ержа  перед  собой
карабин образца 98 года, делать по двести  пятьдесят  приседаний?  Нет?  Так
благодарите бога! После того за  всю  жизнь  не  отдышишься.  Некоторые  мои
товарищи валились на землю после пятидесяти  приседаний.  Они  были  поумнее
меня.
     Квартиру на пятом этаже по Кенигсбрюкерштрассе,  66,  я  совершенно  не
помню. Всякий раз, как мне случалось проходить мимо этого  дома,  я  говорил
себе: "Вот где ты, значит, появился на свет". Иногда я даже входил в подъезд
и с любопытством озирался. Но ничто не откликалось. Чужой, незнакомый дом. А
ведь матушка сотни и сотни раз втаскивала меня вместе с  коляской  на  пятый
этаж! Мне это было заведомо известно. Но  ничего  не  помогало.  Дом  так  и
оставался для меня чужим.  Обычное  казарменного  вида  здание,  как  тысячи
других.
     Зато я  прекрасно  помню  дом  под  номером  48.  Лестничную  площадку.
Подоконник, сидя на котором я глядел на задний двор. Ступеньки,  на  которых
играл. Потому что лестница служила мне местом для игр. Здесь я  строил  свой
рыцарский  замок.  Замок  с  бойницами,  островерхими  башнями  и  подвижным
подъемным мостом. Здесь происходили ожесточеннейшие  сражения.  Здесь  после
смелого  обходного  маневра  через  две  лестничные  ступеньки   французские
кирасиры ударяли  с  тыла  по  егерям  Холька  и  аркебузникам  Валленштейна
{Альбрехт Валленштейн - верховный главнокомандующий  германского  императора
Фердинанда II во время Тридцатилетней войны. Хольк -  фельдмаршал,  соратник
Валленштейна.}. Санитары с красным  крестом  на  рукаве  стояли  наготове  с
носилками, чтобы выносить с поля боя раненых. Они всем желали  помочь,  будь
то шведы и императорские  войска  семнадцатого  века,  будь  то  французская
кавалерия девятнадцатого. Моим санитарам была хороша  любая  нация  и  любой
век.  Но  сперва  должна  была  решиться  жаркая  схватка  за  средневековый
подъемный мост.
     Потери в боях были огромные.  Одним  мановением  руки  я  уничтожал  по
нескольку полков сразу. И  наполеоновская  старая  гвардия  умирала,  но  не
сдавалась. Еще во внутреннем дворе после взятия приступом  подъемного  моста
бой продолжался. Нюрнбергские оловянные  солдаты  отличались  необыкновенной
стойкостью. Почтальон и маленькая фрау Вильке с пятого этажа вынуждены были,
переступая по-журавлиному, делать гигантские шаги, дабы не  помешать  победе
или поражению. Они осторожно перешагивали через друга и недруга, а я  ничего
не замечал. Ибо был главнокомандующим и начальником генерального штаба обеих
армий. От меня одного зависела участь всех столетий и  народов.  Так  неужто
мне помешает какой-то почтальон из Дрезден-Нойштадта! Да  я  на  него  и  не
посмотрю! Или миниатюрная фрау Вильке из-за того, что ей, видите  ли,  нужно
купить себе пяток кольраби и немножко соли и сахару!
     А когда исход битвы был решен, я укладывал убитых, раненых и невредимых
оловянных солдатиков в нюрнбергские деревянные коробки между  слоями  тонкой
древесной стружки,  разбирал  гордый  рыцарский  замок  и  тащил  весь  этот
игрушечный мир и игрушечную мировую историю в нашу крохотную квартирку.

     ...Кенигсбрюкерштрассе, 48, -  второй  дом  моего  детства.  Стоит  мне
сейчас, в Мюнхене, и, как говорится, пожилым уже человеком,  закрыть  глаза,
как я тотчас ощущаю под  ногами  лестничные  ступени,  а  седалищем  -  край
ступенек, на которых сидел, хотя по прошествии более полувека  седалище  мое
весьма отличается от тогдашнего. А когда я представляю себе набитую  доверху
продуктовую сумку коричневой кожей, которую тащил вверх по лестнице, то  мне
сначала оттягивает левую и лишь потом правую руку. Потому  что  до  третьего
этажа я нес сумку в левой руке,  чтобы  не  задевать  стенку,  и  потом  уже
перекладывал сумку в правую и левой рукой крепко держался за перила.  А  под
конец я с облегчением перевожу дух,  совсем  как  тогда  в  детстве,  когда,
поставив сумку перед дверью, я нажимал кнопку звонка.
     Память и воспоминание - таинственные силы. Причем наиболее таинственная
и загадочная из них обеих  -  воспоминание.  Память  касается  только  нашей
головы. Сколько будет семью пятнадцать? И  вот  уже  Паульхен  кричит:  "Сто
пять!" Он это учил. И это удержалось в голове. Или забылось. Или же Паульхен
восторженно восклицает:  "Сто  пятнадцать!"  Правильно  или  неправильно  мы
запомнили или позабыли и должны заново сосчитать - и хорошая и плохая память
обитают в голове. Здесь помещаются ящички  для  всего,  что  мы  учили.  Они
похожи, как мне кажется, на ящики шкафа или  комода.  Иногда  ящик  заедает.
Иногда в них ничего не лежит, иногда лежит шиворот-навыворот. А иногда ящики
вовсе не открываются. И тогда и они и мы - ни  с  места.  Бывают  большие  и
малые комоды памяти. Например, у меня в  голове  комод  довольно  маленький.
Ящики лишь наполовину заполнены, но в них относительный порядок. Когда я был
маленьким, все обстояло иначе. Тогда мой чердачок был все равно  что  пустая
гардеробная!
     Воспоминания лежат не в ящиках, не в шкафах, не в голове. Они обитают в
нас самих. Обычно воспоминания дремлют,  но  они  живы,  дышат  и  время  от
времени открывают глаза. Они обитают, живут,  дышат  и  дремлют  повсюду.  В
наших ладонях, в ступнях ног, в ноздрях, в сердце и  в  заду  брюк.  Что  мы
однажды в прошлом пережили, спустя годы и десятилетия вдруг  возвращается  и
глядит на нас. И мы чувствуем: оно и не уходило вовсе.  А  только  спало.  И
когда воспоминание пробуждается и спросонок протирает глаза, бывает, что оно
будит другие воспоминания. Тогда поднимается такая кутерьма, как по утрам  в
дортуаре.
     Особенно  загадочны  самые  ранние  воспоминания.  Почему  я  вспоминаю
что-то, приключившееся со мной в двухлетнем возрасте, и ничего  не  помню  о
себе в возрасте трех-четырех лет?  Отчего  мне  запомнился  тайный  советник
Хэнель,  заботливая  медицинская  сестра  и  садик  частной   клиники?   Мне
оперировали ногу. Перевязанная рана горела как в огне.  И  матушка,  хотя  я
тогда уже умел ходить, несла меня домой на руках.  Я  всхлипывал.  Она  меня
утешала. Я и сейчас чувствую, каким я был тяжелым и как у нее устали руки. У
боли и страха хорошая память.
     Ладно, но почему же тогда мне вспоминается господин Патиц и его  Ателье
художественной фотографии на Баутценштрассе? На мне матросский  костюмчик  с
белым пикейным воротником, черные кусачие чулки и башмачки  на  шнурках.  (В
наши дни маленькие девочки ходят в брюках. Тогда маленькие мальчики ходили в
юбочках!) Я стою возле низенького резного столика, а на столике  стоит  ярко
раскрашенный парусник. Господин Патицон за фотоящиком на  высоких  ножках  -
прячет свою художническую голову под черную тряпку и велит мне улыбаться. Но
так как ничего не получается,  он  достает  из  кармана  игрушечного  паяца,
несколько раз взмахивает им в воздухе и,  очень  довольный  собой,  радостно
кричит: "Ку-ку! Ку-ку!" Господин Патиц кажется мне ужасно глупым, но тем  не
менее в угоду ему  и  ради  стоящей  поблизости  матушки  я  заставляю  себя
стеснительно  улыбнуться.  Артист-фотограф  нажимает  на  резиновую   грушу,
принимается медленно и сосредоточенно считать  вслух,  закрывает  кассету  и
помечает заказ:  "Двенадцать  карточек  визитного  формата".  Одна  из  этих
двенадцати  карточек  хранится  у  меня  и  поныне.  На  обороте  -  надпись
поблекшими чернилами: "Мой Эрих в три года". Это  написала  матушка  в  1902
году. И когда  я  смотрю  на  малыша  в  юбочке,  на  круглое,  стеснительно
улыбающееся детское личико под аккуратно подстриженной челкой и нерешительно
задержавшуюся на уровне пояса правую пухлую ручонку, у меня и  сейчас  зудят
подколенки.
     Они вспоминают тогдашние шерстяные чулки.  Почему?  Как  они  этого  не
забыли? Неужели посещение Художественной  фотографии  Альберта  Патица  было
настолько уж важно? Неужели оно составляло  для  трехлетнего  ребенка  целое
событие? Не думаю... не знаю. А сами воспоминания? Они живут, и они  умирают
по им и нам неизвестным причинам.
     Иногда  мы  думаем  и  гадаем,  бьемся  над  этим  вопросом.   Пытаемся
приподнять краешек завесы и увидеть причины. Пытаются это делать и ученые  и
неученые, но по большей части загадка  так  и  остается  загадкой.  И  мы  с
матерью однажды пробовали. На примере жившего по соседству  мальчика,  моего
сверстника, некоего Рихарда Наумана. Он  был  на  целую  голову  выше  меня,
хороший малый и терпеть меня не мог. Не терпит так не терпит, я бы  с  этим,
на худой конец, примирился. Но я не понимал, за что. И это  сбивало  меня  с
толку.
     Наши матери, когда мы еще лежали в детских колясках,  сидели  рядом  на
зеленых скамейках в саду Японского дворца на берегу Эльбы. Несколько  познее
мы с ним, сидя на корточках в ящике с песком, пекли в формочках куличики. Мы
вместе ходили в гимнастическое общество Ной- и Антон-штадта на  Алаунштрассе
и в четвертую городскую школу. И при всяком удобном случае он  старался  мне
всыпать.
     Он кидал в меня камнями. Он  подставлял  мне  ножку.  Налетал  на  меня
сзади, сбивая с  ног.  Подстерегал  идущего,  ничего  не  подозревая,  своей
дорогой, в подворотне, давал по  шее  и  с  торжествующим  хохотом  пускался
наутек. Я бежал за ним, и, если мне удавалось его догнать, ему было  уже  не
до смеха. Я не трусил. Но я его  не  понимал.  Почему  он  меня  преследует?
Почему не оставляет в покое? Я же ему  ничего  плохого  не  сделал.  Он  мне
скорее нравился. Так чего же он задирается?
     Как-то матушка, которой я об этом рассказал, заметила:
     - Он тебя царапал, когда вы оба еще сидели в детских колясках.
     - Но почему же? - в недоумении спросил я.
     Она задумалась. Потом ответила:
     - Может быть, потому, что все тобой  восхищались.  Старухи,  садовники,
бонны, проходя мимо нашей скамейки, заглядывали в  обе  коляски  и  находили
тебя не в пример красивее его. Ахали и охали, превозносили тебя до небес!
     - И ты думаешь, он это понимал? Годовалый ребенок?
     - Не слова. Но смысл. И тон, которым это говорилось.
     - И он это вспоминает? Хотя ничего не смыслил?
     - Может быть, - сказала матушка. - А теперь садись готовить уроки.
     - Я давно приготовил, - ответил я. - Пойду играть.
     И только вышел из дому, как споткнулся:  Рихард  Науман  подставил  мне
ножку. Я помчался за ним, догнал его и дал ему в ухо. Вполне  возможно,  что
он ненавидит меня еще со времени наших прогулок в детских колясках.  Что  он
это  вспоминает.  И  вовсе  не  задирает  первый,  как  я  думал,  а  только
защищается. Однако это еще не значит, что я позволю подставлять себе ножку.


       Глава шестая

        УЧИТЕЛЕМ, ТОЛЬКО УЧИТЕЛЕМ

     Я лежал в колыбели и рос. Я сидел в детской коляске  и  рос.  Я  учился
ходить и рос. Детскую коляску продали. Колыбель получила  новое  назначение:
ее стали именовать бельевой корзиной. Отец по-прежнему работал на чемоданной
фабрике  Липольда.  Мать  по-прежнему  шила  набрюшники.  Из  своей  детской
кроватки,  предусмотрительно  снабженной  деревянной  решеткой,  я  за   ней
наблюдал.
     Она шила до глубокой ночи. От  певучего  жужжания  швейной  машинки  я,
естественно, просыпался. Мне это даже, в общем,  нравилось.  А  вот  матушке
совсем не нравилось. Потому что  главная  цель  жизни  маленьких  детей,  по
мнению родителей, состоит в том, чтобы возможно больше  спать.  И  поскольку
домашний  врач,   санитарный   советник,   доктор   медицины   Циммерман   с
Радебергштрассе, придерживался того же взгляда, матушка покончила  с  шитьем
набрюшников. Прихлопнула зингеровскую швейную машинку полированной крышкой и
недолго думая решила сдать комнату.
     Квартира была маленькая, а денег было и того  меньше.  Без  приработка,
объявила она отцу, не вытянем.  Папа,  по  обыкновению,  с  ней  согласился.
Мебель сдвинули теснее. Освободившуюся комнату обставили. И  на  двери  дома
повесили купленную  в  писчебумажном  магазине  Винтера  картонную  дощечку:
"Сдается  хорошая,  солнечная  комната.  Можно  с  завтраком.  Справиться  у
Кестнеров, 4-й этаж".

     Первый наш жилец носил фамилию Франке и был  учителем  народной  школы.
Что его звали Франке, не  имело  существенного  влияния  на  мою  дальнейшую
судьбу. Но то, что он  был  учителем,  оказалось  для  меня  весьма  важным.
Конечно, родители тогда не могли этого знать. Это была случайность. Хорошую,
солнечную комнату вполне мог бы снять и бухгалтер. Или продавщица.  Но  туда
въехал учитель. И эта случайность, как выяснилось потом, была с закорючкой.
     Учитель Франке был молодой и веселый. Комната  ему  нравилась.  Завтрак
был по вкусу. Он много смеялся. Маленький Эрих  его  забавлял.  Вечерами  он
сидел у нас на кухне. Рассказывал о школе. Проверял тетради. В гости к  нему
приходили молодые коллеги. Было весело,  шумно.  Отец  стоял,  ухмыляясь,  у
теплой  плиты.  Матушка  говорила:  "Опять  Эмиль   печь   подпирает".   Все
чувствовали себя превосходно. И господин Франке заявлял: "Никогда я  от  вас
не уеду". Он твердил это несколько лет кряду, а потом взял и уехал.
     Он надумал жениться, и ему потребовалась  собственная  квартира.  Повод
съехать с квартиры скорее радостный. Однако мы все  почему-то  грустили.  Он
перебрался в пригород, именуемый Трахенберге,  и  увез  с  собой  не  только
чемоданы, но и свой задорный смех. Иногда он приходил с фрау Франке и  своим
смехом к нам в гости. Мы слышали его смех, когда он только еще входил в дом.
И слышали его смех, когда на прощанье махали ему и его жене из окна.

     Когда он предупредил, что съедет, матушка хотела было вновь вывесить на
двери объявление "Сдается хорошая, солнечная комната". Но он сказал, что это
совершенно излишне. Он сам позаботится о преемнике. И  позаботился.  Правда,
преемник оказался преемницей. Учительницей французского языка из Женевы. Она
куда реже смеялась, чем он, и в один прекрасный  день  родила  ребенка.  Что
вызвало  некоторый  переполох.   А   помимо   того,   немало   огорчений   и
неприятностей. Впрочем, это к делу не относится.
     Мадемуазель Т., учительница французского, вскоре затем съехала  от  нас
со своим маленьким сыном. Матушка отправилась  в  Трахенберге  и  рассказала
господину Франке, что наша хорошая,  солнечная  комната  опять  пустует.  Он
рассмеялся и пообещал на этот раз  быть  осмотрительнее.  И  прислал  нам  в
качестве следующего жильца  уже  не  преемницу,  а  преемника.  Учителя?  Ну
разумеется, учителя! Своего коллегу из той же школы на Шанценштрассе.  Очень
рослого, очень белокурого, очень юного  молодого  человека,  которого  звали
Пауль Шуриг и который все еще у нас жил, когда я сдавал экзамен на  аттестат
зрелости. Он и переехал с нами вместе. Долгое  время  он  даже  занимал  две
комнаты  в  нашей  трехкомнатной  квартире,  так  что  на  троих   Кестнеров
оставалось не слишком много места. Но в его  отсутствие  мне  разрешалось  у
него в кабинете читать, писать и упражняться на рояле.
     Со временем он сделался для меня  как  бы  дядей.  Первое  сравнительно
большое путешествие я совершил вместе с  ним.  В  свои  первые  же  школьные
каникулы. В его родную деревню Фалькенхайн возле Вурцена  под  Лейпцигом.  У
его родителей была там лавка скобяных изделий и великолепнейший из всех мною
виденных до того плодовый сад. Мне разрешали влезать на стремянку и  наравне
с другими снимать урожай. Все эти золотые пармены,  добрые  луизы,  боскопы,
графен-штейнеры, александры и как там еще называются лучшие  сорта  яблок  и
груш.
     Были осенние каникулы, и мы до боли в пояснице собирали в  лесу  грибы.
Мы совершили  пешеходную  экскурсию  в  Шильду,  где,  как  известно,  живут
шильдбюргеры, давно  служащие  нарицательным  именем  для  простофиль.  И  в
мансарде я пролил первые слезы тоски по дому. Там я написал первую  в  своей
жизни открытку и успокаивал матушку.  Ей  незачем  за  меня  тревожиться.  В
Фалькенхайне нет трамваев, разве что изредка проедет навозница, а уж ее-то я
как-нибудь поберегусь.

     Итак, с годами Пауль Шуриг стал мне своего рода дядей. И чуть  было  не
стал также своего рода двоюродным братом! Потому что чуть было не женился на
моей кузине Доре. Ей этого очень хотелось. Ему этого очень хотелось. Но отцу
Доры этого вовсе не хотелось. Дело в том, что отец Доры, Франц Августин, был
одним из бывших торговцев кроликами и ни в грош не ставил учителей  народных
школ и всяких там "голодранцев".
     Когда во время  большой  конской  выставки  в  Рейке,  понадеявшись  на
благотворное действие золотых и серебряных  медалей,  наш  жилец  подошел  к
облюбованному тестю и представился: "Моя фамилия Шуриг", дядя Франц, сдвинув
коричневый котелок на затылок,  сверху  донизу  оглядел  рослого,  красивого
белокурого претендента в женихи и произнес знаменательные  слова:  "По  мне,
можете называться  хоть  Муриг!",  повернулся  к  нему  и  к  нам  спиной  и
направился к своим премированным лошадям.
     Сватовство провалилось. Против  дяди  Франца  и  разрыв-трава  была  бы
бессильна. И так как дядя подозревал, что брачные планы вынашивались не  без
матушкиного участия, ей в будущем пришлось от него всякого наслышаться. Дядя
Франц был деспот, тиран, конский Наполеон. А по  сути,  великолепный  малый.
Что никто не осмеливался ему прекословить - не его вина. Может, он был бы  в
восторге, если б кто-нибудь наконец его хорошенько  осадил.  Может,  он  всю
жизнь этого дожидался! Но никто не оказал ему такого одолжения. Он рявкал, а
окружающие трепетали. Они трепетали и тогда, когда он шутил. Они  трепетали,
даже когда под рождественской елкой он оглушительно пел: "Тихая ночь!.."
     Он упивался этим и сожалел. Повторяю, на случай,  если  вы  при  чтении
пропустили: не его вина, что никто ему не прекословил. И тут я покидаю  дядю
Франца и вновь обращаюсь к основному предмету шестой главы - к учителям. А с
дядей Францем мы еще встретимся. И остановимся на нем  несколько  подробнее.
Его не отнесешь к второстепенным  персонажам.  В  этом  он  схож  с  другими
великими людьми. Например, с Бисмарком, основателем Германской империи.
     Когда Бисмарк созвал международную конференцию  и  собирался  вместе  с
другими государственными деятелями сесть за стол переговоров, все  участники
перепугались. Стол, хоть и очень большой, оказался  круглым!  А  за  круглым
столом, при всем желании, не разместишься согласно  положению  и  рангу.  Но
Бисмарк усмехнулся, сел и сказал: "Где сижу я, там  и  верх".  То  же  самое
вполне мог бы сказать и дядя Франц. Будь к столу придвинут всего один  стул,
его бы и это не смутило. Уж дядюшка место бы себе нашел.

     Итак, я рос среди учителей. Не в школе встретился я с ними впервые. Они
у меня были дома. Я нагляделся на синие школьные тетради и  красные  чернила
задолго до того, как сам  стал  писать  и  мог  делать  ошибки.  Синие  горы
тетрадей с диктантами, тетрадей с задачами, тетрадей с сочинениями. А  перед
осенними и весенними каникулами - коричневые горы табелей. И везде и всюду -
разбросанные  хрестоматии,  учебники,  учительские   журналы,   журналы   по
педагогике,  психологии,  отечествоведению  и  саксонской   истории.   Когда
господина Шурига не было дома, я  незаметно  проскальзывал  в  его  комнату,
садился на зеленый диван и боязливо и вместе с тем восхищенно таращил  глаза
на красочный ландшафт из исписанной и  печатной  бумаги.  Передо  мной,  так
близко, что рукой подать, лежал неизвестный континент, а я все  еще  его  не
открыл. И когда взрослые, как они это любят делать, спрашивали меня: "Кем же
ты хочешь стать?", я от всего сердца отвечал: "Учителем!"
     Еще не умея читать и писать, я уже хотел стать учителем. Никем  другим.
И все-таки я заблуждался. Это была, пожалуй, величайшая в моей жизни ошибка.
И  выяснилось  это  в  самую   последнюю   минуту.   Выяснилось,   когда   я
семнадцатилетним юношей стоял перед классом и, поскольку старшие семинаристы
все воевали на фронте, должен был вести урок. Профессора, присутствовавшие в
качестве моих педагогов на занятии, ничего не заметили, не заметили и  того,
что я сам наконец тут понял, как ошибся, и у меня  оборвалось  сердце.  Зато
ребята за партами почувствовали это не хуже меня. Они  смотрели  на  меня  с
недоумением. Они молодцом отвечали. Поднимали руку. Вставали. Садились.  Все
шло как по маслу. Профессора благожелательно кивали. И тем не менее все было
не так. Дети это понимали. "Этот малец на кафедре, - думали они,  -  никакой
не учитель и никогда настоящим учителем не станет". И они были правы.
     Я был не учителем, а учащимся. Я не учить хотел, а учиться.  И  захотел
стать учителем лишь для того, чтобы  возможно  дольше  оставаться  учеником.
Вбирать и вбирать в себя новое, а вовсе не делиться и делиться  все  тем  же
старым. Голодный, а не булочник. Жаждущий, а не трактирщик.  Нетерпеливый  и
неуравновешенный, а не будущий воспитатель. Потому что учителя и воспитатели
должны быть уравновешенны и терпеливы. Они обязаны думать не  о  себе,  а  о
детях. И не вправе путать терпение с любовью  к  покойной  жизни.  Учителей,
любителей покойной жизни, предостаточно. Подлинные, призванные, прирожденные
учителя встречаются почти так же редко, как герои и святые.
     Несколько лет назад я  беседовал  с  одним  базельским  университетским
профессором, знаменитым специалистом-ученым. Он недавно вышел на пенсию, и я
спросил его, что он сейчас делает. В глазах его засветилось блаженство, и он
воскликнул: "Учусь! Наконец-то у меня есть время!"  Семидесятилетний  старик
каждый день проводил в  аудиториях  и  узнавал  новое.  Он  годился  в  отцы
доцентам, чьи лекции слушал, и в деды студентам, с которыми вместе сидел. Он
был членом многих академий. Имя его произносилось с уважением во всем  мире.
Всю свою жизнь он учил других тому, что знал. И вот наконец мог сам  учиться
тому,  чего  не  знал.  Он  был  на  седьмом  небе.  Пусть  другие  над  ним
посмеивались и считали его чудаком - я-то понимал его, словно он  приходился
мне старшим братом.
     Я понимал старика, как тридцать лет до того меня поняла матушка, когда,
не сняв еще военной шинели, я предстал перед ней  и,  подавленный,  сознавая
свою вину, сказал: "Я не могу быть учителем!" Она  была  простая  женщина  и
прекрасная мать. Ей было уже под пятьдесят, и она долгие  годы  работала  не
покладая рук и экономила, чтобы я мог  стать  учителем.  И  вот  цель  почти
достигнута. Остается один лишь экзамен,  который  я  через  две-три  недели,
конечно, играючи и с блеском сдам. Тогда ей можно будет наконец передохнуть.
Можно будет посидеть сложа руки. Тогда уж я сам смогу о себе позаботиться. А
я вдруг говорю: "Я не могу быть учителем!"
     Это было в нашей большой комнате. То  есть  в  одной  из  двух  комнат,
занимаемых учителем Шуригом. Пауль Шуриг молча сидел на зеленом диване. Отец
молча прислонился к кафельной печи. Матушка  стояла  под  лампой  с  зеленым
шелковым абажуром, отделанным бисерной бахромой, и спросила:
     - А что бы ты хотел делать?
     - Получить в гимназии аттестат зрелости и  учиться  в  университете,  -
выпалил я.
     Матушка на миг задумалась. Потом улыбнулась, кивнула и сказала:
     - Хорошо, мой мальчик! Учись!
     Но тут я опять самоуправствую с колесом времени. Со  спицами  будущего.
Опять опережаю календарь. И опять мне следовало бы написать: "Впрочем, это к
делу пока не относится!" Но это было бы неверно. Многое из того, что пережил
в детстве, обретает смысл лишь годы спустя. И многое, что случается  с  нами
потом, осталось бы вовсе не понятным без наших детских воспоминаний. Годы  и
десятилетия нашей жизни переплетаются, как пальцы сцепленных рук. Все друг с
другом связано.
     Попытка рассказать историю своего  детства  обращается  в  танцевальную
процессию. Скачешь вперед и назад, вперед и назад. И  читателям,  бедняжкам,
тоже приходится скакать вместе со мной. Но я  не  могу  иначе.  И  скачки  в
сторону неизбежны. Вот так вот. А теперь скакнем снова на  два  шага  назад.
Вернемся к тому времени, когда я еще не ходил в школу и  тем  не  менее  уже
хотел стать учителем.

     В те времена, если мальчик был смышленый, но не  сын  врача,  адвоката,
священника, офицера, купца или директора фабрики, а  ремесленника,  рабочего
или служащего, то родители не определяли его в гимназию или реальное училище
и затем в университет - это стоило слишком  дорого.  Они  определяли  его  в
учительскую семинарию. Что было  намного  дешевле.  Мальчик  до  конфирмации
ходил  в  народную  школу  и  лишь  затем  держал   вступительный   экзамен.
Провалится, так станет служащим или бухгалтером, как его отец. Выдержит, так
спустя шесть лет  он  помощник  учителя,  получает  жалованье,  в  состоянии
поддерживать родителей и имеет "должность с правом на пенсию".
     Тетя Марта, младшая сестра матушки, из всех тетушек самая мною любимая,
тоже высказалась за семинарию. Она  вышла  замуж  за  старшего  рабочего  на
сигарной фабрике, некоего Рихтера, за него и двух  его  дочерей  от  первого
брака, родила ребенка, имела садовый участочек, пяток кур  и  была  веселой,
жизнерадостной женщиной. Ей  всегда  приходилось  туго,  и  никогда  она  не
унывала. Две из трех ее дочерей умерли в первый  год  после  первой  мировой
войны от голодного тифа. А у нас в родне было столько мясников! Умерла  одна
из падчериц и ее собственная дочь, белокурая Элене. Но вот я  опять  скакнул
на два шага вперед!
     Итак, тетя Марта тоже сказала:
     - Пусть Эрих будет учителем.  Учителям  хорошо  живется.  Сами  видите.
Взгляните хоть на своих жильцов.  На  Франке  и  на  Шурига.  А  его  друзья
Тишендорфы!
     Тишендорфы были друзьями Пауля Шурига и, как  он,  учителя.  Они  часто
приходили к нам в гости. Сидели на кухне или в большой комнате,  склонившись
над картами, обсуждали втроем маршруты на летние каникулы. На один  месяц  в
году они становились отважными  альпинистами.  В  башмаках  на  триконах,  с
ледорубами, кошками, связкой веревок, аптечкой и неимоверными рюкзаками  они
каждый  год  отправлялись  в  Альпы  совершать  восхождения   на   Мон-Сени,
Монте-Розу, Мармоладу или Вильден Кайзера. И  слали  на  Кенигсбрюкерштрассе
великолепные цветные  открытки  с  видами.  А  когда  по  окончании  каникул
возвращались домой, то походили на светловолосых негров. Темно-коричневые от
загара, здоровущие,  веселые,  голодные  как  волки.  Под  их  башмаками  на
триконах  прогибались  половицы.  Стол  гнулся  под  тарелками  с  колбасой,
фруктами и сыром. А когда они рассказывали о  своих  траверсах,  прохождении
снежных каминов и ледовых трещин, то и сами напропалую загибали.
     - Кроме  того,  -  добавила  тетя  Марта,  -  учителя  отдыхают  еще  в
рождественские каникулы, в пасхальные каникулы и в картофельные каникулы.  В
промежутках дадут  десяток-другой  уроков,  всегда  одно  и  то  же,  всегда
ребятишкам одного возраста, поправят красными чернилами  тридцать  тетрадей,
сводят класс в зоологический сад, где расскажут детям, что у  жираф  длинная
шея, а каждое первое число получают себе жалованье и  покойненько  готовятся
уйти на покой.
     Ну, разумеется, работа учителя отнюдь не такая легкая и приятная.  И  в
те времена она не  была  сплошным  удовольствием.  Но  тетя  Марта  была  не
единственной, кто так думал. Так думали очень многие.  В  том  числе  немало
учителей.  Не  каждому  дано  быть  Песталоцци  {Песталоцци  (1746-1827)   -
выдающийся швейцарский педагог.}.

     Итак, я хотел стать учителем. Не только потому,  что  алкал  знаний.  У
меня вообще был хороший  аппетит.  И  когда  я  по  вечерам  помогал  матери
накрывать стол к ужину для господина  Шурига,  когда,  балансируя  подносом,
приносил в нашу лучшую комнату тарелку с глазуньей из трех  яиц  с  колбасой
или ветчиной, я думал: "Ведь учителям неплохо живется".
     А белокурый великан Шуриг даже не замечал, как  охотно  я  променял  бы
свой ужин на его.


       Глава седьмая

        "СОЛНЦЕ" И ФУНТИКИ С КОНФЕТАМИ

     И со мной и с нашей книжкой дело подвигается. Я уже появился  на  свет.
Это основное. Меня уже сфотографировали, я переехал с  родителями  на  новую
квартиру и с той поры окружен учителями. В школу  я  не  хожу  еще.  У  меня
учителя на дому. Но это не домашние учителя. Они  не  приносят  мне  светоча
знаний в виде таблицы умножения или даже счета до десяти. Это я  приношу  им
на подогретых тарелках скворчащую глазунью в лучшую  нашу  комнату,  которая
вовсе не наша, а их лучшая комната.  "Когда  вырасту,  -  думаю  я,  -  буду
учителем. Тогда прочитаю все книжки и съем все глазуньи, какие  только  есть
на свете!"

     За год до того, как пойти в школу, я шести лет от роду стал самым  юным
членом гимнастического  общества  Ной-  и  Антонштадта.  Я  долго  упрашивал
матушку. Она  была  решительно  против.  Я,  мол,  еще  слишком  мал.  Но  я
приставал, клянчил, канючил, терзал ее. "Подожди, пока  тебе  не  исполнится
семь", - неизменно отвечала она.
     И все-таки  в  один  прекрасный  день  мы  стояли  в  меньшем  из  двух
гимнастических залов перед господином Захариасом. Мальчики  как  раз  делали
вольные упражнения. Он спросил:
     - Сколько же годков вашему сыну?
     - Шесть, - отвечала она.
     Он сказал:
     - Придется подождать, пока тебе не исполнится семь.
     Тогда, приставив, как полагается,  сжатые  в  кулак  руки  к  груди,  я
прыгнул ноги  врозь  и  продемонстрировал  ему  целый  набор  гимнастических
упражнений! Он смеялся. Смеялась вся  группа.  Зал  сотрясался  от  веселого
смеха. И господин Захариас сказал моей опешившей матушке:
     - Ладно уж, купите ему пару гимнастических  тапочек.  В  среду  к  трем
первый урок.
     Я не помнил себя от счастья. Мы  зашли  в  ближайший  обувной  магазин.
Вечером я порывался лечь в постель в тапочках. А  в  среду  еще  за  час  до
занятий был в зале. И кем же, думаете  вы,  оказался  господин  Захариас  по
профессии? Учителем, конечно. Учителем  в  семинарии.  Впоследствии,  будучи
семинаристом, я у него учился. И он  не  раз  еще  хохотал,  вспоминая  нашу
первую встречу.
     Я очень любил гимнастику и стал  недурным  гимнастом.  Упражнялся  и  с
железными гантелями, и с деревянными булавами,  на  шесте,  на  кольцах,  на
брусьях, на коне и, наконец, на высокой перекладине. Перекладина стала  моим
любимым снарядом. Но это позже,  много  позже.  Я  наслаждался  всеми  этими
махами,  подъемами  разгибом,  висами,   перемахами,   оборотами,   боковыми
соскоками и полетом в воздухе после вращения на  подколенках  с  завершающим
приземлением в стойку на кокосовом мате. Чудесно, когда твое тело  с  каждым
ритмическим взмахом делается все  легче  и  легче,  пока  не  станет  совсем
невесомым и, удерживаемое одними лишь послушными руками, описывая изящные  и
замысловатые круги, пляшет вокруг упругой стальной штанги!
     Я стал недурным гимнастом. Я  блистал  на  показательных  выступлениях.
Считался лучшим гимнастом команды. Но очень хорошим гимнастом так и не стал.
Потому что боялся "солнца". И знал, почему боялся. Однажды  я  присутствовал
при том, как другой гимнаст, крутя "солнце", сорвался и кувырком  полетел  с
перекладины. Подстраховывавшие товарищи не  успели  его  подхватить.  И  его
отвезли в больницу.
     С тех пор "солнце" и я стали друг  друга  избегать.  Конечно,  это  был
срам, и кому же охота срамиться? Но я ничего не мог с собой поделать.  Страх
перед "солнцем" меня преследовал. И я решил, что срам пусть на  чуточку,  но
предпочтительнее проломленного черепа. Прав ли я был? Да, прав.
     Я  хотел  заниматься   гимнастикой   и   занимался   гимнастикой   ради
собственного удовольствия. Я вовсе не хотел и не собирался стать героем.  Да
и не стал им. Ни ложным героем, ни героем настоящим. А  вы  знаете  разницу?
Ложные герои не боятся, потому что лишены воображения. Они тупы, и у них нет
нервов. Настоящие герои боятся, но преодолевают  свой  страх.  Много  раз  в
жизни мне бывало  страшно,  и,  видит  бог,  не  всякий  раз  я  свой  страх
преодолевал. Иначе я сейчас, возможно,  был  бы  настоящим  и  уж  наверняка
мертвым героем. Однако я также вовсе не намерен изображать себя хуже, чем  я
есть. Подчас я держался молодцом, а это временами было совсем не так  легко.
Но героизм как основная профессия не для меня.
     Я занимался гимнастикой, потому что моя грудная  клетка,  мои  мускулы,
мои руки и ноги хотели двигаться и развиваться. Тело хотело развиваться  так
же, как и ум. Оба в один голос нетерпеливо требовали того же  самого:  расти
гибкими и, подобно здоровым близнецам, стать одинаково большими и  сильными.
Мне  было  жаль  детей,  которые  охотно  учились  и   неохотно   занимались
гимнастикой. И я  жалел  детей,  которые  охотно  занимались  гимнастикой  и
неохотно учились.  А  были  и  такие,  которые  не  желали  ни  учиться,  ни
заниматься гимнастикой! Этих я всех больше жалел. Я страстно хотел и того  и
другого! И заранее радовался дню, когда наконец пойду  в  школу.  Этот  день
настал, а я плакал.

     Четвертая  городская  школа  на  Тикштрассе,   неподалеку   от   Эльбы,
помещалась во внушительного вида мрачном здании с  отдельным  подъездом  для
девочек и отдельным - для  мальчиков.  В  те  времена  все  школы  выглядели
мрачными: все почему-то темно-красные или грязно-серые, казенные и зловещие.
Вероятно, они были построены теми же  архитекторами,  что  строили  казармы.
Школы походили на детские казармы.  Почему  архитекторы  не  придумали  школ
поприветливее, не знаю. Может, фасады, лестницы  и  коридоры  призваны  были
наводить на нас такой же трепет, что и трость на кафедре. Видно, хотели  еще
в детстве посредством страха воспитать из нас покорных граждан.  Посредством
страха и запугивания, а это было, конечно, совершенно неправильно.
     Меня школа не испугала. Веселых школьных здании я  не  видывал.  Должно
быть, им полагается быть такими. А кругленький, добродушный учитель Бремзер,
встречавший матерей, отцов и будущих  школьников,  тем  более  не  мог  меня
испугать. Мой домашний опыт говорил мне, что и учителя умеют смеяться,  едят
глазуньи, мечтают о каникулах и после обеда не прочь часок вздремнуть.  Чего
ж дрожать?
     Господин Бремзер усадил нас всех по  росту  за  парты  и  записал  наши
имена. Родители толпились у стен и в проходах, ободряюще кивали  сыновьям  и
охраняли фунтики со сластями. Это было их главной  задачей.  Они  держали  в
руках маленькие, средние и большущие конусообразные  кульки  со  сладостями,
сравнивали их объемы и, смотря по  результатам,  завидовали  или  гордились.
Посмотрели бы вы на мой фунтище!  Ярко  раскрашенный,  будто  сотня  видовых
открыток, тяжелый, как ведро с углем, и такой большой, что он доходил мне до
кончика носа! Я сидел очень довольный на своем месте, подмигивал  матушке  и
чувствовал себя своего рода чемпионом. Два-три мальчика громко разрыдались и
бросились к своим взволнованным матерям.
     Но все быстро кончилось. Господин Бремзер  нас  отпустил,  и  родители,
дети и фунтики со сластями зашагали, оживленно болтая,  домой.  Я  нес  свой
фунтище перед собой, будто древко  знамени.  Время  от  времени  я,  кряхтя,
опускал его на тротуар.
     Время от времени меня сменяла матушка. Мы вспотели, как грузчики.  Даже
сладкая ноша остается ношей.
     Так, объединенными усилиями, мы одолели Глассисштрассе, Баутценштрассе,
пересекли  площадь  Альберта  и  вышли  на  Кенигсбрюкерштрассе.   От   угла
Луизенштрассе я уже не выпускал своего трофея из рук. Это было  триумфальное
шествие. Прохожие и соседи дивились. Дети останавливались и бежали  за  нами
следом. Они слетались, будто пчелы на мед.
     - А теперь к фройляйн Хаубольд! - сказал я из-за объемистого конуса.
     Фройляйн Хаубольд заведовала  помещавшимся  у  нас  в  доме  отделением
известной всему городу красильни Меркша, и я проводил немало часов в  тихом,
чистеньком  магазинчике.  Там  пахло  свежевыстиранным   бельем,   химически
очищенными  лайковыми  перчатками  и  накрахмаленными   блузками.   Фройляйн
Хаубольд была старой девой, и мы друг другу очень симпатизировали. Пусть  на
меня полюбуется. Она всех больше достойна увидеть это великолепие.
     Матушка отворила дверь.  Держа  перед  собой  громоздкое  сооружение  с
бантом, я поднимался по ступенькам к магазинчику, но так  как  за  бантом  и
кульком ничего не видел, то споткнулся, и, уж не знаю как, кончик  бумажного
конуса оторвался! Я превратился в соляной столп. В соляной столп,  судорожно
обхвативший кулек со сластями. На мои башмаки со шнурками что-то  струилось,
хлопалось, сыпалось. Я поднял кулек как можно  выше.  Это  было  не  тяжело,
потому что он становился все легче. Под конец у меня остался в руках  только
пестро раскрашенный усеченный конус из  плотной  бумаги;  я  опустил  его  и
взглянул на  пол.  Я  стоял  по  щиколотку  в  конфетах,  пралине,  финиках,
шоколадных зайцах, винных ягодах, апельсинах, пряниках, вафлях и обернутых в
золотую фольгу майских жуках.  Дети  ржали.  Матушка  закрыла  лицо  руками.
Фройляйн Хаубольд держалась за прилавок, чтобы не упасть. Настоящий потоп! А
я стоял посередине.
     Из-за шоколада тоже можно плакать. Даже если он принадлежит тебе...  Мы
запихали уцелевшие после кораблекрушения сласти и паданцы в прекрасный новый
коричневый ранец и малодушно бежали через магазин и черный ход на лестничную
площадку и вверх по лестнице к себе на квартиру. Слезы омрачили  безоблачный
детский небосклон. Содержимое кулька лежало клейким месивом в ранце. Из двух
подарков стал один. Расписной кулек для сластей купила и наполнила  матушка.
Ранец стачал отец. Когда отец вечером вернулся с работы, он старательно  его
отмыл. Потом взял свой острый, как бритва,  нож  седельника  и  вырезал  мне
сумку. Из той же несокрушимой кожи, что пошла на  ранец.  Сумку  на  длинном
ремешке, который можно было по желанию укорачивать и удлинять. Чтобы  носить
через плечо. Для завтрака. Для школы.
     ...Самой большой проблемой  была  не  сама  школа,  а  дорога  туда.  В
классную  комнату  допускался  лишь  один-единственный  взрослый  -  учитель
Бремзер. Он мог там находиться, потому что должен был там находиться. Как бы
мы без него выучили буквы и цифры, азбуку и умножение до  десяти?  Но  чтобы
мать взяла тебя за руку и довела до школьного подъезда  -  это  было  просто
нестерпимо. В семь лет ты в конце концов  уже  не  ребенок!  Или  кто-нибудь
осмелится утверждать обратное? Фрау Кестнер  осмелилась.  Она  была  храбрая
женщина. Но осмеливалась только в течение недели. Потому что она была  умная
мать. Она уступила. И, вооружившись ранцем и сумкой с  завтраком,  гордый  и
независимый, мужчина с головы до пят, я один отправлялся утром на Тикштрассе
и один возвращался днем домой. Я победил, ура!
     Много лет спустя  матушка  мне  рассказала,  что  тогда  происходило  в
действительности. Она ждала, пока я не уйду из дому. Потом  быстро  надевала
шляпку и тайком бежала за мной следом. Она ужасно боялась, как бы со мной по
дороге чего не случилось, и в то же время не хотела препятствовать моей тяге
к самостоятельности. И вот она надумала провожать меня в школу так, чтобы  я
об этом ничего не знал.
     Когда  она  опасалась,  что  я  обернусь,  она  ныряла  в  подъезд  или
укрывалась за афишную тумбу. Она пряталась за высокими, толстыми  прохожими,
которые шли в ту же сторону, и выглядывала из-за них, ни  на  миг  не  теряя
меня из виду. Больше всего  ее  страшила  площадь  Альберта  с  трамваями  и
ломовыми фургонами. Но окончательно она успокаивалась,  лишь  когда  с  угла
Курфюрстенштрассе видела, как я исчезаю в подъезде школы. Тут она переводила
дух, поправляла шляпку и уже вполне благопристойно и безо  всяких  индейских
повадок шла домой. Спустя несколько дней она отказалась  от  своей  утренней
уловки. Страх, что я могу зазеваться, пропал.
     Зато у нее осталась другая, правда, меньшая забота: рано утром  вовремя
вытащить меня из постели. Это была нелегкая задача, особенно зимой, когда на
улице еще темно. Матушка придумала мелодичную побудку. Она  пела:  "Э-ри-их,
вста-ва-ать, пора в шко-о-о-лу!" И пела это до тех  пор,  пока  я,  ворча  и
зевая, не сдавался. Стоит мне сейчас закрыть глаза, как я слышу этот  сперва
ласковый, а затем все более грозный напев. Впрочем, песенка не помогла. Я  и
сейчас с трудом встаю.
     Мне только что пришло в голову: а что бы я подумал, если б  рано  утром
вышел прогуляться по городу и на моих глазах привлекательная молодая женщина
вдруг юркнула за афишную тумбу! И если б, из любопытства последовав за  ней,
я увидел, как она, то  замедляя,  то  убыстряя  шаг,  крадется  за  толстыми
прохожими, прячется в подворотни и выглядывает из-за угла. И что бы подумал,
обнаружив,  что  преследует  она  маленького  мальчика,  который   паинькой,
оглядываясь налево и направо, переходит  улицы  и  площади?  Подумал  бы  я:
"Бедняжка рехнулась?"  Или:  "Неужели  я  стану  очевидцем  трагедии?"  Или:
"Может, это снимают кинофильм?"
     Нет, я бы тотчас догадался. Но бывает ли такое сейчас? Представления не
имею. Я ведь не любитель рано вставать.
     ...В самой школе трудностей не было. Кроме  одной-единственной.  Я  был
ужасно невнимателен. По мне, дело шло слишком медленно. Я скучал. Поэтому  я
затевал оживленные беседы со своими соседями сбоку, спереди и сзади. Молодым
людям семилетнего возраста, понятно, есть о  чем  друг  другу  порассказать.
Добрейшему, в  сущности,  господину  Бремзеру  моя  болтливость  чрезвычайно
мешала. Его усилия  сделать  из  тридцати  маленьких  дрезденцев  к  чему-то
пригодных грамотеев в значительной мере пропадали даром,  оттого  что  треть
класса вела частные разговоры, а зачинщиком был я. В один прекрасный день  у
него лопнуло терпение, и он рассерженно заявил, что, если я  не  исправлюсь,
он напишет письмо моим родителям.
     Вернувшись в полдень домой, я тотчас поделился интересной новостью.
     - Если это не прекратится, - доложил я, снимая ранец, еще из  коридора,
- он напишет письмо. У него иссякло терпение.
     Матушку ужаснуло и мое  сообщение  и  невозмутимость,  с  какой  я  его
преподнес. Она старалась всячески меня усовестить. Я обещал ей  исправиться.
Поручиться, что сразу же и всегда буду теперь внимательным,  я  не  мог,  но
твердо  обещал  впредь  не  отвлекать  других  учеников.  Разве  не  честное
предложение?
     На следующий день  матушка  тайком  от  меня  отправилась  к  господину
Бремзеру. Когда она ему все рассказала, он рассмеялся.
     - Ну и ну! - воскликнул он. -  Забавный  мальчонка!  Всякий  другой  бы
помалкивал, пока родители не получат письма!
     - Эрих ничего от меня не скрывает, - с гордостью отвечала фрау Кестнер.
     Господин Бремзер покачал головой и произнес только:
     - Так-так. - А потом спросил: - Он уже решил, кем станет в будущем?
     - О да, - заверила матушка. - Учителем!
     Тут он кивнул и сказал:
     - Что же, он у вас смышленый.
     Конечно, об этом разговоре в учительской я тогда  ничего  не  узнал.  Я
сдержал свое слово. Больше не мешал на  уроках  и  даже  сам  изо  всех  сил
старался быть повнимательнее, хотя никакого твердого  обязательства  в  этом
смысле на себя не брал. Тут мне пришло в голову, что  я  и  сейчас  поступаю
точно так же. Предпочитаю обещать  меньше,  чем  обещать  слишком  много.  И
предпочитаю выполнить больше, чем обещал.  Как,  бывало,  говорила  матушка:
"Всяк блажит по-своему".

     Когда  ребенок  научился  читать  и  охотно  читает,  он  открывает   и
завоевывает новый мир, царство букв. Страна чтения - чудесный  и  бескрайний
континент. Из типографской краски возникают предметы,  люди,  духи  и  боги,
которых иначе ты никогда бы не увидел. Кто еще не умеет читать, видит только
то, что у него под носом лежит или торчит: отца, дверной звонок,  фонарщика,
велосипед, букет цветов, а  из  окна,  может  быть,  колокольню.  Кто  умеет
читать, сидит над книгой, и перед ним вдруг возникает Килиманджаро, или Карл
Великий, или Гекльберри Финн в кустах, или Зевс в  виде  быка,  уносящий  на
спине прекрасную Европу. У того, кто умеет читать, вторая пара  глаз,  и  он
должен только следить, чтобы при чтении не испортить себе первую.
     Я читал, читал и читал. Ни одной буковке не было от  меня  спасения.  Я
читал книги и тетради, афиши, вывески с названиями фирм, фамилии на  дверных
дощечках, проспекты,  правила  пользования,  надгробные  надписи,  альманахи
Общества защиты животных, прейскуранты  блюд,  матушкину  поваренную  книгу,
поздравления на открытках,  учительские  журналы  Пауля  Шурига,  "Красочные
пейзажи Саксонии" и мокрые обрывки газеты, в которых нес  домой  три  кочана
салата.
     Я читал, словно вбирал в себя воздух. Словно иначе бы  задохнулся.  Это
стало почти опасной страстью. Я читал и то,  что  понимал,  и  то,  чего  не
понимал. "Это тебе еще рано, - говорила матушка. - Этого ты не поймешь!" А я
все равно читал. И думал: "А понимают ли взрослые все, что читают?" Сейчас я
сам взрослый и могу со знанием дела ответить: и взрослые не все понимают.  А
если б они читали лишь то,  что  понимают,  то  рабочие  книгоиздательств  и
наборщики газетных типографий перешли бы на неполную неделю.


       Глава восьмая

        ПРИМЕРНЫЙ РАСПОРЯДОК ДНЯ ПРИМЕРНО ВОСЬМИЛЕТНЕГО

     И пятьдесят лет назад в сутках было  всего  двадцать  четыре  часа,  из
которых десять мне полагалось спать. Остальное время было заполнено не хуже,
чем заполнен настольный календарь какого-нибудь  генерального  директора.  Я
бежал на Тикштрассе и учился. Я шел на Алаунштрассе и занимался гимнастикой.
Я сидел на кухне и готовил  уроки,  следя  за  тем,  чтобы  не  переварилась
картошка. Я ел днем с матушкой, вечером - с обоими родителями и  должен  был
учиться держать вилку в левой руке, а  нож  -  в  правой,  что  представляло
известную трудность, поскольку я был и остался левшой. Я ходил за  покупками
и должен был подолгу ждать, пока мне отпустят, потому что был маленьким и не
лез вперед. Я сопровождал матушку в город и должен был останавливаться с ней
перед витринами и разглядывать товары, которые меня совсем не  интересовали.
Я играл с Фрицем Форстером и Эрной Гросхенниг на задних дворах. Играл с ними
и с Густавом Кислингом на краю Хеллера, среди  сосен,  песка  и  вереска,  в
разбойников и сыщиков или в индейцев и  бледнолицых.  На  площади  Бишофа  я
держал сторону Кенигсбрюкерштрассе против  Хехтштрассе,  где  главенствовала
орава жаждущих подраться переростков, которых все боялись. И я читал,  читал
и читал.
     Взрослым никогда столько не успеть. Когда  я  пишу  книгу,  у  меня  не
остается времени читать книги. Если же я все-таки пытаюсь, то  недосыпаю.  А
высыпаюсь, так опаздываю на деловое свидание  в  гостиницу  "Четыре  времени
года". И тогда сдвигаются  все  остальные  дела  на  этот  день.  Секретарше
приходится целых полчаса меня  дожидаться  в  моем  любимом  кафе,  чтобы  я
продиктовал ей самые неотложные письма. А когда я  разделался  или  хотя  бы
наполовину разделался с письмами, то опаздываю в кино. Или уже  вообще  туда
не иду. Время и я перестали жить в ладу. Оно съежилось,  укоротилось,  будто
простыня, севшая после стирки.
     Дети куда больше успевают. И между делом успевают еще расти!  Некоторые
тянутся вверх, будто спаржа. Ну, этого сказать про меня нельзя. Мои успехи в
учебе, чтении, гимнастике, хозяйственных покупках и чистке картофеля намного
превышали мои способности к росту. Когда я в  последний  -  покамест  -  раз
стоял  у  мерной  рейки,  ефрейтор  медицинской  службы  сказал  фельдфебелю
медицинской службы,  который  и  занес  мой  рост  в  военный  билет:  "Один
шестьдесят восемь!  Мелюзга".  Но  ведь  и  Цезарь,  Наполеон  и  Гете  были
маленького роста. А Адольф Менцель, великий художник и  рисовальщик,  был  и
того меньше! Когда он сидел, думали, что он стоит. А когда вставал,  думали,
что он садится. Среди великих мужей очень много  людей  маленьких,  так  что
нечего отчаиваться.

     Я очень охотно ходил в школу и за все школьные  годы  не  пропустил  ни
одного дня. Будто ставил себе целью установить рекорд. Каждое утро с  ранцем
за плечами я выходил из дому независимо от того, был ли я здоров или  охрип,
болели у меня гланды или зубы, крутило ли в  животе  или  выскочил  на  заду
фурункул. Я хотел учиться и не  потерять  ни  одного  дня.  Более  серьезные
заболевания я откладывал до каникул. Один-единственный раз я  чуть  было  не
капитулировал. В этом виноват был несчастный случай, а произошел он вот как.
     В субботу я был на гимнастике, по пути домой забежал к  крохотной  фрау
Штамниц купить воскресный букетик цветов и, войдя в  подъезд,  услышал,  что
двумя-тремя этажами выше шваброй моют лестницу. Зная, что очередь на  уборку
матушки, я, прыгая через две ступеньки, ринулся наверх,  громко  и  радостно
крича: "Мама! Мама!", поскользнулся и, все еще крича  и  потому  с  открытым
ртом, трахнулся подбородком о ступеньку. Ступеньки были каменные. А мой язык
- нет.
     Это  была  ужасная  история.  Я  прокусил  себе  края  языка.  Большего
санитарный советник Циммерман, наш  добрейший  домашний  доктор  с  бородкой
клином, не мог пока ничего сказать, потому что язык у меня ужасно раздулся и
забил всю полость рта, будто большущая клецка. Но клецка адски болезненная и
вовсе не вкусная. Не исключено, сказал доктор Циммерман, что  раны  придется
зашивать, ибо язык - мышечный орган, безусловно необходимый  как  для  речи,
так и для еды и питья. Зашивать язык! Родители и я чуть не упали в  обморок.
Да и доктор Циммерман  чувствовал  себя  неважно.  Он  знал  меня  с  самого
рождения и, вероятно, предпочел бы, чтобы вместо меня ему самому  залатывали
язык иголкой с ниткой. Для начала он предписал постельный  резким  и  настой
ромашки. Ночь прошла мучительно. Во рту едва умещался  какой-нибудь  десяток
капель настоя. Глотать я совсем не мог. А о том, чтобы  уснуть,  и  говорить
нечего. Облегчения не наступило и в воскресенье.
     Однако в понедельник утром, с подгибающимися коленками  и  против  воли
родителей и врача, я отправился в школу! Никто  не  мог  бы  меня  удержать.
Встревоженная и измученная матушка бежала  рядом;  в  школе  она  рассказала
учителю, что произошло, и просила не  спускать  с  меня  глаз,  после  чего,
бросив последний взгляд на мою распухшую физиономию, покинула  онемевший  от
изумления класс.
     Язык заживал полтора месяца. Три  недели  я  питался  молоком,  которое
сосал через  стеклянную  трубочку.  И  еще  три  недели  питался  молоком  с
накрошенными в него сухарями. В большую перемену я  сидел  один  в  классной
комнате, морщась, глотал и прислушивался к доносившимся ко мне со  школьного
двора шуму и смеху. На уроках  я  оставался  нем.  Иногда,  когда  никто  не
вызывался отвечать, я писал ответ на бумажке и относил записку на кафедру.
     Язык не пришлось зашивать. Опухоль  постепенно  спала.  Спустя  полтора
месяца я снова мог есть и разговаривать. Остались два рубца, слева и справа,
они у меня сохранились и сейчас. По  прошествии  десятилетий  они  сделались
меньше и придвинулись ближе к корню  языка.  Только  не  требуйте,  чтобы  я
продемонстрировал вам рубцы! Я не показываю язык своим читателям.

     Путь к Хеллеру, где мы летом играли, был недалек, и тем не  менее  путь
этот уводил нас от уличной сутолоки  в  другой  мир.  Мы  собирали  чернику.
Благоухал вереск. Бесшумно покачивались вершины сосен. Усталый ветер доносил
к нам из военной пекарни  запах  свежего,  еще  теплого  солдатского  хлеба.
Изредка мимо громыхал по  рельсам  пригородный  поезд  в  Клоцше.  Или  двое
вооруженных солдат вели с работ в военную тюрьму команду угрюмых арестантов.
Они все были в тиковых кителях, фуражках без кокард,  и  под  их  неуклюжими
сапожищами хрустел песок.
     Мы видели, как они переходили полотно у переезда и исчезали  в  воротах
тюрьмы. Некоторые тюремные окна были забраны  решетками,  другие  заколочены
темно-коричневыми досками, так что в камеры лишь  сверху  едва  просачивался
дневной свет. За обшитыми окнами, как  мы  знали  понаслышке,  сидели  особо
опасные преступники. Они не видели солнца, не видели сосен и не видели  нас,
уставших от игры в индейцев детей среди цветущего вереска. Но, как и мы, они
слышали, когда перед будкой путевого сторожа  раздавались  сигнальные  гудки
паровозов. Какое такое преступление могли они совершить? Мы никак себе этого
не представляли.
     Колокольчики вереска и солдатский хлеб благоухали.  Но  вот  раздавался
сигнальный гудок паровоза. Поливавший  свои  цветы  путевой  сторож  надевал
служебную фуражку и, став навытяжку, ждал  поезда.  Поезд  пыхтел  мимо.  Мы
махали, пока он не исчезал за поворотом.  Потом  шли  домой.  Назад  в  наши
дома-казармы. Нас ждали родители, Кенигсбрюкерштрассе и ужин.

     Чаще  мы  играли  в  задних  дворах,  упражнялись  на  перекладине  для
выбивания ковров и требовали, чтобы бутерброды к  полднику  нам  бросали  из
кухонного окна. Это было как  в  сказке:  обернутые  в  бумагу,  они  летели
штопором вниз и шмякались о деревянную брусчатку.  И  хотя  это  были  самые
обыкновенные  бутерброды  с  ливерной  колбасой  или  свиным  смальцем,  нам
казалось, будто падает манна небесная. Ах, до чего же  они  были  вкусны!  В
жизни не ел я ничего лучше ни у "Баур о лак" в Цюрихе, ни у Рица в  Лондоне.
Но ничего не получится, даже если я попрошу шеф-повара  впредь  бросать  мне
паштет из гусиной печенки с трюфелями из окна кухни  на  террасу  гостиницы.
Потому что, далее если он за солидные чаевые и согласится, все равно паштету
далеко до тех бутербродов со свиным смальцем.
     В дождливую погоду мы играли в подъезде или на  сеновале  над  конюшней
мясника Кислинга, где пахло соломенной сечкой,  сеном  и  отрубями.  Или  мы
забирались на козлы развозочной фуры и, щелкая бичом, с гиканьем и  грохотом
мчались по прерии. А не то беседовали с бьющим копытом жеребцом  в  деннике.
Иногда мы навещали также  отца  моего  приятеля  Густава,  владельца  мясной
лавки, в убойной, где он с подмастерьями орудовал  среди  деревянных  корыт,
свиных кишок и чанов для варки колбас. Из всех дней мы предпочитали пятницу.
В этот день варили, замешивали и  фаршировали  свежую  кровяную  и  ливерную
колбасу, и нам как знатокам  и  ценителям  разрешалось  ее  пробовать.  Наша
оценка, разумеется, гласила: превосходно! Это касалось в равной мере и такой
специальной области, как "горячая чесночная колбаса".
     И сейчас еще за пишущей машинкой у меня слюнки  текут.  Да  что  толку.
Чесночной колбасы не стало. Она отжила свой век.  Даже  в  Саксонии.  Может,
мясники моего детства, запрятав рецепт в карманы черных сюртуков, унесли его
с собой в могилу? Это было бы великой потерей для цивилизации.

     Одно  время  я  увлекался  бильярдом.  Отец  моего  школьного  товарища
неподалеку от Иоханштедской набережной имел пивную. В  послеобеденное  время
там было пусто, отец товарища спал наверху в квартире,  а  на  случай,  если
какой-нибудь заблудший странник все же зайдет  промочить  горло,  оставалась
официантка. Она полоскала за стойкой стаканы, готовила нам сладкое пиво  или
к простому пиву добавляла малиновый сок и вручала каждому из нас по  длинной
деревянной  ложке-мешалке,  после  чего  мы  скромно  удалялись  в  зал  для
собраний. Там стоял бильярд!
     Мы вешали наши курточки на спинки  стульев:  до  крючков  нам  было  не
дотянуться. Выискивали себе у стойки  самые  маленькие  кии  и,  натирая  их
мелом, становились на цыпочки. Потому что  кии  были  слишком  длинными,  не
говоря уж о том, что  они  были  и  слишком  толстыми  и  слишком  тяжелыми.
Нелегкое это было занятие.  Бильярд  был  слишком  высок  и  слишком  широк.
Костяные шары не получали нужного разгона. Если же предстояло особенно тонко
срезать шар, мы ложились животом на борт, а ноги у нас болтались в  воздухе.
Кто желал записать  результат  на  доске,  должен  был  лезть  на  стул.  Мы
мучились, как Гулливер в стране великанов, а, по  существу,  должны  бы  над
собой смеяться. Однако мы отнюдь  не  смеялись,  а,  напротив,  держались  и
двигались серьезно и степенно,  как  взрослые  мужчины  на  среднегерманском
чемпионате по бильярду. В этой серьезности и  заключалась  для  нас  главная
потеха.
     Пока в один прекрасный день мы не продырявили зеленое сукно!  Не  помню
уже, кто из нас оказался этим несчастливцем, но что в  дорогом  сукне  зияла
большущая треугольная дыра, это я хорошо помню.  Тише  воды  ниже  травы,  я
потихоньку оттуда смылся. А школьный товарищ в тот же вечер, как и следовало
ожидать,  был  собственноручно  выпорот  прозорливым  отцом.  Так  с  нашими
бильярдными турнирами  и  сладким  пивом  было  раз  и  навсегда  покончено.
Названия пивной и улицы, даже имя своего школьного товарища я начисто забыл.
Оно проскочило сквозь знакомое всем большое решето. Куда? В пустоту, которая
остается пустой, сколько бы туда ни проскакивало. Память несправедлива.
     ...Дети очень любят  представлять.  Маленькие  девочки  пеленают  своих
кукол и бранят их. Маленькие мальчики нахлобучивают  на  головы  алюминиевые
кастрюли, стараются говорить басом и мгновенно обращаются в храбрых  рыцарей
и могущественных императоров. Да и  взрослые  любят  всякие  переодевания  и
маскарады. Особенно в феврале. Тогда они покупают, берут напрокат  или  шьют
себе костюмы, пляшут в виде одалисок, марсиан, негров, апашей  и  цыганок  в
бальных залах и ведут себя совсем-совсем по-другому,  чем  бывает  всегда  и
есть на самом деле.
     Этот счастливый дар целиком мне чужд. Как бы я из кожи вон ни лез,  мне
ее не скинуть. Я могу выдумывать персонажи, но не способен их  представлять.
Я всей душой люблю театр, но лишь в  роли  зрителя.  И  если,  собираясь  на
карнавал, чтобы не портить другим удовольствие, я  наклеиваю  себе  усы  под
императора Вильгельма, то стою или сижу в бальном  зале  как  истукан  и  не
участвую в игре, а лишь наблюдаю. То ли я чересчур  робок?  То  ли  чересчур
трезв? Я и сам не знаю.
     Но в конце-то концов должны же существовать и зрители!  Если  никто  не
будет сидеть в партере,  актерам  вообще  незачем  надевать  свои  парики  и
короны. Пусть сразу несут коробки с гримом в  ломбард  и  ищут  себе  другую
работу, где без зрителей можно  обойтись.  Так  что  поистине  счастье,  что
существую я и мне подобные!

     Моя карьера зрителя началась очень рано и по  чистой  случайности.  Мне
было не то семь, не то восемь лет, когда  матушка  у  своей  модистки,  фрау
Венер, познакомилась с некой фрау Ганс и с ней подружилась. Фрау  Ганс  была
очень импозантной дамой. Наперекор своей фамилии {Gans - по-немецки "гусь".}
она скорее напоминала лебедя или паву, дружила с одним театральным  деятелем
и имела двух маленьких дочерей. Старшая была кроткой и на редкость красивой,
все больше лежала больная в постели и умерла,  кроткая  и  красивая,  еще  в
детстве. Другую звали Хильдой, она не была ни красивой, ни кроткой, но  зато
темперамент у нее был как гигантский  праздничный  фейерверк.  Этот  бешеный
темперамент прямо-таки распирал  ее,  он  был  неукротим  и  рвался,  словно
огороженный двумя высокими стенами, к одной-единственной цели:  представлять
на сцене.
     Маленькая Хильда только и делала, что представляла. Есть  публика,  нет
публики  -  все  равно.   Публика,   когда   мы   приходили   в   гости   на
Курфюрстенштрассе, состояла из четырех лиц: из ее  и  моей  матери,  меня  и
больной сестры. Представление начиналось с того, что  Хильда  сперва  играла
кассиршу и продавала нам билеты. Повязав  голову  платком,  она  садилась  в
проеме двери между спальней и гостиной и  выдавала  нам  за  соответствующую
плату  исчерченные  каракулями  обрезки  бумаги.  Первые  места  стоили  два
пфеннига, вторые - один пфенниг.
     Никакой разницы в цене, в сущности, не требовалось. Так как сестра  все
равно лежала в постели, а остальные трое зрителей никак  не  могли  быть  уж
настолько неловкими, чтобы друг другу что-то загородить. Но порядок  превыше
всего, и, выступая в  роли  билетерши,  Хильда  неумолимо  отсылала  каждого
заплатившего только один пфенниг во второй ряд. Как билетерша она  выступала
уже не в платке, а с белым бантом в волосах.
     Как только мы рассаживались, начиналось представление. Труппа  состояла
всего из одной актрисы - Хильды Ганс. Но это ровно ничего  не  значило.  Она
выступала во всех амплуа. Она играла старух,  детей,  ведьм,  фей,  убийц  и
наивных девушек. Все переодевания  и  превращения  происходили  на  открытой
сцене. Она пела, прыгала, плясала, смеялась, кричала и плакала  так,  что  в
гостиной все дрожало. Нет, билеты не стоили слишком дорого! Потраченные нами
деньги окупались с лихвой! И время от времени к  нам  из  спальни  доносился
сбивающийся на кашель ломкий смех кроткой больной сестры.
     Друживший с фрау Ганс, матерью молодой артистки, театральный деятель, в
прошлом сам известный артист, был связан с дирекцией обеих сцен дрезденского
Народного дома. Одна  сцена  называлась  "Зеленым  театром"  и,  огороженная
высоким некрашеным деревянным забором, находилась под открытым небом в лесу.
Тут играли  три  вечера  в  неделю.  Зрители  сидели  полукругом  на  грубых
деревянных скамьях и наслаждались сказками, грубоватыми пьесами из народного
быта, комедиями и  фарсами.  Пахло  сосновой  хвоей.  По  чулкам  взбирались
муравьи. Безбилетники высовывали  носы  поверх  ограды.  Лето  мурлыкало  на
солнце, как кошка.
     Иногда надвигались черные тучи, и мы озабоченно  поглядывали  на  небо.
Иногда ворчал гром, и актеры возвышали голос против  подло  громогласного  и
все громче  заявлявшего  о  себе  конкурента.  А  иногда  тучи  разрывались,
сверкали языкастые молнии, и  в  последнем  акте  хлестал  дождь.  Тогда  мы
спасались бегством, да и актеры спешили сами укрыться и укрыть свои костюмы.
Природа одерживала верх над искусством.
     Набросив на голову плащи, мы стояли  под  раскидистыми  деревьями.  Они
гнулись от ветра. Я прижимался к матушке,  пытался  угадать,  чем  кончается
пьеса, которую по злобе не дала нам досмотреть гроза, мок и  становился  все
мокрей.
     Другая сцена Народного дома, не зависящий от  гроз  и  погоды  закрытый
зал, находилась в Трабантенгассе. И здесь мы  были  завсегдатаями.  И  здесь
регулярно шли представления. И здесь-то маленькая Хильда Ганс впервые  вышла
сама на подмостки! В  сценической  переработке  замечательной  сказки  Гауфа
"Карлик Нос" она играла заглавную роль! Играла в красном парике, с  огромным
наклейным носом, горбом на спине, голосом-фистулой  и  таким  темпераментом,
что покорила публику. Да и мы с матушкой,  давние  поклонники  Хильды  Ганс,
были в восторге. Что ж говорить о гусыне, то бишь мамаше Ганс!
     Этот триумф окончательно и  бесповоротно  решил  судьбу  моей  подружки
Хильды. Еще ребенком она сделалась профессиональной актрисой, училась петь и
выступала в ролях субреток. И так как, особенно  для  певицы,  фамилия  Ганс
звучала не слишком привлекательно, то с того времени она  стала  именоваться
Инге фон дер Страатен. Почему она не сделалась знаменитой,  не  знаю.  Жизнь
своенравна.

     Вскоре дрезденские театры стали мне родным домом. И отец часто  садился
ужинать один, потому что мы с матушкой,  как  правило,  на  стоячих  местах,
поклонялись  музе  Талии.  Сами  мы  ужинали  во  время  большого  антракта.
Где-нибудь в уголке на лестнице. Там мы разворачивали булочки с колбасой.  А
потом  аккуратно  сложенная  бумага  из-под  бутербродов  опять  исчезала  в
матушкиной коричневой сумке.
     Мы ходили в Альберттеатр, в Королевский драматический и в оперу. Часами
стояли на улице, дожидаясь  открытия  кассы,  чтобы  достать  самые  дешевые
билеты. Если нам это не удавалось, мы шли домой как побитые, будто  проиграв
сражение. Но мы проигрывали немного сражений. Мы завоевывали наши  места  на
галерке ловкостью и терпением. И держались стойко. Кто в  буквальном  смысле
слова  выстоял  однажды  всего  "Фауста"  {"Фауст"  -   опера   французского
композитора Ш. Гуно (1818-1893).} или оперу Рихарда Вагнера, тот не  откажет
нам  в  признании.  Один-единственный  раз  матушке  сделалось  дурно,   это
случилось  в  жаркий  летний  вечер   на   представлении   "Мейстерзингеров"
{"Нюрнбергские мейстерзингеры" - опера немецкого композитора Рихарда Вагнера
(1813-1883).}. Так нежданно-негаданно нам достались  два  сидячих  места  на
ступеньках последнего яруса, и мы хотя бы услышали торжество на  праздничном
лугу.
     Моя любовь к театру была любовью с первого взгляда и останется  любовью
до последнего вздоха. А в промежутке я писал  театральные  рецензии,  иногда
пьесы, причем мнения по поводу этих моих попыток вполне  могут  расходиться.
Но от одного  я  никогда  не  отступлюсь:  как  зритель  со  мной  никто  не
сравнится.


       Глава девятая

        ОБ АРИФМЕТИКЕ ЖИЗНИ

     Первые  школьные  годы  текли  тихо  и  мирно.  Учителю   Бремзеру   не
приходилось чересчур на нас сердиться, да и  мы  были  им  вполне  довольны.
Перед пасхальными каникулами  торжественно  вручались  табеля  с  отметками.
Родителям разрешалось при этом присутствовать, и, чтобы  их  порадовать,  мы
пели детские песенки и декламировали стихи из хрестоматии. Поскольку я тогда
в  особо  парадных  случаях  надевал  бархатный  костюмчик  и   как   мастер
художественного чтения, по-видимому, был незаменим, взрослые, лишь только  я
вставал  и  шел  на  середину  зала,   улыбаясь,   кивали   друг   другу   и
перешептывались: "Бархатные штанишки опять тут как тут". Бархатные  штанишки
-  это  был  я.  А  фрау  Кестнер,  которую  распирала   гордость,   сидела,
неестественно выпрямив спину. В отличие от меня она нисколько не волновалась
и даже мысли не допускала, что я могу сбиться. И,  как  всегда,  оказывалась
права. Я не сбивался. Отметки были, как всегда, отличные. И по пути домой мы
заходили в кондитерскую, и матушка угощала меня миндальным пирожным, слойкой
и горячим шоколадом. (Знаете, что такое слойка? Не знаете? Эх вы, бедняги!)

     Поскольку  я  собирался  и  должен  был  стать   учителем,   предстояло
заблаговременно о многом  подумать.  И  было  заблаговременно  подумано.  За
подготовку  придется  платить.  За  годы  пребывания  в  интернате  придется
платить. За школу придется платить. За уроки музыки придется платить.  И  за
сам рояль тоже придется платить. Рояль стоил тогда, я и  сейчас  еще  помню,
"подержанный из первых рук", восемьсот марок. Целое состояние!
     Отец давно уже начал дома, после работы, чинить родным и соседям  сумки
и портфели, ставить подметки, латать ранцы и чемоданы и,  к  восторгу  своих
клиентов, тачать нервущиеся кошельки и бумажники. С сигарой в зубах он сидел
на табуретке  возле  кухонного  окна  и  без  устали  орудовал  железными  и
деревянными гвоздиками, шкуркой, дратвой,  потягом,  воском,  шилом,  иглой,
молотком, клещами, лапой, сантиметром и ножом, а  на  плите  рядом  с  супом
грелся в горшке клей. Знаете ли вы, как пахнет кипящий и булькающий сапожный
клей? Вдобавок  еще  на  кухне?  Для  седельника  или  обивщика  он,  может,
ароматнее розовой воды, но для хозяйки, которая  стоит  у  плиты  и  вечером
стряпает обед на завтра, он воняет, как тысяча немытых чертей! Суп с лапшой,
говядина, белые бобы, чечевица - что бы она ни  готовила,  заявила  матушка,
все пахнет и на вкус отдает клеем. Нет, с нее хватит!
     Так отца изгнали из кухонного рая.  Он  отправился  в  ссылку.  С  того
времени, в вязаной кофте и толстых войлочных туфлях,  он  по  вечерам  сидел
внизу в подвале, в дощатом закутке, где у нас  хранились  уголь,  брикеты  и
картошка. Здесь помещалась теперь его мастерская. Здесь вился  теперь  дымок
его сигары. И здесь  же,  внизу,  с  того  времени  грелся  и  пузырился  на
спиртовке клей. И клей и отец с той поры чувствовали себя куда свободней.
     Здесь же, внизу, отец уже на  восьмом  десятке,  пустив  в  ход  дюжины
горшков  с  клеем,  смастерил  натуральной  величины   лошадь!   Лошадь   со
стеклянными глазами, но с настоящей гривой и  настоящим  хвостом,  а  уж  на
седло и наборную уздечку приходили с благоговением любоваться все соседи. На
этой лошади ниже холки  ею  можно  было  управлять,  так  как,  скрытые  под
попоной, у благородного животного были две пары колес на резиновом  ходу,  -
на этом гордом скакуне отец намеревался участвовать в карнавальном  шествии.
К сожалению, ничего из его затеи не получилось. Потому что мотор этой лошади
- тоже уже семидесятилетний давний отцовский приятель,  который,  спрятанный
под попоной, должен был катить лошадь и всадника, -  захворал  гриппом.  Так
прекрасный  план  сорвался.  Но  отец  и  это   разочарование   перенес   со
свойственным ему терпением. В его исполненной терпения жизни у него лопалось
терпение в редчайших случаях. Он всегда мастерски  работал  и  почти  всегда
мастерски улыбался. Причем не утратил этой способности и по сей день.
     Когда я был маленьким, отец и не думал мастерить лошадей в  натуральную
величину. Он думал лишь о том, как бы побольше заработать денег, чтобы я мог
стать учителем. И он работал и зарабатывал сколько мог, но денег  все  равно
недоставало.
     Поэтому матушка решила  обучиться  какому-нибудь  ремеслу.  А  уж  если
матушка что решала, никто не осмеливался становиться ей поперек  дороги.  Ни
случай, ни судьба не дерзнули бы на такое! Ида Кестнер, ей  тогда  было  уже
под сорок, решила овладеть ремеслом и овладела им. Ни она,  ни  судьба  даже
глазом не моргнули. Величие человека не зависит  от  величия  его  дел.  Это
элементарнейшее и основное правило арифметики жизни. Только в школах  о  нем
редко упоминают.
     Матушка хотела, несмотря на свой возраст, пойти  в  ученицы,  выучиться
парикмахерскому  ремеслу  и  стать  самостоятельным   парикмахером.   Не   с
собственным заведением, это встало бы  слишком  дорого.  Но  получить  право
причесывать, завивать,  мыть  голову  и  делать  шведский  массаж  на  дому.
Старшина цеха, к которому она обратилась, возражал и привел кучу доводов. Но
она ни одного не признала и тем самым отмела  все.  Кончилось  тем,  что  ее
направили  к  господину  Шуберту,   известному   дамскому   парикмахеру   на
Штреленерштрассе. Тут она с жаром и талантом обучалась всему, чему следовало
обучиться,  и  неделями  приходила  домой  лишь  вечером,   после   закрытия
парикмахерской. Приходила усталая и счастливая.
     В ту пору я был почти целиком предоставлен самому себе. В полдень я  за
пятьдесят пфеннигов обедал в Народном доме.  Там  было  самообслуживание,  и
столовый прибор, который полагалось приносить с собой, я извлекал из  ранца.
Вернувшись, я, бренча матушкиной связкой  ключей,  изображал  хозяина  дома:
приготовив уроки, шел за покупками,  приносил  из  подвала  дрова  и  уголь,
накладывал в печь брикеты, заваривал и пил с учителем  Шуригом  кофе,  когда
тот возвращался домой, а пока он, улегшись на зеленый диван, похрапывал, шел
гулять во двор. После  его  ухода  я  мыл  и  чистил  картошку,  всякий  раз
ухитряясь немножко порезаться, и читал до наступления темноты.
     Или я отправлялся через весь город к Шуберту за матушкой.  Если,  боясь
опоздать, я приходил слишком рано, то наблюдал, как она  крутила  в  воздухе
щипцами для завивки и пробовала их сперва на  клочке  папиросной  бумаги,  а
затем уже на метровых волосах клиенток. Женщины  тогда  еще  носили  длинные
волосы, у иных они доходили до коленей!  В  парикмахерской  пахло  духами  и
березовой водой. Клиентки не отрываясь  смотрели  в  зеркало  и  следили  за
прической, которая  под  матушкиными  ловкими  руками  с  помощью  накладок,
бриллиантина и шпилек-невидимок вырастала на глазах. Иногда мастер Шуберт  в
белом халате останавливался возле ученицы и ее  жертвы,  хвалил  или  что-то
подправлял, с каждым днем все более и более довольный ею.
     Наконец он уведомил цех, что практикантка обучилась у него  всему,  что
требуется, проявила в своей работе много вкуса и изобретательности и что он,
как мастер и обладатель золотых и серебряных медалей, рекомендует  допустить
заявительницу к работе. А вслед за тем фрау Ида Амалия  Кестнер,  урожденная
Августин, получила свидетельство, в котором "вышепоименованной"  разрешалось
называться и самостоятельно работать парикмахером. В тот же вечер  я  принес
из ресторации "Встреча сивилл" на Иорданштрассе два литра простого  пива,  и
мы на славу отпраздновали победу. Под парикмахерскую  за  неимением  другого
места приспособили левый передний  угол  спальни.  Оборудовали  его  стенным
зеркалом,  лампой,  раковиной,  подключением  для  сушильного   аппарата   и
кронштейнами, чтобы нагревать щипцы для завивки. От горячей воды мужественно
пришлось отказаться: это обошлось бы  слишком  дорого.  Обеспечение  горячей
водой для мытья головы - она грелась на газу в кухне - лежало на  мне,  и  в
последующие годы я, наверно, перетаскал из кухни в спальню тысячи кувшинов.
     Надо было приобрести щетки  и  гребни,  махровые  и  ручные  полотенца,
жидкое мыло, туалетную воду, бриллиантин, шпильки, заколки, сетки для волос,
накладки и помаду для массажа. Раздавались проспекты. На двери дома  прибили
фарфоровую вывеску. Отпечатали абонементы на прическу и массаж  головы.  Да,
много о чем пришлось подумать!
     А в заключение на день-два тете Марте еще пришлось  подставить  голову:
старшая сестра завивала,  массировала,  причесывала  младшую,  пока  обе  от
усердия и смеха едва дышали. У одной болели руки,  у  другой  -  голова.  Но
такая  генеральная  репетиция  была  необходима.  Премьер  без   генеральной
репетиции не бывает. Лишь после  того  может  являться  публика.  И  публика
явилась.
     Булочница фрау Вирт и булочница фрау Цише, супруга мясника фрау Кислинг
и зеленщица фрау Клетш, жены жестянщика, торговца  велосипедами  и  столяра,
владельцев цветочного, аптекарского и  писчебумажного  магазинов,  дражайшие
половины  портного  Гросхеннига,  торговца  бельем  и   галантереей   Клоне,
ресторатора, фотографа,  провизора,  виноторговца,  угольщика,  собственника
прачечной  Бауэра,  а  также  владелица  молочной,  дочери  всех  этих  дам,
заведующие отделениями и продавщицы - все валом повалили к  нам.  Во-первых,
им полагалось хорошо выглядеть за прилавком. Во-вторых, в нашем районе  было
мало  дамских  парикмахерских.  В-третьих,  мы  сами  у  них  покупали,   и,
в-четвертых, матушка работала отлично и брала недорого.
     Работы у матушки было сверх головы. Дело процветало. И сплошь  и  рядом
мне приходилось следить, чтобы обед на плите окончательно не выкипел.  "Ешь,
не жди меня, Эрих!" - кричала она из спальни. Но я ждал, прикручивал  пониже
пламя горелок, подливал в кипящие кастрюли воды, готовил сковороду, накрывал
в кухне на стол и читал,  пока  после  нескончаемых  разговоров  клиентки  и
многоуважаемой парикмахерши не хлопала наконец в коридоре входная дверь.
     Многоуважаемая парикмахерша работала и вне дома. Тогда  она  укладывала
свои  инструменты  вместе  со  спиртовкой  в   портфель   и   беглым   шагом
отправлялась, если нужно, в самые отдаленные  концы  города.  Эти  служебные
форсированные марши совершались в  первую  очередь  ради  клиенток,  имевших
"постоянный абонемент". Они заслуживали особого внимания, так как на  них  в
конечном счете держалось все дело. Они ведь платили вперед сразу за десять -
двадцать причесок или массажей! Среди абоненток числилась  супруга  богатого
ювелира, но также совсем бедная разносчица, она-то мне  и  запомнилась  всех
лучше.
     Звали ее фройляйн Иенихен, жила она на Турнервег, в неприютной  комнате
над трактиром, и не могла сама причесаться, потому что была калекой. Руки  у
нее, как, впрочем,  и  ноги  да  и  все  тело,  были  скрючены,  искривлены,
скособочены. Никто не заботился о несчастной. И вот  с  тяжелым  коробом  за
спиной, опираясь на короткий и длинный костыли,  она,  хромая,  ковыляла  по
деревням. Стучала в крестьянские дома и предлагала всякие нужные в хозяйстве
мелочи: пуговицы, ленты, английские булавки, тесемку,  шнурки  для  ботинок,
фартуки,  оселки,  зажигалки,  шелковые  нитки,  шерстяную  пряжу,   вязаные
скатерки, перочинные ножики, карандаши и многое другое. И именно потому, что
бедняжка так отпугивающе  выглядела,  она  особенно  старалась  быть  всегда
красиво причесанной.
     Уже в шесть утра матушка выходила из  дому.  Я  часто  сопровождал  ее,
словно ей оттого легче будет вынести затхлый воздух комнатенки  и  вид  этой
злосчастной калеки. Полчаса спустя мы помогали фройляйн Иенихен взвалить  на
плечи тяжелый короб на широких кожаных лямках. И, опираясь  на  свои  разные
костыли,  она  вперевалку  тащилась  на  Нойштадтский   вокзал,   откуда   в
пригородных  поездах  ездила  в  деревню.  Мы  видели,   как,   сгорбленная,
раскачиваясь из стороны в сторону, она ковыляла вдоль железнодорожной насыпи
в свежести раннего утра - ей требовалось в десять раз  больше  времени,  чем
другим людям, которые ее обгоняли. Издали казалось, что хромоножка  топчется
на одном месте.
     ...Очень важны были также для нас, если говорить о доходе, свадьбы. Тут
уж предстояло причесать на квартире родителей невесты десять, двенадцать,  а
то и пятнадцать особ женского пола: подружку  невесты,  ее  мать,  свекровь,
сестер, теток, приятельниц, бабушку и золовок и прежде всего, конечно,  саму
счастливую невесту.  Квартиры  были  маленькие.  Кутерьма  -  большой.  Пили
сладкое  южное  вино.  На  кухне  пригорал  пирог  с  творогом.  Портниха  с
подвенечным платьем являлась поздно. Невеста  рыдала.  Жених  являлся  рано.
Невеста рыдала еще пуще. Отец невесты чертыхался,  он  никак  не  мог  найти
шкатулку с запонками. Разодетые в тафту и  шелк  дамы  без  умолку  трещали.
"Фрау Кестнер!" - звали из одного угла. "Фрау Кестнер!" - звали из  другого.
А фрау Кестнер тем временем прилаживала фату и,  так  как  фата  оказывалась
чересчур длинной, ножницами отхватывала полметра белого тюля.
     Перед домом останавливались свадебные кареты. Жених с дружком, грохоча,
спускались по лестнице с бутылками пива, чтобы кучера не соскучились  ждать.
Но и это был не лучший выход. Господин пастор у брачного  алтаря  дожидаться
не станет. Свадьбы играют не только у Мюллеров, но и у  Шульцев,  Мейеров  и
Грундманов. Где букеты и корзиночки с цветами,  которые  будут  разбрасывать
дети, и куда подевались сами дети? Конечно, они на  кухне  и,  конечно,  все
перемазались какао!  Где  жидкость  для  выведения  пятен?  Где  картонка  с
цилиндром? Где миртовые бутоньерки? Где молитвенники?
     Наконец входная дверь захлопывается. Наконец  кареты  едут  в  церковь.
Наконец в квартире пусто. Почти пусто!  Соседка,  обещавшая  присмотреть  за
жарким, начинает составлять столы и стулья и накрывать  к  свадебному  пиру.
Камчатные скатерти. Мейсенский с голубой росписью  фарфор.  (Я  называл  его
"фанфор".) Серебро-альпака {Альпака - сплав меди, цинка и никеля, похожий на
серебро.}. Цветные  хрустальные  бокалы  дудочкой.  И  по  скатерти  искусно
разбросанные цветы.
     А тем временем матушка, сидя за кухонным столом - ноги  и  руки  у  нее
гудели от усталости, - выпивала  чашку  настоящего  кофе,  пробовала  пирог,
заворачивала кусок для меня, совала в  свою  большую  сумку  и  подсчитывала
заработанные деньги и чаевые. Все кости ломило. В  голове  шум  и  звон.  Но
свадьба стоила того. Можно уплатить следующий взнос за  рояль.  А  также  за
следующий урок у фройляйн Курцхальц.
     Фройляйн Курцхальц жила со своими родителями в том же доме, что  и  мы,
но двумя этажами выше. И, к сожалению, была  очень  мною  недовольна.  И,  к
сожалению, вполне справедливо. Дорогая, отделанная золотом  звучащая  махина
стояла ведь в кабинете учителя Шурига! Когда он находился в своей  школе,  я
находился в моей школе. Когда я был дома, и он большей  частью  бывал  дома.
Когда  же,  спрашивается,  мне  было  по-настоящему  упражняться?  С  другой
стороны, если я  хотел  стать  учителем,  мне,  кровь  из  носу,  надо  было
обучиться таинственной черно-белой магии клавиш!
     В тяжелые минуты у меня оставалось одно слабое  утешение.  Пауль  Шуриг
тоже отвратительно играл на рояле. И тем не менее он стал учителем, так  что
вот!


       Глава десятая

        ДВЕ РОКОВЫЕ СВАДЬБЫ

     Самая странная свадьба, какую я помню, запечатлелась у  меня  в  памяти
потому, что она вообще не состоялась. И вовсе не  оттого,  что  жених  перед
алтарем уперся или улизнул из церкви. А оттого, что  никакого  жениха  и  не
было вовсе! Но лучше я расскажу все по порядку.
     Однажды к нам явилась старая дева по фамилии Штремпель, рассказала, что
в ближайшую субботу венчается в церкви Сант-Паули, и просила матушку  прийти
к восьми часам утра. На Оппельштрассе, дом 27, третий этаж, слева. Предстоит
причесать к торжеству десять голов. Свадебная карета  и  пять  пролеток  уже
заказаны. Угощение доставит ресторан гостиницы "Бельвю" с пломбирной  бомбой
на десерт и официантом во  фраке.  Фройляйн  Штремпель  закатывала  глаза  и
восторгалась,  как  гимназистка.  Мы  поздравили  ее,  а  когда  она   ушла,
поздравляли себя. Однако поздравлять было рано.
     Когда в субботу я вернулся из школы, матушка сидела на кухне убитая и с
заплаканными глазами. Она ровно в восемь позвонила на третьем этаже слева  в
доме 27 на Оппельштрассе, там на нее в недоумении уставились  и  раздраженно
отчитали.  Никакая  фройляйн  Штремпель  здесь  не  проживает  и  в   церкви
Сент-Паули никто в полдень венчаться не собирается!
     Может, матушка неправильно пометила себе номер дома? Она  спрашивала  в
соседних  лавках.  Звонила  в  другие  двери.  Перевернула  вверх  дном  всю
Оппелыптрассе.  Никто  такой  знать  не   знал.   И   никто   не   собирался
причесываться, а  тем  более  в  полдень  венчаться.  Среди  тех,  кого  она
расспрашивала, попадались  и  люди  услужливые,  но  настолько  любезным  не
оказался никто.
     И вот мы сидели на кухне и терялись в догадках.  Что  нас  провели,  мы
понимали. Но почему эта особа нас надула? Почему? Она навредила матушке,  но
какая ей-то от этого польза?
     Недели две спустя я ее встретил! Мы шли с Густавом Кислингом из  школы,
и она прошла мимо, не узнав  меня.  Она,  видимо,  торопилась.  Нельзя  было
терять ни минуты. Сейчас или никогда! Я  скинул  с  себя  ранец,  отдал  его
товарищу, шепнул: "Отнеси моей матери, скажешь, что я сегодня запоздаю!" - и
помчался за ней. Густав, вытаращив глаза, посмотрел мне вслед, пожал плечами
и, как верный друг, отнес ранец к Кестнерам.  "Эрих  сегодня  запоздает",  -
передал он. "Это почему еще?"  -  спросила  матушка.  "Право,  не  знаю",  -
ответил Густав.
     А  я  тем  временем  изображал  из  себя  сыщика.  Поскольку   фройляйн
Штремпель, которую, по всей вероятности, вовсе не звали Штремпель,  меня  не
узнала, это не представляло труда. Мне незачем было прятаться. Незачем  было
подвязывать себе фальшивую бороду. Да и откуда  бы  я  ее  взял?  Надо  было
только следить за тем, чтобы от нее не отстать. Но  даже  это  оказалось  не
такой  простой  задачей,  потому  что  фройляйн  Штремпель  или  Нештремпель
торопилась, шла  ходким  шагом,  а  ноги  у  нее  были  длинные.  Мы  быстро
продвигались.
     Площадь  Альберта,  Хауптштрассе,  Нойштадтский  рынок,  мост  Августа,
Шлоссплатц, Георгентор, Шлоссштрассе - да когда  же  этому  будет  конец!  И
вдруг конец наступил. Обманщица повернула налево, на Альтмаркт, и исчезла за
стеклянными  дверьми  Шлезингера  и  К<sup>o</sup>,  фирмы  готового  дамского  платья.
Набравшись духу, я последовал  за  ней.  Я  и  представления  не  имел,  как
поступлю.  Директор,  заведующие  и  продавщицы  на  меня  уставились,  и  я
чувствовал себя страшно неловко. А главное, что толку?  Обманщица  пересекла
зал нижнего этажа, отдел верхнего платья. Я за ней. Поднялась по лестнице на
второй этаж;, отдел костюмов,  прошла  и  этот  зал  насквозь,  стала  опять
подниматься. Я за ней. Она ступила на третий этаж:, отдел летнего и детского
платья, подошла к стенному зеркалу, отодвинула его...  и  исчезла!  Зеркало,
пропустив ее, стало на старое место. Прямо как в "Тысяче и одной ночи"!
     А  я  так  и  остался  стоять  среди  прилавков,  зеркал,   передвижных
гардеробов и незанятых продавщиц, от страха и  сознания  ответственности  не
двигаясь с места. Если б по  крайней  мере  тут  находились  покупательницы,
что-то мерили, выбирали! Но время было обеденное, и все они  дома,  а  не  у
Шлезингера. Продавщицы начали уже  подсмеиваться.  Одна  ко  мне  подошла  и
озорно спросила:
     - Как насчет элегантного летнего платьица для молодого человека? У  нас
сейчас в продаже чудесных рисунков крепдешин. Не соблаговолите ли  пройти  в
примерочную кабину?
     Остальные девушки, прикрыв рот рукой, давились со смеху. Дуры такие! Но
как это фройляйн Нештремпель исчезла за зеркалом? И где она сейчас? Я  стоял
как на угольях. Минута может тянуться бесконечно.
     А ко мне уже приближалась  новая  мучительница!  Она  сняла  с  вешалки
цветастое платье, приложила его мне под подбородок  и,  оценивающе  прищурив
глаза, проговорила:
     - Вырез отлично подчеркивает вашу прекрасную фигуру!
     Девушки покатывались с хохоту. Я обозлился,  покраснел.  Тут  появилась
пожилая дама, и на этаже разом воцарилась мертвая тишина.
     - Что ты здесь делаешь? - строго спросила она. Так как  ничего  лучшего
мне не пришло в голову, я ответил:
     - Ищу свою маму.
     Одна из девушек воскликнула:
     - Среди нас ее нет! - И смех возобновился.
     Даже старая дама осклабила лицо.
     В этот миг зеркало бесшумно отошло в сторону, и  из-за  него  выступила
фройляйн Нештремпель. Без пальто и шляпы.  Она  пригладила  волосы,  сказала
остальным: "Добрый день!", и встала за прилавок - она служила  у  Шлезингера
на третьем этаже продавщицей! Я кинулся вниз  по  лестнице.  Надо  разыскать
директора. Предстоял мужской разговор!
     Выслушав мой рассказ, директор велел мне подождать, поднялся на  третий
этаж и несколько минут спустя вернулся с  фройляйн  Нештремпель.  Она  снова
была в пальто и шляпе. И смотрела сквозь меня, словно я был из стекла.
     - Слушай меня внимательно, - сказал директор. - Фройляйн  Ницше  сейчас
вместе с тобой отправится к  вам.  Она  договорится  с  твоей  матерью  и  в
рассрочку возместит ей нанесенный ущерб. Здесь  на  записке  адрес  фройляйн
Ницше, спрячь его и передай матери. В случае чего, она может в  любое  время
обратиться ко мне. Всего доброго!
     Стеклянные двери качнулись вперед-назад, и  мы  с  фройляйн  Штремпель,
которую звали Ницше,  очутились  на  площади  Альтмаркт.  Не  удостоив  меня
взглядом, она свернула на Шлоссштрассе, и я повернул следом за ней. Это  был
ужасный путь. Я победил, но чувствовал себя премерзко. Я казался себе  одним
из тех вооруженных солдат, которые на Хеллере конвоировали заключенных. Я  и
гордился и стыдился. То и другое одновременно. Такое  бывает.  Шлоссштрассе,
Шлоссплатц,  мост  Августа,  Нойштадтский   рынок,   Хауптштрассе,   площадь
Альберта, Кенигсбрюкерштрассе - и все  время  она  шла,  прямая  как  палка,
передо мной. А я все время держался за ней на расстоянии пяти шагов. Даже на
лестнице. Перед нашей дверью она отвернулась к  стене.  Я  трижды  позвонил.
Мать бросилась к двери, распахнула ее и закричала:
     - Хотела бы я знать, почему ты... - Но тут она заметила, что я не один,
и увидела, кого я привел. - Прошу, фройляйн Штремпель, - сказала она.
     - Фройляйн Ницше, - поправил я.

     Они пришли к соглашению. Договорились, что фройляйн  Ницше  расплатится
частями в трехмесячный срок, и со справкой матушки в сумке она  возвратилась
к Шлезингеру и К<sup>o</sup>. Она держалась стойко. Потерю денег еще можно бы  вынести.
И все-таки это была катастрофа. Мы узнали  об  этом  впоследствии.  Со  всех
сторон  являлись  кредиторы.  Ресторан,  виноторговец,  прокатная   контора,
приславшая карету, цветочный и бельевой магазины - все считали, что  понесли
убытки, и все требовали хотя бы частичного их возмещения. И  фройляйн  Ницше
всем выплачивала. Выплачивала месяцами.
     К счастью, она сохранила свое место  у  Шлезингера.  Она  была  хорошей
продавщицей. И потом, управляющий понял  то,  чего  я  еще  понять  не  мог.
Стареющая девица не находит себе мужа и хочет замуж, и, так как ничего у нее
не получается, она выдумывает себе свадьбу. Дорого стоившая мечта.  И  мечта
напрасная. И когда фройляйн Ницше  пробудилась,  то  долгие  месяцы  за  нее
расплачивалась, с каждым месячным взносом старясь на целый  год.  Иногда  мы
встречались с ней на улице. И отводили взгляд. Мы оба были правы и не правы.
Но я был в лучшем положении. Она расплачивалась за развеянную мечту, ну а  я
был маленьким мальчиком.

     Другая свадьба, которая мне запомнилась, принесла нам еще большую беду,
хоть и не была неудавшейся мечтой, а состоялась по всем  правилам.  На  этот
раз жених был не выдуманный. Он действительно существовал  и  не  предпринял
никаких попыток к бегству. Но дом родителей невесты и церковь  находились  в
Нидерпойрице, далеко за  городом,  в  долине  Эльбы,  а  зимний  день  между
рождеством и Новым годом выдался неприветливый, суровый и люто холодный.
     Я издал в трактире. Сидел, ел, читал, и часы отнюдь не бежали. Они вяло
ползли, еле  кружась  вокруг  раскаленной  печурки.  За  окном  расстилалась
серо-белая голая равнина, и ветер мел  поля,  будто  пьяный  батрак.  Швырял
старый, заледенелый снег из одного угла  в  другой.  Поднимал  его  пылью  в
воздух и выл и гоготал так,  что  дребезжали  стекла.  Время  от  времени  я
смотрел  в  окно  и  думал:  "Так  должно  быть  в  Сибири!"  Но  это   было
всего-навсего в Нидерпойрице возле Дрездена на Эльбе.
     Когда часов через пять матушка зашла за мной, она до того  устала,  что
не решилась даже присесть отдохнуть. Она торопила с отъездом. Хотела  скорей
домой. И мы тут же пустились в дорогу. В дорогу без дорог. Среди бела дня  -
без света. Мы проваливались в сугробы. Вьюга набрасывалась на  нас  со  всех
сторон, сбивала с ног. Мы держались друг за  дружку.  Промерзли  до  костей.
Руки онемели. Ноги стали как деревянные. Нос и уши белые.
     Мы были уже у самой остановки, как у нас из-под носа ушел трамвай, хоть
мы и кричали и махали. Следующий подошел лишь через  двадцать  минут.  Вагон
был нетопленный и весь залеплен  снегом.  Всю  долгую  поездку  мы  молча  и
неподвижно сидели друг подле друга и стучали зубами. Дома матушка  слегла  в
постель и два месяца не  вставала.  У  нее  были  сильные  боли  в  коленных
суставах.  Санитарный  советник  Циммерман  говорил  что-то   о   воспалении
слизистой сумки и  предписал  горячие,  только  что  не  на  крутом  кипятке
компрессы.
     На эти два месяца я превратился в сиделку, ошпарил себе руки и присыпал
их картофельной мукой. Превратился в повара и  днем,  вернувшись  из  школы,
готовил омлеты, рубленые бифштексы, жареную  картошку,  рисовые  и  лапшовые
супы с мясом, почками и кореньями,  чечевицу  с  сосисками  и  даже  тушеную
говядину в горчичной, с изюмом подливе. Превратился в официанта  и  гордо  и
неуклюже  подавал  матушке  в  кровать  свои  пересоленные,  переваренные  и
пригоревшие творения. Вечером я накрывал учителю Шуригу на стол,  ставя  все
больше холодные  закуски,  и,  случалось,  тайком  отхватывал  себе  кусочек
колбасы. Нам самим на ужин я приносил в судках еду  из  Народного  дома,  и,
когда отец возвращался с чемоданной фабрики, мы ее подогревали. Поужинав, мы
мыли посуду, и Пауль Шуриг помогал нам вытирать. Тарелки и чашки так звенели
и громыхали, что матушка в спальне то и дело подскакивала.
     Иногда мы даже брались стирать и вешали белье на протянутую  через  всю
кухню веревку. Потом, пригнувшись, как индейцы на военной  тропе,  пролезали
под и  между  сочащимися  платками,  рубашками,  простынями,  полотенцами  и
подштанниками, каждые четверть часа щупая, не просохло ли наконец белье.  Но
оно не давало себя подгонять, и нам то и дело приходилось тряпкой  подтирать
лужи, чтобы на линолеуме не осталось пятен.
     Это было настоящее холостяцкое хозяйство. И матушка страдала не  только
от боли в коленях, но также и за нас. Она боялась за  посуду.  Боялась,  что
клиентки изменят ей и уйдут к  конкурентам.  Это  третье  опасение  было  не
лишено  оснований.  На  Эшенштрассе  открылась  дамская  парикмахерская,   и
парикмахер уже начал  обходить  окрестные  лавки  с  визитами.  Нельзя  было
мешкать.
     Санитарный  советник  Циммерман  заявил,  что  пациентка  еще   больна.
Пациентка  утверждала,  что  здорова.  И  тут  уж  не  могло  быть  сомнений
относительно того, кто из двух окажется прав. Матушка, стиснув зубы,  встала
с постели, передвигалась по комнате, незаметно держась за столы и стулья,  и
была  здорова.  Я  побежал  из  лавки  в  лавку  сообщить  радостную  весть.
Конкуренцию отбили. Хозяйство  опять  пришло  в  порядок.  И  жизнь  потекла
по-старому.


       Глава одиннадцатая

        У РЕБЕНКА ГОРЕ

     На свете много умных людей, и порой они бывают правы. Но правы ли  они,
утверждая, будто ребенок непременно должен иметь братьев  и  сестер,  иначе,
вырастая в одиночестве, он избаловывается и на всю жизнь делается нелюдимом,
я не уверен. И умным людям следует остерегаться обобщений. Дважды два всегда
и всюду четыре: в Джакарте, на острове Рюген, даже  на  Северном  полюсе;  и
было четыре еще при императоре Фридрихе Барбароссе. Но  со  многими  другими
утверждениями дело обстоит по-другому. Человек не арифметический пример. Что
верно для маленького Фрица, не обязательно правильно для маленького Карла.
     Я был единственным ребенком в семье, и меня это вполне устраивало. Я не
избаловался и не чувствовал себя одиноким. У меня же были друзья! Мог  бы  я
любить брата больше, чем любил Густава Кислинга, или сестру нежнее, чем свою
кузину Дору? Друзей мы находим себе сами, а братьев и сестер -  нет.  Друзей
мы выбираем по своей воле и если видим, что ошиблись, то можем и расстаться.
Отсекать привязанность очень больно, и для этого не существует  наркоза.  Но
сама операция возможна и заживление сердечной раны тоже,
     С братьями и сестрами  обстоит  иначе.  Мы  их  себе  не  выбираем.  Их
доставляют на дом. Они  прибывают  наложенным  платежом,  и  обратно  их  не
отошлешь. Судьба не присылает нам братьев и сестер на пробу. Но, к  счастью,
они могут стать и друзьями. Часто они остаются только братьями  и  сестрами.
Иногда становятся врагами. На эту тему жизнь и  романы  рассказывают  немало
прекрасных и трогательных, но также печальных и страшных историй. Об иных  я
слышал, другие читал. Но судить не берусь,  потому  что  был,  как  сказано,
единственным ребенком и меня это устраивало.
     Лишь раз в году я жаждал иметь братьев и  сестер:  в  сочельник.  А  на
первый день рождества, по мне, пусть бы улетали, но, так уж  и  быть,  после
жареного гуся с клецками, красной капустой и салатом из сельдерея.  Я  далее
уступил бы им собственную порцию и сам ел гусиные потроха, лишь бы  в  вечер
24 декабря не быть одному! Половину подарков бы  им  отвалил,  а  подарки  в
самом деле были прекрасные!
     Но почему именно в этот вечер, самый лучший для ребят вечер в  году,  я
не хотел оставаться один  и  быть  единственным  ребенком?  Я  боялся.  Меня
страшила раздача  подарков!  И  страх  свой  я  к  тому  же  не  должен  был
показывать. Не мудрено, что вам это  пока  непонятно.  Я  долго  раздумывал,
говорить об этом или нет. И я решил сказать! Значит, мне надо объяснить вам.

     Мои родители из любви ко мне меня друг к другу ревновали. Они старались
это скрывать, и часто им это удавалось. Но в  лучший  день  в  году  им  это
удавалось плохо. Обычно ради меня  они,  насколько  могли,  держали  себя  в
руках, но в сочельник они не очень-то могли. Это было свыше их  сил.  Я  все
это знал и должен был ради нас всех делать вид, будто ничего не замечаю.
     Неделями подряд отец полночи просиживал в подвале, сооружая,  например,
чудо-конюшню.  Он  вырезал  и  приколачивал,  клеил  и  красил,  вырисовывал
надписи, тачал и шил крохотные  уздечки,  вплетал  ленты  в  конские  гривы,
наполнял кормушки сеном, но постоянно при свете коптящей  керосиновой  лампы
ему приходило  в  голову  что-то  новое  -  еще  какая-нибудь  щеколда,  еще
какой-нибудь крючок, еще какая-нибудь метла, какой-нибудь ларь с овсом, пока
он, наконец, с довольной ухмылкой не решал: "Ну,  такого  никому  больше  не
сделать!"
     В другой раз он смастерил фуру с пивными  бочками,  складной  лесенкой,
колесами со ступицами и железными ободьями - заправскую надежную  повозку  с
осями и сменяемым дышлом, на тот случай, если я вздумаю запрячь не  пару,  а
только одну лошадь, с кожаной  подушкой  для  выгрузки  бочек,  с  кнутом  и
тормозами на козлах. И эта игрушка представляла собой тоже верх мастерства и
искусства!
     При виде таких подарков даже принцы запрыгали бы и захлопали в  ладоши,
но принцам отец никогда бы их не подарил.
     Неделями подряд матушка полдня бегала по городу, рыская  по  магазинам.
Каждый год она накупала столько подарков, что комод, куда она их до  времени
прятала, буквально ломился. Она покупала ролики, ящики-конструкторы, цветные
карандаши, тюбики акварельных  красок,  альбомы  для  рисования,  гантели  и
булавы для занятий гимнастикой, кожаные мячи  для  игры  во  дворе,  коньки,
норвежские санки, туристские башмаки, однажды дорогую готовальню с циркулями
и рейсфедерами на синем бархате,  игрушечные  лавки,  волшебные  шкатулки  с
фокусами, музыкальные волчки, калейдоскопы, оловянных солдатиков,  маленькие
типографии с наборной  кассой  и  литерами  и,  по  совету  Пауля  Шурига  и
рекомендации Саксонского учительского  союза,  много-много  хороших  детских
книжек.  А  о  носовых  платках,  чулках,  гимнастических  брюках,   вязаных
шапочках, шерстяных  перчатках,  свитерах,  матросках,  купальных  трусиках,
рубашках и подобных нужных вещах и говорить нечего.
     Это была конкурентная борьба из любви ко мне,  и  борьба  ожесточенная.
Драма с тремя действующими лицами, последний акт которой разыгрывался каждый
год в сочельник. Главную роль играл маленький  мальчик.  И  от  его  таланта
импровизатора зависело, обернется ли пьеса комедией  или  трагедией.  Еще  и
сейчас, когда я об этом вспоминаю, у меня начинает колотиться сердце.
     Я сидел на кухне и ждал, чтобы меня позвали в лучшую нашу комнату,  под
сверкающую  елку,  для  раздачи  подарков.  Собственные  подарки  я   держал
наготове: для отца - ящичек с десятком, а то и двумя  десятками  сигар,  для
матушки - шаль, акварель своей  работы  или,  когда  однажды  от  всех  моих
сбережений  оставалось  всего  шестьдесят  пять   пфеннигов,   купленный   в
галантерее у Кюне красиво  уложенный  в  картоночку  швейный  набор.  Набор?
Шпулька белого и шпулька черного шелка, книжечка с булавками  и  книжечка  с
иголками, катушка белых  ниток,  катушка  черных  ниток  и  дюжина  среднего
размера черных кнопок - целых семь предметов за шестьдесят  пять  пфеннигов!
На мой взгляд, рекордное достижение! И я очень бы им гордился, если  б  меня
не одолевал страх.

     Итак, я стоял у кухонного окна и смотрел на дом напротив. Тут и там уже
зажигали  свечи.  В  свете  фонарей   блестел   на   улице   снег.   Звучали
рождественские песни. В печи трещало пламя, но я зяб. Дивно пахло  коврижкой
с изюмом, ванильным сахаром и цедрой. А у меня кошки на душе скребли. Сейчас
придется улыбаться, тогда как хочется плакать.
     Но тут до меня доносился голос матушки: "Теперь можешь  идти!"  Я  брал
красиво завернутые подарки для обоих и входил в переднюю.  Дверь  в  комнату
открыта настежь. Елка сияет. Отец и матушка стоят слева и справа  от  стола,
каждый - у своих подарков, словно  комната  вместе  с  праздником  разделена
пополам. "Ой, - восхищался я, - какая красота!" - имея в виду обе  половины.
Я держался еще возле  двери,  так  что  не  могло  быть  сомнений,  что  моя
насильственная счастливая улыбка относится к  ним  обоим.  Отец  с  погасшей
сигарой в зубах ухмылялся на сверкающую лаком конюшню. Матушка  торжествующе
оглядывала гору подарков справа от себя. Мы все  трое  улыбались,  прикрывая
улыбками общую всем троим тревогу. Но ведь нельзя же бесконечно топтаться  у
двери!
     Я решительно приближался к великолепию разделенного пополам стола, и  с
каждым шагом во мне росли сознание ответственности, страх и решимость спасти
положение в эти будущие четверть часа. Ах, если б остаться  одному,  наедине
со своими подарками и с  райским  чувством,  что  вдвойне  одарен  их  общей
любовью! Как бы я  блаженствовал  и  каким  бы  был  счастливцем!  Но  чтобы
рождественское  представление  окончилось  благополучно,   мне   надо   было
разыгрывать роль. И,  становясь  дипломатом,  взрослее  и  искушеннее  своих
родителей,  я  заботился  о  том,  чтобы  наша  торжественная   тройственная
конференция под рождественской елкой прошла в духе согласия. Уже в  возрасте
пяти-шести лет, а позже тем более, я в сочельник являлся  церемониймейстером
и выполнял эту трудную обязанность с большим искусством.
     Я стоял у стола и радовался, уподобляясь маятнику. Радовался направо  -
к радости матушки. Радовался на левую половину стола,  восхищаясь  отцовской
конюшней в целом. Потом снова радовался направо, на сей раз любуясь санками,
и снова налево, особенно выделяя уздечки. И  еще  раз  направо,  и  еще  раз
налево, и ни тут, ни там чересчур долго, и ни тут, ни там чересчур  коротко.
Я радовался искренне, а вынужден был свою  радость  отмерять  и  унижать.  Я
целовал обоих по одному разу в щеку. Сперва матушку. Я раздавал свои подарки
и начинал с сигар. Так мне удавалось, пока папа  перочинным  ножом  открывал
ящик и нюхал сигары, постоять рядом с матушкой чуть подольше. Она любовалась
моим подарком, а я исподтишка прижимал ее к себе, исподтишка, словно это был
невесть какой грех. Неужели он все-таки заметил? И неужели огорчится?
     Рядом у Грютнеров пели: "Тихая ночь, святая  ночь!"  Отец  доставал  из
кармана кошелек, который стачал и сшил в подвале, и протягивал  его  матушке
со словами: "Ну вот, чуть не забыл!" Она указывала на  свою  сторону  стола,
где для него лежали носки,  теплые  подштанники  и  галстук.  Но  случалось,
только за сосисками  с  картофельным  салатом  их  вдруг  осеняло,  что  они
позабыли преподнести друг другу подарки.  И  матушка  говорила:  "Это  не  к
спеху, сперва поедим".
     Затем мы шли к дяде Францу. Пить кофе с коврижкой. Дора показывала  мне
свои  подарки.  Тетя  Лина,  по  обыкновению,  жаловалась  на   вены.   Дядя
дотягивался до ящичка с гаванами, совал его под нос отцу  и  говорил:  "Вот,
Эмиль! Запали-ка лучше порядочную сигару!" Папа слегка обиженно заявлял:  "У
меня свои есть!" Но дядя Франц раздраженно настаивал: "Да бери же! Такую  ты
ведь не  каждый  день  куришь!"  На  что  отец  говорил:  "Тогда,  с  твоего
разрешения..."
     Фрида, экономка и добрая  душа,  приносила  коврижку,  мятные  пряники,
рейнвейн или, если зима выдавалась холодная, горячий пунш и тоже садилась  с
нами  за  стол.  Мы  с  Дорой  пытались  в  четыре  руки  играть  на   рояле
рождественские песни, "Петербургскую тройку" и "Вальс конькобежцев". А  дядя
Франц принимался дразнить матушку,