ачал, пусть и выпутывается как знает. Я ему в самом начале передавал: не вмешивайся в эту кашу, сиди как сидел в своем Фастове. Где там: не сидится ему, батькой хлопы, вишь, выбрали. Не булавы ли гетманской захотелось? Кочубей устроился получше, чтоб удобней было разговаривать: - Две недели назад Самусь прислал письмо, пишет, что старост и шляхту выгнали из всех городов. И тут же просится на Левобережье. Понимаешь, куда гнет? Если все будет хорошо и ему удастся взять Белую Церковь, тогда он дальше пойдет, - так Самусь и на раде у себя говорил, я достоверно знаю. А на случай неудачи хочет обеспечить себе со своими голодранцами тихий уголок у нас, чтоб потом все беды на мою голову посыпались. А кто его этому научает? Конечно, Палий. Только нас на мякине не проведешь! Пусть и думать бросит про Левобережье. И то еще надо сказать, - пусти их сюда с полками, никому спасения не будет. - Вчера на рубеже караулы поставили, - добавил Орлик, - не то беды не оберешься. Под Белой Церковью - Палий, а Самусь свою саранчу по Правобережью распустил. Как туча, ползут. Что ни день, то новые появляются. Лещинская, она мне родней приходится, пишет, что от имения в Илинцах щепки не осталось, - свои же хлопы целый полк навели. - Ну, а на Подолии тихо? - Как бы не так! Нашел затишье! Там самые буйные хлопы. Земля под татарами сколько лет была, всего года три, как ее опять заселили. В двадцати волостях панов перебили, а пасынок Палия Семашко хлопам вечную волю оглашает. В комнату вошла Кочубеиха: - Ты бы, Василь, узвару выпил. Горячий как раз, для горла лучшего лекарства не надо. - Погоди немного. - Остынет же. А гости пусть моих наливок попробуют. Мы сейчас стол накроем. - Делай как знаешь, - махнул рукой Кочубей. - Хлопот мы вам задали! - Что вы, Иван Степанович, как можно! Кочубеиха накрыла небольшой стол возле окна и заставила его чарками, медведиками, бутылками. К кровати Кочубея подкатила маленький, на колесиках, столик. Мазепа и Орлик не заставили себя долго просить. - Мы первые пробовать не будем: может, здесь отрава. Пусть хозяйка первая попробует, да и хозяину не повредит чарка, - шутил Мазепа. - Мне выпивать с вами некогда... Ой, лышенько, и рушники забыла подать. Где та челядь запропастилась?.. Мотя, - позвала она дочку, - принеси сюда чистые рушники. Мотря внесла и подала гостям рушники. - Гляди, как быстро выросла! Я как-то встретил ее на улице с хлопцами и девчатами, так и не узнал. Боится крестного, что ли, - сколько у вас ни бывал, ни разу ее не видел. - Девка уже, замуж пора, а она у нас все в маленьких ходит. Я ее ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая, - только то и наше. - Иди, крестница, со мной чарку выпей. - Она у нас такая несмелая, куда там! Иди, тебя гетман просит. - Выпей, доня, - сказал Кочубей. - Помнишь, Иван Степанович, как я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет десять было, а она сразу догадалась, где можно защиту найти. "Дедушка, - говорит, - скажите батьке, пусть не гневаются". Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская партия, против которой он по царскому указу послал Миклашевского с войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, не войдет ли опять Мотря. Но в этот день он ее больше не увидел. Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье. - Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? - допытывалась Кочубеиха у мужа. - Откуда я знаю, чего он ездит, - пожимал плечами Кочубей. - Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил. В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, - у Мотри дух захватывает. Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе. - Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад - одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман - слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, - хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, - разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит... Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы... Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре - дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом. Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки. Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку: - Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею... Вы оба меня давно знаете, как и я вас, - продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. - Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю? - Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, - ответила Кочубеиха. - Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше... - Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово. - Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите... - осторожно промолвила Кочубеиха. - Нет, никто никого не прогневал... Я приехал просить руки вашей дочки. Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом. - Да ты, часом, не еду... - начал было Кочубей и осекся. Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась: - Шутить изволите, Иван Степанович. - Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она... она тоже. - Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут? - Ничего не скажут. "Дочка крестная" - подумаешь! Нет в том греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король... - Пусть десять королей! - резко заговорила Кочубеиха. - Может, скажете, что и султан турецкий... Постыдились бы, Иван Степанович. В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте. - Ты тоже такой думки? - Жинка правду молвит. Мазепа поднялся: - Мала честь, значит... От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь. Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты. Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик. - Заходи. Орлик подал запечатанное письмо. - Читай сам. От кого? - От пани Дольской. При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского. Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил: - Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию* изобразил. (* Элекция - выборы.) - Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал. "Бабушке своей расскажи", - подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем. - Тьфу, - плюнул Мазепа, - сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем государям служил - и пятна измены на мне нет. Порви сейчас же! Садись, пиши. Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила. - Как писать? - Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного. Я воробей стреляный, не на того напала. Орлик кончил писать. - Отправить сейчас? - Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж... - Мазепа положил письмо под подушку. - Вот на что меня подбивают. Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману: - Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен. - Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, - не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас... Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна. Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян. - Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел. - Знаю, не первый раз. - Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься - сразу ко мне. Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу. - Вот послушай, как крестный дочке пишет: "Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая". - Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю. Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела. - Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю. - Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите. - А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься... Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить. - Не брала я, не знаю ничего. - Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб... - Попробуйте только! - Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся! Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты. С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха, - даже челядь для этого приставила, - Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех. Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез. Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь. На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым, - нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер. По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: "Кочубеева дочка сбежала к Мазепе", "Мазепа выкрал Кочубеевну", "Гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви". Что было правдой, что вымыслом, - проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся. Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было - обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана. Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную коврами приемную. - Пан гетман, - еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. - Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня. - Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь. - Не жинку слушаю, сердце свое слушаю... Отдай дочку, пан гетман! - Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с богом. - Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь. - Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался... А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее. - Христом-богом молю: отпусти... Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут. - Пусть лучше над тобой смеются. - Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову. Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость. Гетман позвал гайдуков: - Проводите судью, у него горячка еще не прошла. И вышел за дверь. - Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! - крикнул Кочубей вслед Мазепе. Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними беседа, - этого он знать не мог. И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех: - Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы. Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе. На это тоже подвыпивший Мазепа ответил: - То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день... Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но таил свои догадки - сам их боялся. Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой. - Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду. - Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету. - Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до гибели. Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку. - Если попадешься, Микита... - Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась. В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать. - Скоро ты? - то и дело кричал в открытую дверь Мазепа. Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. "Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра? Демьян что-нибудь придумает". - Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, - раздался у него над ухом голос Орлика. Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил, перед ним письмо. - Почему раньше не доложил? - Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать. - Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай! Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посредине четко выведенное "Stanislaw crol". Быстро скользнул по письму глазами. - Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя. - Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое - нет. Нешифрованное от Станислава. - От Станислава? Быть не может! - Может. Вот подпись и печать. - Дай сюда! Тихо прочитал. - Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? - гетман мрачно провел ребром ладони по шее. Наступило долгое молчание. - Отправить царскому величеству это письмо или придержать? - спросил, наконец, Мазепа. - Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик. - Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет? - Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами договориться. - Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет? Орлик снова промолчал. - Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог, благословенный во троице, святой и единой. Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его. - Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты. Орлик поклялся и поцеловал крест. Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам гетмана - не так уж плохо он знал его и его помыслы, - а в то, что гетман его не испытывает. За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся. - Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили. - Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория?* (* Виктория - победа.) - Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет... А теперь давай напишем письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава. Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получили. Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея. После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того, Микита принес новые вести, - ему удалось побывать в замке Мазепы и даже своими глазами увидеть письмо от короля. Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в Москву. Но подвернулся случай. Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря. Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру, который уже готовились убирать на зиму. - Можно вам верить? - спросил Кочубей. Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра. Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ. Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно издеваясь над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказал ему о намерениях Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе. - Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам господь, видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно. - Писали уже. - Ну? - Ни тпру, ни ну, никакого ответа. - Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит кланяться. Мы все опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ обложил? По талеру с коня и по копне с вола. Да еще говорит: "Разве то я? Такое повеление свыше имею". Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем лучше. Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры Петром Яденко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло передал его ахтырскому полковнику, а тот - киевскому полковнику; из Киева письмо пошло в Москву. Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из подкупленных дворовых Кочубея; он целыми часами просиживал на кухне в дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра Яценко. А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени. Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка посылала Мелашку в город узнать, как они живут. Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые цветы, собранные Мотрей. Он попрежнему заботился о ней, дарил подарки, но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала, была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она боялась потерять Мазепу. Ее тревога оказалась не напрасной. Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму; почуяв свежие силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг. Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце. Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи, вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками. - Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько, рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его. Мазепа не отвечал. - Чего ты такой грустный сегодня? - Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный. Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне натешиться им. - Разве случилось что? - испуганно прижалась к нему Мотря. - На войну мне итти, царь против шведов посылает. - Так я с тобой поеду. - Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И без того они меня поедом едят. Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить: - Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала. Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние. - Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, - тихо промолвила она. Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее одну. На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал себе руки. В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в верности гетмана и все в один голос говорили Петру о многолетних стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те, кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им. Даже Меншиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю: - Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может. Так Мазепа получил приказ - схватить доносчиков и предать их суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола, родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея. Посланные Мазепой полковники - гадячский Трощинский и охотного полка Кожуховский - не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник нагнулся к уху Кочубеихи: - Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом. - Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед алтарем. - Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнев. - Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой грамоты? Идем! От дверей следом за ней пошли два валаха. За церковной оградой они схватили ее под руки и повели по узкой улице. На пороге поповского дома в белом кафтане без пояса и в желтых туфлях сидел пьяный Трощинский. - Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век верно служил? - пытаясь освободиться от валахов, сказала Кочубеиха. - Ну-ну, не тарахти. Где муж? - Ищи ветра в поле! - Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое отродье. - Вот тебе за брехню!.. Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский вскочил и затопал ногами: - Стрелять! Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил: - Не сметь!.. Ты что, хочешь в Преображенском посидеть? Допросить ее! Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в Диканьку, приставили к ней стражу. Туда же Мазепа отправил и Мотрю. Некоторое время Мотря жила с матерью. Она никуда не выходила, даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча молитвы, или, забившись в угол, плакала. Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и увезли Мотрю с собой. А Трощинский и Кожуховский бросились по следам. Кочубей и Искра на отборных конях из кочубеевых табунов метались с места на место, ища спасения. Кинулись через Ворсклу в Гавронцы, оттуда на Красный Кут. Погоня настигала их. Измученные, загнав лошадей, беглецы сдались ахтырскому полковнику Йосиповичу. Тот не выдал их Трощинскому и Кожуховскому, не покорился он и указу, написанному Мазепой по дороге на Правобережье. Только когда прибыл с наказом от Головина офицер Озеров, Йосипович подчинился. Судили Ивана Искру и Кочубея в Витебске, где находился Головин. Туда же привезли Святайлу, Яценко, восемь кочубеевых слуг и двух писарей генеральной канцелярии. Свидетелей допрашивали по одному. Дело было предрешено, и потому судили лишь для видимости. Напуганные свидетели терялись, старались выгородить себя, давали разноречивые показания. Потом допрашивали Кочубея и Искру. Кочубея поднимали на дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы. После второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что измены за гетманом не знает, и написал все по злобе. Искра держался дольше, но, не выдержав пыток, сказал то же самое. Суд приговорил обоих к казни. Осужденных привезли к Мазепе, который по царскому повелению перешел с войском на Правобережье, чтобы оттуда выступить на шведов. Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея: не о доносе, а о спрятанных деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал на вопросы гетмана. Тогда Орлик, стоявший рядом со свечой в руках, пригрозил взять его на дыбу. - Имею полторы тысячи червонцев и двести ефимков, которые оставляю детям и жинке, только где я их дел, того вы не узнаете, хоть всю ночь простоите в этом сарае. Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея пламенем. Он вскочил и стал сбивать на себе огонь. - Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, - кинул от двери Мазепа. Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то плотники ставили плаху. Еще до восхода солнца начали сводить к месту казни полки. День выдался хотя и теплый, но пасмурный. Изредка проносился ветерок, кружа в воздухе вишневый цвет с Борщаговских садов. Вскоре на коне появился гетман и остановился со всей свитой неподалеку от помоста. По дороге вели Искру и Кочубея. Когда-то румяное, веселое лицо Кочубея осунулось, заросло густой бородой. Он согнулся, словно под непосильной тяжестью. Искра ступал к помосту широким, медленным шагом, припадая на простреленную когда-то левую ноту. По сторонам и позади них шли три роты гетманской стражи с заряженными ружьями. Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь. - Читай! - Мазепа протянул грамоту писарю. Тот прочитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых поборах. - Выполняйте царский наказ, - кивнул Мазепа палачам. Кочубея и Искру повели на плаху. Вперед вышел священник. - Грешен? - спросил Кочубея. - Грешен, батюшка, перед богом и перед вами, - безразлично промолвил Кочубей. Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели Искру. - Грешен? - опять спросил священник. - Грешен, вельми грешен перед богом и перед всеми людьми. - Какой твой грех? - Что не убил своей рукой этого иуду, - сверкнул глазами в сторону Мазепы Искра. Поп в испуге отступил, протянул вперед, крест, как бы заслоняясь им. - Кайся, кайся, раб божий! Целуй святой крест. Нет большего греха, как помышлять перед смертью о чьей-либо погибели. Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул, передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул поводья, судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам; опять поднялся окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше от страшного места. Глава 22 ДИПЛОМАТ Сенявский остановился невдалеке от Львова. Он колебался: то ли собрать еще войско и итти на Палия, то ли вернуться в Варшаву? Под Львовой, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля, много ловких дел совершил он на своем веку. Особенно удачно провел он последнее дело: натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию. Август возлагал на него большие надежды, ожидая, чтобы тот, замолвив слово перед Петром, добился от него помощи. Король просил при случае переговорить с Петром и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь же заговорил об этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви, это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри королевства. - Да я этого степного жеребца одним духом оттуда выставлю, не таких объезжать приходилось, - уверил Сенявского Паткуль. Паткуль застал Палия в Белой Церкви. Дипломата ввели в большую светлую комнату бывшего комендантского дома. Палий поднялся из-за длинного резного стола и сделал несколько шагов навстречу Паткулю. Полковник увидел зеленый с красными обшлагами российский генеральский мундир Паткуля и понял, от чьего имени будет говорить дипломат. - Рад высокому гостю. Прошу садиться. Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое кресло. Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата. Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу, без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению. - Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу приготовить помыться и подать переодеться. - Благодарю за гостеприимство, однако тороплюсь. Не хочу у вас отнимать время, да и меня дела ждут. Сюда я заехал по повелению их величеств царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Белую Церковь надлежит освободить немедля. Палий пробежал глазами протянутый Паткулем королевский рескрипт. - Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от царя? - Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно, дружба короля в царя известна всему миру. Рескрипт короля есть и царское повеление, это и малый ребенок разумеет. Тонкие губы Паткуля скривились в насмешливой улыбке. Палий спокойно слушал дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника. - Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город без царского на то указа я не могу. - В царской воле ты сомневаться не можешь. Белая Церковь полякам уступлена еще по трактату тысяча шестьсот восемьдесят шестого года. Сим трактатом, между королем и царем уложенным, ты пренебрег и, видимо, хочешь накликать на себя гнев царский. Ведь ты отвлекаешь войска короля от баталий со шведами. - Я только помогаю царю и королю. Я взял город на сохранение, ибо полякам удержать его не по силам. - Если на сохранение взял, то и отдать должен, буде владетель того потребует. Именем царя прикрываешься не по правде. Царь не шлет на тебя войско потому только, что из уважения к суверенному брату своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но когда король того пожелает - ты сам до этого доведешь, - то царь ему выдаст тебя, яко бунтовщика. Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с длинными холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но в глазах его вспыхнула ярость. - Вы говорите - король? Да ведь от его власти один титул остался! Разве не отрекся было Август от короны и разве не по велению государя снова надел ее? Как же король хочет защищать нас, если он Речь Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь - прежде других. Напрасно вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не выйдет. Паткуль едва не вскочил с кресла, но во-время сдержался: не подобало дипломату выказывать свои чувства перед хлопским атаманом. - Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору и выходить оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и допрежь за тобой водился! Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол. - Разбоем попрекаешь! В моем доме попрекаешь разбоем? Я только правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат - заруби себе это на носу! Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский говорил: "Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием". Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли кристаллики льда. - Гнев твой напрасен, я слуга государей и выполняю их волю. Я погорячился, с дороги устал, говорил не то, что надо. Отдохну немного и поеду с миром. - Ладно! И я погорячился. Прошу отдыхать, моя хозяйка уже приготовила баню, вас проводят туда. Паткуль согласился, пошел мыться и переодеваться, а Палий позвал Мазана: - Там челядь посольская разместилась, принять их надо хорошо. Они из Польши едут: может, что-нибудь и расскажут. - А мы уже хлебнули вместе. Есть там, правда, несколько дюже важных, а с прочими хлопцы уже компанию завели. - Неплохо бы шляхтичам языки развязать... Ну, иди. После бани Паткуля проводили в маленькую чистую опочивальню. К нему внесли на широком блюде белые сухари и дымящуюся чашку, сказав, что скоро подадут обед. Паткуль отхлебнул из чашки, и по его лицу расплылась улыбка удовольствия, смешанного с удивлением: - Кофий! Вот тебе и хам! Обедали в той же горнице, где вели беседу. Палий угостил дипломата тминной водкой, а сам выпил чистой пшеничной. За обедом Паткуль снова осторожно начал разговор о событиях на Украине и в Польше и незаметно подошел к тому, о чем его просил Сенявский. Палий, видимо, не склонен был вести такую беседу, но прямо своего мнения не высказывал. Его можно было понять так, что лично он от замирения не отказывается, но ему надо непременно, мол, посоветоваться с Мазепой. Паткуль настаивал, осыпал полковника и его войско льстивыми словами и в конце концов вручил Палию заранее заготовленные условия договора. Палий прочел и покачал головой. - Оставим этот разговор, не будем ссориться. Такие кондиции нам не подходят, - он протянул обратно бумагу. - Лучше испробуйте, герр Паткуль, рейнского, у меня имеется бочонок про всякий случай. Паткулю еще раз пришлось удивиться. После двух чарок золотого рейнского он раскраснелся и добрый час говорил один. Рассказывал о Европе, о дворе короля Августа, о своей семье. - Вы успеваете еще и читать? - снова перейдя на "вы", кивнул Паткуль на резные полочки с книгами. Сказал "успеваете", хотя хотел сказать "умеете". Потом подошел и наугад взял с полки одну из книг. - Случается. Это книги бывшего здешнего коменданта. Есть и у меня кое-что, но дома, в Фастове. Здесь больше богословские; впрочем, несколько латинских авторов тоже есть. Их и читаю... Палий подошел к Паткулю и взглянул на книгу, которую тот держал. - Ливии, - сказал он. Паткуль поставил книгу на место. - Я из римлян больше поэтов люблю: Горация, например. - Не знаю, есть ли здесь Гораций, а Овидий есть. - Палий достал книгу и откинул крышку переплета. Это был не Овидий. Палий прочитал: "О причинах войны Швеции с московским царем". Оба улыбнулись. Паткуль еще некоторое время осматривал библиотеку, Палий несколькими словами характеризовал каждую книгу. Наконец поставив последний фолиант на место, Паткуль заметил: - Скажу откровенно, я столько о вас наслышался, что даже ехать побаивался. Не думал я встретить здесь такого... такого образованного человека. Палий засмеялся: - Это лестно, пан посол. Но у нас многие не хуже моего латынь знают. В коллегиуме меня вышколили. Правда, понемногу я и после почитывал. Беседа тянулась долго. Под вечер Палий и Паткуль вышли из хаты на крыльцо. Пахло вишневым цветом. Где-то защелкал соловей. Паткуль смотрел в прозрачное весеннее небо, усеянное мигающими звездами, которые, казалось, то приближались, то снова уходили в безграничный простор. По небу скользнула бело-огненная ленточка. - Звезда покатилась, - промолвил Палий. - Люблю я смотреть, как они падают. Лежишь где-нибудь в густой траве или на свежем сене и смотришь. Сейчас их еще мало падает, а в августе бывает, что по две, по три сразу увидишь... Паткуль не ответил. Он склонился на перила крыльца и вслушивался в ночь. Где-то далеко зазвучала песня. Ее начали тонкие девичьи голоса, вели все выше и выше, и она трепетно дрожала, как далекие звезды. Вiзьму, вiзьму русу косу Та и розплету до поясу. Потом ее подхватывали сильные голоса казаков: Нехай руса коса знаэ, Що вiнок приймаэ. - Красиво здесь у вас, - сказал Паткуль. - Красиво, пан посол, очень красиво. На такой земле только бы жить в счастье да слушать, как по вечерам соловьи поют, девчата песню выводят... Но девчата наши больше плакали, чем пели. И казаки мало слышат девичьих песен, им чаще приходится слушать, как храпят кони, как перекликаются в степи дозорные, как звенит сабля на оселке. Опять вспыхнула песня. Оба заслушались. - Какой это я инструмент у вас на стене видел? - нарушил молчание Паткуль. - Кобза. У нас на ней играют кобзари, певцы такие. - А вы умеете? - Играю, но редко. - Сыграйте для меня, - попросил Паткуль. Палий согласился. Он вошел в дом и, вернувшись с кобзой, стал слегка перебирать струны. Мелодия звучала сначала совсем тихо, потом окрепла, будто набралась сил. Полилась песня, медленная, печальная, заполняя окружающую темноту. Паткуль положил голову на руку и смотрел перед собой невидящим взглядом. Палий сыграл еще несколько песен. - Почему у вас все песни такие грустные? - Грустная жизнь была, потому и песни такие складывали. Но есть у нас и веселых немало. Хотите? Кобза зазвенела мелко и часто. Она то тонко пела одной струной, то охала всеми басами, то снова переходила на рокотание, которое и в самом деле было похоже на ухаживание старого деда, о котором говорилось в песне. Палий видел улыбку Паткуля. Прослушав несколько веселых, попросил снова сыграть что-нибудь грустное. Неожиданно вздрогнул: ему показалось, что рядом, в саду, колышутся какие-то тени. Вот, раздвигая темноту, выплыла еще одна, закачалась, под неосторожной ногой хрустнула ветка. - Тсс, - послышалось оттуда, - батько играет. Паткуль догадался: это были слушатели. Палий тоже заметил их и крикнул в сад: - Подходите, хлопцы, да споем-ка вместе. Послушаете, пан посол? - Охотно. Крыльцо окружили казаки. Палий ударил по струнам, над садом взлетела дружная песня: Iз-за гори сонце сяэ, Казак коника сiдлаэ. В песне говорилось о том, как казак пошел в поход, как ждут его любимая и старушка-мать, как умирает казак и конь несет домой печальную весть... Разошлись поздно. Паткуль долго не мог уснуть, перебирая в памяти события прошедшего дня. В голове путались противоречивые мысли и впечатления. Наконец он задремал, и всю ночь ему снились такие же путаные и странные сны. ...Его никто не будил, и Паткуль проспал чуть ли не до полудня. После завтрака Палий пошел с ним осматривать крепость. Подходя к базарной площади, они услыхали смех и громкие удары, похожие на пистолетные выстрелы. Палий хотел свернуть в переулок, но Паткуль потащил его прямо. На площади у корчмы они увидели большую группу казаков, которые играли в "овес". Здесь же находились и русские солдаты из паткулева эскорта. На завалинке сидел молодой безусый казак с шапкой в руках. Один из казаков наклонялся и, спрятав лицо в шапку, забрасывал руку за спину; по руке звонко шлепали играющие, а он должен был отгадать, кто ударил. Палий и Паткуль остановились в стороне. Из круга, потирая покрасневшую руку, вышел высокий плотный казачина, а на его место стал Гусак. Он нагнулся, спрятав лицо в подставленную шапку, но его долго никто не бил. Казаки нарочно спорили, топали ногами, перешептывались, но так, чтобы слыхал тот, кто "ел овес". - Дай я. Расступитесь, размахнуться негде! - слышались выкрики. Больше всех шумел Дмитрий. Когда кто-то уже занес было руку для удара, он подался вперед и громко закричал: - Не надо сапогом, хлопцы, человека покалечите! Гусак испуганно рванулся и отскочил в сторону. Вокруг раздался громкий хохот. Поняв, что никто не собирался бить его сапогом, Гусак погрозил Дмитрию кулаком. - Становись! - подтолкнул его Дмитрий. Гусак снова уткнулся лицом в шапку. Паткуль думал, что казаки не замечают их. Но вот один отступил немного в сторону и кивнул Палию. От Паткуля не укрылось, что и Палий неприметно подмигнул казаку, тот вернулся на прежнее место. Паткуль понял этот немой разговор. Видимо, Палий тоже иногда принимал участие в играх, и его подмигивание на этот раз означало: "Нельзя, видишь, я с послом". Паткуль от всей души улыбнулся и взял полковника под руку. Они пошли дальше. С нескрываемым любопытством разглядывал дипломат казаков, вооружение, одежду, наблюдал их взаимоотношения с полковником. - Смелый и веселый народ. Любви солдат к вам, могу поручиться, любой полководец позавидует. - Ну, уж это вы... преувеличиваете, - улыбнулся в усы Палий. Паткуль прогостил в Белой Церкви несколько дней и на прощание долго жал мозолистую руку Палия. Перед самым отъездом написал письмо королю. Взвесив все, Паткуль писал, что напрасно король ведет войну с Палием и очень кстати было бы попытаться перетянуть полковника на свою сторону. А дальше писал, что в Польше глубоко ошибаются, думая, что Палий - атаман разбойничьей шайки. Палий - человек большого ума, большой культуры, с незаурядным талантом полководца. В Варшаве только головами качали, читая это письмо, а когда дочитали до слов: "Я думаю, что такой полководец, как Палий, смог бы возродить ослабевшие силы Польши", король даже ногою топнул: - В своем ли Паткуль уме?! Подумать только: какой-то хлоп так окрутил первого дипломата! Чем он его обворожил, не бочку ли золота высыпал в руки? После отъезда Паткуля Палий еще несколько дней оставался в Белой Церкви. Каждый день приходили новые вести. Опять на Правобережье стал подниматься народ. Восстал Немиров, но шляхта уже собирала отряд, чтобы расправиться с непокорными хлопами. Тогда Палий послал в Немиров сотника Грицька Борисенко, чей брат был казнен вместе с Абазиным. Борисенко остался в Немирове, а половину выросшей сотни, во главе с сотником Наливайко, прислал в Белую Церковь. Наливайко привел захваченных пленных. Прошло две недели с тех пор, как Палий получил известие о том, что Мазепа с войском переправился через Днепр и стал лагерем у Фастова. Он знал: Мазепа послан на соединение с Сенявским, чтобы вместе ударить на шведов, но почему гетман не двигается дальше - оставалось загадкой. - Братья, - сказал он на раде, - кончается время нашего ожидания. Захарий Искра и Самусь передали булаву, пернач и бунчук русскому послу. Все Правобережье взывает к нам, чтоб мы людей из-под шляхетского батога вызволили. Пришла пора. Русское войско скоро будет здесь. Прежде чем придет оно, нам надо народ поднять. Скличем всех, кто только может держать в руках саблю, и выйдем против шведа. И себя защитим, и русским людям поможем. Царь сам тогда возьмет нас под свою руку и навсегда защитит от шляхты. Говорите, что у кого в мыслях, все надо решить сегодня же. - На мою думку, не все правильно говоришь, батько, - поднялся со скамьи Савва. - Народ поднять надо и разослать сотни, а тут оставить только добрый заслон. Это верно. А к Мазепе торопиться нечего. Коль сюда должно прийти русское войско, так давайте его и подождем. - Правильно, - поддержал Лесько Семарин. - Не то еще, прежде чем мы русское войско увидим, Мазепа здесь панов насажает. Не я буду, если он и сейчас не продаст, как до сих пор продавал. Для чего это, интересно, он табор под Фастовом раскинул? - А я думаю, батько верно сказал: к Мазепе надо итти. - Разве я говорил итти к Мазепе?.. Ну, добре, добре, говорите вы, а я свое еще раз скажу. - Не пойдем к Мазепе, - взволновались сотники, - не пойдем! - Кто не пойдет, если батько скажет? Цыганчук, стоявший у двери, прислонясь к косяку, выступил вперед: - Я не пойду! Довольно я панских волов погонял но толокам. И разве только я? Посмотрите на себя, панове старшина! Вы теперь вольные люди, а кем раньше были? Добрая половина панское поле пахала и снова пахать будет, если к Мазепе пойдете. А казаки наши? Среди них бывших реестровых и десятой доли не наберется. Палий высвободил из-за пояса руку: - Правду молвишь. Я тоже не собирался итти к Мазепе. Не ждать нам добра от него. Однако и ссориться с ним нельзя. Я завтра к нему поеду, разведаю, что к чему. А вы сегодня же выделите по три десятка из каждой сотни, пусть едут по всем волостям и поднимают народ. К запорожцам надо тоже кого-нибудь послать. Там, правда, теперь целая катавасия, недавно Сечь чуть было совсем не разделилась. Донской казак Булавин против бояр встал и Сечь за собой зовет. Старшина против, а голота хочет итти... Пока Сечь кипит, надо и нам кого-нибудь туда послать; может, перетянем их на свою сторону. Кто поедет? - Давайте я поеду! - попросил Семашко. - Надо бы кого-нибудь из старших послать. Может, ты, Корней, поедешь? - Можно. Давно я у запорожцев не был, а теперь уж, верно, в последний раз съезжу. На следующий день Палий, Кодацкий и Семашко выезжали из Белой Церкви. На улице то и дело встречались казаки, едущие в волости. У городских ворот догнали человек тридцать. Палий подъехал ближе, поздоровался. - Далеко ли? - спросил он. - Где панов всего больше. Куда же еще таким молодцам дорога? - отвечал степенный казак. - Гляди, батько: один в одного. Что у котла с кулешом, что в рубке - удержу на них нет. - А ты отстаешь? - спросил Палий. - Я у них ватажок возле чугунков. - Постой, не ты ли приезжал ко мне на пасеку? - Я. - Тебя и не узнать. Только рыштунок* твой незавидный. Не можешь разве саблю хорошую себе добыть? (* Рыштунок - оружие.) - Этот рыштунок дедовский, нельзя его менять. Да и денег на новый жалко, я на фольварк собираю. - Как звать тебя? - Батько звал Максимом, жинка - пропойцей, а хлопцы зовут кумом. - А ты куда, батько, в такую рань? - спросил кто-то сбоку. - И ты здесь, Гусак? Эге, да тут все из бывшей Цвилевой сотни!.. К Мазепе, хлопцы, в гости еду. Гусак протянул руку к кисету Палия, набрал табаку, потом, как бы о чем-то вспомнив, еще раз запустил руку: - Это я для Максима, он у нас такой несмелый... Все засмеялись: Максим первый успел захватить из кисета. Когда смех затих, Гусак продолжал уже серьезно: - Вряд ли будет пиво из этого дива. Не езжай туда, батько. Обходились мы без него до сих пор и сейчас обойдемся. Не стряслось бы чего лихого. - И ты веришь в лихо? Ты же знаешь, что я чортом от пуль заколдованный, не то что от Мазепы. - Мазепа и чорта расколдовать может... Ну, я поехал, сотник зовет... Семашко и Кодацкий ехали быстро, почти не останавливаясь на отдых. У самой Сечи их даже не задержала стража. Сечь клокотала, как вода в раскаленном чугуне. Семашке с Кодацким не довелось даже выступить на сечевой раде. Они стояли сзади и только слушали сечевиков; один за другим поднимались они на бочку, поставленную посреди радного майдана. Пока кто-либо взбирался, все молчали, но едва тот начинал говорить, его голос тонул в выкриках: - Булавин нехай скажет! - Не надо! - Булавин, Булавин! И наступила тишина. На бочке стоял высокий, широкоплечий, в туго подпоясанном кафтане Булавин. Он снял шапку и поклонился на все стороны: - Панове казаки! Присылал я к вам людей своих, а теперь пришел сам. Пришел с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мы с вами, беднота казацкая, - вечные побратимы. Всем нам ярмо шею натерло. Что боярское, что княжеское, что шляхетское или чужеземцами на шею нашу надетое - везде оно одинаковое. И спасение наше одно - острая казацкая сабля. Так станем же, как один, в битве великой за правду нашу и волю... Дальше ничего нельзя было разобрать. Сечевые "гультяи" кричали "станем!", а "старики" старались перекричать их. Бочку опрокинули, потом поставили снова, на нее взобрался уже кто-то другой. Его никто не слушал, и тот напрасно размахивал руками. Кого-то подняли на руках, и он, надрывая легкие, выкрикнул звонким, пронзительным голосом: - В поход, братья, в поход! Айда по куреням, бери оружие! Где-то раздались выстрелы, в нескольких местах над толпой взлетели кулаки. Толпа покачнулась и тяжело двинулась с площади. По куреням спешно готовились к походу. А сечевая старшина заранее послала гонцов в Лавру, и когда на другой день из куреней высыпали запорожцы и двинулись за Булавиным, перед ними встали лаврские монахи во главе с самим архимандритом. Толпа остановилась перед множеством крестов, угрожающе сверкавших на солнце. Так и не удалось казакам выйти из Сечи: побоялись запорожцы архимандритова проклятья. ...Перед вечером Семашко осматривал Сечь. Он зашел в самый дальний угол острова. Перелез через крепостной вал, раздвинул кусты лозы и вышел на берег. У воды, опершись локтем о землю, сидел Булавин. Он срывал с ветки листья и, по одному бросая на воду, смотрел, как они, покачиваясь, все убыстряли бег. Атаман думал какую-то тяжелую думу. Услышав шаги, он повернув голову, спросил: - Ты кто? - Казак, - нерешительно ответил Семашко. - Вижу, что не немец. Какого куреня? - Никакого, я в Сечь только на несколько дней приехал. Я с Правобережья, палиев казак. - А-а! Ну, тогда другое дело. Садись. Слышал я про Палия. Что, его паны еще не сжили со свету? И не сживут? Сживут - и его, и меня, всех сживут, - Булавин сжал кулаки, задышал тяжело и прерывисто. - Поперек горла мы им стоим, живьем они нас съедят. Атаман умолк так же внезапно, как и начал говорить. Он опять посмотрел на реку, минуту помолчал и заговорил спокойнее: - Нет, брешут, не съедят. Не сдадимся мы, много нас. Эх, собрать бы воедино всех бедняков да ударить по панам! А ты-то зачем сюда приехал? - Батько послал запорожцев на помощь просить. - Видел, как я просил? То-то!.. Ну ничего, что-то оно да будет. Булавин поднялся, отряхнул с локтя землю. - Прощай, хлопче, батьке поклон передай. Одно дело мы с ним делаем. Может, еще когда-нибудь встретимся. Последние слова атаман говорил, уже пробираясь через верболоз. Больше Булавина Семашко не видел. На другой день от Мазепы прибыло посольство с требованием выдать Булавина. "Гультяи" воспротивились и не выдали его, однако атаману пришлось уйти. Вместе с ним ушла часть запорожцев - эти выбрались ночью, отдельными группами. Ни с чем возвращались Семашко и Кодацкий в Белую Церковь. Под Мироновкой догнали Гусака, Максима и еще нескольких казаков, которые везли четырех шляхтичей, связанных попарно. - Кого это вы тащите? - спросил. Кодацкий. - Полоненных, добычу нашу воинскую, - весело блеснул зубами Гусак. - Такой товар не залежится, на что-нибудь да выменяем. Хороших шкуродеров везем. Одного, жалею, выпустили. - Что, лучше других был? - Хитрее да веселее. В одном селе, когда он с жинкой и манатками бежал, ему люди дорогу загородили, хотели уже с воза стащить. Так что ты думаешь? Сразу скумекал, что к чему. Встал на возу, вытащил какую-то бумагу и давай читать - вроде универсал батьки Палия: про вечную волю. Люди и отпустили. Он было и нам хотел прочитать. Смеху было... За это и отпустили. - Дома не были? Как там? - Не были. Да вроде тихо. Если б что было, услыхали бы. Паны опять с насиженных мест трогаются. Только не знают куда: два у них теплых края теперь - Станислав и Август. А чье гнездо прочнее, не знают. Но вроде верх сейчас Станислава. Он сейчас с Карлом в Варшаве, да с ними еще Сапега и гетман новый, Любомирский. Долго ли ждать нам? Неужто царь Петр не двинет этим летом на Варшаву? Как думаешь? И, не ожидая ответа, Гусак затянул песню: Ой, у полi озеречко, Там плавало вiдеречко, Там козаки молодii Кониченьки напували... Все подхватили, и песня уже не затихала до самой Белой Церкви. Глава 23 ЧЕРНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО Третий день под Фастовом, возле могилы Перепятихи, стоял лагерем Мазепа, посланный в Польшу, чтоб вытеснить оттуда шведов. Царю отписал, что дальше итти опасно: дескать, не следует объединяться с коварной шляхтой. Он будет, мол, здесь выжидать, а в нужный момент выступит. Войска стояли без дела, да гетман ими и не интересовался. Только в поместья, где восстали крестьяне, послал несколько сотен, чтобы защитить шляхтичей от хлопских бесчинств. Вскоре пришлось послать подмогу: просил защиты Иосиф Потоцкий. За ним, видя расположение Мазепы к польским панам, потянулись с подобными просьбами и другие шляхтичи. Тогда Мазепа, решил пригласить к себе Палия и потребовать, чтобы он унял свои ватаги. Но Палий опередил его, приехал без приглашения. Мазепа встретил его с виду весьма радушно, даже поднялся навстречу: - Наконец-то вылетел из своего гнезда, а то словно в дупло забился и носа не показывает... - Нельзя было, дети малые обсели, корму не напасешься. Сейчас уже перышками обросли, да я и гнездо расширил - посвободнее стало. - Ой, давно они у тебя пером обросли! Уже и в чужие гнезда частенько залетают, - злобно бросил из угла Орлик. Кроме Орлика, в шатре сидели Данила Апостол и какой-то польский полковник. - Это неплохо. Птицы есть разные, вредных не грех и из гнезда выгнать. - А как по-твоему, - Орлик шарил по карманам, отыскивая кисет, - шпак* - птица вредная? (* Шпак - скворец.) "Вот он про какую птицу речь ведет!" - мысленно усмехнулся Палий и вслух сказал: - Нет, не вредная. - Неправда, это вредная птица, ты знаешь, о каком Шпаке я говорю. Ему гетман универсал послал, так он и универсала не слушается. Придется тебе его к рукам прибрать. - Шпак такой же полковник, как и я. Не имею я права ему приказывать. А если б и имел, то тоже к рукам не прибрал бы, потому что он по справедливости поступает. - По справедливости, говоришь? Если б тебя из твоей хаты выгнали, ты бы не так запел. Нечего прикидываться. Шпак по твоему наущению действует, и не только Шпак. Что ни день, то новые жалобы. Вот и пан полковник Барановский приехал жаловаться на тебя. Палий уже пожалел, что приехал: не хотелось в такое время заводить ссоры. - Знай, полковник: не захочешь нас слушать - самому государю челобитную подам, - вмешался в разговор Данила Апостол. - Ты тоже жаловаться на меня приехал? - Я-то нет... - Зачем же не в свое дело нос суешь? Не твое тут мелется, - мешок не подставляй. Твоих поместий на этой стороне Днепра пока еще нет. Апостол гневно уставился на Палия своим единственным глазом. "Тьфу, чорт, страшилище какое!" - подумал Палий, но взгляд выдержал. Мазепа решил утихомирить беседу: - Уже сцепились, петухи. Хватит. Не в такое время друг дружку за чубы хватать! Еще навоюетесь так, что надоест. Вместе против супостата стоять будем. Правда, полковник? - Всегда готов выступить по царскому указу, - отозвался Палий. - Идите все, после полудня будем жалобы разбирать и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, - кивнул Мазепа Палию. Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию. - Не мудро ты делаешь, полковник. Я добра тебе желаю. Растревожишь чернь - сам потом не удержишь. Ты выслушай, - остановил он протестующий жест Палия. - Вспомни, сколько ты просился под царский реймент.* Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам написал, чтобы залучить тебя к нашему войску. Побьем шведа - с ляхами разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, "молчи да дышь, подумают - спишь". Так-то... (* Реймент - правление.) Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то чтоб он поверил всему сказанному Мазепой, но не мог же гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: "Не за горами время, когда русское войско сюда придет". Полковник шел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь. Мазепа встретил Орлика сурово: - Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь ворона, тогда чорта с два его снова заманишь. - Это я при Барановском... - Барановский и без того знает, кто - мы и кто - Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так... Впрочем, сам знаешь. В последний раз что ты ему про Палия написал? - Разбоями занимается, пьет беспросыпу, никогда его трезвым не видели... - Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю и Головину. ...Завязалась долгая переписка. Между тем Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцов и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было намного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот. Утомленные, обессилевшие запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться. Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Часто донцы и запорожцы, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней. Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны. Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось. Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже - царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал "достоверные" доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье; он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, "о петровском корабельном строении"... Мазепа и Орлик написали и послали также "признание" Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об всем этом, он только отмахнулся: - Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку... Орлик предложил Мазепе: - Давай, пан гетман, сами схватим его - и на том делу конец. - Нельзя без указа, - ответил Мазепа, - отвечать придется. Это одно. А другое - палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палня - полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же - по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст. - Говорил уже, - не хочет. - Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем. В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия - рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить. Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом - Гончарихой - на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно. - Тяжело мне, - доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, - поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву? Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь, понижали голос: - Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы? - Что ты, что ты, - ужасался Мазепа, - я царю присягал служить верой и правдой! - Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется. Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу... После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень. "Богатый должен быть урожай", - подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами. "Зачем Мазепа зовет? - старался догадаться Палий. - И чего это он вдруг ушел с Перепятихи?" - По какому делу мы к гетману едем? - спросил Гусак. - Сам не знаю, - отвечал Палий, - там увидим. Дедусь, - крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, - как, добрый урожай будет? Дед увидел всадников, снял соломенный бриль. - А чего ж ему не быть? Будет. Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза. - Это твоя нива? - Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться... - Пожнешь, дед, твое будет. - Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком. - Это Палий, дедушка, - сказал Гусак. Глаза старика заискрились: - Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко. - Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь! - Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, - шептали вслед казакам сухие старческие губы. Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшины. - Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, - сказал после приветствия Мазепа. - Эй, кто там, выведите Буяна! Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня. - Ну как? - Добрый конь, ничего не скажешь. - На такого и садиться страшно: сразу убьет, - сказал Лизогуб. Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу. - Сел бы на такого? - спросил Ломиковский. Вместо Палия ответил Лизогуб: - Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы. Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко. - ...Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил он всех на воз и - домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся - солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу - тоже пусто. Вот он и бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: "Дядько, подвезите". - "А ты чей?" - "Малиев". Деда Малием прозывали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: "Маниев" - чертенок, выходит.* "Перекрестись". - "Да я ж не ел". А мать, бабка то-есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно: (* Манiй - леший.) "Охрим, ты хлопца забыл?" "Мои - все". А они ужинали как раз. "Да ты пересчитай". "Все тут вроде". "Пересчитай". "Раз, два, три... четырнадцать, пятнадцать... И, правда, мой..." За столом все громко засмеялись. Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе, Мазепе, прижал пальцем едва заметный пупырышек на поверхности желудя и налил Палию. - Такой ты еще не пробовал, - сказал Палию Мазепа. Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал, поднялся и шагнул к двери. - Эй, там, поддержите полковника! - крикнул Мазепа. Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он отступил, чтобы не упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько человек навалилось на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула одежда. Полковник напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на крыльце. Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но его кто-то больно ударил по голове - раз и другой. - Спасайтесь, хлопцы! Измена! - успел крикнуть Палий и рухнул на доски. Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись разоружать. Сбив кого-то с ног, Гусак рванулся в хлев и прикрыл за собой дверь. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку, спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно захрапел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца. Буян попятился, втянул ноздрями воздух и рванулся из конюшни, в несколько прыжков пересек двор, перемахнул через тын и выскочил на дорогу. Сзади захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня. Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам поехал туда, и Гусак встретил его в Белоподье. Как ни старался Гусак, но удержать Семашку не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв, он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора Мазепы. Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже разошлись и за столами остались только самые близкие к Мазепе люди. Увидев Семашку, Мазепа отступил за стол. - Где батько? По какому праву вы схватили его? - голос Семашки дрожал и срывался. - По указу государеву, как изменника... - Сам ты изменник! Отпусти батька! - Вяжите этого щенка! Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а Горленко, оборвав ремешки, дернул к себе Семашкину саблю. Из сеней вбежала стража, Семашку сбили с ног, связали и бросили в погреб. В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и просил дозволения самому учинить допрос. В ожидании ответа коротал дни на охоте. Однажды ночью уставшего за день гетмана разбудил Анненков. - Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят, дело весьма важное, нельзя ждать до утра. - Введите их. Стража ввела двух человек, придерживая их за руки. - Ну-ка, посветите на них. Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных. - Танский!.. Держите их. - Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже безоружны. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле. - Утром скажете. - Тут каждый час много значит. И пусть выйдут все. - Второго выведите, а ты оставайся. Стража исполнила приказание, оставив Танского наедине с Мазепой. - Ваша вельможность, - зашептал Танский, - Палия освободить хотят. - Кто? - Помощники его: Савва, Кодацкий, обозный Цыганчук. Много... - Когда? - Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать, тихо подкрасться сюда, перебить стражу и захватить Палия. - Та-ак, - протянул Мазепа. - А кто это здесь с тобой? - Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палий уйти, да боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша какая, пан гетман? Как нищие живим, даже лишнюю десятину земли купить не можем. - Мне будете служить? - В том и челом бьем. - Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю... К ночи за огородами вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и солдаты гетманской стражи. Ночь была лунная, тихая. Тремя вереницами шли к хутору казаки. Шелестела высокая, по грудь, рожь, беззвучно рассыпались под ногами сухие кочки. Вот из ржи вынырнула фигура и исчезла в траве. Вторая, третья, десятая. Просвистел перепел, ему ответило сразу в двух местах звонкое "путь-пойдем". - Давай, Яков, - прошептал Гусак. Казаки поднялись с земли и, пригибаясь, побежали к огородам, Савва оглянулся - все ли тут, что-то сказал, но залп заглушил его голос. Несколько человек упало, другие попятились, стреляя наугад. Савва пронзительно свистнул, но выстрелы уже слышались отовсюду. Савва упал в траву и пополз к ржаному полю. Впереди что-то зашелестело, послышался стон. - Кто тут? - Это я, - узнал он голос Мазана, - помоги, не дотащу сам. Савва подполз ближе, взял раненого под руку. Вдвоем они дотащили его до ржаного поля. Сзади все еще продолжалась стрельба, от огородов приближались голоса: сердюки и солдаты шли следом за ними. Раненый открыл глаза: - Брось, Яков, уходите сами. - Молчи. Теперь Савва узнал раненого - это был Дмитрий. К ним подполз еще кто-то, помог поднять раненого, и они побежали от хутора, где заливались собаки и еще изредка громыхали выстрелы. - Правее возьмем. Ты слышишь, какой шум там, где мы коней оставили? Выдал кто-то. Где Гусак? - Убит. - Поскорее надо коней достать. Теперь Мазепа непременно попробует отобрать Белую Церковь. Они дошли до маленькой деревушки Семеновки, оставили там Дмитрия, добыли коней и помчались в Белую Церковь. Савва стал усиливать оборону крепости. И когда к Белой Церкви подошел посланный Мазепой полк Омельченко, из крепости ударили пушки. - Умрем, а не сдадимся! - кричали со стен. Тогда Танский и Часнык подошли к воротам и сказали, что ведут полк, перешедший на их сторону. Ворота открыли, и мазепинцы ворвались в крепость. После взятия Белой Церкви Мазепа, по указу Петра, отправил Палия и Семашку в Москву, а затем пригласил к себе всех, кому доверял. Собрались Ломиковский, Горленко, Апостол. Они приняли присягу, по очереди торжественно целовали крест. Все согласились с гетманом, что в удобный момент надо перейти к Карлу и объявить независимость Украины. Пока писали присягу, Орлик вышел проверить стражу. Он миновал сени, остановился возле каморки, пристроенной к хате, и обхватил голову руками. Было слышно, как за дверью храпит подьячий московского приказа, присланный, чтобы изучить здесь язык. Завтра он должен выезжать. Орлик крепко сжимал голову, горевшую от противоречивых мыслей. Поверят ли? А если поверят, то кто знает, выберут ли его гетманом? Да ведь Мазепа может указать на него, как на своего сообщника. Вспомнился Кочубей: палач держит в руках отрубленную голову, которая смотрит прямо на него, на Орлика... Орлик подошел к ведру, напился, смочил лоб и вернулся в хату, чтобы тоже подписать присягу. То, что договор с Карлом уже составлен, гетман утаил даже от присягавших. А договор был составлен не только с Карлом, но и с его ставленником Станиславом. Условия обоих трактатов гетман уже отправил с послом обоих королей - архиереем Галчинским. Мазепа обязывался оказывать шведам военную помощь, обеспечить шведское войско зимними квартирами и провиантом; после же победы над Петром Украина должна быть присоединена к Польше. Мазепа получал титул князя, и в его владение отдавались еще Полоцкое и Витебское воеводства, образующие вместе с гетманщиной герцогство. Мазепа тщательно скрывал существование этого договора: он боялся войска, еще более опасался он посполитых. А что, если переход к Карлу вызовет бунт и его, Мазепу, сбросят с гетманства? Соберется черная рада... Куда тогда деваться? Не спасут и сердюки. Было над чем подумать. Надо было подготовить и путь к отступлению. ...Гетман сел писать письмо Петру. "Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший, - писал он. - Посылаю вам с всепокорнейшим подданским почитанием чрез своего курьера известие, что имею я итти маршем к Киеву, перестав держать путь на Польшу. В Киеве посажу гарнизон из моего регимента, а летучую конницу ординанта своего пошлю к вам. Сам бы рад ехать с сукурсом для чинения диверсий над супостатом, кабы не был больной в немощной старости, педогрично и хинокрично, и на коне из-за которой тяжко сидеть. Я бы хотел лучше быть с вами, но и то, если я Украину оставлю, то тут чтобы среди народа не случился бунт. Сейчас я повелел во все места, чтобы на письма ворога не склонялися и ими пренебрегали, имея надежду на бога и на непобедимое наше оружие. А что будет дальше происходить, о том буду писать вашему величеству. Желаю верным сердцем победы над врагом, себя же склоняю к ногам монаршего величества, самодержавную десницу его духом и истиной лобызаю. Вашего царского величества верный подданный и слуга нижайший Иван Мазепа, гетман". Глава 24 ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ Зима 1708 года только начиналась, а снега намело столько, что ездили поверх плетней. После короткой оттепели снова набирал силы морозец. Максим подышал на руки, достал из сугроба лопату и стал расчищать снег вокруг колодца. Потом взял топор, сколол лед с корыта, прорубил топором под ногами, чтоб не скользили постолы, и стал наливать в корыто воду. Открыл хлев и пустил скот к воде. Лошади медленно втягивали сквозь зубы ледяную воду, отрываясь на миг и снова припадая к ней. На крыше овина сидели, нахохлившись, два воробья. "К непогоде", - подумал Максим. - Конь повод мочит, а ты рот разинул, - послышалось сзади. От хаты шел Деркач, хозяин Максима. Уже больше двух лет работал у него Максим. После ареста Палия он еще некоторое время ходил с ватагами по Правобережью, изредка наведываясь домой. Нужда все росла, жена продала последнюю корову, а купил ее все тот же Деркач. Пришлось вернуться, покориться Деркачу, пойти к нему в батраки. Может, и не взял бы Деркач Максима, да очень уж хотелось поиздеваться над непокорным односельчанином, отплатить за прошлое. - Кончай поить, поедешь с Петром на базар, муку повезете. - Я только ночью вернулся, еще и спать не ложился. - А ты что думал, даром хлеб жрать? - Даром? Тот хлеб мне поперек горла стоит. Горбом он мне достается. - Поговори еще! До сих пор палиевский дух не вышел. Максим отшвырнул ногой лопату и пошел к амбару. В старой, с обрезанными полами свитке, облезшей шапке, когда-то подтянутый, статный Максим выглядел намного старше своих лет. Казалось, он даже ростом стал меньше. Петр, хозяйский сын, уже ждал его у запряженных саней. - Глядите хорошенько, чтоб шведы коней не отобрали. Да не проторгуйтесь; - наказывал Деркач. Сани легко бежали по припорошенной снегом дороге. Мороз ослабел, хотя еще больно хватал за руки, за лицо, а крепче всего за ноги. Максим прикрыл ноги сеном, руки спрятал в рукава драного кожуха. Въехали в лес. Здесь снега было больше, и лошади пошли шагом. Тепло одетый Петр удобно устроился на передних санях и задремал. "Хорошо ему, - подумал Максим. - Мне бы хоть немного согреться". Он соскочил и пошел за санями. В лесу было тихо, лишь изредка фыркнет конь или пропищит синица. Вскоре сошел со своих саней и Петр. Он зашагал рядом с Максимом. - Дядько Максим, а ничего с нами не случится? Говорят, в лесах неспокойно. - От кого же беспокойство? - Вон под Пришвальней обоз шведский шел с хлебом, так стражу всю порубали и хлеб забрали. А под Красным лесом на вооруженную хоругвь напали. - То на шведов нападают. А мы ведь не шведы. - Кто их знает... - Не закончив, он схватил Максима за рукав: - Вот они... Они, дяденька! Впереди на дороге стояло четыре человека, за кустами слышались голоса, фырканье лошадей. Один из стоявших на дороге остановил коня Петра, другие подошли к саням, пощупали мешки. - На базар? Чье это? Ну, не молчите! Голос показался знакомым; этот русский говор он слышал не раз. Максим вгляделся в лицо, до самых глаз прикрытое широким капюшоном. - Не узнаешь, что ли, Дмитрий? Белая Церковь, подземный ход, Бердичев... - Максим! Вот как встретиться привелось! Остальные тоже подошли к саням, один протянул Максиму руку: - Хозяйничаешь, значит? Мы думали, швед или пан какой едет. Поскольку за пуд швед платит? Видать, урожаец неплохой был. - Не свой, - смутился Максим, узнав Якова Мазана. - И ты бы, Яков, повез, если б припекло. Куда денешься? С тех пор как расстались мы, я еще целый год места себе искал. Разбрелись все, как мыши. - Чей же это хлеб? - Деркача, я у него батрачу. - Что ж, поезжай. Кого-нибудь другого подождем, не хотим тебя обижать. Хлопцы третий день не евши. Вспомнят, как бывало в трудных походах одну тюрю ели, и то облизываются. - Хлопцы, примете меня к себе? - неожиданно спросил Максим. - Не могу больше... Вертайся, Петро, домой и скажи батьке, что хлеб казаки взяли, а Максим с ними остался. Так и скажи. А если он жинку мою хоть пальцем тронет - в порошок сотру. Это тоже скажи. И деньги пусть ей выплатит, а то с самой пасхи даже на руку не поплевал. Езжай... Где, хлопцы, моя новая хата? Они долго плутали по лесу, обходя густые заросли, и, наконец, приехали к занесенному снегом хуторку в пять или шесть хат. Маленькими снежными холмиками белели вокруг землянки. Мазан и Дмитрий повели Максима к одному из таких холмиков. В землянке несколько человек с любопытством посмотрели на вошедших. - Новый? - Жилец новый, а знакомец давний. Садись, Максим, - пододвинул ему Дмитрий деревянный обрубок. Максим сел. - Может, сначала к старшему сходим? Он у вас как - атаман куренной или полковник? - Ты про Савву? Полковником зовем. - Чем же вы промышляете? - Разве не видно? Тем, чем и раньше промышляли. Только людей поменьше стало. На зиму многие по домам разошлись. Есть нечего. Захватили было обоз под Пришвальней, - тогда поели. - Под Красным лесом тоже вы порубали шведов? - Нет. То, верно, Андрущенко, он где-то поблизости. - А кто еще из сотников здесь? - Мало осталось. Андрей Зеленский на Запорожье подался. "Тесно мне, - говорит, - на этой земле". Судья Семарин в полк Самуся вступил, под мазепиной хоругвью ходит. Танский уже полковник мазепинский, Часнык тоже там. А Корней к батьке поехал. - Куда? - В Сибирь, вместе с Федосьей и Семашкой. Может, уже и бурьяном заросли батьковы кости. А его враг панствует. - Мазан зашагал по тесной землянке. - Знаете, хлопцы, я вчера опять кобзаря слушал, он про батька пел: о том, как Мазепа заковал его, как яду подсыпал. Я запомнил: Вiзьмiть Семена Палiя пiд руки Та забийте Семена Палiя Та й у крiпкi залiза. Ой, посадiте Семена Палiя Та у темну темницю У залiзну клiтку, за залiзнi дверi, За сердце берет песня, я даже заплакал. Все помрачнели. Молчание нарушил пожилой казак, вырезавший в углу ложку: - Разве знал кто, что так выйдет? Со дня на день ждали мы русского войска. А уже четыре года, пролетело. Шведа пустили на Украину. Мазепа и пальцем не шевельнул, чтобы задержать. Неужто и дальше так будет? - Карл, верно, на Москву ударит. Там ему и лапти сплетут. - И мы поможем. - Про Леггергорна слыхали? - Какого Леггергорна? - Есть такой генерал у Карла, на Стародуб шел. Хотел там гарнизон русский осадить. Только дороги туда не знал. В завируху взялся его проводить один посполитый, да так завел, что и чорт не нашел бы дороги назад. Лес кругом. Всю ночь шведы огонь жгли, а снег костры заносил. И половина людей той ночи не пережила... - А что же дядько? Нарочно завел? - А как же! В землянку ворвался морозный воздух, кто-то крикнул в раскрытую дверь: - Седлай коней, обоз через Барахты на Киев идет! Беседа оборвалась. Казаки торопливо оделись, выскочили наружу. Собирались по сотням, седлали коней и исчезали в лесу. Максим подошел к Мазану, который подтягивал подпругу: - Дай мне что-нибудь. - С оружием у нас не больно густо. Придется самому добывать. Пойди вон туда, к клуне, Дмитрий найдет. Дмитрий вытащил из-под соломы прилаженную к длинной палке косу. - С этим кое-кто приходил к нам, а теперь на дрова отдали. Закинув косу на плечо, Максим сел на неоседланного деркачева коня и поехал вслед за сотней. Собрались в яру под Барахтами. Савва выслушал дозорного. Тот рассказал, что обоз уже вошел в село и остановился на Тимошевке; в обоз согнаны посполитые, а охраняют его шведы и поляки. Лошадей с коноводами оставили в яру, а сами двинулись к селу. Вечерело. Сыпал мелкий снежок, ветер гнал по полю снежную дымку. Максим все поглядывал, как бы не оторваться от Мазана. Было слышно, как лают собаки, скрипят журавли. Где-то мычала корова. Обоз стоял посреди улицы, в балке; по сторонам прохаживались часовые, нетерпеливо ожидая смены. Дважды прокаркал ворон, и казаки ринулись по склонам балки вниз. Снег оседал под ногами, казаки скользили, поднимая снежную пыль. Максим катился имеете с другими, наткнулся на куст, снова вскочил на ноги. Казаки уже перескакивали через плетни, выбегали на улицу. Максим очутился у самого конца обоза. Против него суетились два шведа, стараясь повернуть маленькую пушчонку, стоявшую на санях. Один из них, закутанный до ушей в черный плащ, схватил ружье и выстрелил. Возле Максима тоже ударил выстрел, швед попятился и, прижимая к груди ружье, упал на сани. Второй бросил раздутый фитиль и побежал. Максим швырнул косу вдогонку бегущему, но она не долетела и зарылась в снег. Максим не стал догонять беглеца, а, повернув сани, зарядил пушку и навел на перекресток улиц. Ждать пришлось недолго. Из-за хаты выскочило четыре шведа. Максим поднес фитиль к пушке. Выстрел оказался удачным: два шведа остались на месте, один пробежал несколько шагов и тоже упал, только четвертому удалось удрать. В селе неистово лаяли собаки, из хат выскакивала охрана. Ее встречали выстрелами. Казаки рассыпались по дворам, преследуя шведов. Постепенно все стихло, лишь кое-где раздавались одинокие выстрелы и слышались предсмертные крики. В обозе была мука, пшено, сало и мед. Все это перевезли в лес, а крестьян с лошадьми отпустили. Некоторое время лесной лагерь жил мирно. Казаки отъедались после долгой голодовки, по целым дням сидели в землянках, играли в кости, вели бесконечные разговоры. Но однажды раздались удары в большой чугун: звали на раду. На поляну высыпали казаки, остановились вокруг толстого пня. Из толпы вытолкнули двух здоровенных мужиков, которые при всеобщем одобрении схватились, за руки. Они боролись, как медведи: топтались, сопели, переваливаясь с боку на бок. Но вот смех утих - на пень поднялся Савва. Он обвел всех долгим взглядом и, словно на похоронах, снял шапку. - Панове казаки, давно мы вестей ждали с Левобережья, да лучше бы не дождались. Страшные вести получил я: Мазепа изменил Петру, царю московскому. Скрипели две ольхи, терлись одна о другую перекрещенными стволами. Кто-то глухо закашлялся. Потом все всколыхнулись, закричали. - Как же теперь будет? - повернулся к Мазану Максим. - Даже не верится... как же так? - Кто рассказал? Савва поднял руку. Вместе с перначом была в ней какая-то бумага. - Вот универсал Мазепы. Слушайте: "Ознаменуемый всем нам наибольший ворог Москва..." - Сожги его! - Пусть дочитает! Читай! - "Предостерегаем вас Московских указов не слушать и на их прелести не поддаваться". Дальше уже не слушали. - Панове казаки, - опять поднял руку Савва, - давайте вместе подумаем, как нам теперь быть. Оставаться здесь или... - Подождем еще вестей! - На Запорожье пойдем! - Пойдем на левый берег, к войску русскому! Спорили долго, до хрипоты, до пота на раскрасневшихся лицах. Решили пока оставаться на месте. Неизвестно было, что делается на Запорожье и где находятся русские гарнизоны. Решили еще послать людей в разведку и к Андрущенко, чтоб объединить свои силы. Глава 25 У КОРОЛЯ КАРЛА Мазепу некоторое время никто не тревожил. Двадцати седьмого сентября у города Пропойска под Лесной был наголову разбит посланный на помощь Карлу корпус генерала Левенгаупта. В Москве праздновали победу. Мазепа тоже послал поздравление и две тысячи червонцев. Он снова заколебался: не прогадает ли, если перейдет сейчас на сторону Карла? Может, подождать? Генеральная старшина, присягавшая Мазепе под Бердичевом, тоже молчала. Станислав прислал несколько писем, склоняя к решительным действиям, однако гетман из осторожности не отвечал. Только раз написал, что еще не пришло время, что сейчас не пойдут с ним правобережцы. Зима 1708 года доживала последние дни. Иногда еще дули холодные снежные ветры. Весна уже подтачивала силы зимы и клокотала первыми ручейками. Хоть на ночь зима и схватывала их ледяной рукой, но утром, пригретые весенним солнцем, снова вырывались из-подо льда говорливые ручьи, и с каждым днем их становилось все больше. Мазепа сидел при войске в Борзне. Желание действовать боролось с осторожностью, которая выработалась у него за долгие годы гетманства. Семь раз отмерь, один раз отрежь... Все ли он взвесил? Как будто все. Пожалуй, можно резать. В один из дней, когда Мазепа, опершись подбородком на руки, смотрел в окно, к нему подошел и уселся рядом Ломиковский. - Весна идет, пан гетман, пора бы нам решать, не то Карл окажет: "Когда надо было - не пришли. К шапочному разбору прибежали". Да и до каких пор нам штаны об лавку протирать? Царь теперь сюда и носа не покажет, армия его сама разбежится, как только шведы двинутся. Нынче ведь не зима, когда под Лесной шведов от мороза больше, чем от пушек, полегло. - Что же по-твоему: с бухты-барахты начать? Прыгнешь, как лягушка в костер. - Нет, сейчас время. Долгорукий, посполитым дал жару, когда бунт усмирял, теперь и народ и войско на Москву злы. - Больше на нас, чем на Москву. Сердюкские полки тоже там были. Однако это меня меньше всего беспокоит. Что мне до их чувств?! Прикажу - и пойдут за мной. - Он резко повернулся к Ломиковскому: - Вы подпишете эпистолию королю? - Конечно. Мы свои подписи под гетманской поставим. - Иди зови всех. Будем писать вместе. Письмо вышло длинное, туманное. Просились под Карлову протекцию, обещая встретить его на Десне. Когда дело дошло до подписей, Орлик посоветовал: - Оно бы лучше без подписей... Напишем: "Просит вся старшина", - и печать поставим. Так спокойнее... "Боятся, - подумал Мазепа. - Нет, назад только раки пятятся, ваши присяга у меня". И громко: - Пусть так. Позовите Быстрицкого. Управляющий гетманскими имениями Быстрицкий столкнулся у ворот с есаулом, который сообщил, что от царя едет сюда Протасов. Гетман испугался не на шутку. "Что, если Протасов везет приказ вести войско к царю? Ослушаться? А если и Карл откажет в своей протекции?.. Может, он уже передумал итти на Москву?" И тут гетмана осенила счастливая мысль. Полчаса спустя все прислужники ходили по дому на цыпочках, стража к гетману не пускала никого. Сунулся было Горленко, но солдаты скрестили перед, ним ружья: гетман болен, приказано никого не принимать. Князя Протасова тоже впустили не сразу; его ввели только по разрешению гетмана. Слабо мерцала в углу лампада. Мазепа лежал в постели, обложенный подушками. Протасов поздоровался. - Рад, очень рад. Думал, что уже и не приведется увидеть государева посла. Эй, кто там есть, свечку зажгите или откройте окно. - Пану гетману плохо? Не во-время. Неутешительной будет эта весть для государя. Простудился или еще что? - неловко мялся Протасов, с участием глядя на Мазепу. - Наверное, конец подходит. Годы, повседневные заботы свалили меня, думаю за священником посылать. - Что ты, светлейший? Жить еще будешь на радость нашей державе, бог не допустит смерти твоей в такое время. На кого же тогда войско останется? - Неисповедимы пути господни. Пока я жив, буду еще руководить войском: умирать собираешься, а хлеб коси. - Лицо Мазепы искривилось в болезненной гримасе. Он провел рукой по лицу, будто прогонял улыбку, и спросил: - По какому делу, князь, приехал? - Что ж об этом деле и говорить теперь? Государь в Смоленск призывал. Пора подниматься нам на супостата. Мазепа привстал на локте: - Скажи государю, что гетман войска украинского Мазепа даже в гробу последует за ним. Моя рука слаба, но сердце еще крепко, оно сильно волей и помыслом царским. Передай поклон мой его величеству. Верность войска украинского передай. Тяжело дыша, гетман опустился на подушки. - Скажу. Все скажу. Будем бога молить за здоровье твоей светлости. Мазепа оставался в постели. От царя скакали курьеры осведомляться о его здоровье. Петр прислал даже своего лекаря. Тот долго осматривал, выслушивал и выстукивал Мазепу и вынужден был прийти к выводу, что гетмана и впрямь свалили в постель старость и жизненные невзгоды. Мазепа лежал и слушал, как курлыкали в небе журавли, возвращаясь на старые места. Лихорадочно постучав в дверь и не дождавшись разрешения, в опочивальню вбежал племянник Мазепы Войнаровский. Его красивое лицо было испуганно, нервно сжатые губы дрожали. - Зачем ты здесь? - Меншиков сюда едет. Он поставлен к войску, я ночью бежал от него. Недуг покинул Мазепу. - Коня! Войску собираться в Батурине, всем итти туда... Чего же стоишь? Скликай старшину. В Батурине Мазепа не стал задерживаться. В замке оставил полк с есаулом Кенигсеном и сердюкским полковником Чечлой. Приказал никого не впускать; если придут русские - стрелять по ним. Сам двинулся к Десне навстречу Карлу. За ним ехали собранные наспех полки - всего шесть тысяч. А обещал Карлу двадцать. Почти никто не знал, куда движется войско. Доехали до Оболони. Глазам открылась полноводная