лестнице. Это был человек с мягким лицом, с брыжами вокруг шеи и
в коротком плаще до колен.
     Между тем огромная церковь бесшумно наполнялась людьми. Темнели скамьи,
занятые  мужчинами, а  середина  церкви  цвела  свежими воскресными нарядами
женщин. Внезапно по  всей церкви пронесся легкий шорох, все взоры обратились
в сторону священника, теперь появившегося на кафедре.
     Проповедь он произносил медленно, но Бен все-таки  понял лишь немногое;
зато, когда запели молитву, мальчик от всего сердца присоединился к поющим.
     Один  раз, во время перерыва в  церковной службе, Бен вздрогнул, увидев
перед собой  небольшой трясущийся  мешочек.  Сбоку  к  нему  был  прикреплен
звонкий  колокольчик, а  сам  мешочек висел на  длинной  палке,  которую нес
церковный  служитель.  Не  полагаясь  на  немое воззвание кружек  для  сбора
милостыни, прибитых к колоннам у входа, церковники прибегали  к этому  более
прямолинейному способу пробудить щедрость благотворителей.
     К  счастью,  Бен взял  с  собой  несколько  стейверов;  не будь  этого,
музыкальный мешочек тщетно звенел бы перед ним.

        Глава XXX. ДОМОЙ

     В понедельник ранним  ясным  утром наши мальчики простились  со  своими
любезными хозяевами и тронулись в обратный путь, домой.
     Питер задержался у двери, охраняемой львом,  ибо  ему надо  было многое
сказать сестре на прощание.
     Видя, как они прощаются, Бен невольно подумал, что сестринские поцелуи,
так  же как и часы, удивительно  схожи  между собой во всем  мире.  Когда он
уезжал из дому, его сестра Дженни поцеловала его на прощание и этим пожелала
ему того же, чего  желала брату вроу  ван Генд, целуя  Питера. Людвиг принял
свою  долю прощальных  поцелуев с самым равнодушным видом, и, хотя он крепко
любил сестру, однако чуть-чуть поморщился,  недовольный, что она "обращается
с  ним,  как  с ребенком",  когда  она  лишний раз поцеловала  его в  лоб со
словами: "А это для мамы".
     Вскоре Людвиг уже стоял на канале вместе с Карлом и Якобом. Быть может,
и они думали  о сестринских поцелуях? Ничуть.  Они были так счастливы  снова
надеть  коньки, так нетерпеливо  жаждали  поскорее ворваться в самое  сердце
Брука, что  вертелись  и  кружились по льду как сумасшедшие и, отводя  душу,
ругали  капитана,  бормоча  сквозь  зубы:  "Питер  эн  дондер",  - слова, не
заслуживающие перевода.
     Даже  Ламберт и Бен, поджидавшие  Питера на углу улицы, начали выражать
нетерпение.
     Но вот капитан пришел, и весь отряд наконец собрался на канале.
     - Скорее, Питер, - ворчал Людвиг, - мы совсем замерзли... Так я и знал:
ты последним наденешь коньки!
     - Вот  как?  - отозвался  старший  брат, глядя на  него снизу  вверх  с
притворно глубоким интересом. - Догадливый мальчуган!
     Людвиг рассмеялся, но сделал сердитое лицо и сказал:
     - Я говорю серьезно. Надо же нам попасть домой до конца года!
     - Ну, ребята,  -  крикнул  Питер,  застегнув  последнюю пряжку и быстро
выпрямляясь, - путь  свободен! Давайте вообразим, что сейчас начинаются наши
большие состязания. Готовы? Раз... два... три... пошли!
     Можете не  сомневаться: за первые полчаса  почти никто  не  произнес ни
слова. По льду  мчались шестеро Меркуриев.  Выражаясь проще, ребята летели с
быстротой молнии... Нет, и это неточное сравнение! Но в том-то  и дело,  что
прямо не знаешь, как выразиться, когда полдюжины ребят  проносятся мимо тебя
с такой головокружительной скоростью. Я  только могу  вас уверить,  что  они
напрягали все свои силы и, нагнувшись, с горящими  глазами,  так  летели  по
каналу между  мирными  конькобежцами, что даже  блюститель  порядка крикнул:
"Стойте!" Но это только подбавило им прыти, и они  понеслись  вперед, каждый
стараясь за двоих и приводя в изумление всех встречных.
     Но законы трения сильнее даже блюстителей порядка на канале.
     Немного погодя стал  отставать Якоб... потом Людвиг... потом Ламберт...
потом Карл.
     Вскоре они остановились, чтобы хорошенько передохнуть, и стояли кучкой,
глядя вслед Питеру и Бену, которые все еще мчались вдаль, словно спасаясь от
смертельной опасности.
     -  Очевидно, - сказал Ламберт,  снова пускаясь  в путь вместе  с  тремя
товарищами, - ни один из них не уступит, пока хватит силы.
     - Как это глупо - переутомляться в самом начале пути! - проворчал Карл.
- А ведь они всерьез бегут наперегонки... это ясно. Глядите! Питер отстает!
     - Ну нет, - вскричал Людвиг, - его не обгонишь!
     - Ха-ха! - усмехнулся Карл. - Говорю тебе, малец, Бенджамин впереди.
     Надо  сказать,  что Людвиг не  выносил, когда его называли  "мальцом" -
очевидно, потому, что он никем иным и не был. Он сейчас же возмутился:
     - Хм! А ты кто  такой, интересно  знать?.. Ага, брат! Посмотри и скажи,
кто впереди: Питер или нет?
     - Кажется,  да, - вмешался Ламберт,  - но на  таком  расстоянии  трудно
сказать наверняка.
     <b>-</b> А мне кажется, что нет! - возразил Карл.
     Якоб встревожился  - он терпеть не мог  ссор -  и сказал примирительным
тоном:
     - Не ссорьтесь... не ссорьтесь!
     - "Не ссорьтесь"! - передразнил его Карл, оглядываясь на Якоба. - А кто
же ссорится? Ты глуп, Поот!
     - Ничего не поделаешь,  -  ответил Якоб кротко. - Смотрите, они  уже  у
поворота.
     -  Теперь увидим!  - крикнул Людвиг,  очень волнуясь.  -  Питер добежит
первым, я знаю.
     - Не удастся... Бен впереди! - стоял на своем Карл. - Ах, черт! На него
сейчас буер налетит... Нет, мимо! Все равно оба они дураки... Ура! Вот они у
поворота! Кто впереди?
     - Питер! - радостно крикнул Людвпг.
     - Слава капитану! - закричали Ламберт и Якоб.
     А Карл снисходительно пробормотал:
     - Да, все-таки Питер. А мне казалось, что впереди Бен.
     Поворот на  канале,  видимо, служил  бегунам  финишем: пройдя  его, они
внезапно остановились.
     Карл буркнул что-то вроде: "Хорошо, что  у них хватило ума остановиться
и отдохнуть", - и все четверо молча покатили догонять товарищей.
     Между тем  Карл втайне жалел, что не побежал вместе с  Питером и Беном:
он был уверен, что легко обогнал бы их. На коньках он бегал очень быстро, но
не изящно.
     Бен  смотрел  на  Питера со  смешанным  чувством  досады,  восхищения и
удивления, и это заметили остальные, когда мальчики подкатили к ним.
     Они слышали, как Бен сказал по-английски:
     - Ты на льду, как птица, Питер ван Хольп. Ты первый, кто обогнал меня в
честном соревновании, можешь мне поверить!
     Питер понимал по-английски лучше, чем говорил на  этом языке,  и потому
ответил на похвалу Бена  только шутливым поклоном, но не сказал ничего. Быть
может, он еще не отдышался...
     - Ах, Бенджамин,  что ты  с  собой делаешь?  Раскалился,  как кирпич  в
печке... Это нехорошо, - жалобно проговорил Якоб.
     - Пустяки!  -  отозвался  Бен. -  На таком морозе я скоро остыну.  Я не
устал.
     -  Однако тебя  побили, дружище,  -  сказал Ламберт  по-английски, -  и
жестоко побили! Интересно, что-то будет в день больших состязаний?
     Бен вспыхнул  и бросил на. него гордый, вызывающий взгляд, как бы желая
сказать: "Сейчас мы только  забавлялись. Будь что  будет, а  я твердо  решил
победить..."

        Глава XXXI. МАЛЬЧИКИ И ДЕВОЧКИ

     Когда мальчики  добрались до деревни Воорхоут, расположенной неподалеку
от Большого  канала,  примерно на  полпути  между  Гаагой  и  Хаарлемом,  им
пришлось держать совет.  Ветер, вначале не  сильный,  все  крепчал и наконец
задул  так,  что  бежать против него стало трудно.  Казалось, все  флюгеры в
стране устроили заговор.
     - Не стоит бороться с таким ураганом, -  сказал Людвиг. - Он  врезается
тебе в глотку, как нож.
     - Ну, так не разевай рта. - проворчал "ласковый" Карл, грудь у которого
была крепкая, как у бычка. - Я стою за то, чтобы двигаться дальше.
     - В таком случае,  - вмешался Питер, - надо спрашивать самого слабого в
отряде, а не самого сильного.
     Принципы у  капитана  были  правильные,  но его слова задели  самолюбие
Людвига, младшего в отряде. Пожав плечами, он возразил:
     - А кто у нас слабый? Уж не я, конечно... Но  ветер сильнее  любого  из
нас. Надеюсь, вы снисходительно признаете это!
     -  Ха-ха-ха!  - расхохотался ван Моунен, едва  держась на ногах.  - Это
верно.
     Тут  флюгеры,  судорожно  дернувшись,  что-то  протелеграфировали  друг
другу... и внезапно налетел вихрь. Он чуть не сшиб крепкогрудого Карла, едва
не задушил Якоба, а Людвига сбил с ног.
     - Решено! - закричал Питер. - Снимайте коньки! Пойдем в Воорхоут.
     В Воорхоуте они отыскали маленькую гостиницу с просторным двором.  Двор
был хорошо вымощен  кирпичом,  и,  что еще  лучше, в нем имелся полный набор
кеглей,  так  что мальчики  быстро превратили  свое невольное  заключение  в
веселую забаву. Ветер был неприятен даже в этом защищенном  месте, но теперь
они твердо стояли на ногах и не обращали на него внимания.
     Сначала -  сытный  обед, потом - игра. Обладая кеглями длиной  в  руку,
шарами величиной  с голову,  силой  в  избытке и свободным  пространством  в
шестьдесят ярдов длиной  для катанья этих шаров, неудивительно, что мальчики
были довольны.
     В эту ночь капитан Питер и его спутники спали крепко. Никакой грабитель
не прокрался к  ним, чтобы потревожить их сон, и, так как  их  разместили по
разным  комнатам,  наутро  им  даже  не  удалось  устроить  бой  постельными
валиками.
     Сколько они съели за завтраком! Хозяин прямо-таки  испугался. Спросив у
них, "откуда  они  родом", он  решил,  что  жители Брука морят голодом своих
детей. Какой позор! Да еще таких приятных молодых людей!
     К счастью, ветер наконец  выбился из  сил и сам улегся спать в огромной
морской колыбели  за  дюнами. Похоже  было,  что пойдет  снег, но, в  общем,
погода стояла прекрасная.
     Для хорошо отдохнувших  ребят  бег до Лейдена  был детской игрой. Здесь
они немного задержались, так как Питеру надо было зайти в "Золотой орел". Из
города  он  ушел успокоенный:  доктор  Букман  побывал в  гостинице,  прочел
записку, излагавшую просьбу Ханса, и отправился в Брук.
     - Однако я не могу сказать, потому  ли  он уехал так  скоро, что прочел
вашу  записку, -  объяснил  хозяин гостиницы. - В  Бруке внезапно  занемогла
какая-то дама, и за ним спешно прислали.
     Питер побледнел.
     - Как ее фамилия? - спросил он.
     - Да, видите ли, в одно ухо вошло,  в другое вышло... Как ни старался -
запамятовал.  Чума  их  возьми, тех  людей,  что  прямо  не  в  силах видеть
проезжего в  удобной  гостинице: не успеешь  оглянуться, как  его уже  тащат
прочь!
     - Вы сказали, эта дама живет в Бруке?
     - Да! -  грубо  буркнул в ответ хозяин.  -  Вам  еще  что-нибудь нужно,
молодой господин?
     - Нет,  хозяин... Только мне с  товарищами хотелось бы перекусить у вас
чего-нибудь и выпить горячего кофе.
     -  Перекусить  вы можете  - теперь  уже  очень любезным  тоном  ответил
хозяин, -  да и кофе выпить самого  лучшего во  всем Лейдене. Идите к печке,
господа... Теперь вспоминаю... это  была вдова... кажется,  из Роттердама...
Она гостит у какого-то ван Ступеля, если не ошибаюсь.
     - Так, так, - промолвил Питер, у которого гора с плеч свалилась.  - Они
живут в  белом доме у Схлоссенской мельницы... Ну,  мейнхеер,  теперь будьте
добры подать нам кофе.
     "Какой я дурак! -  думал он,  когда  отряд вышел из "Золотого орла".  -
Ведь  я был  уверен,  что  это моя  мать...  Впрочем, может быть,  она  тоже
чья-нибудь мать, эта бедная женщина. Интересно, кто бы это мог быть?"
     В тот день на канале между Лейденом и  Хаарлемом  было мало народу. Но,
когда мальчики  приблизились  к Амстердаму, они  снова попали в  самую  гущу
движущейся  толпы.  В первый раз за  зиму на канале  начал  работать большой
эйсбреекер, но места оставалось еще достаточно для конькобежцев.
     - Троекратное "ура" в  честь родного дома! - крикнул ван Моунен,  когда
вдали показался огромный Западный док (Вестлейк-док).
     - Ура! Ура! - закричали все в один голос.- Ура! Ура!
     Обычай кричать "ура" был заграничным нововведением. Его вывез из Англии
Ламберт  ван Моунен.  Ребята всегда кричали  "ура" на английский лад; им это
так нравилось, что они поднимали  громкий крик при всяком удобном случае - к
великому смятению своих соотечественников, любителей тишины и спокойствия.
     Вот почему их  приход в Амстердам вызвал целую сенсацию, особенно среди
маленьких мальчуганов на верфи.
     Мальчики пересекли Ай и очутились на Брукском канале.
     Прежде всего подошли к дому Ламберта.
     -  До свиданья, ребята!  - крикнул он, расставаясь  с товарищами. -  Мы
повеселились, как никто и никогда не веселился в Голландии!
     - Что правда, то правда, ван Моунен! - ответили мальчики.
     - До свиданья!
     Питер окликнул Ламберта:
     - Слушай-ка, ван Моунен, занятия в школе начинаются завтра!
     - Знаю. Каникулы наши кончились. Еще раз до свиданья!
     - До свиданья!
     Впереди показался Брук. Какие тут произошли встречи! Катринка  была  на
канале. Карл пришел в восторг. Хильда тоже была здесь.  К  Питеру сейчас  же
вернулись  силы. И Рихи была тут. Людвиг и  Якоб чуть не  сшибли друг друга,
спеша пожать ей руку.
     Девочки-голландки скромны и обычно  ведут себя спокойно, но глаза у них
очень  веселые.  Некоторое  время  трудно  было  решить,  кто  сейчас  самая
счастливая: Хильда, Рихи или Катринка.
     Анни Боуман тоже была на канале и в своем красивом крестьянском костюме
казалась еще более хорошенькой, чем остальные девочки. Но она не смешивалась
с компанией Рихи, и лицо у нее было не особенно счастливое.
     Среди  возвратившихся  мальчиков  не было  того,  кого  ей  хотелось бы
видеть. Да  его  и  вообще  не  было  на канале. Надо сказать,  что Анни  не
появлялась в Бруке с кануна праздника святого  Николааса. Все  это время она
гостила у  своей больной бабушки  в Амстердаме.  Но  сейчас ей  предоставили
краткий  "час отдыха", как выразилась бабушка,  за то, что  она день и  ночь
была такой преданной маленькой сиделкой.
     Анни употребила этот "час отдыха" на то, чтобы  во весь опор примчаться
в Брук  в  надежде встретить на канале свою мать, или кого-нибудь из родных,
или хотя бы Гретель Бринкер... Но никого из  них она не  встретила, а теперь
ей надо было  спешить назад, даже  не заглянув домой:  ведь она знала, что в
эту  минуту бедная, беспомощная бабушка  стонет и просит,  чтобы  кто-нибудь
перевернул ее на другой бок.
     "Где сейчас может быть Гретель? -  раздумывала Анни, летя  по льду. - В
этот  час  ей  почти  всегда  удавалось на  несколько  минут  оторваться  от
работы... Бедная Гретель... Как  это, должно  быть, ужасно иметь помешанного
отца... Сама  я, наверное, до смерти боялась бы его. Такой сильный, но такой
странный!"
     Анни ничего не слыхала о внезапной болезни отца Гретель. Местные жители
ничуть не интересовались тетушкой Бринкер и ее детьми.
     Не будь Гретель гусятницей, у нее, наверное, нашлось  бы немало  друзей
среди окрестной крестьянской  молодежи. Но, с тех  пор  как она  стала пасти
гусей,  только  одна  Анни  Боуман не стыдилась  открыто,  словом  и  делом,
признавать себя подругой Гретель и Ханса.
     Часто дети  соседей высмеивали ее  за  то,  что  она  водится с  такими
бедняками.  И,  когда  подшучивали  над Хансом,  она  только  вспыхивала или
смеялась небрежно  и  презрительно, но, слыша, как  издевались над маленькой
Гретель, приходила в ярость.
     -  Гусятница!..  Ну и  что же! -  говорила она. - Не  беспокойтесь, эта
работа  куда  больше  подходит любой  из вас, чем Гретель. Мой  отец не  раз
говорил прошлым летом, что ему грустно видеть, как эта ясноглазая терпеливая
малютка пасет гусей.  Она, во всяком случае,  не  обижает своих  гусей,  как
обижал бы ты,  Янзоон  Кольп; и она не наступает им на  лапы, как непременно
делала бы ты, Кэт Воутерс.
     Тут  все  поднимали  на смех  неуклюжую, вздорную  Кэт.  Анни  же гордо
отходила прочь от кучки юных сплетниц. И  сейчас,  когда она быстро катила в
Амстердам, ей,  быть  может, как раз вспомнились обидчики Гретель. Глаза  ее
сверкали, не предвещая  ничего  доброго, и она  не раз вызывающе вздергивала
хорошенькой  головкой. Но,  когда эти мысли исчезали, личико ее  становилось
таким красивым, румяным и ласковым, что не  один усталый рабочий оглядывался
на нее, желая себе в дочери такую же веселую, довольную девочку.
     В  эту ночь  в  Бруке  было  пять радостных семей.  Мальчики  вернулись
здравыми  и невредимыми  и нашли,  что  дома  у  них  все благополучно. Даже
больная дама, гостившая у соседа ван Ступеля, была вне опасности.
     Но  наутро!  Ах,  как  противно  звонят школьные  колокола  -  дин-дон!
дин-дон! - когда чувствуешь себя таким усталым!
     Людвиг был уверен, что  в жизни не слышал ничего более отвратительного.
Даже Питер - и тот рассердился. Карл заявил,  что  позор заставлять человека
выходить из  дому, когда кости  у него готовы  треснуть,  а  Якоб,  степенно
сказав Бену  "до свиданья", неторопливо  побрел  в школу, таща свою  сумку с
таким видом, словно она весила фунтов сто.

        Глава XXXII. КРИЗИС

     Пока мальчики  нянчатся  со  своей  усталостью,  мы  заглянем  в  домик
Бринкеров.
     Может ли быть, что Гретель и ее мать так и  не  пошевелились с тех пор,
как  мы видели их в последний раз, и что больной ни  разу не перевернулся на
другой  бок?  Прошло четыре  дня, а вид  у  скорбных  обитателей этого  дома
точь-в-точь такой же, как  в ту ночь. Нет,  не совсем:  теперь лицо  у Раффа
Бринкера  еще  бледнее; лихорадка  прошла, но  он по-прежнему без  сознания.
Тогда они  были одни в этой убогой  чистой комнате; теперь же вон в том углу
стоят посторонние.
     Доктор Букман разговаривает вполголоса с упитанным молодым человеком, а
тот слушает его очень внимательно. Упитанный молодой человек - его  ученик и
ассистент. Ханс тоже здесь. Он стоит у окна, почтительно ожидая, чтобы с ним
заговорили.
     - Видите ли, Волленховен, - сказал доктор Букман, - это ярко выраженный
случай...   -  И  он  заговорил  на  такой  диковинной  смеси  латинского  с
голландским, которую я затрудняюсь перевести.
     Только  увидев,  что  Волленховен  уже  смотрит  на  него  непонимающим
взглядом, ученый снизошел до более простых выражений.
     -  Вероятно,  этот  случай  сходен  с  болезнью  Рипа  Дондерданка,   -
забормотал  он   вполголоса.   -   Тот  упал  с   крыши   ветряной  мельницы
Воппельплоота. После этого несчастья малый потерял умственные  способности и
в конце концов  сделался идиотом.  Он уже не вставал с постели, беспомощный,
как и этот наш больной. Он так же стонал и постоянно тянулся рукой к голове.
Мой ученый коллега ван Хоппем сделал операцию Дондерданку и нашел у него под
черепом  маленький  темный мешочек - опухоль,  давившую  на мозг.  Она-то  и
вызывала  болезнь.  Мой  друг  ван  Хоппем  удалил опухоль...  Замечательная
операция!  Видите  ли,  по мнению  Цельзия...  -  И доктор  снова перешел на
латынь.
     - А больной остался в живых? - почтительно спросил ассистент.
     Доктор Букман нахмурился:
     -  Не  в этом  дело. Кажется, умер...  Но почему вы  не  останавливаете
своего  внимания  на  замечательных  особенностях  этого  случая?  Подумайте
минутку, как... - И он глубже, чем когда-либо, погрузился в дебри латыни.
     - Но, мейнхеер... - мягко настаивал ученик,  знавший, что, если доктора
сразу же  не  вытащить  из  его любимых  глубин, он  долго не  поднимется на
поверхность, - но, мейнхеер,  сегодня  вы обещали  побывать в других местах:
три ноги в Амстердаме - помните? - и глаз в Бруке, да еще опухоль на канале.
     - Опухоль  может подождать,  -  задумчиво  проговорил  доктор.  -  Тоже
интереснейший  случай...  интереснейший случай! Женщина два  месяца не может
поднять голову... Великолепная опухоль, сударь мой!
     Теперь доктор снова говорил громко. Он совсем забыл, где находится.
     Волленховен сделал еще попытку:
     - А этого  беднягу,  что лежит здесь, мейнхеер, - вы думаете, его можно
спасти, да?
     - Ну еще бы...  конечно, - смутился  доктор, внезапно  заметив, что все
это время говорил о посторонних предметах. - Конечно... то есть...  надеюсь,
что да...
     - Если хоть  один человек в Голландии  может  спасти его,  мейнхеер,  -
негромко проговорил  ассистенте неподдельной искренностью, - так  это именно
вы!
     Лицо доктора  выразило  недовольство... Ласково, хоть  и  ворчливо,  он
попросил студента поменьше болтать, потом сделал знак Хансу подойти ближе.
     Этот странный человек терпеть не мог говорить с  женщинами, особенно на
хирургические темы.  "Никогда нельзя знать,  - твердил  он, - в какую минуту
этим особам взбредет в голову взвизгнуть  или упасть в обморок".  Поэтому он
описал  болезнь Раффа Бринкера Хансу и  сказал, что именно, по  его  мнению,
надо сделать для спасения больного.
     Ханс  слушал  внимательно,  то  краснея,  то  бледнея и бросая  быстрые
тревожные взгляды на кровать.
     - Операция  может убить  отца... так вы сказали, мейнхеер? - воскликнул
он наконец дрожащим голосом.
     -  Может,  любезный.  Но  я  твердо верю,  что не убьет, а  вылечит.  Я
объяснил бы тебе  почему,  но ты все равно не поймешь.  Ведь все мальчишки -
такие тупицы.
     Ханс оторопел от этого комплимента.
     - Ничего  не поймешь!  -  повторил доктор Букман с возмущением. - Людям
предлагают  сделать  замечательную операцию... а им  все равно,  сделают  ее
топором или еще чем-нибудь. Задают только один вопрос: "Убьет она или нет?"
     - Для нас в этом вопросе все, мейнхеер, - сказал Ханс с достоинством, и
глаза его наполнились слезами.
     Доктор Букман взглянул на него, внезапно смутившись:
     - Да, верно! Ты прав, мальчуган, а я дурак. Ты хороший малый. Никому не
хочется, чтобы родного отца убили... конечно, нет. Я просто дурак.
     - А если болезнь продлится, он умрет, мейнхеер?
     - Хм! Никакой  новой болезни у  него  нет.  Все  то  же  самое,  только
положение  ухудшается с  каждой минутой... Давление  на мозг...  в ближайшем
будущем доконает... - сказал доктор и щелкнул пальцами.
     - Но  операция  может  спасти  его?  - продолжал  Ханс.  -  Как  скоро,
мейнхеер, мы узнаем об этом?
     Доктор Букман начал терять терпение:
     - Через день... может быть, через час. Поговори с матерью, мальчуган, и
пусть она решит. Мне время дорого.
     Ханс подошел  к матери. Она взглянула на него,  а он не смог произнести
ни звука. Наконец Ханс отвел глаза и сказал твердым голосом:
     - Я должен поговорить с мамой наедине.
     Сметливая маленькая  Гретель,  на  этот раз не  вполне  понимавшая, что
происходит, бросила негодующий взгляд на брата и отошла.
     - Вернись, Гретель и сядь, - печально проговорил Ханс.
     Она послушалась.
     Тетушка Бринкер и Ханс стояли у окна, а доктор с ассистентом склонились
над больным и разговаривали  вполголоса. Встревожить его  они не боялись: он
был  все равно что  слепой и  глухой.  Только по его слабым жалобным  стонам
можно  было  заключить,  что он  еще жив. Ханс  говорил с  матерью серьезным
тоном, вполголоса, так как не хотел, чтобы сестра слышала его слова.
     Полуоткрыв сухие губы, тетушка Бринкер тянулась к сыну, испытующе глядя
ему в лицо и словно ища какое-то скрытое значение в его словах. Один раз она
коротко,   испуганно  всхлипнула  (тут  Гретель  вскочила),  потом   слушала
спокойно.
     Когда Ханс умолк, мать обернулась, бросила долгий  скорбный  взгляд  на
мужа, который  лежал  бледный, без сознания,  и  бросилась  на  колени перед
кроватью.
     Бедная маленькая Гретель! "Что все это  значит?" - недоумевала она. Она
вопросительно взглянула  на Ханса,  но  он  стоял,  опустив голову,  как  на
молитве;  взглянула  на  доктора, но  он осторожно ощупывал голову ее отца с
таким  видом,  словно исследовал какие-то  редкостные  камни;  взглянула  на
ассистента, но тот кашлянул и отвернулся; взглянула на мать... Ах! Маленькая
Гретель,  ты  сделала самое лучшее, что могла сделать: стала рядом с матерью
на колени, обвила своими теплыми детскими ручонками ее шею и заплакала.
     Когда  мать  встала,  доктор  Букман,  глядя  на нее  с  беспокойством,
отрывисто спросил:
     - Ну, юфроу, будем оперировать?
     - А ему будет больно, мейнхеер? - спросила она дрожащим голосом.
     - Не знаю. Вероятно, нет. Так будем?
     - Вы говорите, это может вылечить  его, и... мейнхеер, вы сказали моему
сыну, что...  быть может... быть может... -  Она  была  не  в  силах кончить
фразу.
     - Да, юфроу, я сказал,  что  пациент может  умереть  от операции...  но
будем надеяться, что этого  не случится. -  Он  взглянул на  часы; ассистент
нетерпеливо отошел к окну. - Ну, юфроу, время не терпит. Да или нет?
     Ханс обнял мать. Это было не в его привычках. Он даже склонил голову на
ее плечо.
     - Меестер ждет ответа, - прошептал он.
     Тетушка Бринкер долго была  главой семьи во всех отношениях. Не раз она
бывала  очень строга с  Хансом,  направляла  его твердой рукой  и радовалась
своей материнской  власти.  Теперь  же  она  так  ослабела,  сделалась такой
беспомощной...  Хорошо  было  чувствовать  себя  в  крепких  объятиях  сына.
Казалось, сила исходит даже от прикосновения его белокурых волос.
     Она умоляюще посмотрела на юношу:
     - О Ханс! Что мне сказать?
     -  Ответь  так, как  сердце тебе  подскажет, мама,  -  отозвался  Ханс,
склонив голову.
     И  материнское  сердце подсказало ответ.  Женщина повернулась к доктору
Букману:
     - Хорошо, мейнхеер. Я согласна.
     - Хм! - фыркнул доктор, видимо думая: "Долго же ты тянула!"
     Он наскоро  посовещался со своим ассистентом.  Тот слушал  его  с очень
почтительным  видом,  но  в  душе предвкушал  удовольствие  рассказать своим
товарищам  студентам  пресмешную  историю: в  глазах  "старика  Букмана"  он
подметил слезу.
     Между  тем Гретель молча смотрела на них,  вся дрожа. Но,  увидев,  как
доктор  открывает кожаный футляр и один за другим вынимает острые  блестящие
инструменты, она бросилась вперед.
     - О  мама... бедный папа не хотел  сделать ничего  дурного! Неужели они
его убьют?
     - Не  знаю, дочка!  - вскричала тетушка  Бринкер, в  отчаянии  глядя на
Гретель. - Я ничего не знаю...
     - Этак  не  годится, юфроу, - строго  проговорил  доктор Букман, бросив
быстрый пронзительный взгляд  на  Ханса. - Вы с девочкой должны уйти. Парень
может остаться.
     Тетушка Бринкер  сейчас же сдержалась. Глаза ее загорелись. Весь ее вид
изменился.  Можно  было  подумать, что за  все  это  время она  ни  разу  не
всплакнула, ни на минуту не поддалась слабости. Она говорила  очень тихо, но
в голосе ее звучала решимость:
     - Я останусь с мужем, мейнхеер.
     Доктор Букман удивился:  не часто приходилось ему сталкиваться  с таким
неповиновением. На мгновение глаза его встретились с глазами женщины.
     - Можете остаться, юфроу, - сказал он изменившимся голосом.
     Гретель уже исчезла.
     В углу был маленький чулан,  где, прикрепленное к стене, стояло жесткое
ложе  Гретель. Девочка  юркнула в  чулан, решив, что  никто  не  вспомнит  о
дрожащей малютке, скорчившейся там во мраке.
     Доктор Букман  снял с себя тяжелое пальто, налил воды в глиняный таз  и
поставил его у кровати. Потом, повернувшись к Хансу, спросил:
     - Я могу на тебя положиться, парень?
     - Можете, мейнхеер.
     -  Верю.  Стань здесь,  у  изголовья...  а мать пусть  сядет справа  от
тебя... вот так...- И он поставил стул рядом с кроватью. - Запомните, юфроу:
никаких криков, никаких обмороков!
     Тетушка Бринкер ответила ему только взглядом. Этого ему было довольно.
     - Ну, Волленховен...
     О.  этот футляр со  страшными инструментами! Ассистент  взял их в руки.
Гретель, глазами, полными слез, смотревшая из своего чулана в  дверную щель,
больше не могла сидеть тихо.
     Она как бешеная  ворвалась в комнату, схватила свой капор и выбежала из
дому.

        Глава XXXIII. ГРЕТЕЛЬ И ХИЛЬДА

     Началась  большая перемена.  При первом  же  ударе  школьного  колокола
канал, казалось, издал  громовый крик  и  сразу ожил,  усеянный мальчиками и
девочками.  Этот хитрец,  так мирно сверкавший  под  полуденным солнцем, как
будто  только  и  ждал  сигнала  от  школьного  колокола,  чтобы  тотчас  же
встрепенуться и заиграть сменой блистательных превращений.
     Десятки  пестро  одетых  детей  сновали   на   коньках  по  каналу.  Их
жизнерадостность, подавляемая  в  течение всего утра,  изливалась  теперь  в
песнях, криках и  смехе.  Ничто не мешало потоку веселья. Ни одной  мысли об
учебниках не вылетело вместе с детьми на вольный воздух. Латынь, арифметика,
грамматика -  все на целый час заперты в сумрачном  классе. Пускай  учитель,
если хочет,  сам станет именем существительным, хотя  бы собственным, - они,
дети, будут  веселиться! Когда кататься  так хорошо, как сейчас,  не все  ли
равно, где  находится  Голландия:  на Северном  полюсе или на экваторе?  Что
касается физики - к  чему  утруждать  себя инерцией, силой  тяготения и тому
подобным, когда  только  о  том  и думаешь,  как  бы  тебя  не опрокинули  в
толкотне!
     В самом разгаре веселья кто-то из ребят крикнул:
     - Это что такое?
     - Что? Где? - зазвучали десятки голосов.
     - Как, вы не видите? Вон там, у "дома идиота", что-то темное...
     - Я ничего не вижу, - сказал один из мальчиков.
     - А я вижу! - закричал другой. - Это собака!
     -  Где собака?  -  послышался пискливый  голосок, уже знакомый  нам.  -
Никакой собаки там нет... просто куча тряпья.
     - Эх ты, Воост, - резко возразил другой мальчик, - опять  попал пальцем
в небо! Да это гусятница Гретель ищет крыс.
     - Ну и что же? - пискнул Воост. - А разве она не куча тряпья,  хотел бы
я знать?
     - Ха-ха-ха! Молодец, Воост! Получишь  медаль за  остроумие, если будешь
продолжать в том же духе.
     - Но, будь  здесь ее брат Ханс, ты  получил  бы кое-что  другое.  Держу
пари, что получил бы! - сказал один закутанный малыш, страдающий насморком.
     Однако   Ханса  здесь   не  было,  поэтому  Воост  мог  позволить  себе
опровергнуть обидное предположение.
     -  А кто на него обращает внимание, сопляк-чихала? Да я в любую  минуту
вздую дюжину таких, как он, и тебя в придачу!
     - Ты вздуешь? Ты? Ну, это мы еще  посмотрим! - И в доказательство своих
слов "сопляк" во весь опор покатил прочь.
     Тут поступило предложение погнаться за тремя самыми старшими учениками,
и все, друзья и враги, хохоча до упаду, быстро объединились для общей цели.
     Из всей этой  радостной  толпы  только одна девочка вспомнила  о темной
маленькой фигурке, что лежала у "дома идиота".
     Бедная,  перепуганная  Гретель!  Она не  думала о  школьниках,  хотя их
веселый смех доносился до нее, как. сквозь сон... "Как  громки стоны за этим
завешенным окном!" - думала она. Неужели чужие люди действительно убивают ее
отца?
     При этой мысли она вскочила на ноги с криком ужаса.
     "Ах, нет! - всхлипнула она и снова опустилась на бугорок мерзлой земли,
на котором сидела все время. -  Мама и Ханс там. Они позаботятся о  нем.  Но
какие  они были  бледные! Даже  Ханс-и тот плакал!.. Почему старый  сердитый
меестер оставил его, а  меня  услал? - недоумевала  она. -  Я прижалась бы к
маме  и  поцеловала бы ее. После этого  она всегда гладит  меня по головке и
ласково  говорит со мной, даже если перед тем сердилась...  Как сейчас стало
тихо! Ах,  если умрут и отец, и Ханс,  и мама,  что я тогда буду делать?"  И
Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и  зарыдала так, словно сердце
у нее разрывалось.
     За  последние четыре  дня  бедной  девочке  пришлось нести  непосильное
бремя. Все это время она была для матери послушной маленькой служанкой. Днем
утешала и подбодряла бедную  женщину, помогая ей во всем, а  долгими  ночами
дежурила  вместе с нею. Она  знала, что  сейчас происходит  что-то ужасное и
таинственное,  такое ужасное и таинственное, что  даже ласковый, добрый Ханс
не решился объяснить ей, в чем дело.
     Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не  сказал ей?  Как не
стыдно!  Она не ребенок. Это она отняла у отца острый нож. Она даже отвлекла
его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой,  не смог
ей помочь. Так почему же  с ней обращаются так,  словно она ничего не умеет?
О,  как тихо... и какой холод,  какой жестокий холод! Если бы Анни Боуман не
ушла в Амстердам, а  осталась дома, Гретель не  чувствовала  бы  себя  такой
одинокой.  Как мерзнут ноги... Не  от этих ли  стонов ей  кажется, будто она
плывет по воздуху?..
     Нет, так не годится... Матери с минуты на минуту может понадобиться  ее
помощь!
     С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и удивилась -
удивилась,  почему небо такое  яркое  и  синее, удивилась тишине  в домике и
больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.
     Вскоре она снова упала на землю, и мысли все больше мешались и путались
в ее помутившейся голове.
     Какие странные  губы у  меестера!  Как  шуршит  гнездо аиста  на крыше,
словно нашептывая ей  что-то! Как блестели ножи в кожаном футляре - пожалуй,
еще ярче, чем серебряные коньки. Если б она  надела новую  кофту, она бы так
не дрожала. Эта  новая  кофта  очень красивая... Единственная красивая вещь,
которую  Гретель  носила  в жизни.  До сих пор господь хранил ее отца.  Он и
теперь сохранит, только бы ушли те двое.
     Ах,  сейчас  меестеры  очутились на  крыше! Они  карабкаются  на  самый
верх... Нет... это мама и Ханс... или аисты... Темно, ничего не разберешь. А
бугорок  трясется и  качается так  странно...  Как нежно поют  птички!  Это,
наверное, зимние птички -  ведь воздух прямо кишит ледяными снежинками... Да
тут не одна птичка...  их целых двадцать...  "Послушай  их, мама!..  Разбуди
меня, мама, перед состязаниями... я так устала все плакать и плакать..."
     Чья-то рука твердо легла на ее плечо.
     - Вставай, девочка!  - крикнул  ласковый голос. - Нельзя так лежать, ты
замерзнешь.
     Гретель медленно подняла  голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей
в лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это  не показалось странным -
ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!
     Но ей и не снилось,  что Хильда  будет  так  грубо трясти ее, поднимать
насильно, - не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:
     - Гретель! Гретель  Бринкер! Проснись же, проснись! Все это было наяву.
Гретель подняла глаза. Прелестная,  хорошенькая девочка  все  так же трясла,
терла, чуть не  колотила  ее. Наверное, все это сон. Да нет, вот  и домик...
гнездо аиста... и карета  меестера у канала. Теперь Гретель все видела ясно.
В руках  у нее  покалывало,  ноги  дрожали... Хильда  заставила  ее  сделать
несколько шагов. Наконец Гретель начала приходить в себя.
     - Я заснула.  - пролепетала она, запинаясь, и,  очень смущенная, обеими
руками протерла глаза.
     - Да,  вот  именно,  и  слишком  крепко  заснула,  -  улыбнулась Хильда
побелевшими губамп. -  Но  сейчас тебе лучше... Обопрись на меня. Гретель...
вот так... а теперь двигайся.  Скоро ты настолько согреешься, что тебе можно
будет сесть у огня... Давай я отведу тебя домой.
     - О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!
     Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.
     - Хорошо, Гретель... Старайся идти побыстрее. Я уже давно заметила тебя
здесь на бугорке, но думала, что ты играешь... Вот так... двигайся...
     Все  это время добрая девочка заставляла Гретель ходить взад  и вперед,
поддерживая ее одной  рукой, а другой  стараясь изо всех сил стащить с  себя
теплое пальто.
     Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.
     - О, юфроу!  - крикнула  она умоляюще. -  Пожалуйста,  и не  думайте об
этом!.. Пожалуйста,  не снимайте его с  себя!  Я вся  горю...  я, право  же,
горю... Нет,  не  то  чтобы горю,  но  меня всю как будто  колет иголками  и
булавками... Пожалуйста, не надо!
     Отчаяние  бедной  девочки  было  так  искренне  что  Хильда   поспешила
успокоить ее:
     -  Хорошо,  Гретель,  не  буду. А ты побольше двигай руками... вот так.
Щеки у  тебя  уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя.
Непременно впустит... А что, твой отец очень болен?
     -  Ах,  юфроу,  - воскликнула  Гретель,  снова заливаясь слезами,-  он,
должно быть, умирает! Сейчас  у него там  два  меестера,  а мама сегодня все
молчит... Слышите, как он стонет? - добавила она, снова охваченная ужасом. -
В воздухе что-то  гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер!  Ох, если  бы
мне услышать его голос!
     Хильда прислушалась. Домик был совсем близко,  но из него не доносилось
ни звука.
     Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.
     - Оттуда  не  видно, - страстно рыдала Гретель,  - мама  залепила  окно
изнутри промасленной  бумагой!  Но  в  другом  окне, на южной стене,  бумага
прорвалась... Пожалуйста, загляните в дырку.
     Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым
свешивалась низкая  тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг она
остановилась.
     "Нехорошо  заглядывать  в чужой  дом", -  подумала она.  Потом тихонько
позвала Гретель и сказала ей шепотом:
     - Загляни сама... Может быть, он просто заснул.
     Гретель  бросилась  было к окну,  но руки и ноги у нее  дрожали. Хильда
поспешила поддержать ее.
     - Да уж не захворала ли и ты? - ласково спросила она.
     -  Нет,  я не больна...  только сердце у  меня сейчас поет, хотя  глаза
сухие, как у вас...  Но  что это? И у  вас  глаза уже не  сухие? Неужели  вы
плачете из-за  нас?  О юфроу... -  И  девочка вновь  и вновь  целовала  руку
Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в
него.
     Рама была  сломана и починена  во многих местах; поперек нее свешивался
оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.
     - Что-нибудь видишь? - прошептала наконец Хпльда.
     - Да... Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все впились
в  него  глазами.  Ох! - чуть не  вскрикнула Гретель, откинувшись  назад,  и
быстрым,  ловким движением сбросила с  себя тяжелые деревянные башмаки.  - Я
непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдете со мной?
     - Не сейчас. Слышишь -  зазвонил школьный  колокол. Но я скоро вернусь.
До свиданья!
     Гретель  вряд  ли  слышала  эти слова.  Но  она  долго  помнила  ясную,
сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.

        Глава XXXIV. ПРОБУЖДЕНИЕ

     Ангел и тот не мог бы войти в домик  так бесшумно.  Гретель, не смея ни
на кого взглянуть, тихонько прокралась к матери.
     В комнате было очень  тихо. Девочка слышала дыхание старого доктора. Ей
чудилось, будто она слышит даже,  как падают искры на золу в  камине. Рука у
матери совсем похолодела, но на щеках горели красные пятна, а глаза были как
у оленя: такие блестящие, такие скорбные и тревожные.
     Но вот  на  кровати что-то шевельнулось  -  едва-едва,  и,  однако, все
вздрогнули. Доктор Букман в тревоге наклонился вперед.
     Снова движение. Крупная рука, слишком белая и мягкая  для руки бедняка,
дернулась... и медленно поднялась к голове.
     Она ощупала повязку, но не судорожно, не машинально, а движением, столь
явно  сознательным,  что  даже  доктор  Букман затаил  дыхание. Потом  глаза
больного медленно открылись.
     - Осторожно! Осторожно! -  послышался голос, показавшийся Гретель очень
странным. - Подвиньте этот мат повыше,  ребята!  А  теперь бросайте  на него
глину. Вода поднимается быстро... Время не терпит...
     Тетушка Бринкер кинулась вперед, как молодая пантера.
     Она схватила мужа за руки и, склонившись над ним, зарыдала.
     - Рафф! Рафф, милый, скажи что-нибудь!
     - Это ты, Мейтье? - спросил он слабым голосом. - А я спал... кажется, я
ранен... Где же маленький Ханс?
     - Я здесь, отец! - крикнул Ханс, чуть не обезумев от радости.
     Но доктор остановил его.
     - Он узнает нас! - кричала тетушка Бринкер.  - Великий  боже, он узнает
нас! Гретель, Гретель, поди сюда, взгляни на отца!
     Тщетно доктор твердил: "Замолчите!" - и не  пускал их к  кровати: он не
мог удержать никого.
     Ханс  и тетушка  Бринкер,  смеясь  и плача, не  отрывались от того, кто
наконец пробудился.  Гретель  не  издавала  ни звука,  но  смотрела на  всех
радостными, удивленными глазами. Отец снова заговорил слабым голосом:
     - А что, малышка спит, Мейтье?
     -  Малышка! -  повторила  тетушка Бринкер. - О  Гретель! Это он о  тебе
говорит!  И он называет Ханса  "маленьким Хансом"!  Десять  лет проспать!  О
мейнхеер, вы спасли всех нас! Он десять лет ничего не сознавал! Дети, что же
вы не благодарите меестера?
     Добрая женщина была вне себя от радости.
     Доктор  Букман молчал;  но,  встретившись  с нею  глазами,  поднял руку
вверх. Тетушка Бринкер поняла его; поняли и Ханс и Гретель.
     Все трое  стали на колени у кровати. Тетушка Бринкер молча держала мужа
за руку.  Доктор Букман склонил голову; его  ассистент стоял  к ним спиной у
камина.
     - Почему вы  молитесь?  -  пробормотал отец, взглянув  на жену и детей,
когда они встали с колен. - Разве сегодня праздник?
     Нет, день был будничный. Но жена его наклонила голову - говорить она не
могла.
     -  Тогда  надо прочесть  главу... - медленно,  с  трудом выговорил Рафф
Бринкер. - Не знаю, что со мной... Я очень слаб. Пускай пастор прочитает.
     Гретель сняла большую голландскую библию с резной полки.
     Доктор Букман, несколько смущенный  тем, что  его  приняли  за пастора,
кашлянул и передал книгу своему ассистенту.
     - Читайте уж! - буркнул он. - Надо их всех утихомирить, а не то больной
умрет.
     Когда  главу из  библии  дочитали,  тетушка  Бринкер  сделала  какой-то
таинственный знак окружающим, давая им понять, что муж ее впал в забытье.
     - Ну, юфроу, - сказал доктор вполголоса, надевая свои толстые шерстяные
перчатки,  -  необходимо  соблюдать  полнейшую  тишину.   Понимаете?  Случай
поистине исключительный.  Завтра я опять  заеду. Сегодня не давайте больному
есть. - И, торопливо поклонившись, он вышел вместе с ассистентом.
     Его роскошная карета стояла неподалеку. Кучер медленно проезжал лошадей
взад и вперед по каналу почти все то время, что доктор пробыл в доме.
     Ханс вышел тоже.
     -  Благослови  вас бог,  мейнхеер! - сказал он,  краснея  и дрожа  всем
телом. - Я никогда не смогу отплатить вам, но если...
     -  Нет,  сможешь!  -  резко перебил его  доктор. - Сможешь, если будешь
вести  себя  разумно, когда  больной опять проснется. Ведь  таким гвалтом  и
хныканьем даже здорового человека легко уморить; а кто на краю могилы, о том
и говорить нечего. Хочешь, чтобы отец твой выздоровел, - усмири баб.
     И,  не  добавив ни слова,  доктор Букман  зашагал прочь навстречу своей
карете, а Ханс стоял как вкопанный, широко раскрыв глаза.
     В тот  день Хильда получила строгий выговор за то, что опоздала в школу
после большой перемены и плохо отвечала на уроке.
     Она стояла у домика, пока не услышала,  как тетушка Бринкер засмеялась,
а Ханс крикнул: "Я здесь, отец!" - и только тогда пошла в школу. Не мудрено,
что  она  пропустила  урок! И  как могла она выучить на память  длинный  ряд
латинских глаголов, если сердцу  ее  не  было до  них  никакого  дела  и оно
непрестанно повторяло: "О, как хорошо! Как хорошо!"

        Глава XXXV. КОСТИ И ЯЗЫКИ

     Странная  штука  - кости. Казалось  бы, они  ничего  не  могут знать  о
школьных  делах, - но нет: оказывается, знают. Даже кости  Якоба Поота, хотя
они таились где-то очень  глубоко в его тучном теле, чутко отзывались, когда
речь шла о занятиях в школе.
     Наутро  после возвращения  Якоба они жестоко ныли  и при  каждом  ударе
школьного колокола  впивались  в него, словно  желая  сказать: "Схвати  этот
колокол за язык! Не то плохо будет!" Напротив, после уроков кости притихли и
даже как будто заснули среди своих жировых подушек.
     Кости остальных мальчиков вели себя так же; но этому удивляться нечего:
ведь  они  были не так глубоко запрятаны,  как кости Якоба,  и, естественно,
должны были  лучше  разбираться во всем, что происходит в мире. Это особенно
относилось к костям Людвига: они находились  чуть ли не под  самой колеей  и
были  самыми  чуткими костями  на  свете.  Стоило  тихонько  положить  перед
Людвигом грамматику с отмеченным  в  ней  длинным уроком, и тотчас же хитрая
кость у  него  над  глазами начинала болеть, да как! Стоило  послать  его на
чердак за ножной  грелкой  -  кости  сейчас же напоминали ему,  что  он "так
устал!" Зато стоило попросить  его сходить  в кондитерскую (за целую милю от
дома) - да поживее! - и ни одна его косточка не намекала на усталость.
     Узнав все это,  вы не удивитесь, если я скажу вам, что в этот день наши
пятеро  мальчиков больше  других  радовались окончанию уроков,  когда  толпа
ребят хлынула из школы.
     Питер был очень доволен. Он узнал от Хильды о том, как смеялась тетушка
Бринкер и как радовался Ханс, и ему не нужно было других доказательств того,
что Рафф Бринкер поправится.  Впрочем, эта  новость распространилась  во все
стороны  на  много  миль  вокруг.  Люди,  которые  до  сих  пор  ничуть   не
интересовались  Бринкерами,  - а если и говорили о них, то лишь презрительно
усмехаясь или с  притворной жалостью  пожимая плечами, - теперь обнаруживали
удивительное знакомство с историей этого семейства во всех  ее подробностях.
Множество нелепых россказней передавалось из уст в уста.
     В тот день взволнованная Хильда остановилась перемолвиться с докторским
кучером, который, стоя около  лошадей, хлопал себя по груди и бил  ладонью о
ладонь. Доброе сердце Хильды было  переполнено. Она не могла не остановиться
и не сказать  этому озябшему человеку с усталым лицом, что доктор, вероятно,
скоро  выйдет.  Она даже намекнула  ему  о  своих  предположениях  -  только
предположениях, - что совершилось чудесное исцеление: к помешанному вернулся
разум. Больше того,  она твердо уверена, что вернулся: ведь она слышала смех
его вдовы... нет, не  вдовы... конечно, - жены... а сам больной живехонек и,
пожалуй, даже сидит теперь на кровати и разговаривает не хуже адвоката.
     В   общем,  Хильда  вела  себя  несдержанно  и  сознавала  это,  но  не
раскаивалась.
     Ведь так приятно передавать радостные или поразительные новости!
     Она  легко  побежала по  каналу, твердо решив еще  и еще впадать в этот
грех и рассказывать новость чуть ли не всем мальчикам и девочкам в школе.
     Между тем  с  каретой  поравнялся  бежавший  на  коньках Янзоон  Кольп.
Конечно, он уже спустя две секунды начал кривляться и крикнул что-то дерзкое
кучеру, взиравшему на него с вялым презрением.
     Для Янзоона это было равносильно приглашению подойти поближе. Кучер уже
сидел на козлах и, подбирая вожжи, ворчал на лошадей.
     Янзоон окликнул его:
     - Слушай! Что творится в доме идиота? Твой хозяин там?
     Кучер таинственно кивнул.
     -  Фью-ю!  -  свистнул Янзоон,  подкатывая  поближе.  -  Старик Бринкер
окачурился?
     Кучер  весь  надулся  от важности  и  погрузился в еще  более  глубокое
молчание.
     - Эй ты, старая подушка для  булавок, знай я,  что ты в  силах разинуть
рот, я  сбегал  бы домой  - вон туда!  - и приволок бы тебе ломоть  имбирной
коврижки.
     "Старой  подушке для булавок" не  было чуждо  ничто человеческое...  За
долгие часы ожидания бедняга жестоко проголодался. После слов Янзоона на его
лице появились признаки оживления.
     -  Правильно,  старина,  -  продолжал  искуситель. -  Ну, скорей... Что
нового? Старик Бринкер помер?
     - Нет... выздоровел! Пришел... в себя, - произнес кучер.
     Он выпаливал слова одно за  другим, словно  выпускал пули из  ружья. И,
как пули (выражаясь образно), они поразили Янзоона Кольпа.
     Мальчишка подпрыгнул как подстреленный:
     - Черт побери! Не может быть!
     Кучер поджал  губы  и  бросил  выразительный  взгляд  на ветхое  жилище
молодого господина Кольпа.
     В эту минуту Янзоон завидел вдали кучку мальчиков. Громогласно окликнув
их, на манер всех мальчишек его склада, живут ли они в  Африке или Японии, в
Амстердаме  или Париже,  он удрал к ним, позабыв о  кучере,  о коврижке, обо
всем, кроме удивительной новости.
     Поэтому  уже  к закату солнца  по всей округе было доподлинно известно,
что доктор  Букман, случайно  зайдя в домик,  дал идиоту  Бринкеру громадную
дозу лекарства, темного,  как имбирная коврижка. Понадобилось шесть человек,
чтобы держать больного, пока ему вливали в рот эту микстуру. Идиот мгновенно
вскочил на ноги  в  полном  сознании  и то  ли  сшиб  доктора  с  ног, то ли
отхлестал его  (какое именно из  этих наказаний он  применил, оставалось  не
совсем ясным), а потом сел и заговорил с ним: ну ни дать ни взять - адвокат!
После этого он обернулся и произнес очень красивую речь, обращенную к жене и
детям.  Тетушка  Бринкер  так  хохотала, что с нею сделалась  истерика. Ханс
сказал:  "Я  здесь, отец!  Я твой родной, милый  сын!" А Гретель сказала: "Я
здесь,  отец! Я твоя  родная, милая  Гретель!"  Доктора после того  видели в
карете: он сидел, откинувшись назад, бледный как мертвец.

        Глава XXXVI. НОВАЯ ТРЕВОГА

     Когда  на  другой день доктор Букман  зашел в домик Бринкеров, он сразу
заметил, как там стало  весело и уютно. Счастьем повеяло на него, как только
он открыл  дверь.  Тетушка Бринкер, довольная, сидела у кровати я вязала, ее
муж спокойно спал, а Гретель бесшумно месила ржаное тесто на столе в углу.
     Доктор пробыл у Бринкеров недолго. Он задал  несколько простых вопросов
- видимо, остался доволен ответами - и, пощупав больному пульс, сказал:
     -  Да,  он  еще  очень слаб,  юфроу,  очень  слаб, надо  признать.  Ему
необходимо как можно лучше питаться. Вам нужно начать кормить  больного. Хм!
Не давайте ему много пищи, но все, что вы ему даете, должно быть питательным
и самого лучшего качества.
     - У нас есть черный хлеб и овсянка, - бодро ответила тетушка Бринкер, -
это ему всегда шло на пользу.
     -  Что вы!  Что вы!  - сказал доктор,  хмуря брови. - И не думайте! Ему
нужно  давать свежий мясной  бульон, белый хлеб, подсушенный и  поджаренный,
хорошее вино-малагу, и...  хм!.. Ему, должно быть, холодно- надо покрыть его
еще чем-нибудь теплым, но легким... А где ваш сын?
     - Ханс пошел  в Брук,  мейнхеер,  искать  работы.  Он  скоро  вернется.
Присядьте, пожалуйста, меестер.
     Но то ли  твердый навощенный  табурет,  предложенный тетушкой  Брпнкер,
показался доктору не особенно привлекательным,  то ли сама хозяйка  испугала
его (отчасти потому, что была женщиной, отчасти потому, что лицо ее внезапно
приняло  встревоженное,  растерянное  выражение),  не  знаю. Верно одно: наш
чудаковатый  доктор торопливо  оглянулся вокруг, пробормотал  что-то  насчет
"исключительного  случая",  поклонился  и исчез, прежде чем тетушка  Бринкер
успела произнести еще хоть слово.
     Странно, казалось бы,  что посещение благодетеля семьи может оставить в
ней тяжелый след,  но вышло именно так.  Гретель  нахмурилась, встревоженно,
по-детски, и яростно  принялась месить  тесто,  не  поднимая  глаз.  Тетушка
Бринкер быстро подошла к мужу, склонилась над ним и  беззвучно, но  страстно
зарыдала. Немного погодя вошел Ханс.
     <b>-</b> Что с тобой, мама? - шепнул  он в тревоге. - Что тебя  огорчает? Отцу
хуже?
     Она взглянула на него, вся дрожа и не пытаясь скрыть свое горе:
     - Да. Он умирает с голоду... погибает. Так сказал меестер.
     Ханс побледнел:
     - Как же так, мама?  Надо  сейчас  же покормить  его... Ну-ка, Гретель,
подай мне овсянку.
     -  Нет! -  в отчаянии проговорила мать,  не повышая голоса и  заливаясь
слезами. -  От этого он  может умереть. Наша  убогая пища слишком тяжела для
него.  О Ханс,  он  умрет... отец умрет, если мы будем кормить его так.  Ему
нужно мясо, и сладкое вино,  и  пуховое одеяло. Ох, что мне делать,  что мне
делать? - И она зарыдала, ломая руки. - В доме нет ни стейвера...
     Гретель скривила губки. В эту минуту она только так могла выразить свое
сочувствие  матери,  и слезы  одна за другой закапали  у нее из глаз прямо в
тесто.
     -  Разве меестер сказал, что отцу  все это необходимо, мама? -  спросил
Ханс.
     - Да, сказал.
     - Ну, мама, не плачь, все  это он получит: я к вечеру принесу и мяса  и
вина. Сними одеяло с моей кровати, я могу спать и в соломе.
     - Да, Ханс, но одеяло  у тебя хоть и тонкое, а тяжелое. Меестер сказал,
что отца надо  покрыть чем-нибудь легким и теплым, а то  он погибнет. Торф у
нас почти  весь  вышел, Ханс.  Отец зря потратил много торфа - бросал  его в
огонь, если я не успевала доглядеть.
     - Ничего, мама, - зашептал Ханс ободряющим тоном. -  Можно срубить иву,
если понадобится, и сжечь ее. Но ведь я принесу чего-нибудь сегодня вечером.
Должна же быть  работа в Амстердаме, если ее нет  в Бруке!  Не  бойся, мама:
самая худшая беда прошла. Теперь, когда отец  снова пришел в себя, нам ничто
не страшно.
     -  Да.-  всхлипнула  тетушка Бринкер, торопливо  вытирая  глаза, -  что
правда, то правда.
     -  Конечно, правда. Посмотри  на него, мама. Как  спокойно  он спит! Ты
думаешь,  мы позволим ему  умереть от  голода сразу  же после того,  как  он
вернулся к нам? Нет,  мама, я уверен,  что достану все необходимое для отца,
так  уверен,  как  если бы  карман  у  меня  трещал  от  золота.  Ну-ну,  не
беспокойся!
     И Ханс, торопливо  поцеловав  мать,  схватил свои  коньки и выбежал  из
дому.
     Бедный   Ханс!   Как   ни   был   он   обескуражен   своими   утренними
странствованиями, как ни расстроен этим новым огорчением, он бодрился и даже
начал  посвистывать,  решительно  шагая  вперед  с  твердым  намерением  все
устроить.
     Никогда еще нужда  не угнетала так тяжко семью Бринкеров.  Запас  торфа
почти иссяк, и вся мука, остававшаяся в доме, пошла на тесто, которое месила
Гретель.  В  последние дни и мать  и  дети почти  ничего не  ели,  почти  не
сознавали своего  положения.  Тетушка Бринкер  была уверена,  что  вместе  с
детьми сумеет заработать  денег  раньше, чем нужда  дойдет до  крайности,  и
потому  вся отдалась радости,  которую принесло ей выздоровление  мужа.  Она
даже не сказала Хансу, что несколько серебряных  монет, хранившихся в старой
варежке, уже истрачены все до одной.
     Теперь  Ханс упрекал себя  за то,  что не окликнул доктора, увидев, как
тот садится в карету и быстро уезжает в сторону Амстердама.
     "Может быть, это ошибка, - думал  он. - Меестер должен ведь  знать, что
нам не так-то легко достать  мяса и сладкого вина. Но отец, как видно, очень
слаб... действительно  очень слаб.  Я  во  что бы то  ни стало  должен найти
работу. Если бы  только мейнхеер вап Хольп вернулся из Роттердама, он бы дал
мне работу... Да, но ведь Питер-то здесь, а он сам просил меня  обратиться к
нему в случае нужды. Сейчас же пойду к нему. Эх! Будь теперь лето..."
     Ханс торопливо шел к каналу. Вскоре он надел коньки и быстро заскользил
к дому мейнхеера ван Хольпа.
     - Отцу надо сейчас же дать мяса и вина, - бормотал он. - Но как я успею
заработать деньги, чтобы купить все это сегодня же? Делать нечего: надо идти
к Питеру, как я и обещал. Что ему стоит дать нам немного мяса  и вина? А как
только отец будет сыт, я побегу в Амстердам и заработаю денег на завтра.
     Но тут в голову ему пришли другие  мысли...  мысли, от которых сердце у
него застучало и щеки зарделись от стыда. "Ведь это, мягко говоря, все равно
что просить милостыню. Ни один  из Бринкеров никогда не был нищим. Неужели я
буду первым? Неужели мой бедный  отец, едва вернувшись к  жизни, узнает, что
его  семья  просила подаяние?.. Ведь сам он всегда был  таким  расчетливым и
бережливым".
     - Нет, - громко крикнул Ханс, - в тысячу раз лучше расстаться с часами!
     "В  крайнем  случае,  я могу заложить  их  в  Амстердаме,  - думал  он,
поворачивая назад.  -  Это не  позор. Я  постараюсь поскорее  найти работу и
выкуплю их. А может быть, даже мне удастся поговорить о них с отцом!"
     Когда у него мелькнула  эта  мысль, он  чуть не заплясал  от радости. В
самом деле, почему бы не поговорить с отцом?! Теперь он разумный человек.
     "Может быть, он проснется совершенно здоровым и бодрым... - думал Ханс,
- может  быть, скажет нам,  что часы ни на что не нужны и их, конечно,  надо
продать! Ура!" И Ханс, как на крыльях, понесся по льду.
     Немного погодя коньки уже висели у него на руке. Он бежал к домику.
     Мать встретила его на пороге.
     -  О Ханс! - воскликнула  она, и  лицо ее засияло  от  радости. - К нам
зашла  Хильда ван Глек со своей  служанкой. Чего только она не  принесла:  и
мяса, и  желе, и вина, и  хлеба...  полную  корзинку! Потом  меестер прислал
человека из города, тоже с вином  и с хорошей  постелью и одеялами для отца.
Ну, теперь он выздоровеет! Дай им бог здоровья!
     - Дай им бог  здоровья!  - повторил Ханс,  и в первый раз за этот  день
глаза его наполнились слезами.

        Глава XXXVII. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦА

     К вечеру Рафф Бринкер почувствовал себя гораздо лучше и настоял на том,
чтобы  немного посидеть у огня в жестком  кресле с высокой спинкой. В домике
поднялся целый  переполох. Важнейшая роль выпала на долю Ханса, так как отец
его был  грузен и ему нужно  было  опереться  на что-нибудь устойчивое. Сама
тетушка Бринкер отнюдь не была хрупким созданием, но она очень тревожилась и
волновалась,  решившись  на  столь  смелый  шаг,  как  поднять больного  без
разрешения  доктора, и даже  чуть  не  повалила мужа, хотя считала себя  его
главной опорой и поддержкой.
     - Осторожней, вроу, осторожней, - проговорил Рафф, дыша с трудом. - Что
это? Или я постарел и ослаб, или это лихорадка так изнурила меня?
     -   Вы  только  послушайте  его!   -  рассмеялась  тетушка  Бриякер.  -
Разговаривает не хуже нас, грешных.  Конечно, ты ослабел от лихорадки, Рафф.
Вот тебе кресло, в нем тепло и уютно. Садись... Ну-ну-ну, вот так!
     Говоря это, она вместе  с Хансом медленно и осторожно опустила больного
в кресло.
     Между тем Гретель металась по комнате и подавала матери все, что только
можно  было засунуть отцу  за  спину и чем  прикрыть  ему колени. Потом  она
подвинула  ему под ноги резную скамеечку,  а  Ханс помешал огонь,  чтобы  он
горел ярче.
     Наконец-то отец "сидел". Не удивительно, что он оглядывался вокруг, как
человек, сбитый с толку. "Маленький Ханс" только что, можно сказать, перенес
его  на  себе. А  "малышка"  была теперь  четырех с лишком  футов росту  и с
застенчивым видом подметала у камина веником  из ивовых прутьев. Мейтье, его
вроу, веселая и красивая, как никогда, прибавила в весе фунтов на пятьдесят,
и, как  ему казалось, всего за несколько часов! Кроме  того, на  лице у  нее
появилось несколько новых морщинок, и это удивило ее  мужа. Во  всей комнате
ему  были  знакомы  только  сосновый  стол,  который  он  сам  сделал  перед
женитьбой, библия на полке да посудный шкаф в углу.
     Ах, Рафф Бринкер!  Не мудрено,  что  глаза  твои  наполнились  горячими
слезами, хотя  ты увидел радостные лица своих близких!  Десять лет, выпавшие
из жизни человека. - немалая потеря: десять  лет зрелости, семейного счастья
и  любви;  десять  лет  честного труда,  сознательного наслаждения солнечным
светом и красотой природы; десять лет хорошей жизни!.. Еще вчера ты думал об
этих  грядущих  годах,  а назавтра узнал, что  они прошли и вместо  них была
пустота. Не  мудрено,  что горячие слезы одна за другой покатились по  твоим
щекам.
     Нежная маленькая Гретель! Она заметила эти  слезы, и  вдруг исполнилось
то,  чего она желала всю жизнь: с этой минуты она полюбила отца.  Ханс молча
переглянулся  с матерью, когда девочка бросилась к отцу и  обвила руками его
шею.
     - Папа, милый папа, - шептала она, крепко прижимаясь  щекой к его щеке,
- но плачь! Мы все здесь...
     - Благослови тебя бог, - всхлипывал Рафф, целуя ее вновь и вновь. - Я и
забыл об этом!
     Вскоре он снова поднял глаза и бодро заговорил:
     - Как же мне не узнать  ее,  вроу... - сказал  он, сжимая руками  милое
юное личико и глядя на дочь с таким выражением, словно воочию видел, как она
растет, - как же мне не  узнать ее! Те же голубые глаза и те же  губки! И...
ах!  я  помню даже ту песенку, что она пела, когда едва стояла на ножках. Но
это  было  давно,  - со вздохом добавил он, мечтательно глядя на девочку,  -
давным-давно, и все это прошло.
     -  Вовсе нет!  -  с  жаром  воскликнула тетушка Бринкер.  -  Неужто  ты
думаешь, я  позволила бы ей позабыть  эту песенку?.. Гретель, дочка, спой-ка
ту старинную песню - ту, что ты поешь с раннего детства!
     Рафф  Бринкер устало опустил руки и закрыл глаза.  Но так отрадно  было
видеть улыбку, блуждавшую на  его губах, пока голос Гретель обволакивал его,
как благовонное курение...
     Гретель только напевала - она не знала слов.
     Любовь побудила ее непроизвольно смягчать каждый звук, и Рафф готов был
поверить, что его двухлетняя крошка снова рядом с ним.
     Как только Гретель допела песенку, Ханс взобрался на деревянный табурет
и начал рыться в посудном шкафу.
     - Осторожней, Ханс! - сказала тетушка Бринкер,  которая, при всей своей
бедности, всегда была аккуратной хозяйкой. - Осторожней! Направо стоит вино,
а сзади белый хлеб.
     - Не бойся,  мама, - ответил Ханс, шаря в глубине на верхней полке, - я
ничего не уроню.
     Соскочив на пол, он  подошел к отцу и подал ему  продолговатый сосновый
брусок. С  одного конца брусок был закруглен, и на  нем  виднелись  глубокие
надрезы.
     - Знаешь, что это такое, отец? - спросил Ханс.
     Лицо у Раффа Бринкера посветлело:
     - Конечно, знаю, сынок:  это  лодка, которую я начал мастерить для тебя
вче... нет, не вчера, к сожалению, а много лет назад.
     - Я с тех пор хранил ее, отец. Ты ее закончишь, когда руки у тебя снова
окрепнут.
     - Да, но уже не для тебя,  мальчик  мой. Придется мне подождать внуков.
Ведь ты уже почти взрослый... А ты помогал матери все эти годы, сынок?
     - Еще бы, и как помогал-то! - вставила тетушка Бринкер.
     - Дайте подумать... - пробормотал отец, недоумевающе глядя на родных. -
Сколько же  времени  прошло  с  той  ночи,  когда  грозило  наводнение?  Это
последнее, что я помню.
     - Мы сказали тебе правду, Рафф.  В прошлом году, на троицу, исполнилось
десять лет.
     -  Десять  лет!.. И ты говоришь - я тогда упал. Неужели меня с тех  пор
все время трепала лихорадка?
     Тетушка Бринкер не знала, что ответить. Сказать  ли  ему все?  Сказать,
что он был слабоумным, почти сумасшедшим? Доктор велел  ей ни  в коем случае
не огорчать и не волновать больного.
     Ханс и Гретель удивились ее ответу.
     - Похоже на то, Рафф, - промолвила она,  кивнув и подняв брови. - Когда
такой грузный  человек, как ты, падает вниз головой, мало ли что с ним может
произойти... Но теперь ты здоров, Рафф, благодарение господу!
     Он склонил голову. Ведь он лишь совсем недавно пробудился к жизни.
     - Да,  почти  здоров, вроу, - сказал он,  немного помолчав, - но иногда
голова у меня кружится, словно колесо на прялке. И ей не поправиться, пока я
снова не пойду на плотины. Как ты думаешь, когда я опять примусь за работу?
     - Послушайте  вы его! -  воскликнула тетушка Бринкер, радуясь, но, надо
признать,  и  пугаясь.  -  Лучше  нам  снова  уложить его в  постель,  Ханс.
Работа!.. О чем он только говорит!
     Она попыталась было поднять мужа с кресла, но он еще не хотел вставать.
     -  Подите вы прочь!  -  сказал он,  и  на лице его промелькнуло  что-то
напоминающее  его  прежнюю улыбку  (Гретель никогда ее  не видела).  - Разве
мужчине приятно, чтобы его поднимали, как бревно?  Говорю  вам, не пройдет и
трех дней,  как я  снова буду  на плотинах.  Да!  Там меня  встретят славные
ребята. Ян  Кампхейсен и молодой Хоогсвлейт. Бьюсь об заклад,  что  тебе они
были хорошими друзьями, Ханс!
     Ханс  взглянул  на  мать. Молодой  Хоогсвлейт умер пять  лет назад,  Ян
Кампхейсен сидел в тюрьме в Амстердаме.
     - Да, они,  разумеется, помогли бы нам  по мере  сил, - сказала тетушка
Бринкер, уклоняясь от прямого ответа, - если бы мы попросили их. Но Ханс был
так занят работой и учением - некогда ему было искать твоих товарищей!
     - Работой и  учением... - задумчиво протянул Рафф. - Неужто  они  умеют
читать и считать, Мейтье?
     -  Ты только  послушай их!  - ответила  она с гордостью. - Они успевают
просмотреть целую книгу,  пока  я  подметаю пол. Ханс,  когда  он глядит  на
страницу с длинными словами, радуется не хуже кролика на капустной грядке...
А что до счета...
     - Ну-ка, сынок, помоги мне немножко, - перебил ее Рафф Бринкер. - Лучше
мне опять прилечь.

        Глава XXXVIII. ТЫСЯЧА ГУЛЬДЕНОВ

     Глядя сегодня вечером  на  скромный ужин в домике Бринкеров, никто и не
заподозрил  бы,  какое  изысканное  угощение  спрятано  неподалеку.  Ханс  и
Гретель,  уплетая  по  ломтю  черного  хлеба  и  запивая  его  чашкой  воды,
мечтательно поглядывали  на  посудный шкаф, но им  и  в голову  не приходило
отнять хоть крошку у отца.
     - Он  поужинал с  удовольствием, - сказала  тетушка  Бринкер,  кивнув в
сторону кровати, - и  сейчас же заснул. Ах,  бедняга, не скоро он  окрепнет!
Ему до  смерти хотелось опять  посидеть,  но,  когда я  притворилась,  будто
соглашаюсь  и готова поднять его, он раздумал... Помни, дочка, когда у  тебя
самой будет муж - хотя до этого, может быть,  еще далеко, -  помни, что тебе
не  удастся  им  верховодить, если ты станешь ему перечить. "Смирная  жена -
мужу госпожа"... Постой! Постой! Не глотай большими кусками, Гретель! С меня
хватило бы двух  таких  кусков  на целый  обед... Что  с  тобой, Ханс? Можно
подумать, что на стене у нас завелась паутина.
     - Да нет, мама, просто я думал...
     - О чем думал?..  Ах, и спрашивать  нечего, - добавила она изменившимся
голосом.  -  Я  сама только  что  думала  об  этом  самом.  Да-да...  нечего
стыдиться, что нам  хочется узнать,  куда  девалась наша  тысяча  гульденов;
но... ни слова отцу об этих деньгах. Ведь все и так ясно: он ничего о них не
знает.
     Ханс в тревоге поднял глаза, опасаясь,  как бы мать, по обыкновению, не
разволновалась, говоря о пропавших деньгах. Но она молча ела хлеб, откусывая
маленькими кусочками, и с грустью смотрела в окно.
     - Тысяча гульденов,  -  послышался с кровати слабый  голос.  - Да, они,
наверное, очень пригодились  тебе, вроу,  в  эти долгие  годы, пока твой муж
сидел сложа руки.
     Бедная  женщина вздрогнула.  Эти  слова окончательно  погасили надежду,
засиявшую в ней с недавних пор.
     - Ты не спишь, Рафф? - спросила она срывающимся голосом.
     -  Нет, Мейтье,  и я  чувствую  себя  гораздо лучше.  Я говорю, что  не
напрасно мы копили деньги, вроу. Хватило их на все эти десять лет?
     - Я... я... у меня их не было, Рафф, я...
     И   она   уже  готова  была  рассказать  ему   всю   правду,  но   Ханс
предостерегающе поднял палец и прошептал:
     - Не забывай, что говорил нам меестер: отца нельзя волновать.
     - Поговори с ним, сынок, - откликнулась тетушка Бринкер, вся дрожа.
     Ханс подбежал к кровати.
     - Я рад, что ты чувствуешь  себя лучше, - сказал он, наклоняясь к отцу.
- Еще день-два, и ты совсем окрепнешь.
     -  Да, пожалуй...  А надолго ли хватило денег, Ханс?  Я не слышал,  что
ответила мать. Что она сказала?
     - Я сказала, Рафф, - запинаясь, проговорила тетушка Бринкер в отчаянии,
- что их уже нет.
     -  Ничего, жена,  не расстраивайся! Тысяча гульденов на десять лет - не
так  уж много, да еще  когда надо воспитывать  детей; зато  вы на эти деньги
жили безбедно... Часто ли вы болели?
     - Н-нет, - всхлипнула тетушка Бринкер, вытирая глаза передником.
     - Ну,  будет... будет,  женушка, чего  ты плачешь? -  ласково промолвил
Рафф. - Как только я встану на ноги, мы живо набьем деньгами другой кошелек.
Хорошо, что я все рассказал тебе про них, перед тем как свалился.
     - Что ты мне рассказал, хозяин?
     - Да что  я  эти  деньги зарыл.  А мне  сейчас приснилось,  будто  я не
говорил тебе об этом.
     Тетушка Бринкер вздрогнула и подалась вперед. Ханс схватил ее за руку.
     -  Молчи, мама!  - шепнул он, торопливо отводя ее в сторону. - Нам надо
вести себя очень осторожно.
     Она стояла, стиснув руки, едва дыша от волнения, а Ханс снова подошел к
кровати. Дрожа от нетерпения, он проговорил:
     -  Это, наверное,  был  неприятный сон. А ты  помнишь,  когда ты  зарыл
деньги, отец?
     -  Да,  сынок.  Это  было  перед  рассветом, в тот  самый день, когда я
расшибся. Накануне вечером Ян Кампхейсен что-то  сказал, и я заподозрил, что
он не  очень-то  честный человек. Он один,  кроме твоей матери, знал, что мы
скопили тысячу гульденов... И вот в ту ночь я встал и зарыл  деньги... Дурак
я был, что усомнился в старом друге!
     - Бьюсь об заклад,  отец,- сказал Ханс, посмеиваясь и знаком прося мать
и Гретель не вмешиваться, - что ты сам позабыл, где ты их закопал.
     -  Ха-ха-ха! Ну нет,  не забыл... Спокойной ночи, сын  мой, что-то меня
опять ко сну клонят.
     Ханс хотел было отойти, но  не посмел  ослушаться знаков,  которые  ему
делала мать, и сказал мягко:
     - Спокойной ночи,  отец!..  Значит, как ты сказал? Где ты зарыл деньги?
Ведь я был тогда совсем маленьким.
     - Под молодой ивой за домом. - проговорил Рафф Бринкер сонным голосом.
     - Ах, да... К северу от дерева - ведь так, отец?
     -  Нет,  к  югу.  Да  ты  и  сам  небось  хорошо  знаешь   это   место,
постреленок... ты, уж конечно, там вертелся, когда мать отрывала деньги. Ну,
сынок... тихонько... подвинь эту подушку... так. Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи, отец! - сказал Ханс, готовый заплясать от радости.
     В  эту  ночь луна,  полная и яркая, взошла очень поздно  и пролила свой
свет в маленькое  окошко. Но ее лучи не потревожили Раффа Бринкера. Он  спал
крепко, так же как и Гретель. Только Хансу и его матери было не до сна.
     Сияя радостной  надеждой,  они поспешно  снарядились и  выскользнули из
дому. В руках они несли сломанный заступ  и  заржавленные инструменты, много
послужившие Раффу, когда он был здоров и работал на плотинах.
     На  дворе  было так  светло, что  мать  и  сын  видели  иву  совершенно
отчетливо.  Промерзшая  земля  была тверда,  как  камень, но Ханса и тетушку
Бринкер это не смущало. Они боялись  одного: как  бы  не разбудить спящих  в
доме.
     - Этот лом  -  как раз  то, что нам нужно, мама, - сказал Ханс, с силой
ударив ломом по земле. - Но почва так затвердела, что ее нелегко пробить.
     - Ничего, Ханс, - ответила мать, нетерпеливо следя за ним. - Ну-ка, дай
и я попробую.
     Вскоре  им удалось вонзить лом  в землю; потом выкопали ямку, и  дальше
пошло легче.
     Они работали  по  очереди,  оживленно перешептываясь. Время от  времени
тетушка  Бринкер  бесшумно  подходила  к  порогу   и  прислушивалась,  желая
убедиться, что муж ее спит.
     - Вот так новость будет для него! - приговаривала она смеясь. - Все ему
расскажем, когда  он  окрепнет. Как  мне хотелось бы нынче же ночью  взять и
кошель и чулок с деньгами в том виде, в каком мы их найдем, да и положить на
кровать, чтобы милый отец их увидел, когда проснется!
     -  Сначала  нужно  достать  их,  мама,  - задыхаясь,  проговорил  Ханс,
продолжая усердно работать.
     - Ну, в этом сомневаться нечего. Теперь-то уж они от нас не ускользнут!
- ответила она, дрожа от холода и возбуждения, и присела на корточки рядом с
ямой. - Может  статься, мы  найдем их  запрятанными в  тот  старый  глиняный
горшок, который у нас давным-давно пропал.
     К тому времени и Ханс начал дрожать,  но не от холода. К югу  от ивы он
разрыл  большое  пространство  на  фут  в  глубину. Сокровище  могло  теперь
показаться с минуты на минуту...
     Между  тем  звезды  мерцали  и  подмигивали друг  другу,  как  бы желая
сказать:  "Ну  и  диковинная  страна  эта Голландия!  Чего только  здесь  не
увидишь!"
     - Странно,  что милый отец спрятал их на такой  глубине, -  проговорила
тетушка Бринкер, слегка раздосадованная. -  Да, бьюсь  об заклад,  что земля
тогда была  мягкая... А какой он догадливый, что заподозрил Яна Кампхейсена!
Ведь Яну  тогда верили  все.  Не думала я, что  этот красивый  малый,  такой
веселый, когда-нибудь попадет в тюрьму!.. Ну, Ханс, дай и  мне поработать...
Чем глубже мы копаем, тем легче,  правда? Мне так  жалко губить иву, Ханс...
Мы не повредим ей, как думаешь?
     - Не знаю, - рассеянно ответил Ханс.
     Час за часом работали  мать  и сын. Яма  становилась все шире и глубже.
Стали  собираться тучи,  и, проплывая  по  небу,  они  отбрасывали на  землю
таинственные тени.  И, только когда  побледнели  звезды  и луна  и появились
первые проблески дневного света, Мейтье Бринкер и Ханс безнадежно посмотрели
друг на друга. Они искали тщательно, с отчаянным упорством, взрыли всю землю
вокруг дерева: и к югу от него, и к северу, и к востоку, и к западу... Денег
не было!

        Глава XXXIX. ПРОБЛЕСКИ

     Анни  Боуман положительно недолюбливала Янзоопа  Кольпа.  Янзоон  Кольп
грубовато, на свой лад, обожал Анни. Анни заявляла, что даже "ради  спасения
своей жизни"  не скажет доброго слова  этому  противному  мальчишке.  Янзоон
считал  ее  самым  прелестным, самым  веселым существом  на  свете.  Анни  в
обществе подруг издевалась над тем, как смешно хлопает на ветру обтрепанная,
полинявшая  куртка Янзоона;  а  он  в  одиночество  вздыхал,  вспоминая, как
красиво развевается  ее нарядная голубая юбка. Она  благодарила  небо за то,
что ее братья  не похожи на Кольпов; а он  ворчал на свою сестру за  то, что
она  не похожа на девочек Боуман. Стоило  им  встретиться -  и они как будто
менялись   характерами.  В  его  присутствии   она  становилась   жесткой  и
бесчувственной; а он при  виде  ее делался кротким, как  ягненок. Они, как и
следовало ожидать, сталкивались очень часто.
     Часто  встречаясь,  мы каким-то таинственным образом убеждаемся в своих
ошибках, избавляясь  от предубеждений.  Но в  данном случае этот общий закон
был нарушен. Анни с каждой встречей все больше  ненавидела Янзоона, а Янзоон
с каждым днем все горячее любил ее.
     "Он убил аиста, злой мальчишка!" - говорила она себе.
     "Она знает, что я сильный и бесстрашный", - думал Янзоон.
     "Какой  он  рыжий,  веснушчатый, безобразный!"  - втайне отмечала Анни,
глядя на него.
     "Как она уставилась на меня-глаз не сводит! - думал Янзоон. - Ну что ж,
я, как-никак, ладный, крепкий малый".
     "Янзоон Кольп, дерзкий мальчишка, отойди  прочь  от  меня сейчас же!  -
частенько сердилась Анни. - Не желаю я с тобой водиться!"
     "Ха-ха-ха! - смеялся  про  себя Янзоон.  -  Девчонки никогда не говорят
того,  что  думают.   Буду  с  ней  кататься  на  коньках  всякий  раз,  как
представится случай".
     Вот  почему в  то  утро,  катясь  из Амстердама домой,  эта  прелестная
молодая девица  решила не поднимать глаз, как только заметила, что навстречу
ей по каналу скользит какой-то рослый, крупный юноша.
     "Ну, если я только взгляну на него, - думала Анни, - я..."
     - Доброе утро, Анни Боуман, - послышался приятный голос.
     (Как украшает улыбка девичье личико!)
     - Доброе утро, Ханс, очень рада видеть тебя.
     (Как украшает улыбка лицо юноши!)
     - Еще раз доброе утро, Анни. У  нас в доме многое изменилось с тех пор,
как ты уехала.
     - Вот как? - воскликнула она, широко раскрыв глаза.
     Ханс до встречи с Анни очень торопился  и был настроен довольно мрачно,
но  теперь вдруг сделался разговорчивым и перестал спешить. Повернув назад и
медленно скользя  вместе с нею  к  Бруку, он сообщил  ей радостную  весть  о
выздоровлении  своего отца. Анни была  ему  таким  близким  другом,  что  он
рассказал ей даже о тяжелом  положении своей семьи, о том, как нужны деньги,
как все зависит от того, достанет ли он работу, Но по соседству для него  не
находится дела,  добавил он, Ханс говорил не жалуясь, а  просто  потому, что
Анни  смотрела на  него  и  ей  действительно хотелось знать  все,  что  его
касалось.  Он не мог рассказать ей лишь о  горьком разочаровании, испытанном
прошлой ночью, так как это была не только его тайна.
     - До свиданья, Анни! - сказал он наконец. - Утро проходит быстро, а мне
надо спешить в Амстердам и продать там свои коньки.  Маме нужны деньги, и их
надо добыть как можно скорее. До вечера я, конечно, где-нибудь найду работу.
     - Ты хочешь продать свои новые коньки, Ханс?! - воскликнула Анни. - Ты,
лучший конькобежец во всей округе! Но ведь через пять дней состязания!
     - Знаю, - ответил он решительным тоном.  - До свиданья! Домой  я покачу
на своих старых, деревянных полозьях.
     Какой ясный взгляд! Совсем не то, что безобразная усмешка  Янзоона... И
Ханс стрелой умчался прочь.
     - Ханс! Вернись! - крикнула Анни.
     Голос ее превратил  стрелу в волчок. Ханс  повернулся и  одним  длинным
скользящим шагом подкатил к ней.
     - Значит,  ты  действительно  продашь  свои  новые коньки, если найдешь
покупателя?
     - Конечно, - ответил он, глядя на нее с улыбкой.
     - Ну, Ханс,  если ты непременно хочешь продать свои коньки... - сказала
Анни,  слегка  смутившись. -  Я  хочу  сказать, если  ты... так вот,  я знаю
кого-то, кто не прочь купить их... вот и все.
     - Это не Янзоон Кольп? - спросил Ханс и вспыхнул.
     - Вовсе нет, - ответила она обидчиво, - он не из моих друзей.
     - Но ты знаешь его, - настаивал Ханс.
     Анни рассмеялась:
     - Да, я его  знаю, и тем  хуже  для него.  И, пожалуйста, Ханс, никогда
больше не говори со мной о Янзооне! Я его ненавижу!
     - Ненавидишь его? Как можешь ты кого-нибудь ненавидеть, Анни?
     Она задорно вздернула головку:
     - Да, я возненавижу и тебя тоже, если ты будешь  твердить,  что  он мне
друг. Вам, ребятам, этот безобразный верзила, может, и нравится,  потому что
он  поймал  натертого  салом  гуся  прошлым летом  на  ярмарке, а потом  его
завязали в мешок, и он в мешке вскарабкался на верхушку шеста. Но я от этого
не в восторге. Я невзлюбила его  с тех пор, как  он при мне пытался спихнуть
свою сестренку с  карусели в Амстердаме. И ни  для кого не  секрет, кто убил
аиста, который  жил  у  вас на  крыше. Но нам не  к  чему говорить  о  таком
скверном, злом мальчишке... Право же,  Ханс, я знаю человека, который охотно
купит твои коньки. В Амстердаме ты не продашь их  и за  полцены. Пожалуйста,
отдай их мне! Деньги я принесу тебе сегодня же, после обеда.
     Если  Анни  была  очаровательна,  когда  произносила слово  "ненавижу",
устоять перед нею, когда она говорила "пожалуйста", не мог никто; по крайней
мере, Ханс не мог.
     - Анни, - сказал  он,  снимая  коньки и тщательно  протирая  их  мотком
бечевки, перед тем как отдать  девочке,  - прости, что я такой дотошный: но,
если  твой  друг не захочет их взять, ты принесешь их  сегодня?  Ведь завтра
утром мне придется купить торфа и муки для мамы.
     - Будь спокоен, мой друг  захочет  их взять, - рассмеялась Анни, весело
кивнув и уносясь прочь со всей быстротой, на какую была способна.
     Вынимая деревянные "полозья" из своих объемистых карманов и старательно
привязывая их к ногам, Ханс не слышал, как Анни пробормотала:
     -  Жаль, что я была такой резкой! Бедный, славный Ханс! Что за чудесный
малый!
     И  Анни, вся  погруженная  в  приятные  мысли,  не  слыхала,  как  Ханс
проговорил:
     - Я  ворчал, как  медведь... Но  дай  ей бог  здоровья! Бывают же такие
девочки! Сущие ангелы!
     Может, это и лучше, что каждый из них не слышал слов другого. Нельзя же
знать все, что творится на белом свете!

        Глава XL. В ПОИСКАХ РАБОТЫ

     Привыкнув  к роскоши,  мы  с трудом  переносим  лишения, которые раньше
терпели  легко. Деревянные  коньки скрипели  громче прежнего.  Ханс  еле-еле
передвигал  ноги на  этих  старых, неуклюжих  обрубках,  но  не  жалел,  что
расстался со своими превосходными  коньками... Напротив,  он решительно гнал
от  себя  мальчишескую  досаду на то,  что  не  смог  сохранить их чуть-чуть
дольше, хотя бы до состязаний.
     "Мама,  конечно, не рассердится  на меня,  -  думал он, -  за то, что я
продал  их без ее позволения.  У  нее  и  так хватает забот. Об этом  мы еще
успеем поговорить, когда я принесу домой деньги".
     Целый день Ханс  бродил по улицам Амстердама в поисках работы. Он добыл
несколько стейверов,  взявшись  помогать какому-то  человеку, который  вел в
город навьюченных мулов, но постоянной работы ему не удалось найти нигде.
     Он  был  бы  рад  наняться  в  носильщики или  рассыльные. Ему  не  раз
попадались нагруженные свертками парни,  которые неторопливо брели  куда-то,
волоча ноги, но для него самого места не оказалось. Один лавочник только что
нанял  подручного.   Другому  нужен   был  "парень   поладнее,  попроворнее"
(выражаясь  точнее -  "получше  одетый", только лавочник  не  хотел говорить
этого).  Третий  просил  Ханса  зайти  месяца через два,  когда каналы, надо
полагать, вскроются, а многие просто качали головой, не говоря ни слова.
     На  фабриках  ему  также не  повезло.  В  этих  огромных  зданиях,  где
производили столько шерстяных, бумажных и льняных тканей, всемирно известных
красок, кирпича, стекла и фарфора, на  этих мельницах, где мололи  зерно,  в
этих мастерских, где шлифовали драгоценные алмазы,  сильный юноша, способный
и жаждущий работать, казалось  бы, мог  найти себе дело. Но  нет, всюду Ханс
слышал один  и тот же ответ:  новые рабочие сейчас не нужны. Если б он зашел
до праздника святого Николааса, ему, быть может, и дали бы работу, так как в
то время всюду была спешка, но сейчас мальчиков больше, чем нужно.
     Хансу хотелось, чтобы эти люди хоть на миг увидели его мать и  Гретель.
Он не знал, что тревога той и другой глядит из его глаз, не знал, что, резко
отказав ему, многие чувствовали себя неловко и думали: "Не надо бы прогонять
малого". Иные отцы, вернувшись  в тот вечер  домой,  разговаривали со своими
детьми  ласковее обычного, вспоминая, как омрачилось  после  их слов честное
юное лицо просившего работы парня; и  еще не наступило утро, как один хозяин
решил, что, если парень из Брука зайдет снова, надо будет приказать старшему
мастеру поставить его на какую-нибудь работу.
     Но Ханс ничего этого  не знал. На закате он отправился назад в Брук, не
понимая, отчего  у  него  так  странно  сжимается  горло  -  от  чувства  ли
безнадежности  или от  решимости  преодолеть  все препятствия. Был  у  него,
правда, еще один шанс. Теперь  мейнхеер ван Хольп, быть может, уже вернулся,
думал он. Правда, Питер, по слухам, еще  вчера  вечером отправился в Хаарлем
устраивать  какие-то дела, связанные с  большими конькобежными состязаниями.
Но все-таки Ханс пойдет к ван Хольпам и попытается получить работу.
     К  счастью, Питер вернулся  рано  утром. Он был уже дома,  когда пришел
Ханс, и как раз собирался идти к Бринкерам.
     -  А, Ханс! - воскликнул он, когда Ханс,  усталый,  подошел к дверям. -
Вас-то мне и было нужно. Войдите и погрейтесь!
     Сорвав  с себя истрепанную  шапку, которая, словно нарочно, прилипала к
голове всякий раз,  как ее хозяин чувствовал себя неловко, Ханс стал на одно
колено  не затем, чтобы поздороваться на восточный манер, и не  затем, чтобы
воздать поклонение царящей здесь богине чистоплотности, а просто потому, что
его  тяжелые  башмаки способны были внушить  ужас любой домохозяйке в Бруке.
Сняв башмаки,  их хозяин осторожно  вошел  в  дом,  оставив их снаружи,  как
часовых, дожидаться его возвращения.
     Из дома  ван Хольпов Ханс ушел с легким сердцем. В  Хаарлеме отец велел
Питеру передать Хансу Бринкеру,  чтобы он теперь же  начал  делать двери для
летнего  домика.  В  усадьбе  была удобная  мастерская,  и  Хансу  позволили
работать в ней, пока он не кончит резьбу.
     Питер  не сказал Хансу,  что  пробежался на  коньках до самого Хаарлема
только затем, чтобы устроить все это,  поговорив с  мейнхеером ван  Хольпом.
Ему было довольно  видеть, каким радостным и оживленным  стало лицо молодого
Бринкера.
     - Мне кажется, я с этой работой справлюсь, <i>-</i> сказал Ханс, <b>-</b> хоть я и не
учился ремеслу резчика.
     - А  я так совершенно уверен, что справитесь, - сердечно ответил Питер.
<i>-</i>  Вы  найдете все нужные вам инструменты в мастерской. Она  вон  там - едва
видна за  деревьями,  хоть они  и осыпались.  Летом,  когда  живая  изгородь
покрыта листьями,  мастерской  отсюда совсем не видно... Как чувствует  себя
ваш отец сегодня?
     - Лучше, мейнхеер... силы прибывают к нему с каждым часом.
     - В жизни я  не слыхал о таком удивительном случае! Этот суровый старик
Букман поистине замечательный врач!
     - Ах, мейнхеер, - с  жаром  проговорил Ханс, - этого мало! Он не только
замечательный врач - он  добрый человек! Если бы не доброе сердце меестера и
не его великое мастерство, мой  бедный отец и до  сих пор жил  бы во тьме. Я
считаю,  - добавил он, и глаза  у него  загорелись, -  что  медицина - самая
благородная наука!
     Питер пожал плечами:
     - Может, она и очень благородная, но мне она не совсем по вкусу. Доктор
Букман, конечно,  мастер  своего  дела. Ну,  а  что  касается  его сердца...
избавьте меня от таких сердец.
     - Почему вы так говорите? - спросил Ханс.
     В  эту  минуту  из  соседней  комнаты неторопливо вышла дама. Это  была
мевроу  ван Хольп,  в  роскошнейшем чепце и  длиннейшем атласном  переднике,
обшитом кружевами.  Она чинно кивнула Хансу,  когда  тот отошел  от камина и
отвесил ей самый вежливый поклон, на какой только был способен.
     Питер сейчас  же  подвинул к камину дубовое кресло с высокой спинкой, и
его мать  уселась.  По бокам камина стояло  два  больших обрубка  пробкового
дерева. Питер подставил один из них под ноги матери.
     Ханс повернулся, собираясь уходить.
     -  Подождите, пожалуйста,  молодой человек, - сказала она. - Я случайно
услышала, как вы с моим сыном  говорили  о моем  друге, докторе  Букмане. Вы
правы, молодой человек: у доктора Букмана очень  доброе сердце... Видишь ли,
Питер, мы можем жестоко ошибиться, если будем судить о  человеке лишь по его
манерам; хотя вообще вежливое обращение можно только приветствовать.
     - Я не хотел выказать  неуважения к доктору, матушка, - сказал Питер, -
но ведь никто не  имеет права так  ворчать и рычать на людей, как  он. А про
него это все говорят.
     - "Все  говорят"! Ах, Питер, "все"  - это  еще ничего не значит. Доктор
Букман  испытал   большое  горе.  Много  лет  назад  он  при  очень  тяжелых
обстоятельствах потерял своего единственного сына. Это был прекрасный юноша,
только немножко опрометчивый и горячий. До этого несчастья Герард Букман был
одним из самых приятных людей, каких я когда-либо знала.
     Тут мевроу ван Хольп бросила ласковый взгляд на  юношей, встала и вышла
из комнаты так же чинно, как и вошла в нее.
     Питер,  не  вполне  убежденный  словами  матери,  пробормотал:  "Грешно
допускать, чтобы горе превращало весь твой мед  в желчь", - и проводил гостя
до узкой боковой двери.
     Прежде   чем   они  расстались,   он   посоветовал   Хансу   хорошенько
потренироваться на коньках.
     - Ведь теперь, - добавил он, - когда ваш отец поправился, вы придете на
состязания с  веселой душой. Никогда еще в нашей стране не устраивался такой
великолепный конькобежный праздник! Все только о нем и говорят. Не забудьте:
вы должны постараться получить приз.
     - Я не буду участвовать в состязаниях, - ответил Ханс, опустив глаза.
     - Не  будете  участвовать  в состязаниях? Но почему  же? - И тотчас  же
Питер мысленно заподозрил Карла Схуммеля в каких-то интригах.
     - Не могу, - ответил Ханс и нагнулся, чтобы сунуть ноги в свои огромные
башмаки.
     Что-то в его  лице подсказало Питеру, что продолжать расспросы не надо.
Он попрощался с Хансом и, когда тот уходил, задумчиво посмотрел ему вслед.
     Спустя минуту Питер крикнул:
     - Ханс Бринкер!
     - Да, мейнхеер?
     - Я беру обратно все, что говорил о докторе Букмане.
     - Хорошо, мейнхеер.
     Оба  рассмеялись. Но  у  Питера улыбка сменилась  удивленным выражением
лица, когда  он увидел,  как  Ханс, дойдя  до канала, стал на одно  колено и
принялся надевать деревянные коньки.
     - Очень странно, -  пробормотал  Питер, покачав  головой, и повернулся,
чтобы войти в дом. - Почему же он не бегает на своих новых коньках?

        Глава XLI. ДОБРАЯ ФЕЯ

     Солнце  почти  закатилось,  когда  наш  герой,  счастливый,  но все  же
досадливо  усмехаясь,  сорвал с себя деревянные "полозья" и,  полный надежд,
зашагал к крошечной лачужке, давно уже прозванной "домом идиота".
     У входа маячили чьи-то две тоненькие фигурки. Но не только глаза Ханса,
а и менее зоркие могли бы сразу узнать их.
     Серая, тщательно заплатанная кофта,  выцветшая синяя юбка, полузакрытая
еще более выцветшим голубым передником, полинявший, туго прилегающий чепчик,
быстрые ножки в огромных башмаках-кораблях - все это,  конечно, принадлежало
Гретель. Ханс узнал бы их где угодно.
     Яркая  кокетливая  красная кофточка  и красивая  юбка  с черной каймой,
хорошенький  чепчик с  лопастями, золотые серьги, нарядный передник, изящные
кожаные  башмачки... Да  что говорить! Если бы сам  папа  римский прислал их
Хансу с нарочным, Ханс поклялся бы, что они принадлежат Анни,
     Девочки медленно прохаживались взад и вперед перед домиком. Разумеется,
они  шли под руку  и  так  выразительно  кивали и  качали  головками, словно
обсуждали государственные дела.
     Ханс бросился к ним с радостным криком:
     - Ура, девочки, я получил работу!
     На его крик из дома вышла мать.
     И  у нее нашлись приятные вести. Отцу все лучше и  лучше. Он почти весь
день сидел, а теперь спит "смирно, что твой ягненок", как выразилась тетушка
Бринкер.
     - Теперь мой черед, Ханс, - сказала Анни, отводя юношу в сторону, после
того как он  рассказал матери, что получил работу у  мейнхеера ван Хольпа. -
Твои коньки проданы. Возьми деньги.
     - Семь гульденов!  - воскликнул Ханс, удивленно  пересчитывая деньги. -
Да это втрое больше, чем я сам за них заплатил.
     - Я  тут ни  при чем,  -  сказала Анни.  -  Если  покупатель ничего  не
понимает в коньках, мы не виноваты.
     Ханс быстро взглянул на нее:
     - О Анни!
     - О  Ханс!  - передразнила она его, поджимая губы  и  стараясь  принять
отчаянно хитрый и продувной вид.
     -  Слушай, Анни, я знаю, ты это говоришь несерьезно!  Ты должна вернуть
часть денег.
     -Да ни за что на свете! - упиралась Анни. - Коньки проданы,  и все тут.
- Но, увидев, что он искренне огорчился, она сбавила тон. - Ты поверишь мне,
Ханс, если я скажу, что никакой ошибки не произошло... и тот, кто купил твои
коньки, сам настаивал на том, чтобы заплатить за них семь гульденов?
     - Поверю, - ответил  он, и свет, засиявший в его ясных голубых  глазах,
казалось, отразился в глазах Анни и заискрился под ее ресницами.
     Тетушка Бринкер обрадовалась, увидев столько серебра, но, когда узнала,
что  Ханс  получил  его,   расставшись   со  своим  сокровищем,  со  вздохом
воскликнула:
     - Благослови тебя бог, сынок! Это для тебя большая потеря!
     - Подожди, мама, - сказал юноша, шаря на дне кармана. - Вот и еще! Если
так будет продолжаться, мы скоро разбогатеем!
     - Что и говорить,  -  ответила  она,  поспешно  протягивая руку.  Потом
добавила  вполголоса:  -  Мы  и  впрямь  разбогатели бы, не  будь  этого Яна
Кампхейсена. Уж он таки побывал под нашей ивой, Ханс... будь уверен!
     - И правда, похоже на то. - вздохнул Ханс. - Но, знаешь, мама, давай-ка
позабудем об этих деньгах. Конечно, они пропали; отец рассказал нам все, что
знал. Не будем больше думать о них!
     - Легко сказать, Ханс! Попробую,  но трудно будет, особенно когда моему
бедному  мужу нужно так  много  всяких удобств...  Ах  ты, господи!  Что  за
непоседы  эти  девчонки!  Ведь  они только что  были здесь.  Куда  ж это они
удрали?
     -  Они  забежали  за  дом, -  сказал  Ханс, -  наверное, хотят  от  нас
спрятаться.  Тише! Сейчас я их поймаю и приведу к тебе. Они бегают быстрей и
неслышней, чем вон тот кролик. Но я их сначала хорошенько напугаю.
     -  А ведь там действительно кролик. Слушай, Ханс, он,  бедняжка, должно
быть, совсем изголодался, если рушился выйти из норки в такой  холод. Сейчас
принесу ему крошек.
     И  добрая  женщина поспешила  в дом. Вскоре она снова вышла, но Ханс не
стал ее дожидаться. А кролик, спокойно осмотревшись,  ускакал  в неизвестном
направлении. Обогнув  угол,  тетушка  Бринкер натолкнулась  на детей. Ханс и
Гретель стояли перед Анни, а та с небрежным видом сидела на пне.
     -  Прямо  загляденье... как на картинке! - воскликнула тетушка Бринкер,
останавливаясь в восхищении  перед  детьми. -  Много я видела  картин в  том
роскошном доме, где я жила в Гейдельберге, но они были ни капельки не лучше.
Мои-то оба увальни, а ты, Анни, настоящая фея!
     -  Разве? -  засмеялась  Анни, просияв.  -  Так  вот,  Ханс  и Гретель,
вообразите, что  я ваша крестная мать-фея и пришла к  вам в гости. Задумайте
каждый по одному желанию, и я исполню их. Чего вы хотите, господин Ханс?
     Анни взглянула на юношу, и лицо  ее на мгновение стало серьезным - быть
может, потому,  что она от всего сердца желала  хоть раз обладать  волшебной
силой. А Хансу чудилось, будто она сейчас и впрямь фея.
     - Я хочу,  -  проговорил он торжественно, - найти то, что искал прошлой
ночью!
     Гретель весело рассмеялась. Тетушка Бринкер простонала:
     - Стыдись, Ханс! - и устало пошла в дом.
     "Крестная мать-фея" вскочила и трижды топнула ножкой.
     -  Пусть  говорят,  что   хотят,  -  промолвила  она.  -  Твое  желание
исполнится.  -  Потом  с  шутливой  торжественностью сунула  руку  в  карман
передника и  вынула оттуда большую стеклянную бусинку. - Зарой ее там, где я
топнула ногой, - сказала она, подавая бусинку Хансу, - и, прежде чем взойдет
луна, твое желание исполнится.
     Гретель рассмеялась еще веселее.
     "Фея-крестная" притворилась очень недовольной.
     -  Скверная  девчонка!  - сказала  она,  скорчив страшную  гримасу. - В
наказание за то, что ты смеялась над феей, твое желание не исполнится!
     - Ха! - в  восторге крикнула  Гретель.  -  Подожди, пока тебя  о чем-то
попросят, крестная. Да ведь я никакого желания и не задумала!
     Анни хорошо играла свою роль. Не  заражаясь  веселым смехом друзей, она
гордо пошла прочь, изображая воплощение оскорбленного достоинства.
     - Спокойной ночи, фея! - кричали ей вслед Ханс и Гретель.
     - Спокойной ночи, смертные!  - крикнула она наконец,  перепрыгнув через
замерзшую канаву, и быстро побежала домой.
     -  Ну, не  правда  ли, она  похожа  на... на  цветок...  такая  милая и
прелестная! -  воскликнула  Гретель,  с величайшим восхищением  глядя  вслед
Анни. -  Подумай,  сколько дней она  просидела в темной  комнате  с  больной
бабушкой... Но слушай, братец Ханс, что с тобой? Что ты собираешься делать?
     - Подожди -  увидишь! -  ответил  Ханс и,  бросившись в дом,  мгновенно
вернулся с заступом и ломом в руках. - Я хочу зарыть свою волшебную бусинку!
     * * *
     Рафф Бринкер все еще крепко спал.  Его жена взяла небольшой кусок торфа
из своего  почти  иссякшего  запаса  и положила  его на тлеющие  угли. Потом
открыла дверь и негромко позвала:
     - Идите домой, дети!
     - Мама, мама! Смотри! - во все горло крикнул Ханс.
     -  Святой  угодник Бавон! - восклпкнула тетушка  Бринкер,  выскочив  за
порог. - Что это с парнем?
     -  Иди  сюда  скорей,  мама! -  кричал  Ханс в сильнейшем  возбуждении,
работая изо всех сил и после каждого слова вонзая лом в землю. - Видишь? Вот
это  самое место... вот  здесь, на юг от  пня. И как это мы вчера вечером не
догадались? Ведь этот пень - от той старой  ивы, которую ты  срубила прошлой
весной, потому что от нее падала тень на картофель. А молодого деревца здесь
и в помине не было, когда отец... Ура! Ура!
     Тетушка Брпнкер не могла вымолвить ни  слова. Она упала на колени рядом
с Хансом как раз в ту минуту, когда он вытащил... старый глиняный горшок!
     Ханс сунул  руку в горшок и  вынул оттуда...  обломок кирпича...  потом
другой... потом третий... потом  чулок и  кошель, черные, заплесневелые,  но
набитые давно утраченным сокровищем!
     Что тут  творилось! Сколько было  смеха! Сколько  слез!  Какие начались
подсчеты, после того как  все вернулись  в дом! Чудо, что Рафф не проснулся.
Впрочем, сны он, должно быть, видел приятные: он улыбался во сне.
     Могу  вас  уверить, что  тетушка Бринкер и ее дети поужинали  на славу.
Теперь незачем было беречь вкусные яства.
     - Отцу мы купим хорошую, свежую еду завтра, - сказала тетушка  Бринкер,
вынимая холодное мясо, вино, хлеб, желе и ставя  их на чистый сосновый стол.
- Садитесь к столу, детки, садитесь!
     * * *
     В ту ночь Анни, засыпая,  думала,  что вчера  Ханс, должно быть,  искал
свой потерянный нож, и как будет забавно, если он действительно найдет его.
     А  Ханс,  как  только  сомкнул глаза,  увидел,  что  пробирается сквозь
какую-то чащу; повсюду вокруг него лежат горшки  с золотом, а с каждой ветки
свешиваются часы, коньки и сверкающие бусы.
     Как  ни  странно,  но  каждое  дерево,   к   которому  он  приближался,
превращалось  в  пень,  а  на  пне  сидела  невообразимо  прелестная  фея  в
ярко-красной кофточке и голубой юбке,

        Глава ХLII. ЗАГАДОЧНЫЕ ЧАСЫ

     В  день  посещения  феи-крестной  кое-что  выяснилось  еще  раньше, чем
нашлись  пропавшие гульдены. А  именно:  выяснилось,  как попали в дом часы,
которые верная  вроу Раффа  так ревниво хранила целых десять лет. Не  раз  в
минуты  тяжкого искушения  она  боялась  даже  взглянуть  на  них,  чтобы не
поддаться соблазну  и не ослушаться мужа. Тяжело ей было видеть своих  ребят
голодными и  в то  же  время думать: "Продай часы  -  и детские  щечки снова
зацветут,  как  розы". - "Так нет  же, - восклицала  она тогда, -  будь  что
будет, а  Мейтье  Бринкер не такова,  чтобы забыть последнюю просьбу  своего
мужа!"
     "Храни  их  бережно,  вроу",  - сказал он, отдавая ей часы. Вот и  все.
Никакого объяснения  не  последовало: ведь едва  он  произнес эти слова, как
один  из его товарищей рабочих ворвался  в  дом с  криком: "Иди, друг!  Вода
поднимается! Тебя зовут на плотины!"
     Рафф сейчас же ушел, и, как тетушка Бринкер уже говорила, она  тогда  в
последний раз видела его в здравом уме.
     В  тот  день,  когда  Ханс  искал   работу  в  Амстердаме,  а  Гретель,
управившись с  домашними делами, бродила в поисках  щепок,  сучков  - вообще
всего, что  годится на топливо, тетушка Бринкер, сдерживая волнение,  подала
мужу часы.
     "Глупо было бы ждать дольше, - говорила она впоследствии Хансу,  - если
одно  слово отца  могло  объяснить  все. Какую  женщину  ни  возьми,  всякой
захотелось бы узнать, как попала к нему эта вещь".
     Рафф  Бринкер долго вертел и  перевертывал часы;  осмотрел их блестящие
полированные  крышки, потом привязанную к ним, аккуратно  выглаженную черную
ленточку. Но он как будто не узнавал их. Наконец он проговорил:
     - А,  помню!  Ты так усердно натирала  их, вроу, что  они  блестят, как
новый гульден.
     - Да, - сказала тетушка Брпнкер, самодовольно кивнув.
     Рафф снова посмотрел на часы.
     <i>-</i> Бедный малый! - пробормотал он и задумался.
     Тетушка Бринкер не вытерпела.
     - Бедный  малый! - повторила она слегка раздраженным тоном. - А  как ты
думаешь.  Рафф Бринкер, зачем  я здесь стою, хотя мне нужно прясть,  если не
затем, чтобы побольше узнать от тебя про эти часы!
     - Да ведь я давным-давно рассказал тебе все,  -  спокойно ответил Рафф,
удивленно глядя на нее.
     - Вовсе нет, ничего ты мне не рассказывал! - возразила ему жена.
     -  Ну что ж, если  нет... Впрочем, все это нас не касается... так и  не
будем  говорить об этом, - сказал он и грустно покачал головой. - Пока я так
долго был мертвецом на земле, бедный малый, чего доброго, в самом деле умер.
Да и не мудрено: плохой был вид у несчастного!
     -  Рафф  Бринкер! Если  ты так  обращаешься  со  мной,  хотя я с  тобой
нянчилась и столько от тебя вытерпела, с  тех пор как  мне стукнуло двадцать
два года, то это прямо  стыд и  позор!  - закричала  тетушка  Бринкер, густо
краснея и задыхаясь.
     - То есть как это я обращаюсь с тобой, Мейтье? - промолвил Рафф все еще
слабым голосом.
     - "Как это"?  - проговорила тетушка Бринкер,  передразнивая его голос и
манеру говорить. - "Как  это"? Да  так,  как обращаются  со всякой женщиной,
после того как она поддерживала мужчину в беде, после того...
     - Мейтье!
     Рафф наклонился вперед, протянув руку. Глаза его были полны слез.
     Тетушка Бринкер бросилась к ногам мужа и стиснула его руки:
     - О, что я  наделала! Мужа своего до слез довела! А ведь и четырех дней
не прошло, как он вернулся ко мне! Посмотри на меня, Рафф! Рафф, мой родной,
мне так жаль, что я тебя огорчила! Но ведь я прождала десять лет! Тяжело мне
так ничего и не узнать про эти часы. Я больше  не буду спрашивать, Рафф. Вот
что: мы их запрячем подальше, раз они вызвали нашу первую ссору после  того,
как господь только что вернул тебя мне.
     - Я был дурак, что разревелся, Мейтье, - сказал Рафф, целуя ее, - а  ты
имеешь право  узнать все. Но мне казалось, что говорить об этом  - все равно
что выдавать тайны умерших.
     - А  тот человек... тот парень... о котором ты  говорил, -  он умер, ты
так думаешь? -  спросила она, взяв часы, но все-таки  присаживаясь у его ног
на конец длинной скамейки и готовясь слушать.
     - Трудно сказать, - ответил он.
     - Он был очень болен, Рафф?
     -  Нет,  болен он  не был, насколько я  знаю, но расстроен, вроу, очень
расстроен!
     - Может, он сделал что-нибудь дурное, а? - спросила она, понижая голос.
     Рафф кивнул.
     - Убил кого-нибудь? - прошептала жена, не смея поднять глаза.
     - Да, что-то в этом роде, но его словам.
     - Ох,  Рафф... ты меня пугаешь!.. Расскажи подробнее... ты говоришь так
странно... и весь дрожишь. Я должна знать все.
     -  Если я дрожу, вроу,  это,  наверное, от озноба. На  моей душе, слава
богу, нет греха!
     - Выпей  глоток вина, Рафф... Вот так, теперь тебе лучше. Ты  говоришь,
он совершил какое-то преступление?
     - Да, Мейтье,  кажется, убийство; так он  сказал  мне  сам. Но я  этому
никогда не поверю. Такой хороший малый - лицо молодое, честное... ну вот как
наш сын, только не такой смелый и прямой.
     - Да, понимаю, - сказала тетушка Бринкер негромко, опасаясь, как бы муж
не перестал рассказывать.
     -  Он  наткнулся  на  меня совершенно случайно, -  продолжал Рафф. - До
этого  я никогда  его  не  встречал,  а  лицо  у  него  было такое  бледное,
испуганное, каких я в жизни не видывал. Он схватил меня за локоть и говорит:
"Мне кажется, вы честный человек"...
     - Да, я тут он не ошибся! - с жаром перебила его тетушка Бринкер.
     Рафф посмотрел на нее растерянно:
     - На чем это я остановился, вроу?
     - Парень взял  тебя  за руку, Рафф, - сказала она, с тревогой глядя  на
него.
     -  Да, вот  именно. Я с трудом  подбираю слова и все вспоминаю,  как  в
полусне, знаешь ли...
     -  Ишь  ты! Да  и не  мудрено,  бедняга,  -  вздохнула тетушка Бринкер,
поглаживая его по руке.  - Не будь у те