енно любила она гусятину. Обходя сторонкой большие стада, которые пасли ребята посильнее, лиса возложила все свои надежды на семь Марысиных гусей. Прячась в кустах, она с каждым днем все ближе и ближе подкрадывалась к лужайке. А Марыся, ничего не подозревая, беззаботно пасла своих гусей, беззаботно гнала их вечером домой. Один был у нее помощник - маленький желтый пес, по кличке Рыжик. Он так привязался к девочке, что не отходил от нее ни на шаг. Сладкоежка терпеть не могла Рыжика. "Противная собачонка! - говорила она сама себе, брезгливо морщась и отплевываясь. - Никогда не видела более уродливого создания! Взять хотя бы уши. Острые, торчком, - разве такие бывают у собаки? А шерсть? Рыжий, как Иуда! И характер у него, наверное, отвратительный! Ну что за повадки! Что за манеры! Да это настоящий дармоед! Слов не нахожу, чтобы выразить свое отвращение! Один его вид тошноту вызывает. И где это слыхано, чтобы порядочная собака целый день сиднем сидела и стерегла какую-то жалкую семерку гусей? Стыд и срам! Семь гусей! Ха-ха-ха! Смех, да и только! И какой дурак позарится на эдакую дрянь - подумаешь, лакомство! Может быть, предки наши и признавали это блюдо, да ведь мало ли какие причуды бывают у стариков! В наше время ни одна уважающая себя лиса в рот не возьмет такую гадость! Что касается меня, то я брезгаю гусятиной. А этого рыжего пса и оборванную девчонку просто видеть не могу! Если бы не решение удалиться от мира, давно бы меня здесь не было. Но что поделаешь! Приходится терпеть, коли дала обет жить праведно и творить добро..." Тут лиса вздыхала так тяжко, что у нее усы шевелились, и, прищурившись, поглядывала одним глазом то на Рыжика, то на гусей, то на Марысю. Потом отворачивалась, криво усмехаясь. IV Вдали уже показалась Голодаевка, озаренная луной. На нее-то и правил Петр, свернув с большака. Ехал он, ехал, а потом обернулся к сидевшим в телеге гномам и говорит: - Люди мы, конечно, неученые, но я своей головой так рассуждаю, что негоже вам, господа, всем в одном месте высаживаться. Шутка ли, сразу столько едоков в деревню нагрянет. Дороговизна такая будет - не приведи господь. Чего доброго, и животы подтянуть придется. - Верно! - отозвался кто-то из телеги. Это был Хвощ, по самые уши зарывшийся в сено. - То ли дело по двое, по трое, по пять разбросать по разным деревням. И вам будет лучше, и крестьянам. - Видно, ты человек неглупый, - молвил в ответ король. - Так и сделай. Петр придержал лошадь, почесал в затылке и указал на придорожную деревню: - Да вон хотя бы в той деревне можно двух-трех высадить. Как сыр в масле будут кататься! Деревня-то недаром называется Обжираловкой - самая зажиточная в округе. Что ни мужик - то богатей, а здоровенные, что твои быки! Бабы, детишки толстые, круглые - не ходят, а словно шарики перекатываются! Да и как тут не растолстеть, ежели в каждой хате с утра до поздней ночи варят, жарят, солят, скот да птицу бьют, как на пасху! Здесь мужик как утром за стол сядет, так и не встает до полден, а встанет - и то затем только, чтоб за другую миску сесть. - Стой! Стой! - закричал из сена Хвощ. Но Петр едет себе дальше, будто не слышит. - Да чего ж им и не сидеть целый день за столом, когда там земля такая, что без сохи сам-сто родит. А ветчины, сала, а гусиного жира - ввек не съешь! - Стой! Стой! - еще громче закричал Хвощ, выбираясь из сена. - Стой, тебе говорят! - Что случилось? - удивился Петр, притворясь, будто только что его услышал. Вылез Хвощ из сена и, глядя в упор на мужика, спросил: - А не врешь? - Чего мне врать? Сущая правда! - Вдоволь еды, говоришь? - Ешь сколько влезет! - И жирная? - Сало так с бороды и течет. - А миски большие? - Да с луну будут! Луна как раз заходила. - Коли так, - сказал Хвощ, оборачиваясь к королю, - я остаюсь здесь, ваше величество! Он припал к королевским стопам, попрощался с товарищами и, вскочив на борт телеги, крикнул крестьянину, чтобы поворачивал к деревне. Петр, торопясь исполнить приказание, наехал на камень. Телега накренилась, подпрыгнула, и Хвощ, вылетев из нее, шлепнулся на землю. К счастью, он не очень ушибся: рыхлый, глубокий песок, как перина, смягчил удар. Но Хвощ все равно заорал благим матом, разбудив всех собак в деревне, и они залились громким лаем. На лай отозвался один гусак, за ним другой; проснувшись, загоготала какая-то чуткая гусыня, за ней другая, третья, потом еще десять, двадцать - и во дворах и хлевах такой шум и гам поднялся, словно на пожаре. - Ой, косточки мои, косточки! - ощупывая бока, вопил Хвощ, испуганный лаем и гоготаньем; но голос его тонул в этом шуме. Петр стегнул клячу, и она побежала рысью. Хвощ встал и, оглядевшись, увидел, что рядом на песке еще кто-то барахтается. В это время из-за туч выглянула луна, и он, к величайшему своему удивлению, узнал ученого летописца. - Не может быть! - воскликнул он. - Это ты, ученый муж? - Я, братец, я! - Неужели и ты вывалился из телеги? - Нет! Я выпрыгнул сам, с разрешения короля. Видишь ли, братец, где гогот, там и гуси. Ясно? - Ясно как день! - А где гуси, там и перья. Верно? - Как дважды два - четыре! - А будут перья, будет и новая книга, и ко мне вернется моя слава. Так или нет? - Конечно! - горячо подтвердил Хвощ. С готовностью поддакивая товарищу, он в глубине души не очень-то был рад, что придется делиться с ним жирными кусками. И немного погодя Хвощ сказал: - Знаешь что? По-моему, ученому не пристало со всяким мужичьем якшаться, с неучами из одной миски хлебать. Так недолго и репутацию погубить. Давай сделаем вот как: я пойду в деревню, а ты - в лес. А ночью, когда все заснут, я приведу тебя в хату, и ты подкрепишься чем бог послал. Не беда, если не всегда будет густо, ведь не хлебом единым жив человек; зато своего достоинства не уронишь. Разве это не самое важное? - Спасибо за добрый совет, братец! - воскликнул растроганный Чудило-Мудрило и, бросившись Хвощу на шею, стал его обнимать и целовать. У Хвоща было доброе сердце, и ему стало немного не по себе. Уж больно легко Чудило-Мудрило дал себя провести. Но жадность заглушила добрые чувства, и, быстро подавив угрызения совести, Хвощ обнял ученого, проводил его до леса и распрощался с ним, пожелав мудрых мыслей. А сам крадучись задами стал пробираться к самой богатой с виду хате. Но каково же было его разочарование! В чулане хоть шаром покати, мышь и та с голоду сдохнет; в квашне вместо теста отруби; ни окорока, ни каши, а салом и гусятиной даже не пахнет! В горшки заглянул - пусто; не похоже, чтобы в них и вчера-то что-нибудь варилось. Осмотрел миски, сковородки - ничего. Хвощ - бежать из хаты. Шмыгнул в другую - и там не лучше. Домов с десяток обежал - везде одно и то же. А спящие люди худы, как скелеты. Ни постели, ни утвари сносной, даже лошади или коровы хорошей ни у кого нет. Многие хаты совсем завалились и стоят, подпертые жердями, как калеки на костылях. Не лучше и дом старосты. Вот как туго всем пришлось перед новым урожаем. - Ах ты обманщик! - обозлившись, крикнул Хвощ и сжал кулаки. - Вот это надул! А я-то, дурак, попался на удочку! Да ведь это сущая Голодаевка! А он, негодяй, наплел, будто деревня Обжираловкой зовется и у каждого здесь сало с бороды каплет! Вот тебе и сало! Вот так ешь сколько влезет! Да я здесь как жердь высохну! Хоть бы хлеба корочку раздобыть, колбаски кусочек или мисочку борща! Уже светало, и нищета деревни проступила совсем ясно, когда Хвощ остановился перед столбом на распутье и, задрав голову, стал по складам читать надпись на дощечке. Читал и глазам не верил. Что за наваждение? А на дощечке стояло: "Голодаевка". Он еще раз перечитал: "Го-ло-да-ев-ка". Черным по белому написано. - Голодаевка! Хвощ всплеснул руками и остался стоять посреди дороги. А солнышко медленно поднималось из-за леса. Он еще раз с тоской взглянул на столб, прочел: "Голодаевка" - и вздохнул. V Ночь была холодная, и Чудило-Мудрило, прохаживаясь по лесу, чтобы согреться, набрел на довольно высокий песчаный холмик, под которым виднелась глубокая дыра. Каждый с первого взгляда понял бы, что это лисья нора. Но наш ученый весь свой век просидел над книгами и ничего не смыслил в таких вещах. Он остановился как вкопанный и стал раздумывать, что бы это могло быть. "Гора? Крепость? - гадал он. - Уж не языческий ли это храм наших предков? Весьма вероятно! Весьма вероятно!" И он с величайшим вниманием стал обходить холм. А из норы между тем осторожно высунулась рыжая мордочка клинышком, с горящими глазами и крепкими, острыми зубами. Высунулась, спряталась, опять высунулась, и наконец из норы вылезла поджарая лисичка Сладкоежка. Она сразу же узнала ученого, но виду не подала, а, напустив на себя важность, сделала шажок ему навстречу и спросила: - Кто ты, незнакомый странник? И что привело тебя в сию обитель науки и добродетели? - Придворный летописец короля Светлячка из Хрустального Грота к вашим услугам, - вежливо ответил Чудило-Мудрило. - Ах, это вы, сударь! - воскликнула Сладкоежка. - Какой счастливый случай привел вас сюда?.. Как! Неужели вы не узнаете меня? Я автор многих научных сочинений Сладкоежка, которую вы недавно почтили своим посещением. Чудило-Мудрило хлопнул себя по лбу и воскликнул: - Как же! Помню, помню! На меня просто минутное затмение нашло. Покорнейше прошу простить, сударыня. Он сказал "сударыня", решив, что не подобает называть такую важную даму просто на "вы". Они сердечно поздоровались. Потом Чудило-Мудрило сказал: - Я был бы бесконечно признателен вам, сударыня, если бы вы сообщили, что это за холм. Но может быть, я кажусь вам слишком назойливым? - Нет, что вы, помилуйте! - ухмыльнувшись, сказала Сладкоежка. - Я велела насыпать этот холмик, чтобы всегда иметь под рукой достаточно песку для присыпания моих рукописей*. - Она потупила взор, потерла лоб лапой и скромно добавила: - Я много работала в последнее время, очень много... А как подвигается ваше сочинение, уважаемый коллега? - спросила она с любезной предупредительностью. ______________ * В прежние времена чернила не промокали промокашкой, а присыпали мелким песком. - Ох! - простонал Чудило-Мудрило. - Лучше не спрашивайте! Меня постигло самое ужасное несчастье, какое только может постигнуть ученого: моя книга погибла, а перо сломалось! - Сломалось? - подхватила Сладкоежка, и глазки ее загорелись, а зубы плотоядно блеснули. - Да ведь нет ничего проще, как достать новое, и не одно! Пять, десять... Да что я говорю - сотни перьев готова я раздобыть для вас, уважаемый коллега, если только вы окажете мне одну маленькую, малюсенькую, вот как эта песчинка, услугу! Но ваша помощь понадобится мне сегодня. И очень скоро! Через час! Она подхватила ученого под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперед, заворковала ему на ухо: - Видите ли, здесь неподалеку живет один пес, которого я просто не выношу. Сама не могу понять, что меня в нем так отталкивает. То ли уродливая внешность, то ли дурные наклонности: целыми днями он сидит, ничего не делая, возле какой-то жалкой семерки гусей, которым не угрожает ни малейшей опасности. Короче говоря, я терпеть не могу этого бездельника и рада была бы избавиться от него хоть на несколько минут. Но он, как назло, изо дня в день является сюда с маленькой оборванной девчонкой и с этими гусями, на которых и смотреть-то тошно - кожа да кости! Устроются здесь на полянке, как раз напротив моего жилища, и отравляют своим присутствием часы, посвященные научным трудам! Так вот, когда они явятся сюда сегодня, подразните, пожалуйста, немного этого пса, дорогой коллега, пусть он за вами погонится и отбежит в сторону, а я тем временем закончу сочинение, над которым давно работаю. Если вы исполните мою просьбу, я преподнесу вам целый пучок отменнейших перьев, которые обладают одним чудесным свойством: уснешь вечером с таким пером в руке, а утром глядь - уже четверть книги написано. Вот какие перья! У Чудилы-Мудрилы глаза заблестели от радости. Он проглотил слюну и воскликнул: - С удовольствием, с превеликим удовольствием! От всего сердца рад помочь вам, сударыня! Я весь к вашим услугам! Располагайте мною! И он стал кланяться, шаркая то правой, то левой ножкой, и сердечно пожимать лисе обе лапы. Утренний туман рассеивался, открывая чистую, ясную лазурь. Загоготали гуси, петух пропел с высокого насеста, ему ответил другой; в просыпающейся деревне заскрипели колодезные журавли, замычали коровы, которых выгоняли со дворов, над соломенными кровлями поднялись струйки синего дыма - верный знак, что хозяйка похлебку поставила варить из остатков прошлогодней муки. Воду вскипятит, мукой засыплет, прибавит немного сыворотки, посолит, выльет в миску и кликнет: - Ну-ка, дети, живо за стол! Бери-ка ложку, Ягна! Скорей, Мацек, не то Вицек все съест! Быстро, быстро! Хлебайте, не зевайте - пока роса, гусей надо выгнать! И вскоре во всех концах деревни защелкают кнуты и раздадутся тоненькие детские голоса: - Тега, тега, тега! По песчаной дороге клубится пыль, гоготанье гусей сливается с возгласами пастушат и щелканьем кнутов, и надо всем - пронзительный крик старостиного гусака. Он бежит, взмахивая крыльями, впереди стада, как полководец перед войском. От одной из хат отделилось и торопливо направилось к лесу маленькое стадо гусей: четыре белых, три серых. За гусями - сиротка Марыся, босая, в холщовой рубашке, в синей юбочке. Золотые волосы заплетены в косички, личико умыто. Ступает Марыся легко-легко - трава почти не приминается. Рядом с Марысей - рыжий песик. Он весело помахивает хвостом и лает, если какой гусь отобьется от стада. С таким помощником Марысе и кнут ни к чему, одного ивового прута достаточно. Идет Марыся с прутиком по алмазной росе и поет тонким голоском: Как входила сирота Во чужие ворота, Как служила сирота За краюху хлеба, Помогала сироте Только зорька золота Да солнышко с неба! Гуси, гуси вы мои, Тега, тега, тега! С песенкой пришла Марыся на лужайку, села на пригорочке, а гуси ходят вокруг нее, гогочут, молодую травку щиплют. Рыжик обежал гусей раз-другой, дернул серого гусака за хвост, чтоб неповадно было в лес ходить, тявкнул на белого, чтобы стадо стерег, а потом улегся на краю лужайки и стал смотреть в лес. Очень чуткий пес был этот Рыжик! Деревья ласково кивали девочке верхушками и что-то таинственно шептали, словно обещая защитить ее. С другой стороны в пастбище вдавался узкий клин волнистой пшеницы. Колосья кланялись лесу, слушали его шепот, узнавали разные новости и, склоняясь к своим братьям колосьям, передавали им, о чем говорят деревья. И пчелы, жуки, комары тоже разносили лесные тайны, рассказывая их каждый на свой лад, кто басовитым, кто тоненьким голоском. Только один рыжевато-бурый хомяк, живший в земляной норке на ближней меже, не участвовал в общем разговоре; он прилежно трудился от зари до зари, торопясь в погожие летние дни заготовить запасы на зиму. Лишь когда у него челюсти совсем деревенели, устав перегрызать травинки и стебли пшеницы, а спина немела под тяжестью зерна и сена, он вставал на задние лапки и, выпрямившись, быстро озирался по сторонам, поводя своими черными глазками-бусинками. Хомяк хорошо знал и Рыжика и гусей, но не любил их за громкий лай и гоготанье. Зато Марыся ему очень нравилась, да и песенки ее пришлись по сердцу. Стоило ему услышать ее звонкий голосок, как он сразу бросал работу, вставал на задние лапки и, шевеля усиками, тихонько свистел, как бы подпевая. Марыся тоже приметила хомяка и, видя, что он любит ее слушать, стала петь нарочно для него - чтобы его порадовать. "Наверное, и у этого зверька никого нет на свете; наверное, ему тоже грустно, как и мне, - рассуждала она про себя. - Пусть хоть песенка его развлечет!" И выводила тоненько: Как пришел медведь косматый Да к волчице серой сватом! Свадьбу волк играл в бору - Пляшут гости на пиру! Чтобы хомяк знал, что она поет для него, Марыся ласково ему улыбалась. А он все стоял на задних лапах, шевелил усами и вертел головкой, тихонько посвистывая. Хотела Марыся познакомиться с ним поближе, но только шагнула к нему, как этот дикарь плюхнулся на все четыре лапки и был таков! Только трава и колосья заколыхались над ним, как вода в реке, когда в нее камень бросишь. Видя, какой он дикарь, Марыся махнула на него рукой. Рыжик тоже иногда поглядывал на хомяка и говорил сам себе: "Вот еще, стану я за каким-то свистуном гоняться! Встал на задние лапы и воображает, будто на собаку похож, которая служит! Кривляка, и больше ничего! И свистит-то совсем как мальчишки деревенские, только, пожалуй, потише. И усы нацепил, конечно, поддельные - ну скажите на милость, разве у таких плюгавеньких зверюшек бывают усы, как у котов! Нет, куда ему до нашего Мурлыки! Повернусь-ка к нему спиной, вот и все". И он поворачивался, предоставляя хомяку созерцать свой пушистый хвост. Или свернется в клубок подремать, а сам нет-нет да глаз приоткроет и на хомяка покосится. А иногда заворчит тихонько, будто во сне. Но пес он был гордый, слово держать умел и уж коли сказал себе, что не станет за этим свистуном гоняться, то и не гонялся. Да у него и без того дел было довольно. То из пшеницы, то из леса гусей выгоняй, пересчитывай каждую минуту, все ли целы; тут надо, чтобы котелок варил, иначе не справишься. А хомяк, зорко следивший за всем, стал замечать, что из орешника частенько высовывается острая лисья морда. Лисы он здесь давно не видал и сразу смекнул, что она подбирается к гусям, которые пасутся на опушке. Шевельнул хомяк усами и сказал себе: "Предупредить их, что ли? Мне это ничего не стоит! А может, это даже мой долг? По глазам видно, что лиса что-то недоброе затевает, да и морда у нее разбойничья. Но тогда мне на горку придется лезть в такую жару, а это мне вовсе не улыбается. И пока я буду ходить, сони да полевые мыши растащат колосья, которые мне достались с таким трудом. Зачем же, спрашивается, я надрывался? Нет уж, пусть каждый сам о себе заботится. Иначе не проживешь! Гусятница, поди, тоже не принцесса! Петь находит время, пусть найдет время и за гусями присмотреть! Поет-то она хорошо, слов нет! Но делу время, а потехе час. Для того ведь она и приставлена к гусям, чтобы стеречь их... А собака на что? Тоже не грех бы потрудиться! Ворчать да задом ко мне поворачиваться - это она умеет; ну так пускай сумеет и лису в кустах разглядеть. Не хватало еще мне чужих гусей стеречь! И выгоды никакой! Разве что гусыня какая-нибудь прогогочет: "Спасибо!" Не велика честь! Ха-ха-ха!" Тут он свистнул, засмеялся, блеснул черными глазками и, упав на все четыре лапки, стал старательно перегрызать стебли у самого корня. Хомяки хорошие хозяева, но другим от этого проку мало: кроме работы в поле и собственной выгоды, их ничто не интересует и заботятся они только о себе. Марыся любила наблюдать, как усердно хлопочет хомяк, таская в норку запасы на зиму, и ласково называла его про себя "мой хомячок". А сомкнутся за зверьком колосья - она переведет взгляд на лужок, на гусей, полюбуется полевой астрой и желтыми цветочками, которыми усеяны луг и канавка возле нее. Парит, солнце печет немилосердно. Рыжик даже язык свесил и громко дышит. На лбу у Марыси капельки пота, но она занята - плетет венок и напевает: Много дел у сироты И в дому, и в поле. Помогают ей цветы, Кто поможет боле? Вдруг чуткий Рыжик тявкнул раз, другой. В орешнике, у самой опушки, что-то зашевелилось, зашуршало и стихло. Рыжик сел и насторожил уши, выжидая, что будет. Вот опять что-то зашуршало и стихло. Рыжик зарычал и оскалился. Но Марыся ничего не замечала. Как птица заливается на ветке и, отдавшись песне, не слышит, что к ней подкрадывается кот, так и Марыся, ничего не видя и не слыша, все пела и пела свою песню: У чужих живет людей, Кто ж еще поможет ей? Только зорька ясная Да солнышко красное! Тут из орешника выглянул маленький чудной человечек в красном колпачке, с седой бородой, в очках на большущем носу. Выглянул и поманил Рыжика пальцем. Рыжик вскочил и кинулся к кусту; но человечек стоял уже под другим кустом, подальше, и все манил его пальцем. Рыжик - к нему, но чудной человечек в красном колпачке отпрыгнул еще дальше. Чем больше углублялся Рыжик в лес, тем быстрей мелькал у него перед глазами красный колпачок, ускользая то вправо, то влево. Наконец они очутились в чаще, среди высоченных сосен. Рыжик почти уже догнал человечка; но тот опять отскочил в сторону и, быстро вскарабкавшись на дерево, поманил Рыжика сверху. Взбешенный Рыжик с яростным лаем кинулся к дереву. Услышав громкий лай своего верного помощника, Марыся очнулась и внезапно оборвала песню... - Рыжик! Рыжик! - испуганно позвала она и побежала в лес. Лиса только этого и ждала. Одним прыжком она очутилась в середине гусиного стада, схватила ближайшего гуся за горло и задушила, прежде чем тот успел крикнуть. Швырнув его в кусты, она накинулась на другого. Острые зубы вонзились ему в горло, и он тут же испустил дух. Оттащив и его в кусты, лиса принялась расправляться с остальными. Гуси, пронзительно крича, бросились врассыпную: одни метнулись в поле, другие в смертельном страхе порывались взлететь. Но Сладкоежка одним прыжком настигла самую жирную серую гусыню, перегрызла ей горло и, швырнув на землю, помчалась за другими. Крылья не держали гусей в воздухе, и они с отчаянным криком один за другим падали на землю перед самой лисьей пастью. Марыся, услыхав из лесу невообразимый шум и гогот, не своим голосом закричала: "Помогите!" - и со всех ног кинулась к стаду. Сладкоежка перегрызла горло последнему, седьмому гусю и, облизывая окровавленную морду, горящими глазами оглядывала побоище. Вытянув вперед руки, вихрем пролетела Марыся по лесу, вылетела на лужайку и, увидев мертвых гусей, как подкошенная упала на землю. VI В это раннее утро на болоте возле леса можно было увидеть презабавное зрелище. Какой-то человечек в красном колпачке выделывал там удивительные акробатические номера: перескакивал с кочки на кочку, нырял, как пловец, в болотную траву, проваливался в глубокие, покрытые мхом мочажины, повисал на руках, хватаясь за острый аир. Это был наш старый знакомец Хвощ. Но его трудно было узнать. Куда девалась его толщина! Он стал тощий, как комар. Плащ болтался на нем, как на вешалке, туфли поминутно спадали с тонких, как спички, ног. Огромная голова качалась на тоненькой шее, а высохшие ручонки с трудом удерживали огромную трубку, набитую не табаком, а ольховыми листьями. Вот что сделало с нашим почтенным толстяком путешествие в Голодаевку. Но с ним произошли и другие перемены. Голод, который теперь постоянно мучил Хвоща, многому научил его. Он умел, например, прыгать с кочки на кочку и отыскивать гнезда чаек в мокрой траве. Встревоженная чайка била крыльями над самой головой Хвоща и пронзительно кричала: "Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви!" Бедная чайка! Она думала, что отпугнет своим криком разбойника, который мог вот-вот обнаружить ее гнездо, спрятанное в траве, а в нем первое, снесенное в этом году яичко! Оглушенный криком и хлопаньем крыльев, Хвощ остановился и с раздражением крикнул: - Да замолчи ты, глупая птица! Растрещалась, как сорока! Думаешь, мне очень нравится в болоте вязнуть? Я еще не совсем выжил из ума! Понимаю, что кусок колбасы повкусней твоих яиц! Только голод не тетка! Скоро совсем ноги протяну! Уймись, не ори, а то шею сверну! И, повесив голову, грустно добавил: - Вот влип-то, вот попался! Будь она неладна, эта деревня! Вместо Обжираловки - Голодаевка! Вот бессовестный мужик, какую шутку со мной сыграл! Так сетовал он на судьбу, когда вдруг послышался чей-то плач. Он сдвинул колпачок набок и, приложив ладонь к уху, прислушался. Так и есть! Ребенок плачет! - Провалиться мне на этом месте! - воскликнул Хвощ, а сердце у него было доброе и отзывчивое к чужому горю. - Провалиться мне на этом месте, если бедняжке не хуже, чем мне, приходится. Пойду посмотрю, что там такое! И, позабыв про голод, стал, к величайшей радости чайки, выбираться из болота к лесу, откуда доносился плач. - Так и есть, ребенок плачет! - бормотал он, переступая, как аист, с кочки на кочку. Выглянул Хвощ из камыша, который рос здесь сплошной стеной, и видит: сидит на пригорке возле леса маленькая девочка и, закрыв лицо руками, горько плачет. У Хвоща сердце сжалось. Прибавив шагу, он подошел к девочке и спросил: - О чем ты плачешь, панна? Кто тебя обидел? Марыся вздрогнула, отняла руки от лица, уставилась на гнома широко раскрытыми глазами, слова не может вымолвить от удивления. - Не бойся меня, панна! - заговорил опять Хвощ. - Я твой друг и желаю тебе добра! - Кто это? - прошептала Марыся. - Маленький, как куколка, а говорит человечьим голосом! Ой, боюсь! Она взмахнула руками, словно крыльями, порываясь бежать. Но Хвощ загородил ей дорогу и сказал: - Не убегай, панна. Я гном, по имени Хвощ, и хочу тебе помочь. - Гном! - как бы про себя повторила Марыся. - Знаю, знаю! Мне матушка говорила, что они добрые. - Твоя матушка изволила говорить чистейшую правду, - галантно подтвердил Хвощ. - Я был бы рад поблагодарить ее за это! Марыся покачала своей золотой головкой: - Моя матушка умерла! - Умерла? - печально повторил Хвощ. - Тяжелое слово, тяжелее камня. - Он потряс бородой и вздохнул. - А как твою матушку звали? - Кукулина! - Кукулина! Ах ты умница моя! Да ведь мы с тобой знакомы! Ты та самая маленькая Марыся, которая серебряные слезки проливала, когда злая баба избила меня до полусмерти. Ах ты моя красавица! Вот как мы встретились! Значит, судьба! Ну, говори, приказывай, как помочь твоей беде! Но Марыся, вспомнив про свое горе, заплакала еще сильней. - Нет! Нет! - повторяла она сквозь слезы. - Мне нельзя помочь! Хвощ стоял, положив трубку на плечо, и ласково утешал ее. - Пожалей свои голубые глазки, панна! Не плачь так горько! - говорил он. - Какая я панна! Я сиротка Марыся! - А сироткам тем более надо помогать! Ну, будет! Где твой дом? - У меня нет дома! Хозяйка, у которой я гусей пасла, прогнала меня. - Вот негодяйка! - возмутился Хвощ. - Нет! Нет! Это я негодница, я виновата, что лиса гусей передушила. Ой, гусаньки мои, гусаньки! - в отчаянии воскликнула она и, закрыв лицо руками, опять зарыдала. - Слезами горю не поможешь! - сказал Хвощ, отнимая ее руки от лица. - Идем-ка домой! - Нет! Нет! - закричала Марыся. - Ни за что! Лучше в лес уйду! Куда глаза глядят! На край света! - А что ты будешь делать в лесу? Да и свет ведь не огород, так просто его не обойдешь. Ну-ну, не надо отчаиваться! И, задумчиво глядя в землю, он стал дергать и теребить свой седой ус. - А если заплатить хозяйке за гусей? - спросил он. - Пожалуй, это удачная мысль! Сколько их было? Марыся громко заплакала. - Мертвые они, задушенные! Никакими деньгами теперь не поможешь... Видя, как велико и безутешно ее горе, Хвощ опять задумался и стал теребить седой ус. Наконец он сказал: - Ну, коли так, делать нечего, надо идти в горы Татры, к самой горной царице. Только она может тебе помочь! Марыся подняла на него глаза - две голубые звездочки, которые затеплились надеждой, - и спросила: - А она добрая? - Я вижу, ты девочка умная не по возрасту, коли первым делом спрашиваешь, добрая ли она. Ибо что такое могущество без доброты? Ничто! Ну, раз ты такая умница, собирайся скорей - путь предстоит далекий и трудный. Я с радостью провожу тебя к царице Татр! Марыся встала и сказала просто: - Идем! И они пошли. Глава пятая Хорошие времена I - Куда он везет нас? - спрашивали друг друга гномы, тревожась о судьбе своих товарищей, Хвоща и Чудилы-Мудрилы. - Наверное, к какому-нибудь королю во дворец, где наш государь найдет достойное его общество, - отозвался канцлер Кошкин Глаз. - Вот это да! - вскричал паж Колобок, заранее облизываясь. - Говорят, во дворцах всего жирней и слаще готовят, а пироги - каждый день! Вот где можно поесть вволю! - Молчи уж! - осадил его Соломенное Чучелко, который за зиму совсем отощал и высох. - Ты и так круглый как шарик, еле ходишь! Смотри, даст тебе король отставку, а мантию носить другого возьмет! - В деревнях короли большая редкость, - вмешался в разговор Василек. - Но может быть, этот достойный поселянин отвезет нас к какому-нибудь князю? - У князей тоже двор большой, слуги, повара! - воскликнул Сморчок. - Оркестр, музыка играет, столы от серебряных блюд да кубков ломятся. Спят там допоздна, работать не работают, только веселятся! Вот бы нам так пожить! Только князья на каждом шагу не встречаются, да и княжеский замок - не заезжий двор, не всякого туда пускают! Долго пришлось бы нам ездить в поисках князя. - Ну, пусть к графу отвезет, на худой конец, - заметил Соломенное Чучелко. - У графов тоже дом - полная чаша и слуг немало. - Еще бы! - подхватил Куколь. - А конюшни какие у них! А лошади! А охотничьи собаки! - А как там кормят? - деловито осведомился Колобок. - Как? Известное дело - по-графски. Пальчики оближешь! Олени, кабаны на вертелах жарятся, пирожники торты пекут да ромовые бабы, вино золотистое рекой льется, а щук подают вот каких! - И он широко растопырил руки. Слушатели только головой качали от удивления. Живой, как ртуть, Петрушка, услыхав про такие чудеса, вскочил со своего места и, подтолкнув крестьянина, спросил: - Слушай, братец, где у вас тут графы живут? - Графы? - переспросил Петр, почесывая за ухом. - Нет у нас никаких графов! Потом помолчал немного и, вспомнив что-то, прибавил: - Есть тут на горе развалины - труба да кусок стены. Говорят, там в старину графский замок стоял, а теперь пустырь. За кирпичом только приезжают из города, кому нужно. А графы все давно перемерли. - Перемерли? - с искренним удивлением воскликнул Колобок и всплеснул руками. - С таким богатством жить бы да жить, а они умирают! Ну, коли так, вези нас в помещичью усадьбу, там мы тоже не пропадем. Хорошо в деревне! - Еще бы! - сказал Василек. - Весна придет, поля зазеленеют, жаворонок запоет свою радостную песенку, роса жемчуга рассыплет, цветы и луга расстелются узорчатым ковром, плуги пойдут отваливать черную землю, послышится мычание волов, окрики пахарей. Лето наступит, вскинешь на плечо ружье - и айда на болото. Дикую утку подстрелишь, в ягдташ положишь, взглянешь на голубое небо, улыбнешься приятным мыслям. А вокруг поля шумят золотыми колосьями, лен цветет голубыми цветочками, ягоды краснеют, с лугов сеном пахнет, пчелы жужжат вокруг липы... Осень пришла - яблоки, груши и сливы так и гнутся под тяжестью плодов, в березовой роще рыжиками да боровиками пахнет, а в праздник урожая золотой колос сплетается в венке с цветами и орехами. Солнце еще не взошло, в полях туман, а по ним уже охотники скачут. Лес замер, слушает заливистый лай гончих; белки черными глазками на охотников с верхушек деревьев поглядывают. Вдруг прогремел выстрел, за ним другой: пиф-паф! Далеко разнеслось эхо, послышались ликующие крики и пение охотничьего рожка. - Хорошо ты рассказываешь, мой верный Василек, очень хорошо! - молвил король Светлячок, который до сих пор молча прислушивался к разговору своей свиты, и лицо его осветилось ласковой улыбкой. - Вот бы нам пожить в таком местечке! Старый король не успел договорить и с лица его еще не сбежала улыбка, когда телега, стукнувшись о камень, свернула на проселок. Кляча Петра радостно заржала, почувствовав близость дома. Вскоре телега остановилась, и крестьянин сказал своим седокам: - Ну, король и вы все, слезайте! Приехали! - Как! Куда! - загалдели гномы, вертя головами и вытягивая шеи. - Ведь здесь ничего нет! - Как это ничего? - возразил Петр. - Вот мой дом, чего же вам еще! Забрезжил рассвет. Видят гномы: стоит низенькая, убогая мазанка, соломенная крыша скособочилась, свисает чуть ли не до земли, дыры ветками заткнуты, плетень вот-вот в бурьян завалится, а над плетнем высокая ива простирает ветви, словно руки; в запущенном саду - вишни в белом цвету. И надо всем - дружное кваканье лягушек и заливистое щелканье соловья, встречающего зарю. - Ты что, шутишь, что ли? - закричали гномы. - Чего мне шутить? - равнодушно отозвался Петр. - Вот хата, вот лес, вот ручей; кто хочет, оставайся, а кому не нравится - скатертью дорога! И стал распрягать лошадь. Потом достал воды из колодца, вылил в колоду, как будто никаких гномов и в помине нет. - Что же мы будем есть в этой дыре? - спрашивают они. - Мои дети с голоду не померли, и вы не помрете! - А куда мы сокровища денем? - не унимаются гномы. - Маковая головка невелика, поди, и то в ней сто раз по тысяче зернышек умещается! - А король? Где же мы короля поселим? - опять закричали гномы. - Вон солнышко познатней вашего короля, а моей бедностью не брезгает, каждый день в хату заглядывает... Тут никогда не унывающий Петрушка заплясал вокруг телеги и запел: Под ногами бугорок, Сверху - неба лоскуток! Ах, зачем нам, братцы-гномы, Терема, дворцы, хоромы!.. Но на него зашикали со всех сторон. Гномам было не до шуток, и недовольные роптали все громче. На востоке засияла голубая утренняя звезда, и вскоре совсем рассвело. Король Светлячок поднял свой скипетр, и свита сразу угомонилась. - Привет тебе, приют бедности и труда! - промолвил он. II Низенькая липовая дверь тихо скрипнула, и в мазанку вместе со светом утра проскользнули гномы. Изо всех углов горницы выглядывала нищета. Чуть ли не половину ее занимала огромная печь с просторным запечком. Перед печкой, свернувшись в клубок, спал серый кот и лежала вязанка сухого хвороста, стянутая веревкой. В углу стояло ведро с водой, на нем - жестяная кружка; на лавке - несколько перевернутых вверх дном горшков, рядом - сосновый стол, две табуретки, корзинка, а в ней немножко картошки. Забавный вид был у гномов, когда они, таращась на это убожество, но не смея громко жаловаться в присутствии короля, подталкивали друг друга и показывали глазами на пустую печь, на колченогую скамью, на жалкую корзинку - единственную кладовую бедного крестьянина. Их длинные носы вытянулись еще больше, усы повисли. Один беспечный Петрушка скакал по хате и дурачился, смеясь и потирая руки: - А чем не дворец? Чем не хоромы? Разве нам тут плохо будет? Нисколечко! Заживем по-царски. Смотрите, смотрите, заря светит сквозь крышу! Гляньте, сколько алых и золотых роз она по хате рассыпала! А вон под балкой ласточкино гнездо! Свет разбудил птиц, и они расщебетались. Слышите? Потолок дрожит от птичьего щебета, от трепетанья крыльев! А вон в разбитое окно заглядывает куст сирени! Какой приятный, свежий запах! Какие пышные лиловые кисти! А куст весь в алмазах, в каждом листочке - алмаз! И в каждом алмазе - радуга! Думаете, роса? Нет! Это не роса, а драгоценные камни! А в кустах соловей поет свою утреннюю песню! Слышите? На охапке соломы в углу спали два мальчугана. Их русые головенки утопали в золотой соломе, из распахнувшихся на груди холщовых рубашек выглядывало худое смуглое тело. Видно, холод пробрал их весенней ночью: они лежали обнявшись и тесно прижавшись друг к другу. - А вот и королевичи! - закричал Петрушка. Подошли и другие гномы, и жалость смягчила их лица, разгладив морщины, стерев недовольство. - Бедняжки! - прошептал один. - Сиротки! - отозвался другой. - Вот горе-то! - молвил третий. Король Светлячок склонил над спящими свой скипетр и сказал: - Пусть светят вам зори и ласточки щебечут над вами! Растите под сенью лип и сирени! Растите и набирайтесь сил! И золотым скипетром прикоснулся к льняным головкам. Тут в хату, поставив лошадь в конюшню, вошел Петр. Нагнулся в низких дверях, снял шапку и кинул ее на стол. Любопытные гномы обступили его, спрашивая наперебой. - Чьи это дети? - Мои, чьи же еще! Было этой мелюзги и побольше, да бог прибрал, как жена померла. Вот только двое осталось. - Пусть растут крепкими и здоровыми! - повторил король и подал знак свите перенести сокровища из телеги в подпечье. Гномы проворно принялись перетаскивать ларцы и сундуки в подпечье и прятать их в мышиные норы; они делали это так тихо, что даже кот, спавший перед печкой, не проснулся. Петр равнодушно следил за ними. Когда рассвело, он хорошо разглядел, что это за сокровища: просто сор да камешки. То, что ночью слепило глаза, сияя, блестя, пламенея и переливаясь всеми цветами радуги, оказалось песком да щебнем, а бруски золота и серебра - палочками и сучками. Когда гномы перенесли свои сокровища и сами спрятались в мышиные норки, Петр постучал кнутовищем по земляному полу и крикнул: - Эй, Куба, Войтек! Вставайте, лежебоки, да поживей! Не видите, отец воротился! Мальчики зашевелились на соломе и, протирая глаза, спросили сонными голосами: - Тятенька, а что ты нам с ярмарки привез? Но Петр был зол и не собирался разговаривать. - Палку привез! - отрезал он. Куба сел на соломе и сказал: - Тятенька, а я короля видел. - Какого еще короля? - Ну, каких на святки показывают. - Приснилось тебе, - сказал Петр, боясь, как бы мальчики не разболтали соседям про гномов. Но мальчика не так-то просто было сбить. - Нет, не приснилось. На самом деле видел! - воскликнул он. - В золотой короне, в мантии королевской, борода по пояс, в руке палица золотая как солнышко горит. Ей-ей, тятенька, видел! Он шел и сыпал золото на дорогу. И в подтверждение он ударил себя кулаком в грудь. Но Петр топнул ногой и заорал: - Я тебе такого короля покажу, бездельник, что тебе палка приснится! Ну, живо вставайте и в лес отправляйтесь за хворостом. Не видите - весь вышел. Слышали? - Слышали! - в один голос ответили мальчики. Выкарабкавшись из соломы, они ополоснули лица из ведерка, подпоясали тесемкой рубашки, поцеловали у отца руку и, сунув за пазуху по нескольку вчерашних картофелин, пошли к двери. Петр снял с себя ремень и показал им: - Видите? - Видим! - ответили мальчики, оробев. - Что это? - Ремень... - А для чего он? - Чтобы пороть... - А больно им порют? - Ой, больно, тятенька, больно! И готовые заплакать, давай обнимать отцовские колени, тереть кулаками глаза. Петр опустил ремень и сказал: - Так вот, зарубите себе на носу: если кто из вас начнет болтать про этого короля, я так его ремнем исполосую, что места живого не останется. Поняли? - Ой, поняли, тятенька, поняли! - всхлипывали мальчики, все крепче обнимая отцовские колени. - Никому ни словечка не скажем! Только не бейте, тятенька! - Ну ладно, - сказал крестьянин и бросил ремень на лавку. - А теперь - марш за хворостом! Мальчики, втянув голову в плечи, бочком выскользнули из хаты. Но когда они вышли за калитку, Куба, покосившись на всякий случай на дом, подтолкнул брата и сказал: - А короля я все-таки видел! III Трудно, пожалуй, сыскать в целом свете более укромное местечко, чем то, которое король Светлячок облюбовал для своей летней резиденции. Этот чудесный уголок лежал между запущенным вишневым садом в белой кипени цветов и вьющимся по низкой луговине голубым ручейком. Здесь, в зарослях огромных лопухов, царила прохлада и зеленый полумрак. С одной стороны к саду примыкала убогая мазанка Петра, с другой - перелог, густо поросший метлицей, в которой буйно цвели желтый коровяк и голубой цикорий; издали эта полоска поля, давно лежащего под паром, казалась серебристо-золотой. На узкой меже, отделявшей перелог от ольшаника, росли кусты шиповника, осыпанные темно-розовыми цветами. Сколько соловьев заливалось здесь каждую ночь, сколько отвечало им из ольшаника - не счесть! Соловьев старались перекричать лягушки, которых водилось здесь великое множество, лягушкам помогали чирки и водяные курочки, гнездившиеся в камышах по берегу голубого ручья. И так всю ночь напролет: квакал лягушачий хор, кричали водяные птицы, щелкали соловьи. Петрова лачуга им не мешала: она притаилась под плакучей ивой, в высокой траве, и так глубоко вросла в землю, что ее и в двух шагах не видно было. Человеческое жилье выдавала только струйка дыма, подымавшаяся в полдень к небу из густой зелени, когда Петр варил картошку себе и детям. Даже собачьего лая не было слышно: зачем собаку кормить, если стеречь нечего? В такую хату и вор не заглянет, и странник ее обойдет. Гномы, пороптав немного на бедность, скоро привыкли к новому месту. Этот добрый, веселый народец боится только неволи - свобода ему дороже всего. А в этом зеленом уголке, который гномы прозвали Соловьиной Долиной, никто им не мешал, не подглядывал за ними, никто их не преследовал, и они вскоре стали чувствовать себя здесь, как в родном Хрустальном Гроте. Поначалу, что и говорить, пришлось им туговато. В первые дни они трудились не разгибая спины и голодали. Прежде всего надо было подумать о жилище для короля. Ни почтенный возраст, ни сан не позволяли ему спать под лопухами вместе со всеми. Озабоченно качая головой, гномы вдоль и поперек исходили долину, но так ничего и не нашли. Чтобы лучше обозреть окрестности, Петрушка залез на толстую иву и обнаружил в ней дупло. Он мигом смекнул, что здесь легко можно устроить жилище для короля. И работа закипела: одни выметали из дупла сор, другие украшали его и обставляли, чтобы королю было удобней. В тот же вечер роскошные королевские покои были готовы. Здесь было не только красиво, но мягко и уютно, как в гнездышке. Пол устилали зеленые и бурые бархатные мхи, на стенах висели ажурные занавеси из паутины, отливающие всеми цветами радуги, вход закрывала сплетенная из серебристой метлицы циновка, а полевые цветы и травы наполняли покои благоуханием. Сняв корону, чтобы дать отдых усталой голове, старый король повесил ее на сучок, а скипетр поставил в угол. И в тот же миг огромный алмаз, вделанный в скипетр, засиял в темном дупле, как солнце. Но у старого короля болели глаза от всего, что пришлось ему повидать на свете, и он велел заслонить алмаз ольховым листком. Сквозь зеленый лист просачивался приятный, похожий на лунное сияние свет. И, отдыхая в мягком зеленоватом полумраке, убеленный сединами король стал перебирать в памяти дни своей долгой жизни, за которую он сделал немало добра людям и свято берег сокровища земли, чтобы они не попали в руки лиходеям и не причинили зла. А верная королевская дружина, в любую минуту готовая поспешить на зов своего господина, разбила лагерь между толстыми корнями ивы. Местечко хоть куда: и от дождя есть где укрыться, и от полуденного зноя. А по вечерам можно звездами любоваться - любимое занятие гномов. Хуже обстояло дело с едой. День или два приходилось так туго, что сластена Колобок то и дело заливался слезами. Но время и тут оказалось лучшим советчиком. Осмотревшись, гномы убедились, что и в этом глухом углу можно прокормиться, и даже неплохо. В ольшанике росли грибы, поспевала земляника, закраснелась ежевика. В старом, запущенном саду из коры вишневых деревьев сочилась прозрачная смола; на метлице и водяном укропе было множество семян. Из молодого клевера получался великолепный салат, а хорошо очищенные корешки некоторых трав вполне могли сойти за спаржу. Питались гномы вкусно и сытно. И ни один не ленился зайти подальше, лишь бы раздобыть что-нибудь повкуснее для короля. Особенно неутомим был Петрушка. То яичко из гнезда стащит, то воробышка поймает с ближнего тополя, то травинкой несколько капель меда достанет из шмелиного гнезда - и все для старого короля. Хозяйство разрасталось - пора было подумать и о настоящей кухне. До сих пор гномы разводили огонь на камне, но дождь и роса то и дело его заливали. И вот Петрушка, недолго думая, завладел большой раковиной, хозяин которой выехал неизвестно куда, прилепил к ней трубу из глины и песка, приладил дверцы, и вышла печка хоть куда! А где труба дымит, там друзей хоть отбавляй... Так и тут сразу нашлись друзья-приятели. На берегу ручейка под лопухом с давних пор жило одно лягушачье семейство. В этом семействе и вырос господин Вродебарин. Это был гордец, бездельник и зазнайка. Очень сожалею, что не могу сказать о нем ничего хорошего. Но таким уж он был - самодовольным и надутым, и таким всякий раз мне вспоминается. На всем берегу не было лягушки, которая бы так пыжилась и так крикливо напоминала о себе, как этот господин Вродебарин. Целыми днями он ничего не делал, только грелся на солнышке да квакал, какого он знатного рода, какой у него замечательный голос, как он умен и талантлив, не заботясь, хотят его слушать или нет. Ужасный хвастун! Иногда его даже в соседней деревне было слышно. Вот этот-то господин и стал набиваться к гномам в друзья: рассказывал о себе всякие небылицы, льстил им напропалую, а сам все поджидал, не угостят ли чем. Иногда он приносил скрипку и играл за ужином, чтобы угодить старому королю. Пошли разные забавы, и гномы не скучали в обществе лягушки. А Вродебарин важничал не хуже настоящего барина. Печурка - изобретение смышленого Петрушки - топилась целый день. Еды да питья было вдоволь, и аппетитные запахи разносились далеко вокруг. Даже серый кот, спавший в Петровой мазанке перед печкой, потягивался и облизывался во сне, а голодные Войтек и Куба, лежа в обнимку на соломе, спрашивали друг друга: - Чем это так вкусно пахнет? Глава шестая Концерт маэстро Сарабанды I Долго ломал голову старый король, как отплатить бедному Петру за гостеприимство, оказанное ему и его дружине. Гномы неохотно отдают золото, серебро и драгоценные камни, которые стерегут. Милостыня одинаково унижает и подающего и принимающего, поэтому они больше любят помогать людям в работе. Но как поможешь бедняге, если хозяйство у него такое нищее, что не знаешь, за что и приняться! Сам Петр домой воротится, оглядит хату - и руки у него опускаются. В углах сор, с потолка пыльная паутина свисает, печь не белена, перед ней - кучи золы, лавка и стол немытые, стены обшарпаны. - Эх, совсем меня нужда заела! - сокрушался Петр. - Ну, наведу я в хате порядок, разве это поможет? Как ни кинь, все клин. Лучше трубочку покурю! И он закуривал трубку или заваливался спать на солому. Человек Петр был неплохой. Но, задавленный нуждой, он никак не мог снова стать на ноги и в отчаянии махнул на все рукой. Клочок заброшенной земли вполне мог бы прокормить его и детей. Но он зарос кустарником, был весь в ямках, пнях и каменьях, и у Петра не хватало духа за него взяться. - Эх, кабы мне вместо этого поля полоску хорошей земли под картошку! - рассуждал он. - А это что - одни корни да камни! Хоть руки в кровь обдери, все равно толку мало! Его бы осушить сперва, пни выкорчевать, камни вывезти, кустарник вырубить - тогда и пахать можно. А у меня что? Ни топора хорошего, ни лопаты, ни плуга, ни бороны... Да и сила нужна для такой работы, а откуда она возьмется с сухой картошки без соли! Эхе-хе, не под силу мне это! Не под силу! И он запрягал свою клячу и ехал в город, чтобы заработать хоть несколько грошей. Жалкий это был заработок! Купит себе кусок хлеба да мерку овса для лошади, подать у заставы заплатит - и нет ничего. А уж если в корчму заглянет, и вовсе с пустым мешком домой воротится. Так оно и шло. Редко когда привозил он что-нибудь детям из города. Лошадь была у Петра единственным подспорьем в хозяйстве. И король Светлячок приказал гномам обтирать ее росой и до блеска чистить по ночам скребницей, копыта ей смазывать комариным салом, гриву расчесывать и заплетать, в ясли подкладывать сочную траву и на дорогу клевера класть в телегу, поить ключевой водой, в конюшне подстилать мох и сухую хвою, отгонять мух и слепней и учить быстро бегать. Те, кто раньше видели его лошадь, глазам своим не верили, до того она изменилась. - Небось немалые деньги приплатил, чтобы старую лошадь на эту выменять? - спрашивали у него односельчане. А Петр только ухмыляется. Он еще от стариков слышал: где гномы поселятся, там лошадь гладкая, как галушка, вода с нее скатывается, не замочив шерсти. И телега тоже была теперь в порядке. Наступит ночь - тишина, темень, а во дворе у Петра светло и шумно. Василек колеса моет, Соломенное Чучелко кузов чинит, Колобок оси смазывает, Сморчок огонь развел и на самодельной наковальне чеку кует. Кипит работа! Всю ночь напролет трудится королевская дружина, а рано поутру сам король Светлячок отправляется в лес - за Петровыми сыновьями присмотреть, когда они за хворостом пойдут. Стоит лес дремучий, думу думает, а налетит ветер с гор - закачаются черные сосны, зашепчут какие-то тайные грозные слова. И вдруг в прохладный сумрак леса будто два солнечных лучика заглянут: это Куба и Войтек бегут по тропинке - русые волосы по ветру развеваются, холщовые рубашки тесьмой подпоясаны, ноги босые. В лесу звенел смех и тоненькие детские голоса, и лес притихал и слушал. Верхушки высоченных сосен раздвигались над льняными головками, дубы протягивали к ним свои могучие ветви, а белые березы тихо шептали: "Дети! Дети!" - и шепот их проникал в дремучую чащу. Но даже от этого шепота становилось жутко. И в мрачном сумраке леса Куба и Войтек замолкали, как птички в темной комнате. Но что за чудо! Раньше, бывало, они ходят, ходят, пока наберут по вязанке, а теперь, куда ни глянь, всюду сучья валяются - не очень большие, но и не маленькие, в самый раз, будто их ветер нарочно для них наломал. А какие смолистые! Смола блестит, как янтарь! То-то весело затрещат они в печке! Радуются ребята, раскладывают на тропинке веревку, вяжут сушняк. Быстро спорится у них дело. А тут новое чудо! На тропинке в сухих листьях мелькнул прошлогодний орех. То ли ветер сорвал его с орешника, то ли белка уронила, перескакивая с дерева на дерево? Раскололи мальчики орех на камне и поделили пополам белое, сладкое ядрышко. А рядом другой, третий - целая пригоршня орехов рассыпана, и все как на подбор! Радуются ребятишки! Куба отбежал в сторону, зарылся в траву, как зайчонок, и не видно его, только тоненький голосок звенит: - Ай, люли! Ай, люли! - И вдруг как закричит: - Ой! Ой! Подскочил Войтек к брату, смотрит - у него губы дрожат, от испуга слова не может вымолвить. - Ты чего? - спрашивает Войтек. - Король! Король здесь был! В золотой короне! За кустиком стоял, весь в красном, как огонь! - Где? - Вот тут... тут... - показывает Куба пальцем. - И опять как закричит: - Смотри, ягоды! И правда, кругом красно от ягод, будто их кто нарочно рассыпал. - Чудеса! Никогда в этом лесу ягод не было, и вдруг - целая пропасть! Позабыв про недавний испуг, мальчики набросились на ягоды. Таких крупных, красных, сладких ягод они еще никогда не ели. Полакомившись, увязали хворост: пора и домой возвращаться. Только раньше они, бывало, хнычут, кряхтят, охают: нелегко ведь такую тяжесть на спину взвалить и дотащить до дому. А теперь они и не чувствуют ноши, словно она вдвое легче стала. - Наверное, мало мы сегодня набрали, уж больно легко нести, - заметил Войтек. - А может, у нас сил прибавилось от ягод и орехов? - сказал Куба и, помолчав, добавил: - Войтек! - Чего? - Не говори, что я короля видел, а то отец опять за ремень схватится... - Не скажу! И они весело возвращались домой. Деревенские бабы, встречая их на дороге, останавливались и смотрели вслед. - Петровы, что ли, ребятишки? И не узнать! Подросли, побелели. Будто и не они! Покачают головой и пойдут дальше. И никому невдомек, что это король гномов о ребятишках заботится в благодарность за гостеприимство. Но старому королю этого казалось мало: очень он был добрый! И вот стал он думать, как бы приохотить Петра к работе на заброшенном поле да тут-то ему и помочь. Однажды лунным вечером возвращался Петр домой. Взглянул нечаянно на свое поле, а оно серебрится под луной, будто спелая рожь, когда ветерок ее чуть колышет... Пораженный этим сказочным зрелищем, Петр бросил вожжи на спину лошади и, не веря своим глазам, побежал на поле. Сердце у него колотилось и сладко замирало, будто он и вправду посеял рожь и вот дождался раннего урожая. Прибежал, смотрит, а это метлица серебрится, залитая лунным сиянием... Опечалился мужик, голову повесил, постоял и, тяжело вздохнув, побрел назад к лошади. Но заброшенное поле, серебрящееся, как спелая рожь, все стояло у него перед глазами. Он и во сне его видел. Вскоре после того пошел Петр как-то утром в лес - осинку срубить на оглоблю. Вдруг засверкало что-то вдали. Смотрит, а это поле червонным золотом горит, будто спелая пшеница стоит, тяжелые колосья клонит, сама под косу просится! Остановился крестьянин как вкопанный, а у самого мурашки по спине. Да ведь это пшеница! Подбежал поближе - нет, это утреннее солнышко позолотило поле. Задумался Петр, постоял, сжал кулаки так, что пальцы хрустнули, и, вздохнув, поплелся домой. С тех пор золотое пшеничное поле не только снилось ему по ночам, но и днем из головы не выходило. Куда бы он ни шел, где бы ни стоял, ни сидел, всюду одно ему мерещилось. "А что? - рассуждал он сам с собой. - Почем знать, может, и вправду на нем пшеница бы уродилась. Земля там должна быть хорошая! Отдохнула за сотни лет. С прадедовских времен никто не пахал, не сеял. Почем знать?.." И Петр целыми часами бродил в раздумье вокруг поля, прикидывая, что надо сделать, чтобы распахать эту залежь. - Трудно! Трудно! - повторял он вполголоса, глядя на могучие пни с узловатыми корневищами, на кустарник, на огромные валуны, глубоко ушедшие в землю от собственной тяжести. - Трудно! Трудно! - вздыхал он и шел прочь. Но только отойдет - опять его что-то тянет в поле; вернется Петр, поглядит на кустарник и вздохнет тяжело: - Трудно! Не осилить мне! Так прошло несколько недель. Бедняга даже похудел, почернел весь от мыслей об этом клочке земли, который и манил его и отталкивал. А иногда рассердится и дня три-четыре нарочно к полю близко не подходит. Но тогда на душе неспокойно, будто лошадь не накормил. Ничто не помогало: серебристая рожь, золотая пшеница так и стоят перед глазами. Даже шелест колосьев чудится. - Тьфу! - отплевывался Петр. - Околдовали меня, что ли? И старался прогнать это наваждение работой. В ту пору на другом конце леса, на берегу реки, как раз построили лесопильню. И Петр подрядился возить из лесу деревья - их распиливали здесь на широкие, длинные доски и брусья. Лесу требовалось много, и благодаря своей выносливой лошаденке он неплохо зарабатывал. Даже денег немного отложил в кубышку, спрятанную в соломе под стрехой. Но деньги эти его не радовали. Кто заработал эти деньги? Он да лошадь. Ну, а если их болезнь какая свалит, тогда что? Человеческий век недолог, а лошадь еще меньше человека живет. Что ждет тогда малолетних ребятишек? Беспросветная нужда. А имей он клочок пахотной земли, можно и умереть спокойно, был бы у ребят кусок хлеба. И каждый вечер, возвращаясь домой, Петр шел поглядеть на поле, словно его влекла какая-то неведомая сила. А старый король потирал руки, радуясь, что серебристое лунное сияние и золотой солнечный свет помогли ему разбудить у Петра любовь к этому клочку земли. II Однажды завернул в Соловьиную Долину известный музыкант, маэстро Сарабанда, виртуоз из виртуозов. Во всей округе никто не мог с ним сравниться. Ни Шулим, игравший по воскресеньям в корчме на контрабасе, ни Франек, что ходил со скрипкой по свадьбам. Пожалуй, только у пастушонка Ясека, который целыми днями наигрывал на своей ивовой свирели, получалось похоже, да и то не совсем. Неважно, что маэстро Сарабанда ходил в простом сером сюртуке и выглядел как обыкновенный кузнечик. Умный человек не судит по платью, он смотрит глубже и видит суть. А суть была в том, что маэстро играл великолепно - не просто громко, а проникновенно. Музыка его будила эхо не только в поле, но и в душе. Ведь каждая мелодия находит в душе свой отклик. Когда Шулим в корчме играл на контрабасе, его басовитые струны, казалось, гудели на версту: Пей, мужик, Пей, мужик, Пей, мужик, Как не пить: Смерть идет Могилу рыть, Смерть идет В твое жилье. Пей! Что выпил - То твое. А когда Франек шел по деревенской улице на свадьбу, его скрипица и вторивший ей бубен заливались смехом и явственно выговаривали: Чтоб плясать нам веселее, Серебра не пожалею, Мне в монетах мало толку - Пела б скрипка без умолку! Гей-га! Эх, крестьянская работа, И придумал тебя кто-то! Знать, придумал дедка старый - Не нашел на танец пары! Гей-га! При звуках скрипки все - и стар и млад - бросали работу и бежали послушать да поглазеть хоть издали на свадьбу, коли уж сами не могли пуститься в пляс. Вся работа останавливалась и дожидалась работников день, два, три, а время бежало да бежало, унося из деревни хлеб. А заиграет пастушонок Ясек на свирели - и станет на душе тоскливо, словно плач послышится и горькие жалобы: Ой, нужда, в дому нужда, Хлеб не вырос - вот беда! Вольный ветер в поле веял - Лебеду в нем только сеял! Ой, беда, моя беда! Вместо хлеба лебеда. Жалуется свирель, и у людей руки опускаются: плуг кажется вдвое тяжелее, земля - неподатливей и тверже, коса - тупее. Другое дело, когда играл Сарабанда. Он всегда сидел близ самой земли и хорошо знал ее силу, доброту и щедрость. Только про нее и слагал он песни. Утром и вечером - каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и песни его лились прямо в душу. Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов. Заходило солнце. Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат. Слушает Петр - звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина. И могучая песнь взмыла к небу: Ой, земля-сирота, ой, земля ты, Серебра в тебе много и злата, Добрым хлебом на всех ты богата, Только надо любить тебя свято. Ой, земля ты, земелька родная, Всем дары раздаешь, не считая, Всех поишь ты великою силой, Подымаешь цветы над могилой. Не была еще плугом ты взрыта, Не была еще потом полита, Не слыхала ты доброго слова, Не видала зерна золотого! Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле. Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал: - Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!.. Глава седьмая Василек и его ученик I Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости. - Как! - возмущался он. - Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, - неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, - выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость! Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах. - У нас тут есть одна очень способная лягушка, - сказал Василек, - и мы хотели бы сделать из нее придворного музыканта его величества. Король наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая музыка помогла бы рассеять его хандру. - Конечно, с большим удовольствием! - ответил Сарабанда. - Вот ноты, возьмите, пожалуйста... Только здесь не вся песня. То, чего здесь не хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к величественной музыке затихших полей... Это очень просто! Вот ноты, пожалуйста!.. Не стоит благодарности... Мое почтение! И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в недоумении: такая знаменитость - и такой простой, робкий, неловкий, даже говорить стесняется! "Ну, - подумал Василек, - прав Вродебарин! Если такой серячок сумел прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко пойдет!" И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин. Май был уже на исходе и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и изнывавшему от жары, потному Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт. Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно. Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек изо всей силы колотил своей палочкой - можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье вальками. Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком, чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел Вродебарин. Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки, никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев. Не зная, как избавиться от адского шума, они высовывали из воды свои белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать. - Простите, пожалуйста, господа, - вкрадчиво и любезно говорили они. - Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы изволите заниматься музыкой, мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком... Вы, конечно, знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают! Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью. Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями. - Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? - закричали они. - А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!.. Играйте в зурны!.. И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел: Ш-ш... Тайком, да молчком, Да тишком... ш-ш-ш... На границе с ручьем... Кто идет? Молчишь... ш-ш-ш? На границе с ручьем День и ночь... ш-ш-ш... С острой саблей, с мечом... Стой! Пароль? Молчишь... ш-ш-ш? С острой саблей, с мечом... Ш-ш-ш... День и ночь... Все в засаде мы ждем - Стой! Пароль? Прочь!.. Эта странная, дикая музыка, сначала еле слышная, становилась все грозней и громче. Вот она, как гром, потрясла камыш и опять замерла, стихла, словно ее и не бывало. Но Вродебарин, ослепленный гордостью и завистью, не обращал внимания ни на воинственные угрозы тростника и сабельника, ни на почтительные просьбы кувшинок. Наоборот, чем громче становились просьбы и угрозы, тем яростней он квакал, стараясь их заглушить и раздуваясь от натуги, как пузырь. - Батюшки! - испугался Василек. - Ты потише немного, а то еще лопнешь! Но только он это сказал - пок! - кожа, натянутая, как барабан, лопнула, и Вродебарин без звука повалился на землю. II Полдень был знойный, жаркий. Косари докашивали луг. Равномерно двигался их длинный ряд, равномерно ходили спины и руки в ярко белевших на солнце холщовых рубашках; равномерно врезались блестящие косы в траву, подсекая ее у самой земли. На меже под грушей в связанных попарно глиняных горшках желтела картошка и белела простокваша. Ребятишки, притащившие обед, играли в "гаданюшки", усевшись в кружок на пригорке. В своих синих юбчонках и красных рубашонках они казались издали венком из васильков и маков. Вдруг видят - из лесу вперевалку идет маленький человечек. Вышел - и прямо к горшкам. Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот, решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть холодной простокваши. Испугались дети, смотрят, а он протянул золотую ложечку к крайнему горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку. Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану, как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков: - Наш музыкант умер! Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног бросился к лесу. Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за спиной. - Гномик! Гномик! - крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых воробьев, понеслись в деревню. А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву, закатились под куст шиповника да так и остались там лежать. Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный переполох. Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в чувство. Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на бок, кто-то жег воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей. Но все было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади. В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как щепка, с лицом темным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли от старости, шла она, постукивая посошком - помощником немощных ног. Найдет травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом. - Росянка, росянка! - говорила она. - Тысяча у тебя листочков, на каждом листочке - капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось, силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни - полезай в лукошко! Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под нос. Потом опять начинала вслух: - Ах, зелье ты, зелье зеленое, молодило - озорной парнишка! С горки в долину, из долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь дорожки - золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король - как рукой снимаешь злую боль, полезай в лукошко! Срывала и шла дальше - и опять останавливалась, шепча: - Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко! Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько: Сироты плачут - мать разбудили: Травкой проглянула в ночь на могиле. Травкой проглянула - что ее дети?.. Мачеха едет с венчанья в карете - Щелкает кнутик, лошади скачут!.. Сироты плачут!.. Сироты плачут!.. Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк. Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше. Вдруг она остановилась, подняв палку: - Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико пригожее золотишь - сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в лукошко! Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с мелкими цветочками и, шепча что-то, двинулась дальше. Но вот опять наклонилась: - Ох, полынь-трава, больно ты горька, да сила твоя велика. Без горечи не проживешь свой век, пей да терпи, хворый человек! Ступай в лукошко! Полынь и царские свечи вывели ее из лесу в овражек, на край луга, который докашивали косари. Там возле дикой груши рос шиповник. Старушка направилась к нему, бормоча: - Ой, шиповник, шиповник, положу тебя под порогом - не войти в дом тревогам! Ступай в лукошко! Постояла минутку, поглядела и уже собралась идти дальше, да зацепила палкой торчащий из земли корешок. Глаза у нее загорелись, лицо просияло, она нагнулась и стала поспешно выкапывать корень, приговаривая шепотом: - В котел черный кинь корень-покрынь с человечьим лицом да вари тайком, чтобы кость срослась целиком! Тянет старушка корешок, а земля не пускает. Вдруг послышался крик. - Что такое? - шепчет старушка. - Никак адамова голова кричит, из земли вылезать не хочет? Отпустила корешок, прислушалась: голоса словно бы человечьи... Заспешила старушка, ковыляет, на посошок опирается, запыхалась. А голоса все слышнее. Наконец вышла на берег ручья и видит: гномы толпой обступили лежащую без чувств лягушку. Руки заламывают, плачут, голосят: - Музыкант! Наш музыкант умер! Старушка не удивилась, не испугалась. Чего ж тут дивиться: она весь свой век небось с разными дивами да чудесами зналась. И с гномами тоже не один раз встречалась. Эка невидаль!.. Она заморгала голубыми глазками, подошла ближе и прошамкала: - Что тут у вас приключилось? А гномы в ответ: - Ах, наш музыкант лопнул! Спасите, бабушка, нашего музыканта! Покачала старушка головой, подняла одну лягушачью лапку, отпустила, подняла другую - мертвый. Даже ухо свое старое к грудке приложила, слушает. Послушала, послушала - и улыбнулась... Жизнь еще теплилась в бедняге. Подняла голову старушка и говорит: - За тремя горами, за тремя морями стоит избушка на курьих ножках - нет к ней дорожки; ну-ка, слетай одним духом, принеси иголку с золоченым ухом да шелку катушку - спасем квакушку! Кинулся Петрушка со всех ног к Петровой хате и просит ласточку: Ласточка-летунья, Быстрая пичужка, Посади на спину Гномика Петрушку!.. Мчи на крыльях скорых За моря, за горы. Там стоит избушка, Где живет старушка! Должен я, Петрушка, Слетать одним духом, Принести иголку С золоченым ухом, Да еще и шелку Целую катушку, Чтоб спасти лягушку! Защебетала ласточка, согласилась. Вскочил на нее Петрушка - фьюить! Только его и видели! Будто ветром сдуло. А старушка наложила крест-накрест веток, развела костер, сварила зелье и намазала им лягушку. Помогают ей гномы кто как может: один хворост тащит, другой огонь мешком раздувает, третий горшочек с зельем держит. Сам король Светлячок Вродебарину голову поддерживает и всякий раз, как взглянет на него, жемчужные слезы роняет. Не прошло и минуты - над долиной мелькнула тень: это быстрокрылая ласточка вернулась. Соскочил с нее Петрушка проворно, поблагодарил и подал старушке иголку и катушку шелка. Старушка достала очки, на нос нацепила, продела шелковинку в иголку и принялась зашивать несчастную лягушку. Обступили ее гномы, шеи повытянули, на цыпочки встают, через головы заглядывают. А старушка сшила лопнувшую кожу, сунула под нос Вродебарину стебель дягиля и дунула три раза. Лягушка как чихнет! Будто из пушки выпалили! Гномы с перепугу врассыпную бросились. А Вродебарин приоткрыл один глаз - опять закрыл, приоткрыл другой. Приподнялся, сел, глазами ноты ищет. Схватил, рот разинул - вот-вот запоет. Но из раскрытого рта не вылетело ни звука. Разинул еще шире - ничего. Только тихий, чуть слышный писк. О несчастный Вродебарин! Никогда тебе не сравняться с великим музыкантом Сарабандой! Глава восьмая У царицы Татр I Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья, шелестели травы, шептали цветы: "Сиротка Марыся... Сиротка Марыся..." И рожь расступалась перед ней, словно ветер раздвигал ее своими огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес из колосьев, и юбчонка ее мелькала в нем, как василек. Шла, протягивая руки, и шептала: - Веди меня, полюшко, веди к царице Татр! И поле вело. Борозды, орошенные жемчужной росой, протягивались перед ней, затканные душистыми цветами межи звали вперед, мягкие, устланные незабудками тропки манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: "Туда, сиротка Марыся!" Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени. Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; черный крест на перекрестке под тремя березами простирал к ней свои деревянные рамена. В полях все звенело и пело - птицы, мушки, пчелы, кузнечики: О, счастливого пути, По заре тебе идти! Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули тихие деревушки, чернея избами, белея низенькими мазанками. Куда ни кинешь взгляд - всюду на зеленых пастбищах стада, табуны лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы. Призывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе, а небо синее-синее... За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака среди зеленых лугов и полей. Гном задирал нос, воображая, будто это он ведет девочку. А на самом деле Вел ее колосьев шепот, Из-под ног бежали тропы, Звали жаворонка трели, Васильки ей вслед смотрели, Вел ее межою длинной Звон чуть слышный, комариный, Вел по травам утром рано Лог, окутанный туманом, Вел вечерний луг росистый, Зорьки отсвет золотистый! На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, - в край лесов. Развесистые, узловатые дубы ее обступили, широко растопырив ветви, шелестя темно-зеленой листвой, и черные, неподвижные сосны с каплями янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели березы, трепеща мелкими листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по сырым низинкам кустилась томимая жаждой калина. Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковер, шла, а сверху, сквозь листву, солнце сыпало на нее пригоршни золотых бликов. Глубокая тишина пугала ее, и она шептала: - Веди меня, лес, веди к царице Татр! И зашелестели в ответ развесистые дубы, черные сосны, березы и кусты калины; глухой шум прокатился по верхушкам, а понизу тихо зашептали веточки, одетые молодой листвой. И в этом шуме и шепоте отчетливо слышалось: "Иди вперед, сиротка Марыся!" Расступилась лесная чаща перед Марысей, и солнечные блики упали на мшистую тропинку, прямо под босые ножки, будто кто золотые звезды рассыпал во мраке леса, указывая путь. Пошла Марыся дальше и тихонько запела. Простая, немудреная песенка вылилась у нее прямо из души, а песенке вторил шелест берез и шум вековых дубов: Ой, лес, лес ты темный, вершины высоко!.. Ой, слышно мой голос далеко-далеко!.. Ой, шепчут деревья, вершины кивают! Ой, тишь запевает, ой, тишь запевает!.. Девочка пела, а издали ей отвечали то удары топора, то кукование кукушки, то цокот белки, то стук дятла. И если, забывшись, она сбивалась с правильного пути, терновый куст удерживал ее за юбку, сова ухала из дупла, зеленая ящерка перебегала дорогу, орешник склонял гибкие ветви над ее русой головкой и шептал: "Туда... туда... вперед!" Впереди важно шагал Хвощ, и его красный колпачок в лесу казался шляпкой подосиновика. Он шел, задирая нос и воображая, будто это он ведет Марысю. А на самом деле Вел ее в зеленых чащах Хоровод берез шумящих, Вел и стлался под ногами Мох пушистыми коврами. Вел ее огонь калинки, Убегали в глушь тропинки, Вел смолистый бор сосновый, Дятла стук, кукушки зовы, Шум дубов глухой, унылый - Сто ворот ее впустило! На третий день пришла Марыся в страну гор и рек, повитую туманами, синевшую далекими вершинами, серебрившуюся бурными водопадами. Дикий край, не похожий на то, что осталось позади! Куда ни кинешь взгляд - отвесные скалы вздымаются к небу, громоздясь друг на друга, челом разрывая тучи. Стремительные потоки, бурля и пенясь, бегут по ущельям и с шумом низвергаются вниз, а в них отражаются то солнце и небо, то тучи, гонимые ветром, затмевающие лазурь и гасящие золотое сияние. Дикий и грозный край! Жутко пробираться там, меж скал, где нет других дорог, кроме потоков, рокочущих по камням, нет других звуков, кроме грохота лавин, летящих в пропасть, нет песен, кроме клекота орлов, парящих в хмурой вышине. Насколько хватает глаз - одни скалы и вода. Идет Марыся, личико у нее побледнело, глаза затуманились, сердце замерло от страха. Идет, протянула руки и шепчет: - Ведите меня, горы, ведите к царице Татр! И вдруг расступились высокие Татры и открылась тихая, светлая долина, по которой голубыми и серебряными нитями вились журчащие ручейки и мягкие стежки; и ручьи, и паривший вверху орел, казалось, говорили: "Смелей, смелей, сиротка Марыся!" И Марыся шла дальше, прислушиваясь к грохоту лавин и водопадов, к журчанию ручейков и шуму орлиных крыльев. Шла и смотрела на уходящие ввысь вершины, на свет и тени, дивясь могучим горным громадам. А они были так огромны и могучи, что девочка совсем притихла. Сзади ковылял Хвощ, и его красный колпачок мелькал среди скал. Он шел, задирая нос - все воображал, что это он ведет Марысю. А на самом деле Вел ее хребет горбатый К дальним облачным палатам, Вел ее ручей кипучий К снежным кручам, к белым тучам, Вел на склонах и в долинах Шум могучих крыл орлиных, Ветер вел в сыром ущелье В вихре буйного веселья, Вел к чертогам в край скалистый Зорьки отсвет золотистый! II Дворец царицы Татр стоял на высокой горе - такой высокой, что облака, как стадо серых овец, лежали у ее подножия, а вершина купалась в ясной лазури, сияя на солнце. Еловый лес двумя уступами подходил к замку; две скалы, два каменных великана, на часах стояли у ворот; две лестницы вели вверх через сосновый бор, устилавший их мшистым ковром, в покои царицы; два серебряных потока день и ночь били перед ними из малахитовых кувшинов, украшенных дивной резьбой; два вихря, как два волкодава, выли у порога; два орла летали над башенками замка; две синих звезды, утренняя и вечерняя, горели в его окошечках. Ужас и восторг охватили девочку, когда она очутилась перед дворцом. Содрогнувшись, она подняла голову и прошептала: - Боже, куда я попала? И вдруг раздался страшный грохот, будто сто громов ударило, и грянула грозная песнь - ее запел и заиграл на черных арфах еловый лес: "...Грозна и могущественна царица Татр! Высоко над землей вознеслась она главой! Льды венчают ее чело, на грудь фатой ниспадают снега, а тело окутывают туманы. Глаза у нее сверкают страшнее молний, голос подобен раскатам грома и реву горных потоков. Ноги ее попирают цветы и травы, а гнев рушит скалы и валит деревья. На ее ложе из черных туч никому не уснуть. Ее каменное сердце не знает жалости. Грозна и могущественна царица Татр!" Марыся дрожала всем телом, слушая этот хор, а когда он умолк, еще долго рокотало эхо, скатываясь все ниже и ниже, как снежная лавина, грозящая обрушиться на мирные долины. Но едва стихло эхо, зазвенели серебряные лютни и другой хор запел: "Добра и милостива царица Татр! Она ткет тонкие туманы, одевая ими голые скалы, и сосновыми венками украшает их чело. Она превращает мертвые снега в веселые ручьи, поит ключевой водой поля и низины, чтобы уродился хлеб. Она дает приют в своем замке седым орлам, а их неоперившихся птенцов баюкает в высоких гнездах. Быстроногая лань спасается у нее во дворце от пули охотника... Она ласково смотрит в долины, свежим дуновением защищая цветы от зноя... Из бархатистых мхов ткет она ковры сказочной красоты, устилая ими коварные пропасти. Она питает бедняков, у которых нет ни земли, ни хлеба, а ребятишек из горных селений учит смотреть в лазурные выси, где стоит ее дом... Добра и милостива царица Татр!" Хор смолк, и эхо тихо слетело в долину, подобно лепету вод и шепоту лесов. На душе у Марыси стало легче, и слезы радости выступили на глазах. Если царица такая добрая, она поможет ее горю... Она подошла поближе и слышит - один из орлов проговорил человечьим голосом: - Иди смело, сиротка Марыся! Подняла Марыся глаза и спрашивает: - Как же я пойду по такой отвесной, каменистой тропе? А орел в ответ: - Не бойся, я перо тебе кину из моего крыла, с ним легче будет. Прошумело перо и упало к ногам Марыси. Подняла его девочка, прижала к груди - идет легко, быстро, камней под ногами не чует, будто на крыльях летит. Поднялась по крутой тропинке и остановилась у ворот замка. - Как же я войду - ведь там снег и лед? - говорит она. Посмотрела вверх, а солнечный луч говорит человечьим голосом: - Не бойся, я растоплю снега и льды! Пригрело ясное солнышко и проложило золотую дорожку. Идет Марыся и холода не чувствует, будто не по снегу, а по белому цвету ступает, который в мае с яблонь осыпается. Так дошла она до покоев царицы. - Как же мне через поток перейти - я ноги промочу! - говорит она. Подняла глаза, слышит - туман шепчет человечьим голосом: - Не бойся, иди смело, я серебряный мост через поток перекину. Опустился над потоком густой туман, и Марыся прошла по нему, как по серебряной кладке. И вот она перед самыми дверями в царицын чертог. Оттуда бил такой яркий свет, что девочка зажмурилась и хотела уже бежать в страхе, но тут подоспел запыхавшийся Хвощ и, распахнув дверь, ввел в чертог оробевшую Марысю. Девочка вскрикнула, ослепленная его сияющим убранством. Посредине, утопая в лазури и майской зелени, восседала на троне царица Татр. Марыся потупила глаза, не смея взглянуть на ее светлый лик, и застыла на пороге в своей убогой одежонке, боясь шевельнуться, слово вымолвить. Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила: - Кто ты, девочка? Марыся открыла рот, но у нее перехватило горло от страха. Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал: - Это пастушка из Голодаевки, сиротка Марыся! И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой. Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе свое прекрасное лицо, спросила: - Чего ты хочешь, девочка? Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула: - Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали... Чтобы они опять травку щипали и паслись на лужайке!.. Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались слезинки. В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси. Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо: - Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота, серебра, лучшей доли. Но никто еще, как эта девочка, не хотел уйти отсюда тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена. Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну. Глянула Марыся и всплеснула руками... Может, это сон? Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик тут как тут - сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждет не дождется хозяйку! - Господи! - воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего ее восторга. - Живы мои гусаньки! - И заплакала от счастья. III Царица дотронулась до ее плеча и тихим, еле слышным голосом позвала: - Марыся! Очнулась Марыся, смотрит - что такое? Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом сосновый стол, на нем несколько горшков перевернуты вверх дном; дальше - большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в клубок, и лежит вязанка хвороста. В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень протягивает свои темно-зеленые ветки. А в ногах у нее сидят на скамеечке два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им, пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца. Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой - голова обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и склонились над ней. - Ну, как ты? - спрашивает один. - Пить хочешь? - спрашивает другой. Марыся смотрит и не узнает. - А кто вы такие? - Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня - Войтеком, - ответил старший. - А чья это хата? - Как чья? Нашего отца! - А как я сюда попала? - Отец принес. - Откуда? - Да из лесу. Он из города воротился и пошел палку срезать для кнутовища - старое у него сломалось. А в лесу пес какой-то рыжий скулит, за сермягу его теребит, в кусты тянет. - Рыжик! - закричала Марыся. - Что с ним? - Ничего, что ему сделается! - засмеялся Куба. - А вот тебя, беднягу, отец чуть живую притащил. - А моя хозяйка? - А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А сейчас и лес прокормит, голодать не будешь. - Какое там голодать! - отозвался Войтек. - В лесу земляники, черники, грибов! Орехи прошлогодние попадаются. - Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, - со смехом добавил Куба. - Бил? - испуганно спросила Марыся. - Нет, бить не бил - так, постращал маленько. Да мы и ремня не испугались, все равно упросили. - Значит, он меня оставляет? - Не совсем еще. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это девчонка. - И спрашивал? - Спрашивал. У твоей хозяйки был. - Ну и что? - Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у нас лежишь больная, опять расхныкалась: "На что мне больная гусятница? Я уже другую девчонку наняла". - Значит, гуси целы! - обрадовалась Марыся и даже приподнялась на лавке. - А как же! Четыре белых, три серых! - Гуси ничего, хорошие, - с важностью добавил Куба. Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у нее камень с плеч свалился. Мальчики еще болтали о чем-то, но Марыся уже не слыхала - ее сморил крепкий сон. Когда она снова проснулась, уже смеркалось. Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая, смотрели золотые звезды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к Марысе - узнать, здорова ли она. Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе. - Рыжик! Рыжик! - слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. - Ты не забыл меня? И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал ее смуглые руки. Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться. x x x Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят. - Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума? - Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала! - Что вы, побольше! А мне сдается - поменьше! - Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живехоньки! - Да, чего только не бывает на свете!.. И кумушки расходились, покачивая головой. Но больше всех удивилась сама Сладкоежка. Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой - подглядывает за пастушкой и за гусями. - Что такое? - шепчет. - Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? - И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. - Откуда же они опять взялись живые? Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет. - Обокрали!.. Ограбили!.. Разорили! - завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле... Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка - а она была не только свирепа, но мстительна - в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала: - Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!.. В недобрый час ты мне на глаза попался! И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку. Сладкоежка была сыта - только что голубя поймала и сожрала без остатка, - поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала: - Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!.. Я еще с тобой поквитаюсь, проныра! И пошла в лес, задыхаясь от ярости. Глава девятая Ночь на Ивана Купалу I Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился. Может быть, по волшебству? Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди. Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея*. ______________ * В польских сказках говорится про разбойника Мадея, для которого в наказание было приготовлено ложе, все в острых гвоздях и колючках. "Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую - и у меня, и у земли!" И как это не пришло ему в голову раньше - год или два назад! А земля - добрая, терпеливая земля - все ждала его... Ждала, наряжаясь в пестрый цыганский убор из трав и полевых цветов, - ведь он не одевал ее своим трудом в золотые колосья... Теперь он ее приоденет... Теперь он ее накормит... Теперь она ему мать родная, а он - ее сын! Уже пели петухи, когда Петр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды лунным серпом и складывает в огромные стога... Вот какой чудной приснился сон! Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр показался на дороге, а скворец уже закричал: - Войцех! Войцех! Войцех! Старик кивнул головой и сказал: - Гость идет. - Гость! Гость! Гость! - пронзительно закричал скворец. И тут как раз подошел Петр. - Здорово! - Здорово! - отозвался Войцех. - Здорово! - повторил скворец. - Ишь ты, какая умная птица! - удивился Петр. - Небось органист говорить ее научил? - Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали - поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал? - Соха мне нужна, да покрепче! - Ого! Кому ж ты пахать собрался? - Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовется. - Ну? - удивился Войцех. - Ту землю не то что сохой - пушкой не разобьешь. Закалянела она, залежалась... Трудная это работа. - Трудная! Трудная! Трудная! - заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек. Он и это умел. У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал: - Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне - покрепче! - Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки. - Коли так, будет тебе соха! - сказал Войцех. - Будет! Будет! - закричал скворец и весело забил крыльями. У Петра глаза загорелись, силы в нем так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо: - Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налег и все камни, какие есть, выворотил! А сошник - чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнехонько друг подле друга клал. И рассоху, и колесца, и обжи - все побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле... Вот какую мне соху сделай! - Соху! Соху! - пронзительно закричала птица, заглушая Петра. Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой. - Будь по-твоему, - сказал он, когда умолк скворец. - Будь по-твоему! Я какую хочешь соху могу сделать - и для лентяя, и для труженика, и барскую, и мужицкую... И такую могу, что, как в масло, будет в землю входить, пускай там хоть камень на камне! - В добрый час! - молвил Петр, развязывая тряпицу с деньгами. - Вот все, что у меня есть. Да заодно и борону сделай. - А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю, как баба кудель. Будь покоен! - Ну, счастливо, - сказал Петр, у которого уже руки чесались - не терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. - Через неделю приду за сохой! - Приходи! - сказал Войцех. - Приходи! Приходи! - закричала птица вслед Петру, который так быстро зашагал домой, словно помолодел лет на десять. II Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает? Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает. - Разогнул бы спину, отдохнул маленько, - говорили мужики. А Петр в ответ: - Не работа спину гнет, а лень да нищета. Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо: - С вас и так уже пот градом льет. Отдохните малость! - Не польешь ее, землицу, потом - и хлебушка не поешь! - отвечает Петр. Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают: - Господи! Да вы зря тут надорветес