злобе и безумству на высокую честь гетманскую тяжкие поклепы возводил, он хотел и в войско и в малорусские порядки державные смуту и воровство внести. А за такие безумные помыслы клеветника казнить должно, как наши отцы и деды поступали. - Вздохнув, закончил: - Как и допрежь миловал я этих брехунов и злодеев, так и ныне: не хочу карать их смертью, возьмите под стражу. Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам колодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат.* (* Кат - палач.) Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал позвать Чуйкевича. - Поедешь в Москву, - говорил он Чуйкевичу. - Дел великое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это - и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого набирать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что казак, что мужик, - сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь - брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, - его дед голову при Хмеле сложил. - Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непосильными мужиков обложил, вольных людей в холопов превратил... - Какие там русаки? Украинцы все. - Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили? - Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь. - Верно, совсем опустошили Малую Россию переманиванием. - Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться. - Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть. - Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и государь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а посылать надо - так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел... - Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти. - То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть. - По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил. - Как сказать... К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь - за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем - под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него. - Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану посылал. - Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю... Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут. Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах универсалы гетмана о новом походе. А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На левом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слышались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиночество. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, отвести душу. Но с кем? "Хотя бы из старшины кто подошел", - подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню. Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку. - Договорился с запорожцами? - взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку. - Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: "Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил". - Кошевой атаман был? - Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует. - Чалый тоже в Сечи? - Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах*; тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: "Теперь мне живому не быть". Видать, душа смерть чуяла. (* Каторги - галеры с прикованными гребцами из пленников.) - Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут? - Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечевики из слобод к атаманову куреню шли. Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру. В курене кошевого атамана тем временем собралась на раду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запорожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек. На другой половине куреня, где помещались повара и писарь, не осталось никого: все пошли побалагурить в мастерские или в шинок. За мешками с мукой, приложив ухо к тонкой дощатой перегородке, сидел на корточках запорожец Сажка. Он старался не пропустить ни одного слова. Только начало не удалось услышать - ждал, пока выйдут повара. Сажка ломал голову, угадывая, кто говорит там, за стенкой, и никак не мог вспомнить. Наконец узнал голос: "Это тот посполитый, что в прошлом году удрал с Полтавщины". Посполитый говорил громко, скорее требуя, чем прося: - Пан кошевой, если опять мы с Мазепой пойдем, он будет помыкать нами, как ему захочется. Пора нам выйти из Сечи и стать против гетмана в поле. Народ просит. Возил Мазепа деньги в Польшу, теперь в Москву возит, бояр потихоньку покупает на те деньги, что с людей содрал. Что же, так он и будет пановать? Разве ж нам не помогут наши братья, голоштанные бедаки, которых дуки живьем едят? Тяжко посподитому стало, - и арендаторы у него на хребте, и сердюки, и живоглоты, которым царь и гетман вольностей надавали. Ты только с Сечи тронься, а они сами панов, как аспидов, подавят. - Ты оставь глупство, Микита! - прикрикнул Гордиенко. - Не нам вмешиваться в дела левобережные. - Правда, правда, - закричала сечевая старшина, - пойдем с гетманом, нам бы только промысел войсковой учинить, да не с голыми руками вернуться! - Дождетесь вы с вашим гетманом, что и Сечь из-за него скоро уничтожат. Недаром против Сечи все новые фортеции ставят. - То против татар, а не против Сечи, Да и был бы здоров батько Днепро, а мы и другую Сечь найдем. - Вот это сказал! - зашумело теперь уже сразу несколько человек. - Вы того не слышите, что говорят люди, да и казаки мазепины. Наше дело помочь. Дадим булаву Палию и поставим гетманом обоих берегов, как люди того хотят. - Еще чего не хватало! Разбойника гетманом поставить захотели... - Он такой же полковник, как и ты. Но и не такой. Войска у него на половину коша хватит. Знаем, чего вы боитесь. "Не наши дела", - говорите? То правда, не ваши, по Левобережью у вас у самих своя земля, и на ней наш же брат спину гнет. Поднялся шум и гомон, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики: - Это не ваша забота! Живите, как мы, вот и не будете ходить голодранцами! - На чем жить, на небе, что ли, когда вы всю землю заграбастали! Сразу наступила тишина - видно, кошевой поднял булаву. Затем послышался его голос: - Я вам все скажу. Не за Мазепу я, потому что он взаправду иуда. Только итти против него - безумство, так же как и Палию булаву давать. Вы про то не забудьте, что за Мазепою царь стоит, да и поднять на Мазепу полки - значит на всей Украине содом учинить. Дай сейчас посполитому саблю в руки, так кто знает - останется голова на твоей шее или нет? Его перебил высокий звонкий голос: - Я только об одном думаю: за каким бесом мы тебя кошевым выбрали? Ну погоди, недолго осталось до новых выборов, а до черной рады* еще ближе. (* Черная рада - рада, собранная по требованию казаков.) - Заткни глотку, ты на кругу, а не среди своего быдла, где и след тебе быть. Ты здесь без году неделя, а есть люди, что по десять пар сапог стоптали на острове. Я не посмотрю на то, что тебя общество уважает. В поход мы идем! Так, панове старшина? - Идем! Идем! - Выгребать надо вперед Мазепы, чтобы первыми прийти. Пусть он после нас объедки собирает, а не мы после него. Запорожцы стали расходиться. Сажка тоже вышел из куреня, осторожно прокрался через заросли ивняка к берегу и отвязал лодку. Весла тихо опускались в теплую воду. Откуда-то доносился голос водяного бугая, да на острове тоскливо кричал сыч. У самой лодки вскинулась рыба, разогнав по воде большие круги. Сажка добрался уже до середины, когда прямо перед ним показалась другая лодка, наискось пересекавшая рукав. В лодке стояла темная фигура. Сажка сразу узнал писаря соседнего куреня Грибовского. Молнией промелькнула догадка: он встречал его у Мазепы, значит Грибовский неспроста был на раде, - он тоже спешит теперь с донесением к гетману. В душе Сажки вспыхнула злоба: выходит, это из-за Грибовского гетман платит ему, Сажке, меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись. Нет, с этим надо кончать... Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского, они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали последние костры в лагере Мазепы. На острове тоскливо кричал сыч. Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов. Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять лучших жеребцов - пять гнедых и пять вороных. Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину. Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех, посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади, привязанные слишком коротко, утонули в Днепре. После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву. Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у кормила последней чайки. - Пане кошевой, - поднял голову один из гребцов, - оставили возле Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый. - Остался один из Максимова куреня, - солгал Гордиенко. Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое судно. Еще секунда... - Э, чорт бы тебя забрал! - плюнул в воду Гордиенко - как раз в этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного лозняка. Глава 16 В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб удостовериться, крепко ли держатся. - Да брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети кадушечку! - крикнула из сеней жена Абазина. - Цыц, старая! - с шутливой строгостью крикнул Абазин. - Ишь, иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды подать или соку березового наточить - прохладиться. Нет, она его работой загонять готова, кадушечку ей доплети! - И уже серьезно добавил: - Правда, Одарко, вынеси соку. - У меня руки грязные, полы мажу. Сейчас я Павлику скажу. Павлик, вынеси соку деду! - Не деду, Павлик, а мне. Какой я у чорта дед? - Опорка старая, гляньте, он еще не дед... А кто ж ты, скажешь, - парубок? - Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя девку высватаю... - Пан полковник, - крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, - гостя принимайте, к вам Корней Кодацкий едет! - Где он? - В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит. Скоро тут будет. - А ты куда едешь? - Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с собой не было. - Одарко! - крикнул Абазин жене. - Приготовь чего-нибудь, к нам Корней едет. Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду и вышел на улицу. Сел на обрубок, спрятанный в густой тени яблони, свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня, к крыльцу и пошел в хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена, тоже пошел в хату. - Куда же он девался? - говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог. - А, вон ты где... Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись, расцеловались. Абазин пригласил Корнея в хату. - Такая оковитая у нас есть, - хвалился он, - что аж дух забивает! Одна только моя жинка может такую пить. - Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести. - Какого коня? - Как какого? Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на Абазина: - Я только что его привязал, Где ж он? - Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он, держи... Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки было далеко, и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин, громко смеясь, так дернул его назад, что Корней упал на землю. - Мотню разорвешь... Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и коня не нужно... Я твоего коня в хлев поставил. Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату. - Вахлак чортов, что я тебе, мальчишка, что ли? - Но, дойдя до порога, сам от души рассмеялся. Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием. После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми сочными грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть посмеяться при случае, а Корней только запивал обед сладким узваром. - Хорошо, что ты приехал, - говорил Абазин, выбирая грушу, - а то остался я один, как перст. С тех пор как Искра уехал, только и работы, что с Одаркой ругаемся. Одарка усмехнулась и вышла во двор. - Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не слышал. - Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария... А может, уже и купил. - Ты был у него? - И быть не хочу. - Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых друзей. - Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от дворянства и скарба. - Для чего мне туда ехать? - Правда, смешно? Так и здесь. Если Захарий по началу не устоял, так теперь о том и думать нечего. Абазин молчал, задумчиво посасывая грушу. Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Кодацким и задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему: - Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка: "Тем, кто поздно приходит, - кости". Счастье твое, что мы мясного ничего не ели. - Я не хочу, в городе пообедал. - Хоть чарку выпей. - Выпил там и чарку... Конечно, еще одна не повредит, только пусть она меня подождет. Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало. - Казак, купец или посполитый? - Кто его знает, на лбу не написано. Одет, как посполитый. Теперь не разберешь, только видно, что издалека едет. Гусак взял в руки большую деревянную бадью. - Проси его в хату, с дороги не мешает перекусить, кстати он нам, может, и расскажет что-нибудь. У человека с дальней дороги всегда какие-нибудь вести есть. Гусак вышел, а друзья заговорили про урожай, про ярмарку в городе. Гость вошел вслед за Гусаком, скинул на пороге шапку, перекрестился на образа и поздоровался. Это был сухощавый человек лет тридцати пяти с тонкими прямыми чертами красивого лица. Абазин пригласил его к столу. Одарка подала еду, Корней налил ему и Гусаку по чарке. - За здоровье ваше в горло наше, - перекинул Гусак чарку. Гость кивнул головой и выпил тоже. Гусак съел несколько ложек сметаны, вытер ладонью рот, налил себе еще чарку и закурил. - Видно, издалека? - спросил Абазин. - Издалека, - кивнул гость, продолжая есть. - Куда бог несет? - В Киев, к брату. - Погостить на святки? - Какие там гости... Надежда есть, что брат немного поможет, нищета одолела такая, что не дай бог никому. Он кончил есть и полез в карман, но, спохватившись, вынул руку и вытер рот ладонью. Абазин пододвинул к нему груши и яблоки. Гусак сосал люльку и все время наблюдал за проезжими - от него не укрылся и последний жест гостя. Он никак не мог вспомнить, где его видел. Этот маленький шрам над белой бровью... нет, не он, тот был без усов. А может, он? Усы отрастить не такая мудрая штука. Гусак не вытерпел: - Скажи мне, зачем ты этим шляхом в Киев едешь? Из Львова есть прямой путь. Тонкие брови гостя испуганно взметнулись вверх, лицо передернулось, однако он тут же постарался изобразить искреннее удивление. - Из какого Львова? Я иду... - Врешь! - поднялся Гусак. - Я тебя во Львове видел, только не в полотне, а в кармазине. Эта гуня не с твоих плеч. "Селянин" вскочил, рванул ворот сорочки и хотел сунуть руку за пазуху, но его остановил Корней, указав пистолетом на скамью. - Сядь сюда! Проезжий постоял с минуту, потом все же сел, потянулся к миске и взял грушу. Абазин удивленно усмехнулся: - Может, ты уже понапрасну груши переводишь? Брось прикидываться, - серьезно добавил он. - Рассказывай все начистоту. Гость некоторое время ел молча, потом, не таясь более, достал из кармана платок, вытер рот и заговорил: - Ты угадал, я из Львова иду, шляхтич бывший. Был кой-какой скарб, теперь его нет, - вернее, еще есть, но не будет, отберут, если уже не отобрали. Не так много там и отбирать. Ты во Львове не лазутчиком ли был? Впрочем, меня это меньше всего касается. Дед мой казаком был, батько по началу тоже, а в шляхту позже выбился. Веры я православной. Будто и все. Не собираюсь ничего таить. - Ты еще не сказал, куда едешь, зачем переоделся, - сказал Абазин, - Этого я и говорить не собираюсь. Знаю, что вы меня так не отпустите, сказать обо всем придется. И скажу, только не вам. Где-то здесь полковник Абазин живет, ведите к нему, - ему все поведаю. - Я полковник Абазин, это мой хутор. - Чем докажешь? Я Абазина никогда не встречал. Вижу: по рассказам ты вроде на него похож, только этого мало. Абазин подошел к скрыне* и показал пернач. (* Скрыня - сундук.) - Веришь теперь? - Верю. Я обещал рассказать только Абазину, ему одному. - Они могут слушать, это мои люди. Говори! - Еду и к Мазепе - искать правды и защиты у гетмана левобережного. Зовусь Данилой, Данила Братковский, был брацлавским подстолием. Нет жизни люду православному, веру нашу ляхи поганят. Он меня во Львове видел, это правда, я на сейм туда ездил. Хотел все миром уладить, православных шляхтичей собрал пятьдесят человек. Только что эти пятьдесят - капля в море! На сейме нас на смех подняли. А я дальше не могу терпеть, гляньте, что кругом делается: в Каменце православным запретили селиться, все должности в городах только униаты могут занимать. Униатские церкви от повинностей освободили... Все это я на сейме сказал, а сейм вместо помощи все Подолье от Киевской православной митрополии отделил. Протеста нашего никто не принял и ни в одну городскую книгу его не вписали. За правду еще и в кандалы хотели заковать. Довольно терпеть, пора всем за веру встать! Лыцаря нам крепкого нужно, вот почему я и еду к Мазепе. Он веры нашей, один он может помочь. - Петрик тоже был веры православной, а татар на Украину водил, - заметил Абазин. - Петрик - то дело совсем иное. Мазепе стоит только привести свои полки сюда, как запорожцы выступят, и тут люди поднимутся, - пусть только знак подаст. Я сам людей по Волыни разослал, там шляхтичи православные, оружно многие встанут. - Они хоть и встанут, да нам с ними не по дороге. Небось и ты сидел тихо, пока, как сам говоришь, дело до скарба не дошло. - Нет, со скарбом уже после началось. - Пусть, но таких, как ты, немного найдется. Посполитым дела нет до того, что шляхта польская забирает в городах должности, а шляхте нашей, - Абазин подчеркнул "нашей", - мест не дают. К Мазепе тоже не советую ехать, зря только время терять. - Не знаю, пан полковник, почему у тебя к гетману веры нет. - Бросим про это говорить, поедешь - сам увидишь. Скажи лучше, не тобою ли книга писана "Свет по частям"?.. - "Свет, пересмотренный по частям". - Да, точно, мне дьяк в Немиройе читать давал, потом обратно забрал. Очень хорошая книга, только не пойму, как тебя шляхтичи за нее не убили. - Не успели, она недавно надрукована. Я еще хочу вам сказать: подольская, Волынская и киевская шляхта давно ждет удобного случая отменить казачество сеймовым указом, но, как вы знаете, до сих пор дело у них не выгорело. То Сапега сейм разогнал, то сами шляхтичи перегрызлись. А ныне указ непременно издадут, а после того пошлют войско реестровое или ополчение созовут. Не с Палия ли начнут?.. Теперь спасибо за хлеб-соль, мне пора. - Может, ночевать останешься? - Нет, поеду, до ночи еще далеко. - Куда после Мазепы поедешь, если там ничего не добьешься? - Добьюсь! - А все-таки, если не добьешься? - К Палию поеду. - Оттуда надо бы и начинать, - сказал Корней Абазину, когда Братковский вышел за дверь. - Я тоже сегодня уеду. - Что, дети дома плачут или жинку молодую оставил? - Само собою, оставил, хоть и не свою... Я к тебе по делу. Семашко женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем. Погуляем так, как давно не гуляли. Даже к Мазепе Семен послал Цыганчука со свадебным платком. - Он до сих пор верит в то, что Мазепа поможет нам? - На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у него надежда, как и у всех нас. - Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уже по свадьбам гулять. Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не свидеться с ним. Поговорим, тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест. - Ладно, поехали. В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра, было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли не каждый день писали доносы, составили целую петицию новому королю; он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий говорил, что плюнет и на поместье и на шляхетское звание и вернется в свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему. Потом Искра заснул. Корней уехал, а Абазин, дождавшись, пока Захарий проспится, завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов он довел Искру до того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки, посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги, - полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем, что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить хитрому королю Казимиру. Глава 17 ЗАПАДНЯ НЕ ЗАХЛОПНУЛАСЬ Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна. Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену: - Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет. Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам. Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие счастьем глаза. - Ну, ну, коза, разошлась уже, - с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло. "Хоть под старость нашел радость в детях", - думал полковник. Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть, потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла, дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство, приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: "Как, по-твоему, правильно он поступил?" Иногда набрасывал на бумаге расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно хлопал Семашку по плечу и говорил: - Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем лежит... Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки... Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды. Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять было нечего - сейм издал указ о роспуске казацких полков на Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое письмо: "Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости, придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас". Шляхта отрядила посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег. Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска под командой региментария Цинского. Палий написал еще одно - последнее - письмо Мазепе, прося о помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться. Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые. Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил. После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек. Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады. После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать. Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за другой проходили польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших снопы. Начальник какого-то отставшего отряда приблизился к скирде и спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю левую щеку ответил: - Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте налево и гоните напрямик через поле. Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и, повернув коня на стерню, к своим, только пригрозил плетью. Зеленский же - это был он, - улыбаясь, сказал своему соседу: - Вон как припустил... Езжай и скажи батьке, пусть людей со стен снимет да за пушками коней присылает - вражьи ляхи с ними по стерне далеко не заедут. Цинский остановился с войском возле Паволочи, после такого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие. Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием. В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий, - они согласны даже платить чинш казакам, сколько скажет полковник. Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливо прищуренных глазах. ...Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне, покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду голый до пояса казак. Он крикнул долгополому: - Куда ты? Полковника дома нет. - Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть. Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба. - Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое собачье дело. - Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду купить. У вас меду много, а денег мало. Казак снял с тына одежду ("Чтоб я вас не видел голыми в городе, не жалейте жупанов, новые купим", - говорил Палий казакам, хотя они и без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и пошел к дому. В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком арендатор коротко изложил суть дела: - Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на церкви божии, и себе... - Сколько тебе? - перебил его Палий. - Весь, сколько будет. - Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в Снитинце. - Я и вывезу прямо с пасеки. - Как же я тебе его продам? - Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню. - Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем. - Некогда, пан полковник, люди ждут. И мед надо быстрее в Люблин доставить. - А мне что - хоть чертям доставляй, а ехать не хочется. Вот разве Семашко съездит? Сынку, иди-ка сюда. - Лучше будет, если пан полковник поедет сам. Сын молодой, а молодые в хозяйстве мало разбираются. - Нет, не поеду сегодня. У меня еще дел много, опричь твоего меда. Как ты, сынку? - Могу, чего ж... - Вот и хорошо. На Султане поезжай, а то застоялся он. Семашко оседлал Султана и, с трудом сдерживая горячего коня, поехал с арендатором. Палий остался с Корнеем и Саввой. Не прошло и десяти минут после отъезда Семашки, как прискакал на загнанной лошаденке старик. Он не по летам проворно соскочил с седла и побежал к дому, не обращая внимания на окрики казака, возившегося во дворе. Старик вбежал в комнату, оставив дверь открытой. По загорелому лицу стекали грязные струйки пота, длинная рубаха выдернулась из шаровар и свисала ниже колен. Увидев Палия, старик успокоенно прислонился к косяку двери, глубоко вздохнул, вытер пот подолом рубахи и лишь после этого заговорил: - Ох, и напугался я, думал, не успею. Слава тебе, господи! На пасеках в Снитинце ляхи засаду сделали, а я в кустах сидел. За тобой арендатор поехал... Палий не слушал больше. Его лицо побелело и скривилось от боли. Все умолкли, словно оцепенев. Палий первый бросился к двери: - Коней! Петро, вошедший со двора вслед за дедом и стоявший у двери, кинулся в конюшню. Все выбежали во двор. Савва, выпрыгнувший в окно, уже выводил коня. Он на ходу крикнул Палию: - Я один, Семен, догоню. Петро тоже вскочил на коня и помчался за Саввой. Савва напрямик пересек поле, выехал на дорогу и поскакал что есть духу. Распахнутую грудь обжигал ветер, надувал сорочку, как парус, пытаясь сорвать ее с тела. На накатанную обозами дорогу конь ронял клочья зеленоватой пены. До пасеки было уже недалеко, впереди синел лес. Там, в лесу, возле кривого дуба, стоят первые ульи. Савва бросил взгляд вперед на дорогу - никого не было видно. Кругом желтела стерня и только в одном месте на ней большой скатертью белела гречка. Савва пристально всматривался в дорогу; он моргнул, смахивая с ресниц набежавшие от ветра слезы, а когда снова открыл глаза, увидел, что из овражка в полуверсте впереди выезжают два всадника. Это были Семашко и арендатор. Семашко услыхал топот и оглянулся. "Кто это так гонит коня?" - подумал он и повернулся к арендатору. Но тот уже удирал, неистово колотя свою лошаденку ногами по брюху. Савва, не сдерживая коня, промчался мимо, крикнув на скаку: "Измена, ворочай назад!" Семашко тронул коня шпорами и отпустил поводья. Султан с места взял в галоп, в несколько прыжков обогнал усталого Саввиного коня и стал быстро приближаться к беглецу. Тот испуганно оглядывался и что есть мочи стегал своего сивого, который неуклюжими мелкими прыжками скакал к лесу. Арендатор увидел настигающего его Семашку и свернул с дороги на стерню. Но это не спасло его. Казак едва разглядел перекошенное от ужаса лицо, широко раскрытый рот и молящие о пощаде глаза. Арендатор выпустил поводья и свалился с коня. Семашко на лету рассек саблей распластанное тело. Не останавливая коня и не оглядываясь, он сделал дугу по стерне и выскочил на дорогу, где остановились Петро и Савва. Все трое повернули коней и поспешили спуститься в овражек, чтобы из лесу засада не увидела их. По овражку они выехали к Фастову, где с сотней наготове стоял Палий. Он первый увидел их и поехал навстречу. - Сынку... - посмотрел он на улыбающееся лицо Семашки и сказал совсем не то, что собирался сказать: - Из лесу не видели вас? - Как будто нет. Палий еще раз посмотрел на сына и, отъезжая, тихо сказал Савве: - Из-за меня, старого дурня, чуть было не сложил хлопец голову. Ну, ничего, они за это заплатят!.. - Семен, езжай домой, я сам управлюсь, - сказал Саввз. - Будь по-твоему. Только смотри, чтоб тихо. Сразу все дороги переймите и неотрывно наблюдайте за большаком, что под лесом, - на нем первую стражу поставь. Это дело рук коменданта Белой Церкви Галецкого, ничьих больше. Постарайтесь не на пасеках бить, а лучше спешьтесь где-нибудь в лесу. Ну, там вам самим виднее будет... Драгуны лежали в холодке под березами. В ожидании Палия с арендатором они разбили несколько ульев и высасывали душистый свежий мед прямо из сотов. На опушке двое наблюдали за дорогой. Когда с гиком и криками выскочили из кустов казаки, драгуны даже не пытались обороняться. Кое-кто успел вскочить на коней. Пешие и конные заметались меж ульев. Казаки не гнались за ними. Они сделали несколько выстрелов и остановились на краю пасеки. Переворачивая ульи, драгуны раздразнили и без того потревоженных пчел. И пчелы, густо обсыпав лица и руки драгун, погнали их через пасеку. А с другого конца поляны выскочили казаки. Прислоняясь к деревьям, они стреляли из ружей и мушкетов. Спастись удалось немногим. Даже те, кто успел сесть на коней, сразу же были перебиты казаками, оставленными на дороге в засаде. ...После этого случая Палий перевез ульи в другое место и сам поселился на пасеке. По целым дням ходил он среди высоких дуплянок, стоявших между деревьями в молодом лесу. Спелые яблоки падали с глухим стуком. Взяток кончался, надо было перевозить ульи. Но Палий не торопился: на пасеке гостили Галя и Семашко. Они приехали вместе с Танским и Андрущенко. Однажды вечером, когда воздух, казалось, был доотказа насыщен густым запахом спелых яблок и меда, Галя и Семашко гуляли по саду. Они пересекли луг и вышли далеко на дорогу. Вечерние сумерки опускались на землю прозрачной завесой, потом завеса сгустилась, стала плотной, как полотно, - сперва среди листвы и кустарника, а немного погодя у самой земли сплошное темное покрывало затянуло горизонт, и только вверху мигали далекие звезды. Кричал в траве перепел, зовя подругу, та как бы нехотя отвечала откуда-то издалека. Вдруг на дороге фыркнул конь, послышались голоса и ругань. Семашко потянул Галю за руку, и они спрятались за стогом сена. Судя по перестуку копыт, всадников было не меньше двадцати. Доносились обрывки их разговоров, особенно выделялось несколько голосов. - Езжайте одни, увидим, что вы без нас сделаете. - Сделаем... Не только света, что в окне. А вы еще потужите, да поздно будет. - Не запугивай, ты нам не указ. Можешь командовать в своем Мозыре, а не здесь. Кто-то пытался успокоить спорящих, но его выкрики: "Панове, Панове, зачем ссориться? Не время сейчас", - потонули в громкой ругани. Свистнула плеть, кто-то застонал, и вспыхнула не то драка, не то настоящий бой. От группы отделились два всадника и подъехали к стогу. Теперь Семашке и Гале, прижавшимся к пахучему сену, слышно было каждое слово. - Давай сейчас и повернем, чего нам с ними дальше тащиться? - Успеем. Поедем пока за ними, а там все хорошенько разузнаем и не с пустыми руками приедем к полковнику. - А если нас узнают? - Кто тебя узнает в такой кутерьме? Они друг друга не, знают. - Скажи, зачем мы к гетману ездили? - Ты умеешь молчать? - Еще бы! Как могила. - Я - тоже. Вот и не приставай пока. Придет время - сам узнаешь. Проедем немного вперед, они вроде угомонились и собираются трогаться дальше. Семашко не стал больше ждать, он схватил Галю за руку и потянул за собой. Запыхавшись, они прибежали к куреню, подле которого пылал костер. Вокруг огня сидели Андрущенко, Танский, Лесько Семарин и какой-то посполитый. Ждали Палия. Семарин ломал на колене сухие ветки и подкладывал в костер Палий с ведром в руке вернулся с речки, где проверял вентери. - Вечер добрый! О, да вас тут многонько собралось... Ничего, рыбки на всех хватит. - К вашей милости, - поднялся посполитый. - По какому делу? - Из Барахтянской Ольшанки я. Дозволь мельницу на речке поставить. - В селе? - Нет, за селом, в лесочке. - Ну и ставь, разве я тебе мешаю? Зачем ты ко мне пришел спрашивать? - Оно-то так, только как поставить? Хоть лесок и не нужен никому, да не мой он. - Так проси у громады, земля ведь общественная. - Громада уперлась, не хотят лесок отдавать. - Если общество не дает, как же я дам? Палий замолчал. К костру подъехал всадник, соскочил с коня и подошел ближе. Посмотрел на Палия, потом на того, кто просил лесок, и сразу шагнул к нему. - Уже и сюда успел. Я знал, куда ты поедешь, живоглот проклятый. - И уже к Палию: - Небось лес просил? Поля чуть не треть откупил у громады, леваду выдурил, а все ему мало... - Зачем же вы продали? - спросил Андрущенко. - Да ведь как продавали, это тоже знать надо. Перед ним половина громады в долгах ходит, шапку ломают перед паном Деркачом. Вот и купил. Три ведра поставил - я хозяин... Э, да куда ж он делся? Рассказчик повертелся на месте, хотел было бежать, но Палий остановил его: - Удрал, пока мы тебя слушали. Теперь не поймаешь. Да он от вас не уйдет. Вернешься в село - забирайте леваду и поле, а с ним делайте, что хотите. - Мы бы и сами давно так, да сотник его руку держит, подмагарычил его крепко Деркач. - Кто у вас сотником? - Пан Часнык. - Часнык? Племянник мой? - Недочищенный карась выскользнул из рук Палия в ведро, и вода расплескалась, зашипев на огне. - Лесько, позовешь-ка его ко мне, я с ним по-своему поговорю. Уже второй раз такое про него слышу. А ты езжай спокойно, и гоните этого хапугу в три шеи. Скажешь сотнику, что я приказал. Не побоишься сказать? - Чего мне бояться? - улыбнулся крестьянин. - Скажу, да еще как скажу! Спасибо вам большое от громады, пан полковник. Приезжий потянул коня за повод. - Подожди, ты в казаках ходил? - окликнул его Палий. - Недолго, а ходил. - Из тебя, видать, не поганый казак был. Не побоялся правду про сотника сказать, не побежишь и в бою. Иди в сотню. Не хочешь к Часныку, иди в любую другую. - Я и сам подумывал, да жинка все упрашивала: не ходи. Сперва, мол, хату перекрой, а тогда уж... Так и тянулось. Теперь приду. - Этот придет, - кивнул Андрущенко вслед отъехавшему. - А казак, и правда, из него добрый будет: на коня садился - чуть стремени коснулся. - Лесько, - сказал Палий, - заготовь универсал о назначении Часныка есаулом в Саввину сотню. Пусть походит панский заступник в сторожевиках. Предупреди, что завтра ему и выезжать. Усадьбу спиши на полк, в часныкову Хату поселим бедака какого-нибудь. - Как же так, батько, - обратился к Палию Танский, - Часнык добро свое наживал, старался. - Не твое дело, - оборвал Палий, - видно, как он его наживал. К тому же за Днепром у него хата и земля есть, там жинка порядкует. - Отец, дивные речи я только что слышал. И Семашко рассказал о случае на дороге. Палий помолчал, помешивая в казане длинной ложкой, вырезанной из вербы. - Та-ак, все понятно. Про это мы еще потолкуем. А ты, Лесько, ничего нового не привез? - Все старое: панство отовсюду бежит, фольварки стоят пустые, шляхта по волостям собирается. - Тут одного шляхтича убили, а он оказался Рудницким, маршалком Волынского сейма. Оно неплохо, одним поганцем меньше, только... рановато начали. Не знаешь, кто это его? - Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его трогать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского крепостными. Как узнали, кто едет... И уж ничего я не мог поделать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами. Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то извивается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед. - Надо нам опередить их, - сказал он и обратился к Гале: - Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. - Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: "Быть большой грозе". Глава 18 ЧЬЯ ДИВЧИНА? В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах. Гетман вставил мизинец в ухо и, недовольно морща лоб, подергал рукой: - Долгонько батюшка службу правит. Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу. - Упокой, господи, души рабов твоих... - донесся до Мазепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо. "Погоди, разбойник!.. - мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: - Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел". И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. "Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?" Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, - легко и немного расслабленно. По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди. На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону. Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод. - Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! - накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться: - Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились. - Из какого гая? - спросил Мазепа, подумав: "Какой же поблизости гай, кроме моего?" - Что вы там делали? - Морену копали - корень красильный. - В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? - повысил голос Мазепа. Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала: - Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно... - И, застеснявшись своей смелости, спрыгнула на землю и скрылась в толпе. "И правда, - с досадой подумал гетман, - на кой чорт мне этот корень?" - Пусть идут, - бросил он через плечо есаулу. "А что, если тот корень в дело пустить? - неожиданно подумал Мазепа. - Поставить фабрику и делать краску... Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много... Да где же я ту дивчину прежде видал?" Мазепа поманил пальцем есаула: - Чья это дивчина со мной говорила? - Сейчас разузнаю, ваша милость. - Не надо, - отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал. Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил: - То дочка пана Кочубея, судьи генерального. - Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал. Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне. Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро - седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка. "Это от усталости", - подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому. У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде. Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли. В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста. - Гм, хорошо сделано. Кто делал? - Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил. - Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, - показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей. Оба уселись. - Рассказывай, какова дорога, как дела. - Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах. - Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе? - Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел. - Опять у Шереметева? Не нравится мне это. - Мазепа пристально посмотрел на Орлика. - Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? - Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: - Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают. - Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил. - Я-то знаю, да ты не забывай... Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что. Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. "А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов. Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю". Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно. Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно солнечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя "мазепинскими". Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и должен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции. - Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, - ответил на сообщение дьяка Мазепа. - Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра... - Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали? - Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен. - Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, - ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб тоже. - Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев - много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города. - Скажу государю твои советы. Не знаю только, как государь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал. - Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал. - Что именно? - А то, что снюхивается Палий со шляхтой. - Если про то знаешь, отчего же не отпишешь? - Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на людей не люблю возводить. С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву. Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал - ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения. Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско... И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган. А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков... - Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? - Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. - Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генерального есаула... Стража пропустила их на подворье. У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокоря. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим - под его тяжестью прогнулись ветви, и само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову на спину и заклекотал. Мазепа услыхал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижние ветки и повис, бессильно опустив голову на длинной шее, из груди тонкой струйкой била кровь. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана. Палий видел все это. "И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?" - с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокорями тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку. Палий шагал по дороге. "Как она теперь одна полетит в теплые страны?" Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные. А осиротевшая птица все кружила и кружила в небе с печальным и тревожным клекотом. Глава 19 ВОССТАНИЕ Второй день продолжалась рада правобережных полковников. Здесь собралось много людей; кого вызвали, а кто и сам пришел. Посредине, за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке. Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили. - За меня Семен скажет, - махнул рукой Абазин на приглашение Самуся. В углу сидели двое в шляхетской одежде. - Мне можно? - поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб. Все с любопытством взглянули на него. - Говори, - кивнул Самусь. - Нового я скажу мало. Проехал я Правобережье вдоль и поперек, насмотрелся на народное горе. Льются людские слезы, поливают панскую ниву. Так мужика запрягли, что ему и головы не поднять. Пять дней в неделю на пана работают. Где это видано? Были когда-то вольные казаки, а стали вечными поденщиками. За работой и помолиться некогда. Да и молиться не можно, веру нашу шляхта хочет сломать. Униатские церкви от податей освобождают, все права им дают, а православную веру саблей и палкой гонят. Есть и среди нас такие, что свой народ и веру забывают, горше ляха нашего брата запрягли, унию вводят. Братья, доколе терпеть?! Только голос подайте, и встанет на Правобережье весь народ против пана. Они и сами встают, да силы не хватает. Всех разом поднять надо. И в самой Польше неспокойно, я и там попробую народ поднять. Братковский сел, поглядывая на полковников, а те выжидающе смотрели на Палия. - Панове казаки, - заговорил Палий, - верно сказал Братковский. Вот мы сидим тут, а братьев наших на конюшнях нагайками порют. Довольно терпеть! Если сейчас народ не поднимем, то внуки кости наши проклянут. Пришло время выступать всем единою волей. Со всех концов, по всему Правобережью за нами народ двинется. Согласны ли вы поднять знаки ополченские и народ собрать под ними? Говорите сразу. Знайте: не легко будет, не одному из нас придется голову сложить... В комнате наступила тишина. Стало слышно, как бьется о стекло оса. - Согласны! - разом стукнули по столу Абазин и Зеленский. За ними объявили свое согласие и остальные участники рады. - Добре! Тогда сегодня же разъезжайтесь и ждите. Мыслю, что лучше начинать каждому полковнику из своей волости. Как ты, Самусь, думаешь? - Верно, так всего лучше будет. - Может, пошлем к Мазепе? - сказал Танский. - Я еду оттуда, - отозвался Братковский. - Мазепа нам в помощь и мизинцем не шевельнет. - На том и порешили. Теперь так: у меня в Фастове войска хватит. Я смогу послать десяток-другой сотен в Богуслав. Кого с ними пошлем? Ты, Корней, поедешь? - Нет, я с тобой останусь, мне и здесь дела хватит. Пусть едет кто помоложе, к примеру, Семашко. Семашко, не сдержав радости, сорвался с места: - Чего ж, я поеду. - Эге, - засмеялся Палий, - быстрый ты. Послушаем, что другие скажут. Не привыкай, сынку, торопиться. - Я его с охотой возьму, - поддержал Абазин смутившегося Семашку. Другие тоже согласились. - Неужто ты нас и чаркой не угостишь перед дорогой? Ох, и скупой ты стал, Семен, под старость! - сказал Абазин. - Недаром и сын из дому бежит. Здесь, видать, никогда и не пахло доброй горилкой. Хоть продай, если так дать жалеешь. - Угощу, Андрей, только сначала посланье напишем к народу. Нам таиться больше нечего, пусть все знают, за что и против кого мы выступаем. - У меня уже готовое есть, - подал свернутую в трубку бумагу Братковский. - "Ко всем гражданам республики", - прочитал Палий и остановился. - Давайте напишем: "Ко всем гражданам земли украинской, к приниженным и угнетенным братьям нашим..." ...На следующий день никого из прибывших на раду в Фастове не осталось. Самусь, Абазин и Семашко поехали вместе. Семашко должен был дожидаться сигнала у Абазина. Но ждать не пришлось, В Богуслав и Корсунь явились старосты с вооруженными отрядами и потребовали, чтобы казаки оставили эти города. Тут как раз и возвратился в Богуслав Абазин. Польские хоругви были быстро перебиты. Семашко перед всем народом прочитал от имени Палия универсал о вечной воле. Универсал встретили долго не затихавшим многоголосым "слава". Так же быстро, как огонь охватывает солому, понеслось восстание по соседним волостям. Уже на другой день в Лисянке польский гарнизон был уничтожен. Абазин и Семашко разослали гонцов с универсалами. Заслышав о вечной воле, крестьяне пошли к Палию целыми селами, с имуществом и скотом. Послали известие Палию, - от него прибыло в помощь еще полторы тысячи казаков. Примчался гонец с тревожными вопросами от Мазепы. Палий отвечал, что ничего не ведает. Самусь тем временем написал присягу и отослал московскому царю, а сам двинулся на Белую Церковь - самую сильную крепость на Правобережье. Вскоре к нему присоединились Абазин с Семашкой. Осаждающих собралось больше десяти тысяч. Начали бомбардировку, но через неделю пришлось прекратить: не осталось ни свинца, ни пороха. Как только привезли из Киева порох и свинец, решили начать штурм. Абазин не сразу согласился на штурм. Самусь уже продумал план приступа во всех подробностях, а Абазин все смотрел на высокие стены города и качал головой. - Откуда, Андрей, баталию начнем? - спрашивал его Самусь. - Право, не знаю. Тут сам чорт рога сломит. Ясное дело, не оттуда, - и Абазин указал рукой на стены замка, высоко поднимавшиеся над городом. Со стороны Роси замок обступили крутые скалы, кроме того, его защищал вал с дубовыми кольями; другая, более низкая часть замка скрывалась за стенами города. - Я бы совсем не советовал штурмовать, сам видишь, - сильна фортеция. Лучше в осаду взять. - Жинке своей советовать будешь, а не мне. Что ж, ваша милость мне тут год сидеть прикажет? Ты сиди, если хочешь, а я не буду... - Вот полковники, - послышалось за спиной Самуся. Самусь обернулся. В сопровождении сотника подошел шляхтич. - От гетмана Любомирского, - слегка поклонился он. - Чего, тебе? - Гетман приказывает покориться. За это всем будет прощение. - Нехай он идет к кобыле под заднюю гриву, твой гетман, вместе со своим прощением. Когда от Днепра и до Днестра духа вашего не останется, тогда и говорить можно будет. Самусь повернулся к шляхтичу спиной, показывая, что аудиенция закончена. Шляхтич постоял с минуту и удалился. - Значит, ты отказываешься от штурма? - снова обратился Самусь к Абазину. - За кого ты меня принимаешь? Я только думку свою сказал. Не буду же я сидеть, когда ты на приступ полезешь! - Дай только своих людей, а сам сиди. Тебя все равно ни одна лестница не выдержит. Куда с твоим пузом лезть! - Быстрее тебя взберусь. - Посмотрим... Штурм не удался. В стенах не сделали ни одной пробоины, так как вся артиллерия состояла из легких двухколесных пушек, возимых одной лошадью. Палий прислал несколько ломовых, осадных пушек, но ядер к ним оказалось недостаточно. Стены были очень высокие, редко какая лестница достигала верха стены. Казаки лезли под ливнем пуль, один за другим карабкались по плечам, по головам, стреляли из пистолетов в рейтар, но мало кому удавалось взобраться на стену и взяться за саблю. Да и там на каждого набрасывалось несколько осажденных, и казак падал вниз, сбивая товарищей. Самусь злился: заворачивал отступающих, в ярости сам бросался к стенам. После третьего неудачного приступа Абазин взял его за руку и тихо, но твердо сказал: - Хватит людей зря губить. Пора за ум взяться. Самусь прикусил губу, однако подчинился. Полтора дня они ничего не предпринимали, даже не говорили о том, что делать дальше. В полдень к шатру Абазина и Семашки подошли двое: один казак, другой в одежде горожанина. Лицо казака показалось Семашке знакомым, и он спросил, где видел его. Тот улыбнулся: - В саду на пасеке. Я жаловаться приезжал. - Пошел-таки в сотню? - Уже месяц как в казаках... Вот этот человек в Белую Церковь идет. Говорит, что ход тайный знает. Сам он из Белой Церкви. Когда мы крепость обложили, он не был в городе, а теперь хочет домой пройти. - Ты ход знаешь? - подошел поближе Абазин. - Знаю, - смело ответил горожанин. - Он очень давний, вряд ли его охраняют. - Куда он выводит? - В сад белоцерковского подстаросты, недалеко от вала, у речки. - А не врешь? - Чего мне врать? Я никуда не бегу. Если что, так я в ваших руках. - Заглянуть в крепость нам было бы неплохо. Кого пошлем? - Дозвольте, я пойду, - сказал казак. - Ладно, только тут одного мало. Позови Якова Мазана из второй сотни, он до таких дел охотник. Да пусть еще кого-нибудь возьмет с собой. Дмитрия, дончака, дружка своего. Казак пошел во вторую сотню. Мазана он нашел на берегу Роси среди других казаков, которые по очереди раздевались и по двое лезли с волоком в холодную воду. Волок тащил как раз Мазан. - Давай, давай, - покрикивал он на напарника, - это тебе не Дон, тут глубоко! - Тебе хорошо кричать, сам по-над берегом идешь, а здесь дна не достанешь. - Яков, тебя Абазин и Семашко ждут! - крикнул казак. - Сейчас иду, вот только дотащим. Они вылезли из воды и, утираясь сорочками, забегали по берегу, чтоб согреться. - Бр-р-р, холоднее, чем зимой. Не знаешь, зачем зовут? - К ляхам итти. Говорил полковник, чтоб ты еще кого-нибудь с собою взял. - Дмитрий, пойдем? - А как же! Уж тебя одного не пущу. На тебе чоботы добрые, коль убьют, пропадут они ни за понюх табака. Эх, твои бы чоботы да к моим штанам! - Или твои штаны к моим чоботам! Мазан обулся и опять затопал по берегу, мелко пристукивая подборами и хлопая ладонями по голенищам: Чи це тi чоботи, що зять дав, А за тi чоботи дочку взяв? Ой, чоботи, чоботи ви моi! Чом дiла не робите ви менi! Дмитрий вскочил и, держа в руках пояс, пошел вприсядку вокруг Мазана: На рiчку йшли чоботи - рипали, А з рiчки йшли чоботи - хлипали. Ой, чоботи, чоботи ви моi! Наробили клопоту ви менi... - Пошли скорее, нас ждут, - прервал их посланный казак. Подпоясываясь на ходу, Мазан и Дмитрий двинулись от речки. Вечером, подробно расспросив горожанина про Белую Церковь, они ушли в разведку. Вернулись только к утру. Казаки удачно пробрались по ходу, но в городе заблудились. Они долго плутали в ночном городе. По улице иногда проходил дозор, тогда казаки прятались за углом какого-нибудь дома, выжидая, пока дозор пройдет, и шли дальше. - Так до утра проходим и ничего не узнаем, - сказал Максим. - "Языка" надо добыть. - Где же ты его, чорта, возьмешь? Разве твой отрезать, - пошутил Дмитрий. - Пошли к комендантскому дому, там должен быть часовой, - предложил Мазан. Они подошли к дому коменданта со стороны сада. Максим остался на страже, а Мазан и Дмитрий перелезли через ограду в сад. Время тянулось нестерпимо медленно. Наконец Максим услышал, как что-то зашуршало за оградой, раздался приглушенный шопот Дмитрия: - Как его перетащить? Максим, где ты? - Здесь я. - Вырви из ограды доску. Максим стал раскачивать доску, она долго не поддавалась, он нажал на нее плечом, раздался треск, и сломанная пополам доска упала на землю. - Эй, кто там? - крикнули из глубины сада. - Свои, - громко отозвался Мазан. - Кто свои? Казаки не ответили. Тогда в саду застучали в колотушку. - Быстрее к ходу. Максим, тащи ляха. Максим и Мазан схватили связанного пленного и побежали по улице. Сзади слышались голоса и лай собаки. До потайного хода оставалось не больше двухсот саженей, когда совсем близко за их спиной послышался топот. - Хлопцы, пистолеты! - крикнул Дмитрий. На миг задержавшись, Мазан и Максим отдали свои пистолеты Дмитрию. Он остановился за углом и взвел курки сразу на двух пистолетах. Из-за угла выскочило несколько дозорных. Сверкнул огонь, послышался резкий стон. Дмитрий выхватил из-за пояса третий пистолет и выстрелил вдогонку стражникам, отступившим за угол ближнего дома, потом скинул сапоги и неслышно побежал вслед за Максимом и Мазаном, которые уже спускались в потайной ход. На рассвете они добрались до лагеря. Абазин сам допрашивал пленного. Выяснилось, что в городе стоит большой гарнизон и запасов продовольствия хватит надолго. Абазин отправился к Самусю. Говорили долго, но не пришли ни к какому решению. Войска попрежнему не вели правильной осады и не готовились к штурму. Через два дня под Белую Церковь прибыл Палий с войском. Он договорился с полковниками о том, что сам останется под Белой Церковью, а остальные пойдут по Правобережью. Самусь пошел на Волынь, а Абазин и Семашко - на Брацлавщину, куда их с хлебом-солью звало крестьянское посольство. Вместе с Абазиным и Семашкой выехали послы на Запорожье. Казаки шли большими отрядами. Часто от основного отряда отделялись сотни или полусотни и рассыпались по сторонам. Весть о казаках летела быстрее их коней, паны удирали на Волынь, оставляя свои поместья на произвол судьбы. Шляхта собиралась в Бердичеве. В шляхетском лагере был полный разлад. Франциск Потоцкий, староста хмельникский, и полковник Рущиц никак не могли поделить между собою власть. Они стояли под Бердичевом и ждали, кто первый нападет. Зная, что Рущиц добровольно не уступит власть, Потоцкий наказал подпоить его солдат и переманить на свою сторону. Целыми обозами везли в лагерь Рущица еду и питье. Пьяный табор утихомирился лишь под утро, когда пропели третьи петухи. ...Откуда ни возьмись, словно вихрь, налетели отряды Абазина и Семашки. Обойдя город, они ворвались в польский лагерь. Никто и не думал о сопротивлении. Пьяные шляхтичи опрометью бежали подальше от криков и выстрелов. Какому-то полковнику удалось собрать вокруг себя довольно большой отряд, но его быстро окружили и принудили сдаться. Не многим удалось спастись. То тут, то там вслед беглецу вырывался казацкий конь, и сабля, описав в воздухе дугу, опускалась на голову шляхтича-ополченца. Пока часть казаков захватывала обоз, казну и пушки Потоцкого, другие ворвались в город. Рущиц в одном белье удрал верхом, а Потоцкий забрался в чью-то клуню, залез в сено и просидел там до самого вечера. Шляхта не могла остановиться и в соседних селах, потому что крестьяне тоже взялись за косы и вилы. Абазин пошел дальше по Брацлавщине. Туда повернул и Самусь, потому что на Волыни каштелян Лядуховский созвал ополчение и сколотил войско, на много превышавшее силы Самуся. Братковский попытался поднять волынских крестьян. Он разослал своих людей не только по Волыни, а и по Брацлавщине и Подолью. Его гонцы ездили от села к селу: посполитые выбирали сотников, которые должны были ждать сигнала, чтобы все волости выступили одновременно. Братковский мыслил после удачного восстания на Волыни, Брацлавщине и Подолье, перенести его в самую Польшу. С несколькими близкими единомышленниками он ездил по селам. Передвигались большей частью ночью, а на день останавливались в какой-нибудь крестьянской хате. Лядуховский разослал во все концы отряды дворянского ополчения - ловить Братковского. А Братковский метался в замкнутом кругу. Ни днем, ни ночью не отставала погоня. И вот в селе Мятино его настигли. И здесь, как и во всех других селах, посполитые в один голос отвечали шляхтичам, что о Братковском они знать ничего не знают. Может, с тем и уехали бы шляхетские ополченцы, да навел их на след один богатей. Братковский и его два помощника отстреливались недолго - у них кончился порох... Возле Мятина их судили полевым судом, на который приехал сам Лядуховский. Братковский никого не выдал, хотя ему растягивали руки и ноги, прикладывали к телу раскаленное железо, втыкали в рану на руке ружейный шомпол. Его присудили к смерти через рассечение семью ударами. Он принял их, не издав ни единого стона. Казнив Братковского, Лядуховский хотел итти на Самуся, но не решился: Самусь осадил с севера ключ Побужья - город Немиров, с юга к Немирову подошел Абазин, преградив к нему всякий доступ. Комендант Немирова был известен на Брацлавщине и Подолье своими жестокими расправами с крестьянами. Взять крепость штурмом оказалось невозможным. Тогда кто-то из посполитых пробрался в крепость и уговорил жителей города открыть ворота. Через открытые ворота среди бела дня ворвались в город сотни Абазина. Казаки и крестьяне не миловали шляхту. Толпа крестьян поймала жестокого иезуита Цаплинского и коменданта города. Обоих вытащили на площадь. Семашко хотел устроить суд, но крестьяне до суда порубали их... ...И снова под копытами коней стелются подмерзшие осенние дороги и почерневшая стерня. Абазин, Самусь и Семашко разбили свое войско на небольшие отряды. Семашко ехал с одной сотней. Ехал туда, где, как он узнал, недавно поселился пан Федор. От бывшей любви к Лесе не осталось и следа, однако хотелось узнать, как сложилась ее судьба. Вот и деревня. Но вместо новых хором пана Федора Семашко увидел лишь груду холодного пепла. В деревне было шумно. Из дворов выезжали вооруженные крестьяне, их провожали матери, сестры, дети. На перекрестке трех улиц сбилась толпа, и оттуда доносились крики и ругань. - Похоже, кого-то бьют, - сказал Максим. Семашко подъехал к толпе. Увидев казаков, крестьяне расступились. - Что за шум, а драки нет? - крикнул с коня Мазан. - Дедовщину делите? - В казаки собираемся, - пояснил пожилой крестьянин. - А бьете кого? И за что? - Которые не хотят выступать. А мы решили: всем в сотни записываться. - А эти почему не хотят? - Да мы не отказываемся... Так просто... они очень торопятся выйти, а мы говорим: надо свои дела поделать, а завтра выйти. - Врете, богатеи, панов жалеете, сами в шляхту лезете, - послышались голоса. - Бог с вами. Коли так, мы и сейчас выедем. - А пан Федор где? - спросил Семашко, подбирая поводья. - Его и след простыл. Он загодя уехал. Вы нас к себе примете? - Пока примем, а там посмотрим, какие из вас казаки выйдут... Двинули, хлопцы. Рядом с Семашкой ехал пожилой крестьянин на рябой лошаденке с натертой хомутом холкой. - Чего это у тебя конь такой поганый? Разве у пана коней не было? - Добрые были кони, так казаки забрали. - Когда? Разве здесь до нас кто был? - Были, казаками себя называли. Только не верится. Панский скарб забрали - то правильно, а вот у людей последнюю скотинку и коней забирать - это никуда не годится. Хотя бы брали у тех, кто достаток имеет, а то у всех подряд. - Как же так? Наши никого не грабят. - Не знаю уж, чьи они, а только давно по волости гоняют. Нас не меньше, чем панов, дерут. - Где они сейчас? - На тот край перекинулись, - показал крестьянин рукой. - Идем туда. - Дорога там очень плохая. - Ничего, сейчас подмерзло. До самого вечера ездили по окрестным селам казаки и, наконец, нагнали разбойников. Их было около полусотни. Выяснилось, что один шляхтич переодел своих гайдуков, сам оделся в казацкое платье и грабил всех без разбора. Они сдались почти без боя. Казаки и крестьяне крепко избили их и отпустили, а атамана привязали к дереву и оставили в лесу. Заночевали в соседнем селе, а наутро снова двинулись в путь. Семашке пришлось разделить свой отряд - так вырос он за полтора дня. А по дороге встречались все новые крестьяне, именовавшие себя казаками какого-либо, доселе неизвестного, полка. На вопрос Семашки: "Чьи вы?" - отвечали: "Шпака, Карнауха, Дубины, Деревянки, Скорича", - и всякий раз добавляли для верности: "Мы казаки Палия". Глава 20 НЕ ПОСРАМИМ СЛАВЫ КАЗАЦКОЙ! Белая Церковь пала в одно время с Немировом. Шесть недель длилась осада. Поляки, измученные осадой, сочли за лучшее уйти из города в крепость и там ждать подмоги. При отходе они сожгли городские посады. Сначала Палий попытался взять первоклассную белоцерковскую фортецию штурмом. Два дня плели лозовые коши, насыпали землей. Под их прикрытием приблизились к стенам, однако на стены никому влезть не удалось. Тогда Палий пошел на хитрость: на глазах у торжествующего врага он стал отводить казаков к лесу. Сам он шел сзади, ведя коня в поводу. - Не выйдут, побоятся, - заметил Цыганчук. - Не удастся наш фортель. - Поглядим, может, и выйдут. Оба украдкой бросали взгляды на полуразрушенный посад. Там все было тихо, только ветер шелестел на огородах сухой прошлогодней ботвой. Крепостные башни маячили далеко позади. Палий въехал в лес и направил коня по узкой просеке. Потом остановился, снял седло, подостлал попону и лег на землю. Полковника трясла лихорадка. Палий сжимал веки, стараясь побороть болезненную дрему, но не смог. Он уже не слыхал, как со стороны крепости донеслись выстрелы и громкие крики. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечи. - Батько, хлопцы коменданта гонят, - сказал Гусак. - А крепость как? Андрущенко не кинулся туда? - Нет. Их выехало человек пятьдесят, - верно, осмотреться хотели. И комендант с ними. Когда они миновали посад, мы вскочили, подняли коней и - наперерез. Сколько-то порубали, сколько-то живьем взяли. А человек пять видят, что некуда деваться, и прямо на Фастов подались. Не к нам ли в гости? - И это может быть. Ничего смешного - они у нас же в Фастове будут защиты искать. Хлопцы догонят их? - Определенно догонят. - Тогда езжай и скажи им, чтобы ко мне везти не спешили. Я в Офирне буду. Только не трогайте их. Палий приехал в Офирню. Не прошло и часа, как туда привезли коменданта Галецкого, трех драгун и какого-то молодого офицерика. Палий приказал привести в хату пленных офицеров. Галецкий держался с достоинством, зато молодой офицер, почти ребенок, все время менялся в лице и испуганно смотрел На Палия. - Имею честь встретиться с комендантом Белой Церкви полковником Галецким, так как будто? - сказал Палий. - Для меня это не составило большой чести. - Возможно. Но все же встретиться довелось. Притом ваши сабли у моих казаков... Хлопцы, внесите сабли господ офицеров. Гусак внес и положил на скамью две сабли. - Прошу садиться. Галецкий сел, молоденький офицер остался стоять. - Не будем толочь воду в ступе. Скажу без обиняков: вы получите ваши сабли лишь в том случае, если подпишете приказ своим офицерам о сдаче крепости. - А если я не подпишу такого приказа? - Вы - мои пленники. Выбирайте! - Пан полковник, - испуганно заговорил молодой офицер, обращаясь к Галецкому, - вы подпишете приказ? Комендант строго посмотрел на него: - Галецкие никогда не были трусами. И тебе не стыдно? Ты же воин. Пан полковник, за крепость отвечаю только я, и я ее не сдам. Можете делать со мной все, что хотите. - Крепость теперь легко взять. Но я не хочу напрасно терять своих казаков. Да и вам это дорого обойдется. Прежде всего вам лично, пан Галецкий, и вашему племяннику, - он указал на дрожащего офицера. - Выбирайте: смерть или сдача крепости. Миловать никого не буду. Это мое последнее слово! Палий старался не выдать своей болезни, через силу сидел за столом. От напряжения глаза затянулись слезами, он стиснул зубы, на загорелом скуластом лице заходили желваки. - Что будет залогом того, что нас освободят, если я подпишу? - подумав, спросил, наконец, Галецкий. - Мое казацкое слово. - А если офицеры откажутся сдать крепость? - Они подчинятся вашему приказу. Ну, а если даже и ослушаются, вы все равно будете свободны. - Хорошо, я напишу. Подайте бумагу и перо. Когда Галецкий написал приказ, Палий позвал Савву: - Бери пять сотен и езжай в Белую Церковь. Вот приказ коменданта о сдаче крепости. Подай панам офицерам сабли. - Палий посмотрел на большие серебряные часы. - Через час они свободны. Известишь меня, когда крепость сдастся. Когда Палий остался один, он встал из-за стола и подошел к ведру с водой. Зачерпнул корцом, поднес ко рту и покачнулся. Корец выпал из рук. В хату входила хозяйка. Она бросилась к Палию, кликнула мужа. Вдвоем они уложили больного. Палий погрузился в сон, похожий на забытье. Часа через четыре вернулся Савва. Он вошел в хату и хотел разбудить Палия. - Тсс, - зашептали хозяева, - полковнику плохо, он спит. Палий поднял голову: - Нет, не сплю я. Это ты, Савва? - Я, батько. - Сдались ляхи? - Сдались. Хлопцы уже в крепости. - Я тоже еду туда. Долго, Савва, ждал я этого часа, ой, как долго!.. Хоть и умру, зато в Белой Церкви! Нет, не умру, шучу я, мне уже легче. Запрягите какой-нибудь воз. - Может, полежишь, Семен? - Нет, иди запрягай. Затарахтели под окнами колеса, послышались голоса. Савва и Гусак подхватили Палия под руки. Выйдя во двор, полковник не смог сдержать улыбки: казаки откуда-то прикатили золоченую, в гербах карету и запрягли в нее шесть лошадей. - Я, хлопцы, лучше на возу поеду. Казаки не хотели и слушать. Дмитрий вскочил на козлы, Палия заботливо уложили в карету на мягкие подушки, и запряженный цугом шестерик вымчал со двора. По сторонам и сзади кареты скакали казаки. Палий перенес свою резиденцию в Белую Церковь. Он оставил небольшую часть людей укреплять город, остальных разослал отдельными отрядами по Правобережью. Навстречу отрядам выезжали крестьяне, просили помочь им выгнать панов. Но чаще посполитые сами, не дожидаясь прихода казаков, нападали на поместья. Случалось, что как только крестьяне поднимали крик и стрельбу, пан со своими гайдуками уже удирал без оглядки. В селах молотили панский хлеб, делили скот и землю. Во Львове и Каменце ждали казаков - укрепляли стены, усиливали охрану. Страшные слова "новая Хмельничина" гнали панов на Волынь и в Польшу. Шляхта потянулась к королю с бесчисленными жалобами. Август II прислал Палию письмо, но тот ответил несколькими строчками: казаки, мол, никогда не были польскими подданными, и королю до них дела нет. В Польше снова собрали сейм. Коронный гетман Любомирский отказался итти на Украину, так как у него было мало войска. На сейме во Львове решили призвать на помощь татар, но сенат отклонил это решение, ибо оно требовало огромных денег, которых в казне не было. Тогда постановили отозвать с шведской стороны гетмана Сенявского с войском. Сенявский с радостью принял известие о назначении его главнокомандующим похода и издал универсал о всеобщем ополчении. К гетману потянулись войска. - Если б столько полков против шведов собрали, туго пришлось бы Карлу, - говорил Абазин. Ударили январские морозы. Снежная метель кружила на дорогах, сбивая с пути плохоньких крестьянских лошадей, рвала за полы латаные свитки, швыряла снег под капюшоны бурок. Мелкие крестьянские отряды распадались, только немногие стали кучно на зимние квартиры. Эти отряды Сенявский легко рассеял. Самусь не удержал Немиров и Брацлав и отступил к Богуславу, пытаясь соединиться с Захарием Искрой. Так, почти без боев, Сенявский дошел до Ладыжина, где стоял Абазин, которому удалось собрать всего две тысячи казаков. Слабые городские стены были ненадежной защитой против огромного войска Сенявского. Абазин решил выйти в поле и попробовать пробиться к Белой Церкви. ...С утра светило солнце, но вскоре его заволокли тучи. Ветер крепчал. Абазин вывел полк на холм и приказал разбить лагерь. В полдень показались вражеские дозоры. Потом на край белого поля наползло темное пятно, которое двигалось вперед, вытягиваясь и выравниваясь, и, наконец, остановилось. Над шляхетскими отрядами трепетали на ветру хоругви. Долго ждать не пришлось - Сенявский двинул конных рейтар и драгун. Абазин спокойно наблюдал, как их кони тяжело скачут по глубокому снегу. Вот они уже почти поравнялись с холмом, заходя слева. Абазин взмахнул рукой: из-за холма на легких розвальнях вынеслись семь пушек и сотня казаков. Не доезжая до рейтар и драгун, сани описали крутой полукруг, казаки соскочили на землю, схватили коней под уздцы, а пушкари приложили фитили. Все пушки разом ударили в центр нападающих. Словно вода прорвала плотину, разбросав обломки и раскидав земляную насыпь. Драгуны и рейтары завернули коней и помчались назад. Напрасно какой-то капитан пытался остановить их, приказывал, умолял, грозил, ругался - его никто не слушал. Наперерез убегавшим Абазин заранее выслал две сотни. Утомленные лошади не могли спасти рейтар и драгун; они барахтались в глубоком снегу, падали, сбрасывая всадников, а те в отчаянии хватались за стремена. Абазин рысью выехал на центр своего полка, осадил коня, упруго, не по летам, привстал в стременах. В поднятой руке старого полковника блеснул пернач. - Братья! Не дадим Сенявскому убивать людей наших, не дадим обижать матерей и детей своих. Вспомним славного рыцаря, батька казацкого Хмеля. Не посрамим славы казацкой, умрем или пробьемся к нашему гетману Палию. За волю! За веру! За правду! Конь понес его по заснеженному полю. Две лавы, будто две тяжелые волны, ударились одна о другую, смешались и завихрились в кипени боя. На снегу пятнами проступила кровь. Отчаянно рубились казаки, стараясь прорвать вражескую лаву. В двух местах им удалось пробиться, но густые ряды врагов снова сомкнулись, и прорвавшиеся казаки вернулись на помощь к товарищам. Ветер подул сильнее, присыпая сухим снегом кровавые пятна. Силы были слишком неравны: на одного абазинского казака приходилось по пять вражеских солдат и ополченцев. Абазин бился в самом горячем месте, ближе к левому флангу. Его окружала лишь горстка казаков, остальные уже полегли. Одиночки, не выдержав, вырывались из сабельного смерча и удирали полем. Абазин тяжело дышал от усталости. Он на миг остановился и оглядел поле боя; полковник понимал; дело безнадежно. Но долго наблюдать не пришлось: на него мчались два рейтара. Левой рукой Абазин выдернул из седельной кобуры последний заряженный пистолет и выстрелил в переднего. Тот раскинул руки, сполз набок и тяжело упал на землю, зацепившись ногой за стремя. Его конь испуганно захрапел и поволок всадника по снегу. Второй дернул повод вправо и проскочил мимо, потом повернул и погнал коня на Абазина. Абазин тоже повернул коня на месте, вскинул руку с саблей, готовясь принять удар. В это мгновение что-то больно ударило его в бок. Он рухнул на гриву, успев прикрыться саблей. На него уже летели гусары, гнавшиеся за несколькими казаками. Конь Абазина, не чувствуя хозяйской руки, сорвался с места и поскакал вслед за несущимися по полю казацкими лошадьми. Полковник старался не выпасть из седла, но силы оставили его. Он повалился набок и упал на землю. Теряя сознание, он увидел мелькающие над головой копыта гусарских коней. Холодный снег привел его в чувство, но он не открывал глаз. Что-то коснулось его лица. Абазин с трудом приподнял веки и увидел голову своего коня. Сенявский разослал солдат и ополченцев искать Абазина, а сам остался ждать в карете. Абазина нашли быстро, ладыжинские дворяне положили его в сани и привезли к Сенявскому. Тот осведомился только, жив ли полковник, и повелел везти его в Ладыжин. Пулевую рану в боку перевязали, чтоб не умер до казни. Пока на майдане ладили кол, Абазина положили на снег у тына. - Что, хлоп, мягкие наши перины? - ткнул его сапогом в бок Потоцкий. Абазин вдруг приподнялся на локте, и на его всегда веселом лице отразился такой гнев, что Потоцкий даже отступил на шаг, но, оглянувшись на шляхтичей, в оправдание своего минутного страха ударил старого полковника сапогом в лицо. На майдан согнали ладыжинских крестьян и пленных. Абазина за ноги поволокли по снегу к вкопанному в мерзлую землю колу. Два рейтара подняли его на ноги, палач засучил рукава и взмахнул секирой. Абазину отрубили левое ухо, затем правое. Даже стон не сорвался с уст Абазина. Только с нижней прокушенной губы сочилась кровь. - Придет и на вас кара! Отомсти, Семен! Голова его упала на грудь. Она поднялась снова, когда Абазина уже посадили на кол, но теперь глаза смотрели вокруг мутным, невидящим взглядом. Кругом стояли крестьяне, охваченные ужасом. Тут же началась расправа и над ними. Местные паны ходили в толпе и вытаскивали тех, кого считали непокорными, причастными к бунту. Каждому рубили левое ухо. Запылал подожженный со всех сторон Ладыжин. Майдан заволокло дымом. Тогда рейтар, поставленный на страже у кола, подбежал к Абазину и ударом ножа в грудь оборвал муки полковника, а сам исчез за хатами. ...Всюду, где проходил Сенявский с войском, оставались только пепелища, на которых в долгие зимние ночи выли собаки. Убогий, жалкий крестьянский скарб и скот паны отправляли в свои поместья. Люди бежали в Молдавию, за Днепр, в Белую Церковь, на Буг. Такие города, как Могилев, Козлов, Ульянцы, Калюс и многие другие, совсем опустели. Паны поняли, что зашли слишком далеко, скоро некому будет на них работать, и несколько поуменьшили кары: теперь левое ухо рубили не по одному подозрению, а только тем, кто доподлинно принимал участие в восстании. Самусь снова обосновался в Богуславе, Искра - в Корсуни. Палий день и ночь укреплял Белую Церковь. Сенявский расквартировал на зиму свои войска по городам и окрестным селам. Около половины своего огромного полка Палий разбил на небольшие отряды и разослал по Брацлавщине и соседним волостям. Бои начались в Хмельницком старостве, затем перебросились и в другие. В Стрижевке крестьяне ударили ночью в колокол и вырезали расквартированных там жолнеров. Даже Ладыжин полякам не удалось удержать: с Умани нагрянули сотни Палия и в короткой ночной схватке рассеяли местный отряд. Палий освобождал город за городом, село за селом. Он выгнал поляков из всего Полесья и дошел до Уши. На помощь к нему прибыли запорожские "гультяи", как называли на Сечи бедноту, хотя старшина на своей раде и запретила помогать Палию. Сенявский повернул свое огромное войско и стал поспешно отходить ко Львову, послав королю успокаивающее письмо, в котором писал, что, дескать, не угасли еще только отдельные бунты, "железо подавило огонь". Однако король сам видел зарево этого мнимо подавленного огня и снова просил Петра унять Палия. Петр, как и прежде, ответил, что казаки Палия - королевские подданные и он против них что-либо учинить не вправе. А тем временем отряды Палия продолжали теснить полки Сенявского. Последний еще раз попытался сдержать наступление, но и эта попытка закончилась неудачей. Тогда Сенявский послал гонцов с приказом готовить город к обороне. Глава 21 НЕВЕРНАЯ ЛЮБОВЬ Мазепа смачно зевнул, прикрывая рот рукою: - Хватит на сегодня. Столько дел и сам чорт не переделает. Закончите с Кочубеем. - Его уже второй день нет, - ответил Орлик. - Ничего, появится, тогда и закончите... А может, проедем к нему? Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы еще до сих пор друг на друга злобу таите? - Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас скажу джуре, чтоб запрягали. Кочубея застали в постели. - Ого, столько спать - можно и суд господень проспать... не только свой, - сказал после приветствия Мазепа. - Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь. Кочубеиха пододвинула мягкие стулья. - Не перепил, часом? - будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа, хитро посмотрев на Кочубея. - Нет, ветром прохватило. - Каким - прямо из сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей чарку-другую варенухи - и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать будешь. А у нас с Орликом уже чубы от работы взмокли. - Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что за полдня не перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришло, - добавил Орлик. - От Палия или от кого другого? - Палий теперь редко пишет. Да я и рад: без моего ведома н