Мария Конопницкая. О гномах и сиротке Марысе Повесть-сказка ----------------------------------------------------------------------- Конопницкая М., Пройслер О., Крюс Дж. О гномах и сиротке Марысе. Крабат. Мой прадедушка, герои и я: Пер. с польск. и нем. М.: Правда, 1988. - 432 с. Перевод с польского Н.Подольской. Стихи в переводе А.Исаевой OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 24 октября 2003 года ----------------------------------------------------------------------- В сборник вошли: сказочная повесть "О гномах и сиротке Марысе" известной польской писательницы Марии Конопницкой, "Крабат", фантастическая повесть, созданная по мотивам народной легенды современным немецким писателем Отфридом Пройслером, и повесть прогрессивного немецкого писателя Джеймса Крюса "Мой прадедушка, герои и я". Правда это или байка - Так суди иль по-иному, Верь, не верь, а все ж узнай-ка: Есть народец малый - гномы. Как ему не подивиться! Невелик росточком вышел - Войско в тыкве уместится: Каждый семечка повыше. Где ж они? А на пригорке, И под камнем, и в чулане, В каждой ямке, в каждой норке - Вот спроси у старой няни! И в запечке, и под печкой, В узкой щелке половицы - Уж найдет себе местечко, Всюду может примоститься! Глядь - готовит за кухарку, Сахарку слизнул немножко, С сковородки стянет шкварку, Под столом подымет крошку... Щелкнул кнут в конюшне глухо - Знать, коню сплетает гриву... Шепчет сказку детям в ухо... Ну и чудо! Ну и диво! Знают выходы и входы, Все увертки, все уловки! Нет проворнее народа - Ну и прытки, ну и ловки! Так суди иль по-иному, Верь, не верь, вини в обмане - Только есть на свете гномы! Вот спроси у старой няни! Глава первая Как придворный летописец короля Светлячка узнавал, когда придет весна I Зима была такая долгая и студеная, что его величество Светлячок, король гномов, примерз к своему трону. С его седой бороды, посеребренной инеем, свисали сосульки, обледенелые брови сердито и грозно топорщились. Замерзшие капли росы жемчужинами сверкали на короне, а пар от дыхания изморозью оседал на ледяных стенках Грота. Королевские подданные, проворные гномики, надвинули на самый нос свои длинные колпачки и плотно закутались в красные плащи. А некоторые сделали себе шубы и кафтаны из бурого и зеленого мха, собранного в лесу еще осенью, из трута, шишек, беличьего пуха и перышек, что обронили птички, улетая за синее море. Но королю не годится одеваться как попало. Он и зимой и летом носил пурпурную мантию. С незапамятных времен служила она королям гномов и уже порядком поистерлась и прохудилась - ветер продувал ее насквозь. Но, будь эта мантия даже новой, она ничуть бы не грела - сотканная из паутинок, которые весной протягивают по пашне красные паучки, она была не толще макового лепестка. Вот и дрожал королишка в своей мантии, зуб на зуб не попадал, и все дышал на руки: они до того окоченели, что еле удерживали скипетр. В ледяном дворце огня ведь не разведешь. А не то и пол и стены потрескаются. Оставалось согреваться сиянием золота и серебра, лучистым пламенем брильянтов, крупных, с яйцо жаворонка, переливами солнца в хрустальных стенах тронного зала да сверканием длинных мечей, которыми размахивали храбрые гномы, чтобы удаль свою показать, а заодно и разогреться. Но тепла от всего этого было мало, и бедный старый король только лязгал немногими уцелевшими зубами, с нетерпением поджидая весны. - Сморчок, мой верный слуга! - позвал он одного из придворных. - Выгляни-ка наружу, не идет ли весна? Но Сморчок ответил смиренно: - Государь мой и повелитель! Не время мне вылезать из-под земли, пока не зазеленела крапива под плетнями. А до той поры еще далеко! Кивнул король головой и подозвал другого придворного: - Синичка, может, ты выглянешь? Но Синичке тоже неохота было нос высовывать. - Государь мой и повелитель! - ответил он. - Мое время придет, когда защебечет трясогузка. А до той поры еще далеко! Помолчал король; но, видно, холод пробирал его не на шутку, и он опять сказал: - Букашка, мой верный слуга, хоть ты выгляни! Но и Букашке не хотелось вылезать на мороз. - Государь наш и повелитель! - с поклоном ответил он. - Мое время придет, когда мушка проснется под прошлогодним листом. А до той поры еще далеко! Опустил король бороду на грудь и вздохнул, да так тяжко, что в Гроте поднялась метель и ничего не стало видно. Прошла неделя, прошла другая, и вот в одно прекрасное утро сделалось светло-светло. Закапало с сосулек на королевской бороде, подтаял снег на королевских волосах, расправились смерзшиеся брови, и по усам, словно слезинки, покатились капли. На стенах тоже начал таять иней, а лед трескался с таким грохотом, будто Висла вскрывалась. Стало так сыро, что король и все придворные принялись оглушительно чихать - словно пушки запалили. И то сказать - носы у гномов знатные! Сами-то они народец мелковатый: увидит гномик крестьянский сапог, остановится, разинет рот и дивится, думает - башня. Забредет в курятник и спрашивает: "Это что за город такой и далеко ли до заставы?" В пивную кружку свалится - и ну верещать: "Спасите! В колодец упал!" Вот какая мелюзга! Зато носы у них что надо. Такие бы носищи любителям табачок понюхать! Как расчихались да начали друг дружке и королю здоровья желать - земля задрожала. На ту пору крестьянин в лес по дрова ехал. Услыхал, как гномы чихают, и говорит: - Ого! Гром гремит! Значит, весна зиму поборола! Подумал, что это весенний гром, и немедля повернул к корчме: чего зря деньги на дрова переводить. Так и просидел там до вечера - все рассчитывал да прикидывал, как бы с работой управиться вовремя. Меж тем и вправду потеплело. К полудню у всех гномов оттаяли усы. Начали они совещаться, кого послать посмотреть, пришла ли весна. Судили, рядили, наконец король Светлячок стукнул об пол своим золотым скипетром и молвил: - Пусть наш ученый летописец Чудило-Мудрило пойдет и проверит, пришла ли весна. - Вот мудрое королевское слово! - наперебой закричали гномы и уставились на ученого по имени Чудило-Мудрило. А тот сидел, как всегда, над огромной книгой, в которую записывал историю королевства гномов с древнейших времен: откуда они ведут свой род, какие у них были короли, с кем они воевали и кого победили. Он описывал без прикрас все, что видел и слышал, а чего не видел, сам придумывал, да так складно, что заслушаешься, как начнет читать. Это он первый доказал, что гномы, хоть ростом с вершок, на самом деле - великаны. Просто они съежились, чтобы сукна выходило поменьше на плащи да кафтаны: больно уж нынче все дорого. Гномы очень гордились своим летописцем. Попадутся им цветы - тут же сплетут венок и возложат ему на макушку. Последние волосы этими венками повытерли, и голова у него стала голая, как колено. II Вот стал Чудило-Мудрило собираться в дорогу. Запасся целой бутылкой черных-пречерных чернил, очинил большое гусиное перо и вскинул его на плечо, как ружье, чтоб нести легче было. Потом привязал книги за спину, подпоясался ремешком, надел колпак, сапоги, закурил свою длинную трубку - вот и в путь готов. Друзья сердечно простились с ученым летописцем. Кто знает, не приключится ли с ним беды и доведется ли еще увидеться? Сам король хотел обнять его на прощание - очень уж он ценил своего летописца за ученость, - да не тут-то было: мантия накрепко примерзла к трону, и его величество никак не мог приподняться. Тогда король Светлячок простер свой золотой скипетр над ученым мужем. Тот приложился к его руке, и несколько замерзших слезинок прозрачными жемчужинами скатились из королевских очей, зазвенев на хрустальном полу. Королевский казначей Грошик подобрал их, положил в драгоценный ларчик и отнес в сокровищницу. Целый день карабкался наш ученый, прежде чем выбрался на поверхность земли. Дорога, вся в узловатых корневищах вековых дубов, круто поднималась в гору. Гравий, камни, обломки скал с глухим шумом осыпались из-под ног в пропасть. Замерзшие водопады блестели, как ледяные зеркала, и ученый путешественник скользил по льду, с трудом подвигаясь вперед. В довершение всех бед он не взял с собой никакой еды. Силенок хватило только книги тащить, да большую чернильницу, да большое перо. И совсем бы выбился из сил Чудило-Мудрило, не попадись ему по дороге домик одного хомяка, запасливого и богатого. Кладовая у хомяка ломилась от зерна и орехов. Он накормил голодного странника и даже позволил ему отдохнуть на сене, которым был устлан пол, но с условием, что тот никому в деревне не проболтается про его жилье. - Там такие сорванцы! Пронюхают, где моя нора, - прощай, спокойная жизнь! Приободрясь и подкрепившись, Чудило-Мудрило поблагодарил гостеприимного хомяка и пустился в путь. Шагал он теперь легко и весело, поглядывая из-под темного колпака на крестьянские поля, на луга и рощи. Зеленя изо всех сил тянулись вверх; в низинах пробивалась молодая травка, над разлившимся ручьем краснели ветви ивняка, а высоко-высоко в туманном небе курлыкали журавли. Любой другой гном сообразил бы по этим приметам, что весна не за горами. Но наш ученый просидел всю жизнь, уткнувшись в книги, и, кроме них, ничего на свете не знал и не видел. И все-таки даже у него стало легко и радостно на душе, и, размахивая своим большим пером, он запел старинную песенку: Прочь, прочь, прочь беги, грусть, тоска и хворь! Ну-ка, трубку разожги да бутылку раскупорь!.. Но не успел пропеть и куплета, как услышал чириканье воробьев на плетне, огораживающем поле, и сразу замолчал, чтобы не уподобляться этому сброду. Нахмурив лоб, с важным видом прошествовал мимо - пусть знает эта голытьба, что ученый им не товарищ. Вот уж и деревня показалась. Свернув на тропинку, наш путник под прикрытием прошлогодних сорняков незаметно подобрался к первой хате. Деревня была большая. Вся в садах, черневших голыми деревьями, она широко раскинулась среди полей, упираясь одним концом в темную стену густого соснового леса. Из труб свежевыбеленных ладных хаток поднимался сизый дым; во дворах скрипели колодезные журавли, батраки поили лошадей и мычащих коров; по дороге, обсаженной тополями, с криком носились стайки ребятишек, игравших в прятки и салочки. Но весь этот гомон перекрывали удары молота и лязг железа, доносившиеся из кузницы, возле которой причитала толпа крестьянок. Увидев их, Чудило-Мудрило осторожно прокрался вдоль забора и, притаившись за терновым кустом, стал слушать. - Ах, злодейка! Ах, разбойница! - кипятилась одна. - Ну разве убережешь теперь от нее кур, коли она к самому кузнецу не побоялась забраться! - Да что все твои куры против этой! Не курица, а золото! - перебила другая. - Каждый день яйца несла с кулак! Другой такой во всей деревне не сыщешь! - А у меня кто петуха задушил? Не ее разве проделки? - жаловалась третья. - Как увидела я перышки разбросанные, так и обмерла. Да у меня его за пять злотых с руками бы оторвали - еще грошей пятнадцать прибавили бы. - Вот пролаза! Вот злодейка! Эдакую дыру в курятнике проделала! - подхватила первая. - Да тут когтищи железные нужны. Мужик лопатой и то лучше не выроет. Неужто управы нет на нее, разбойницу? Тут из лачуги без зипуна выскочила кузнечиха, остановилась на пороге, поднесла фартук к глазам и заголосила: - Ах ты пеструшечка моя милая! Пеструшечка златоперая! И что я без тебя, сиротиночка, делать стану! Недоумевая, слушал ученый летописец этот плач. Он прикладывал руку то к одному уху, то к другому, но никак не мог взять в толк, о чем тужат женщины. Вдруг он стукнул себя по лбу, уселся среди сорняков под забором, откупорил чернильницу, обмакнул перо, стряхнул его и, раскрыв огромную книгу, записал: "На второй день странствия пришел я в несчастную страну, на которую совершили набег татары и перебили, передушили или угнали в полон всех кур и петухов. Кузнец ковал мечи для похода, а перед кузницей раздавались плач и стенания". Не успел он кончить, как на пороге появился кузнец и рявкнул басом: - Слезами горю не поможешь! Горшок с жаром надо взять да выкурить злодейку из норы! Кто же не знает лисьей норы на опушке! Выкурить ее оттуда или нору раскопать. Живей, Ясек! Собирайся, Стах! Кликните ребят, берите лопаты, и айда. А ты, мать, чем слезы лить, лучше бы горшок углей приготовила. Я бы и сам пошел, да работа срочная!.. Сказал - и воротился в кузницу, и оттуда снова послышался звон железа. А двое подмастерьев, бросив раздувать мехи, помчались по улице с криком: - На лису! На лису! Женщины тоже разошлись по домам - снарядиться в поход. Тут летописец, внимательно следивший за событиями, снова обмакнул перо в чернильницу и записал: "Возглавляет орду хитрый и неустрашимый хан, по прозванию Лиса. Татары скрываются в лесных пещерах, а местное население выкуривает их оттуда пороховым дымом". Едва успел он поставить точку, как до слуха его донесся оглушительный шум. Глядь - по деревенской улице валит толпа женщин, детей, подростков с лопатами, палками и горшками, а за ними с яростным лаем мчатся Шарики, Жучки и Барбоски. Еще раз обмакнул перо Чудило-Мудрило и сделал такую запись: "В этой стране с татарами сражаются не мужчины, а женщины, дети и безусые отроки. Войско с криками и шумом мчится по деревне, а за ним несется целая свора псов, яростным лаем возбуждая в воинах отвагу. Все это видел я собственными глазами и собственноручной подписью удостоверяю". Ученый гном склонил голову набок, прищурил левый глаз и расписался внизу страницы: "Придворный Историк Его Величества Короля Светлячка Чудило-Мудрило", изобразив в конце замысловатую закорючку. Вдруг откуда-то из-за забора пахнуло можжевеловым дымком, а гномы очень любят этот запах. Чудило-Мудрило потянул своим носищем раз, другой, потом раздвинул сухие стебли и стал озираться: где горит? На опушке леса заметил он синюю струйку дыма, а протерев хорошенько очки, увидел костер, а вокруг него - пастушат. Добрый старичок очень любил детей. И вот прямиком через пашню, смешно перескакивая через борозды, направился он на дымок. Пастушата очень удивились, увидев маленького человечка в плаще, в колпаке, с книгой под мышкой, с чернильницей на поясе и пером на плече. Юзек подтолкнул Стаха и шепнул, показывая пальцем: - Гномик! А Чудило-Мудрило, который подошел уже совсем близко, кивнул им и улыбнулся приветливо. Ребята смотрели на него разинув рот, как зачарованные. Они не то чтобы испугались, а просто онемели от неожиданности. Бояться тут нечего - ведь даже малые дети знают, что гномы никому не делают зла, а бедным сиротам еще и помогают. Стах вспомнил, как позапрошлой весной вот такой же малюсенький человечек помог ему найти и пригнать на пастбище убежавших в лес телят. А на прощание насыпал полную шапку земляники, погладил по голове и сказал: "На вот тебе, не бойся!" Подойдя к костру, ученый летописец вынул трубочку изо рта и сказал вежливо: - Здравствуйте, дети! - Здравствуй, гномик, - серьезно ответили пастушата. А девочки, вытаращив на пришельца голубые глазенки, съежились, натянули на лбы платочки - только носы выглядывают, как пуговки. Чудило-Мудрило, улыбаясь, посмотрел на них и спросил: - Можно мне у костра погреться? Холодно что-то! - Почему ж нельзя? - рассудительно ответил Ясек. - Места не жалко! - прибавил Стах. - Присаживайтесь! Гостем будете! - сказал Юзек, подбирая полы своего серого зипуна и освобождая местечко у огня. - Картошка испечется - и поесть можете, коли захотите, - радушно предложил Куба. - Конечно, кушайте на здоровье! Картошка почти готова, по запаху слышно! Ученый летописец уселся у костра и, ласково глядя на разрумянившиеся лица, сказал растроганно: - Милые вы мои детки! Чем же я вам отплачу? Только он сказал это, как Зоська, заслонясь рукавом, выпалила: - Расскажите нам сказку! - Ну ее, сказку! Быль интересней сказки! - с важностью сказал Стах. - Конечно, интересней, - согласился гном. - Разве сказка может с правдой сравниться? - Ну, коли так, - весело воскликнул Юзек, - расскажите, откуда взялись гномы! - Откуда взялись? - повторил ученый муж и уже открыл было рот, готовясь начать рассказ, как вдруг с громким треском начала лопаться картошка. Дети кинулись выгребать ее палками из золы и углей. Неожиданный треск не на шутку напугал ученого. Отскочив в сторону, он спрятался за камень и из этого укрытия стал наблюдать, как дети едят какие-то круглые дымящиеся ядра: таких ему никогда прежде не доводилось видеть. Раскрыв книгу, он положил ее на камень и написал дрожащей рукой: "Народ в этой стране столь воинствен и отважен, что малые дети прямо в горячей золе пекут шрапнель, которая потом рвется с грохотом, подобным громовым раскатам. Тогда мальчики, с колыбели презирающие смерть, и даже слабые девочки выгребают эту оглушительно рвущуюся шрапнель и еще дымящейся отправляют в рот. Будучи свидетелем этой геройской отваги, не мог ей надивиться, а посему записываю в назидание потомству. Дано в поле, на пашне, вскоре после полудня". Затем следовала подпись с завитушкой, еще более замысловатой, чем в первый раз. Но печеная картошка пахла так вкусно, что у нашего ученого потекли слюнки и в животе заурчало. Видя, что "шрапнель" не причиняет детям ни малейшего вреда и они знай себе уплетают да похваливают, он вылез из своего укрытия и осторожно приблизился к костру. Зоська отломила кусочек картошки и, нацепив на палочку, протянула ему попробовать. Не без опаски взял он его в рот, но, распробовав, протянул руку за новым. Девочки разламывали самые пропеченные картофелины и давали ему по крошечке. Под конец они так осмелели, что последнюю Кася сунула ему прямо в рот. Все девочки запищали от восторга, а громче всех сама Кася. III Подкрепившись, Чудило-Мудрило опять подсел к костру, а когда пастушата подложили хвороста в огонь и сухие ветки весело затрещали, рассыпая искры, начал свой рассказ: - В прежние времена мы не ютились под землей, в скалистых пещерах, под корнями старых деревьев, как сейчас, а жили в хатах по деревням, вместе с людьми. Только давно это было. Тогда княжил над теми местами Лех, который основал город Гнезно. Он увидел там гнездовья птиц и сказал себе: "Раз птицы нашли себе здесь пристанище, значит, это край покойный и благодатный". Так и оказалось. О птицах тех молва гласит, будто это были орлы; но в наших старинных книгах написано, что аисты; они гнездились там и бродили в лугах. Так или иначе, край этот стал называться Лехией, по имени князя Леха, а народ, заселивший те земли, называл себя лехитами. Соседи же прозвали их полянами, потому что они пахали поля и сеяли хлеб. Все это записано в наших летописях и скреплено печатью. - А лесов тогда совсем не было? - тоненьким голоском перебил Юзек. - И речки тоже? Только все поля да поля? - Что ты! - ответил Чудило-Мудрило. - Еще какие леса были! Не то что теперь - дремучие, без конца без краю. И водились в них звери, свирепые, огромные. Как станут реветь - деревца пополам переламываются. Но мы, гномы, все только с медведями сталкивались. Прадедушка моего прадедушки рассказывал мне такой случай. Раз медведь выбирал мед из липового дупла да вместе с медом и пчелами вытащил и его. Взял к себе в берлогу и заставил день и ночь сказки сказывать. А сам лежит, подремывает да лапу посасывает. Только когда морозы ударили и медведь заснул крепко, сбежал от него прадедушка моего прадедушки. Семь лет странствовал, пока к своим воротился. Дети смеялись, а Чудило-Мудрило продолжал: - Да, славное было времечко!.. Над полями, ручьями шумели липовые рощи. В рощах древний бог Световит жил и на три стороны света поглядывал - землю сторожил. Гномики - их за малый рост еще карликами называли - стерегли хаты, крестьянское добро, скотину. "Нет дома без гнома", - говаривал в старину народ. Жилось нам хорошо, весело, во всем мы помогали хозяевам: овес провеем, золотое зерно лошадям зададим, сечки нарубим, подстилку перетряхнем, кур на насест загоним, чтобы яйца не оставили в крапиве, масло собьем, сыров наделаем, детей укачаем, пряжу смотаем, огонь раздуем, чтобы каша быстрей варилась. И по дому и в хлеву - никакой работой не гнушались. Но трудились мы не задаром. Не хозяин, так хозяйка никогда не забудет оставить для нас хлебных да творожных крошек на лавке в горнице, а в кувшине - медку или хоть молочка на донышке. Голоду не знали. Пойдет, бывало, хозяйка огород полоть или в поле жать, в дверях обернется, возьмет горсть проса из кадки, бросит на пол и скажет: Гномики, гномы, За детьми, за домом Приглядите, присмотрите! А вот просо вам... Берите! И уйдет со спокойным сердцем. А мы - прыг, прыг из запечка, из-под лавки, из-за расписного сундука, и за работу! Сказки сказываем ребятишкам, лошадок им мастерим, девочкам косички заплетем, кукол тряпочных понаделаем. Протрем оконца, солнышко в хату впустим - по всем уголкам свет разнесем: так все и засверкает! Работы, правда, много, зато благодарности от людей еще больше. Ни один праздник без нас не обходился. Гномики, гномы, На пир вас зовем мы! На остатки пирога, На оленьи рога, На жаркое из печи Да на белы калачи! - приглашали нас хозяева. За стол мы, конечно, не лезли - наш брат, хоть и мал ростом, вести себя умеет. Зато как заиграем на гусельках, сперва один, за ним другой, третий, десятый - целый оркестр соберется под окном или под половицей, - народ слушает не наслушается: так весело, легко станет на душе от нашей музыки! Эх, где те времена? Ушли безвозвратно. IV Чудило-Мудрило замолчал, посасывая свою трубочку, а ребятишки сидели, притихнув и не сводя с него глаз. Немного погодя он начал снова: - Не знаю уж, долго ли так продолжалось: в наших книгах об этом не сказано. Только стали времена к худшему меняться. Род Лехов, что справедливо страной правил, прекратился, а новые князья все грызлись между собой, ведь княжило-то их чуть ли не двенадцать сразу. Наконец надоели народу их распри, и прогнал он прочь всех этих драчунов, а себе опять выбрал одного правителя. Мир настал в стране, но солнышко, едва проглянув, снова спряталось за тучу. Прожорливой саранчой налетели на лехитские земли полчища немцев: их князь задумал сесть королем над нами и взять себе в жены нашу королеву. Я говорю "нашу", потому что в давние времена все вместе держались - и люди, и гномы - и жили дружно, как братья. Но королева не хотела идти за него. - Знаю, знаю! - пропищала Кася. - Это была королева Ванда. - И я знаю! - еще тоньше запищала Зося. И обе, спеша и перебивая друг друга, запели: В земле нашей покоится Ванда, Что замуж не шла за немца... Чудило-Мудрило закивал головой и сказал с улыбкой: - Верно, верно, не захотела!.. Знаю и я эту песенку! Она в наших книгах записана. Ведь это мы, гномы, с незапамятных времен учим деревенскую детвору петь ее. Да, да!.. Я и сам не меньше ста ребятишек научил. А вас кто выучил! - Не знаем. - Ну, значит, я. Вот иногда кажется, будто ветер напевает и нашептывает какие-то слова... - Правда! - серьезно сказали мальчики. - А на самом деле это мы, гномы, шепчем и поем! Мы - маленькие; спрячемся во ржи, в траве, среди листьев или под камень залезем - нас и не видно. Ну, вот... Отказалась королева идти за немца, и началась война. Налетели стаи воронов, волки завыли, небо черными тучами заволокло. Начался голод: ведь и хлеб, и сыр - все шло воинам, сражавшимся с немцами. Обнищала страна, обнищали и мы. И королева Ванда измучилась, видя, как из-за нее бедствует народ. Бросилась она в Вислу и утонула. Тут немцы ушли восвояси, и наступил мир. Но прежние времена уж не вернулись. Сильный обижал слабого, брат шел на брата, алчный сиротскую полоску норовил оттягать и припахать к своему полю. А где неправда да слезы, не может быть счастья. И стал править страной злой король Попель. - Батюшки! - запищала Кася. - Попель! - Ты что? Никогда не слыхала? - одернул ее Стах. - Его еще мыши съели. - Ага! - поддакнул Юзек. Чудило-Мудрило, затянувшись трубочкой, продолжал: - Про мышей этих разные толки ходят. Одни говорят одно, другие - другое. Времена-то давние, поди разберись теперь, как оно на самом деле было. В наших книгах написано, что это не мыши были, а гномы в мышиных шубках, - тогда ведь зима стояла. Мочи не стало смотреть, как Попель свирепствует, вот они и высыпали из нор всем скопом, накинулись на него и растерзали. Так в наших книгах написано. Правда это или нет - трудно теперь сказать. Прапрадедушка говорил мне, что сам видел, пока еще не ослеп от старости, это страшное озеро и башню, где все случилось. Башня до сих пор называется Мышиной, а озеро - Гопло. Так-то вот! Тут у него погасла трубочка. Он разгреб золу, нашел уголек, потянул несколько раз, выпустил клуб дыма и снова заговорил: - С этими древними книгами тоже беда. Или нескольких страниц не хватает, или выцвели и пожелтели так, что слова не разберешь, или черное пятно во всю страницу. Не очень-то и прочтешь, что написал кто-то много веков назад. Но зато сразу можно понять, хорошие были времена или плохие. Если хорошие - от страниц, самых ветхих, такое сияние идет, словно солнышко выглянуло. А плохие - потемнеет все, точно ночь настала и ни луны, ни звездочки... Вот какие у нас, у гномов, летописи! V Хотите узнать, что было дальше? - спросил Чудило-Мудрило, раскурив трубку. - Хотим, хотим! - запищали девочки. - Ну так слушайте. После страшных страниц о Попеле - их откроешь, и тьма сразу кругом, - идут ясные, светлые про Пяста. О нем я хоть целый час рассказывать готов. У Юзека глаза загорелись. - Расскажи, гномик, пожалуйста! - Расскажи, расскажи нам все! - наперебой закричали дети. Чудило-Мудрило сдвинул колпак, почесал в затылке и начал рассказ: - Сам-то я этого не видел, меня тогда еще на свете не было. Но старичку гному, который записал эту историю, рассказал ее старый дуб, а он хорошо помнил те времена. Голос у дуба был уже слабый от старости, но только он зашелестит, в лесу сразу тихо-тихо сделается - слышно, как муха пролетит. Сосны, ели, буки, грабы, березы, даже трава, мхи и папоротники слушают затаив дыхание - ни один стебелек не дрогнет, ни один листок не шелохнется. А старый дуб шелестит себе потихоньку, ведя неторопливый рассказ про времена своей молодости. И вот этот гном - а он в ту пору еще мальчонкой был, ростом с синичку, - придет к своему знакомому грибу в гости, сядет под шляпку и слушает. Он слово в слово запомнил рассказ старого дуба и потом записал в книгу. А дело было так. Рос этот дуб, тогда еще молодой дубок, в тихой дубраве, а неподалеку, в тени лип, вокруг которых гудели пчелы, стояла избушка из белых лиственничных бревен. В избушке жили трое: Пяст, Репиха и сынок их, по прозванию Землян. Прозвали его так за любовь к родной земле - как выйдет, бывало, на порог, непременно скажет: "Здравствуй, земля родная!" Жили у них в избушке и гномики, жили не тужили: отец, мать и сын никогда не забывали поделиться с ними и золотистым медом, и белоснежным творогом, и лепешками. Даже в королевском дворце не жилось бы гномам лучше, чем в этой тихой, светлой, пахнущей смолой избушке. Вот подрос Землян, и настало время в первый раз остричь ему золотые волосы. Стали собираться на праздник соседи - кто пешком, кто на телеге, кто верхом. Шумно во дворе у Пяста. Хлопочет хозяин, хлопочет хозяйка - всех надо угостить, всем угодить. Немало дел и у гномов. И вдруг в самый разгар веселья небо нахмурилось и налетел холодный ветер. Побледнели гномы и, бросив все, замерли на месте, лязгая зубами. Немного придя в себя, кинулись они в чулан, забились в самый темный угол и, съежившись, дрожали, как осенние листья. Еще давным-давно им было предсказано, что когда-нибудь, в один прекрасный день, солнце затмится тучами, дохнет холодом и гномам придется навсегда покинуть человеческое жилье, разойтись по горам, по лесам и пещерам. Насыпала им Репиха мака, накрошила сладкого пирога, но гномы, хоть и проголодались, не вылезли из своего угла и к еде не притронулись. Много дней и ночей просидели они в чулане, в холоде и голоде. А когда наконец отважились выглянуть, чтобы приняться за свою обычную работу, то увидели Пяста в сверкающей короне и парчовой мантии, накинутой прямо на холщовую рубаху. Он отправлялся во дворец, где уже не гномы стали ему прислуживать, а рыцари да вельможи. Репиха сделалась королевой, а Землян - королевичем. Кончилась крестьянская жизнь в избе, началась королевская - в замке. Вот о чем шептал, шелестел вековой дуб, а притихший лес его слушал. VI Чудило-Мудрило замолчал. Дети сидели присмирев: в шуме леса чудился им голос старого дуба. Первым заговорил Юзек: - А потом что стало с гномами? Но ученый летописец не отвечал, погрузившись в думы о старине. Пастушата стали дергать его за плащ и кричать: - Гномик, гномик, рассказывай! Что дальше было? Чудило-Мудрило очнулся от задумчивости и стал опять рассказывать: - Правда, не сразу гномы решились уйти. Некоторое время они еще жили в деревнях с людьми. Но день ото дня становились все печальней и слабее. Их теперь редко звали на помощь. Пока жив был Пяст, никто не смел их обижать. Еще в царствование сына его, Земляна, у гномов был свой угол в каждой хате. Но при внуке Земляна, короле Мешко, настали для них трудные времена. Днем они даже на глаза боялись показаться людям и только в сумерки вылезали из своих убежищ - раздобыть какую-нибудь еду. Крестьянки, уходя в поле, уже не сыпали им проса и не просили присмотреть за детьми. Осталась на долю гномов самая черная работа: на конюшне, в хлеву, в риге, а в доме разве что лучины нащепают, горшки перемоют да мусор в уголок заметут. Гномы и сами видели, что проку от них мало, работники они плохие: куда девалась прежняя сила и сноровка! Делать нечего: горько плача, высыпали они из хат и толпами потянулись из деревень в леса, в горы, в пустоши. С той поры разве ночью случается увидеть нас людям, а днем мы только детям показываемся, вот как я вам. Больше всего гномов ушло в Карпаты. Там, в пещерах, мы стережем клады. В лесах тоже немало нашего брата. А зимовать в лесу холодно, вот мы и шьем себе красные плащи и колпачки. По ним нас сразу можно узнать. Мы и теперь хорошо относимся к людям и за крошку хлеба, за каплю молока всегда рады помочь доброму человеку. Но чуть подует осенний ветер, мы прячемся под землю. Только сказал это Чудило-Мудрило, как со стороны леса послышались гомон, крики. Это бабы и ребятишки возвращались домой из похода. Но без успеха. Оказалось, у хитрой лисы несколько выходов из норы. Пока раскапывали тот, что на опушке, лиса через другую лазейку благополучно выбралась в поле и притаилась в терновнике. Женщины бранились, что зря потратили время, дети кликали собак, которые с громким лаем рыскали по опушке, отыскивая следы. Заслышав крик и лай, пастушата подняли головы, загляделись и позабыли про гнома. А Чудило-Мудрило встал, натянул колпачок и, юркнув в борозду, исчез в прошлогоднем бурьяне. Так Зося и Кася, Стах, Юзек, Куба и Ясь никогда и не узнали, во сне им все это привиделось или на самом деле у костра сидел гномик и рассказывал чудесную сказку. VII Между тем Чудило-Мудрило крадучись добрался до леса. Было еще светло, но в чаще царил полумрак, и тропинка, по которой он шел, еле виднелась - такую густую тень отбрасывали сосны и ели. Так шел он, может, час, а может, больше: устал, проголодался. И вдруг, споткнувшись, свалился в глубокую яму. А в яме этой жила лиса Сладкоежка, известная на всю округу похитительница кур. Та самая, на которую ходила облавой деревня. Лиса как раз сидела в норе и обгладывала жирную курицу. На полу повсюду были разбросаны перья. Увидев непрошеного гостя, Сладкоежка тотчас прервала свою трапезу, проворно покопала лапкой, сбросила кости в ямку и присыпала землей. А сама села и смотрит как ни в чем не бывало. Лису смех разбирал - уж очень неожиданно влетел Чудило-Мудрило в нору, да еще перекувырнулся через голову. Но притворщица и виду не подала - скромнехонько встала и сделала шаг навстречу гостю. - Вы, должно быть, дверью ошиблись, милостивый государь? - пропела она сладеньким голоском. - Да, вы правы, - ответил летописец. - Темновато, знаете, и я не заметил входа. К тому же у меня вообще ослабло зрение от непрерывной работы над большим историческим трудом. - Ах! - захлебываясь от восторга, воскликнула Сладкоежка. - Значит, я имею честь приветствовать ученого коллегу! Я тоже посвятила себя науке. Я пишу большое исследование о разведении в деревнях кур и голубей и даже предлагаю новый проект постройки курятников. Вот перья, которыми я пишу. И она небрежным жестом указала на разбросанные по всей норе перья съеденной курицы. Чудило-Мудрило остолбенел от удивления. Если он одним-единственным пером завоевал себе столь громкую известность среди своего народа, то как же должен быть знаменит тот, кто извел целый пук таких превосходных золотистых перьев! Сладкоежка подошла поближе и спросила: - А у вас, любезный коллега, откуда такое замечательное перо и где обитает то милое создание, которому оно принадлежало? Я была бы счастлива с ним познакомиться. - Это перо из крыла серой гусыни, которую вместе с другими гусями пасет сиротка Марыся, - ответил Чудило-Мудрило. - Вместе с другими гусями? - переспросила лиса, облизываясь. - И вы говорите, коллега, что пасет их малолетняя сиротка? Бедняжка! Нелегко ей, наверное, управляться с целым стадом гусей! Ах, с какой радостью я помогла бы ей! С каким удовольствием присмотрела бы за стадом вместо бедной милой сиротки! Надо вам сказать, дорогой коллега, что у меня очень мягкое сердце. Мягче масла! В подтверждение своих слов она приложила лапу к груди. Потом, подойдя вплотную к летописцу, обнюхала перо и, смахнув слезу, сказала: - Не удивляйтесь, дорогой коллега, моему волнению. Я почувствовала в эту минуту, в чем мое призвание. Наставлять заблудших гусей на путь истинный - вот мой долг! Помогать сироткам пасти их - вот высшая цель моей жизни! - И, воздев передние лапы к небу, лиса воскликнула: - О вы, невинные существа! О вы, дорогие создания! Отныне вся моя жизнь принадлежит вам! С этими словами она поспешила к выходу, а за ней по длинному темному коридору засеменил Чудило-Мудрило. Они прошли уже довольно много, когда лиса сказала: - Не забудьте, любезный коллега, написать в вашей бесценной книге про сегодняшнюю встречу. Только, прошу вас, никаких похвал, никаких славословий по моему адресу! Напишите просто, что встретились с великим другом человечества Сладкоежкой - не забудьте, пожалуйста, моего имени, - с великим ученым, автором многих трудов - одним словом, с лисой во всех отношениях незаурядной и достойной доверия как пастушат, так и самих владельцев кур и уток. Вы понимаете, дорогой коллега, что врожденная скромность не позволяет мне хвалить себя. Поэтому я не буду распространяться о своих достоинствах и положусь на вашу проницательность. Они обменялись рукопожатием и двинулись дальше. В подземном туннеле становилось все светлей и теплей: сюда уже проникали лучи румяного солнца. А когда они добрались до выхода из норы, прорытого под трухлявым пнем, лиса одним прыжком очутилась снаружи и, крикнув своему спутнику: "До свидания!" - исчезла в густых зарослях. От запаха сырого мха и молодой травки у нашего ученого закружилась голова. Он присел на прошлогоднюю шишку - отдохнуть перед дальней дорогой, - счастливый, что ему довелось познакомиться с таким добродетельным зверем. VIII Сидит Чудило-Мудрило на шишке, глядь - крестьянин идет. В полушубке, в лаптях, в высокой барашковой шапке, на плече топор и котомка холщовая - заправский дровосек! Идет, насвистывает, по сторонам поглядывает - видно, весело ему. Чудило-Мудрило и подумал: "Дай спрошу у него, когда весна придет". Но, вспомнив про свою ученость, надулся как индюк и сказал себе: "Негоже мне, ученому, у простого мужика уму-разуму учиться". А дровосек как раз мимо шел. Глянул случайно под ноги, видит - к шишке что-то круглое, как шарик, прилепилось. Он подумал, что это "волчий табак", наподдал ногой и пошел дальше. Хотя лапоть дровосека только слегка задел его, Чудило-Мудрило вместе с шишкой кубарем отлетел в сторону. Хорошо еще, что чернильница не разбилась и пробка не выскочила. Скатившись в ямку, ученый летописец сел, ощупал бока и, убедившись, что все ребра целы, плюнул с презрительной гримасой: - Тьфу! Мужик! А я еще хотел с этим невежей в разговоры пуститься! Только этого не хватало! Вот бы отличился! Нет, надо умнее за дело браться. В раздумье стал он потирать свой длинный нос. Наконец хлопнул себя по лбу и воскликнул: - Как же я узнаю, когда придет весна, если не измерю сначала, много ли ей еще идти до нас! И он стал озираться: из чего сделать глобус, чтобы измерить по нему путь весны? Глядь - еж спешит по тропинке. Мордочку выставил, иглы ощетинил - яблоко тащит. Обрадовался Чудило-Мудрило и, вежливо поздоровавшись, попросил у ежа яблоко. А у того совесть была нечиста: он это яблоко ночью украл у одной крестьянки и теперь нес в нору. "Это еще что за человек?" - подумал ежик, испугался и пустился наутек, потом свернулся в клубок и, как мячик, скатился с пригорка. - Стой! Стой! Погоди! - кричал ему Чудило-Мудрило. - Я только путь весны измерю по твоему яблоку и сейчас же отдам обратно. Но еж исчез в сумраке леса. - Вот глупый еж! - пробормотал ученый. - Удрал с таким чудесным глобусом! Делать нечего, придется поискать что-нибудь другое. И он отправился дальше, перепрыгивая через камни и рытвины. Скоро посчастливилось ему найти кусочек глины. Он сделал из нее шар, вкатил на кочку и еловой иголкой нацарапал на нем материки, моря, горы, реки. Изобразив все части света, нацепил большущие очки и стал искать дорогу, по которой придет весна. Тем временем в низинах заклубился туман. Белой пеленой заволакивал он овраги, а луга, поля и дубравы все еще стояли в золотом сиянии солнца. И тогда на юге появилась юная красавица с простертыми над землей руками. Она шла босая, и, где ступала ее нога, расцветали фиалки и маргаритки; шла безмолвная, но навстречу ей с радостным щебетанием вспархивали птицы; шла с темным, как свежая пашня, лицом, но позади все загоралось яркой радугой; шла, опустив глаза, но из-под ее ресниц лилось сияние. Это была Весна. Она прошла так близко от гнома, что задела его своей белой фатой, овеяла теплым ветерком и ароматом фиалок из венка, украшавшего ее белокурую голову. Но ученый летописец был так поглощен вычислениями, что даже не заметил ее. Потянул только своим длинным носом, вдохнул тонкий, нежный аромат и, склонившись над толстенной книгой, продолжал старательно записывать в нее результаты своих расчетов. А по расчетам его выходило, что весна совсем не придет. Она заблудилась, осталась за морем и не найдет сюда дороги. Выходило, что жаворонки и соловьи потеряют голос и никогда больше не запоют - единственной песней на земле будет отныне карканье ворон; что ветер сметет все семена в бездонную пропасть и больше не зацветут ни роза, ни лилия, ни яблонька. Заря погаснет, солнце почернеет, дни превратятся в ночи, а луга и поля покроются не хлебами, не травой, а вечными снегами. Окутавшись дымом своей огромной трубки и пыжась от гордости - вот, мол, какой я мудрец и пророк, - Чудило-Мудрило как раз записывал это в книгу, когда прилетели три громадных золотисто-черных косматых шмеля и ну виться над его блестящей лысиной! Громко, басовито жужжа, они сделали над ней один круг, другой, третий, но ученый летописец, углубившись в работу, ничего не слышал. И вдруг (он как раз поставил точку в конце своего пророчества) - бац! - что-то стукнуло его по лысине. Еще раз, еще и еще. Чудило-Мудрило закричал не своим голосом, подумав, что настал конец света. Выронил трубку изо рта, бросил перо и отскочил в сторону, опрокинув на свою бесценную книгу огромную чернильницу. Черные потоки хлынули на только что исписанные страницы. Увидев это, Чудило-Мудрило остолбенел. Погибли все его предсказания и расчеты! Чернильная река залила книгу. Что теперь делать? Как явиться к королю?.. Так хорошо, так складно высчитал - и все насмарку! Несчастный летописец ломал руки. От горя у него последний разум отшибло. Теперь уж он совсем запутался: пришла весна или нет?.. Наступил полдень, наступил вечер, а он все стоял да стоял на том же месте. На небе, румяном от зари, загорелись первые звезды; над полями и лугами разлился аромат цветов. Юная красавица дошла уже до опушки леса, и под ее босой ногой расцвел первый ландыш. Глава вторая В поход отправляется Хвощ I Между тем съестные припасы в Хрустальном Гроте подошли к концу, и гномам стали выдавать в день всего по три горошины на брата. Тут, конечно, пошли обиды, ссоры, далее потасовки, как всегда бывает, когда доймут холод да голод. Что ни день, то скандал. То Сморчок с Букашкой сцепятся, то Петрушка с Кузовком, то Соломенное Чучелко с Волчьим Табаком, а то все вместе свалку устроят, пока не выскочат Хватай с Запираем и не засадят всю компанию в кутузку. Но больше всех шумел, проклиная свою судьбу, Хвощ. Ел он за четверых, но все время ныл, что голоден. С этим Хвощом приключилась однажды удивительная история. Дело в том, что гномы не всегда под землей прячутся. Они не прочь и в деревне пожить, за печкой или под полом. И если нерадивая хозяйка горшка не накрыла, сора из избы не вымела, пряжу бросила где попало, творога не откинула вовремя, помоев не вынесла, цыплят не пересчитала, проказники гномы тут как тут: в борщ мух набросают, сор из углов по всему полу расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур из курятника выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят - и шмыг за печку! А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают - сейчас ребеночка своим подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать. Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато прожорлив он - никак не накормишь досыта! У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки - василечки, губки - малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет - значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка. Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала - язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное - про все на свете, даже про Ясека своего. Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят - дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду. Воротилась мать - глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба. - Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! - говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось. А ребеночек ну орать: - Есть хочу! - Ясек! Ясечек! - уговаривает мать. А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит: - Есть хочу! Есть хочу! Накормила она его, укачала - авось теперь заснет. Но не тут-то было! Только отошла от колыбели - он опять в крик: - Есть хочу! Есть хочу! И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал? Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую - морковь, уснул. На другой день спозаранку опять за свое: - Есть хочу! Есть хочу! "Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!" - думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь. Ни на шаг от колыбели не отойти - стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож - словно подменили. Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать: оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится - кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки. - Вот чудеса! - охает она, теряясь в догадках. Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой - горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан - кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку - и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает: - Вот тебе! Вот тебе! Получай! Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда - сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала. На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке. Посидела, поболтала, вернулась - а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся - только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается. Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит: - Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу! И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня. Одно слово - урод! Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала - верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, - ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется - есть нечего. - С ребеночка что взять, - говорила несчастная женщина. - Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу! II На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла. Но ушла недалеко - схоронилась за углом и поглядывает в окошко. Видит - приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели - и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия - очень уж вкусно шкварками запахло, - и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки. Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят - в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает. Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать. Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает. - Семьдесят семь лет живу на свете, - бормочет, - а бочки без обручей не видывал! Тут соседка сразу смекнула, что это гном. - Что ж, - говорит, - сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут. Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать. - Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою! Тот орет - за версту слышно, а баба знай лупит его без устали. Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей. На ту пору шла она как раз с дочкой на руках господское поле полоть. Услыхала, что у соседки вопит кто-то не своим голосом, остановилась и думает: "Не иначе, бьют кого-то. Надо идти выручать". Тут и дочка ее, которая еще говорить не умела, заплакала жалобно: поняла, видно, что кого-то обижают. Глянула Кукулина на дорогу, глянула на солнышко - а оно уже высоко поднялось. Женщина она была работящая, жалко ей было время терять, но ведь сердце не камень. И она завернула к соседке, но дверь оказалась заперта. - Соседка! - крикнула она. - Кто это у вас так кричит? А мать Ясека в ответ: - Не твое дело! Ступай своей дорогой! Но Кукулина не сдавалась. - Соседка, - говорит, - никак вы своего сыночка бьете? Пожалейте его, ведь он еще совсем маленький! - Такой же он мне сыночек, этот оборотень, как злой ветер, что по полю гуляет. - Сын он вам или нет, все равно не бейте! Сердце надрывается от этого крика! Тут и Марыся заплакала в три ручья. Обозлилась крестьянка и крикнула: - Ишь добрая какая! Нашлась заступница! Проваливай, откуда пришла, да не суй нос не в свое дело, а то как бы тебе самой не попало! Не очень приятно было вдове выслушать такую отповедь, но в хате стало тише, и она подумала: "Ладно, лишь бы угомонилась баба. Мало ли чего в сердцах не наговорит человек, нельзя на него за это обижаться". И пошла своей дорогой. А гномы тоже услыхали крики Хвоща. - Плохо дело! - говорят. - Надо на выручку идти. И пошли в избе чудеса. Вылезли из подпечья карлики в желтых и зеленых плащах; у каждого красный колпачок в руке, все низко кланяются бабе и просят отпустить дружка, а взамен обещают полный фартук талеров насыпать. Растаяла крестьянка, как про талеры услышала, но соседка ей на ухо шепчет: - Не отпускай его, кума, а то без Ясека останешься. Талеры-то их - просто светящиеся гнилушки! Как напустится на гномов крестьянка: - Вон отсюда! Не нужны мне ваши талеры! Ясека моего отдайте! Убирайтесь, покуда целы, не то вам несдобровать! Повесили гномы носы - и шмыг под печь! А хозяйка схватила Хвоща за шиворот и выкинула на помойку. Заорал Хвощ, как котенок, но больше от страха, чем от боли, потому что не знал, что теперь с ним будет. Вдова оглянулась, видит - лежит бедняга на помойке и плачет. Не раздумывая, она вернулась, утерла ему слезы, приласкала, кусочек хлеба в руку сунула, потом сорвала пучок травы, подстелила, чтобы лежать было чисто и сухо. А так как солнышко уже припекало, сорвала большой лопух в канаве и заслонила его, как зонтиком. Гном с благодарностью посмотрел на вдову и улыбнулся Марысе, и она даже в ладошки захлопала от радости, глядя, как он на траве под лопухом лежит. "Дай срок, отплачу добром", - сказал про себя Хвощ, когда вдова с девочкой на руках отошла от него. Кукулина и с собой бы его взяла, да не посмела. Ведь у него своя мать есть, а родная мать хоть и выбранит и розгой отстегает, но потом все равно приласкает, приголубит. Так рассуждала вдова, не зная, что гномы обманули крестьянку и это вовсе не ее ребенок. Под вечер вышла баба посмотреть, что с гномом, а его и след простыл. Зато у порога лежит ее Ясек: волосы как лен, глаза - василечки, губы - малинка. Это гномы принесли его матери, а Хвоща забрали. То-то было радости и веселья! Поджарила крестьянка яичницу чуть ли не из дюжины яиц, пышки испекла и соседку пригласила - не знала, как ее и благодарить. ...Прошли годы. Вырос Ясек крепким парнем, но людей дичился. Любил бродить один по горам, по лесам и все рассказывал, какие чудеса, какие сокровища видел под землей у гномов. Но в деревне ему не верили и считали дурачком. А Хвощ, попав к своим, быстро поправился. Гномы знают много разных целебных зелий и чудодейственных мазей. Как принялись припарки ему делать, окуривать, растирать волчьими ягодами, комариным салом, паучьей желчью - мигом на ноги поставили. Король Светлячок любил своего прожорливого подданного и благоволил к нему. Хвощ тоже очень любил короля и часто сиживал у его ног, наигрывая на свирели песенки, от которых словно теплей становилось в Хрустальном Гроте. Но как только дело доходило до еды, Хвощ забывал обо всем на свете. Он первым мчался к миске, отталкивая всех. А если кто сопротивлялся, лез в драку. Вот и теперь, когда в Гроте стало не хватать еды, Хвощ даже поколотил королевского дворецкого за то, что тот выдал ему, как и всем, только три горошины на день. И мало того, что избил, - еще к королю отправился с жалобой, что его обижают. Но король за него не вступился, а сказал, что закон один для всех. Тут Хвощ еще пуще разбушевался. - Ах, так! - сказал он. - Коли здесь правды не добьешься, пойду на землю. Там в любой хате накормят лучше, чем за королевским столом! - Иди, иди, обжора, - засмеялись гномы. - Одним ртом меньше будет. Все легче по нынешним временам. Они думали, что он шутит. - Вот увидите, уйду! - не унимался Хвощ. Гномы опять смеяться: - О весне нам весточку принеси, коли ты такой удалец! - И принесу! - буркнул Хвощ. Подпоясался ремешком, свирель за пазуху сунул, поклонился королю, набил трубку и пошел. III Смеркалось, когда Хвощ выбрался на поверхность земли. Сопя и отдуваясь, огляделся он по сторонам. Слева было пустынно и дико. Чернел бор, на соснах каркали вороны, в ложбинах белел нестаявший снег. Мокрая хвоя коричневым ковром устилала землю. От глухо шумевших деревьев, стоявших темной стеной, тянуло промозглой сыростью и холодом. - Брр! Зима! - пробормотал Хвощ и посмотрел направо. Там раскинулась веселая долина, где, звеня, сбегали к речке ручейки и пробивалась молодая травка. Над долиной угасала заря. Хлопнул себя Хвощ по лбу и воскликнул: - Весна! Но тут из леса повеяло холодом. Опечалился Хвощ и говорит: - Поди разберись тут, весна или зима! Налево - одно, направо - другое! Вдруг послышался шум крыльев. "Ага! - подумал Хвощ. - Сейчас все узнаю. Это ворона или голубь? Ворона - значит, зима; голубь - весна". Только подумал - перед ним летучая мышь промелькнула. - Поди разберись тут! - буркнул Хвощ и стал вертеть головой в разные стороны. Смотрит направо, смотрит налево, но ничего сообразить не может. Глянул на равнину, а там все бело, будто серебром заткано. - Ага! - крикнул Хвощ. - Теперь-то я узнаю! Это или снег или роса! Снег - значит, зима; роса - значит, весна. Стоит таращится. Вгляделся получше, а это, оказывается, не снег и не роса, а туман. - Поди разберись! - пробурчал он себе под нос и снова стал вертеть головой с озабоченным видом. Посмотрел в сторону леса, а там в кустах что-то светится. - Ага! - крикнул Хвощ. - Теперь знаю! Это или светлячок или гнилушка. Гнилушка - значит, зима; светлячок - весна. И побежал на огонек. Прибежал, глядь - волчьи глаза горят. Рассердился Хвощ не на шутку и говорит: - Ты мне светишь, ну так и я тебе посвечу! Высек огня, раскурил трубку, выпустил большой клуб дыма, отвернулся и забыл о волке. Но вскоре ему страшно захотелось есть. Стал он озираться - чем бы подкрепиться? Видит - лежит что-то круглое во мху. Хвощ подумал, яйцо. А то был глобус, по которому ученый летописец измерял путь весны. "Чудное какое-то яйцо! - удивился Хвощ. - Кроты его, что ли, так исцарапали?" Разбил - глина! Ну, это уж слишком! От злости и огорчения Хвощ растянулся на мху, подложил руки под голову и заснул. До утра было еще далеко, и рассвет едва посеребрил небо, когда Хвощ услышал сильный шум над головой. Проснувшись, он сел, протер глаза, смотрит - аисты из-за моря синего летят. Серебряные в свете зари, летели они на свои старые гнезда, широко раскинув крылья и точно повиснув в неподвижном воздухе. "Вот повезло! - подумал Хвощ. - Лучше верхом, чем пешком!" И вдруг аисты замедлили свой стремительный полет и снизились над кочкой. Недолго думая Хвощ вскочил на ближайшего аиста, обхватил его за шею, сжал пятками бока, пригнулся к спине, как заправский наездник, и вынесся вперед. Пролетели они долину, речку, розовую в свете зари, и тут Хвощ стал как будто что-то припоминать. Выгон, пруд, межевой камень, груши при дороге, овины, хлева, домики, далеко протянувшиеся двумя рядами, - все это было ему знакомо. Вдруг его охватил страх. Смотрит и глазам не верит. Хата на отшибе, вокруг березы, за хатой - мусорная куча, разрытая курами, у порога - новая метла. Хвощ протер глаза, сплюнул - не помогает! Хата, березы, куча, метла как были, так и остались на месте. У Хвоща мурашки по спине побежали. Так и есть! Та самая хата, где он лежал в колыбели, а вон и помойка, куда его вышвырнули чуть живого. - Тпрру!.. - закричал Хвощ на аиста, словно на лошадь. Но аист, увидев свое старое гнездо на крыше, радостно взмахнул крыльями и, оставив далеко позади товарищей, устремился прямо к хате. Скорчился бедный Хвощ, сжался в комочек и плотнее прильнул к его шее. "Нелегкая меня сюда принесла!" - думал он, поеживаясь при воспоминании о крестьянке. Он уже стал прикидывать, не лучше ли спрыгнуть вниз, чем подвергать себя ужасной опасности. Но прыгнуть с такой высоты значило сломать себе шею, и он раздумал. Аист, спускаясь все ниже, описал широкий круг над почерневшей, замшелой крышей, потом второй, поменьше, и наконец, сделав только полукруг, с громким криком упал прямо в старое гнездо и от радости забил крыльями в тихом голубом воздухе. Выглянул Хвощ из-за его длинной шеи - все по-старому: в хлеву теленок мычит, рябая курица кудахчет, на плетне сохнет перевернутая кринка, а за углом Жучка спит. Дверь хаты скрипнула. "Хозяйка!" - подумал Хвощ, и мороз подрал его по спине. - Аист! Аистенушка! В добрый час!.. Узнав голос, Хвощ мигом спрятался за шею аиста, но поздно - она уже увидела его. - Что за чертовщина? - вытаращилась баба. И вдруг как всплеснет руками, как завопит: - Спасите, люди добрые! Опять эта злая нечисть! Колдовство, да и только! - И в сердцах (женщина она была вспыльчивая) пригрозила: - Погоди ж ты у меня, урод! Сейчас я тебя кочергой достану! И со всех ног кинулась в хату, а Хвощ - прыг с аиста в гнездо. Зарылся в солому, съежился, сидит и через щелку сбоку поглядывает, что дальше будет. Минуты не прошло - крестьянка уже бежит с кочергой обратно. Глянула на крышу, а там никого нет. Только аист стоит на колесе, расставив красные ноги. - Куда же он девался? - ахнула крестьянка. - Или померещилось мне? Но тут у Хвоща в носу защекотало и, не в силах сдержаться, он чихнул - громко, как из пушки выпалил. - Ага, попался! - крикнула баба и ну ширять кочергой. Но кочерга была короткая и не доставала. - Погоди, оборотень! Сейчас лестницу притащу! "Плохо дело!" - подумал Хвощ и стал озираться по сторонам, ища спасения. На лбу у него выступил холодный пот. Глянул вниз - крестьянка саженную лестницу тащит. По такой не то что на крышу, - и на колокольню влезть можно. У Хвоща душа ушла в пятки, а баба уже лестницу приставила, с кочергой лезет. Выскочил бедняга из гнезда - и на трубу. "Прыгнуть, что ли?" - думает. Прикинул расстояние на глазок - куда там! Разобьешься с такой высоты, как пасхальное яичко. А крестьянка уже на середине лестницы и кочергу протянула. "Была не была, - думает Хвощ. - Уж лучше смерть, чем побои". Зажмурился и прыгнул вниз. Голова у него закружилась, земля волчком завертелась, крыша, баба, кочерга - все словно опрокинулось. Он уж решил, что ему костей не собрать, но вдруг почувствовал, что упал на что-то мягкое, как на перину, и это "что-то" сразу пустилось наутек. Хвощ вцепился обеими руками, чтобы не упасть, а тут на него вкусным запахом повеяло - будто грудинкой. А это кот, стащив колбасу, как раз крался по двору, когда Хвощ свалился прямо ему на спину и вцепился в шерсть. Перепуганный Мурлыка, решив, что это хозяйка застала его на месте преступления и схватила за загривок, со всех ног бросился бежать. Хата была уже далеко позади, деревня почти скрылась из виду. Тогда кот кинулся в густой репейник и крапиву и стал кататься по земле, норовя сбросить мешающую ему ношу. Не тут-то было! Хвощ крепко держался за загривок. Крапива жгла его, репьи царапали, но колбаса так приятно пахла, что он решил ни за что с ней не расставаться. Кот метался из стороны в сторону и наконец выронил колбасу. Хвощ мигом соскочил, схватил колбасу, вытер лопухом песок и съел ее. Подкрепившись на славу, он выкурил трубочку, растянулся под кустом и, размышляя о своих необыкновенных приключениях, сладко заснул. IV Солнце поднялось уже высоко и его лучи заглянули в бурьян, когда Хвощ, очнувшись от сна, сел и прислушался. Ему показалось, что его разбудил какой-то звук. Он насторожился, не понимая спросонья, спит он еще или бодрствует, тем более что вокруг никого не было. Но ветер действительно доносил какие-то звуки - не то мушиное жужжание, не то комариный писк, не то гудение пчелиного роя. И вот эти звуки слились в какую-то странную песенку. Ни птичья, ни человечья, ни тихая, ни громкая, ни грустная, ни веселая, она так хватала за душу, что хотелось плакать и смеяться. Хвощ - а он был большим любителем музыки - весь обратился в слух. Сообразив, откуда доносится звук, он пошел прямо на него. Скоро он выбрался из бурьяна на лесную полянку, окруженную соснами. Над полянкой тоненькой струйкой подымался дым от небольшого костра, на котором что-то варилось в котелке, распространяя соблазнительный запах. Хвощ потянул носом и хотел подойти поближе - он ведь был охотник поесть, - как вдруг маленькая собачонка, шнырявшая по полянке, заворчала и залаяла. Услышав лай, цыган, лежавший у костра, - это он и играл на варганчике*, уча танцевать обезьянку, посаженную на цепочку, - вскочил и быстро огляделся по сторонам. Хвощ, у которого утреннее происшествие отбило всякую охоту иметь дело с людьми, быстро юркнул за терновый куст и, притаившись, стал ждать, что будет. ______________ * Варган - старинный народный музыкальный инструмент в виде лиры с продольным стальным язычком. Не заметив ничего подозрительного, цыган опять развалился у костра и принялся дрессировать обезьянку. Зазвенит варганчиком, подергает за цепочку - и обезьянка прыгает то вправо, то влево. Но двигалась она так тяжело и неуклюже, что цыган то и дело награждал ее тумаками, чтоб шевелилась живее. "Бедная зверюшка!" - подумал сердобольный Хвощ и осторожно высунулся из кустов. Глянул и остолбенел. Да ведь это Чудило-Мудрило собственной персоной пляшет на цепочке под цыганский варганчик! Не в силах побороть жалость и удивление, Хвощ шагнул вперед и воскликнул: - Ты ли это, великий ученый? Чудило-Мудрило тоже узнал его и закричал: - Помоги, братец Хвощ, ради бога! Они бросились друг другу в объятия и расцеловались. Цыган разинул рот и выронил варганчик. Смотрит - и глазам не верит. "Что за чертовщина? - думает. - Обезьяны - не обезьяны... Тьфу ты пропасть! Да они лопочут, как настоящие люди!" Струсил цыган, чуть цепочку из рук не выпустил. Но тут его осенила счастливая мысль. Быстро стащив с головы шляпу, он накрыл ею обоих человечков. Потом привязал Хвоща на веревочку и, довольный собой, рассмеялся. - Ну, теперь зашибу деньжат на ярмарке! - сказал он. - Не медью, а серебром да золотом буду брать за такое представление! Обезьяны, которые плачут, разговаривают и целуются, как люди, - да такое раз в тысячу лет, а то и реже бывает! Он наскоро поел кулеша, который варился в котелке, засыпал угли золой и, посадив ученого летописца на одно плечо, а Хвоща - на другое, быстрым шагом двинулся в город. Горько заплакал Чудило-Мудрило: до такого позора дожить - представлять обезьяну на ярмарке! Но Хвощ незаметно подтолкнул его и шепнул: - Не горюй, ученый! Еще не все потеряно! - Ах, братец! - простонал Чудило-Мудрило. - Прощай теперь моя слава! Что я значу без книги! - А что с ней? - Пропала! - А перо? - Сломалось! - А чернильница? - Разбилась! - Н-да! - печально сказал Хвощ. - Это верно: какой же ты ученый без книги, пера и чернильницы. Но слушай, что я тебе скажу. Позабудь, что ты мудрец, и выпутывайся из беды, как самый обыкновенный простак, вроде меня. Вот увидишь, все еще обернется к лучшему. Тут он замолчал, потому что сзади послышался гомон догонявшей их толпы. Это были цыгане - они тоже спешили в город на ярмарку. Шли загорелые, оборванные цыганки, неся в платках за спиной грудных младенцев; ковыляли старухи с трубками в зубах; шагали мужчины с котелками на палках; вприпрыжку бежали цыганята, полуголые, с курчавыми волосами и плутоватыми глазенками. Цыган с Хвощом и ученым летописцем присоединились к толпе. Дойдя до города, цыгане рассыпались: кто свернул налево, кто направо, и каждый стал своей дорогой добираться до базарной площади. Ярмарка была уже в разгаре. Денек был погожий, людей - видимо-невидимо; лошади, телеги, скот запрудили просторную, широкую площадь. Мужики толпились в рядах, где продавались сапоги и шапки, крестьянки торговали горшки да миски, девчата покупали ленты и бусы, а ребятишки, держась за материнские юбки, свистели в глиняных петушков или грызли пряники. С телег, из плетеных коробов вытягивали шеи гуси и утки; толчея, суматоха, кудахтанье, гогот, гомон. Но настоящее столпотворение было у балагана. Перед ним, подбоченясь, стоял цыган и орал во все горло: - Эй, честные христиане, подивитесь на чудеса в балагане! Слушайте, смотрите - денежки платите! Две ученые обезьяны - прямо с луны на шарабане! Честное цыганское слово! Прямо с луны! Хлеб едят, как люди говорят, песенки играют, народ потешают! Эй, честные христиане, полюбуйтесь на чудеса в балагане! Народ бросал медяки и протискивался к балагану, где Чудило-Мудрило бил в бубен, а Хвощ играл на свирели. Пользуясь тем, что все обступили балаган, цыгане стали шнырять среди телег: где тулуп стянут, где платок, где кадушку масла, где яичек или курочку. Никто ничего не замечал - все уставились на балаган, поглощенные удивительным зрелищем. Только Хвощ все видел. Когда Чудило-Мудрило, всем на удивление, отбарабанил свой номер, Хвощ поднес к губам свирель, но, вместо того чтобы играть, запел: Берегись! Ворище по телегам рыщет! Берегись! Ворище по телегам рыщет! Зрители переглянулись с недоумением, а Хвощ как ни в чем не бывало опять запел: Берегись! Ворище по телегам рыщет! Берегись! Ворище по телегам рыщет! Тут один крестьянин оглянулся на свой воз, а тулупа-то нет. У другого только что купленные сапоги исчезли. Не успели мужики взять в толк, что происходит, как женщины крик подняли: у старостихи узорчатый платок пропал. Народ бросился догонять воров, а цыгана поколотили так, что он и про цепочку и про веревочку забыл. Воспользовавшись суматохой, Хвощ и Чудило-Мудрило исчезли, будто в воду канули. V Уже за полдень перевалило, когда гномы, еле переводя дух, добежали до леса и бросились на траву - отдохнуть немного. Особенно устал Чудило-Мудрило. Цепь, к которой приковал его цыган, немилосердно натирала ему ногу и мешала идти. Ученый стонал и охал от боли, пока Хвощ не разбил цепь камнем и не приложил к ноге свежую травку. Но лечить Чудилу-Мудрилу было не так-то просто. Он отчаянно сопротивлялся, утверждая, что все эти простонародные средства годятся разве что для мужиков, но никак не для ученых. Однако, почувствовав облегчение, сразу умолк. А Хвощ, внимательно оглядевшись, радостно воскликнул: - Да ведь это та самая полянка, где нас цыган поймал! Ура! Значит, и кулеш тут! И бросился искать потухший костер. Обнаружив его очень скоро, он разгреб золу, подложил хвороста и стал дуть изо всех сил. Угли разгорелись, повалил дым, по хворосту запрыгали искры, и наконец вспыхнул яркий, веселый огонек. Скоро в котелке забулькал вкусный кулеш. Друзья поели и закурили. Посидев немного, они уже собрались было в путь, как вдруг Хвощ наткнулся ногой на что-то твердое. Нагнувшись, он поднял варганчик, оглядел его со всех сторон и заиграл. На звуки варганчика, разбудившие лесное эхо, сразу отозвались из кустов дрозды, зяблики, синицы, пеночки и другие птицы, будто там был спрятан целый оркестр, который только и ждал сигнала. Один щегол заливался так сладко, что дерево, где он сидел, все покрылось розовым цветом, а полевые маргаритки, шиповник и лиловые колокольчики зашептали: "Весна... Весна... Весна!.." Опустив варганчик и опершись на палку, Хвощ с упоением слушал. Но вот к пению птиц и шепоту цветов присоединилась другая, печальная мелодия. Сначала она доносилась издалека, потом зазвучала ближе. На опушку вышла изможденная, бедно одетая женщина. Она собирала лебеду, то и дело утирая рукой слезы, и пела, думая, что ее никто не слышит: Ой, весна, весна в поле, Ой, ты горькая доля! В закромах ни крупинки И в хлеву ни соринки! Жалобное эхо вторило ей, далеко разнося песню по лесу. В доме хлеба ни крошки, Деткам супу ни ложки! Ой, луга зацветают, Детки слезы глотают!.. И снова из лесной чащи отозвалось эхо. Ой, с росой солнце встало - Мои слезы застало. Ой, с росой закатилось - Я слезами умылась!.. - все пела женщина, собирая лебеду. Слушал Хвощ эту песню, и сердце у него сжималось от жалости. Представилась ему весна в деревне, когда у бедняков кончаются хлеб и мука, скот дохнет от бескормицы, матери кормят детей лебедой, а кто может испечь лепешку из отрубей, считается счастливцем. Когда песня смолкла, он сказал со вздохом: - Теперь я знаю, что весна пришла! Птицы поют, цветы расцветают, а голодные плачут. Тут он вспомнил, что сор из Хрустального Грота на земле превращается в деньги. И, прокравшись тихонько к тому месту, где женщина рвала лебеду, вывернул оба кармана и стал их вытряхивать. На земле сразу что-то заблестело. - Клад! Клад! - закричала женщина, увидев серебряные монетки. - Слава богу! Теперь не помрем с голоду! Выбьемся из нищеты! Глядя на нее, Хвощ тер кулаком глаза: лицо у него сморщилось - вот-вот сам заплачет. Смиренно поцеловав землю, женщина поднялась и ушла в лес. - Ну, больше нам тут нечего делать! - сказал Хвощ, когда женщина скрылась в лесу. - Весна на дворе! Надо скорее сообщить королю! Но, едва сказал, на дороге послышались шаги. Глядь - а это цыган, который их на ярмарке показывал, за своим варганчиком и котелком воротился. Не растерявшись, Хвощ поднял с земли суковатую палку - для защиты. Чудило-Мудрило вскочил и хотел уже было дать тягу. Но Хвощ схватил его за рукав и сказал: - Не бойся! Плясали мы под его дудку, теперь он под нашу попляшет! В твоей книге сказано, что в минуту страшной опасности мы, гномы, можем превратиться в великанов. Говори скорей, что для этого надо сделать? Но Чудило-Мудрило только зубами щелкал от страха и не мог вымолвить ни слова. - Ну говори же! - торопил его Хвощ. А цыган уже, добежал до полянки. - На... на... надо, - заикаясь, лепетал Чудило, дрожа как в лихорадке, - на... назвать что-нибудь... большое! Самое большое... Но тут цыган их заметил и закричал: - Ага, попались, голубчики! Погодите, сейчас я расквитаюсь с вами! - Гора! - поспешно воскликнул Хвощ дрогнувшим голосом. Но не вырос и на полдюйма. - М... м... мудрость! - пролепетал Чудило-Мудрило. Но и это не помогло. - Сила! - в ужасе заорал Хвощ, потому что цыган уже протянул к нему руку. Но остался таким же, каким был. И тут донесся тихий голос, словно листва зашелестела: - Добро! Это сказала бедная женщина, которая шла по лесу, радуясь своему счастью, а эхо повторило за ней. Цыган побледнел и остановился как вкопанный. Крохотные гномики стали расти, расти у него на глазах, а он все пятился, пятился, шепча побелевшими от страха губами: - Сгинь, пропади, нечистая сила! Сгинь, пропади! Но гномы переросли его уже на целую голову, на две, на три; вот они сравнялись с соснами и предстали перед ним грозными, могущественными великанами. Теперь он сам рядом с ними казался карликом. Цыган упал на колени и, сложив руки, взмолился: - Простите, господа великаны! Я думал, вы обезьяны, а вы, оказывается, волшебники! Простите бедного цыгана, могучие чародеи! Хвощ-великан нахмурил брови и сказал басом: - Ладно, так и быть, помилую. Сегодня я добрый! Но за это ты отнесешь нас через лес и реку к Хрустальному Гроту. Только смотри, если хоть раз тряхнешь, или веткой оцарапаешь, или в воде замочишь, берегись! Мигом в водовозную клячу превращу! Да о еде позаботься! Корми нас посытней да почаще!.. А что это у тебя в торбе? В торбе оказалась лепешка, которую цыган стянул с лотка на ярмарке, кусок колбасы и сыр. - Мало! Очень мало! Никуда не годится! - ворчал Хвощ, выгребая припасы из торбы. Цыган, не вставая с земли, захныкал: - Уж лучше водовозной клячей быть, чем таких двух верзил, как ваша милость, на себе таскать, да еще кормить досыта! Все одно погибать! И он начал стонать и всхлипывать. Эхо постепенно стихало, замирая в лесу, и великаны стали уменьшаться. - Не бойся, цыган! - сказал Хвощ. - Встань! Ты видел нашу силу и могущество. Теперь мы опять станем маленькими гномиками, и тебе легко будет нас нести. Только смотри, чтоб еды было вдоволь! Сколько нужно для двух великанов. Поднял голову цыган, а перед ним два карлика. Смеясь и плача, кинулся он целовать им руки, а потом, когда они поели и закурили трубочки, посадил к себе на плечи и двинулся в путь. Нес их цыган до вечера, нес всю ночь - полная луна ярко светила. Ноги у него уже подкашивались от усталости, но он не смел жаловаться, боясь, как бы эти могущественные волшебники снова не превратились в великанов. Лепешки и сыра своего ему даже попробовать не пришлось: Хвощ то и дело лазил в торбу и уплетал за обе щеки. Он ел, ел, пока не раздулся, как пузырь. Цыган кряхтел от тяжести; плечо, на котором сидел Хвощ, совсем онемело. Не в силах терпеть, он все время менял гномов местами, пересаживая их с плеча на плечо. На другой день к обеду они пришли к Хрустальному Гроту. Вход был завален камнем, но оставалось отверстие, достаточное, чтобы пролезть гному. Чудило-Мудрило легко прошел бы через него: ученые ведь всегда худые. Зато Хвощ так растолстел за время путешествия, что ему и думать об этом было нечего. Попробовал он одним боком протиснуться, попробовал другим - не выходит. Тогда он крикнул цыгану: - Эй, ты! Не видишь: камень вырос и завалил вход! Отвали-ка его! Но цыган, видя, что путешествие подошло к концу, расхрабрился. - Могучий господин! - сказал он. - Твое слово - закон. Но сначала мне хотелось бы взглянуть на мой варган. Цыган без варгана - все равно что нищий без клюки. Послужил я вам верой-правдой, теперь верните мне мое. - Уж не можешь не выцыганить чего-нибудь напоследок! - сказал Хвощ и вытащил варган. - Отваливай камень, да живо, я спешу к королю. Цыган поднатужился, приналег на камень, да так сильно, что сам со своим варганом покатился вслед за камнем под горку. В Грот заглянуло солнце, залив его теплом и светом. - Здорово, братцы! - крикнул Хвощ. В ответ раздались сотни голосов: - Солнце! Солнце! Солнце! Глава третья Король Светлячок покидает Хрустальный Грот Ночь была тихая, теплая, еще не рассветало. Возвращаясь с ярмарки, Петр Скарбек вдруг увидел какой-то свет на горе, будто горит что-то. "Что за диво? - думает. - Огонь не огонь... Может, клад? Старики говорят, в старину в этих местах разбойники жили и добычу здесь зарывали: серебро, золото... Не иначе, волшебный огонек горит, деньги в нем от крови и слез очищаются... Сто лет гореть будет. А если сиротский грош, то и все двести... Никому тот клад не дается, пока вся обида не выгорит... А нашел - с бедняками, с сиротами поделись, не то впрок не пойдет. Эх, кабы мне найти!.." Подстегнул Петр кнутом свою клячу и поехал прямо на свет. "Погаснет или нет? - думает. - Коли не вышел срок, обязательно погаснет". Но свет не гас; наоборот, разгорался все ярче. Из-под камней лилось радужное сияние, словно солнце играло в каплях росы. У Петра сердце заколотилось. Мужичонка был он бедный, как церковная мышь, а тут еще жена померла полгода назад, оставив ему сирот - двух белоголовых мальчуганов. Ребятишки, жалкая хатенка, кляча да телега - вот и все его богатство. Хоть он и занимался извозом, скитаясь по дорогам в погоне за лишней копейкой, все равно в доме частенько не бывало хлеба. Ох, пригодились бы денежки, еще как пригодились бы! Едет бедняга, а сам молится про себя и мечтает: "Вот куплю у соседа полоску, картошку посажу - ребятишки сыты будут..." Вдруг видит - бегают, суетятся в этом сиянии малюсенькие человечки, от земли не видать; бороды длинные, одеты чудно, но вроде на людей похожи. - Гномы! - прошептал Петр, и по спине у него забегали мурашки. Он натянул вожжи, торопясь свернуть в сторону, чтобы на глаза им не попадаться. Да поздно! Толпа гномов окружила телегу и ну кричать: - Эй, эй, хозяин! Подвези вещички! И, не дожидаясь ответа, уже карабкаются на телегу. Один за дрожину уцепился, другой - за грядку, третий по спицам взбирается, четвертый - по оглобле. Прямо напасть! Стоит Петр, глядит, что дальше будет, а на душе кошки скребут: и страшно, и вроде стыдно бояться такой мелюзги. Как тут быть? Но раздумывать некогда. Едва несколько гномов вскарабкались на воз, другие стали подавать им какие-то чудные ларцы, сундучки - от них-то и разливалось чудесное сияние, - швырять в телегу бруски золота и серебра, словно обыкновенное железо. Вокруг стучало, звенело, сверкало. У крестьянина чуть в голове не помутилось - он уже и сам не понимал, во сне или наяву видит все эти чудеса. То огнем полыхнут из ларца красные рубины - камни как на подбор, каждое с перепелиное яйцо; то даже посинеет все кругом от голубых сапфиров, ясных, как небесная лазурь; то зеленый отсвет упадет на лица от сундучка, полного изумрудов. Перстни, ожерелья - прямо глаза разбегаются, не знаешь, на что и смотреть. И среди этих многоцветных сокровищ проворно хлопочут гномы, пестрые, как тюльпаны весной. Вот уже телега нагружена чуть ли не доверху. Последние сундуки и ларцы вынесены из Грота. И вдруг засиял чистый, яркий свет, будто утренняя звезда взошла. Петр даже глаза рукой заслонил от внезапного блеска, а когда открыл, то увидел выходящего из Грота короля гномов в золотой короне, в пурпурной мантии и с золотым скипетром, в котором сиял огромный брильянт. От него стало светло как днем. Оробел Петр - отродясь не видывал такой важной персоны. Из царей он знал только Ирода, которого мальчишки на рождество показывали, обходя деревню с самодельным кукольным театром. Растерялся он, не знает, что и делать: то ли поклониться маленькому королю, то ли удирать без оглядки. Но король милостиво склонил свой скипетр и сказал: Здравствуй, добрый мужичок! Близок путь твой иль далек? Подвези-ка, удружи, Гномам службу сослужи! И стал взбираться на телегу, в чем ему усердно помогали придворные, увиваясь вокруг, - каждому хотелось услужить королю. Но влезть оказалось не так-то просто. Пурпурная мантия зацепилась за борт телеги, скипетр - за чеку, корона чуть с головы не упала, а красные златотканые туфли соскользнули с ног и провалились в сено. Король изо всех сил старался вскарабкаться на телегу, но очень уж ему мешал его паж, по имени Колобок. Грузный, неповоротливый, как чурбан, он то на мантию наступит, то назад ее потянет, а как стал в сене туфли разыскивать, и вовсе на короля повалился. Никакого от него проку, только зря под ногами путается. Увидев, что гномы ничего плохого ему не делают, Петр приободрился и даже прыснул украдкой в кулак, до того потешное было зрелище. Он не раз слышал, что с гномами надо хорошо обходиться, и того, кто им угодит, они не только не обидят, а еще и одарят. Дед покойный сказывал ему, что гномы любят в хатах у добрых людей селиться - по запечкам, по мышиным норкам, а ночью вылезают и всякую работу по дому делают: масло за хозяйку собьют, тесто замесят, пряжу спрядут, да такую белую, ясную - прямо серебром отливает. Но не всегда сидят они в избе. Случается, и на конюшню заглянут: лошадям гриву заплетут в мелкие косички, скребницей вычистят, да так, что шерсть как зеркало блестит... А во время жатвы сядет гномик на меже и качает младенца, подвешенного в платке под ивой, чтобы спал крепко и не мешал матери жать. Захнычет младенец - гномик ему песенки чудесные поет. Потом, когда подрастет ребенок, песенки эти всплывают у него в памяти, словно кто их нашептывает. А люди, глядя на мальца, только головой качают да приговаривают: - Что за чудо! Поет и на свирели играет, будто кто его выучил! И невдомек им, что он просто песенки вспоминает, которые пели ему гномы, баюкая в поле под ивой. Рассказывал еще дед, что его самого гномы так же вот петь научили, и он всегда потом оставлял для них на краешке лавки хлебных да творожных крошек. С полу они подбирать не станут - брезгают. А когда, бывало, в хате шла праздничная стряпня, дед отщипнет по кусочку от каждого кушанья - от пирога, от колбасы - и на лавку положит для своих маленьких помощников. И дела у деда шли хорошо - кони были рослые, что твои лоси, шерсть на овцах пышная, как соломенная стреха, а таких дойных коров, как у него, во всей деревне не сыщешь. И не диво - покойная бабка всегда гномам молочка оставляла в ореховой скорлупке. Так и шло, пока живы были старики и отец Петра. А после их смерти взял сирот под опеку дядя - новые порядки завел, хозяйство запустил, все, что только можно, себе тянул. Обидел он сирот, разорил их вконец. Тогда гномы среди бела дня, на виду у всех, вылезли из запечка, вышли из хаты и зашагали прочь. А с ними исчез и последний достаток. Ничего не осталось у сирот, но и дяде сиротское добро не пошло впрок. Вот о чем думал Петр, стоя в сторонке. А гномы тем временем погрузили последние сундуки и шкатулки, расстелили дорогой бархат, усадили на него короля, придворные уселись тут же, пониже, а вся остальная братия разместилась как попало и загалдела, закричала, торопя крестьянина: На оглоблю, на дрожину Влез король со всей дружиной, Сел в телегу в добрый час! Эй, вези скорее нас! - А куда везти-то? - спросил Петр, уже совсем приободрясь и повеселев. - Направо или налево? А гномы в ответ: Камень справа - полевей! Камень слева - поправей! Поезжай-ка, да живей! Петр опять спрашивает: - Да куда везти-то? А гномы в ответ: На поля, в леса, к ручьям, Ближе к солнечным лучам! Почесал Петр в затылке. - А велика ли будет плата? Может, головка мака сухого, А может, и просто доброе слово... - отвечают гномы. - Э, нет, так дело не пойдет! Не согласен! Лошадь моя, телега моя, и все добро на ней - мое! Не велик у гнома рост. Да не так-то гномик прост! Умен, смышлен самый малый даже! Твой конь, твой воз - не твоя поклажа! - закричали гномы и забряцали саблями. - Ну ладно, половину давайте! - Слушай, добрый человек! - тихим голосом сказал король Светлячок. - Тебе не то что половины - миллионной доли этих сокровищ хватило бы, чтобы погибнуть. Богатство калечит хуже злой болезни. Тело становится немощным, дух слабеет, и человек сбивается с пути. И гномы запели хором: Эй, богач! Зачем живешь, Коли хлеб чужой жуешь? Когда они замолчали, король продолжал: - Не все сокровища отдала мать-земля людям - она доверила их и нам, своим маленьким слугам. Мы стережем их, но не богатеем. Мы не превращаем слез бедняков в жемчуг, не покупаем и не продаем брильянтов, не чеканим из золота монеты. Мы только любуемся блеском драгоценностей, славим землю и верно храним ее богатства. - Коли вы такой добрый, скажите, откуда же взялись эти сокровища? - спросил Петр. - Из земли. Сокровища - это все, что потерял и чем пренебрег человек: пропавшая даром минута - сапфир; брошенный кусок хлеба - сверкающий жемчуг; сила, не послужившая на пользу людям, - чистое золото. Если бы люди не теряли своих сокровищ, они бы разбогатели. А так сокровища уходят в землю, и мы их стережем. Петр разинул рот. - Так, значит, вы, как слепые кроты, в земле живете? Что же вы там делаете? А гномы хором ему в ответ: Считаем, считаем Песчинки в песке И капли воды В ручейке и в реке, Капли росы, Капли пота в жару, Цветы на лугу, Иголки в бору, Заносим березкам Итог на кору! - Тьфу! - плюнул Петр. - Пойми тут! Велите, король, сидеть им тихо, а то у меня голова кругом идет! Ехать так ехать; только сперва скажите, в какую сторону и сколько вы мне заплатите. Он взял вожжи в руки, собираясь идти рядом со своей клячей, потому что сесть ему было некуда. - Будь покоен, добрый человек, - сказал король и поднял скипетр, - не обидим тебя, наградим за труды. - Ладно! - отозвался Петр. - Положусь на твое королевское слово! Так куда же мы поедем? Гномы закопошились, загудели, как пчелы в улье. Один предлагал одно, другой - другое. Тихий голос короля тонул в этом шуме. Тут встал Чудило-Мудрило и заявил: - Ни одно государство не может обойтись без ученых и ни один ученый - без книг, а потому пусть этот добрый поселянин отвезет нас туда, где много гусей; там я найду себе новое перо и покрою себя новой славой. Тут Хвощ, который по уши провалился в сено, вскочил и закричал: - Чепуха это все! На что мне твои книги и твоя слава, если я голоден? Сытое брюхо важнее всего, а остальное выеденного яйца не стоит! - И, обернувшись к королю, продолжал: - Если вы хотите, ваше величество, чтобы у вас в королевстве было спокойно, позаботьтесь, чтоб не было голодных. Вот мой совет: пусть крестьянин везет нас туда, где в горшках варится каша, а на сковородке шкварки шипят! Иначе я не согласен. - Верно! Верно! - закричали остальные. - Мы тоже не согласны! И зашумели в телеге, словно повздорившие горожане. Король поднял сверкающий скипетр и, чтобы положить конец спорам, сказал: - Раз нет меж вами согласия, слушайте мой приказ. - И обратился к Петру. - Вези нас, добрый человек, куда хочешь. Петр ухмыльнулся, левый глаз прищурил, а правым на Хвоща покосился и подумал: "Ну погоди ты у меня, толстяк! Других уж, так и быть, свезу с королем туда, где посытнее. А тебя, я не я буду, коли в Голодаевке не высажу. Там небось похудеешь!" Щелкнул кнутом и тронулся в путь. Глава четвертая Хвощ встречается с сироткой Марысей I То ли голубь где воркует - Стонет пущею лесною, То ль соловушка тоскует - Все прощается с весною? То ли лес шумит - вздыхает, Черный лес шумит ночами, То ли ветер где рыдает, Воет, плачет над полями? Не соловушка горюет, Ох, не лес, не вольный ветер - Мать Марысю оставляет Сиротой на белом свете! Кто накормит? Кто напоит? Кто укутает в морозы? Кто присмотрит за чужою, Приголубит, вытрет слезы? В золотой ее качала В тростниковой колыбели, Ей теперь земля да лавка - Две пуховые постели. Убаюкивала песней, Утром песенкой разбудит... - Эй, вставай, - Марысе скажут, - Будет спать! - чужие люди. Мать кормила хлебцем белым, Золотистым медом вволю... Черствой коркою, сиротка, Заедай лихую долю! Бела льна полотна ткала, Чтоб бела была рубашка... Попаси гусей сначала, Оборванка, замарашка! Скрылось солнце за горою, Догорело небо зорькой, Мать Марысю оставляет Навсегда сироткой горькой. II День-деньской Марыся плачет, День-деньской не молвит слова... Вот и жаворонок вьется, Ласточка щебечет снова... Вот и жаворонок вьется, Верба ветки распушила, Поросла травой зеленой Материнская могила. Материнская могила, Буйной травкой заросла ты! Дочка слезы утирает - Люди выгнали из хаты... Ты пойди-ка в мир широкий, Ты пойди под вольно небо, Эй, пойди-ка послужи-ка, Сирота, за корку хлеба!.. Эй, пойди-ка походи-ка С хворостиной за гусями, Пусть-ка моют буйны ливни, Солнце жжет тебя лучами. Пусть-ка моют ливни буйны, Пусть закружит буйный ветер. Послужи за корку хлеба, Коль одна на белом свете!.. III Вот какая была у Марыси доля. Волосы у нее золотые, как солнце, глаза - лесные фиалки, а на сердце - печаль и тоска. - Сиротка Марыся, - спросит, бывало, хозяйка, у которой она гусей пасла, - отчего ты не смеешься, как другие? А Марыся в ответ: - Как же мне смеяться, когда ветер в поле стонет? - Сиротка Марыся! Почему не поешь, как другие? А Марыся в ответ: - Как же мне петь, как же мне веселиться, когда березы в лесу плачут? - Сиротка Марыся! Что же ты не радуешься, как другие? А Марыся в ответ: - Как же мне радоваться, как же мне веселиться, когда земля слезами умывается? Вот какая была сиротка Марыся. Прилетят птицы, сядут на дерево и запоют: Сирота, сирота, Головушка золота, Синие очи, Скажи, чего хочешь? Подымет Марыся печальные глаза и ответит тихо: Ничего не хочу - ни серебра, ни злата. А ракита мне мила у родимой хаты... А птицы опять: Сирота, сирота, Головушка золота, Синие очи, Скажи, чего хочешь? А Марыся в ответ: Ничего не хочу - ни воды, ни хлеба, А была б над головой крыша вместо неба... Защебечут птицы, крылышками затрепещут, головками завертят, а одна запоет: Сирота, сирота, Головушка золота, Синие очи, Проси о чем хочешь! А Марыся в своей холщовой рубахе худые ручонки сложит и скажет: Об одном прошу я, птицы мои, птицы, Пусть мне нынче ночью матушка приснится!.. И Марысе не раз, бывало, снилась покойная матушка. Тиха, бела, как лунный свет, скользнет она по избе и склонится над спящей. А кажется Марысе, будто солнце светит и цветы благоухают. Протянет она во сне руки и прошепчет: - Это ты, матушка? И в ответ, словно вздох, прозвучит ласковый, тихий голос: - Я, деточка! И матушка растает, исчезнет, как лунный свет, а Марыся проснется со вздохом и примется за дело. Трудилась она не покладая рук, чтобы за чужой угол отплатить, за охапку соломы, на которой спала, за ложку похлебки, которой кормилась, за холщовую рубаху, в которую одевалась. Зимой хозяйского ребенка нянчила, в лес за хворостом ходила, воду из колодца носила, а летом гусей пасла. Так и звали ее в деревне - кто Марысей-гусятницей, а кто сироткой Марысей. Прошел год, прошел другой - все и позабыли, что у девочки есть фамилия, что она дочь Кукулины, той доброй женщины, что за Хвоща заступилась, когда его била крестьянка. И сама Марыся, когда ее спрашивали: "Как тебя зовут, девочка?" - отвечала: "Сиротка Марыся". Лужайка, где Марыся пасла гусей, была возле леса, довольно далеко от деревни, прозванной с давних пор Голодаевкой, потому что земли там были тощие, хлеб родился плохо и голод был частым гостем. Десятина - песок, десятина - вода. Год - урожай, а два - голодай! На мокрых лужайках и паслись целые стада гусей. Как начнут гуси ввысь рваться, крыльями бить да гоготать - за версту слышно. Всем деревенским ребятишкам находилась работа - гусей пасти. Пасли и в одиночку, и ватагами - как кому дома велели. Вечером ватага рассыплется, и каждый сам гонит своих гусей домой. Тогда по всей Голодаевке только и слышно: - Тега, тега, тега! Крики, щелканье кнутов, словно свадебный поезд едет. И долго еще после захода солнца не смолкает гогот в хлевах и закутах. А иногда и ночью гуси вдруг ни с того ни с сего переполошатся, раскричатся на всю округу. Марыся пасла своих гусей одна, на лесной опушке. У хозяйки было их только семь штук, и она берегла их, не позволяла пасти на общем выгоне. А Марыся даже рада была этому: дети смеялись над ней, потому что она ни в прятки играть не умела, ни в салочки, ни танцевать с девочками на лужайке. То ли силенок было мало - на чужих хлебах ведь житье не сладкое, то ли о горькой доле своей забыть не могла, только она и вправду не любила бегать, играть и резвиться с другими детьми. Зато петь любила. И столько песен знала, что за весь день не перепеть. И про то, как "Зосе ягод захотелось, а купить-то не на что", и как "коник сивый, долгогривый в чистом во поле могилку рыл хозяину копытом", и про волшебную свирель, которая говорила пастушонку человечьим голосом: "Ты играй себе, играй!.." И как "медведь косматый пришел к волчице сватом", и как "белые лебедушки за синь-море улетели", и "жил-был у бабушки серенький козлик"... Но больше всего любила Марыся песенку про сиротку, что гусей домой гнала. Эта песенка словно про нее была сложена. И когда над лесом гасла вечерняя заря, Марыся громко затягивала тонким голоском: Вы подите, мои гусаньки, домой, Вы по тропочке ступайте луговой, Скоро ночь, а мне так боязно одной! Грустная песенка хватала за сердце, и кто бы ни шел мимо - обязательно остановится и послушает, а у иного слезы навернутся. Кто уж научил Марысю этим песням, неизвестно. Может, темный бор, что так глухо шумит по вечерам. Может, травы или весенние рощи, что так тихо шелестят, будто переговариваются человечьими голосами. А может, сама тишина, что звенит и поет над полями и перелогами. Слушает Марыся эти голоса и до того заслушается, что ни голода, ни холода не чувствует. Вот и солнышко садится, домой пора, а она и не заметила, как день пролетел. Ей и в голову не приходило, что из кустов следит за ней хитрыми горящими глазами разбойница Сладкоежка - та самая лиса, что жила по соседству с Хрустальным Гротом в норе под трухлявым сосновым пнем. Лиса только прикидывалась смиренницей, а сама так и норовила ухватить кусок пожирнее. Особ