... - Да что ты... Кузнечики вечером так наяривают, что больше ничего не слышно. Ну, а разве не ловко мы все это подстроили? - Тут и ловкость не нужна. Она сама, без подсказки, всех жалеет. Такая добрая... - Это верно! Золото, а не девочка! С другой бы еще повозиться пришлось! - Но только ты так громко подсказывал про дуб да про могилку, что я даже испугался: вдруг обернется и увидит тебя в лопухах? - Уж я такой! Не люблю канитель тянуть! Или пан, или пропал! Вот видишь - она ничего не заметила. - Зато у меня совсем ноги затекли, - сказал Хвощ. - Ведь спозаранку сижу здесь и веточкой муравьев от хомяка отгоняю, чтобы Марыся не побоялась его взять. - А я и вовсе чуть ноги не переломал, когда удирал от Марыси, чтоб ее сюда заманить. Она, наверное, подумала, что это ты: я даже колпак надел и трубку у Василька одолжил, чтобы на тебя быть похожим. А как влетел в лопухи - думал, заору. Оказывается, там крапива! Представляешь? Если бы не король, ни за что бы не усидел! Полно крапивы! Но что поделаешь, раз ему обязательно нужно, чтобы Марыся зерно нашла и этим Петра отблагодарила. Ну, пошли за ней... Только тише... - Знаешь, Петрушка, ты бы разулся - у тебя сапоги скрипят!.. - Разуться? Еще не хватало! Шлепай сам босиком, тебе небось не впервой - привык, когда у бабы подкидышем жил. Но чтобы я, слуга и приближенный его величества, босиком ходил?! - Не хочешь - как хочешь! Пошли! Только не скрипи! - А на что мне скрипеть!.. И молча, взявшись за руки, они крадучись пошли за девочкой. Петрушка приседал на цыпочках в высоких красных сапогах, и в самом деле скрипевших, как немазаная телега, а Хвощ шаркал огромными туфлями, которые поминутно сваливались у него с ног. V Взошла луна и волшебным серебряным светом озарила тропинку. Марыся, вся белая в лунном сиянии, шла, подняв лицо и крепко сжимая худыми ручонками края передника, из которого торчали еловые ветки, прикрывавшие хомяка. Она торопилась - перед сном надо было еще кое-что успеть по хозяйству. Дорогой она все раздумывала: сказать Кубе с Войтеком про хомяка или не говорить? Вдруг рядом послышался шепот: - Нет, нет! Не говори! Еще, чего доброго, выроют хомяка. Мальчики они, конечно, неплохие, но ведь у ребят всегда озорство на уме. Лучше не говори! А Марысе показалось, будто она сама это подумала. Она прибавила шагу, не замечая, что рядом с ее тенью скользит по дорожке чья-то коротенькая тень. Это был Петрушка. Ему непременно нужно было, чтобы Марыся сама похоронила хомяка. Нашептав ей это, он двумя большими прыжками вернулся к Хвощу. - И что ты только вытворяешь! - проворчал Хвощ, подымая колпак, сбитый Петрушкой. - Ой, как я рад, как я рад! - не слушая, твердил Петрушка. - Теперь король будет доволен. Если б не за девочкой идти, я бы здесь до самого утра кувыркался! - Это еще зачем? - Как зачем? Разве ты не знаешь: когда гномы при луне кувыркаются, бабы в деревне друг с другом бранятся. - Ну и что? - Да ничего. Пусть побранятся. Завтра суббота, они масло сбивают, а злая баба быстрее масло собьет! Вот увидишь, какое жирное пахтанье будет! - Вечно у тебя глупости на уме! - Глупости? Да ты соображаешь, что говоришь? Жирное пахтанье - это, по-твоему, глупости? Но Хвощ положил ему руку на плечо и сказал: - Слушай, Петрушка, нам надо поторапливаться. Вон уже мазанка виднеется. Ты мотыгу под дуб поставил? - А как же! Из сеней взял. - Вот и хорошо! Смотри, прямо к дубу идет... Ах ты умница! Марыся и в самом деле направилась прямо к дубу, который тихо шелестел, словно что-то шептал. Марыся остановилась под дубом, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вырыть для хомяка могилку, и вдруг увидела прислоненную к стволу мотыгу. - Тятенька мотыгу забыл... - прошептала она. - Можно выкопать ямку поглубже! И, положив хомяка на траву, принялась за дело. Ударила раз мотыгой, ударила другой - и сама удивилась, как ей легко копать. Мотыга как перышко, земля рыхлая, будто ее только что вскопали. - Вот как я окрепла на Петровых харчах! - прошептала она с улыбкой. - Когда гусей пасла, раза в два... какое - раза в четыре слабее была! "Чем же мне отблагодарить Петра за хлеб?" - подумала она и вздохнула. Тут мотыга, пробив тонкий слой земли, провалилась в глубокую яму. Марыся еле в руках ее удержала. - Батюшки! Вон сколько места корни себе вырыли, чтобы просторней было! Ну что ж, и мой хомячок уместится. Тут из-за ветвей выглянула луна, и под дубом стало светлее. Марыся взяла хомяка, прикрыла хвоей и опустила в яму, но руки ее погрузились во что-то сыпучее. Зачерпнула она пригоршню, смотрит - пшеница, золотом отливает! Пошарила еще - а там целая куча зерна. Как у богатого мужика в закроме! Куда ни сунет руку - везде зерно, зерно... Луна осветила яму, и зерно засияло, как клад, про какие рассказывают в сказках. А дуб шумел тихо-тихо, ласково... - Батюшки! Зерно! Зерно! - твердила ошеломленная Марыся. Потом с громким криком бросилась бежать к дому. Влетела, остановилась на пороге, сердце бьется, как птица в клетке. - Хозяин! Тятенька! - проговорила, задыхаясь, и слезы радости жемчугом брызнули из глаз. Петр сидел перед печкой на табуретке, понурив голову и запустив в волосы корявые пальцы. Он так ушел в свои грустные думы, что даже не слышал, как скрипнула дверь и вбежала Марыся. - Тятенька! - повторила она, потянув его за рукав. - Пшеница!.. Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли? Но Марыся не отставала: - Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!.. Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы. - Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? - вскричал он, схватив ее за плечо. - Я ничего... - пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах потемнело. - Говорю, пшеница нашлась для посева! Вскочил Петр с табуретки - и за шапку. - Что?.. Где?.. Где пшеница? Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от радости. - Где же она? Где?.. - Да под дубом! Под нашим дубом! - весело закричала Марыся. - Захватите, тятенька, мешок или ряднину - зерна-то там целая куча! - Целая куча, говоришь? - спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой. - Вот счастье-то привалило!.. Ну, обрадовала ты меня - лучше родной дочери... Марыся уже стояла в дверях: - Идемте скорей, пока луна светит. И они пошли. Глава одиннадцатая Как Вродебарин милостыню подавал I Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен - его хозяйка не вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса - так раздувало у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день до вечера. Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по ночам, однако, будучи гостем, из деликатности не спрашивал. Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом: - Перед вами, сударь, несчастнейшее из четвероногих, когда-либо живших на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг. Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в бане. И что же вы думаете? Все впустую! Только месяц взойдет - хоть узенький серпик, - меня так и тянет из дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала - вон, видите, к тому колышку посреди норы, - но и это не помогло. Как потянуло меня, как я рванулась - на веревке только клочок шерсти остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала! Смотрите, до сих пор изъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета! Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и теперь - светит луна или нет, - как только начнет смеркаться, не могу усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в деревню. На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как тень возле хлевов и курятников. Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть! И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась на боковую и сладко захрапела, облизываясь во сне от уха до уха своим длинным языком... Но сегодня Чудило-Мудрило был встревожен. Минуло утро, минул полдень, а Сладкоежки все не было. Выглянул ученый летописец из норы - нигде ни звука. Только над головой тихо шумел бор и сосны таинственно переговаривались, качая верхушками. Ниже, по дубам и букам, с ветки на ветку прыгали белки, а еще ниже шептались папоротники, мхи и красная брусника. Тишина. Стало вечереть, взошла луна, а лисы все нет и нет. Не на шутку обеспокоенный, Чудило-Мудрило стянул плащ ремешком, надел колпак и решил отправиться на розыски пропавшей Сладкоежки. Не подозревая о разбойничьих проделках лисы, простодушный гном привязался к ней и считал ее безупречно честным животным. Только он набил трубочку, собираясь закурить на дорогу, как со стороны узкого хода послышались тяжелые осторожные шаги. Кто-то шел из деревни в больших подкованных сапогах. Чудило-Мудрило удивился и, прислушиваясь, застыл на месте с трубкой во рту, с огнивом в одной руке и трутом - в другой. Шаги все приближались. Вот они уже у, самого входа в нору. Чудило-Мудрило отскочил в сторону и, приложив ухо к стенке, ясно услышал бас кузнеца, которого он недавно видел в дверях кузницы. - Погоди, злодейка! - басил кузнец. - От баб ты ушла, а от меня не уйдешь!.. Наступила тишина. Сердце у гнома отчаянно колотилось, но он стоял, приложив ухо к стене, и ждал, что будет. Вдруг у него нестерпимо зачесалось в носу и он громко чихнул три раза подряд. - Ага! Проняло! Уже зафыркала! - загудел кузнец. - Погоди, то ли еще будет! Чего-чего, а этого добра я для тебя не пожалею! И вслед за тем огромный клуб едкого дыма ворвался в нору и ударил гному прямо в нос. Летописец закашлялся и отпрянул назад. А дым все валил клубами - в норе не продохнуть. От едкого дыма у Чудилы-Мудрилы из глаз потекли слезы. А кузнец все приговаривал: - Вот тебе за моих кур! За петухов! За индюшек! Получай! И с каждым словом новый клуб дыма влетал в узкое отверстие, стелясь синей пеленой. В норе стало совсем темно. Угоревший Чудило-Мудрило метался, ощупью ища другой выход - в лес, но голова у него кружилась, в глазах потемнело, и он беспомощно тыкался из угла в угол. Холодный пот выступил у него на лбу, сердце колотилось все сильней, нора завертелась перед глазами, а дым все прибывал. Бедный летописец уже думал, что пришел его последний час, как вдруг нащупал руками отверстие и чуть живой выскочил в лес. Пробежав несколько шагов, он без чувств упал в папоротник. Было тихое утро, когда гном очнулся от глубокого обморока. В воздухе пахло гарью, но утренний ветерок относил ее в сторону. Чудило-Мудрило сел, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Однако сознание с трудом возвращалось к нему. Голова была как свинцом налита и клонилась то вправо, то влево. Когда же он наконец совсем пришел в себя и взглянул туда, где была нора, то увидел на ее месте лишь кучу закопченного песку. Чудило-Мудрило вскочил и, объятый тревогой, со всех ног поспешил к пожарищу. Он вспомнил, что в норе остались перья - подарок лисы, чернильница из желудя, а самое главное - новая книга, которую он с таким трудом смастерил из березовой коры. Но напрасно разгребал он палкой песок до самого полудня: от перьев остались одни обгорелые ошметки, от книги - почерневшие, скрюченные страницы, на которых ничего нельзя было прочесть, а чернильница бесследно пропала. Бедный летописец, горестно покачивая головой, стоял над пожарищем, и две большие прозрачные слезы скатились по его закопченному лицу. Все его надежды погибли! Так вот какой удар его ожидал! Значит, хворый зверь и коварный предводитель татарских орд, уводящих в полон кур и петухов, - одно и то же лицо? Вот, значит, что это были за прогулки при луне! Он, Чудило-Мудрило, сам потворствовал преступлениям. Он пользовался гостеприимством кровожадной убийцы! И вот он наказан по заслугам за то, что так легкомысленно поверил обманщице. Чудило-Мудрило стоял, погрузившись в невеселые мысли. Из задумчивости его вывел шум крыльев и громкое карканье. Он посмотрел вверх: у него над головой пролетела стая ворон и черной тучей опустилась на лесной опушке. Чудило-Мудрило пошел туда и в ужасе отпрянул: в лозняке лежал бездыханный труп Сладкоежки, а над ним кружило воронье. Постоял добрый гном, вздохнул и, нахлобучив колпак поглубже, пошел куда глаза глядят. II Тяжел и грустен был путь бедного летописца. Над лесом дул осенний ветер, срывал листья, швырял их наземь и с шумом гнал перед собой. Поля пожелтели, луга почернели, последний жаворонок давно умолк. Бледное, словно гаснущее солнце еле светило сквозь тучи, гонимые ветром. Журавли с криком улетали в теплые края. Совсем бы пропал Чудило-Мудрило от голода и холода, если бы не пастушата, которые жгли на жнивье костры и пекли картошку. Завидит Чудило-Мудрило на опушке или в поле синюю струйку дыма да огонек - и скорей туда. Присядет на хворост, попросит картошки. Пастушата охотно его кормили, а он, поев, рассказывал им всякие истории. Дети слушали разинув рот. - Ого! - говорил он. - Со мной и не то еще случалось. Раз, помню, был я адъютантом его величества, а королевское войско у одной бабы под печкой было расквартировано. Тут вышел приказ в поход выступать - к порогу. Король посылает меня, своего адъютанта, узнать у хозяйки, можно ли нам промаршировать по избе. Вылез я из-под печки, вижу - баба прядет. Я поклонился и вежливо спрашиваю: "Можно нашему войску по избе промаршировать?" Она глаза вытаращила, но все-таки разрешила. Я - обратно к королю. Король приказал бить в барабаны. Под печкой суета поднялась, музыканты заиграли, и войско в полном вооружении промаршировало перед крестьянкой. Когда она потом рассказывала об этом, ей никто не верил. Ребятишки ахали и еще шире рты разевали. А Чудило-Мудрило подбросит хворосту в костер, закопает картошку в горячую золу и снова начнет: - А то вот еще какой случай был. Вздумал один бедный-пребедный гном жениться. Пригласил гостей на свадьбу, а угощать-то нечем. Пошел он к одному овчару и говорит: "Дай мне жирного барана, а я тебя на свадьбу приглашу". Дал овчар барашка. Вот приходят к нему дружки и на свадьбу приглашают. "А где будет свадьба?" - спрашивает он. "В мышиной норке", - отвечают дружки. "Ну, хорошо". Нарядился овчар в новый кафтан, сапоги салом смазал, ворот рубахи яркой ленточкой повязал и пошел. Нелегко было в мышиную норку пролезть, но он нагнулся пониже и влез. Каково же было его удивление! Он думал, в мышиной норе - грязь, теснота, а там везде золото сверкает, музыка гремит, в первой паре молодая танцует. За стол хоть сто человек сажай. А от бараньего жаркого дух такой идет, что слюнки текут. Наелся овчар до отвала, потанцевал вволю, а когда уходить собрался, музыканты ему туш сыграли. Вылез он наверх и с тех пор все пел да пел целыми днями, а про свадьбу всю жизнь вспоминал. - Батюшки! - удивлялись пастушата, таращась на Чудилу-Мудрилу. А он кивал головой и говорил: - Да, да, гномы хоть и маленькие, зато могущественные и очень много знают. III В один из этих осенних деньков Вродебарин вышел прогуляться. Вид у него был снова цветущий. Только на вздутом горле чуть виднелся шрам - память о том, как он лопнул и старушка зашила его; но этот едва заметный след был отлично замаскирован белым галстуком. На Вродебарине был сюртук табачного цвета, пепельные панталоны, красивый жилет, на котором болтался массивный брелок с печаткой, манишка со стоячим воротничком, белоснежные манжеты, на ногах - легкие полусапожки, на руках - зеленые перчатки и трость под мышкой. Он шел, высоко подняв голову, надутый, самодовольный; без голоса он стал еще спесивей. Спесь так и распирала его. Старые друзья-приятели повылезали из ручья поглазеть на него. Кое-кто заквакал от удивления, но Вродебарин даже обернуться не соизволил. "Этот лягушачий сброд воображает, что я им ровня, - говорил он сам с собой. - Вот наглость! Как только поправлюсь немного, непременно переселюсь куда-нибудь подальше, чтобы меня эта семейка не компрометировала. Иной раз просто в неудобное положение попадаешь, не знаешь, что сказать. Не дальше как вчера встречаю я братьев фон Шмель - Крикуна и Буяна, они называют себя дворянами, хотя, между нами говоря, предки их самые обыкновенные трутни. Они спрашивают: "Это правда, что вы родом из этого ручья?" Я возмутился и говорю: "Я? Родом из этого ручья? Что вы, господа! Наоборот, я терпеть его не могу с того дня, как здесь родился". Тут этот сброд высунулся из воды и давай квакать: "Брат... брат... брат..." "Наш... наш... наш..." А за ними - весь ручей: "Лягушка... лягушка... лягушка..." "Как мы... как мы... как мы..." С ума сойти! При первой же возможности уеду отсюда! Уеду как можно дальше! Может быть, дом в городе купить? Денег хватит - мои замечательные концерты принесли мне немалый доход!" Так он шел, рассуждая сам с собой, как вдруг услышал слабый, жалобный голос. Из-под забора, протягивая руку за милостыней, встал меленький оборванный старичок с непокрытой головой и изможденным лицом. - Не проходите мимо, сударь! - взмолился он сдавленным голосом. - Я бездомный скиталец... Меня зовут Чудило-Мудрило. Может быть, вы слышали обо мне? Я был придворным историком короля Светлячка... А теперь я всего лишился... И слава, ради которой я пожертвовал покоем и счастьем, тоже отвернулась от меня... Где все мои товарищи? Где родина моя? - И крупные слезы покатились по его худому лицу. Но Вродебарин надулся еще больше и уже хотел пройти мимо, как вдруг заметил на заборе сороку. Подергивая хвостом, она поглядывала на него то одним, то другим глазом. Вродебарин моментально переменил маневр и полез в карман. Он прекрасно знал, что сорока тут же разнесет по всей округе, какой Вродебарин добрый и великодушный. Чудило-Мудрило протянул колпак, но сорока, вспугнутая этим движением, улетела. Тогда Вродебарин опять передумал: нащупал в кармане сор, труху и бросил в колпак нищего. - Спасибо! - сказал Чудило-Мудрило. Глянул Вродебарин, а у нищего в руке - чистое золото. Схватился он за карман, где у него кошелек с дукатами лежал, а в кошельке - горсть мусора. Завопил Вродебарин - голос сразу к нему вернулся - и палкой замахнулся на нищего, но старичок исчез, как сквозь землю провалился. А вдали, на ручье, заливался лягушачий хор - он пел последний раз в этом году: "Брат... брат... брат... Наш... наш... наш... Лягушка... лягушка... лягушка... Как мы... как мы... как мы..." Глава двенадцатая Возвращение под землю Солнце садилось - золотое, огромное, осеннее солнце. Уже несколько дней погода стояла ясная, земля отогрелась, даже какая-то пичуга запела запоздалую песенку. Воздух розовел от вечерней зари. Маргаритки на межах закрывали свои золотые и серебряные глазки. В глубокой золотой тишине тополь ронял последние листья. Петр бросил в землю последнюю горсть пшеницы. С непокрытой головой, в домотканой рубахе, с подвязанной к поясу сумой стоял он в лучах заходящего солнца, и лицо у него светилось радостью. На лесной опушке пасли лошадь его сыновья, крепкие и румяные, как полевые маки. Лошадь изредка ржала, пощипывая чахлую траву. Звонкие детские голоса далеко разносились в предвечерней тишине. Зато в Соловьиной Долине было шумно и многолюдно. Король Светлячок собрал всех гномов и держал перед ними речь. Красивое было зрелище! В прозрачном, неподвижном воздухе тихо трепетали листья векового дуба, под которым возвышался королевский трон, сложенный из камней; он был усыпан цветами и устлан ковром из мхов. Трон окружала верная дружина в ярких одеждах, в пестрых колпачках, все - со своими орудиями труда. Было шумно и весело. Ни одного печального, унылого лица. Глаза у всех блестели, на губах играла улыбка, сердца радостно бились. Но вот шум и говор внезапно смолкли. Король встал с трона. Как и в ночь на Ивана Купалу, он был в белой мантии, в золотой короне, со скипетром в руке. И хотя он был весь в белом, в багряных лучах заката одеяние его вспыхивало то пурпуром, то золотом, по лицу пробегали огненные блики, а седая борода отливала серебром. Он встал и поднял скипетр. Золотые трубы протрубили зорю и смолкли. Король взглянул на своих подданных и, опустив скипетр, промолвил: - Верная моя дружина! Труженики мои! Кончился день, и кончились ваши труды. Наступает вечер - он несет отдых и покой. Оглянитесь при блеске вечерней зари - она, как факел, освещает ваши дневные дела! Седой король замолчал. Вокруг было тихо. - Весной вы рассевали цветы, - продолжал король, - и дикую, унылую пустошь превратили в прекрасную, возделанную землю. Летом вы пели гимн труду и солнцу. Пришла осень - и вот вы стоите в золоте и пурпуре, считая ее плоды. Король замолчал, отдыхая. Кругом царило безмолвие. Но вдруг налетел ветер. На гномов повеяло холодом - тенью, мраком, суровой зимой, - и они вздрогнули. Король снова заговорил: - Вон закат озарил клочок земли, прежде заброшенный, а теперь возделанный и засеянный. И радость озарила душу пахаря, потрудившегося на своей ниве. Это вы помогли ему. Вон мелькают головки его детей: раньше они были поникшие, а теперь воспрянули, раньше глазки их туманила печаль, а теперь они повеселели. Тьма, теснившая их, рассеялась, и воссиял свет. Где был голод, будет вдоволь хлеба, где царила ночь, настало утро. И вы помогли возжечь этот свет. А вон сиротка, безутешная, как горлинка, лишившаяся гнездышка. Она вновь обрела кров, ее, как родную, приняли в семью. И счастье вошло с нею в дом. И вы немало потрудились для этого доброго дела! Король замолчал. И снова налетел вихрь. Из лесу дохнуло холодом, и гномов объяла дрожь. Глаза у них погасли, улыбка сбежала с губ, руки опустились. Всем вспомнилось древнее пророчество. Но король спокойно продолжал свою речь: - Братья, мы потеряли нашего товарища - ученого летописца Чудилу-Мудрилу. Он покинул нас и отправился искать по свету славу. Не нам его судить. Пусть идет за своей звездой. А мы провели здесь немало чудесных минут. Да будет счастлив этот уголок! - Да будет счастлив! - хором отозвалась верная дружина. Стало тихо. Седовласый король воздел руки и простер их над затихшей долиной. И в румяном от зари воздухе замелькали сотни рук, благословляя этот уголок земли, над которым лучезарной звездой мерцал королевский скипетр. Огромное солнце тихо опускалось за горизонт. - Прекрасный закат! - молвил король. - Прекрасный закат! - откликнулись гномы. И вдруг их яркие, пестрые наряды стали блекнуть - так в безветренное сентябрьское утро, голубое и солнечное, с деревьев начинают осыпаться золотые листья. Пригорок, трон, седобородый король и вся дружина расплылись, улетучились, как туман. Солнце угасало. Наступала осень. Листья, порхая в воздухе, посыпались на землю и скрыли пригорок, на котором только что стояли гномы. Они вернутся опять - но не раньше, чем засияет весеннее солнышко. x x x Из всего племени гномов один только Чудило-Мудрило остался на земле, опоздав на сход. Старенький, одинокий, тихо бродит он по снегу лунными ночами, подставляя под серебряные лучи озябшие руки. Один седой Чудило-Мудрило ходит по свету в своем колпачке и кафтане и топорщит косматые брови. На поясе у него связка ключей - он запирает на замок колокольчики и ландыши, чтобы они не будили спящие луга и леса. Один Чудило-Мудрило бродит по свету, нижет из инея жемчужные бусы. О славе он больше не помышляет, ведь это она отравила честолюбием его душу и стала причиной всех бед. Присмиревший, притихший, бродит он по свету, не важничает и всякую тварь жалеет. Тяжелые минуты пережил он, услышав от Сарабанды, что гномы, спасаясь от морозов, скрылись под землю. Но потом смирился со своей участью и частенько сиживал с маленьким музыкантом под старым дубом, слушая его песни. Своей многотомной "Истории гномов" он, наверное, так никогда и не напишет. Но кому нужна книга, которую огонь может сжечь, а ветер развеять? Он пишет другую, лучшую книгу - живую. Сядет у кроватки и рассказывает детям, когда им не спится, про короля Светлячка, про его мантию, золотую корону и скипетр с сияющим брильянтом, про Хрустальный Грот, мечи, щиты и латы, вспоминает о великом весеннем походе на Петровой телеге, о кладах, о своих верных товарищах - гномах и о сиротке Марысе. Как-то долгой зимней ночью рассказал он и мне эту историю, а я ее записала.