и гость может подняться к ней.
     Катясь вместе  с  друзьями  по людным  каналам города,  Бен смотрел  на
сонных горожан, которые лениво покуривали свои  трубки с таким видом, словно
сбей  у них  с  головы шляпу  - они  и глазом не моргнут; и ему трудно  было
поверить, что голландцы когда-то поднимали восстания, не раз происходившие в
стране; трудно  поверить,  что теперешние амстердамцы - потомки тех храбрых,
самоотверженных героев, о которых он читал в истории Голландии.
     Легко скользя  по  льду  с  товарищами,  Бен  рассказал ван  Моунену  о
"погребальном"  бунте, вспыхнувшем  здесь, в Амстердаме,  в 1696 году, когда
женщины  и  дети вместе  с  мужчинами  вышли на  улицы. Шуточные  похоронные
процессии ходили по  всему городу: люди решили показать бургомистру, что они
не подчинятся новым правилам погребения  умерших. Под конец  они  совершенно
вышли из  повиновения и  грозили чуть ли не  разнести  весь город;  так  что
бургомистр поспешил отменить постановление, оскорбившее народ.
     -  Вот  на  этом  углу,  -  сказал  Якоб, указывая на какие-то  крупные
строения,  -  пятнадцать  лет  назад  огромные  склады  зерна провалились  в
трясину. Это были прочные здания, построенные  на хороших  сваях.  Но в  них
ссыпали  слишком  много зерна  - больше семидесяти  тысяч центнеров, - и они
рухнули.
     Якобу трудно было рассказать  такую длинную историю,  и  он остановился
передохнуть.
     - А  ты-то почем  знаешь,  что туда  ссыпали семьдесят  тысяч центнеров
зерна? - резко спросил Карл. - В то время ты еще из пеленок не вышел.
     - Мне отец  говорил, а он  хорошо  знает, как все было, - ответил Якоб.
Отдышавшись,  он  продолжал:  -  Бен  любит  живопись.  Давайте покажем  ему
какие-нибудь картины.
     - Хорошо, - согласился капитан.
     -   Будь  у  нас  время,  Бенджамин,  -  сказал   Ламберт  ван   Моунен
по-английски, - я  повел бы тебя в Стадхейс, дом городского управления.  Вот
там сваи так сваи! Здание  построено  на  четырнадцати тысячах свай,  и  они
забиты в землю на глубину  семидесяти футов. Но что  я хочу  тебе показать -
так это большую картину, на которой изображено, как ван Спейк взрывает  свой
корабль... Замечательная картина!
     - Ван кто? - переспросил Бен.
     -  Ван Спейк.  Неужели  не помнишь? Битва  с  бельгийцами была  в самом
разгаре, и,  когда он понял,  что они его одолеют и захватят в плен корабль,
он взорвал и его и себя вместе с ним, чтобы не сдаться врагу.
     - А разве не ван Тромп взорвал корабль?
     - Вовсе нет. Но  ван Тромп тоже был храбрецом. Ему поставили памятник в
Дельфт-хавне  - там,  где  пилигримы сели на корабль,  чтобы  отправиться  в
Америку.
     -  Так. А  что совершил ван  Тромп? Ведь он был знаменитым  голландским
адмиралом, да?
     - Да, он  участвовал  в тридцати с лишним морских сражениях. Он победил
испанский флот  и  английский,  а потом привязал  швабру к  верхушке  мачты,
объявляя этим, что он вымел англичан - очистил от них  море. Голландцы умеют
побеждать, братец ты мой!
     - Замолчи! -  вскричал  Бен. -  Привязал он швабру или  нет, а все-таки
англичане победили его  в конце  концов!  Теперь  я все вспомнил. Его  убили
где-то на нидерландском побережье в битве, которую выиграл  британский флот.
Обидно, а? - лукаво добавил он.
     -  Хм!  Куда  это мы  попали?  - воскликнул  Ламберт, чтобы  переменить
разговор. - Слушай, все нас опередили...  все, кроме  Якоба. Ой, до чего  он
толстый! Мы и полпути не пройдем, как он раскиснет.
     Бену, конечно,  было  приятно  бежать на  коньках  рядом  с  Ламбертом,
который хоть  и  был чистокровным голландцем, но  воспитывался неподалеку от
Лондона и по-английски  говорил так же свободно, как по-голландски. И все же
Бен не огорчился, когда капитан ван Хольп крикнул:
     - Коньки долой! Вот и музей.
     Музей  был  открыт,  и  в  тот  день  вход   в  него  был   бесплатный.
Путешественники  вошли,  шаркая   ногами:  по  обыкновению  всех  мальчишек,
которые,  кажется, никогда не упускают  этой возможности  - так  им нравится
слышать шорох своих подошв, скользящих по натертому полу.
     Музей  в  Амстердаме  -  это просто  картинная галерея, в которой можно
увидеть  лучшие  произведения  голландских  мастеров  и,  кроме того,  около
двухсот папок с редкими гравюрами.
     Бен тотчас  же  заметил,  что некоторые  картины здесь висят  на щитах,
прикрепленных к стене  шарнирами. Их можно поворачивать, как оконные ставни,
и  рассматривать  при  наиболее благоприятном освещении. Это  приспособление
очень  помогло  мальчикам, когда они любовались "Вечерней школой", маленькой
жанровой картиной Герарда Доу, так как оно позволило им оценить ее блестящую
технику:  казалось,  что  картина  освещена  тем  светом,  что  проникает  в
изображенные на ней  окна. Питер  отметил также  красоты другой картины Доу,
"Отшельник", и рассказал  мальчикам несколько  интересных  анекдотов об этом
художнике, родившемся в Лейдене в 1613 году.
     -  Целых три  дня  писать  ручку швабры! -  удивленно  воскликнул Карл,
отзываясь  на  слова капитана, который  рассказывал о  том,  как  необычайно
медленно писал Доу.
     - Да, брат, три дня. И, говорят, он потратил целых пять дней, отделывая
руку  на одном женском портрете.  Видишь, как удивительно ярки  и до мелочей
выписаны все  детали этой  картины. Каждый  день  после работы  он тщательно
закрывал  свои  неоконченные   произведения,  а  краски  и  кисти  прятал  в
непроницаемые для воздуха ящики. Судя по всем рассказам, сама его мастерская
была  закупорена,  как шляпная  картонка. Художник всегда  входил  в  нее на
цыпочках и, кроме того, прежде чем  начать работу, сидел неподвижно, пока не
оседала легкая пыль, поднявшаяся, когда он  вошел. Я где-то  читал, что  его
картины кажутся еще лучше, если рассматривать их в увеличительное стекло. Он
так напрягал глаза, обрабатывая  мелкие детали,  что уже в тридцать  лет был
вынужден носить  очки. В сорок он видел совсем плохо и едва мог  писать. Ему
нигде  не удавалось найти такие очки, которые помогли бы ему  видеть  яснее.
Наконец одна  бедная старая немка  предложила ему  попробовать  ее очки. Они
пришлись ему как раз по глазам и помогли писать так же хорошо, как раньше.
     - Хм! - негодующе воскликнул Людвиг.  - Вот это мне нравится! А  как же
эта старушка обходилась без очков, спрашивается?
     - Ну,  -  рассмеялся Питер, -  возможно,  у нее были  другие. Во всяком
случае, она уговорила художника взять  ее очки.  Он был  так благодарен, что
изобразил  на картине  эти очки вместе с футляром  и подарил  ей. А старушка
отдала  эту  картину бургомистру,  за что получила пожизненную  пенсию  и до
конца своих дней прожила безбедно.
     -  Ребята,  - громким  шепотом  позвал Ламберт,  -  пойдемте  посмотрим
"Медвежью облаву"!
     Это  была  прекрасная  картина  работы   Пауля  Поттера,   голландского
художника XVII века, писавшего замечательные произведения  еще  до того, как
ему исполнилось шестнадцать лет. Мальчиков она привела в восхищение, так как
им понравился ее  сюжет. Они  равнодушно прошли мимо выдающихся произведений
Рембрандта и ван дер Хельста, но восторгались одной плохой картиной ван  дер
Венне, изображающей морской бой  между голландцами и англичанами. Потом они,
совершенно очарованные, стояли перед портретом  двух  маленьких мальчуганов,
один   из  которых   хлебал  суп,  а  другой  ел   яйцо.  По  мнению   наших
путешественников, главное достоинство  этой картины  заключалось в том,  что
мальчишка,  который  ел  яйцо,  вымазал  себе рожицу  желтком, к величайшему
удовольствию зрителей.
     Следующей  картиной,   удостоившейся  их   внимания,  было   прекрасное
изображение праздника святого Николааса.
     - Смотри, ван Моунен, - сказал Вен  Ламберту: - до чего хорошо написано
лицо этого малыша! Он как будто знает, что заслужил трепку, но надеется, что
святой Николаас еще  не  вывел его  на  свежую воду. Вот  такие картины  мне
нравятся: они как будто рассказывают целую историю.
     - Идемте, ребята! - крикнул капитан. - Уже десять часов, пора в путь!
     Они поспешили на канал.
     - Коньки на ноги!.. Готовы? Раз, два... Эй! Где же Поот?
     И правда, где же был Поот?
     В  десяти  ярдах от них во льду  только что была  прорублена квадратная
прорубь. Питер  заметил  ее  и,  не говоря ни слова,  быстро покатил к  ней.
Остальные, конечно, последовали  за  ним.  Питер  заглянул  в прорубь. И все
заглянули в нее, потом в тревоге уставились друг на Друга.
     - Поот! - крикнул Питер, снова заглядывая в прорубь.
     Полная  тишина.  Черная  вода  застыла  недвижно;  ее  поверхность  уже
затягивалась ледяной пленкой.
     Ван Моунен вернулся к Вену с таинственным видом:
     - Кажется, у него когда-то был припадок?
     - О господи! Был, - ответил перепуганный Бен.
     - Ну, значит, с ним, очевидно, снова случился припадок в музее.
     Мальчики сразу догадались, что  нужно  сделать, и вмиг сняли  коньки. У
Питера хватило присутствия духа зачерпнуть своей  шапкой воды из  проруби, и
все помчались в музей.
     Они действительно нашли бедного Якоба в припадке... но это был припадок
сонливости. Мальчик лежал в укромном уголке галереи и храпел, как утомленный
солдат. Громкий хохот, вызванный этим открытием, привлек сердитого сторожа.
     - Что тут  происходит? -  крикнул он.  -  Прекратите бесчинство! Эй ты,
пивной бочонок, проснись! - И он весьма бесцеремонно растолкал Якоба.
     Как  только Питер  понял, что здоровью Якоба не  угрожает опасность, он
поспешил на улицу -вылить воду  из своей бедной  шапки. Пока  он расстилал в
ней носовой  платок, чтобы уже обледеневшая подкладка  не прикасалась  к его
голове, остальные мальчики  спустились по лестнице, таща за собой ошалевшего
спросонья и возмущенного Якоба.
     Снова  был  отдан  приказ  отправляться  в  путь.  Якоб наконец  совсем
проснулся. Лед  здесь был немного шероховатый и с  трещинами, но мальчики не
унывали.
     - По каналу побежим или по реке? - спросил Питер.
     -  Разумеется,  по  реке,  -  отозвался Карл.  -  Вот хорошо-то  будет!
Говорят, лед на ней отличный всю дорогу. Только по реке гораздо дальше.
     Якоб Поот тотчас же заинтересовался этими словами.
     - А я стою за канал! - крикнул он.
     -  Ну что ж,  побежим по каналу, - решил  капитан,  - если  только  все
согласны.
     - Согласны! - крикнули мальчики довольно разочарованными голосами.
     И капитан Питер помчался вперед, бросив:
     - Отлично... За мной! Через час будем в Хаарлеме!

        Глава XI. БОЛЬШИЕ МАНИИ И МАЛЕНЬКИЕ СТРАННОСТИ

     Они катились  во  весь опор, как вдруг услышали  грохот нагонявшего  их
амстердамского поезда.
     - Эй! - крикнул Людвиг, бросив взгляд на железнодорожное полотно. - Кто
обгонит паровоз? Ну-ка, давайте наперегонки!
     Паровоз  свистнул, должно  быть  возмущенный  такой наглостью. Мальчики
тоже свистнули... и пустились во всю прыть.
     Секунду  ребята мчались впереди,  во  весь  голос крича "ура", - только
секунду,  но и  это уже было кое-что. Успокоившись,  они продолжали путь, не
торопясь и позволяя себе разговаривать  и шалить. Иногда они останавливались
поболтать со сторожами, стоявшими  на определенном  расстоянии друг от друга
по всему каналу. Зимой  эти сторожа очищают лед от мусора и вообще от всего,
что мешает  движению.  После метели  они сметают со  льда  снежный  пушистый
покров,  прежде  чем  он  станет твердым и  красивым, как  мрамор, но  очень
неудобным для конькобежцев.
     Порой мальчики настолько забывались, что шныряли между  вмерзшими в лед
судами,  стоявшими  где-нибудь  в  затоне.  Но   бдительные  сторожа  быстро
выслеживали ребят и, ворча, приказывали им убираться прочь.
     Канал, по которому мчался  наш  отряд,  тянулся, прямой, как  стрела, и
таким же прямым был длинный ряд голых, тощих ив, растущих  на берегу. На той
стороне, высоко над окрестными  полями,  шла колесная дорога, проложенная на
огромной плотине, которую построили, чтобы не дать  разливаться Хаарлемскому
озеру. Гладкий,  как  стекло,  канал  терялся  вдали,  и  линии его  берегов
сходились в одной точке. По льду катилось множество  конькобежцев, буеров  с
коричневыми  парусами, кресел на полозьях и  затейливых, легких, как пробки,
маленьких санок, управляемых палкой с зубцом на конце. Бен был в восторге от
всего, что видел.
     Людвиг ван Хольп думал  о том, как странно, что Бен, хоть и англичанин,
знает о Голландии так много. Судя по словам Ламберта, Бен знал о ней больше,
чем сами  ее уроженцы. Это не очень нравилось юному голландцу,  но вдруг ему
вспомнилось  нечто,  способное, по его мнению,  ошеломить  "Шона  Пуля".  Он
подкатил к Ламберту и с торжествующим видом крикнул:
     - Расскажи-ка ему о тюльпанах!
     Бен уловил слово "тульпен".
     - Да-да, - горячо подхватил он по-английски,  - тюльпаномания... Ты про
нее говоришь?  Я  не раз о ней слышал, но  знаю обо  всем  этом очень  мало.
Больше всего увлекались тюльпанами в Амстердаме, ведь да?
     Людвиг  досадливо  крякнул. Слова Бена он понимал  с трудом, но по  его
лицу безошибочно догадался, что тот знает  и о тюльпанах. К счастью, Ламберт
и не подозревал об огорчении своего юного соотечественника. Он ответил:
     - Да, больше всего здесь  и в Хаарлеме. Но этой страстью заразилась вся
Голландия, да и Англия тоже, коли на то пошло.
     -  Вряд  ли Англия, - сказал Бен,  - но не знаю наверное, так как  в те
времена меня там не было.
     - Ха-ха-ха!  Это верно, если только тебе не стукнуло двухсот  лет.  Так
вот, брат, ни до, ни после не было такого безумия. Люди тогда сходили  с ума
по тюльпановым луковицам и ценили их на вес золота.
     - Как? За  луковицы  давали столько золота,  сколько весит  человек?  -
перебил его Бен, так  широко раскрыв глаза от удивления,  что Людвиг чуть не
подпрыгнул.
     -  Да  нет!  Давали столько  золота, сколько  весила  луковица.  Первый
тюльпан  привезли  сюда из Константинополя около 1560 года.  Он вызвал такое
восхищение, что амстердамские богачи послали в Турцию за другими тюльпанами.
С тех  пор ими начали  безумно  увлекаться,  и это  продолжалось  много лет.
Тюльпаны стоили  от  тысячи  до четырех  тысяч флоринов  за  штуку,  а  одна
луковица, "Семпер Аугустус", была продана за пять с половиной тысяч.
     - Это больше четырехсот гиней на наши деньги, - вставил Бен.
     - Да,  и  я знаю это наверное  -  вычитал  позавчера  в книге  Бекмана,
переведенной на  голландский  язык. Да, брат, вот это  здорово! Все и каждый
спекулировали на тюльпанах - даже матросы с баржей, тряпичницы и трубочисты.
Богатейшие купцы не  стыдились  предаваться  этой страсти.  Люди  покупали и
перепродавали луковицы, даже не видя их, однако наживали чудовищные прибыли.
Это превратилось в своего рода азартную игру. Одни богатели в два - три дня,
другие теряли все, что имели. Земли, дома,  скот  и даже  одежду отдавали за
тюльпаны,  когда  у людей  не  было  наличных  денег.  Дамы  продавали  свои
драгоценности и украшения, чтобы участвовать в этой игре. Все только о ней и
думали. Наконец  вмешались  Генеральные штаты.  Люди  начали понимать, какие
глупости они делают, и цены на тюльпаны пошли вниз. Уже нельзя было получить
долги, оставшиеся от  сделок с тюльпанами. Кредиторы обращались в суд, а суд
отказывал  им, объясняя, что долги, сделанные  во время азартной игры, можно
не платить. Ну и время тогда настало! Тысячи богатых спекулянтов за один час
превратились  в нищих.  Как  выразился  старик Бекман: "Наконец-то  луковица
лопнула, как мыльный пузырь".
     - Да, и немалый это  был  пузырь,  - сказал Бен, слушавший с величайшим
интересом. - Кстати, ты знаешь, что  слово "тюльпан" происходит от турецкого
слова "тюрбан"?
     - Что-то  не помню,  -  ответил  Ламберт.  -  Но  это очень  любопытно.
Представь себе лужайку, а на  ней  толпу турок, сидящих на корточках в своих
пышных головных уборах - тюрбанах... Настоящая тюльпановая клумба! Ха-ха-ха!
Очень любопытно!
     "Ну вот,  - мысленно проворчал Людвиг,  - он рассказал Ламберту  что-то
интересное о тюльпанах. Так я и знал! "
     -  Надо сказать, - продолжал  Ламберт,  -  что тюльпановая клумба очень
напоминает  толпу людей, особенно когда цветы  кивают и покачивают головками
на ветру. Ты когда-нибудь замечал это?
     -  Нет, не замечал. Но меня удивляет, ван  Моунен, что вы, голландцы, и
до сих пор страстно любите эти цветы.
     -  Еще  бы! Без них  не  обходится ни один  сад.  По-моему,  это  самые
красивые цветы на свете. У моего  дяди в саду при  его летнем  домике на той
стороне  Амстердама есть  великолепная  клумба  с  тюльпанами  самых  лучших
сортов.
     - Я думал, твой дядя живет в городе.
     -  Ну  да, но  его  летний  домик, иначе говоря  -  павильон,  стоит  в
нескольких  милях от  города.  А другой домик он выстроил на берегу реки. Мы
прошли мимо  него,  когда  входили  в  город.  В Амстердаме  у каждого  есть
где-нибудь такой павильон, если позволяют средства.
     - И в них живут, в этих павильонах? - спросил Бен.
     - Что ты! Конечно, нет! Это маленькие строения, и годятся они только на
то, чтобы летом проводить в них несколько часов после обеда. На южном берегу
Хаарлемского  озера есть очень красивые  летние домики. Теперь, когда  озеро
начали осушать, чтобы превратить  его дно в пахотную землю,  вся их прелесть
пропадет. Кстати, мы сегодня прошли мимо нескольких таких домиков с красными
крышами.  Ты,  вероятно,  заметил  их. Помнишь  - мостики,  пруды, садики  и
надписи над входными дверьми?
     Бен кивнул.
     -  Сейчас  у  них не особенно  красивый вид, -  продолжал Ламберт, - но
летом  они просто  очаровательны.  Как  только на  ивах  появляются  молодые
побеги,  дядя каждый день после обеда отправляется в свой летний  домик. Там
он  дремлет и курит;  тетя вяжет, поставив ноги на грелку, какая бы  ни была
жара;  моя двоюродная сестра Рика и другие девочки из окна удят в озере рыбу
или болтают  со своими друзьями, когда те проезжают мимо на лодках, а малыши
возятся поблизости или торчат на мостиках, переброшенных через канаву. Потом
все пьют кофе с пирожными,  а на  столе стоит огромный букет  водяных лилий.
Там чудесно! Но, между нами, хоть и я родился здесь, я никогда не привыкну к
запаху стоячей воды, а ею пахнет чуть  не во всех загородных усадьбах. Почти
все домики, которые ты видел, построены  близ  канав. Я, должно быть, потому
так остро ощущаю этот запах, что долго жил в Англии.
     - Может, и я почувствую его, - сказал Бен,  - если наступит оттепель. К
счастью  для меня, ранняя зима  покрыла  льдом эти ароматные воды...  и я ей
очень   благодарен.  Без  этого  чудесного  катанья  на  коньках   Голландия
понравилась бы мне гораздо меньше, чем она нравится сейчас.
     - Как сильно ты отличаешься от Поотов!  - воскликнул Ламберт, задумчиво
вслушиваясь  в  слова  Бена.  -  А  ведь  вы  двоюродные  братья... Мне  это
непонятно.
     -  Мы  действительно  двоюродные,  или,  скорее,  всегда  считали  себя
двоюродными, но на  самом деле  родство между нами не  очень  близкое.  Наши
бабушки  были сводными  сестрами.  В  нашей  семье  все - англичане; в его -
голландцы. Наш прадедушка Поот, видишь ли, был женат два раза, и я - потомок
его  жены  -  англичанки. Однако  я люблю Якоба больше, чем добрую  половину
своих  родственников-англичан, вместе  взятых.  Он  самый  искренний,  самый
добродушный мальчик из всех, кого я знаю. Как ни странно это тебе покажется,
но мой отец  случайно познакомился с  отцом Якоба во время деловой поездки в
Роттердам. Они вскоре  разговорились о своем родстве - по-французски, кстати
сказать - и с тех  пор переписываются на этом языке. Странные вещи случаются
в жизни! Некоторые  привычки тети Поот очень  удивили бы мою  сестру Дженни.
Тетя - настоящая дама, но она так не похожа на мою мать... Да и дом у них, и
обстановка, и образ жизни - все совсем не такое, как у нас.
     - Конечно, - самодовольно согласился Ламберт, как бы желая сказать, что
вряд ли  можно где-нибудь, кроме Голландии, встретить такое  совершенство во
всем.  - Но зато у тебя  найдется много  о чем порассказать Дженни, когда ты
вернешься домой.
     - Еще бы! И, уж во всяком случае, я скажу, что если чистоплотность, как
полагают  голландцы,  почти  равна  набожности,  то  Бруку  вечное  спасение
обеспечено. Я  в жизни не видывал более опрятного  места. Взять  хотя бы мою
тетю  Поот:  при  всем  своем богатстве она чуть ли  не  беспрерывно  чистит
что-нибудь, и у  дома  ее такой вид,  словно он  весь  покрыт лаком. Вчера я
писал матери,  что вижу, как мой двойник  неотступно ходит со  мной, нога  к
ноге, в натертом полу столовой.
     - Твой двойник? Я не понимаю этого слова. Что ты хочешь сказать?
     - Ну, мое отражение, мой облик. Бен Добс номер два.
     - Ах, так? Понимаю!-воскликнул ван Моунен.- А  бывал  ты когда-нибудь в
парадной гостиной своей тети Поот?
     Бен рассмеялся:
     - Только раз - в  день моего приезда. Якоб  говорит, что мне не удастся
войти в нее снова до свадьбы его сестры Кеноу, а свадьба будет через  неделю
после  рождества. Отец  позволил  мне  прогостить  здесь  до тех  пор, чтобы
участвовать  в  торжественном  событии.  Каждую  субботу тетя  Поот со своей
толстухой Катье отправляется в гостиную и ну мести, скрести, натирать! Потом
в  комнате  опускают  занавески и  запирают ее до следующей субботы.  За всю
неделю  ни одна  душа не входит туда,  но тем не менее там  все равно  нужно
делать уборку - "схоонмакен", - как выражается тетя.
     - Что же тут  особенного?  В Бруке  так убирают все гостиные,  - сказал
Ламберт. - А как тебе нравятся движущиеся фигуры в саду тетиных соседей?
     - Ничего себе. Когда летом  лебеди  плавают  по пруду,  они,  наверное,
кажутся совсем живыми. Но китайский мандарин, что кивает головой в  углу под
каштанами,  просто  нелепый...  Он  годится  только  на  то,  чтобы  смешить
ребятишек.  А  потом,   эти   прямые   садовые  дорожки  и  деревья,  сплошь
подстриженные и раскрашенные! Прости, ван Моунен, но  я  никогда не  научусь
восхищаться голландским вкусом.
     - На это  нужно время, - снисходительно согласился ван Моунен,  -  но в
конце концов ты обязательно оценишь его. Я многим восхищался в Англии,  - и,
надеюсь, меня  отпустят туда вместе с  тобой,  учиться  в Оксфорде, - но,  в
общем, Голландию я люблю больше.
     - Ну разумеется! - сказал Бен  тоном горячего  одобрения.- Ты не был бы
хорошим голландцем, если бы не любил ее. Что  еще  можно  любить так горячо,
как  свою  родину?  Странно,  однако,  питать столь  теплые чувства к  столь
холодной  стране.  Если  бы  мы  не двигались  без  передышки, мы бы  совсем
замерзли.
     Ламберт рассмеялся:
     - У  тебя  английская  кровь,  Бенджамин! А вот  мне вовсе не  холодно.
Посмотри  на  конькобежцев  здесь,  на  канале:  все  румяные, как  розы,  и
довольные,  как  лорды... Эй,  славный капитан ван Хольп, -  крикнул Ламберт
по-голландски, - как думаешь, не зайти ли нам на ту ферму погреть ноги?
     - А кто замерз? - спросил Питер оборачиваясь.
     - Бенджамин Добс.
     - Согреем Бенджамина Добса!
     И отряд остановился.

        Глава XII. НА ПУТИ В ХААРЛЕМ

     Подойдя  к   дверям  фермы,  мальчики  внезапно  оказались  свидетелями
оживленной семейной сцены. Из  дома выбежал  дородный голландец, а следом за
ним неслась его дорогая  вроу, яростно колотя его грелкой с длинной  ручкой.
Выражение  ее  лица отнюдь не обещало  ребятам радушного приема, так что они
благоразумно решили унести отсюда свои ноги и погреть их где-нибудь в другом
месте.
     Следующий  домик  казался более приветливым. Его пологая крыша,  крытая
ярко-красной  черепицей, покрывала также безукоризненно чистый коровий хлев,
пристроенный к жилому  дому.  Опрятная спокойная старушка  сидела у  окна  и
вязала. В  соседнем  окне,  с  частым  переплетом,  сверкающими  стеклами  и
белоснежными  гардинами,  виден был  профиль толстого человека с  трубкой во
рту.  В  ответ  на негромкий  стук  Питера светловолосая  румяная девушка  в
праздничном наряде открыла верхнюю половину зеленой двери (дверь разделялась
посредине на две части) и спросила, что им угодно.
     - Можно нам войти погреться, юфроу? - почтительно спросил Питер.
     -  Добро  пожаловать! -  ответила  девушка,  и  нижняя  половина  двери
бесшумно открылась тоже.
     Прежде чем  войти, все мальчики долго  и добросовестно  вытирали ноги о
грубый коврик, и  каждый из них отвесил изысканно вежливый поклон старушке и
старику, сидевшим у окон.  Бен  готов был подумать, что это не люди, а такие
же  автоматы,  как движущиеся фигуры  в  брукских садах. Старики, медленно и
совершенно  одинаково  кивнув   головой,   размеренно   и  неторопливо,  как
заведенные, продолжали заниматься каждый своим делом. Старик все попыхивал и
попыхивал трубкой, а его вроу постукивала  вязальными спицами, словно внутри
у  нее  вертелись зубчатые  колеса.  Даже  настоящий  дым,  поднимавшийся из
неподвижной  трубки, не казался убедительным доказательством  того,  что эти
старики - живые люди.
     Зато румяная девушка!.. Ах, как она хлопотала! Как быстро она подвинула
ребятам  полированные  кресла  с  высокими   спинками  и  пригласила  гостей
присесть!  Как ловко раздувала  огонь  в  камине, заставив  его  пылать так,
словно он был охвачен вдохновением! Как чуть не вызвала  слезы  на  глазах у
Якоба Поота, притащив огромную  имбирную коврижку и глиняный кувшин с кислым
вином! Как она смеялась и кивала, когда мальчики уплетали еду, словно дикие,
хотя  и  смирные звери, и  как  удивилась,  когда  Бен  вежливо,  но  твердо
отказался от черного  хлеба и кислой  капусты!  Как  заботливо сняла с Якоба
варежку,  разорванную  возле  большого пальца,  и заштопала ее на  глазах  у
мальчика,  откусив  нитку зубами и сказав при этом: "Теперь будет теплее", -
и, наконец, как  ласково она пожала руку всем мальчикам по очереди и, бросив
умоляющий взгляд на автоматическую старушку, набила пряниками карманы ребят!
     Все это время вязальные спицы непрерывно постукивали,  а трубка ни разу
не забыла выпустить клуб дыма.
     Пробежав  изрядную часть дороги, ребята  увидели замок Званенбург,  его
массивный каменный  фасад и  ворота, по обеим сторонам которых стояли башни,
увенчанные изваяниями лебедей.
     - Халфвег. Мы на полдороге, ребята, - сказал Питер. - Снимайте коньки.
     -  Видишь  ли, - объяснял Ламберт своему  спутнику,  - в этом  месте Ай
сливается с Хаарлемским  озером, и  хлопот  здесь не оберешься. Вода на пять
футов выше  земли, поэтому и  плотины у нас и  щиты  на шлюзах  должны  быть
прочны,  не  то  сейчас  же   зальет.  Говорят,  устройство  здешних  шлюзов
совершенно исключительное. Мы  пройдем  через них, и ты  увидишь такое,  что
глаза вытаращишь.  Весенняя вода в этом  озере, как я слышал, лучше всех вод
на  свете  белит полотно, и ею  пользуются все крупные хаарлемские белильные
фабрики. Об этом я не могу рассказать тебе подробно... но я расскажу кое-что
из своего опыта.
     - Да? Что же?
     - В озере водится множество угрей, таких  крупных, каких  ты в жизни не
видывал. Я  часто ловил  их здесь... Прямо чудовищные!  И,  знаешь,  с  ними
нелегко бороться: если не поостережешься, вывернут руку из сустава. Но ты, я
вижу, не интересуешься угрями. А замок огромный. Правда?
     - Да. Но зачем на нем лебеди? Они имеют какое-нибудь особое значение? -
спросил Бен, глядя на каменные башни у ворот.
     -  Мы,  голландцы, можно сказать, почитаем лебедей. А от  этих каменных
лебедей  замок получил свое название-Званенбург,  то есть "Лебединый замок".
Вот  все,  что  я  знаю.  Это  очень важное место: именно здесь устраиваются
совещания специалистов по всем вопросам, касающимся плотин. Когда-то в замке
жил знаменитый Кристьян Брюнингс.
     - А кто он был такой? - спросил Бен,
     - Питер ответил бы тебе лучше меня, - сказал Ламберт, - если бы  только
вы могли понимать друг друга и не цеплялись за свой  родной язык. Впрочем, я
часто  слышал,  как мой дедушка говорил  о Брюнингсе. Он  никогда не  устает
рассказывать нам об этом великом инженере:  какой он  был хороший, да  какой
ученый, да как после  его смерти вся  страна оплакивала  его,  словно друга.
Брюнингс был членом многих ученых обществ и стоял во  главе государственного
департамента, ведающего  плотинами  и другими заградительными  сооружениями,
которые   защищают   страну   от   моря.   Невозможно   сосчитать,   сколько
усовершенствований он  ввел на плотинах, шлюзах, водяных  мельницах  и  тому
подобных  сооружениях.  Ты знаешь,  мы, голландцы,  почитаем  наших  великих
инженеров  больше, чем всех прочих  общественных деятелей...  Брюнингс  умер
много  лет  назад.  Ему поставили памятник в хаарлемском соборе. Я видел его
портрет, и знаешь, Бен, лицо у него такое благородное! Неудивительно,  что у
замка важный  и  гордый вид:  ведь он давал приют такому человеку, а это  не
пустяк!
     - Вот  именно,  - сказал  Бен. - Интересно знать,  ван Моунен, будет ли
когда-нибудь  гордиться  тобой  и  мной  какое-нибудь старинное  здание? Да,
знаешь, в мире еще много чего остается  сделать. Сейчас мы еще  мальчики, но
когда-нибудь нам придется заняться  этим... Смотри, у тебя развязался шнурок
на башмаке.

        Глава XIII. КАТАСТРОФА

     Было около часу  дня,  когда капитан  ван Хольп  и его команда вошли  в
прекрасный старинный город  Хаарлем. С  утра они  пробежали на коньках около
семнадцати миль, но все еще были свежи, как молодые орлы. Начиная с младшего
(Людвига ван Хольпа, которому только  что  минуло четырнадцать лет) и кончая
старшим, то есть самим капитаном, семнадцатилетним "старцем", все единодушно
считали, что ни разу в жизни не испытывали такого удовольствия, как во время
этого путешествия. Правда, когда  они пробегали  последние две -  три  мили,
Якоб Поот совсем запыхался и, пожалуй, не прочь был заснуть еще разок.  Но и
он был весел и оживлен  как никогда. Даже Карл Схуммель, очень подружившийся
с Людвигом за время экскурсии, теперь перестал язвить. Что касается  Питера,
он чувствовал  себя счастливейшим  из счастливых  и,  катясь по  льду, пел и
свистел так радостно, что, заслышав его, самые степенные прохожие улыбались.
     - Вот что, ребята: пора завтракать, - сказал  он,  когда  они подошли к
одной кофейне  на главной улице. - Надо нам поесть чего-нибудь посытнее, чем
пряники той хорошенькой девушки.
     И капитан сунул  руки  в  карманы с таким  видом, словно хотел сказать:
"Денег хватит накормить целую армию!"
     - Смотрите, - крикнул вдруг Ламберт, - что с ним?  Питер, весь бледный,
хлопал себя по груди и бокам... уставившись  куда-то  в пространство. Он был
похож на человека, который внезапно сошел с ума.
     - Он заболел! - вскрикнул Бен.
     - Нет, что-то потерял, - сказал Карл.
     Питер едва выговорил:
     - Кошелек... со всеми нашими деньгами... исчез!
     На мгновение все замерли, пораженные, не в силах вымолвить ни слова.
     Но вот Карл проворчал:
     - Глупо было  отдавать все деньги  одному.  Так  я  и говорил  с самого
начала... Поищи кошелек в другом кармане.
     - Искал... нет его там.
     - Расстегни нижнюю куртку.
     Питер машинально  повиновался. Он  даже снял  шапку и  заглянул  в нее;
потом в отчаянии стал шарить по всем своим карманам.
     - Потерял,  ребята!  - проговорил он  наконец  безнадежным тоном.  - Ни
завтрака у нас  не будет, ни  обеда, Что  же делать? Мы не можем идти дальше
без  денег. Будь мы в Амстердаме, я мог бы достать денег сколько нужно, но в
Хаарлеме мне  не  у кого занять ни  стейвера. Может,  кто из вас знает здесь
человека, который мог бы одолжить нам несколько гульденов?
     Мальчики  озадаченно  переглянулись. Потом  что-то вроде улыбки обежало
весь круг, но, достигнув Карла, превратилось в хмурую гримасу.
     - Это никуда не годится, - резко проговорил он. - Я знаю тут нескольких
человек -  все  богатые люди, но отец жестоко  высечет меня, если я  займу у
кого-нибудь  хоть  медяк.  Он  велел  написать над  воротами нашего  летнего
домика: "Честному человеку не нужно брать в долг".
     - Хм! - откликнулся Питер, в эту минуту не особенно восхищаясь подобным
изречением.
     Мальчики сразу почувствовали волчий голод.
     - Это моя ошибка, - покаянным тоном  сказал Вену Якоб по-английски: - я
первый  сказал:  пускай все мальчики  положат  свой  кошелек  в  деньги  ван
Хольпа... то есть свои деньги в...
     - Глупости, Якоб, ведь ты хотел сделать лучше! Бен выпалил это с  таким
жаром, что оба ван Хольпа и  Карл разом пришли к одному и тому же убеждению:
очевидно, Бен придумал, как немедленно спасти отряд.
     - Что? Что? Скажи, ван Моунен, что он говорит! - закричали они.
     - Он  говорит: Якоб не  виноват,  что  деньги  потеряны... Он  старался
сделать как можно лучше, когда  предложил  ван  Хольпу  взять наши  деньги и
положить их в свой кошелек.
     -  И  это все?  - разочарованно  проговорил Людвиг.  -  Не  стоило  так
горячиться, чтобы сказать только это. Сколько денег мы потеряли?
     -  Или  ты  забыл? -  сказал Питер. -  Все мы  внесли  ровно по  десяти
гульденов. В кошельке было шестьдесят  гульденов. Такого дурака, как  я,  во
всем  мире не  сыщешь!  Малыш  Схиммельпеннинк и  тот  лучше  меня  сумел бы
исполнить  обязанности капитана. Я готов  отдубасить самого себя за то,  что
так огорчил вас!
     -  Ну и отдубась! - проворчал Карл. - Фу! - добавил он. - Все мы знаем,
что  произошла несчастная  случайность,  но  толку от  этого мало.  Нам надо
добыть денег, ван Хольп,  хотя бы тебе пришлось  продать  свои замечательные
часы.
     -  Продать  подарок матери?  Часы,  которые  она подарила  мне  в  день
рождения? Никогда! Я продам свою куртку, шапку, только не часы.
     -  Полно, полно, незачем так  волноваться, -  вмешался  Якоб. - Давайте
вернемся домой, а через день-два опять тронемся в путь.
     - Ты, может, и получишь еще десять гульденов, - сказал  Карл, - но нам,
всем прочим, это  не  так  легко.  Уж  если  мы вернемся домой,  мы  дома  и
останемся, будь уверен!
     Тут капитан, еще ни  на минуту не терявший своего добродушия,  внезапно
возмутился.
     -  Ты  думаешь, я  позволю  вам  страдать  из-за  моей  небрежности?  -
воскликнул  он. -  Дома у меня в несгораемом  ящике  лежит втрое больше, чем
шестьдесят гульденов!
     - Ах, прости,  пожалуйста! -  не  замедлил  отозваться Карл  еще  более
угрюмым  тоном.  -  В  таком  случае,  я  вижу  лишь   один  выход:  давайте
возвращаться домой голодными.
     - А я вижу более хороший выход, - сказал капитан.
     - Какой? - закричали мальчики.
     -  А  вот какой: стойко перенесем  неприятность и  повернем  назад,  не
унывая, как настоящие мужчины, - проговорил Питер.
     И,  когда  товарищи  посмотрели  на его открытое лицо  и  ясные голубые
глаза, он показался им  таким  смелым  и  красивым, что они  заразились  его
бодростью.
     - Хо! Да здравствует капитан! - закричали они.
     -  А  теперь,  ребята, давайте-ка убедим себя в том, что  нет на  свете
места  лучше Брука  и  мы постановили  прибыть  туда  ровно через два  часа!
Согласны?
     - Согласны! - крикнули все в один голос и пустились бежать к каналу.
     - Коньки на ноги!.. Готовы? Позволь, я тебе помогу, Якоб. Ну! Раз, два,
три... пошли!
     И, когда по этому сигналу  мальчики покинули Хаарлем, лица  у  них были
почти такие  же веселые, как полчаса назад,  когда отряд входил в  город  во
главе с капитаном Питером,

        Глава XIV. ХАНС

     - Дондер эн бликсем!  (Гром и молния!)  - сердито вскричал Карл, прежде
чем отряд успел  отбежать на двадцать ярдов от городских ворот. -  Смотрите,
вон  бежит на  своих деревяшках оборванец в  заплатанных  штанах. Этот малый
шляется  всюду, чтоб ему провалиться!  Счастье, -  язвительно добавил  он, <i>-</i>
если наш капитан не прикажет нам остановиться, чтобы пожать ему руку.
     - Ваш  капитан ужасный человек, - шутливо проговорил  Питер,  -  но это
ложная тревога,  Карл: я не вижу среди конькобежцев твоего пугала... А,  вот
он! Но что с ним такое, с этим парнем?
     Бедный  Ханс! Лицо у него было бледное, губы крепко  сжаты. Он скользил
по льду, как во сне, как в страшном сне. Когда он  поравнялся  с мальчиками,
Питер окликнул его:
     - Добрый день, Ханс Бринкер!
     Лицо у Ханса посветлело:
     - Ах, мейнхеер, это вы? Вот хорошо, что мы встретились!
     - Ну и нахал! - зашипел Карл Схуммель, с презрением  обгоняя спутников,
которые, кажется, были склонны задержаться вместе со своим капитаном.
     -  Рад  вас видеть,  Ханс, -  приветливо  откликнулся  Пbтер.  - Но вы,
кажется, чем-то расстроены... Не могу ли я помочь вам?
     - Я  и  вправду  расстроен, - ответил Ханс, опустив глаза. Но  вдруг он
снова взглянул на Питера, почти  радостно,  и  добавил: -  На  этот раз Ханс
может помочь мейнхееру ван Хольпу.
     - Как? - спросил  Питер, не пытаясь со свойственной голландцам прямотой
скрыть свое изумление.
     - А  вот так:  Ханс  вернет вам  это, - и Ханс протянул  ему потерянный
кошелек.
     - Ура! - заорали ребята и, вынув  застывшие руки  из карманов, радостно
замахали ими.
     А Питер только сказал: "Благодарю вас, Ханс Бринкер", - но таким тоном,
что Хансу показалось, будто сам король стал перед ним на колени.
     Крики  ликующих  ребят   долетели  до  закутанных  ушей  того  молодого
господина, что катил в сторону Амстердама,  весь  кипя подавляемой  яростью.
Мальчик-американец сейчас же повернул  бы назад и поспешил  бы удовлетворить
свое любопытство, но Карл только остановился и, стоя спиной к своему отряду,
старался угадать,  что могло  случиться.  Так он стоял, не двигаясь, пока не
догадался, что только  возможность позавтракать  могла вызвать  столь пылкое
"ура".  Повернувшись,  он  медленно  покатил  обратно к  своим  возбужденным
товарищам.
     Между тем Питер отвел Ханса в сторону.
     - Как вы догадались, что это мой кошелек? - спросил он.
     - Вчера вы заплатили мне три гульдена за цепочку из тюльпанового дерева
и посоветовали купить коньки.
     - Да, помню.
     - Тогда я и видел ваш кошелек: он из желтой кожи.
     - А где вы нашли его сегодня?
     - Утром я вышел  из дому очень  расстроенный. Катил, не  глядя себе под
ноги, да и  налетел  на какие-то  бревна. Стал растирать себе  колено  и тут
увидел ваш кошелек: он завалился под бревно.
     - Так вот, значит,  где! Ну, теперь  я все понимаю: когда  мы пробегали
мимо этих бревен, я, помнится, вытащил из кармана свой шарф, а вместе с ним,
должно быть, выпал и  кошелек. Не будь вас, Ханс, он пропал бы. Вот что, - и
Питер  высыпал деньги  на  ладонь: -  сделайте  нам удовольствие - позвольте
разделить эти деньги с вами...
     - Нет, мейнхеер, - ответил Ханс.
     Он  сказал это спокойно, без всякого  притворства и жеманства, но Питер
почувствовал себя так,  словно  ему сделали выговор, и, не говоря ни  слова,
положил серебро обратно в кошелек.
     "Богат он или  беден, а мне этот малый нравится", - подумал он и громко
сказал:
     - Можно спросить, чем вы расстроены, Ханс?
     - Ах, мейнхеер, случилось несчастье... Но рассказывать долго, а я и так
задержался. Я спешу в Лейден, к знаменитому доктору Букману...
     - К доктору Букману? - удивленно переспросил Питер.
     - Да. И мне нельзя терять ни минуты. До свидания!
     -  Подождите, я тоже  направляюсь  туда... Вот что,  ребята: давайте-ка
вернемся в Хаарлем, хорошо?
     - Хорошо! <b>-</b> громко закричали мальчики и пустились в обратный путь.
     - Слушайте... -  начал  Питер,  придвигаясь поближе к  Хансу, и оба они
покатили  рядом,  так легко  и  свободно  скользя по  льду,  как  будто и не
чувствовали, что движутся, - слушайте,  в Лейдене мы остановимся, и  если вы
идете туда  только  затем,  чтоб пригласить доктора Букмана, то  хотите  - я
сделаю это за вас? Ребята, наверное,  слишком устанут сегодня, чтобы  бежать
так далеко, но я обещаю вам повидать  доктора завтра рано утром, если только
он в городе.
     -  Ну, этим вы  действительно  помогли бы мне! Не расстояния я боюсь  -
боюсь оставлять мать одну.
     - Разве она больна?
     - Нет, не она - отец. Вы, должно быть, слышали об этом; слышали, что он
душевнобольной вот  уже много  лет...  с  тех  самых пор, как была построена
большая мельница Схолоссен. Но телом  он всегда был здоров и крепок. А вчера
вечером мать стала на  колени  перед камином, чтобы раздуть огонь в торфе. У
отца ведь только и  есть  одна радость: сидеть и смотреть на тлеющие угли, и
мать то и дело раздувает их поярче, чтобы доставить удовольствие больному. И
вот не успела она пошевельнуться, как отец  бросился на нее, словно великан,
и пихнул ее чуть  ли не в самый огонь; а сам все смеялся и тряс головой... Я
был  на  канале, как  вдруг  услышал крик  матери  и побежал к ней. Отец  не
выпускал ее  из  рук, и  платье на ней  уже  дымилось. Я попытался  затушить
огонь,  но отец оттолкнул меня одной рукой. Будь в доме вода, мне удалось бы
залить  пламя...  А  отец  все  время смеялся  таким страшным  смехом, почти
беззвучно, только лицо у  него  кривилось... Тогда -  это было ужасно, но не
мог  же  я допустить,  чтобы мать  моя  сгорела,  - я  ударил  его... Ударил
табуретом. Он отпихнул меня.  Платье мамы уже  загоралось... Необходимо было
затушить его...  Я плохо помню, что было потом. Я очнулся на  полу,  а  мать
молилась...  Мне  показалось,  что  вся  она  объята  пламенем, и я  услышал
странный смех отца. Моя сестра Гретель крикнула, что  он  держит мать совсем
близко к огню, -  сам  я  ничего  не мог разобрать!.. Тут Гретель кинулась в
чулан, положила в миску любимое кушанье отца и поставила ее на пол. Тогда он
бросил мать  и пополз к миске,  как маленький  ребенок.  Мать  не обожглась,
только  платье  ее было прожжено в одном месте...  До  чего нежна она была с
отцом всю эту  ночь,  как ухаживала  за ним, не смыкая глаз!.. Он  заснул  в
сильном жару, прижав  руки к голове. Мать  говорит, что в последнее время он
часто прижимает руки к голове,  словно она у него болит...  Эх,  не хотелось
мне рассказывать вам все это! Будь мой отец  в своем уме,  он не обидел бы и
котенка.
     Минуты две мальчики катили молча.
     - Ужасно! - вымолвил наконец Питер. - А как он чувствует себя сегодня?
     - Очень плохо.
     - К чему вам идти за доктором Букманом, Ханс? В Амстердаме  есть другие
врачи, и они, быть может,  помогли бы вашему  отцу... Букман - знаменитость,
его  приглашают только самые богатые люди, да и те иногда не могут дождаться
его.
     - Он обещал мне... он вчера обещал мне прийти к отцу через неделю... но
теперь, когда  отцу так плохо,  мы не  можем ждать... Нам  кажется,  что он,
бедный,   умирает...   Пожалуйста,   мейнхеер,   попросите  доктора   прийти
поскорее... Не станет же он откладывать  свой приход на целую неделю,  когда
наш отец умирает... Меестер такой добрый!..
     - Такой добрый?  -  повторил Питер удивленно.  -  Но  его считают самым
жестким человеком в Голландии!
     -  Он  только кажется  таким,  потому  что  он  очень  худой  и  всегда
озабоченный, но я знаю - сердце у него доброе. Передайте меестеру то, что  я
рассказал вам, и он придет.
     - От всего сердца надеюсь на это, Ханс.  Но я вижу - вы спешите  домой.
Обещайте мне,  что, если вам понадобится дружеская помощь, вы  обратитесь  к
моей  матери  в Бруке. Скажите,  что это я послал вас  к ней. И вот еще что,
Ханс Бринкер...  не как награду, но  как  подарок... возьмите хоть несколько
гульденов.
     Ханс решительно покачал головой:
     -  Нет-нет, мейнхеер... не возьму. Вот если бы мне найти работу в Бруке
или  на Южной  мельнице... Но повсюду отвечают одно  и то  же: "Подождите до
весны",
     -  Хорошо, что вы об этом сказали! - горячо проговорил Питер. - У моего
отца найдется для вас работа теперь же.  Ему очень понравилась ваша красивая
цепочка. Он сказал: "Этот малый чисто работает; он будет мастерски резать по
дереву". В  нашем  новом летнем  домике  дверь будет резная,  и  отец хорошо
заплатит за эту работу.
     - Слава богу! - вскричал Ханс, радуясь  неожиданному предложению. - Вот
было  бы хорошо! Я  еще  ни  разу  не брался  за  большую работу, но  с этой
справлюсь. Знаю, что справлюсь.
     - Прекрасно! Так скажите моему  отцу, что вы тот самый Ханс  Бринкер, о
котором я говорил. Он охотно поможет вам.
     Ханс посмотрел на Питера с искренним удивлением:
     - Благодарю вас, мейнхеер.
     -  Ну,  капитан,  - крикнул  Карл, стараясь  казаться как  можно  более
кротким, чтобы сгладить свое недавнее  поведение, - мы теперь в самом центре
Хаарлема,  а от тебя  еще  не слышали ни слова!..  Ждем твоих приказаний. Мы
голодны, как волки.
     Питер весело ответил ему что-то и поспешно обернулся к Хансу:
     - Пойдемте с нами, поедим вместе, и я не буду вас больше задерживать.
     Какой быстрый печальный  взгляд  бросил на  него Ханс! Питер и  сам  не
понимал,  как это он до сих пор  не догадался, что бедному мальчику  хочется
есть.
     -  Нет, мейнхеер, может,  в эту  самую минуту я нужен матери...  может,
отцу  стало хуже... Мне нельзя мешкать. Храни  вас бог!  - И Ханс, торопливо
кивнув, повернулся в сторону Брука и скрылся из виду.
     - Ну, ребята, - со вздохом сказал Питер, - теперь идемте завтракать!

        Глава XV. РОДНЫЕ ДОМА

     Не  следует думать,  что наши юные  голландцы уже  позабыли  о  больших
конькобежных  состязаниях, которые должны были состояться  двадцатого числа.
Напротив,  они весь день  очень часто думали и говорили об этом. Даже Бен, -
хотя он больше других чувствовал  себя путешественником, - и  тот, какими бы
видами он ни  любовался, не забывал о желанных  серебряных коньках,  день  и
ночь носившихся перед ним, как видение, вот уже целую неделю.
     Как  истый  Джон Будь, по выражению  Якоба,  он  не сомневался, что его
английская  стремительность, английская сила  и  другие  английские качества
помогут  ему когда  угодно посрамить на льду всю Голландию, да,  пожалуй,  и
весь  мир.  Бен  действительно  был отличный  конькобежец.  Ему не  пришлось
тренироваться так  часто, как  его новым  товарищам,  и все  же он насколько
возможно  развил свои способности; кроме того, он был так крепко сложен, так
гибок -  короче  говоря,  был всегда и  всюду таким подтянутым, подобранным,
проворным, ловким, что кататься на коньках было для него так же естественно,
как верблюду бежать, а орлу парить.
     Только бедный Ханс, у которого  было так тяжело на сердце, не мечтал  о
серебряных коньках ни  в  ту звездную  зимнюю ночь, ни в тот ясный солнечный
день.
     Гретель  -  та,  сидя  рядом  с матерью  в  долгие,  утомительные  часы
дежурства у постели больного,  видела в  своих  мечтах серебряные коньки, но
видела  не  как приз,  который можно получить, а  как безнадежно недоступное
сокровище.
     Рихи,  Хильда и Катринка - те  ни о чем  другом не думали: "Состязания!
Состязания! Они состоятся двадцатого!"
     Все три девочки дружили между  собой. И по возрасту, и по способностям,
и  по общественному положению  они  почти  не отличались  друг  от друга, но
натуры у них были совсем разные.
     С Хильдой ван Глек вы уже знакомы - это была четырнадцатилетняя девочка
с добрым, благородным  сердцем. Рихп Корбес была хороша собой - гораздо ярче
и красивее  Хильды; но  душа  у  нее была совсем не такая ясная и солнечная.
Тучи гордости, недовольства и зависти уже собирались в ее сердце и  день ото
дня все  росли и темнели. Конечно, они, как всякие тучи, часто рассеивались,
но,  когда разражалась буря и лились слезы, кто же был их свидетелем? Только
служанка Рихи да ее отец, мать и маленький брат - словом, все те, кто больше
всего  любил  ее. И, как  всякие  тучи,  тучи в  душе Рихи нередко принимали
странные формы: все то, что на самом деле  было пустяками, призрачным плодом
воображения, превращалось в чудовищные обиды и в препятствия, непреодолимые,
как  горы. Для Рихи  бедная крестьянская девочка Гретель  не была человеком,
таким же, как  сама  Рихи, - она была  лишь чем-то напоминающим о  бедности,
лохмотьях  и  грязи.  Такие,  как  Гретель,  думала  Рихи,  но  имеют  права
чувствовать и надеяться, а главное, они не должны становишься поперек дороги
тем,  кто  богаче их.  Они  могут на  почтительном  расстоянии  трудиться  и
работать  на богатых,  даже  восхищаться  ими,  но  восхищаться  смиренно, и
только.  Если  они  возмущаются,   подавляйте  их;  если  они  страдают,  не
беспокойте этим меня -  вот каков был тайный девиз Рихи. А ведь как она была
остроумна,  с  каким  вкусом  одевалась,  как прелестно  пела! Какие  нежные
чувства  она  испытывала  (к  любимым  котятам  и кроликам)  и как она умела
пленять  умных, славных  ребят вроде  Ламберта ван  Моунена  и  Людвига  ван
Хольпа!
     Карл  - тот  был  слишком  похож  на  нее  характером,  чтобы  серьезно
увлекаться ею; а быть может, он побаивался "туч". Ему, скрытному и угрюмому,
всегда  чем-нибудь  очень  недовольному,  конечно,  больше  нравилась  живая
Катринка, которая казалась созданной из множества звонких колокольчиков. Она
была кокеткой в младенчестве, кокеткой в  детстве, кокеткой теперь,  в  свои
школьные годы. Без всякого злого умысла она кокетничала со своими занятиями,
своими  обязанностями,  даже со своими маленькими горестями. (Горести ее  не
одолеют, ну нет!) Она кокетничала с матерью, с любимым ягненком, с маленьким
братишкой, даже со своими золотыми  локонами - когда отбрасывала  их назад с
притворным презрением. Всем  она нравилась, но кто мог полюбить ее? Она ни к
чему не относилась  серьезно. Милое личико, милое сердечко, милые манеры-все
это  пленяет только на час. Бедная  счастливая Катринка! Все ей подобные так
весело  звенят и  бренчат в  юности!  Но жизнь  не  прочь, в  свою  очередь,
пококетничать с ними и нарушить строй  их нежных колокольчиков или заставить
их умолкнуть один за другим.
     Как  отличались родные дома  этих трех девочек  от покосившейся, ветхой
лачуги Гретель!
     Рихи жила  недалеко от Амстердама, в  красивом доме, где резные  буфеты
были  заставлены  серебряными и  золотыми  сервизами, а с  потолка  до  полу
свешивались шелковые гобелены.
     Отец Хильды владел самым большим домом в Бруке. Его блестящая кровля из
полированных черепной  обитый тесом фасад, раскрашенный  в  несколько разных
цветов, вызывали восхищение всей округи.
     В миле от  него  стоял дом  Катринки, и он  был самым красивым  из всех
голландских загородных домов. Сад при  нем был разбит так правильно, дорожки
так симметрично делили  его на отдельные участки, что птицы могли бы принять
его за огромную китайскую  головоломку,  все составные части которой лежат в
полном порядке.  Но летом сад  был  прекрасен; цветы тут всячески  старались
украсить свое симметричное жилище, и, если  садовник  не следил за ними, как
чудесно  они пылали, наклонялись и  обвивали  друг друга! А какая  там  была
тюльпановая клумба! Королева  фей и  та не стала бы искать лучшего замка для
своих  придворных  приемов! Но  Катринка больше  любила клумбу с  розовыми и
белыми гиацинтами. Ей нравились их  свежесть и аромат и беспечность, с какой
их колокольчики покачивались на легком ветерке.
     Карл был и прав и неправ, когда сказал, что Катринка и Рихи бесятся при
одной  мысли, что  крестьянка Гретель  будет участвовать  в состязаниях.  Он
слышал, как Рихи однажды заявила, что это "ужасно, постыдно, просто позор!",
а эти  слова как по-английски, так и по-голландски-самые  сильные выражения,
какие вправе  употребить возмущенная девочка. Карл видел также, что Катринка
при  этом  кивнула своей  хорошенькой  головкой,  и  слышал,  как  она нежно
повторила: "Постыдно, позор!" - подражая Рихи,  насколько звон колокольчиков
способен  подражать голосу, исполненному  неподдельного гнева.  Этого  Карлу
было довольно.  Ему и в  голову не  пришло, что  если  бы не Рихи,  а Хильда
первая заговорила  о  Гретель с Катринкой,  "колокольчики" так же  охотно  и
звонко стали бы вторить словам Хильды. Катринка тогда, наверное, сказала бы:
"Конечно, пусть участвует вместе с нами", - и  умчалась бы прочь,  тотчас же
позабыв обо всем.  Но  теперь Катринка с милой горячностью  заявила: "Позор,
что из-за какой-то гусятницы, никудышной девчонки Гретель,  состязания будут
испорчены".
     Рихи, богатая и влиятельная (в школьной жизни), имела,  кроме Катринки,
других сторонников,  которые разделяли  ее мнение,  так как  сами  были  или
слишком беззаботны, или слишком трусливы, чтобы думать самостоятельно.
     Бедная маленькая Гретель! Теперь в  ее родном доме было очень  тяжело и
печально. Рафф Бринкер  стонал на своей жесткой постели, а его вроу, забыв и
простив все, смачивала водой его лоб и губы, плача и молясь о том,  чтобы он
не  умер. Ханс, как мы уже знаем, в  отчаянии отправился в Лейден отыскивать
доктора Букмана и,  если удастся,  упросить  его сейчас же приехать  к отцу.
Гретель, в каком-то необъяснимом страхе, по мере сил  сделала  всю работу по
дому: вымела неровный кирпичный  пол, принесла торфу, развела нежаркий огонь
и растопила лед для матери. Сделав все это, она присела на низенький табурет
у кровати и стала упрашивать мать вздремнуть хоть ненадолго.
     - Ты так утомилась!  - шептала она. -  Ты всю ночь  не  сомкнула глаз с
того  страшного часа. Видишь, я оправила ивовую кровать в углу и положила на
нее все, что только нашлось мягкого,  чтобы моей маме было удобно спать. Вот
твоя кофта.  Сними свое красивое платье; я очень аккуратно сложу его и уберу
в большой сундук,- ты и заснуть не успеешь, а оно уже будет убрано.
     Тетушка Бринкер покачала головой, не отрывая глаз от мужнина лица.
     - Я буду дежурить при отце, мама, - умоляла Гретель, - и разбужу  тебя,
как только  он  пошевельнется!  Ты  такая  бледная,  а глаза  у тебя  совсем
красные... Ну мама, пожалуйста, ляг!
     Но  девочка  просила  тщетно: тетушка Бринкер  отказалась покинуть свой
пост.
     Гретель, расстроенная, молча смотрела на нее и раздумывала о том, очень
ли  это плохо любить  мать больше, чем отца... Ведь, прижимаясь к  матери  с
горячей любовью, почти  с обожанием,  она понимала, ясно понимала,  что отца
она только боится.
     "Ханс очень  любит папу, - думала она, - а почему я  не могу так любить
его? Однако я не могла удержаться  от слез  в тот день, когда месяц назад он
схватил нож и порезался  так,  что из руки у него потекла кровь... И теперь,
когда он стонет, как у меня болит душа! Может быть, я все-таки люблю его и я
вовсе  не такая  скверная, злая  девчонка, какой себя  считаю? Да,  я  люблю
бедного папу... почти как Ханс... Не  совсем - ведь Ханс сильнее и не боится
его.  Ох,  неужели он  не  перестанет  стонать?..  Бедная  мама,  какая  она
терпеливая! Вот уж кто никогда  не жалеет,  как жалею я, о деньгах,  что так
непонятно  пропали!  Если  бы  отец  мог  хоть  на  минутку  открыть  глаза,
посмотреть  на нас, как  смотрит  Ханс,  и сказать нам, куда девались мамины
гульдены,  я ничего  другого не желала бы... Нет, желала  бы...  Я  не хочу,
чтобы бедный  папа умер, чтобы он  весь посинел и застыл, как сестренка Анни
Боуман... я знаю, что не хочу... я не хочу, чтобы папа умер".
     Мысли ее перешли в молитву. Бедная девочка даже не сознавала, когда эта
молитва кончилась.  Вскоре  она уже  смотрела на  слабый огонек в затухающем
торфе, мигавший едва  заметно, но упорно - признак  того,  что  когда-нибудь
огонь может разгореться в яркое пламя.
     Большой  глиняный горшок  с  горящим  торфом стоял  у кровати;  Гретель
поставила  его  туда,  чтоб "отец больше не дрожал", как она выразилась. Она
смотрела, как пламя освещало ее мать, окрашивая алым светом полинялую юбку и
придавая  какую-то  свежесть изношенному  лифу. Девочке было приятно видеть,
как  сглаживались  морщинки  на  усталом лице матери, когда  отблеск пламени
нежно мерцал на нем.
     Затем Гретель принялась считать  оконные  стекла, разбитые и заклеенные
бумагой,  и наконец, обежав глазами все  щели и трещины  в стенах, устремила
взгляд  на  резную полку,  сделанную Хансом.  Она висела невысоко, и Гретель
могла дотянуться до нее. На полке лежала  большая библия в кожаном переплете
с медными застежками - свадебный подарок тетушке Бринкер от того семейства в
Гейдельберге, для которого она работала.
     "Ах, какой  Ханс  ловкий!  Будь он здесь,  он уже  перевернул  бы  отца
поудобнее, и тот перестал бы стонать... Как  все это  грустно!  Если болезнь
затянется, мы уже не сможем кататься на коньках. Придется мне отослать  свои
новые коньки назад той красивой барышне. Ни я, ни Ханс-мы и состязаний-то не
увидим".
     И глаза Гретель, до того совсем сухие, наполнились слезами.
     - Не  плачь,  дитятко, -  утешала ее  мать. - Может, болезнь у  него не
такая тяжелая, как мы думаем. Отец ведь и раньше так хворал.
     Гретель уже рыдала:
     - Ох, мама, не только это... ты не все знаешь... Я  такая плохая, такая
злая!
     - Ты,  Гретель?  Ты такая терпеливая  и послушная! - И ясные удивленные
глаза матери просияли. - Тише, милочка, ты разбудишь его.
     Гретель спрятала лицо в коленях матери, стараясь удержаться от слез.
     Ее  ручонка,  такая худенькая и смуглая, лежала  в шершавой материнской
ладони, огрубевшей от тяжелой работы, и они нежно сжимали одна другую. А вот
Рихи - та содрогнулась бы, прикоснись к ней одна из этих рук...
     Вскоре Гретель  подняла глаза -  теперь в них появилось  то  грустное и
покорное выражение,  которое,  как говорят, часто  бывает во  взгляде бедных
детей, - и пролепетала дрожащим голосом:
     -  Отец хотел сжечь  тебя... да,  хотел, я все видела... и  при этом он
смеялся!
     - Тише, дочка!
     Мать  проговорила  эти слова так  порывисто и резко, что  Рафф Бринкер,
хоть он и был без сознания, слегка шевельнулся на кровати.
     Гретель  умолкла и, грустная, стала  ощипывать  неровные  края дырки  в
праздничном  платье  матери.  Здесь  оно  было  прожжено... Счастье  еще для
тетушки Бринкер, что платье было шерстяное.

        Глава XVI. ХААРЛЕМ. МАЛЬЧИКИ СЛЫШАТ ГОЛОСА

     Насытившись  и  отдохнув,  мальчики вышли  из кофейни в тот миг,  когда
большие  часы на площади, как и многие  другие часы в Голландии, пробили два
раза  тем  колоколом,  который  отбивает полчаса;  это означало, что  сейчас
половина третьего.
     Капитан был задумчив, так как печальный  рассказ Ханса Бринкера все еще
звучал  у  него  в  ушах. И,  только  когда  Людвиг,  смеясь,  окликнул его:
"Проснись, дедушка!" - он  снова принялся выполнять  обязанности доблестного
вожака своего отряда.
     - Эй вы, молодые люди, сюда! - крикнул он.
     Ребята  шли  по  городским  улицам,   но  не  по  тротуару-  они  редко
встречаются  в Голландии, - а по выложенной кирпичом дорожке, примыкающей на
одном уровне к булыжной мостовой.
     В  честь  святого  Николааса  Хаарлем,  так же  как  Амстердам,  принял
праздничный вид.
     Навстречу  мальчикам  шел  какой-то  странный  человек. Он  был невысок
ростом,  в черном  костюме и  коротком  плаще; на голове у него были парик и
треугольная шляпа, с которой свешивался длинный креповый шарф.
     - Кто это? - воскликнул Бен. - Что за странная фигура!
     - Это аанспреекер (оповеститель), - сказал Ламберт. - Кто-нибудь умер.
     - Разве здесь у вас все так носят траур?
     -  Нет.  Аанспреекер  распоряжается  на   похоронах;  когда  кто-нибудь
умирает, он должен обойти всех друзей и родственников покойника и оповестить
их.
     - Что за странный обычай!
     - Ну, - сказал  Ламберт,  - нам, пожалуй, не стоит  особенно огорчаться
той смертью, о которой он сейчас  оповещает: я вижу - другой  человек только
что прибыл в мир, чтобы занять опустевшее место.
     Бен удивленно взглянул на него:
     - Почему ты знаешь?
     - Видишь хорошенькую красную подушечку для  булавок,  что висит на  той
двери? - в свою очередь, спросил Ламберт.
     - Да.
     - Так вот: значит, родился мальчик.
     - Мальчик? Как ты это узнал?
     - Видишь  ли,  когда здесь, в Хаарлеме,  родится мальчик, его  родители
вешают  на дверь красную подушечку для булавок.  Если бы  родилась  девочка,
висела бы белая подушечка. В некоторых местах на дверь вешают более нарядные
вещицы  -  сплошь обшитые кружевами, - и  даже  на самых бедных домах  можно
увидеть ленту или хотя бы веревочку, привязанную к дверному замку...
     - Смотри! -  чуть не взвизгнул  Бен. - Так  оно  и  есть; видишь  белую
подушечку на двери того дома с пристройкой и с такой чудной крышей?
     - Я не вижу никакого дома с чудной крышей.
     -  Ну  конечно, -  сказал Бен, - я забыл,  что ты местный житель; а мне
здесь все  крыши кажутся  странными. Я говорю  о доме, что стоит рядом с тем
зеленым зданием.
     - Верно, там родилась девочка. Вот что я тебе скажу, капитан, - крикнул
Ламберт, без  запинки  переходя  на голландский  язык: - надо нам  как можно
скорей убраться  с этой улицы! Она кишит  грудными ребятами! Еще минута -  и
они поднимут дикий гвалт.
     Капитан рассмеялся.
     - Идем, я  поведу вас  слушать  музыку получше  этой, - сказал он. - Мы
попали сюда  как раз вовремя, чтобы послушать орган  святого Бавона. Сегодня
церковь открыта.
     - Как! Огромный хаарлемский орган? - спросил Бен. - Вот замечательно! Я
не раз читал о нем, о его громадных трубах и vox humana, который звучит, как
голос гиганта.
     - Он самый и есть, - ответил Ламберт ван Моунен.
     Питер не ошибся. Церковь была  открыта, хотя церковная служба в  ней не
шла. Но  кто-то играл  на органе. Когда мальчики вошли,  навстречу им хлынул
целый поток звуков. Казалось, он увлекал их,  одного  за  другим,  в  темную
глубину здания.
     Все громче и громче звучала музыка, и  наконец она перешла в шум и  рев
грозной  бури или океана, ринувшегося на  берег. Среди этого  смятения вдруг
послышался  звон  колокольчика. Ему начал вторить другой  колокольчик, потом
третий, и буря притихла, словно прислушиваясь к ним. Колокольчики  осмелели:
они  звенели  громко и  звонко.  Другие колокольчики,  более  низкого  тона,
присоединились  к ним, и все  зазвучали в торжественном единении: дин,  дон!
дин,  дон! Но тут  буря разразилась снова, с удвоенной яростью,  и  призвала
отдаленные громы.  Мальчики  молча переглянулись.  Совершалось нечто важное.
Что это?  Кто это кричит?  Что  кричит таким  страшным мелодическим  криком?
Человек  это или  демон? Или какое-то  чудовище, что сидит в  плену  за этой
кованой медной рамой, за  этими огромными серебряными колоннами... чудовище,
отчаянным криком молящее о свободе? Это был vox humana.
     Но  вот  послышался ответ, мягкий, нежный, любовный, как песня  матери.
Буря утихла; таившиеся где-то птички выпорхнули и огласили  воздух радостной
восторженной музыкой, поднимаясь все выше и выше, пока последний слабый звук
не замер вдали.
     Vox humana  умолк; но  в том  великолепном  благодарственном гимне, что
зазвучал теперь, как будто слышалось биение человеческого  сердца. Питеру  и
Бену эта музыка казалась ангельским пением. Глаза их  затуманились, странная
радость  ошеломила  душу. И вот, словно  поднятые невидимыми руками, они уже
уносились куда-то в потоке звуков, забыв об усталости  и желая лишь  одного:
вечно слушать  эту прекрасную музыку... Но вдруг кто-то  нетерпеливо  дернул
ван Хольпа за рукав, и ворчливый голос прозвучал у него над ухом:
     -  Долго ты  будешь  тут  сидеть, капитан, и щуриться на  потолок,  как
больной кролик? Давно пора в путь.
     - Тише! - прошептал Питер, еще не совсем очнувшись.
     - Пойдем, братец! Пойдем! - сказал Карл, снова дернув Питера за рукав.
     Питер нехотя  обернулся.  Он не мог  задерживать  мальчиков  против  их
желания. Все, кроме Бена, смотрели на него укоризненно.
     - Ну что ж, ребята, - прошептал он, - пойдемте! Только потише!
     - Это самое  замечательное, что я видел и слышал с тех пор, как приехал
в Голландию! - с восторгом воскликнул Бен, как только они вышли на воздух. -
Чудесно!
     Людвиг  и  Карл  лукаво подсмеивались  над  этой,  как они  выразились,
"ваартал", то есть  чушью. Якоб зевнул. Питер переглянулся  с Беном -  и оба
сейчас  же почувствовали,  что  они  не так уж различны по складу, хотя один
родился в Нидерландах, а другой в Англии.
     А переводчик Ламберт поспешил откликнуться:
     -  И  правда чудесно! Насколько  я знаю, теперь есть и другие органы не
хуже этого, но орган святого Бавона многие годы был самым лучшим в мире.
     - А знаешь ты,  как  он  велик? -  спросил Бен. - Я  заметил, что  сама
церковь необыкновенно высока,  а ведь  орган заполняет  весь  конец большого
бокового придела от пола чуть ли не до потолка.
     - Это верно,  - сказал Ламберт. -  А  как  хороши трубы!..  Точь-в-точь
чудесные  колонны  из  серебра.  Но, знаешь,  они  здесь  только  для  виду:
настоящие трубы находятся сзади них, и некоторые так велики, что в них может
влезть человек, а другие меньше детского свистка. Да, брат, эта церковь выше
самого Вестминстерского  аббатства, и  все-таки,  как  ты сам сказал,  орган
кажется прямо  громадным. Вчера вечером отец говорил мне, что  высота  этого
органа сто восемь футов, ширина -  пятьдесят футов, а труб у него свыше пяти
тысяч. У него шестьдесят четыре регистра - если ты только понимаешь, что это
такое, я же нет - и три клавиатуры.
     -  Тебе повезло,  - сказал  Бен. -  У  тебя прекрасная  память. А моя -
настоящее  решето: не успеешь туда  всыпать какие-нибудь цифры,  как они уже
высыпаются.  Зато  факты, исторические  события  -  те застревают  в  ней...
Все-таки утешение.
     - Тут мы с тобой не  похожи  друг  на друга, - сказал ван  Моунен.  - Я
мастер  запоминать имена  и  цифры,  но  история  кажется мне  непроходимыми
дебрями.
     Тем временем  Карл  и Людвиг вели спор насчет каких-то  четырехугольных
деревянных памятников, которые они видели в церкви. Людвиг утверждал, что на
каждом  из них  написано имя  человека, погребенного  под этим памятником, а
Карл  настаивал,  что  никаких  имен  там   нет,  а  только  гербы  умерших,
изображенные красками на черном фоне,  с  датой кончины, написанной золотыми
буквами.
     -  Мне  лучше  знать, - сказал  Карл.  - Я  прошел  к  восточной  стене
посмотреть на застрявшее в ней пушечное ядро, о котором мне говорила мама. В
тысяча пятьсот... не помню точно, каком году... подлые испанцы выстрелили из
пушки в церковь, когда там шла служба. Ядро действительно  осталось в стене.
На обратном  пути  я осмотрел  памятники. Уверяю тебя,  на них  нет  никаких
надписей.
     - Спроси Питера, - сказал Людвиг, не вполне убежденный.
     - Карл прав, -  сказал Питер, который слышал спор, хотя сам в это время
разговаривал  с  Якобом.  - Так  вот, Якоб, как  я  уже  и  говорил, великий
композитор Гендель случайно  приехал  в Хаарлем и, конечно,  сейчас же пошел
искать этот знаменитый орган. Он получил разрешение на осмотр и начал играть
на органе  со  всем  присущим ему  мастерством, как  вдруг  в  церковь вошел
местный органист. Вошел и остановился, пораженный: он и сам прекрасно играл,
но такой музыки не  слышал  никогда. "Кто там? -  крикнул он. -  Если это не
ангел  и  не дьявол,  значит  это  Гендель!"  Когда  же он  узнал,  что  это
действительно  великий композитор Гендель, он  удивился еще больше. "Но  как
вам  это  удалось?  - сказал он.  -  Вы  совершили невозможное:  нет  в мире
человека, который  мог бы сыграть своими десятью пальцами те  пассажи, какие
сыграли вы. Человеческие  руки не в силах  управлять всеми этими клавишами и
регистрами!"  - "Знаю, - спокойно  ответил Гендель, - поэтому  мне  пришлось
брать некоторые ноты кончиком  носа..." Черт  возьми! Представь себе старого
органиста: как он, должно быть, выпучил глаза!
     - А?  Что? - встрепенулся Якоб, когда оживленный голос Питера  внезапно
умолк.
     -  Ты  что  ж, не слушал меня, что ли, болван ты этакий?  -  возмутился
Питер.
     -  О да... нет... дело в том, что... вначале я слушал тебя...  Сейчас я
уже не  сплю,  но,  очевидно,  я шел  рядом с тобой в  полусне, - запинаясь,
пробормотал Якоб,  и лицо  у него  было такое оторопевшее  и  смущенное, что
Питер не мог удержаться от смеха.

        Глава XVII. ЧЕЛОВЕК О ЧЕТЫРЕХ ГОЛОВАХ

     Выйдя из церкви, мальчики остановились поблизости, на базарной площади,
чтобы   осмотреть   бронзовую  статую  Лоурейса-Янзоона  Костера,   которого
голландцы  считают  изобретателем  книгопечатания.  С  ними спорят  те,  кто
приписывает  эту  заслугу Иоганну Гутенбергу из  Майнца.  Многие  утверждают
даже,  что слуга Костера, Фауст, в сочельник украл  деревянные шрифты своего
хозяина, когда тот  был в церкви, а сам  бежал  со своей  добычей и секретом
изобретения  в  Майнц. Костер  был уроженец Хаарлема, и голландцам, конечно,
хочется   приписать   честь    этого   изобретения   своему   прославленному
соотечественнику.  Во  всяком случае,  первую книгу,  напечатанную Костерем,
город  хранит  в  серебряном  ларце  завернутой  в шелк  и  показывают  ее с
величайшими  предосторожностями,  как  драгоценный  памятник   старины.  Как
говорят, мысль  о возможности книгопечатания пришла в голову  Костеру, когда
он однажды вырезал свое имя на коре дерева и прижал к буквам лист бумаги.
     Ламберт и его друг англичанин, разумеется, много говорили об  этом. Они
даже горячо  поспорили  насчет другого  изобретения.  Ламберт заявил, что  и
микроскоп и телескоп подарены миру двумя голландцами - Метиусом и Янсеном, а
Бен столь  же упорно отстаивал свое  мнение, утверждая, что  один английский
монах, Роджер Бэкон, живший в  XIII веке, "подробно написал обо всем этом...
да, брат, и сделал исчерпывающее описание  микроскопов и  телескопов задолго
до того, как те двое голландцев родились".
     В  одном только мальчики сошлись:  а  именно в том, что  впервые научил
людей  заготавливать  впрок и  солить  сельди  голландец  Вильгельм  Беклес;
Голландия правильно делает, почитая его благодетелем  народа, так как  своим
богатством и положением она в большой мере обязана сельдяному промыслу.
     - Удивительно, - сказал Бен, - в каком необычайном изобилии водится эта
рыба! Не знаю, как здесь, но на побережье Англии, близ Ярмута, косяки сельди
достигают шести - семи футов толщины.
     -  Это  действительно  необычайно,  -   сказал  Ламберт.  -  А  знаешь,
английское  слово  "херринг"  - селедка - происходит  от  немецкого "хеер" -
войско. Так назвали рыбу потому, что она держится несметными полчищами.
     Немного  погодя,  поравнявшись  с  какой-то  сапожной  мастерской,  Бен
воскликнул:
     -  Смотри, Ламберт,  над  ларьком сапожника  написана фамилия одного из
твоих величайших  соотечественников!  Бурхаав...  Если  бы  только сапожника
звали  Герман  Бурхаав, а  не Хендряк,  они были  бы тезками,  а  не  только
однофамильцами.
     Ламберт наморщил брови, стараясь вспомнить.
     - Бурхаав... Бурхаав...  Эта  фамилия мне  хорошо знакома. Помнится, он
родился в 1668 году, но все остальное, по обыкновению, улетучилось у меня из
памяти.  Было,  видишь ли, столько знаменитых голландцев,  что  запомнить их
просто немыслимо. Кто он был такой? Не о нем ли  говорили, что это человек о
двух головах? Или он был великим путешественником, как Марко Поло?
     - Он был не о двух, а о четырех головах, -  со смехом подтвердил Бен, -
так  как это  был великий врач, натуралист,  ботаник и химик. Я сейчас очень
увлекаюсь им, потому что месяц назад прочел его биографию.
     - Ну, так выкладывай, - сказал Ламберт, -  только шагай побыстрее, а то
мы потеряем из виду наших ребят.
     - Вот,  - начал Бен, ускоряя шаг и с  величайшим интересом наблюдая  за
всем, что происходило на  людной  улице,  - этот доктор  Бурхаав был великим
анспевкером.
     - Великим - чем? - во все горло крикнул Ламберт.
     -  Ах,  прости,  пожалуйста!  Я  думал  о  том  человеке,  которого  мы
встретили: о прохожем в треуголке. Ведь он анспевкер, да?
     - Да. Вернее, он аанспреекер  - вот как надо произносить это  слово. Но
при чем тут твой любимый герой о четырех головах?
     - Так  вот,  я  хотел сказать, что  доктор  Бурхаав  в шестнадцать  лет
остался сиротой, без гроша, без образования, без друзей...
     - Неплохо для начала! - вставил Ламберт.
     - Не  перебивай. В шестнадцать лет он был бедным,  одиноким сиротой. Но
он был так настойчив  и  трудолюбив, так твердо  решил овладеть науками, что
пробил себе дорогу и  со временем  сделался одним из ученейших людей Европы.
Все его... А это что такое?
     - Где? О чем ты говоришь?
     - Вон там,  на той двери, бумага. Видишь? Ее читают два - три человека;
я уже заметил здесь несколько таких бумаг.
     - Да  это просто  бюллетень  о состоянии здоровья какого-то человека. В
этом доме  кто-то болен, и,  чтобы  избавить его от  частых стуков  в дверь,
родственники пишут,  как чувствует себя больной, и вешают это описание,  как
афишу, на  входной двери для сведения друзей, что приходят справляться о его
здоровье...  Бесспорно, очень  разумный обычай. В нем,  по-моему, нет ничего
странного. Продолжай, пожалуйста. Ты сказал "все его..." и не докончил.
     - Я хотел сказать, -  снова начал Бен, - что  все ею... все его... Ну и
смешно же  здесь одеваются,  право! Посмотри-ка  на этих  мужчин и женщин  в
шляпах,  похожих на  сахарные головы, и вон на ту  тетушку впереди  нас:  ее
соломенная шляпка совсем как совок - на  затылке она суживается  и кончается
острием. Вот потеха! А ее громадные деревянные башмаки! Прямо загляденье!
     -  Все  это  люди  из  глухой  провинции,  -  сказал  Ламберт  довольно
нетерпеливо.  -  Придется  тебе или бросить  своего  старика  Бурхаава,  или
закрыть глаза...
     -  Ха-ха-ха!  Так  вот  что  я  хотел  сказать...  Все  его  знаменитые
современники  искали  с ним  встречи. Даже Петр  Первый, когда он  из России
приехал  в Голландию учиться кораблестроению, регулярно посещал лекции этого
прославленного  профессора. К  тому  времени  Бурхаав  был  уже  профессором
медицины,  химии и ботаники в Лейденском  университете.  Занимаясь врачебной
практикой, он очень разбогател, но всегда говорил, что его бедные пациенты -
самые  лучшие пациенты, так как за них ему заплатит бог. Вся Европа любила и
почитала его. Короче говоря, он так прославился, что один китайский мандарин
написал  ему письмо  с таким  адресом:  "Знаменитому  Бурхааву,  доктору,  в
Европе", и письмо дошло без задержек!
     -  Не может быть! Вот это  действительно знаменитость!.. А наши  ребята
остановились. Ну, капитан ван Хольп, куда направимся теперь?
     - Мы хотим двинуться дальше, - сказал ван Хольп. - В это время года  не
стоит   осматривать  Босх...  Босх  -  это  замечательный  лес,   Бенджамин,
великолепная  роща, где растут прекраснейшие  деревья, охраняемые законом...
Понимаешь?
     - Йа! - кивнул Бен.
     А капитан продолжал:
     - Может быть, вы все хотите пойти в Музей  естественной истории? А если
нет,  давайте вернемся на  Большой канал. Будь у нас больше  времени, хорошо
было бы повести Бенджамина на Голубую лестницу.
     - Что это за Голубая лестница, Ламберт? - спросил Бен.
     - Это самая высокая точка на дюнах. Оттуда замечательный вид на  океан,
и, кроме того,  можно  хорошо рассмотреть, какое чудо  сами  дюны.  С трудом
верится,  что  ветер  смог намести  такие огромные  гряды  песку.  Но, чтобы
попасть туда, нам придется пройти через Блумендаль,  а это не очень приятная
деревня; кроме того, она довольно далеко отсюда. Что ты на это скажешь?
     - Ну, я-то готов на все. Я даже, пожалуй, направился бы прямо в Лейден;
но мы поступим так, как скажет капитан... А, Якоб?
     - Йа, это хорошо, - промолвил Якоб, которому,  впрочем, гораздо  больше
хотелось еще немного поспать, чем подниматься на Голубую лестницу.
     Капитан стоял за то, чтобы направиться в Лейден.
     -  Отсюда  до  Лейдена  четыре  мили  с  лишком...  Целых   шестнадцать
английских миль,  Бенджамин. Если мы хотим попасть туда до полуночи, времени
терять нельзя. Решайте быстрей, ребята: Голубая лестница или Лейден?
     - Лейден, - ответили мальчики и,  в одно мгновение вылетев из Хаарлема,
побежали по  каналу, любуясь  высокими, как  башни,  ветряными мельницами  и
красивыми загородными усадьбами.
     - Если хочешь  видеть Хаарлем во всей его красе, <i>-</i> сказал Ламберт Вену,
после того как они несколько минут  катили молча, - ты  должен приехать сюда
летом. Нигде в мире  нет таких прекрасных  цветов.  За  городом  тоже  очень
красиво  -  есть где погулять. А  Босх - "Лес" - растянулся  на  много миль.
Нельзя забыть  его величественные вязы.  Но голландские вязы не  имеют  себе
равных:  это  самое  благородное  дерево на  свете,  Бен, кроме  английского
дуба...
     - Да,  кроме  английского дуба, -  важно  проговорил Бен и на несколько
мгновений перестал  видеть  канал,  потому  что Робби и Дженни  замелькали в
воздухе перед ним,

        Глава XVIII. ДРУЗЬЯ В БЕДЕ

     Между тем  остальные мальчики  слушали рассказ Питера  об  одном давнем
событии,  случившемся  в  той части города,  где  стоял древний  замок.  Его
владелец так  жестоко  угнетал  горожан, что они  окружили и осадили  замок.
Когда  опасность  стала  неминуемой,  высокомерный владелец  понял,  что  не
выдержит осады, и уже готовился как можно дороже продать  свою жизнь. Но тут
его супруга вышла на крепостной вал и предложила осаждающим забрать все, что
было в замке, если только ей самой позволят взять и  сохранить  все то из ее
ценного  имущества, что она сможет  унести на своей спине. Ей обещали это, и
вот  владелица  замка вышла  из  ворот:  она несла на  плечах  своего  мужа.
Обещание, данное  осаждающими,  спасло  его  от их ярости;  но  зато  они  в
отместку разорили замок.
     - И ты веришь этой истории, капитан Питер? - спросил Карл недоверчиво.
     -  Конечно, верю. Это исторический факт. Почему я должен  сомневаться в
нем?
     -  Просто  потому,  что  никакая женщина не смогла бы  нести  на  спине
взрослого мужчину; а и смогла бы, так не захотела бы. Вот мое мнение.
     - А  я верю, что многие женщины захотели  бы.  Разумеется, если бы дело
шло о спасении горячо любимого человека, - сказал Людвиг.
     Якоб  при всей  своей толщине и сонливости был довольно сентиментальным
юношей и слушал с глубоким интересом.
     - Все это правда, дружок, -  сказал он, одобрительно кивнув, -  я  верю
тут каждому слову. И сам я  никогда не женюсь на женщине, которая с радостью
не сделала бы того же ради меня.
     - Помоги ей небо! - воскликнул Карл, оглядываясь на Якоба. -  Одумайся,
Поот! Поднять тебя? Да это ведь и троим мужчинам не под силу!
     -  Может,  и  нет, - спокойно  ответил Якоб,  чувствуя,  что,  пожалуй,
потребовал слишком многого от будущей госпожи Поот,  - но она  должна хотеть
этого, вот и все.
     -  Да,  - весело  воскликнул Питер, - как говорится, "Сердце захочет  -
ноги побегут"! А может, и руки понесут, почем знать!
     - Питер, - спросил Людвиг, меняя тему разговора, - ты, кажется, говорил
мне вечером, что художник Воуверманс родился в Хаарлеме?
     -  Да, а также Якоб Рейсдаль и Бергем. Мне нравится  Бергем, потому что
он  был славный  малый... Говорят, он во время работы  всегда  пел песни, и,
хотя он  умер около  двухсот  лет назад, в народе  все еще рассказывают, как
весело он смеялся.  Он был великим художником, а жена у него  была злая, как
Ксантиппа.
     - Они чудесно дополняли друг друга, - сказал Людвиг: - он был добрый, а
она  злая.  Но,  Питер,  пока  я  не забыл: та картина, на которой изображен
святой Губерт с  конем, - она написана Воувермансом, да? Помнишь, отец вчера
показывал нам гравюру, сделанную с нее.
     - Да, помню. С этой картиной связана целая история.
     -  Расскажи!  - крикнули двое -  трое  мальчиков,  подъезжая поближе  к
Питеру.
     -  Воуверманс, - начал  капитан тоном оратора, - родился  в 1620  году,
ровно на  четыре года раньше Бергема. Он был мастером своего дела и особенно
хорошо изображал лошадей.  Как  ни странно, люди так долго не признавали его
таланта, что  даже после  того, как он достиг вершины своего мастерства, ему
приходилось продавать свои картины очень дешево. Бедный художник  совсем пал
духом и, что еще  хуже, был  по уши  в долгах. Однажды он беседовал о  своих
заботах с духовником,  а тот был одним  из  тех  немногих, кто понимал,  как
гениален  художник. Священник решил поддержать его: дал  ему в долг шестьсот
гульденов  и   посоветовал  продавать  свои  картины  подороже.   Воуверманс
послушался   и  постепенно  расплатился  с   долгами.  Его  положение  сразу
улучшилось.  Все  стали ценить великого  художника, писавшего  такие дорогие
картины; он  разбогател.  Вернув  священнику  шестьсот гульденов, Воуверманс
послал  ему  в  знак  благодарности  картину,  на которой  изобразил  своего
благодетеля в виде святого Губерта, преклонившего колена перед  своим конем.
Это та самая картина, Людвиг, о которой мы говорили вчера вечером.
     -  Вот-вот! - вскричал Людвиг,  очень заинтересованный.  - Надо мне еще
разок посмотреть эту гравюру, как только мы вернемся домой.
     * * *
     В тот самый час, когда  Бен в Голландии вместе с товарищами  бежали  на
коньках вдоль плотины, в Англии Робби и Дженни сидели в своем уютном  классе
на уроке чтения.
     - Начинайте! Роберт Добс, -  сказал учитель, -  страница  двести  сорок
вторая. Ну, сэр, обращайте внимание на все точки.
     И Робби звонким детским голоском начал читать, крича на весь класс:
     - "Шестьдесят второй урок. "Хаарлемский герой". Много лет назад в одном
из главных городов  Голландии,  Хаарлеме, жил один тихий  белокурый мальчик.
Отец его был шлюзовщиком, то есть рабочим, который открывал и закрывал шлюзы
-  большие дубовые ворота. Они  стоят  на определенных  расстояниях  друг от
друга поперек входа в каналы и регулируют уровень воды.
     Шлюзовщик то поднимает, то опускает эти ворота, смотря по тому, сколько
требуется  воды,   а  вечером  тщательно   закрывает  их,   чтобы  канал  не
переполнился. Ведь  если это  случится,  вода  быстро  выйдет  из берегов  и
затопит всю окружающую местность. Большая часть Голландии  лежит ниже уровня
моря,  и вода только потому не затопляет страну, что ее останавливают мощные
плотины, иначе говоря - заградительные сооружения. Останавливают ее и шлюзы,
которые зачастую едва выдерживают напор прилива. В Голландии даже малые дети
знают,  что нужно постоянно сдерживать реки  и океан и не давать им затопить
страну. Даже минутная небрежность шлюзовщика может повлечь за собой всеобщее
разорение и гибель..."
     - Отлично, - сказал учитель. - Теперь Сьюзен!
     - "В один ясный осенний день, когда мальчику было лет  восемь, родители
велели ему отнести  печенье одному  слепому,  который жил за городом, по  ту
сторону  плотины. Мальчик весело  отправился в путь  и, посидев около часа у
своего старого друга, простился с ним и отправился домой.
     Бодро шагая  по берегу  канала,  он  заметил, как поднялась  вода после
осенних дождей. Мальчик беззаботно напевал детскую песенку  и  думал о своих
старых знакомцах  - славных шлюзах  отца, радуясь, что  они  такие  прочные.
"Ведь уж если они сдадут, - думал он, - что тогда будет с папой и мамой? Все
эти прекрасные поля скроются  под гневной  водой, - папа всегда называет  ее
гневной: он, наверное, думает,  что она злится на него  за  то, что  он  так
долго сдерживает ее". Вот какие мысли мелькали у мальчика в голове, когда он
нагибался  и  рвал по  дороге  красивые голубые цветы.  Время от времени  он
останавливался, чтобы пустить по ветру пушистый шарик одуванчика, и смотрел,
как он улетает. Порой он прислушивался к глухому шороху, кролика, бегущего в
траве, но чаще всего улыбался, вспоминая, какой радостью светилось  усталое,
внимательное лицо его старого слепого друга..."
     - Теперь Хенри, - сказал учитель, кивнув другому маленькому чтецу.
     - "Но вдруг мальчик в  тревоге  оглянулся кругом.  Он  не заметил,  как
зашло солнце,  и теперь только увидел, что на траве уже нет его  собственной
длинной  тени. Темнело.  Мальчик  был  все еще  довольно  далеко от дома,  в
уединенной ложбине, где даже голубые цветы казались серыми.  Он ускорил шаги
и  с  бьющимся сердцем стал вспоминать  сказки о детях, заблудившихся поздно
ночью  в  темном лесу.  Он уже хотел пуститься бегом, но  вздрогнул, услышав
журчание текущей воды. "Откуда она течет?"  - подумал  он. Он поднял глаза и
заметил в плотине небольшое  отверстие, из которого  вытекала тонкая струйка
воды.  В  Голландии  каждый  ребенок содрогается при одной  мысли  о течи  в
плотине! Мальчик сразу понял, какая грозит опасность. Если воде  не помешают
течь,  маленькое  отверстие  скоро  сделается  большим,  и начнется  ужасное
наводнение.
     Он сейчас же догадался, что ему надо делать. Бросив цветы, мальчик стал
карабкаться на плотину, пока не  добрался до отверстия. Почти бессознательно
он сунул в отверстие  свой  пухлый пальчик. Струйка  перестала течь!  "Ну, -
подумал  он,  посмеиваясь  в  детском  восторге,  -  "гневная  вода"  теперь
остановится! Она не затопит Хаарлем, пока я здесь!"
     Вначале все было хорошо. Но  теперь  быстро надвигалась  ночь; поднялся
холодный туман.  Наш  маленький  герой стал дрожать от  холода  и страха. Он
громко кричал, он  звал: "Сюда, сюда!"  - но никто  не приходил. Становилось
все холоднее, пальчик у  ребенка совсем онемел; потом онемела рука до плеча,
и вскоре все тело его  заныло. Он  снова  закричал: "Неужто никто не придет?
Мама!  Мама!" Но его  мать, заботливая хозяйка, уже  заперла  дверь,  твердо
решив выбранить  сына  завтра  утром за то, что он без ее позволения остался
ночевать  у  слепого  Янсена.  Мальчик хотел  было  свистнуть,  надеясь, что
какой-нибудь запоздавший парнишка  его услышит, но зубы его так стучали, что
свистеть он не мог. Потом он стал просить помощи у бога  и наконец пришел  к
самоотверженному решению: "Я останусь тут до утра..."
     - Теперь Дженни Добс, - сказал учитель.
     Глаза у Дженни блестели. Она глубоко вздохнула и начала:
     - "Полночная луна освещала  маленькую одинокую фигурку,  примостившуюся
на камне посредине склона плотины. Мальчик опустил голову, но не спал. Время
от времени  он  судорожно тер слабой  рукой другую, вытянутую  руку, которая
словно приросла к плотине, и не  раз его  бледное  заплаканное личико быстро
оборачивалось на какой-нибудь действительный или воображаемый шум.
     Как  можем  мы понять,  какие  страдания испытал мальчик за эту  долгую
страшную вахту!  Сколько раз он колебался в своем  решении! Какие ребяческие
ужасы  представлялись ему, когда он  вспоминал  о теплой  постельке дома,  о
своих родителях,  братьях и сестрах, когда  он  смотрел в холодную,  угрюмую
ночь! Если он вытащит пальчик, думал  он, "гневная  вода"  разгневается  еще
больше, устремится вперед и  не  остановится,  пока не  зальет всего города.
Нет, он  пробудет здесь  до  рассвета... если останется в  живых!  Он не был
твердо уверен  в том, что выживет... А  почему  у  него такой странный шум в
ушах? Что это за ножи  колют и пронзают его  с головы  до ног? Теперь уже он
подозревал, что не сможет вытащить палец, даже если захочет.
     На   рассвете   один   священник,   навещавший  больного   прихожанина,
возвращался  домой по плотине и услышал стоны. Он наклонился и увидел далеко
внизу, на склоне плотины, ребенка, который корчился от боли.
     "Вот чудеса! - воскликнул он. - Мальчик, что ты там делаешь?"
     "Я удерживаю  воду,  - просто ответил маленький герой.  - Скорее зовите
сюда людей..."
     Нечего и говорить, что люди пришли быстро и что..."
     -  Дженни Добс,  -  сказал  учитель, слегка раздражаясь,  -  если вы не
можете владеть собой и читать внятно, мы подождем, пока вы не успокоитесь.
     - Да, сэр, - пролепетала Дженни, совсем расстроенная.
     Как  ни странно, но в  эту  самую  минуту Бен далеко  за  морем говорил
Ламберту:
     - Молодец мальчишка! Я не раз читал  рассказы об этом случае, но до сих
пор не знал, что это правда.
     - Правда! Конечно, правда! - сказал Ламберт с жаром. - Я рассказал тебе
эту  историю  так, как  мне  ее  рассказывала  мама несколько лет  назад.  В
Голландии ее знает каждый  ребенок. И  вот еще что, Бен: тебе это, может, не
пришло в голову, но в этом мальчугане  воплотился дух всей страны. Где бы ни
образовалась течь, миллионы пальцев будут готовы остановить ее любой ценой.
     - Ну, все это громкие слова! - воскликнул Бен.
     -  Во  всяком  случае, это правдивые слова,  -  отозвался Ламберт таким
сдержанным тоном, что Бен благоразумно решил не говорить ничего больше.

        Глава XIX. НА КАНАЛЕ

     Конькобежный сезон начался необычно рано, и, кроме наших мальчиков,  по
льду каталось много народу. День был  такой погожий, что  мужчины, женщины и
дети  решили  повеселиться  в  праздник и  толпами устремились  на  канал из
ближних  и  дальних  окрестностей.  Святой Николаас,  очевидно,  вспомнил  о
любимом  развлечении своей паствы: всюду  мелькали  сверкающие новые коньки.
Целые семьи катились в Хаарлем, Лейден или  соседние деревни. Лед, казалось,
ожил. Бен  заметил,  как  прямо  держались  и  легко двигались  женщины, как
живописно  и  разнообразно  они  были  одеты.  Модные  костюмы,  только  что
прибывшие из Парижа, красовались среди полинявших, изъеденных молью нарядов,
послуживших двум поколениям. Шляпы, похожие  на  ведерки для угля, обрамляли
веснушчатые  лица,   сияющие  праздничной  улыбкой.  Лопасти  накрахмаленных
кисейных  чепчиков   хлопали  по   румяным  щечкам,   пышущим   здоровьем  и
довольством. Меха  окутывали белоснежные шейки;  скромные платья развевались
по ветру, а лица их хозяек раскраснелись от быстрого бега...  Короче говоря,
здесь можно было наблюдать самую причудливую,  порой даже  комическую  смесь
одежд и лиц, какую только может создать Голландия,
     Здесь были и лейденские красавицы, и рыбачки из прибрежных  деревень, и
женщины-сыроварки  из Гауды,  и  чопорные хозяйки красивых усадеб  с берегов
Хаарлемского   озера.  То  и   дело   встречались   седовласые  конькобежцы,
морщинистые  старухи  с  корзинами  на  голове  и пухленькие малыши, которые
катились  на коньках,  уцепившись за платья матерей. Некоторые женщины несли
на спине грудных  младенцев,  крепко привязанных яркой шалью.  Приятно  было
смотреть на них, когда они грациозно мчались или медленно скользили мимо, то
кивая знакомым,  то болтая друг с  другом, то нежно  нашептывая что-то своим
закутанным малюткам.
     Мальчики  и девочки  гонялись  друг за другом, прячась  за  одноконными
санями, высоко нагруженными торфом или бревнами и осторожно  проезжавшими по
отведенной им полосе льда, отмеченной знаком "безопасно". В спокойных глазах
величавых  красивых женщин сверкало  веселье.  Время от  времени с быстротой
электрического  тока  проносилась  длинная  вереница юношей,  причем  каждый
держался за куртку товарища, бежавшего впереди  него. А порой лед трещал под
креслом  какой-нибудь разряженной старухи -  знатной вдовы или жены богатого
бургомистра. Красноносые, с  колючими глазами, эти  дамы казались  пугалами,
изобретенными старым  дедушкой-морозом для устрашения оттепели, грозящей его
каткам. Кресло на блестящих полозьях  тяжело скользило по  льду, нагруженное
ножными грелками и подушками, не говоря  уж о самой старухе. Заспанный слуга
толкал кресло  вперед, не оглядываясь по сторонам,  весь  поглощенный  своим
делом, а его хозяйка  бросала грозные взгляды на ораву  визгливых сорванцов,
неизменно сопровождавших ее вместо телохранителей.
     Что   касается   мужчин,   они   казались    воплощением   безмятежного
удовольствия. Некоторые были одеты  в обычное  городское  платье,  но многие
имели  очень  своеобразный  вид:  они были в  коротких  шерстяных  куртках с
большими серебряными  пряжками  и  в широчайших  штанах.  Бену  они казались
маленькими  мальчиками,  которые  каким-то  чудом  внезапно  выросли и  были
вынуждены носить одежду, наспех перешитую их матерями. Он заметил также, что
почти все катившие мимо него мужчины держали в зубах трубки, которые пыхтели
и  дымили,  как  паровоз.   Трубки  были   всевозможных  сортов:  от   самых
обыкновенных, глиняных, и до самых дорогих, пенковых, оправленных  в серебро
и   золото.  У  некоторых   головки   имели  форму   каких-то   необычайных,
фантастических цветов, голов, жуков и  всяких других предметов; другие  были
похожи  на цветы  "голландской  трубки" -  вьюнка, растущего в  американских
лесах. Изредка попадались красные  трубки и  очень часто -  белоснежные.  Но
больше всего ценились трубки,  которые постепенно приобрели темно-коричневый
оттенок. Чем гуще и  бархатистее  был  этот оттенок, тем, разумеется, больше
ценилась  сама  трубка, как доказательство  того,  что хозяин  добросовестно
обкуривал  ее,  сознательно посвятив этому  труду  свои  зрелые  годы. Какая
трубка не возгордится, если ей приносят такую жертву!
     Некоторое время Бен скользил молча.  Здесь  столь многое привлекало его
внимание, что  он почти забыл  о своих спутниках. Он смотрел на буера (лодки
на полозьях), мчавшиеся по огромному замерзшему  Хаарлемскому "морю" (точнее
- озеру), которое было теперь хорошо видно с канала.
     У буеров  очень  большие  паруса - относительно больших размеров, чем у
обыкновенных судов,  - а  корпус поставлен  на треугольную раму  со стальным
полозом на каждом углу. Основание треугольника служит опорой для носа лодки,
а противоположная ему вершина выдается назад, за корму. Буером управляют при
помощи рулей, а движение их замедляют тормозами.
     Каких только  буеров здесь не  было -  от  маленьких, грубо сколоченных
лодчонок, управляемых мальчуганами,  и до  больших  красивых судов,  набитых
веселыми пассажирами, с командой из опытных матросов, которые с очень важным
видом  и с  величайшей точностью брали рифы, лавировали  и правили рулем, не
выпуская изо рта своих коротеньких трубочек...
     Некоторые буера, аляповато раскрашенные и позолоченные, щеголяли яркими
вымпелами на верхушках  мачт; другие,  белые как  снег,  с раздутыми  ветром
безукоризненно чистыми парусами, напоминали лебедей, подхваченных неодолимым
течением. Бону, следившему издали за одним таким "лебедем", даже  послышался
с  той стороны жалобный, испуганный крик. Но мальчик  вскоре понял, что звук
этот  исходит  от  чего-то  более близкого  и  гораздо  менее  романтичного:
оказалось, что один буер, мчавшийся в полусотне ярдов, пустил в ход тормоза,
чтобы не столкнуться с санями, гружеными торфом.
     На канале буера, как правило, встречаются редко, и их появление  обычно
вызывает немалую тревогу среди  конькобежцев, особенно - робких.  Но сегодня
казалось, будто  все  буера в стране поплыли, или,  точнее,  заскользили,  в
разных направлениях, и на канале их тоже было немало.
     Бен  восторженно любовался этим  зрелищем, хотя  не  раз вздрагивал при
стремительном  приближении острокрылых  неудержимых  лодок, вечно  грозивших
неожиданно  шарахнуться  вправо  или  влево.  Кроме  того,  ему  приходилось
напрягать всю свою энергию, чтобы не  столкнуться  с пробегавшими мимо  него
конькобежцами и помешать крикливым малышам сшибить его санками. Один раз  он
остановился  посмотреть,  как мальчишки  делают  во льду  прорубь,  готовясь
ловить  рыбу острогой. И  только  он собрался  снова  тронуться в  путь, как
вдруг,  сам  того не заметив,  очутился на коленях у  какой-то  старой дамы,
кресло которой налетело на  него сзади. Старуха взвизгнула; слуга, толкавший
кресло, предостерегающе  зашипел. Но  спустя секунду Бен извинялся уже перед
пустым пространством: негодующая старуха была далеко впереди.
     Однако  это казалось  лишь маленьким  несчастьем  в  сравнении  с  тем,
которое грозило ему теперь. Огромный буер мчался на всех парусах по  каналу,
и  Бен чуть не окаменел при мысли о своей неминуемой гибели. Буер был у него
за спиной!  Мальчик увидел  позолоченный нос,  услышал окрик шкипера и свист
длинного  бушприта  пронесшегося  над  его головой. Он на миг ослеп,  оглох,
онемел,  но, открыв глаза,  понял, что  вертится на одном месте в нескольких
ярдах позади  громадного руля, похожего  на  конек. Буер пронесся,  едва  не
задев его за плечо, но все-таки Бен спасся! Он спасся и уже знал, что  снова
увидит Англию, поцелует милые лица отца, матери, Робби, Дженни,  молниеносно
промелькнувшие  перед  ним  одно  за  другим,  - громадный  бушприт  как  бы
запечатлел эти образы  в  его  душе. Бен  понял теперь, как горячо он  любит
своих  родных.  Быть  может,  это помогло  ему равнодушно  отнестись к брани
окружающих, которые,  видимо,  думали,  что,  если  мальчик  чуть  не погиб,
значит,  он,  бесспорно,  скверный  мальчишка   и   заслуживает  немедленной
головомойки.
     Ламберт выругал его:
     - Я уж думал, тебе  конец пришел, растяпа!  Что ж  ты не смотришь, куда
бежишь? Мало тебе усаживаться на колени ко всем старухам - ты еще бросаешься
под полозья каждого встречного буера, как индусы  под колесницу Джагернаута.
Будешь   зевать  по  сторонам  -  придется  нам  отдать  тебя  на  попечение
аанспреекеров!
     -  Пожалуйста, не отдавайте! - промолвил Бен с  шутливым смирением, но,
заметив,  что у Ламберта побелели губы, добавил  вполголоса: -  Мне кажется,
ван Моунен, что в один этот  миг я успел передумать больше, чем  за всю свою
жизнь.
     Ламберт не ответил, и некоторое время мальчики катились молча.
     Вскоре они услышали слабый звон далеких колоколов.
     - Слушай! - проговорил Бон. - Это что такое?
     -  Это  куранты, - ответил Ламберт. -  Вон  в той  деревенской церковке
подбирают колокола.  Ах, Бен,  послушать  бы тебе  колокольный  звон в Новой
церкви в Дельфте! Вот это звон! Там около  пятисот колоколов с очень  мягким
звуком,  а  звонарь  -  один из  лучших в  Голландии. Но это  тяжелый  труд:
говорят,  звонарь  прямо-таки изнемогает и,  отзвонив,  сразу  же  ложится в
постель. Колокола там, видишь  ли, соединены с чем-то вроде клавиш,  похожих
на клавиши рояля. А ногами приходится нажимать  на целый  ряд педалей. Когда
звонарь звонит в быстром темпе, он весь дергается - точь-в-точь как лягушка,
пригвожденная шпилькой.
     - Как тебе не стыдно! - возмутился Бен.
     Питер  к тому времени исчерпал весь свой запас анекдотов о  Хаарлеме и,
так  как  делать  было  больше  нечего,  пустился  вместе  со  своими  тремя
спутниками догонять Ламберта и Бена.
     -  Англичанин  неплохо  бегает,  - сказал  Питер. -  Он  не  уступит  и
чистокровному голландцу. Обычно Джоны  Були,  когда они  на  коньках,  имеют
довольно жалкий вид... Эй! Вот вы  где, ван Моунен! А мы уж  и не надеялись,
что нам выпадет  честь  снова встретиться с вами.  От кого это вы удирали  с
такой поспешностью?
     - От вас, улиток! - отрезал Ламберт. - А вас что задерживало?
     -  Мы разговаривали...  и,  кроме  того, постояли  немного,  чтобы дать
передохнуть Пооту.
     - Похоже, что он выбивается из сил, - сказал Ламберт вполголоса.
     В  эту  минуту красивый буер с распущенными  парусами  и развевающимися
вымпелами  неторопливо  скользил  мимо   них.   Палуба  его  кишела  детьми,
закутанными  до  подбородка.  Были   видны  только  их  улыбающиеся  личики,
обрамленные  цветистыми  шерстяными шалями. Они  хором пели  песню  в  честь
святого Николааса.  Мелодия, начатая вразброд, скоро  была подхвачена сотней
голосов и, окрепнув, зазвучала красиво и стройно:

     Покровитель мореходов,
     Добрый друг ребят,
     Мчится вдаль под парусами
     Юный наш отряд.
     "Николаас! Николаас!" -
     Голоса звучат.

     Мы несемся в день морозный -
     Воды подо льдом.
     Друг, ты близко? Друг, ты слышишь?
     Мы тебе поем!
     "Николаас! Николаас!" -
     Мы тебя зовем.

     Солнце яркое весною
     Весь растопит лед.
     Если в сердце светит солнце,
     Юность не уйдет.
     "Николаас! Николаас!" -
     Старость не придет.

     Весел, счастлив, благодарен
     Юный наш отряд;
     Наставленья и подарки
     Он принять был рад!
     Николаас! Николаас! -
     Щедрый друг ребят!

     <i><b>Глава XX</b></i>
     ЯКОБ ПООТ МЕНЯЕТ ПЛАН
     Последний звук  песни замер  вдали. Наши ребята пытались не  отстать от
буера, но тщетно: им казалось, будто они катятся назад. Они переглянулись.
     - Вот красота! - воскликнул ван Моунен.
     - Прямо как сон! - сказал Людвиг.
     Якоб   подкатил   к  Бену   и,  одобрительно   кивая  головой,   сказал
по-английски:
     - Это  хорошо. Это лучший способ. Я  хочу сказать: лучше  отправиться в
Лейден на такой лодке.
     - На буере! - ужаснулся Бен. - Что ты! Ведь мы решили путешествовать на
коньках, а не сидеть на буере, как малые ребятишки.
     -  Тейвельс!  (Черти!)   -  выругался  Якоб.-Это  не  пустяк,  не   для
ребятишек... на буере-то!
     Мальчики  смеялись, но смотрели друг на друга смущенно. Если б им выпал
случай  прокатиться на буере, вот была бы  радость!.. Но отказаться от своей
великолепной затеи?.. Позор!.. Кто решится на это?
     Тотчас же возник оживленный спор.
     Капитан Питер утихомирил свой отряд.
     - Ребята, - сказал он, - по-моему, в этом вопросе нам нужно считаться с
пожеланиями Якоба. Ведь это он первый предложил  отправиться в экскурсию, не
забудьте!
     - Чушь!  - язвительно  усмехнулся Карл, бросив презрительный  взгляд на
Якоба. - А разве  кто-нибудь  из  нас устал?  Мы  всю  ночь будем отдыхать в
Лейдене.
     У  Людвига и  Ламберта лица  были  встревоженные  и  разочарованные. Не
пустяк  - отречься от  славы, которую заслужишь, когда  пробежишь на коньках
весь путь от Брука до Гааги и обратно. Но оба согласились, что решать должен
Якоб.
     Добродушный, изнемогающий Якоб! Он сразу угадал настроение товарищей.
     - Нет-нет, - сказал он по-голландски, - я пошутил. Мы, конечно, побежим
на коньках.
     Мальчики испустили  восторженный крик и снова  помчались с обновленными
силами.
     Все, кроме Якоба. Он всячески старался скрыть  свою усталость и молчал,
чтобы сберечь дыхание и энергию для тяжелой конькобежной работы. Но все было
напрасно.  Вскоре  его тучное тело стало  казаться  ему все  более  и  более
тяжелым, ноги  подкашивались  и  слабели.  В  довершение всего кровь  Якоба,
видимо стремившаяся  удрать подальше ото льда,  прилила к пухлым добродушным
щекам, а лицо побагровело до корней редких светлых волос.
     От  этого  недалеко  до  головокружения, про которое пишет славный Ханс
Андерсен, того самого головокружения, что  сбрасывает с гор отважных молодых
охотников, или швыряет их вниз с самых  острых  пиков ледника, или одолевает
их, когда они по камням переходят горный поток.
     Незаметно  подкралось головокружение  и к  Якобу. Сначала оно  помучило
его,  то  обдавая холодом  с  головы до ног, то  опаляя,  каждую  его  жилку
лихорадочным огнем. Потом заставило канал дрожать и качаться под его ногами,
а белые плывущие мимо  паруса  - кланяться и вертеться; и наконец оно тяжело
швырнуло его на лед.
     - Эй! - крикнул ван Моунен. - Поот шлепнулся!
     Бен поспешно подскочил к нему:
     - Якоб! Якоб, ты ушибся?
     Питер  и  Карл  уже поднимали Якоба. Лицо у  него совсем  побелело. Оно
казалось мертвым; исчезло даже его добродушное выражение.
     Собралась  толпа. Питер расстегнул куртку бедному  малому, развязал его
красный шарф и подул в полуоткрытый рот.
     - Отойдите  в  сторону, друзья!  -  крикнул он.  -