ор, и все заводские помещения, так что завод не просто отвечает мировым стандартам, но и превосходит их во многом. Но здесь, имея в виду тесноту, в которой приходится работать, могли и не успеть убрать это допотопное здание, поэтому он и вынужден добираться до вычислительного центра вот по этим суставчатым коридорам. Ведь не для хождения же по хитроумным коридорам зовут академика, а для того чтобы похвастать чем-то новым, уникальным, последним криком. Не было крика, была низенькая дверь, за ней и впрямь открывался просторный зал, но не тот, о котором мечтал Карналь, а снова такой же коридор, что оставался у них за спиной, только намного шире. Электронные машины стояли посреди бессмысленной храмины, точно сироты. Карналь хмыкнул. Громко, с вызовом. Остановился так внезапно, что Совинский чуть не налетел на него. Алексей Кириллович ловко обошел их обоих, очутился перед академиком, словно бы ждал от него поручений или хоть какого-то слова. Карналь как бы впервые увидел возле себя Алексея Кирилловича, вспомнил о его существовании и весьма удивился: откуда он тут? Но сразу же и забыл о нем, гневно глянул на Совинского, потом на директора. Смеются они, что ли? Вызвали его затем, чтобы показать этот "прогресс"? Это ли НТР? Это - последнее слово? Вообще говоря, его трудно удивить. Видел все. Как покупают электронные машины и прячут их на складах, не распаковывая. Как платят деньги, а машин не берут, откладывая на потом. Как пишут в отчетах, что приобрели машины и уже устанавливают, а сами не куют и не мелют. Как выступают на активах и совещаниях, в газетах, по радио и по телевидению, распинаются за прогресс и НТР, а сами потихоньку считают, что кибернетика - от лукавого. Но ведь видел же он и прекрасные вычислительные центры - в министерствах, трестах, на заводах, даже в колхозах, в сельских районах. Ежедневно получал сотни телеграмм и писем: дайте, дайте! Приняты директивы партийного съезда, тысячи одаренных ученых и производственников брошены на развитие электроники, построены заводы, которые еще вчера никому не снились, дети играют в кибернетику, как когда-то играли в войну, академика Глушкова буквально разрывают на части, просят на телевидение, к артистам, к партийным работникам, в университет, на заводы, слушают, как пророка. Собственно, этот директор вместе с его, Карналя, учеником, Совинским, тоже руководствовался наилучшими намерениями, но ведь надо же знать меру! Закинуть такую технику в барак тридцатых годов только потому, что где-то какой-то чиновник не может постичь важности этого дела, годами не поставит своей подписи под какой-то бумажкой, не даст разрешения на реконструкцию, не отпустит строительных материалов, не захочет, не поймет, не задумается? Карналь повернулся и, никому ничего не говоря, пошел назад. Директор только поглядел вслед. Совинский стоял рядом с ним, видимо понимая, что гнаться за академиком ни к чему, лишь Алексей Кириллович несмело побрел за Карналем, потому что помощник должен быть всегда поблизости от своего шефа. Так они и шли. Один впереди, другой позади, не очень и далеко, но и не очень близко, и уже возле выхода из помещения на них чуть не налетела высокая черноволосая девушка, которую академик почти и не заметил, но Алексей Кириллович сразу узнал и не то чтобы испугался, но словно бы съежился весь, увидев. То была Анастасия. - Боже, опоздала! - всплеснула она руками, заслоняя академику дверь, став перед ним в позе новоявленной святой: растерянность, мольба, покорность. - А как же мой снимок? Академик Карналь возле своих машин. Металлургия и кибернетика. Искреннее сожаление или насмешка? Карналь наконец-то нашел, на кого излить свое раздражение. - А вы кто такая? - почти крикнул он. Алексей Кириллович, который загодя выдвинулся на уровень академикова плеча, словно бы ждал такого вопроса, мигом ответил: - Это Анастасия. - Я просила у вас дать воспоминания об одном дне войны. Помните? - объяснила Анастасия. - Я помню только о своих обязанностях. - Прекрасно! Я тоже. Поэтому и бросилась вслед за вами. Наша газета... - Меня не интересует ваша газета. - Но не наоборот! - Что не наоборот? - Вы интересуете газету. Пока они перестреливались короткими репликами, каждый не сходя с места, каждый не имея намерений уступить другому, директор, твердо помня истину, что начальство нельзя отпускать разгневанным, уже догнал академика. Правда, Карналь не принадлежал к прямому начальству директора, но ведь все равно: светило, авторитет, величина. - Петр Андреевич, - еще издали заговорил директор, - что же вы убегаете? Разве не хотите выслушать наши объяснения? Они не лишены для вас некоторого интереса, я полагаю. Так не годится, Петр Андреевич, у нас так не принято. До сих пор это был просто добродушный молодой человек. Не жесткий, самоуверенный технократ - хозяин жизни, скорее гуманитарий, филолог, влюбленный в Блока или в Сосюру. Теперь прорезался в нем в полную силу творец материального, властитель законов хозяйственной жизни. - Как видите, Петр Андреевич, история не была щедрой к нашему заводскому району, не оставила никакого наследства. А была бы тут какая ни на есть древность, то, может, и попытались бы приспособить ее под вычислительный центр. Для новых богов - убежища старых. Вместо неказистого барака... Впрочем, забыл - жизнь машин слишком непродолжительна. Неспособна состязаться с вечностью. Ваши ЭВМ за двенадцать лет проскочили уже целых три поколения. На очереди, говорят, четвертое. В дальнейшем они будут изменяться, видимо, ежегодно, а то и приспосабливаться к каждому времени года, как модная одежда. Академик изумленно озирался. Удары со всех сторон. Атака. Штурм. Сговорились, что ли? - Ну, ну, - отступая чуть в сторону и едва не наталкиваясь на Алексея Кирилловича, пробормотал Карналь. - Это становится интересным. До сих нор нападал я, теперь вижу - без достаточных оснований. Мое поведение, оказывается, как положения из теоремы Геделя: когда они истинны, то не могут быть выведены из предпосылок, а когда вытекают из предпосылок, то не могут быть признаны истинными. Но я не имею намерения вмешиваться в споры. Мое дело проектировать и изготовлять вычислительную технику, а ваше - надлежащим образом ее использовать. Надлежащим образом! И на том техническом и материальном уровне, какого ныне уже достигло наше общество. Директивы партийного съезда обязательны для каждого из нас. Исключений нет ни для кого. И не может быть. Вам нужна помощь Министерства? Обкома? ЦК? Для этого меня позвали? - Петр Андреевич, неужели вы могли так подумать? - Совинский прижал руки к груди. - Я даже не успел вас предупредить, что это временное помещение, - спокойно пояснил директор. - Все остальное мы делаем капитально, подключаем цехи, устанавливаем там аппаратуру, оборудовали специальные помещения для машин по обработке первичной информации, а вычислительный центр разместили тут, чтобы не терять времени, пока соорудим специальный корпус. Тогда машины перенесем туда - это займет какую-нибудь неделю, пусть месяц, но ведь зато мы выиграем целый год! Мы уже подсчитали, что это даст нам экономию... - У вас, вижу, все временное, - вздохнул Карналь, - помещение, цехи, теснота, наш Совинский... - Я не давал вам оснований, Петр Андреевич, - оскорбился Совинский, но его опередила Анастасия: - Он с радостью вернулся бы к вам, лишь бы вы его пригласили. - Пригласил? А откуда вы знаете, чего хочет Совинский? - Ну, я... Я приехала еще вчера и... В конце концов, журналистка я или кто? Журналисты должны кое-что знать, как и ученые, кстати. - Кое-что - это мне правится, - засмеялся Карналь. - Только что директор прекрасно проиллюстрировал эту истину. Я бежал отсюда, как мальчишка, поддавшись эмоциям, а следовало бы отдать преимущество информации. Так что вернемся к импровизированному вычислительному центру и дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок? Но с одним условием. Публиковать его только через год рядом с новым снимком в новом вычислительном центре. Подпись: "Так начиналась НТР". - Еще лучше: "И так начиналась НТР", - засмеялся директор. - Согласны на наши условия? - спросил Карналь Анастасию. Она молча кивнула. - А теперь пойдем - не столько для пользы дела, сколько для директорской перестраховки. Все же можно будет сослаться: тут был сам Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор? - Некоторые элементы перестраховки, конечно, налицо, - охотно признал директор, - иначе какой же из меня администратор? Указания и советы - вещь ценная, но и авторитет... Живу министерствами, Госпланом, высокими инстанциями и высокими людьми. - Я тоже немного директор, все знаю, - согласился Карналь. - Вот у Совинского жизнь легкая. Захотел - бросил наши машины, сбежал к вам. И всем говорит: Карналь выгнал. - Никому не говорил, - подал голос Совинский. - А заявление печати? - Это я выдумала сама. - Все равно эту проблему стоит обсудить. Совинский о себе никогда ничего не скажет, знаю наверняка, так, может, вы поможете нам с Алексеем Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время. - К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде. Карналь молча развел руками, мол, ничего не поделаешь: если человек не может, так не может. Но Анастасия, сама не зная почему, разозлилась на тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала: - Потому что мне запрещено ехать вместе с вами. - Запрещено? Разве я диктатор или император какой? Кто мог вам запретить? - Ну, - Анастасия смутилась, - не кто, а просто - запрещено. - Ага, возрастной барьер. Поезда для молодых и для ветеранов. Сто десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров. Директор, который не знал Карналя, никак не мог понять: шутит он или говорит всерьез. Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную для себя позицию, то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову, он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил: - Это я не рекомендовал Анастасии ехать в одном с вами вагоне, Петр Андреевич. - Заботясь прежде всего о состоянии моих финансов, - добавила Анастасия. - Так у вас тут целый заговор? - к Карналю впервые за много дней возвращалось хорошее настроение. Он еще и сам не мог объяснить, чем это вызвано, но с радостью поддавался такому состоянию души, он как будто молодел здесь среди этих молодых (даже директор был моложе него по меньшей мере лет на десять!), в этом помещении, сама временность которого указывала на будущие перемены к лучшему. - Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде на одиночество, пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на это смотрите? Надеюсь, вы не отказываетесь ездить в вагонах СВ, как эти молодые люди? Очевидно, нам с вами вдвоем нужно сфотографироваться возле моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая Анастасия, и как держаться? - А я уже сфотографировала, - сказала Анастасия. - Как это? - не поверил академик. - И мы не позировали? - Разве вы любите позировать? - Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще мы должны пойти, директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах. А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде? - Я не знал, надо ли. - Попросимся в гости нежданно-негаданно. Не прогонят? Надо же вас если не отругать, то по крайней мере похвалить. Обычно выезды в области неминуемо сопровождались соответственным чествованием, которое Карналь выносил с трудом. Но неписаные правила уважения и внимания к высокому гостю действовали так же постоянно и неуклонно, как законы природы. Карналя встречали, возили, к его словам прислушивались, при отъезде его непременно провожали либо те же, кто встречал, либо более ответственные товарищи, чтобы опять-таки засвидетельствовать свое почтение к его имени, положению и, если хотите, к науке, ибо академик - как бы живое воплощение пауки, ее всемогущества и непостижимости. В тот вечер Карналя провожали на вокзал - кроме директора завода и Совинского - секретарь обкома по промышленности, работники Министерства черной металлургии, оказавшиеся здесь, - все люди солидные, сдержанные, внимательные, все старались говорить о чем-то постороннем, необязательном, было немного шуток, немного анекдотов, немного воспоминаний, академика приглашали осенью на уток, а то и на кабана - их развелось в лесах вокруг Днепродзержинского моря видимо-невидимо, сожалели, что гость так быстро уезжает, и в то же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие вокзальные часы, удивляясь, как медленно минутная стрелка ползет по циферблату. Карналь тоже поглядывал на часы и тоже с нетерпеливой злостью следил за стрелкой, от которой зависела свобода и его собственная, и всех этих почтительных, приятных, гостеприимных, но страшно замученных обязанностями людей, каждый из которых в глубине души скрывает тот же вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется? И вдруг Карналю расхотелось уезжать отсюда, возникло несерьезное желание задержаться хотя бы на день, спрятаться от всего света, уединиться, забыть о своих вечных думах, о своем состязании со временем, о дикой мешанине проблем, в которых запуталась его жизнь. Желание было настолько острым, что он чуть не попросил Алексея Кирилловича забрать из вагона их портфели, и, может, сделал бы это, если б не был окружен внимательными, солидными провожатыми, которые никогда не поняли бы его душевного движения и, промолчав сегодня, впоследствии при случае не удержались бы от слов удивления, а то и осуждения. Глупое, мальчишеское желание возникло у Карналя из-за того, что он увидел, как по перрону почти бежит Анастасия. Неожиданно и приятно нарушался вековечный ритуал мужских провожаний. Сколько он помнил, его всегда вот так провожали к поездам или к самолетам только мужчины. Никогда ни единой женщины, словно бы наука, которую он представлял, была заказана женщинам, хотя в действительности ею занималось, кажется, не меньше женщин, чем мужчин, и часто Карналь убеждался, что женский ум в этой сложной отрасли духовной деятельности человечества отличается намного большей гибкостью и точностью. Женщинам не всегда хватало упорства и настойчивости, они избегали (даже, можно сказать, пугались) проблем слишком общих и неопределенных, зато охотно бросались туда, где нужна была интуиция, предчувствие, улавливали самое незаметное, самое топкое, никогда не боясь переступать грань невероятного. Помимо этого, женщины (а там, где работал Карналь, были только молодые женщины, ибо и сама кибернетика принадлежала к наукам самым молодым) как бы облагораживали суровое мужское общество, вносили в него благородство, утонченность, ту высокую нервность, которая не допускает равнодушия и заставляет каждого изо всех сил бороться с приступами посредственности, выдавливать ее из себя до последней капли. Все эти мысли промелькнули в голове Карналя за то короткое время, пока Анастасия бежала по перрону вдоль вагонов. Он удивился и этим мыслям, и своему мальчишескому желанию остаться еще хотя бы на один день в Приднепровске, не хотел признать, что причиной этому было появление молодой журналистки. Еще не представляя себе, есть ли какая связь между нею и его душевным смятением, он мгновенно нашел себе оправдание в том, что не успел как следует поговорить с Совинским, наедине, без свидетелей, а может, с Иваном и этой девушкой, которая, кажется, намекала что-то о своем желании помочь Совинскому. Сплошная запутанность, из которой академик попытался выпутаться шутливым обращением к Анастасии: - Вы торопитесь взять у нас групповое интервью? - Я решила ехать домой, - сказала Анастасия, - поломать запрет и ехать. - Как это? - не сдержался Совинский, чуть не хватая Анастасию за руку. - Вы же обещали... - Обещала, а теперь еду. Пусть это будет моей маленькой местью за тот вечер в киевском парке. Вы тогда играли со мною в таинственность, у меня теперь - никаких тайн. Отважилась ехать вместе с академиком. - А Алексей Кириллович опять запрещал вам? - Карналь упорно придерживался шутливого тона. - На этот раз нет, Петр Андреевич, - подал голос забытый всеми Алексей Кириллович. - В каком вагоне вы едете? - спросил академик уже спокойнее. - В купированном. - Приходите к нам в гости. - Благодарю. Анастасия подарила всем улыбку, сверкнула глазами, размашисто пошла дальше, и как раз в это мгновение прозвучали традиционные слова о гражданах отъезжающих и гражданах провожающих. Карналь и Алексей Кириллович бросились пожимать руки "гражданам провожающим", с вагонных ступенек академик еще раз приветливо помахал всем, крикнул Совинскому, что всегда готов видеть его у себя, поезд тронулся и мягко поплыл вдоль перрона. Группа провожающих Карналя сбилась еще теснее, наверное, каждый торопился высказать облегчение по поводу отъезда академика или же обменяться словами о капризности всех этих ученых, которые только мешают работать и выполнять план тем, кто призван работать и выполнять план, и, как неминуемое зло, терпеть в придачу еще и вмешательство разных академиков и профессоров. Но это уже было вне сферы мысли Карналя, он переходил в новое состояние. Наконец остался один, если не считать Алексея Кирилловича, который умел устраняться, становиться незаметным именно тогда, когда в том возникала потребность, тонко чувствовал такие минуты. Душевное возбуждение, возникшее на перроне, не оставило Карналя и в купе вагона, он поймал себя на непривычном для него желании снова быть с людьми, ему не хотелось уединения, он внезапно утратил вкус к привычным размышлениям, не радовался возможности снова вернуться в свое привычное состояние, из которого его все время вырывала жизнь, люди и обстоятельства и к которому он упорно, последовательно, воинственно пробивался, часто удивляя своих собеседников или спутников, довольно откровенно домогаясь, чтобы его оставили в покое. - Не позвать ли нам в гости журналистку? - несмело спросил Карналь Алексея Кирилловича и, когда тот рванулся, чтобы пойти на розыски Анастасии, придержал своего помощника и с несвойственной для себя застенчивостью пояснил, что хотел бы сделать это сам. - Вы не затрудняйтесь, Петр Андреевич, зачем же вам идти по вагонам, лучше это сделаю я. - Нет, нет, моя идея, мое и исполнение. Считайте, что это мой каприз. Он вне сферы ваших обязанностей. А вы, может, приготовили бы здесь бутылку вина или что-то в этом роде? Как думаете, наша журналистка может выпить с нами вина? - Я посмотрю в буфете. Может, шампанское? Карналь не слышал. Пошел по узкому проходу, перебирался через межвагонные сцепления, надежно закрытые собранными в гармошку мехами. Купейных вагонов оказалось несколько, в каком из них Анастасия, где ее искать и как это сделать, он не знал и не умел, вернее, забыл, да и не приличествовало ему открывать дверь каждого купе, заглядывать, бормотать извинения. Поэтому просто шел через один вагон, другой, третий, добрался до конца поезда, повернул назад, мысленно браня себя за мальчишество, и вот тут в одном из вагонов навстречу ему вышла Анастасия. - А я вас ищу, - сказал Карналь. - Пришел специально, чтобы пригласить в гости. - Мне как - принимать ваше приглашение или отказываться? - чернооко сверкнула на него Анастасия. - Видимо, принимать, если уж я на старости лет ползаю по вагонам, разыскивая вас. Слова о старости в его устах прозвучали словно бы кокетством, призывом к игре, правила которой требовали, чтобы Анастасия немедленно стала возражать, говорить, что он, дескать, еще совсем молодой, что на вид ему столько-то и столько, что... Но у нее хватило такта не заметить словесного промаха Карналя, она тряхнула своими короткими черными волосами, дерзко махнула рукой: - Ладно! Может, все-таки я сумею когда-нибудь выполнить редакционное задание! - Только никаких заданий, - предупредил Карналь, настраиваясь на ее шутливый тон. - Деловые разговоры запрещаются. У нас был напряженный день, теперь мы имеем право на некоторую расслабленность. Может, выдать вам небольшую тайну: Алексей Кириллович старается насчет бутылки вина. Вы как? - А если я опьянею? Представляете, какой позор: пьяная журналистка рядом с академиком Карналем. - Мы с Алексеем Кирилловичем не допустим этого, обещаю почти торжественно. - Если торжественно, тогда согласна! В купе их уже ждал Алексей Кириллович, на столике были разложены вагонно-буфетные богатства: жирная ветчина, кабачковая икра, нарезанный еще в начале пятилетки сыр, стояла бутылка шампанского, две бутылки кефира, лимонад и пиво. - Еще будет чай, - пообещал Алексей Кириллович, - а к чаю печенье "Звездочка" или же вафли. На выбор. - Вафли, - сказала Анастасия. Алексей Кириллович разлил в стаканы шампанское, в веселом гаме они выпили шипучего напитка. Анастасии почему-то все время хотелось беспричинно смеяться, академик предложил выпить еще, потом попросил спутницу, чтобы она хоть немного рассказала им о себе, нарушая журналистскую традицию, по которой журналисты должны лишь добывать данные о других, вечно замалчивая все, что касается их самих. - А что рассказывать? Нечего. - Я придерживаюсь иного мнения, - горячо возразил Карналь. - У каждого человека есть что рассказать о себе. - А вы попробуйте вообразить что-нибудь обо мне, - засмеялась Анастасия. - Ведь математики обладают сильным воображением, не так ли? - Их воображение направлено в сферу абстракций. Перед конкретным человеком оно бессильно. Это уж отрасль художника, психологов, социологов, политиков, ну и, ясное дело, журналистов, которых вы здесь счастливо представляете. - Могу вам поклясться, что никто в редакции не поверит, если я попытаюсь рассказать, будто ехала вместе с академиком Карналем, да еще в одном купе, да еще пила с ним и его помощником шампанское. - В наше время это не диво. Мне однажды посчастливилось лететь в Швейцарию в одном самолете знаете с кем? С самой Софи Лорен! Среди сотен пассажиров я был такой же безымянный, как и они все, ибо что такое для широкой общественности какой-то там озабоченный кибернетик с вывихнутыми мозгами? Но зато с нами летела Софи Лорен! Я тогда словно бы даже обрадованно подумал о том, что если наш самолет разобьется об Альпы, то все газеты мира напишут об этом, учитывая, что в катастрофе погибла Софи Лорен, и, следовательно, и о моей смерти, хоть и косвенно, тоже сообщат все телеграфные агентства мира, я тоже стану знаменитым, пусть таким несколько необычным способом. - Вы хотите, чтобы я пожелала катастрофы нашему поезду? - воскликнула Анастасия. - Мы этого не допустим, - сказал Алексой Кириллович. - Ни Петр Андреевич, ни я - не допустим... В дверь купе постучали, академик крикнул: "Войдите!" Явилась проводница, осуждающе взглянула на пустую бутылку от шампанского, поискала глазами еще бутылки, но увидела один кефир, что, однако, не помешало ей спросить с сугубо служебными интонациями: - Не могли бы вы потише? - А что такое? - поинтересовался Карналь. - Да у меня в вагоне едет академик. - Академик? Не может быть! - Сказала - едет, значит - едет. Меня напарница предупредила перед сдачей смены. - Тогда нам действительно надо потише, - вздохнул Карналь. 10 Карналь никогда не мог постичь, как это можно с детства мечтать быть композитором, художником, открывателем новых островов и материков, полководцем, академиком. Скромная, доступная каждому мечта живет в детских душах: стать летчиком, моряком, космонавтом, геологом, подводником. Но это только в детстве. Юношей думаешь о вещах более практичных и, как это ни странно, словно бы расплывчатых. Учишься, но еще не догадываешься, что ждет тебя в науке. Работаешь здесь или там, но не видишь, как сложится твоя жизнь через год-два. Ясное дело, такие размышления следовало бы отнести к категории непедагогичных. Ибо человек должен уже сызмалу задумываться над своим назначением в жизни, выбрать цель своей жизни и все силы приложить, чтобы осуществить свои намерения. Все это так, но, к сожалению, мы сначала просто думаем, а уже потом узнаем, педагогичны или нет наши мысли и размышления. Может, если бы не Профессор, Георгий Игнатьевич, который встретился Карналю на тяжких дорогах его жизни, по-другому сложилась бы его судьба. В школе Карналь учился хорошо по всем предметам, ему было все равно, что литература, что математика, что естествознание. Стать ученым не держал даже в мыслях, потому что ученых, как таковых, в селе нет, а есть просто люди умные или глупые. Но страшные голодные ночи с Профессором и Капитаном, твердая вера Профессора в то, что разум беспременно должен поддержать и освободить человека, где бы он ни был, его мечта доказать какую-то загадочную в то время для молодого парня Большую теорему - все это просто бросило Карналя на математический факультет университета. Но даже и здесь он еще не думал о своей будущей работе, не соблазнялся карьерой ученого, не надеялся, что добьется каких-либо открытий, - к открытиям приходят не с заранее заданными намерениями, а чаще совершенно случайно, как тот же знаменитый Ферма, который служил скромным чиновником в Тулузе и на досуге, перечитывая, к примеру, "Арифметику" александрийского ученого Диофанта, делал на полях свои замечания или излагал соображения по поводу прочитанного и продуманного в письмах к друзьям. Правда, Ферма посчастливилось читать именно гениального Диофанта, а среди своих корреспондентов иметь не менее гениального Блеза Паскаля. Гений случаен, но знания не даются случаем. Это Карналь понял, как только пришел в университет. Где-то в самых потаенных уголках памяти теплилось напоминание о намерении покойного Профессора найти хотя бы частичное решение Большой теоремы Ферма, но студент упорно отгонял искушение, уже знал теперь, сколько людей в течение трехсот лет пытались доказать эту загадочную теорему, какие воистину великие умы принимались за это, какие только обманщики ни бросались на, казалось бы, столь легкую поживу, одно время даже существовала соблазнительно большая международная премия для того, кто найдет доказательство теоремы. Ведь сам Ферма в примечаниях к задаче Диофанта написал: "Наоборот, невозможно разложить куб на два куба, ни биквадрат на два биквадрата и вообще никакую степень, больше квадрата, на две степени с тем же показателем". А потом неожиданно добавил: "Я открыл это воистину чудесное доказательство, но эти поля для изложения его слишком малы". Только узкие поля "Арифметики" Диофанта не дали возможность Ферма привести доказательство теоремы! Было от чего терять сон многим поколениям ученых. Теперь Карналь понимал Профессора, мог бы и сам записаться в число добровольных исполнителей безнадежного дела, но, как сказано уже, не отличался ни суесловием, ни обычным практицизмом, был просто хорошим студентом, старательным, настойчивым, неутомимым в заполнении своих мозговых пустот знаниями, и более ничего. Мечтал о научной работе, но не как о специальности, а как о главном смысле своей жизни. Великие задачи требуют знаний. Об использовании их Карналь почти не думал. Он собирал знания, как скупой золото, толкался в коридорах науки, надеясь со временем проникнуть в ее роскошные залы, он хотел знать даже ненужное, ибо кто может определить пригодность или непригодность знаний, кто может установить ограничения, кто посмеет объявить запреты? Правда, в науке постоянно находишься в окружении запретов. Это помогает не выдумывать заново порох и не открывать еще раз теорему Пифагора, это предостерегает от безвыходных ситуаций, но и вредит, ибо часто в так называемых тупиках, заросших травой забвения и безнадежности, скрываются пути к великим открытиям. Человеку должно везти в жизни на учителей. До двадцати лет у Карналя уже было два наставника. У него был Профессор. Теперь появился Рэм Иванович - беседы с ним у Пронченко и при расставании остались в памяти навсегда, потому что они не были похожи на обычные университетские лекции, которые читаются согласно утвержденной в министерстве программе, а были как бы поощрением прикоснуться к настоящей науке без предостережений, запретов и ограничений. Когда Карналь высказал свою несмелую мечту взяться когда-нибудь за частичное доказательство теоремы Ферма, продолжая дело Профессора, Рэм Иванович не высмеял студента, не стал отговаривать его, хотя и не выразил восторга. - Попытайтесь, - сказал он. - Выйдет - я первый вас поддержу. Но не стану скрывать, ваши попытки попробовать свои силы в области дискретного анализа мне больше по душе. В них больше практичного, больше грядущего. Вам его, возможно, еще не видно, но оно ощущается многими. Теория чисел для математика - это превыше всего. И если у вас есть намерения... Помните только: избегайте аналогий! Прямые аналогии почти никогда не ведут к открытиям. Особенно в нашей науке. Источник открытий - в интуиции. И в умении отбора. Чтобы в условиях многомерности, с которыми мы сталкиваемся на каждом шагу, решить задачи отбора, нужен принцип комплексования разных критериев. Это путь к открытиям. Возьмитесь за математическую статистику. Там разработана специальная методика комбинаторности и комплексования. Это может показаться смешным - готовить себя к открытию. Но знания нужного научного аппарата никогда не повредят истинному ученому. Помните это, юноша. И желаю вам удачи! Ему не очень везло. После университета Карналя не взяли в аспирантуру по причине его неподходящего характера. Ясное дело, характер человека и характер математика, на первый взгляд, имеют между собой мало общего, но уж если речь зашла об аспирантуре, то в игру вступил не только, так сказать, фактор сугубо научный, но и человеческий. Никто не отрицал, что Карналь действительно был самым лучшим студентом. Что касается его знаний, его можно было, без преувеличения, назвать эрудитом, у него могло быть огромное будущее в науке, он иногда прямо поражал объемом своих интересов и силой ума. Но в то же время кем-то было замечено, что студент Карналь предпочитает служить собственному уму, вместо того чтобы заставить свой ум служить истине, он недвусмысленно давал понять, что мышление господствует над деянием, собственно, противопоставлял эти два процесса, выказывал полное неумение вписаться в мир деятельных феноменов, прекрасно представленных, к примеру, студентом Кучмиенко; в своем неприятии каждодневной действительности студент Карналь доходил даже до отрицания права большинства, утверждая, что в истории часто были правы святые, юродивые и донкихоты, а не надоедливая посредственность, несмотря на ее зримую силу и влияние. Поведение, ясное дело, не задокументировано, высказывания не зафиксированы, убеждения извращены - это Карналь мог бы доказать, но доказательств от него не требовали, так как в аспирантуру всеми силами своей молодой души рвался его товарищ с первых курсов Кучмиенко. Рвался и прорвался. Карналя отодвинули в сторону. Были вздохи, сочувственные причмокивания, разведение руками. Ах, если бы! Известно всем, что Карналь в прекрасных отношениях с Пронченко. Пронченко теперь большой человек. Первый секретарь горкома. Не обратиться ли к нему? Но к Пронченко лучше всего идти самому Карналю. Карналь даже не задумался. - Знаете что, - сказал он своим робким наставникам, - если Пронченко действительно относился ко мне доброжелательно, то только потому, что я никогда ничего у него не просил. Он настоящий коммунист и всегда сам видит, что кому нужно и можно дать. Пронченко, однако, не знал ничего. А Карналь так и не сказал ему. Один был озабочен новой работой. Другой... Другой ждал назначения, которое называлось: школа. Но какая школа, где? Все склонялось к тому, что Карналя пошлют в глухое село, далеко от библиотек, от ученых, от научных центров. А как же тогда его высокие намерения? К сожалению, под одни намерения государство как-то никогда не давало авансов, особенно же когда ты еще ничего не сделал для него. У Карналя позади была война, но она была у всех советских людей, между войной и наукой пролегла пропасть, ничем не заполненная. Вася Дудик, уже "догрызавший" диссертацию, утешал Карналя: - Вот я стану профессором, тогда заберу тебя, Петя, в аспирантуру. Если же мне дадут научно-исследовательский институт, возьму заместителем. - Долго придется ждать! - смеялся Карналь. - Зато приятно. Дудик рожден был делать людям добро. Ему это страшно шло! Именно он стал для Карналя вестником счастья в те тяжелые дни. Прибежал в комнату общежития, размахивая над головой бланком телеграммы, закричал еще с порога: - Карналь, танцуй! - С какой стати? - Не будь занудой. Забудь о причинах и следствиях, танцуй! Элементарно и ошалело. - Говори: чего? - Не видишь: телеграмма! - Я не люблю телеграмм. Таким, как я, они вещают только горе. - Вот и дурень. Эта - счастье! - Какое право ты имел читать чужое? - А я и не читал - догадываюсь! Карналь подпрыгнул, чтобы вырвать из рук Дудика телеграмму, но тот увернулся, отскочил. - Без гопака не отдам. - Сам ты гопак! Карналь догнал его, скрутил, был он сильнее аспиранта и, как тот ни сопротивлялся, вырвал все же у него телеграмму. Без малейших надежд на что-то приятное (откуда бы?) распечатал, развернул, уставился на строку крупных букв и не поверил прочитанному. Телеграмму мог ждать только из села от отца, а крестьяне не привыкли обращаться к подобному виду связи, разве только когда нужно известить о конечном событии в жизни близкого человека - смерти. А в селе к смерти всегда относятся спокойно, там живут с нею, приглядываются, прислушиваются к ней, осознают годами, что она становится ближе, и все же наступает она всегда неожиданно и нежеланно, воспринимается как нелепейшее нарушение естественного положения вещей, и сдержанные, рассудительные люди в день смерти теряются, впадают в отчаяние. Тогда там горе, рыдания, тогда рассылаются телеграммы, тогда стремление созвать чуть ли не весь мир на похороны, потому что ведь мир сразу обеднел... "Ти славно вiк одробив..." "Славно - одробив..." Эта телеграмма была не о том. Не оттуда. Не о конце, а о начале. Карналь стоял у окна, читал и перечитывал одну-единственную строчку. Три слова: "Люблю. Женимся. Айгюль". И это в то время, когда он должен бы был впасть в отчаянье. Когда все ему сочувствовали. Когда торжествовал Кучмиенко, который уже закатывал рукава, чтобы "продвигать науку вперед". Когда Карналь пугался одной мысли о своем будущем, которое становилось таким же неопределенным, как в первый день его появления в университете. Именно в эти дни Айгюль, презрев обычай, по которому девушка должна ждать решительных слов от мужчины и никогда не произносить их первой, переборов свою застенчивость, забыв о своей сдержанности и загадочности, подарила ему эти три слова. Только женщина может получать от жизни такие высокие полномочия. Даже боги, если бы они и впрямь существовали, не могли бы сравниться в щедрости с женщиной. Карналь наконец поверил в написанное, осознал невероятное богатство трех коротких слов (отдал бы в этот миг все библиотеки мира за эти три слова). Одуревший от счастья, он бросился снова на Дудика, сгреб его в объятия, поцеловал в колючие щеки. - Вася, Вася, какой я счастливый! - А что я тебе говорил! - Не то ты говорил, не то! Этого никто... Он еще раз чмокнул товарища в щеку, выскочил из комнаты, снова вернулся: - Денег! Займи на цветы, Вася! - Это мне нравится. На цветы - не на таранку. А на свадьбу пригласишь? Добряк Дудик уже собирал мятые бумажки, совал Карналю, тот взял только одну. Много не надо. Отдавать нечем. - Отдашь из профессорской зарплаты. - Долго ждать, Вася. - Я терпелив. Карналь побежал искать цветы. Какие? Красные, белые? Купил и тех, и других, метнулся в общежитие Айгюль. Комендантша, как всегда, не впустила. - Нету. - Где же? - На репетиция. - Как это? Он растерянно перебирал цветы. Его била дрожь. Комендантша смилостивилась: - Она оставила для вас приглашение. - Приглашение? Куда? - А на концерт. Сегодня же в театре выпускной концерт. Разве вы не знаете? Только тогда он вспомнил. Потому что обо всем забыл, когда прочитал телеграмму. А сколько было разговоров с Айгюль именно про этот вечер! Ведь она ни разу не позволила Карналю посмотреть, как танцует. Ни на репетиции, ни на ученических концертах, где изредка выступала. Еще не время. Вот будет выпускной концерт. Ей дадут настоящую большую партию. Сольную. Так продолжалось из месяца в месяц. Оттягивалось, угрожало перейти в бесконечность, зато была надежда: когда-нибудь он все-таки увидит ее на сцене. Как тогда, в совхозе, когда она танцевала под звуки невидимого бубна. Гибкая и тоненькая, как побег виноградной лозы, легкая, с неудержимостью горячего ветра пустыни, вся во взблесках черных очей, с загадочно высокой шеей, нечто почти мистическое, из глубокой древности, из вечности. Но то было детское, поразило его наивностью и чистотой, он воспринимал тогда Айгюль отстраненно, охватывал взглядом, как дивный цветок за стеклом: ни касания, ни запаха, ни подлинности красок. А какая она теперь? И как может танцевать? И что такое балерина, талантливость, неприступность и в то же время твоя любовь? "Люблю. Женимся. Айгюль". Оба ждали этого вечера. Он забыл, а может, стыдно стало - у нее есть что дарить, у него - нет, она откроется не только перед ним - перед тысячами людей, а перед кем откроется он со своими абстракциями, со всем добром, накопленным за пять лет, которое, еще неведомо, пригодится ли в жизни?! Карналю непременно нужно было увидеть Айгюль до концерта. Сказать ей два слова. Не молчать. Это же невыносимо. Для него невыносимо, а значит, и для нее. Но где она? И как пробиться? Нигде не пускали. Хлопали дверью перед самым его носом. Ох, эти студенты! Метают людям готовиться! Надоедают со своими цветами! Цветы - для театра! На вечер! На вызов! На поклоны! Снова и снова открывалось Карналю его возмутительное незнание самых простых вещей! Поклоны? Какие? Кто и перед кем должен кланяться? Неужели они заставят Айгюль еще и кланяться? Он должен предупредить ее, должен сказать, что это он кланяется ей и всегда будет кланяться! - Я оставлю ей записку! - бился он у служебного входа оперного театра. - Я должен ей передать записку до начала выпускного концерта. - Никаких записок! Волновать артисток? Никогда! - Я пришлю телеграмму. Срочную. Прямо в театр. - Можете присылать, но до окончания концерта никто ей не передаст! Сорвать концерт? Вы знаете, что такое сцена? И что такое балет? С Карналем говорил сам начальник балетной труппы. Старый, длинноволосый, хитроглазый, подвижный, растопыривал перед ним пальцы, потрясал руками. - Молодой человек, откуда вы прибыли в Одессу? В Одессе умеют ценить искусство! Вы не знаете Одессу, так вы ее узнаете! Какие могут быть телеграммы до и перед? После, и только. Аплодисменты, букеты, банкеты, телеграммы - сколько угодно. - Я ненавижу аплодисменты! - воскликнул Карналь прямо в лицо усталому служителю муз и был аккуратно вытолкнут на улицу его помощниками, которые пришли как раз вовремя, чтобы надлежащим образом покарать того, кто хотел пренебречь веками освященным ритуалом аплодисментов и восторгов. Подумать только, этот чудак против аплодисментов! Кто он такой и как он смеет? Карналь просидел возле театра до самого вечера. Цветы увяли, запылились. На чудака, сидевшего с увядшими цветами у театра, сочувственно смотрели прохожие, но никто, кажется, не подтрунивал, не насмехался - ведь в Одессе разбираются в искусстве и понимают людей, которые приходят, чтобы поклониться истинному искусству. Мог бы увидеть Айгюль, по крайней мере, издали, тайком, из кустов под окнами репетиционного зала. Сводчатые окна, розово-белые видения балерин, навощенный паркет, наклоненная под угрожающим углом падения земля, падающее небо... Но это кощунство - подглядывать последнюю решающую репетицию. Со дня приезда Айгюль в Одессу Карналь ни разу не ходил под окна репетиционного зала. Дудику и Кучмиенко пригрозил: "Поперебиваю ноги, если пойдете!" В театр Карналь ворвался первым. Показал свое приглашение. Не стал слоняться по фойе - бегом в зал, не знал, где ему полагается сидеть, не умел объяснить, где его билет, как он попал в помещение, наконец нашел в кармане приглашение, оказалось: его место в первом ряду, в самом центре. Зал наполнялся приглушенным гамом, золоченые ярусы теплели от множества человеческих лиц, в гигантской люстре под расписным плафоном постепенно гасли огни, в оркестровой яме, чуть освещаемой скрытыми лампочками на пюпитрах, музыканты открывали футляры, бережно развертывали мягкие покрывала, доставали нежношеие скрипки. Сцена открылась беспредельная, пустынная, розовый свет ринулся в эту пустоту, а за ним поплыла розовая музыка, вмиг заполнила сцену, выплеснулась с нею, залила зал, затопила Карналя, он очутился на самом дне розового моря, задохнулся от его глубины, от бесконечности и неистовой красоты, а сцена между тем уставилась на него серыми, жесткими досками, волнистостью кулис, ударило запахом дешевых клеевых красок - сплошное надругательство над красотой, над розовостью музыки, над нежношеими скрипками, над их беззащитностью. Но вот на сцену выпорхнуло сразу двадцать или тридцать тоненьких бело-розовых существ, нереально удлиненных, невесомых, словно бы кто-то бросил пригоршню розовых лепестков, а вслед за ними послал усыпанных пудрой прошлого, в париках, в закутанных в атласные расшитые камзолы чрезмерно строгих юношей. Лепестки ожили, заструились, сплелись в живописные гирлянды, юноши в напудренных париках пытались поймать хотя бы один лепесток, а они избегали этого, вырывались, ускользали, плели запутанные узоры танца, и уже забывалась убогость истоптанных досок, сцены, их грубая фактура не замечалась, только туфельки из розового атласа, только стройные ноги, прекрасные шеи, праздничные лица. Двадцать, тридцать пар, нескончаемые арабески розового вальса в волнах розовой музыки - все смешалось перед глазами Карналя, он искал в том лепестковом вихре Айгюль и не мог найти, все балерины были похожи на нее, она была сразу всеми, и все они были ею, какое-то сплошное одурение, фата-моргана, словно бы очутился он не в оперном театре, а где-то в далекой пустыне, измученный и истощенный, исчерпанный до дна, мучимый призраками и видениями. Растерянный, он не заметил, как исчезли атласные кавалеры с розовыми балеринками, сцена стала еще пустыннее, еще бездоннее, уже никто бы не поверил, что можно чем-то заполнить этот жадно-ненасытный простор. И тут вылетело высокое, легкое, в розовой тунике, высоконогое и высокошеее, блеснуло огромными черными очами, ударило ими Карналя в самое сердце, он чуть не сорвался со своего места, чуть не закричал на весь зал: "Айгюль!" - но как-то сдержался, только стиснул до скрежета зубы, сжал до боли руки, почувствовал, что проваливается в оркестр, глубже, в катакомбы Одессы, еще глубже, летит неудержимо и ужасающе. Но - о диво! - с ним летел и весь театр, и та сцена, и Айгюль на ней вместо со своим партнером, каким-то буднично-скромным, в простом голубом одеянии, не таком праздничном и пышном, как четверо в атласных камзолах, что выскочили из боковых кулис и приближались к Айгюль, протягивали к ней алчные руки, заманивали, обещали, молили. Тот, в голубом, был словно бы даже равнодушным и спокойным, как сам он, Карналь, все эти месяцы, когда ему и в голову не приходило, что кто-то может забрать от него Айгюль, увлечь ее, зачаровать, превзойти его в чем-то, ибо разве же так трудно превзойти студента без будущего, без уверенности в себе, все богатство которого - в наличии прошлого, исполненного боли, ужасов, но и мужества тоже. Мужеством держался он на свете, оно давало ему уверенность в себе, он бессознательно полагался на запасы мужества в своей душе так же, как тот голубой, что не преисполнялся своею незаметностью и будничностью среди праздничных камзолоносцев, терпеливо ждал, пока то один, то другой из них поднимет над головой у себя розовую Айгюль, с видимым удовольствием наблюдал, как она неутомимо вьется между теми четырьмя, щедро и легко раздаривая каждому блестки розовой красоты, зная наверное, что как бы долго она ни была среди тех четырех, как высоко ни будет она взлетать на их сильных руках, какие молниеносные ни будет выкручивать фуэте, - все равно всякий раз будет возвращаться к нему, упорно и неминуемо, и когда загремит могучий финал розового вальса, она, точно венец дивной музыки Чайковского, в прекрасной летучести замрет над головой у него, у голубого, предназначенного ей, посланного всеми судьбами, счастьями, несчастьями, надеждами и безнадежностью. Карналь должен бы сорваться с кресла, прыгнуть на барьер оркестровой ямы, потрясая руками, приседая от напряжения, взреветь: "Браво! Брависсимо! Слава! Ур-ра! Айгюль!" Действительно, кто-то срывался с мест, кто-то что-то кричал, кто-то бросал на сцену цветы, а Карналь сидел, не в состоянии шевельнуться, забыл о своих увядших цветах, розовый туман еще и сейчас стоял у него перед глазами, и музыка могучими волнами билась о него и отовсюду приносила гибкую, неуловимую фигуру Айгюль, совсем бестелесную, сотканную из одних звуков, из их сладости и их боли, руки как цветы, ноги как цветы, вся она точно нежный цветок. Когда наступило прозрение, он увидел напротив себя, на самом краю сцены. Айгюль, цветы сыпались на нее пестрым дождем, а она стояла прямая, тонкая, как стебель цветка, только водила головой, не то кланяясь, не то разыскивая кого-то своими огромными черными глазами, а может, поводила одними только глазами, дарила тем, кто был в зале, добрую улыбку, чуть усталую, чуть дерзкую. Еще прошла вечность, а может, мгновение, пока Карналь понял, что Айгюль смотрит на него, улыбается ему, блестит глазами только на него, а потом наклонилась так быстро, будто должна была прикоснуться к раскаленному железу или к страшной гюрзе. Когда же она снова выпрямилась, то держала в руках целую охапку цветов и бросила те цветы прямо на Карналя и не стала ждать, пока они долетят до него, снова таким же быстрым и неуловимым движением охватила новый сноп цветов и снова бросила их на Карналя, а затем бросала по одному цветку, но всякий раз только на него, только ему, и он сидел весь усыпанный цветами, похороненный под ними. Изумленный зал смотрел на того незаметного парня, на которого сыпалось со сцепы то, что люди называют счастьем, и аплодисменты ударили теперь уже и не понять кому: то ли артистам балета, то ли Айгюль, то ли Карналю... Карналь почувствовал, как из груди его рвутся рыдания, и, ужаснувшись, мгновенно упал лицом в холодное пламя цветов, подаренное ему Айгюль. Та их ночь не имела конца. Они сбежали из театра, Карналь бормотал что-то о шампанском, но со смехом и с беззаботностью выяснили оба, что денег у них хватит разве что на лимонад, да и кто пьет шампанское в Одессе, когда лето, когда на Пушкинской зелено светятся платаны, а где-то на Ланжероне в парке около стадиона их ждет раскидистый клен? Они нашли свой клен и сели на нем, утомленные, обессиленные. Карналь держал тонкие руки Айгюль, смотрел ей в лицо, еще не веря, что все это действительность, что та далекая девочка в синей туркменской одежде, и розовая балерина на огромной сцене, и та девушка, что прислала ему сегодня необычную телеграмму, - все это Айгюль, которая сидит рядом с ним, льнет к нему, худенькая, доверчивая, прекрасная. - Ты танцевала сегодня божественно! - Совсем не так, как хотелось. Страшно волновалась. Все испортила. - Неправда! Лучше танцевать нельзя! - Я покажу тебе, как можно! - А телеграмма? Неужели это ты? - Разве не узнал? - Все еще не верю. - Любишь меня? - Айгюль! Я люблю тебя больше, чем самого себя, больше, чем... Не знаю, с чем сравнить... - Не надо! С меня достаточно одного слова. - Но если тебя любит такая талантливая девушка, то и ты тоже должен быть особенно талантливым... - А ты такой и есть. Она закрыла ему рот ладошкой. В самом деле, зачем еще слова? Все равно он не мог определить и высказать то, что открылось ему сегодня. Казнился в душе своею неполноценностью, повторял упорно: "Я не достоин, не достоин". Айгюль не хотела слушать, а когда наступило утро и Одесса проснулась, проснулись пароходы на рейде, с новой силой загремел внизу порт, девушка сказала, что они должны прямо отсюда пойти в ближайший загс. Карналь растерялся. - У меня нет с собой паспорта, - сознался он, чуть ли не испуганно. - И у меня нет, - беззаботно заявила Айгюль. - А разве для любви нужен паспорт? Они разыскали на Ланжероне какой-то маленький загс, написали заявление, пообещали полусонной, недовольной женщине через час прибежать с паспортами. Взявшись за руки, выскочили на улицу, взглянули друг на друга. Карналь впервые увидел в глубине черных глаз Айгюль какие-то словно бы золотистые отблески, а она даже зажмурилась от невыносимой пронзительности его взгляда. Они остановились так, словно бы только что впервые встретились, затем бросились друг другу в объятия, и весь мир для них исчез, остались только они, их поцелуи, слезы радости и восторга. Вернулись в загс со свидетелями. Карналь привел Васю Дудика, Айгюль - их общую знакомую Полину. Вероятно, надеялась сделать этим приятное Карналю и даже в мыслях не имела, что, напротив, причиняет ему боль. Он ждал, что Айгюль пригласит в свидетели кого-нибудь из девушек, с которыми училась в студии, это было бы совершенно естественно, но она, оказывается, совсем не думала о себе, мысли ее были заполнены только им, ради него, видимо, подружилась с Полиной и даже привела ее в свидетели. Полина, может, и нравилась Карналю, как нравилась она многим мужчинам, ибо принадлежала к тому типу одесситок, мимо которых мужчины не могут проходить равнодушно. Смуглая блондинка, прекрасно сложена, всегда смеющаяся, огонь в глазах, огонь в словах, огонь в каждом движении, сплошная беззаботность и доброта - кто бы не залюбовался такой женщиной? Уже восемнадцатилетней она вышла замуж за корабельного механика, но механик месяцами плавал в дальних морях, Полина скучала, не выносила одиночества, и вот тут встретился ей где-то случайно Кучмиенко (а может, она встретилась ему?), между ними что-то вспыхнуло, а может, просто что-то случилось, они влюбились друг в друга или прикидывались влюбленными. Полина заявила, что бросает своего механика, а Кучмиенко заявил, в свою очередь, что женится на Полине, как только закончит университет и устроит свою жизнь, обеспечит будущее (Карналь знал, какой ценой будет обеспечивать свое будущее Кучмиенко). Ясное дело, Карналь не мог не познакомить Айгюль с Кучмиенко, а знакомство с Полиной произошло уже само собой. Теперь Полина должна была стать свидетелем их счастья. Оно не должно было омрачиться ничем, и Карналь промолчал, не подал вида, как неприятна ему эта молодая женщина рядом с его Айгюль. Он еще не знал тогда, что ждет его впереди, иначе не сдержался бы и сказал Айгюль все, что думает и про эту Полину, и про Кучмиенко, но ведь не знал, да и не имел еще никакого права говорить что-то дурное о молодой женщине лишь на том основании, что она симпатизирует не совсем симпатичному (для него, может, только для него, Карналя!) Кучмиенко. Свадьбы не было. Выпили шампанского на Дерибасовской вчетвером, платил Вася Дудик (вечный финансист Карналя), потом отправились в "свадебное путешествие", то есть на Молдаванку, в поисках дешевой комнатки, которую можно было бы снять для молодых супругов. Почему именно на Молдаванку? Потому что этот район Одессы казался наиболее заселенным, а люди в таких местах всегда добрее, между ними нет того холодного отчуждения, которое неминуемо возникает между жителями изысканных кварталов, домов и квартир, где прозябают в одиночестве и изо всех сил оберегают свою неприкосновенность, в каждом прохожем видя угрозу своему благополучию. Карналь и Айгюль поселились в длинной полуподвальной комнате в конце длиннющего двора. Окно из комнаты выходило прямо во двор, стояло на земле, в него можно было входить, как в дверь, в него вечно влетал футбольный мяч, который гоняла малышня, заскакивали бродячие собаки, бездомные коты, иногда забредал какой-нибудь пьяный, который уже не имел сил выбраться обратно через окно, и его выпроваживали через дверь, по кошмарно темным коридорам, в которых почему-то не могла долго гореть ни одна электрическая лампочка (они все мгновенно перегорали, и причины установить не мог даже будущий творец электронных машин, будущий академик, будущий бог науки и техники Карналь). Имущества у молодой семьи было так мало, что они порой и сами удивлялись: как могут обходиться таким минимальным количеством вещей? Плетеное кресло, электроутюг, сетка от кровати, поставленная на четыре кирпича и застланная старым ковром, еще один туркменский ковер на полу, какая-то одежонка на двух гвоздях на стене, прикрытая белой простыней, кучка книжек и, кажется, все. Ковры составляли все их богатство, прекрасные туркменские ковры ручной работы - в приглушенных топах, как весенние вечерние сады, как смуглое тело Айгюль, которая любила ходить по комнате почти совсем без одежды, всегда утомленная от репетиций и выступлений, всегда сонная, готовая упасть на ковер и мгновенно уснуть, спрятав голову под подушку, как все дети войны, что пугались взрывов даже тогда, когда сами их и не слышали за тысячи километров от фронта. Спать она любила, казалось, в ее крови жил тысячелетний сон пустынь. Лишь только выпадала свободная минутка, Айгюль мгновенно поддавалась расслабленности, зевала, глаза ее закрывались. Это страшно, когда любимая женщина рядом с тобой зевает. Все равнодушие мира надает тогда на тебя. Но Карналь прощал Айгюль ее сопливость, ее расслабленность, так как, едва смежив веки и спрятавшись под подушку, Айгюль уже просыпалась, как птичка на рассвете, и сразу начинала рассказывать, что ей приснилось. У нее вещие сны. Видела в них то, что происходило с ним, Карналем, или должно было произойти, угадывала его настроения, желания, даже ощущения, о которых Карналь еще и сам бы не сумел сказать что-то определенное. Сны для Айгюль были как бы второй жизнью. Люди пустыни привыкли видеть широту мира. Для них нет тайн, не существует запутанности, сложности, хаотической неразберихи. Все просто, ясно, понятно, как движение песков, как полет ветров, как вечное перемещение звезд. Она принесла с собой простоту и наивность пустыни, хотела жить, как маленький звереныш, рядом с ним, но без обязанностей, все обязанности должны были выпадать на его долю, она была подарком судьбы, наградой за былые страдания, вечным напоминанием о своем отце Капитане Гайли, а еще о Георгии Игнатьевиче или же Профессоре, как мысленно называл его всегда Карналь. Карналю дали назначение в школу на Лузановке, он преподавал там математику в старших классах, ежедневно был занят, не видел Айгюль на репетициях, зато с трех до семи часов, когда у нее был перерыв, они могли вместе пообедать или просто погулять у моря, иногда она хотела поспать, тогда он усаживался за книжки, но вечером непременно бежал с нею, чтобы побыть на оркестровой репетиции, постоять позади режиссера возле первой кулисы во время концерта или спектакля, проводить и встретить Айгюль. Он умудрялся даже выбирать для нее атласные туфельки, сам проверял крепость лент, готов был обшивать суровыми нитками носки туфелек, чтобы не скользили по сцене, но этого уж она ему делать никогда не позволяла. Шли дни, недели, месяцы. Ее ноги дозревали, как прекрасные плоды, ее руки в танце были нежно-гибкие, точно цветы. Карналь убеждался, глядя на Айгюль, что большинство людей живет всю жизнь, не зная, каковы возможности их тела, какая сила и красота скрываются в каждом движении. Когда высказывал вслух Айгюль свое изумление ее умением фантастически владеть каждой мышцей своего тела, она смеялась: - Когда я родилась, один добрый человек положил мне в пеленки большую серебряную монету. На ней был молодой месяц и дикий зверь. Чтобы я была красивой, как лунное сияние, и гибкой, как тот зверь. - Это был Капитан Гайли? - Не Капитан - просто мой отец. Она родилась, чтобы летать, не касаясь грешной земли. Приземление - лишь эпизод, надоедливая необходимость сил притяжения, естественным состоянием была невесомость, но не беспомощная и беспорядочная, а контролируемая, продуманная. Айгюль сразу взяли солисткой, ее заметили рецензенты, их отклики были полны энтузиазма, удивления, восторга, но все отличались каким-то странным холодком, словно бы рецензенты были отгорожены от Айгюль стеклянной стеной. Они тонко подмечали нюансы исполнения, классифицировали каждый жест, но эта классификация убивала наслаждение, никто не видел Айгюль на сцене такой, какой видел ее Карналь, никто не мог сказать о ней того, что мог бы сказать он. Для него Айгюль была неисчерпаемостью, вечной грациозностью, красотой, он был зачарован ее бесконечными возможностями в движениях танца, он видел, какой размах скрывается в спокойных линиях ее дивных ног, в которых никогда не было чрезмерной нервности, наталкивающей на мысль об усталости, о быстрой исчерпаемости. Карналь мог бы бросить для Айгюль, забыть свою математику, переквалифицироваться, стать искусствоведом, репетитором, столяром, который строгает круглые станки для тренировок балерин, он как бы расплачивался с погибшим Капитаном Гайли за то, что остался в живых, что как бы взял на себя его запасы мужества и твердости, а потом еще в придачу забрал и его дочку. Но ведь был еще и Профессор Георгий Игнатьевич, круг обязанностей никогда не ограничивается служением кому-то одному, живешь для многих, для народа и целого мира, и Карналь, очнувшись от своего наваждения, попытался высвободить все силы своего ума для главного. Как у Лейбница: никаких отклонений в решительных делах! Каждый день делать свое и всякий раз новое. Броситься на штурм неведомого и недостижимого. Теорема Ферма так теорема! Дискретный анализ, так пусть будет и он! Внешне быт Карналя не изменился, все оставалось по-старому, но теперь покончено было с бездумностью, с жизнью, посвященной только успехам Айгюль. И хотя он по-прежнему стоял возле первой кулисы, мыслями отлетал в такую даль, что ужаснулся бы каждый, кто попытался бы ее объять. Талантливые люди не всегда умеют долго сохранять верность другим, они слишком поглощены собой. Карналь не был уверен в своей талантливости, одаренности, но твердо знал, что рядом с Айгюль быть посредственным не имеет права. "Ты точно бурей грации дымилась. Чуть побывав в ее живом огне, посредственность впадала вмиг в немилость, несовершенство навлекало гнев". Еще недавно он имел обязанности только перед наукой, теперь к ним добавлялись обязанности перед любовью, красотой, талантом, следовательно, перед жизнью. Он еще не умел пустить в ход завоеванные за пять напряженных лет знания, никто не ждал от него никаких свершений и открытий, он еще и сам не мог очертить границ (да и вообще наличия) своих способностей, следовательно, с одинаковой доступностью открыто ему было и большое, и малое, незаметное и значительное, а поскольку рядом существовал теперь столь зажигающий пример, как Айгюль, Карналь замахнулся сразу на самое большое: на саму теорему Ферма. За триста лет никому не удалось доказать общее значение - так попытаемся для ряда значений. У него множество свободного времени. Везде, где будет с Айгюль, он заставит свой мозг жить абстракциями. Никто этого не заметит, никто не сможет постичь, никто и не поверит - тем лучше. Он выстроил для себя зримый образ теоремы. Восьмая задача из второй книги "Арифметики" Диофанта. Заданный квадрат разложить на два квадрата. Бесконечное число способов решения. Когда степень больше квадрата квадрата, тогда разложить невозможно. Это Ферма. Какие способы решения и для каких значений? Его память барахталась среди завалов абстракций, она была замучена ассоциациями, одержима страстью комплексовать, вспоминать, сравнивать, открывать соотношения, оголять запутанные сцепления, влияния, отделять связи, очищать от напластований вероятностей. Для Карналя время теперь было как бы разделено, но вместе с тем сливалось в неразрывность. Он жил обычной человеческой жизнью, иногда слишком будничной, в примитивных заботах, пристрастиях, радостях и страданиях, но параллельно, незаметно, почти тайно продолжалась колоссальная работа мозга, и могло показаться, что это не оперирование буквенными абстракциями, а членение живого времени, изыскание способов его наирациональнейшего использования. Прослежены были все переходы, помечены связи, установлены причины, выведены следствия, открыты скрытые ритмы времени, замечены пустоты в нем и заполнены - вот наивысший триумф человеческих познаний, нетленного разума, преданности своей идее. Чрезмерность жажды знаний, с которой Карналь, наверное, родился, - это и должна была быть его идея. Тут он готов был признать даже теорию Декарта о врожденных идеях. Так рождаются с избытком поэзии в сердце или же... Равнодушия, жестокости, посредственности. Делать свое дело и не размениваться на второстепенные, какими бы они ни были привлекательными. Когда-то считали, будто дьявол искушает человека, за преходящие наслаждения требует отречений от любви, от всего человеческого. На самом же дело дьяволизм всегда выступал в личине понурой посредственности, которая не дает человеку возможности ничего на этом свете делать как следует: ни работать, ни увлекаться, ни любить. Все приблизительно, поверхностно, даже женщину чтобы не целовал, а только делал вид, что целует, никакой сосредоточенности на главном, никакого углубления - размен человеческой жизни на суету, на шум, на размахивание руками, на ненастоящесть, на чванливость. Самое же удивительное: понимание этих, казалось бы, простых истин дали Карналю не предыдущий опыт и не многомесячная жизнь среди абстракций, в которых он заточил свой разум, точно в средневековый монастырь. Теперь все открывалось ему через Айгюль и благодаря Айгюль. Она поражала его своей безучастностью. Сначала он возмущался, потом дивился, наконец вынужден был принять ее такой, какой она была. В душе даже признавая ее правоту. Она не знала ничего. Возмутительное незнание самых простых вещей. Ни великих людей, ни малых. Ни столиц, ни рек. - А что, разве Киев - столица Украины? - спрашивала она с небесной улыбкой. - Айгюль! - вздыхал Карналь. - Неужели ты и этого не знаешь? - А почему бы я должна была знать? Три года училась в балетной студии, не зная, кто там руководитель. Была солисткой оперного театра и не знала, какой из себя директор театра. Встретилась с ним где-то в переходах, тот не смог сдержаться: - Я же взял вас солисткой, могли бы хоть поздороваться? - А кто вы такой? - спросила Айгюль. Когда Карналь попытался отчитать ее за такое вопиющее незнание, она нашла довольно оригинальное оправдание: - Так директора ведь меняются! - Но этот-то еще не сменился! - Какое это имеет значение? А если уж ты такой знаток, то, может, скажешь мне, кто был директор у Фанни Эльслер или у Анны Павловой? Карналь не знал, и Айгюль захлопала в ладоши и закружилась вокруг него, точно малый ребенок. - А, видишь, видишь! Она прикасалась к миру одними кончиками пальцев, не погружалась в него, не пыталась постичь. Вся жизнь на пуантах. Только памятники попирают землю всей тяжестью стоп. Но зато имела страсть. Умела танцевать. Вечное предчувствие красоты жило в ней, часто неочерченное, в большинстве случаев дерзкое, но Карналь оправдывал эту дерзкость, так как за нею стояло врожденное умение танцевать. В танце она напоминала иногда выстрел, молнию, облако. Легкая, как Психея, которую возносят духи, нежная, наивная, безгранично добрая. Все это помогало простить ее безучастность, равнодушие к самому очевидному, ей даже шло незнание простейших вещей. Ну, ладно, ничего не хочет знать. Так, может, есть у нее какие-нибудь увлечения? - Что ты любишь, Айгюль? - допытывался Карналь. - Книги? Песни? Лакомства? Наряды? - Тебя люблю. Никогда не забивала ему голову своими заботами, смеялась, когда он пытался проявлять свои знания балетном терминологии. Зачем? Каждый должен знать свое и наилучшим образом уметь, вот и все! А что она действительно умела, в этом не было никакого сомнения. Карналь мог отблагодарить ее только тем же, а поскольку не имел в своем распоряжении ничего, кроме математики, то и сосредоточился на своей математике. Ничего не рассказывал Айгюль, не пробовал посвятить ее в свои раздумья, общность их душ состояла не в обмене мыслями, а в отношении к миру: делать свое дело, и как можно лучше. Между тем это удавалось только Айгюль. Если бы Карналь попробовал записать ту цепь формул, что сплелась в его памяти за долгие месяцы, ужаснулись бы, вероятно, все университетские профессора. Но он не поддерживал никакой связи со своей кафедрой, а выписывать свои формулы не заботился, поскольку они прекрасно помещались в его мозгу, поселились там, развивались, порождали другие, устанавливали свои законы сосуществования, беспощадно уничтожали все побочные наслоения, отталкивали надоедливых искусителей, терпеливо изучали боковые ходы, ощупывали все тупики. Во всем было не меньше сложности и красоты, чем в мире Айгюль, в сплошном празднике танца, в гармоничной неразрывности дуэтов, адажио, вариаций; так же, как у нее, действовали два категорических императива: "должен" и "не смеешь", нескончаемые требования точности и сплошные ограничения, отсекания ненужного, сосредоточения на главном, регламентирование, контроль, принуждение, которые неминуемо должны помочь умножить собственную свободу, дать размах, фантазию, богатство духа. Но как Карналь ни наслаждался скрытой работой собственного разума, он должен был когда-то показать и результаты. Он изложил на бумаге то, над чем думал два года, и сам ужаснулся: толстая тетрадь сплошных формул, в таких неразрывных соединениях и сцеплениях, будто это был самодовлеющий математический мир, в какой не смогло бы пробиться ничто постороннее, герметичный, недоступный ни для чего, кроме истины, инстанцию которой Карналь был уже не в состоянии определить, ибо это надлежало сделать кому-нибудь другому из тех людей, коих называют авторитетами. Он перепечатал свою тетрадь и послал один экземпляр в математический журнал, а другой - ленинградскому профессору Рэму Ивановичу. Но получилось так, что ответа не дождался ниоткуда, потому что в их с Айгюль жизни произошла перемена. Айгюль не придала перемене никакого значения, вернулась из театра, как всегда усталая и сонная, спала крепко и невинно, лишь утром вспомнила: - Ты знаешь, меня приглашают в Киев. - Как это - приглашают? - Ну, в театр. - В оперный? - В какой же еще? - Когда ты об этом узнала? - Вчера! - И не сказала мне? - Забыла. Но сегодня вспомнила. Когда мы поедем? Для нее все было страшно просто: вчера пригласили, сегодня едем. Никаких хлопот, никаких мелочей, никаких обязанностей. Единственная обязанность - перед искусством, а искусство звало ее в столичный театр, в академию, к высотам. - Мне придется уволиться в школе, - напомнил ей Карналь. - А-а, я забыла. Но ты ведь это сделаешь быстро, правда? - Ты поинтересовалась условиями в Киеве? - Условиями? А что это такое? - Ну... - он сам не знал, что это такое. - Ты же видишь, у нас нет до сих нор квартиры, наш экономический уровень тоже... Конечно, это прежде всего моя вина, но уж если тебя приглашают... Кто же тебя приглашает? - Театр. - А лично? - Я не знаю... Не помню... Был вчера какой-то человек... Солидный такой. Там где-то есть письмо... Не у меня... Я оставила его в дирекции. - Тебе что-то обещают? - Танцевать в "Марусе Богуславке". - Да нет! Звание, квартиру, зарплату... Об этом ты не говорила? - Звание будет. Может, и завтра. Сказали, со дня на день. Ждут Указа. А о квартире я не знаю. Может, поговорил бы с ними ты? - Айгюль, приглашают не меня - тебя. Как же я могу говорить? Указ появился как раз вовремя, когда они переехали в Киев. Квартиру дали, ясное дело, не Карналю, а Айгюль. Огромная квартира в старом доме, темные просторные комнаты, высокие потолки, тишина, простор - не верилось, что такое может быть на свете. Айгюль бросила свои ковры один в зале, другой в спальне, заявила, что мечтает о старинной мебели, простой и старой, как мир, и тут открыла ванную комнату. - Боже, какая роскошь! - воскликнула она. В Одессе ее поражало море. Ко всему относилась равнодушно, но на море никогда не могла смотреть без восторга. Так непохоже оно было на все привычное для нее, так непостижимо и могуче. Тут ее удивила ванна - огромная, хоть купай великанов, какая-то мрачно-темная, точно подводное царство. Она открыла все краны, загремели целые водопады прохладной воды. Айгюль радостно плескалась в ней, будто никогда не видела обычной воды и не прикасалась к ней хотя бы пальцем. А впрочем, тело у Айгюль было такое дивное, что его можно было бы никогда не мыть. Чистая-пречистая, никогда не потеет. Дивное творение природы. Как золотистое перышко - легкая, чистая, прекрасная. И словно бы с детства только то и делала, что жила в таких квартирах. А Карналь никак не мог поверить, что это для них, что это навсегда, на всю жизнь, что это аванс, какого, может, никогда не отработаешь, что это бесплатно, не считая той мизерной платы за воду и другие коммунальные услуги да символической суммы за жилплощадь. Работу Карналь нашел довольно быстро - в школах математиков не хватало. А потом его пригласили преподавать математику в техникуме, и он с радостью перешел туда, хотя на работу приходилось добираться на Соломенку - двумя трамваями - и терять на это уйму времени. Но никакие трамвайные переезды не могли помешать той постоянной внутренней работе, которую вел его натренированный мозг. В адрес техникума и пришла телеграмма для Карналя. Так же неожиданно, как когда-то от Айгюль, так же провозвестник прекрасных перемен в его жизни: "Прошу прибыть для защиты диссертации". И подпись Рэма Ивановича. Откуда узнал ленинградский профессор о месте работы Карналя, как разыскал его в самом Киеве, на защиту чьей диссертации приглашает - сплошная неясность. Посоветоваться Карналю было не с кем, кроме Айгюль. - Ты помнишь ленинградского профессора Рэма Ивановича, о котором я тебе рассказывал? Конечно же она не помнила! - Он приглашает меня на защиту диссертации. - Куда? - В Ленинград. - Это далеко? - Айгюль! Неужели ты не знаешь, где Ленинград? - Я знаю, но не знаю, очень ли это далеко. - Не очень. Совсем близко. Ближе, чем до Ашхабада. - Так ты поедешь? - Наверное, нужно поехать. Приглашают ведь. - А зачем тебе эта диссертация? Что это такое? Он начал бормотать о каких-то научных интересах, о математике, о важных открытиях, иначе Рэм Иванович не стал бы его разыскивать. - Но ведь мне без тебя будет скучно, - вздохнула Айгюль. - Когда я в прошлом году умоляла тебя поехать погостить в Туркмению, ты уклонился, а теперь едешь так далеко. - У нас тогда не было денег, - напомнил ей Карналь. - А теперь разве есть? - Ну... нельзя сказать, чтобы много, но на билет туда и обратно хватит. Она еще не верила, что он сможет покинуть ее даже на два или три дня. Да и сам Карналь как-то не мог вообразить себе их разлуку. Ему казалось, что она либо умрет от голода, либо будет спать все эти три дня, не просыпаясь, либо не найдет выключателя и целые ночи будет бродить по темной квартире. - Я приготовлю тебе поесть, распишу все, что нужно, ты не волнуйся, - попытался он успокоить Айгюль и заодно самого себя. Она только улыбалась. Улыбка у нее была всегда неудержима, разливалась, как море, заливала комнаты, пространство, все вокруг. Даже когда Айгюль плакала от боли, от неудач на сцене, от усталости, она и тогда старалась улыбаться. Он попросил Айгюль, чтобы не провожала его до самолета, побаиваясь, что иначе не заставит себя лететь и вернется домой вместе с нею. Желание вернуться было в нем еще и тогда, когда закрылись двери самолета, и тогда, когда взревели моторы. Если бы можно было, наверняка спрыгнул бы и побежал к троллейбусу, но могучая машина уже оторвалась от земли, под широкое крыло посыпались наклоненные коробочки киевских домов, сталью блеснули воды Днепра, зазеленели леса Черниговщины. Так начиналась для Карналя новая жизнь, о которой он еще и не догадывался. Самолет взбирался все выше и выше, в этом безустанном вознесении кто-нибудь мог бы усмотреть нечто символическое для Карналя, но при условии если бы он летел один, а так, затерянный среди многих пассажиров, был незаметным и для других, и для самого себя. Незаметность нес с собой и по улицам Ленинграда, долго ждал у двери секретаря ученого совета - сразу к Рэму Ивановичу пройти не отважился. Когда же вошел наконец к секретарю, озабоченному чернявому человеку, бледному, с нервным умным лицом, и положил перед ним телеграмму, подписанную Рэмом Ивановичем, тот, как показалось, не знал, смотреть ему на телеграмму или на Карналя. - Товарищ Карналь? - для верности спросил он. - Да. - Вы где-то устроились? - Я к вам прямо из аэропорта. - Тогда я помогу вам. Рэм Иванович поручил мне позаботиться о вас. Его, к сожалению, нет, он в Москве, но завтра утром будет. А в одиннадцать - заседание ученого совета. Вы же - товарищ Карналь, да? - Да, наверное... - сказал Карналь. - Вы уже получили журнал со своей статьей? - Журнал? - Я хотел узнать, нет ли расхождений между публикацией и вашей диссертацией, какую вы прислали Рэму Ивановичу? - Диссертацией? Какой диссертацией? - Это ведь вы прислали Рэму Ивановичу свое разрешение теоремы Ферма для ряда значений? - Да. Но это было давно. Кажется, полгода назад. Никакой диссертации. Я просто хотел услышать... - Прекрасно. Рэм Иванович завтра будет. Мы с вами обо всем договоримся, а теперь давайте я вас устрою в гостиницу. Вы просмотрите журнал. Он только что пришел, к сожалению, я еще не успел... Вам же, как автору... Он дал Карналю экземпляр математического журнала, новенький, с пронзительно приятным запахом полиграфической краски, журнал словно бы сам собой развернулся именно на той странице, где жирным шрифтом было набрано имя Карналя, а ниже в скобках стояло "(Одесса)", а еще ниже начинались причудливые арабески формул, абстрактные пропорции, соотношения, становления, интервалы, сверхчувствительные системы, гармония и наивысшая музыка для посвященных. - Я теперь не в Одессе, - только и смог выжать из себя Карналь, еще не веря, что это его имя стоит в журнале и что это действительно он создал эти неразрывные цепи абстракций, которые звучали музыкой сфер. - Мы знаем, - сказал секретарь. - Насилу разыскали вас. Рэм Иванович страшно сердится. Как это так - переехать в Киев, и никому ничего. Вы должны были бы держать связь со своим университетом. Для них вы всегда ученик. А теперь еще и гордость. - Гордость? - Карналь вспомнил волокиту с аспирантурой, Кучмиенко, перешептывания, трусливые советы просить помощи у Пронченко. Нет, для своего университета он так и останется чудаком, который грыз науку, демонстрировал в течение пяти лет блестящие знания, но оказался непрактичным, неспособным, собственно, никчемным, когда дошло до дела. Он что-то знал, но не умел убеждать в своих знаниях и намерениях. Не умел обещать, уговаривать, разрываться, расстилаться на всех ветрах. - Гордость, - повторил Карналь и засмеялся несмело и в то же время горько. Секретарь смотрел на него сочувственно, даже немного соболезнующе. Наверное, никак не мог поверить, что это и есть тот загадочный Карналь, который ошеломил весь их ученый совет. Ученый совет собрался точно в одиннадцать. Старые профессора, моложавые доценты, солидные ученые, светила, корифеи, целые академии знаний, тихие переговоры, намеки, чуть заметные кивки головой, многозначительные паузы. Все это так не шло председателю ученого совета Рэму Ивановичу, с его лобастостью, громким голосом, веселой уверенностью, почти спортивным задором. Рэм Иванович тряхнул Карналю руку, чуть не вырвал ее из плеча, крутанул, похлопал по спине, радостно развел руками: - Видели какой? Молодой и красивый! Ну-ка, садитесь, Петр Андреевич. Думаю, все члены ученого совета познакомились с работой нашего молодого коллеги Карналя и имеют о ней твердо определившееся мнение. Верно? Эту проблему вряд ли нужно обсуждать. Где наш ученый секретарь? Просим записать то, что полагается в таких случаях. А уважаемого Петра Андреевича мы попросили бы рассказать нам... Ну, о чем бы мы попросили его рассказать? Например, о том, как он в присутствии председателя этого уважаемого собрания, то есть в моем присутствии, однажды зацепился брюками за гвоздь на стуле и не мог отцепиться даже тогда, когда ему на помощь пришла очень симпатичная женщина. Как бы это коллега Карналь смог нам объяснить и смог ли объяснить вообще? - Я не понимаю, - пробормотал Карналь, вызывая смех членов ученого совета. - Уважаемые коллеги могут убедиться, что наш соискатель ученого звания не относится к людям откровенным! - хохотал Рэм Иванович. - Он скрывает даже то, что могут засвидетельствовать другие, в данном случае я. Но, к счастью, он никак не может скрыть от нас своих блестящих математических способностей, в этом мы тоже имели возможность убедиться. - Теперь убедилась и общественность, - добавил секретарь, - пришел журнал с публикацией. - Даже? - деланно ужаснулся Рэм Иванович. - Тогда нам надо спешить, чтобы нас не опередил какой-нибудь другой ученый совет, ибо, я думаю, многим захочется провести защиту диссертации коллеги Карналя у себя. - Но ведь никакой диссертации... - испуганно прервал его Карналь. - Ах, никакой? Возможно, возможно! Какие будут предложения, уважаемые коллеги? Теперь уже было покончено с шутками, один за другим вставали почтенные профессора, люди, известные Карналю как авторы учебников, капитальных трудов по математике, великих открытий, за каждым стояли целые математические школы, математические эпохи, если можно так сказать, и все эти люди, не сговариваясь, впервые в жизни видевшие Карналя, прочитав двадцать с чем-то страниц, в которые он напихал диких формул, все предлагали присудить Карналю звание доктора математических наук. Секретарь несмело напомнил, что Карналь не представил документ о сдаче кандидатского минимума. - Минимума? - удивился Рэм Иванович. - О каком минимуме может идти речь? Единственное его преступление состоит в том, что он слишком молод в сравнении с нами. Сколько вам лет, Петр Андреевич? - Двадцать восьмой, - ответил Карналь. - Лейбницу было двадцать девять, когда он предложил общие схемы решения задач на квадратуры и касательные, ввел таким образом как самостоятельные операции то, что мы сегодня называем интегрированием и дифференцированием. Для математика молодость не беда, а счастье. Мы поздравляем вас, коллега Карналь. С вашего позволения, разумеется. Карналя поздравляли, обнимал Рэм Иванович, смеялись, вспоминая случай со стулом, о котором Рэм Иванович все-таки рассказал. Когда спросили, даст ли он банкет, Карналь вынужден был признаться, что у него нет денег. И вообще после женитьбы он, кажется, и не пил ничего, кроме легкого вина, да и то весьма редко. Оказалось, что это прекрасно совпадает с состоянием здоровья большинства членов ученого совета, которые не нуждаются в разогревании своего организма жидкостью подозрительного химического состава, отдавая преимущество собственному внутреннему огню (у кого он еще сохранился). В завершение Карналя попросили рассказать о своих научных планах. Он не имел никаких планов. Ежедневно двумя трамваями - в техникум, лекции, заботы по дому, затем - в театр, встречать Айгюль. - Немного интересуюсь проблемой минимизации булевых функций, - сказал он робко. - Рэм Иванович знает, что я еще студентом пробовал помозговать в области дискретного анализа. Кажется мне, что булевые функции... - Ага! Кибернетика вас не забыла! - воскликнул Рэм Иванович. - Кстати, вы теперь в Киеве, а как раз в Киеве академик Лебедев создал первую на европейском континенте вычислительную машину. Вы об этом, безусловно, знаете, а вот о вас там не знает никто. Мы вынуждены были чуть ли не объявлять всесоюзный розыск, чтобы вас найти. Теперь мы вам не позволим спрятаться, не надейтесь! Карналь еще не мог охватить размеров и значения всех перемен, которые должны теперь произойти в его жизни. В Ленинграде он задержался, вернулся домой только через неделю, на удивленно-осуждающий взгляд Айгюль по нашелся ответить ничего иного, как: - Я, кажется, стал доктором наук. - А что это такое? - Ну, ученая степень... Наивысшая, разве что кроме академического. - Тебе это нужно? Растерянность перед ее наивностью так отчетливо вырисовывалась на его лице, что Айгюль прыгнула на него, охватила шею, подставила губы. - Поцелуй, раз ты доктор! Никогда не знала, что это такое! - По-моему, я был счастлив и без этого, - целуя ее, сказал Карналь. - Но ведь ты рад, рад? - Наверное, рад. - Тогда я тоже рада. Неужели так начинаются все великие дела в жизни? Он еще не верил, еще не знал, еще хотел остаться тем, кем был, не было для него на свете ничего дороже этой тоненькой, сотканной из красоты женщины. Наверное, она тоже не хотела ничего и никого, кроме него. Они долго бродили в темноте по своей просторной квартире, пока ноги их не заплелись на старом ковре, и тут кончился для них мир и начались они сами. Были только они для себя, двое в бесконечности с безграничной чувственностью, нежностью и восторгом. 11 Помощники бывают разные. Одних боятся, других уважают, третьим идут навстречу. Алексей Кириллович принадлежал к третьим, но не чувствовал себя обиженным, так как все равно положение помощника относится если и не к приятным, то, по крайней мере, к привилегированным. Но это только тогда, когда ты точно знаешь, чей ты помощник, кому должен помогать, кому хранить верность. Неопределенность, половинчатость для этой должности угрожающе опасны, поскольку ты тогда перестаешь себя уважать, а коли так, не жди уважения и от других... Алексея Кирилловича нашел и послал к Карналю Кучмиенко. Были подозрения, что предыдущий помощник, которого Алексей Кириллович не знал и о котором лишь слышал, что тот трагически погиб с женами Карналя и Кучмиенко, кажется, тоже был в свое время найден Кучмиенко и рекомендован Карналю. Посылая Алексея Кирилловича к академику, Кучмиенко добродушно похлопал его по плечу и сказал: - Не забывай, кому служишь! Слово "служишь" весьма не понравилось Алексею Кирилловичу, точнее, совсем не понравилось, как и панибратское обращение Кучмиенко на "ты". Он хотел даже сказать заместителю директора: "Я вам не мальчик", но передумал, пожалел его, все-таки у человека трагедия, погибла жена, а человек уже немолодой, за пятьдесят, жизнь покатилась под гору, если на него смотреть с позиций тридцатилетних, к которым принадлежал Алексей Кириллович. Поначалу он аккуратно докладывал Кучмиенко о своей работе, но потом все чаще стал замалчивать, поймав себя на нежелании исповедоваться. Зачем тому знать, что делает Карналь? Смолчал он и обо всем, что было во время поездки в Приднепровск, и Кучмиенко, казалось, не очень беспокоился. Но через неделю неожиданно позвонил Алексею Кирилловичу, улучив момент, когда Карналь уединился для своих ежедневных обдумываний. - Ты что же это взбунтовался? - ворчливо спросил он. - Не понимаю вас, - как можно деликатнее сказал Алексей Кириллович. - Ездили, катались, и молчишь. Почему не позвонил, чтобы я встретил? - Мы выехали неожиданно, не успел. - Ври кому-нибудь другому, всегда можно успеть, зайти к начальнику вокзала и звякнуть. Или из обкома. Были же вы в обкоме? - Были. - Ну, вот. Я все знаю. А от меня скрывались, потому что была женщина. - Я вас не понимаю, - снова попытался выкрутиться Алексей Кириллович, удивляясь, откуда Кучмиенко могло быть известно об Анастасии. - Не понимаешь, так поймешь. Кучмиенко все понимают, даже авторитетные международные организации, если хочешь. А женщин к Карналю не допускай, это тебе завет на все случаи. Женщин он терпеть не может после своей Айгюль. Ты не знал Айгюль, а я знал. Алексей Кириллович хотел было заметить, что если Карналь действительно не любит женщин, то зачем же его так опекать, однако смолчал из врожденной своей деликатности. Но Кучмиенко деликатности не признавал и снова привязался: - Почему молчишь? - Просто нечего сказать. И потом: такой допрос унизителен, если хотите знать. Я отказываюсь... Он тихо положил трубку, лицо его взялось красными пятнами, он готов был пойти к Карналю и рассказать о надоедливых расспросах Кучмиенко, но сдержался, вспомнив ироничность академика. Тот скажет: "Кучмиенко знает, кого спрашивать". И уже ты убит навеки. Алексею Кирилловичу не очень нравилась манера Карналя разговаривать с людьми. Слишком резкая, иногда даже нескрываемая насмешливость. Казалось, академик держит всех на иронической дистанции для придачи соответственного значения собственной персоне, а не для утверждения истины, которой, собственно, должен служить. До сих пор Алексей Кириллович не имел случая постоянно и вплотную наблюдать такую небудничную индивидуальность, поэтому выводы свои касательно академика менял едва ли не каждый день, медленно доходя до истинной сути, особенно же поскольку должность помощника содействовала раздумьям, давала время для вдумчивого анализа не только поступков, но даже отдельных замечаний Карналя. Со временем Алексей Кириллович понял, что для академика его ирония - как бы синоним свободы, нечто вроде расставления локтей, очерчивания вокруг себя своеобразного мелового круга. Только таким способом Карналь мог отстаивать свою индивидуальность, не подчиняться автоматизму жизни, не давать засасывать себя мелочам и суете, каким легко поддаются люди ленивые, неорганизованные, посредственные или просто бездарные - для них главное спрятаться за других, выставить впереди себя кого-то другого, а самому потирать руки. Даже людей Карналь подбирал, подсознательно (а может, и сознательно) исходя из своего, так сказать, иронического принципа. Это были работники с точным мышлением, откровенные, часто безжалостные, когда дело касалось бездарности, неумения работать, единомышленники с академиком в том, что наука иронична по своей сущности, что все законы (и законы природы, и законы человеческого общества) холодны, как ведро воды, не содержат в себе никаких эмоций, значит, и относиться к ним следует соответственно. Но на этом все сходство между ближайшими сотрудниками Карналя кончались. И его первый заместитель, и заместитель по темам, и заместитель по серии, и главный инженер, все, кроме Кучмиенко, отличались такой неодинаковостью характеров, были такие разные по привычкам, по манере поведения, даже в быту, что просто невозможно было представить себе, как умудрялся Карналь держать вместе таких неодинаковых людей. Они держались возле него лишь благодаря одаренности, и чем оригинальнее каждый из них был в своем образе жизни, тем талантливее и умнее оказывался как работник. Кучмиенко же, напротив, любил окружать себя людьми, похожими на него даже внешне. Все они были учтивы, воспитанны, добродушны, сдержанны, никому и в голову не пришло бы поднять голос против старшего, против самого Кучмиенко или (не приведи господь) против самого Карналя. У них был циничный девиз, повторяемый ими вслед за Кучмиенко: "Не выпендриваться". Тому, кто выскакивает, оторвем голову, сиди и молчи. Не рвись выполнять указания. Хорошо выполнишь - будешь выполнять всю жизнь, а другие будут спать. Кроме того, тебя тогда не за что будет ругать, а кого же начальству и ругать, если не тебя? Они страшно любили создавать для разрешения любой проблемы комиссии. Комиссия - самый верный способ избежать ответственности. Персонально никто не отвечает, зато можно вынести общее решение о нецелесообразности, об ошибках, о том о сем. Кто будет исполнять, это уже дело десятое. Все это открывалось Алексею Кирилловичу не сразу, постепенно, иногда тяжело, болезненно. Его поначалу очаровал Кучмиенко своим показным демократизмом, своим умением всем обещать, никому не отказывать. Его сотрудники нравились Алексею Кирилловичу, человеку от природы аккуратному и учтивому, своею воспитанностью, умением одеваться с каким-то особенным шиком, который они выдавали за "кибернетический", тогда как "команда Карналя" была порой шумлива, часто попросту грубиянская, одеты все эти доктора и "золотые головы" как попало, даже техники на заводе к Карналю, казалось, относились без всякого почтения, спорили с ним, демонстративно могли оставить совещание, грохнуть дверью, снова вернуться, "чтобы доругаться". Когда Алексей Кириллович обратил внимание на то, что у Кучмиенко все сотрудники прекрасно воспитанные люди, Карналь буркнул: - Дураки всегда прекрасно воспитаны и умеют во всем соблюдать приличия. А мы с вами должны жить не для приличий, а для дела. Настоящий ученый преданность истине порой вынужден противопоставить авторитету руководителя. И настоящий руководитель должен это понимать. Мысли его не всегда согласовывались с мыслями общепринятыми. Алексею Кирилловичу даже показалось сначала, что Кучмиенко стремится спасти Карналя от такой несогласованности, которая неминуемо должна привести академика к целому ряду неудобств, если не к постоянным конфликтам. Например, какой помощник может понять своего начальника, если, принося каждое утро целые кипы бумаг, адресованных ему, никогда не получает ни одной для ответа. Карналь мгновенно расписывает письма по отделам, своим заместителям, сам никогда не отвечал ни на одно, даже если эти письма почти личного характера. - На письма трудящихся надо же отвечать, - напомнил ему как-то Алексей Кириллович. - А я, по-вашему, кто - не трудящийся? Нужно выбирать: либо отвечать всю жизнь на письма, либо делать дело. Я не Чехов, чтобы писать красивые письма, а плохие - не хочу. Вы читали письма Чехова? Они у него лучше рассказов. Почитайте. На том и конец проблеме. Когда Карналю сказали, что один из ведущих конструкторов, к сожалению, не равнодушен к зеленому змию, академик просто отказался обсуждать поведение конструктора, заявив: - Лучше умный пьяница, чем трезвый дурак. Если хотите знать мое мнение, то наши электронные машины были бы намного привлекательнее, если бы к ним добавлять по рюмке водки. По закону Паркинсона, каждое учреждение, которое насчитывает свыше тысячи сотрудников, порывает всякие связи с миром, не имеет выхода наружу, ибо озабочено своими внутренними проблемами. Карналь больше всего боялся этого паркинсоновского герметизма, как он его называл. Часто был жесток к своим сотрудникам, не хотел понимать обычных человеческих потребностей, не любил, когда ему докучали с мелочами, а к мелочам относил все: квартиры, путевки в санатории, пансионаты, дома отдыха, приобретения автомашины, семейные дела, перемену места работы. В четверг у Карналя был прием по бытовым вопросам, но Алексей Кириллович должен был предупреждать всех, кто записывался на прием, что академик не станет обсуждать квартирных вопросов, материальных проблем, семейных конфликтов. "Тогда какие же бытовые вопросы?" - удивлялся Алексей Кириллович. Зато Карналь лично опекал группу ведущих конструкторов, проверял всякий раз, выплачивается ли им положенная двухпроцентная надбавка за перевыполнение заданий, старался выбрать время, чтобы переговорить с каждым, знал все их проблемы, мог даже заниматься бытовым устройством кого-нибудь из них. "Несправедливо? - переспрашивал он Алексея Кирилловича. - А что я могу поделать? Я должен находить умных работников и заботиться о них. Глупые и так набегут - не отгонишь!" Карналь хорошо знал, что в его объединении неминуемо должна быть также группа безнадежных. Они проникают всюду, жмутся друг к другу, объединяемые бездарностью, образуют отдельные кристаллы посредственности, из которых, если с ними не бороться, могут вырасти целые колонии, массивы, хребты. Закон перенасыщенного раствора. Были еще демагоги. Эти днями курили в коридорах, тратили все свои силы на разглагольствования о том, как они будут продвигать вперед науку и технику, были непревзойденными специалистами по болтовне об НТР, о ее влиянии на общество и на отдельного человека, о коренных изменениях, достижениях и угрозах, об энергетическом кризисе, о втором законе термодинамики. Из всех демагогов научные - самые опасные. Им всегда хочется только фундаментальных исследований, только великих открытий, только чего-то заоблачного, космического, на грешную землю они смотрят лишь как на конечное зло, к которому их приковали силами притяжения и общественных обязанностей. Они имеют свое представление о назначении и роли науки. Что? Роль науки - познание? Но ведь познание погружает нас в сферу банального, которое угрожает проглотить науку. Демагоги у Карналя не задерживались. Были только свеженькие, он вылавливал их сам, охотно вмешивался в их споры, терпеливо выслушивал разглагольствования о "фундаментальном", потом неожиданно спрашивал: - Вы из какого отдела? Ваша фамилия? Подавайте заявление об уходе. В профсоюз можете не жаловаться. Он любил встречаться с новыми людьми, были ли то сотрудники СКБ или пополнение для производственных цехов. "Объединение, членами которого вы становитесь, не имеет аналогий. Новое по своему существу, по направлению и результатам деятельности. Об отрасли не говорю: вы все знаете. Каждый наш конструктор может стать руководителем этого или другого объединения, кандидатом, доктором наук, академиком. Каждый инженер - начальником производства, каждый техник - инженером, каждый рабочий - техником. Рабочих в обычном понимании этого слова у нас нет, это вы тоже знаете не хуже меня, так как каждый из вас - уникальный специалист. Кто такой я? Академик Карналь и директор объединения. Я стою между правительством и вами, чтобы сообщать руководителям государства, что вы делаете. Директор должен понимать все идеи, особенно те, которые ведут к открытиям, чтобы найти им немедленное применение. Поэтому я академик. Я директор потому, что академик, а не наоборот. На моем месте мог бы быть другой. Так же, как другой мог бы получить звание академика. Я типично ситуационное порождение. Свое звание и должность буду оправдывать лишь до тех пор, пока буду функционировать, как положено. Вы должны за этим следить. Отныне вы становитесь членами нашей организации. Организация - это своеобразная общественная система. Организация - это все. Без нее ничто не существует. Наука также. Каждый из нас должен быть, кроме всего прочего, еще и организатором. Я - прежде всего. Если я не буду выполнять своего назначения, меня надо немедленно отстранить. Можно предложить подать заявление, можно и без заявления. Не удивляйтесь, если я со своей стороны буду предлагать кое-кому подать заявление об уходе. Этого требуют интересы нашего дела. Все новое привлекательно, но в то же время и жестоко. Мы вынуждены быть беспощадными ко всему, что становится нам на пути. В электронике, к сожалению, нет пока рабочих династий, нет мудрых дядек Иванов, и Степанов, все в процессе становления, молодо, взвихрено. Мы должны становиться мастерами без наставников, без традиций, без фундамента. Мы должны привнести в свое дело наивысшую организованность, наивысшие способности и жар души. Нельзя соединить прогресс с любованием партизанщиной. Мы должны забыть о том, что техника мертва и холодна. Холодной бывает только скука. Мы холодными не можем быть. Каждая мысль должна быть согрета сердцем. Не стану призывать вас, чтобы вы отдавали своему делу все свои запасы любви. Пусть они все-таки останутся для любимых вами людей. Но заинтересованность - этого мы будем требовать от вас упорно и, если хотите, безжалостно. Когда начинается что-нибудь новое, особенно же когда рождается совершенно новая область человеческих знаний, все, кому первыми суждено там работать, прикладывают наибольшие усилия, не жалеют ни времени, ни способностей, все готовы отдать, воодушевленные ролью первопроходцев, но в то же время и в ожидании каких-то вознаграждений для самих себя, ибо люди остаются людьми. Но, бывает, со временем наступает усталость, надежды не сбываются, перспективы становятся туманными. Мы работаем на перспективу, на опережение, на разгон. Только разгон дает наивысшие надежды. Забегать мыслью вперед, опережать все, хотя иногда в сфере производства мы можем и отставать. Наше производство, план, вал, часто поглощает экспериментальную работу. Это неудобства нашего существования, но мы спасаемся разгоном, размахом. Кто замахивается, должен ударить! В этом безжалостность прогресса, но в этом и его красота!" Никто так не видит руководителя, как его помощник. Особенно же когда это человек внимательный, наблюдательный, наделенный пониманием людей, а только такими и должны быть помощники, хотя ими никто не рождается. Алексей Кириллович закончил экономический факультет, работал после университета в плановых органах, в учреждении его знали как человека, который охотно может организовать интересный вечер, обследование жилищных условий сотрудников, достать билеты на выставку Тутанхамона или коллекции Хаммера, добыть в профкоме зарубежные путевки. И все это тихо, скромно и, главное, - бескорыстно. Старается для других, и не за благодарности и комплименты, как бы с комплиментами со своей стороны. Кто-то порекомендовал Алексея Кирилловича Кучмиенко, тот пригласил его к себе, долго расспрашивал, крутил, вертел, обещал золотые горы, заигрывал и понемногу запугивал, потом повел к Карналю. И вот уже полгода Алексей Кириллович у академика и за это время не попытался ни разу выскользнуть из