и-ка: тот казак, что привез письмо Вуеховича, ничего не говорил, как там Палий - на Левобережье не перешел? - Нет, сказывал только, что последнее время про Палия никаких вестей нету. Мазепа закрыл глаза. Но разве мог он уснуть? Мозг беспрерывно сверлила мысль: как быть? Чтобы заручиться поддержкой, посетил он московского патриарха, дары возил! Но вряд ли может что-либо сделать патриарх. И не побоится ли? Ведает он о том, что Мазепа принимал участие в походе вместе с Голицыным. О его дружбе с фаворитом Софьи все знают! А совместный раздел имущества Самойловича? Неужто не минет беда, как до сей поры бывало? Так счастливо отошел он от Польши, переметнувшись к ее заклятому врагу Дорошенко, так же удачно покинул Дорошенко, увидев, что колеблется его власть, еще хитрее обвел Самойловича, что пригрел его и поднял на высоту старшинского звания. И опять же подумать: какие против него доказательства? Никаких... Его мысли перебил стрелец - гетмана звали к царю. На Троицком посаде стоял царский шатер для приема гостей. Направляясь к нему, гетман нервно теребил левой рукой усы, но вошел твердым шагом, внешне спокойный. За ним казаки несли богатые дары: золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, саблю в замысловатой дорогой оправе, десять аршин золотого бархата для матери - царицы Натальи Кирилловны, а для царицы Евдокии, жены Петра, золотой скипетр с алмазом. Печерские старцы несли книгу "Венец от цветов духовного вертограда печерского" в золотой оправе. Молодой царь, одетый в широкий бархатный кафтан, сидел прямо, положив большие, не по-царски мозолистые руки на подлокотники трона. Петр в упор посмотрел Мазепе в глаза; тот выдержал взгляд. - Государь желает знать... - начал, было думный дьяк Украинцев, но Петр перебил его, обратившись к Мазепе: - Зачем приехал в Москву? - На то был монарший указ от имени государей всея Руси, - спокойно ответил Мазепа. Гетман уже немного понял характер царя: середины быть не может - Петр либо оправдает его, либо сошлет в Сибирь. Он, еще выезжая, решил, что будет держаться с достоинством, а по дороге продумал слова, какие скажет Петру. Кланяться и просить нельзя, - это может показать, что он кое в чем замешан и приехал вымаливать прощение. Расчет был верный. Петр еще раз пристально посмотрел в глаза Мазепе и махнул рукой Украинцеву: - Читай! Думный дьяк поглядел вокруг, словно требуя тишины, хотя никто из бояр не осмелился даже пальцем шевельнуть, и громко прочитал указ, по которому гетману и всей старшине объявлялась царская благодарность за крымские походы. Мазепа обрадовался: этим указом Петр давал всем понять, что царская немилость за крымские походы на него, Мазепу, не распространяется. В указе так и говорилось: Мазепа, мол, вынужден был выполнять приказы главнокомандующего Василия Голицына. У Мазепы словно гора с плеч свалилась. О, теперь он вывернется, он еще покажет, кто такой Мазепа! Гетман не удержался, чтоб с горделивой строгостью и вместе с тем покровительственно не посмотреть на старшину. Зачитав указ, думный дьяк спросил, какая нужда у гетмана. Мазепа немного подумал, низко поклонился царю и повел речь о том, что он уже, дескать, стар, тяжко ему нести такой сан, к тому же у него плохое здоровье; но он обещал служить царю верой и правдой до последней капли крови и потому бьет челом великому государю и просит держать в милости старшину и весь народ украинский, который всегда был и есть смиренный, богобоязненный и всегда будет почитать своего царя и повелителя. Речь Мазепы понравилась царю, особенно то, что Мазепа просил за народ, ни словом не заикнувшись о себе. По мере того как Мазепа говорил, Петр становился все веселее и под конец улыбнулся Мазепе доверчивой, искренней, почти детской улыбкой. Гетман, чувствуя успех, пошел еще дальше и тут же подал царю челобитную, в которой попрекал Василия Голицына и Неплюева; рассказал, как Неплюев по приказанию Голицына угрозами выманил у него, у Мазепы, одиннадцать тысяч рублей, денег, больше трех пудов серебра и на пять тысяч рублей дорогах вещей. Думный дьяк все это записывал. Петр ласково отпустил Мазепу, а когда тот отъехал на посольский двор, отдал приказ сослать Василия Голицына еще дальше - в Яренск. Через два дня Украинцев спросил Мазепу, не хочет ли тот внести какие-либо изменения в Коломацкие статьи, добавленные к Переяславскому договору. Гетман счел нужным провести новую перепись казаков, чтоб мужичье, как он говорил, не очень лезло в казаки, не то скоро самому придется за сохой ходить. Кроме того, Мазепе захотелось, чтобы тем, кто едет в Москву без его универсалов, не давали поместий, не то, дескать, получается большая неурядица. Мазепе пообещали и это. Следовало бы сказать о Палие, - дескать, он посполитых с гетманщины переманивает. Но нет, не время, говорить ничего не надо. На приеме, когда вспомнили Палия, царь весьма заинтересовался правобережным полковником. Оказалось, он хорошо знал о всех событиях на Правобережье и приказал всячески содействовать и помогать Палию. Если жаловаться на Палия - царь может разгневаться. И так Мазепа большие милости получил от Петра, придется чуть ли не целый обоз снаряжать под соболей, пряности, вина и другие царские подарки. А грамоты, выданные царем на пожизненное владение землей и поместьями!.. Задерживаться дольше в Москве Мазепа не мог. Девятнадцатого сентября он уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые тайные вести от Вуеховича, - чернь совсем взбунтовалась, не хочет слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа арестован в Москве и казаки хотят выбрать нового гетмана. "Ну, я вас быстро успокою, - думал Мазепа, - вы у меня узнаете, как бунтовать! Дайте только до вас добраться". И он изо всех сил стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не жеребец, а сама непокорная чернь. Глава 6 В ПЛЕНУ Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими, пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли. Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами тоскующие струны своей кобзы. Вокруг сидели и стояли казаки, пришедшие послушать правдивое слово, успокоить наболевшее сердце. Лети, коню, дорогою Широкою стеновою, Щоб татари не спiймали, Сiделечка не здiймали, - рыдала кобза. И вставали перед глазами казаков бескрайные зеленые степи, где гуляет ветер, волнуя высокий ковыль; по-над степью высоко в небе проплывает, слегка взмахивая крыльями, белый лунь, а они едут и едут, мерно покачиваясь в седлах и поглядывая на своего атамана; тот отъехал в сторону и из-под ладони смотрит на войско, растянувшееся до самого края по широкой степной дороге. Казаки ждут, что он сейчас скажет: "Гей, хлопцы, время и кашу варить, татары уже пообедали, не дождались гостей, а мы до сих пор не ели"... А вот полковник говорит перед казаками про поход, он сдержан, суров. И каждый чувствует, что именно с ним делится своими мыслями батько, ему доверяет свои тайные помыслы. Звучит песня, плывут вслед за ней и воспоминания... Дым, грохот выстрелов, Палий первый бросается в пробитые ворота крепости... Вийде батько, розсiдлаэ, Вийде мата, розпитаэ. Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась. Казаки отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услыхав рыдания женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился, - он решил развеселить слушателей. Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро, лихо заиграла, подпевая старому кобзарю веселую песенку: Дiму мiй, дударику, Ти ж було селом Iдеш, Ти ж було в дуду граэшь. Теперь тебе немаэ, Дуда твоя гуляэ, I пищики зосталися, Казна кому дiсталися... Но песня, вместо того чтоб развеселить людей, еще больше взволновала их. Федосья поднялась и, рыдая, ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся. - А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал? - Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся. Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза. - Сынок, - взяла она его за руку, - где же ты был так долго? - Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрущенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, того, самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось, - хорошо, что успели удрать за Тетерев. Потом заняли Иванков, а дальше пошло... Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до чорта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая продать их в Крым, если нам не отдадут батька. Обвел нас Мазепа вокруг пальца - взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда, Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно. - Да, сынку, дела плохие. - Как же вы в Фастов ляхов пустили? - С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском - пришлось впустить. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль войдут они туда - нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты не знаешь, где теперь батько? - Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни говорят, перевели в Подкаменное, другие - в Мариенбург. Больше указывают на Мариенбург. - Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть; может, гуртом додумаемся до чего-нибудь. Корней уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты... Сели за стол, но есть не хотелось. - Дождались пасхи, слава богу, а чем там наш отец разговляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, - печально говорила Федосья, ставя на стол еду. У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. "Какой сегодня день?" - поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу; трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку, и он ясно видел черточки, расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим обломком кремня, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в подземелье. "Сегодня пасха", - определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова перед глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли устоять без него казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому королю?! Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой. И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на будущее... Так пролежал он до самых сумерек. "Забыли сегодня и пойло дать, - возвращаясь к действительности, с горечью усмехнулся Палий, - придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку". Потеряв надежду поужинать, он было задремал, но тут вверху что-то заскреблось и послышался тихий шопот: - Пане пулковник! Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него, поднялся к окну. - Пусть пане пулковник возьмет это. - Сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. - Держи крепко, не рассыпь. - Ты кто такой? - Я хлоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит. - Как тебя зовут? - Януш... Ну, я побегу, не то увидят меня - беда будет. Сейчас и жолнеры перепились, а если проснутся... - Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под сердцем сосет. - Я се маю. - И бумага принеси, люльку у меня забрали, проклятые. - У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз. Палий опустился на каменный пол и с удивлением разглядел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал - водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решеткой снова появился Януш. - Вот, пане пулковник. - К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка. Палий снова встал на ведро. - Ой, и хорошая горилка, смачный пирожок. Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду. - Пане пулковник ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан пулковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям, Помнит, пане пулковник? Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако сказал, чтобы не обидеть: - Как же не помнить - помню. А теперь почему ты не в своем селе? - Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там остались. - Не знаешь, Януш, что делается в Фастове? - Не знаю. Еднак знаю, что паны из Подолии тикают, Ну, хай пан курит на здоровье, а я пойду, - управитель хватится, обоим беда будет. - Спасибо, Януш. Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением затянулся душистым крепким дымом. Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку, которая оказалась "Александрийской войной" Цезаря, без переплета и титульного листа. Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно хлеб, кусок сала и две большие луковицы. - Что нового, Яиуш? - спросил Палий. - На той неделе хлопы из нашей деревни дрова привезут в замок. Я уже говорил с одним. Пусть пан пулковник будет ожидать. Решетку вынем. Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь. - Януш, а стража? - Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом... Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону. Возле замка проходил часовой. На третий день Палий уснул над книжкой, забыв ее спрятать под солому. Утром надзиратель увидел книжку и кликнул охрану; при обыске нашли и табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все помощники региментария и гости - окрестные шляхтичи. - Вот на, полюбуйся, - бросил Дружкевич на стол перед Вильгой "Александрийскую войну". - Хлоп развлекается. Кто бы мог ему это передать и зачем? Пусть уж табак... Мне прямо не верится, чтоб он ее читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта. Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных бровей строго смотрели смелые глаза. - Что ты с книжкой делал? - спросил Замойский. - Рвал на цыгарки. - Кто тебе ее передал? - Какой-то шляхтич из драгун. Вильга переглянулся с комендантом замка. - Неужто и среди нас есть нечисть? - пододвинулся к Дружкевичу Вильга и прошептал: - Разберись, а то чего доброго... - Сам знаю, - отвернулся Дружкевич. Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием, уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет прибрать к рукам фастовеких хлопов и только дразнит их, а вот он, Раймонд Вильга, быстро укротил бы это быдло. - Слушай, ты, - обратился к Палию комендант замка, - хоть ты и не признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма писал. - Я своими глазами тебя там видел, - отозвался из угла какой-то шляхтич. - Плохо, что я тебя там не видел, - обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с каким-то паном. Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв. Дружкевич нахмурился, - такой разговор не входил в его планы. - Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой, особенно перед дорогой домой, не то удачи не будет. Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: "А может, все-таки удастся обвести шляхту?" - Пане полковник, - Дружкевич говорил на чистом украинском языке, - зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове? - Я не в долгу перед королем. Никто другой - я столько лет ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но разве не вы первые нарушили договор? - Ну, тут мы квиты, - снова начал Дружкевич, расстегивая верхние крючки расшитого кафтана: - если бы твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала - очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил. - Это уж брехня, - усмехнулся Палий. - Может, и в яму посадить царь приказал? Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал: - Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов. - Не бывать этому, - поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. - Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил... И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут. - Так не напишешь? - поднялся и Дружкевич. - Нет, - твердо оказал Палий. - Зря ты время терял, не напишу. - А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? - злобно прошептал региментарий. - Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов. - Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! - почти закричал региментарий. Глава 7 ОБОЗ КУПЦА По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком. - Гей! - взмахнул тот батогом. - Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, - сказал он купцу. - Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, - промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. - А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси. - Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал. - А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать? - Неужто мы возы бросим? - Не привяжешь же их коням за хвосты... А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку бежать? - купец хлопнул Корнея по плечу. - Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: "Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов". Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой: - Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу. Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком. Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал: - Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер. Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу. - От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся? - Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят. Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей. - Что везешь? - спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено. - Разве пан не видит?-сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы. Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб. - Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно. - Какие товары? Куда? - Пшено, кожи, шерсть - в Краков, вельможный пан, - снова прикоснулся рукой к шапке Абазин. - Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд. - Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите. По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. "Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?" - подумал стражник. - Езжай, - махнул он рукой. - Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите. Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле - выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена. Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу. - Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева? - Да, пан, из Киева. - А в мешках у тебя что? - Пшено. - Везите, везите, - драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну. - О, да это... В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину... Подбежали казаки с соседних возов. Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна. Пропели первые петухи. Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть. В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном. Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по кандалам. ...В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря. Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело. - Семен! Батько! - послышались голоса. Его обступили, обнимали, целовали. - Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон! - Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа. - Комната региментария наверху, по ступенькам направо, - бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам. Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену. Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки - ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей. Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками. Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней. До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому. Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее. Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала? Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова. Радный майдан в Фастове переполнился казаками. Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку. - Выведите их! Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство. - Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, - сказал им Палий. - Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, - срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов. - Мы тебя отправим к королю как изменника! - выкрикнул второй ксендз. - Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, - перебил их полковник. - Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался. - Мы вашему королю не присягали! - крикнул из толпы какой-то старик. - Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал! - Правда, правда! - закричали казаки. - Не присягали мы королю, Хмелю присягали! - Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть. - Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят! Палий поднял руку, голоса стихли. - Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было... а не послушаетесь - на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, - он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь. Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города. ...Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой. - Латиной забавляешься? - спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. - А скажи, право, все чудно получается: латина - наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину. - Ничего почти на ней не увидишь, - улыбнулся в ответ Палий, - я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. - Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: - Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет? Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал: - Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: "Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином"? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта. - Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, - может, войны и не будет, как-нибудь уладится. - Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. "Гетман обоих берегов Днепра" - правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды... А мои казаки все показывают на Слободскую Украину - так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее. Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды: "Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако всякому терпению приходит конец..." Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть отряд тайно на помощь пришлет. - Я пока что и сам с ляхами справлюсь, - сказал Палий, однако дописал сказанное Абазиным. Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный. Глава 8 ЗА ПРАВДУ НАРОДНУЮ Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и Палием. Он не боялся тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитыми. Он послал две сотни казаков в Унинскую волость, где шляхтич Жабокрицкий создал как бы маленькое царство и завел свои порядки. Казаки разорили замок, забрали панский хлеб. Казаки сотника Часныка в поместье дворянина Леськова избили управителя, разрушили селитровый завод, а селитру привезли в Фастов. Часто крестьяне поднимались сами: стоило появиться в селе двум-трем казакам, как старые панские хоромы вспыхивали со всех сторон. В Игнатовку, где соседние паны Надашкевичи заняли крестьянские выпасы, крестьяне вызвали казаков Палия. Из Клочков, спасаясь от кары пана Матиша, удрал старый казак Мусий с двумя сыновьями и уже через день привел туда сотню. Но быстрее самих палиевцев летели слухи о них. Они без ветра проносились по Волыни, нагоняя страх на панов. К Палию шли все новые и новые люди. Почти ежедневно приходилось полковому судье Леську Семарину (он был одновременно и писарем) заполнять новые реестры. Семашке тоже не сиделось дома, особенно с тех пор, как он узнал, что в Горошковскую волость с пятью сотнями выезжает сотник Зеленский "стряхнуть с пана Федора сало, которым этот проныра быстро успел обрасти". Палий не перечил Семашке. Андрей Зеленский выехал на рассвете и, делая частые привалы, повел сотни в Горошковскую волость. День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Семашкиного кунтуша. Семашко ехал рядом с Зеленским и думал о Лесе. "Увижу ее снова - не оставлю. А может, она выехала в Краков? Но ведь совсем недавно Леся была еще здесь". Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его. ...А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни. Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок. - Вечер добрый, - тихо промолвила она. - Здравствуй! Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился: - Отец не кинется тебя искать? - Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти? - Я... я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться? Леся вздохнула: - Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка! - Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ. - А моя вера? - Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет. Леся доверчиво подняла на Семашку глаза: - А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня? Семашке хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и убежит? Он сказал только: - Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь так говорить, я рассержусь на тебя и... - И что? - И... - он не мог подобрать нужное слово, - накажу тебя. - Какую же ты мне кару придумаешь? - лукаво улыбнулась Леся. - А вот какую! - он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в морозные губы, в глаза. - Не надо, любимый мой, не надо, - легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди. Они опомнились лишь, когда из-за частокола прозвучал хриплый, пьяный голос: - Кто там? Семашко выпустил Лесю из объятий и оглянулся. - А, это ты, харцизяка, пся крев, как ты смеешь, хлоп поганый? Гей, гайдуки, шкуру спущу! Куда вы смотрите, хамское кодло? Берите его! Сабля сверкнула в руке Семашки. - Ну, кто посмеет? Кому жить на свете не хочется?.. - Что ты такое говоришь? - крикнул Зеленский. - Еще с коня упадешь. Очнись. Семашко открыл глаза. Зеленский тряс его за плечо. - Что с тобой? Говоришь такое, будто рубать кого хочешь. Я думал, с коня так и хлопнешься. Снилось что-нибудь? - Привиделось невесть что, - схитрил Семашко, все еще находясь под впечатлением воспоминаний. ...Миновав перелесок, всадники встретили двух панов: Дерезу и Харленского. Те ехали жаловаться Палию на бывшего полковника Карпа Тышкевича: он отобрал у них поместье Бышев. Зеленский, выслушав их, спросил у казаков, кто здесь из Бышева и что за птица Тышкевич. Узнав, что "хорошая подлюга", он приказал ехать сперва на Бышев. Оба панка, радостные, ехали рядом, заглядывая в глаза сотнику и обещая дать крестьянам волю, лишь бы только им помогли проучить живодера Тышкевича. Небольшую крепость не пришлось даже брать - крестьяне сами открыли ворота, и Зеленский въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти. Крестьян на сходку тоже не созывали; когда Зеленский, привязав к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он позвал на крыльцо обоих панов и обвел взглядом крестьян. Левая щека его, пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто приходилось ему видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латаные-перелатанные сорочки, обутые в лапти; сапог не было ни на ком. - Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село противозаконно захватил Тышкевич, теперь по приказу полковника Палия я возвращаю село его первым владельцам, дворянам Дерезе и Харленскому. Крестьяне, стоявшие перед крыльцом, не изъявили радости. Бросая недобрые взгляды на панов, они потянулись было к воротам. - Не расходитесь! - крикнул Зеленский. - Сейчас с вами будет говорить пан Харленский. Давай, - кинул он пану. Тот выступил вперед и быстро начал: - Тышкевич без нашего и вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность, теперь благодаря храброму полковнику и богу, - Харленский перекрестился, - село нам вернули. Мы, то-есть я и пан Дереза, даруем вам волю... - И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам... - приблизился к нему Зеленский. - Но... - заморгал тот глазами. - Какие еще "но"? - обжигая горячим дыханием щеку Харленского, сквозь зубы прошептал Зеленский. - Как же так? - обернулся Харленский, но, увидев лицо сотника, сразу обратился к сходу: - И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам... Он с трудом закончил речь, вытер рукавом пот со лба и виновато посмотрел туда, где только что стоял Дереза. Но тот, еще раньше сбежав с крыльца, бочком пробирался вдоль забора к воротам. Харленский вопросительно посмотрел на Зеленского, тот понял и указал глазами на ворота. Однако когда Харленский начал спускаться с крыльца, Зеленский вспомнил, что паны не написали кондиции, и приказал вернуть их. Пока паны писали дарственную грамоту, а казаки и крестьяне выбрасывали из окон панское добро, у ворот поднялся шум. Это вернулась откуда-то Тышкевичиха. Увидев, что крестьяне хозяйничают у нее во дворе, и не понимая, в чем дело, она подняла крик, выскочила из рыдвана и бросилась к какому-то парню, который как раз натягивал на ноги новые панские сапоги. Она ударила его по щеке; парень вскочил с сапогом на одной ноге, а другим, который держал в руке, швырнул в Тышкевичиху. Крестьяне накинулись на свою госпожу, и, когда Зеленский пробрался туда, они уже успели изорвать на Тышкевичихе одежду и насажать ей добрых синяков. Все расступились перед Зеленским. - Где пан? Тышкевичиха испуганно посмотрела на сотника и узнала в нем палиевского казака. С перепугу она даже не поднялась с земли. - Куда пан делся? - повторил вопрос Зеленский. - Говори, не то доведется тебе за все рассчитываться. - К Мазепе поехал, вчера еще. - На Палия жаловаться? Все они туда ездят, дармоеды чортовы, только до чего доездятся? Отпустите эту ведьму, пусть идет к чортовой матери, - приказал Зеленский, пряча пернач за борт серого старомодного кунтуша и направляясь к лошади. Выехав за ворота, Андрей Зеленский отпустил повод, конь привычно понес всадника легким галопом - сотник не мог ездить рысью: дергало плечо и что-то тонко и больно кололо под сердцем, как раз против того места, где было сломано ребро. Семашко отдалился от строя, его конь подминал копытами полевые цветы. Пахло полынью и еще чем-то, напоминающим запах свежей сосновой стружки. Над степью парил кобчик, он распластал свои крылья на теплых струях воздуха и медленно плыл по течению. Семашко так задумался, что, спроси его сейчас: давно они едут? - вряд ли ответил бы; он встрепенулся, лишь когда выехали на холм и Зеленский громко крикнул: "Посматривай!" Потом одна сотня отделилась и пошла по яру в левую сторону, другая обошла село справа. Сверху было хорошо видно, как на улицах засуетились всадники. - Давай! - рванул повод Зеленский. Холм остался позади. Сверкнули сабли. Казаки стремительно приближались к селу, сотни уже замыкали подкову. Находившиеся в селе всадники - их было не больше сотни - выстроились клином на выгоне, собираясь обороняться. В это мгновение в рядах палиевцев прозвучал пистолетный выстрел, казаки с трудом сдержали коней. Что случилось? Зеленский пистолетом показал на бунчук, белевший среди стоявших на выгоне всадников. - Так это же казаки Искры! Съехались. Это действительно была сотня Искры. Зеленский отругал их сотника за то, что тот, окруженный со всех сторон, вознамерился отбивать атаку шляхтичей, за которых он принял сотню Зеленского, посреди выгона в конном строю. Полковник Захарий Искра был в Горошковке, Зеленский направился туда. Семашко прискакал в Горошковку первый. Пока Зеленский толковал с искринцами, он с левой сотней обогнул село и поскакал дальше, к имению пана Федора. Но там он увидел лишь груду остывших головней. Хотел спросить про пана и не решился. От встречных казаков узнал, где остановился Искра, поехал к нему. Полковник радостно похлопал хлопца по плечу, спросил про отца и повел в какую-то хату, говоря, что лучшей калгановки нигде нет. К столу подавала старая бабуся. - А где пан Федор? - словно между прочим спросил Семашко, нехотя жуя твердую колбасу. - Удрал, проклятый... Бери, Семашко, квашеный кавун, хорошая закуска к калгановке. Не в Семена ты удался, тот такую чарку, не моргнув, выпьет и пьяным не будет... Пана Федора кто-то вспугнул, а я думал его вместе со сватами схватить. Семашко перестал выковыривать арбузные семечки. - С какими сватами? - Пан Федор дочку выдавал за богатого пана из самого Кракова. - Хорошая она была, - вмешалась в разговор бабуся, - уж такая красивая, куда тебе, господи! А не хотела итти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила. - Очень красивая, такая, как моя Зося, - засмеялся Искра. - Тебе батько не рассказывал? Как же так? Он и сейчас, как съедемся, не забывает напомнить. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, надумал я было жениться на шляхтянке. И цыдульки ей писал... Да что это с тобой, хлопче, почему не ешь? - Куда они удрали? - На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже чорт знает где. Стой, куда ты? Искра только сейчас догадался, кто тот казак, которого любила дочка пана Федора, и выскочил во двор за Семашкой. - Микита, Гнат! - крикнул он первым попавшимся на глаза казакам. - Скорей на коней, скачите за этим хлопцем, да следите в оба, головой за него отвечаете... Семашко не вернулся до самого вечера, не вернулся он и ночью. - Отпустил ты, пане Захарий, хлопца одного, наткнется где-нибудь на шляхту, что я батьке скажу? Он мне наказывал беречь Семашку и никуда одного не отпускать, - укорял Зеленский. Искра только пожимал плечами: - Вот беда на мою голову. Попробуй его удержать. Связать, что ли, по-твоему? Искра как бы оправдывался перед Зеленским, а сам то и дело выходил из хаты посмотреть, не возвращается ли Семашко. Сотни тем временем разъехались по Горошковской и Ушемирской волостям. Искра собирался расквартировать на зиму казаков в панских поместьях. - Крестьянам будет безопасней, а паны пусть хоть немного потратятся на общее дело, казаков наших на прокорм возьмут, - подмигнул он Зеленскому. Тот, как и раньше, лишь сдвинул тонкие изогнутые брови и не поддержал разговора. Семашко возвратился только под утро. Усталый, свалился на скамью и поднялся не скоро. Болезнь надолго приковала его к постели. Пана Федора ему найти не удалось. Загнал коня, думал в первом селе достать другого, но где-то в лозняке свалился в яму. Холодным вечером Семашко заблудился и долго бродил по полям и перелескам. Зеленскому пришлось оставить Семашку у Искры, а самому возвращаться в Фастов: Палий приказал долго не задерживаться. Опасаясь засады, Зеленский ехал обратно по другой дороге. Возле села Кухари казаки Цвиля поймали киевского судью Сурина, приехавшего исполнять какой-то приговор. Со словами: "Здесь наш казацкий суд!" - казаки выбросили из рыдвана шляхтичей, сожгли бумаги, а самого Сурина, отстегав плетьми и намазав синяки и ссадины "пластырем", от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот шестисот казаков погнали лошадей. Даже Зеленский, который все время терзался мыслью о болезни Семашки, не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и что было духу побежал следом за ним. Зеленский сказал Палию, что Семашко остался на некоторое время у Искры. Палий был даже рад этому: надвигались серьезные события, и он не хотел, чтобы Семашко был их участником. Глава 9 ВРАГИ Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле Забиле. Гетман же оставался в тени, за небольшим столом, поставленным в углу. Мазепа лично чинил допрос. Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы. "Чего ему нужно было? - думал, глядя на Забилу, Мазепа. - Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе - сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот - выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом", - недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним - в колодках. - Что еще ты в Москве говорил? - Ничего я больше не говорил. - Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал? - Пьяный был, сам не ведаю, что говорил. - Вишь, он не знает... А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию? - Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда. - Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву? - Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова. - Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть. - Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду. - Подвесьте его на полчасика, - кивнул Мазепа Згуре, - тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться. Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь - надо. "Такая уж доля монаршья", - не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, "монаршья", ведь он всего только гетман?! А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?.. Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло. - Начинай! - кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами. - Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр - видать, к Палию. - Кураковский? Он же поляк. - Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал. - Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш* с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься. (* Чинш - оброк.) Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался. - Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать? - Расскажи сам, что он пишет. - Абазин "языка" татарского взял, - будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет - вот письмо, - просит на татар итти не особно, как всегда, а купно. - Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками. - А что в дар послать? - Что-нибудь такое, знаешь... к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду. Кочубей вышел. Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик. - Я тебе говорил - не заходить без стука. - Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно. На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту. - Опять пил? Ты это брось. - Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал! Гетман нервно постучал по подлокотнику: - Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай - все выболтаешь. - Ну, я не из тех. - Поговори у меня! Такой же, как и все. Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой. Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева. - Ты по какому делу? - спросил Мазепа. - Про ляха этого хотел поговорить. - Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, - гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают... Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу. Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил: - Как с Забилой быть? Ничего не сказал. - Как и с Солониной, только тихо. Гетман снова склонился над листом бумаги: "Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования". Дописал до половины, перечитал - письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, - в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь: - Дьяк Михайлов к нам из Москвы! - Зови скорее старшину встречать царева посла. - Он уже на постоялом дворе остановился. - Вот беда... Как же быть теперь? Ну, да встречать все равно надо. Посылай гонцов за старшиной, прикажи купцов сзывать и обывателей из знатных. За дьяком моя карета поедет. Да сотню почета вышли. Все сделали, как повелел гетман. Вскоре вокруг крыльца на широком гетманском дворе толпилась пышно одетая старшина, купцы, дворяне, у ворот выстроилась почетная стража. На гетманской кухне потели повара: готовился пышный пир. Только невесело было Мазепе, - дьяк не остался у него, ссылаясь на усталость с дороги. Он вежливо отклонил предложение гетмана и вернулся на постоялый двор, даже не сказав, зачем приехал. Он появился на другой день рано утром, когда Мазепа вовсе не ждал его. Сказал, что хочет поговорить с глазу на глаз. - Меня послал государь для розыска, - начал Борис Михайлов. - До царя дошло письмо, брошенное возле Галицких ворот в Киеве. Пишут, будто ты с поляками переговоры ведешь, большими поборами для своей воинской казны совсем разорил посполитых... Ну, там много кой-чего написано, лучше сам прочти. Государь, известно, не верит, а все-таки... По мере того как Мазепа читал, лицо его выражало то удивление, то обиду, а потом сдержанная улыбка скользнула по губам. - Кто бы мог быть недругом? - Мазепа согнал с лица улыбку. - Вся Украина - друзья, а вот нашелся какой-то... - Не знаю, только это не первый донос. Я затем и приехал, чтобы узнать - кто? - Может, поляк Искрицкий, - словно припомнив что-то, как бы невзначай обронил Мазепа. - Он недавно из Киева. - Так ты прикажи взять его и учини следствие, а мне надо государю отписать. Только сначала убедись точно. Гетман тяжело вздохнул, медленно опустил веки и поднял глаза на икону: - О, господи, мою душу убогую и грешную тебе одному видно. Ты зришь мои дела и помыслы, видишь, как я денно и нощно пекусь об Украине нашей, забочусь о державном здравии государя. А супостаты не спят и погибель мне готовят. Не потщился я взять своих врагов в руки. Додумались на меня наветы писать. Москва им верит, а не мне. - Не по правде мыслишь, гетман. Наветы царь и бояре приемлют как ложь и поклепы. Царь был и есть к тебе милостив, все твои старания видит... А все-таки кто мог написать? Мазепа пожал плечами: - Разве мало врагов? Сам знаешь, не о себе у меня заботы и не приходится здесь каждому особо угождать. Мог написать и кто-нибудь с правого берега. Не хотят там видеть доброту мою. - Мазепа наморщил лоб и продолжал медленнее: - Помогаю я им чем только можно, а они... - Гетман остановился против Михайлова и взглянул ему прямо в глаза. - Думаешь, дьяче, тут недругов нет? Раич и Полуботок - два ворога лютых. Вот ты читал в письме "для милости божьей". Это в полуботковых письмах часто встречается. А только... - Мазепа потер рукой лоб, прошелся к двери и обратно, - все-таки больше других подозрение имею на Искрицкого. Михайлову показалось, что Мазепа действительно обижен даже тенью недоверия к нему. "Нет, не имеет гетман никаких тайных замыслов, - думал дьяк. - Зачем я буду возиться дальше с этим наветом, пусть в приказе ловят злодеев". - В темницу его, да учини, как тебе надобно. А мне пора. Давай цыдулу, - поднялся Михайлов. Мазепа поднес ладонь к губам, словно приглушая тяжелый вздох: - Как тут не быть в печали? Все-таки мне не верят: зачем Москве этот пашквиль на меня? - Письмо нам нужно - злодеев искать. - Нам тоже нужно следствие учинить. Каким путем мы дознаемся, кто писал? - Ладно, - примирительно махнул рукой Михайлов. - Пусть цыдула у вас будет, после про все отпишешь... Раздался легкий стук в дверь. Оба оглянулись. На пороге стоял Кочубей. - Дозволь доложить, пан гетман: божьей волею митрополит Гедеон преставился. Дьяк и Мазепа от неожиданности долго молчали. - Господи, что ж это такое? Митрополит Гедеон отцом родным был. Вечный покой его светлой душе, оставил он нас сиротами... Мазепа вытер платком глаза. Кочубей тоже закрыл лицо рукавом и отвернулся, чтоб не рассмеяться, - он-то хорошо знал, как гетман не любил покойника. - Да будет пухом ему земля, - продолжал Мазепа. - Надо снарядить его с почестями в последний путь. Сейчас я распоряжусь, чтоб в лавру кое-что на похороны послали. ...Мазепа старательно чинил следствие, отыскивая государевых недругов. Такими недругами оказывались все неугодные ему люди. И вскоре после отъезда Михайлова гетмана призвали в Киев, где за верную службу и борьбу против царевых тайных врагов он получил из собственных царских рук орден Андрея Первозванного. Мазепа был во всем государстве вторым человеком, получившим этот орден, и потому по дороге домой все время самодовольно щурился, поправляя широкую орденскую ленту. Рядом с гетманом ехали Лизогуб и Федор Жученко. Солнце приятно пригревало. Мазепа расстегнул парчовую куртку, приставил руку козырьком ко лбу, озирал поля. Над землей поднимался легкий пар, линии и очертания далеких предметов чуть колебались и дрожали, будто пытались взлететь. - О ком это на ассамблее сказал Меншиков: "Худую траву из поля вон"? - неожиданно спросил Жученко. - Спрашиваешь!.. Мне из-за вас спокойно и куска хлеба не съесть, весь вечер убеждал царя в вашей верности. Вспомнилась вчерашняя беседа: не наговорил ли он чего лишнего царю? Припомнил недоброжелательные взгляды Меншикова и невольно поморщился. "О чем же мы с Петром говорили? - перебирал в памяти Мазепа. - Петр спрашивал про доносчиков, и я ответил, что то "баснь ложная, козни злобные, наветы над моей головой. Я правдив, не скрываю от царского величества даже тайн внутренних сердца своего". Это хорошо. А вот про то, что "хоть был я у поляков, однако я им враг, а меня считают все поляковцем, потому что там сестра", - про то лучше было не говорить". - А правда, что Михаилу Гадячского в самую Сибирь заслали? - снова спросил Жученко. - Правда, - кивнул головой Мазепа, поглаживая гриву коня. - Самых верных слуг моих забирают. Миновали перелесок и на самой опушке остановили коней. Под ветвистой, раскидистой грушей сидел высокий слепой кобзарь и играл крестьянам, которые бросили свои бороны и плуги и пришли послушать бродячего певца. Увидев всадников, они сняли шапки, а кобзарь, услыхав топот, умолк. Мазепа сошел с коня. - Ну-ка, спой, человече добрый, казакам. Кобзарь не заставил себя просить, дважды провел из конца в конец по струнам и начал: Туман по землi котився, Палiй Семен на свiт народився. - Эту мы уже слыхали, - перебил Лизогуб. - Сыграй какую-нибудь новую, да такую, чтоб аж за сердце взяло. - Можно и новую: По цiм боцi в гетманщинi Гетьман волю косить, Iде люд весь на панщину, Iде та голосить. Свистнула в воздухе плеть, жалобно зазвенела оборванная струна, заглушив тихий стон кобзаря. - Возьмите разбойника! - Мазепа не по годам ловко вскочил в седло и погнал коня. За ним, припадая к конским гривам, понеслась по дороге старшина и многочисленная гетманская охрана, без которой Мазепа не выезжал даже за ворота своего замка. Лизогуб с несколькими стражниками остался, чтобы забрать кобзаря, но едва Мазепа со свитой скрылся за холмом, крестьяне, возбужденно размахивая руками, обступили старика. Видя, что здесь не поможет даже оружие, Лизогуб повернул коня и, выругавшись, поскакал вслед за гетманом. Глава 10 УДАР НА ОЧАКОВ Еще скажу я вам, панове полковники, что Осман Гирей снаряжает в набег Опиту, это я узнал сегодня. Войска собирается множество, где - сам не знаю: может, у Перекопа, а может, где в другом месте. Ногайцы - можно поручиться - тоже в походе будут. Так что в Очаков войска не много останется... Теперь говорите, у кого какая думка? - закончил Палий. Полковники молчали выжидая. - Чего ж вы молчите, как мурзы на совете? - Дело рискованное, не спросить ли нам у гетмана, как быть? - отважился, наконец, киевский полковник Константин Макиевский. - Пока будем спрашивать да ответа ждать, только зря время потеряем. Решать надо: либо возвращаться, либо... - Вперед пойдем, - твердо сказал полковник охотного полка Козьменко, - ждать нам нечего. По-моему, прямо двигать отсюда в степи, не то будем сидеть, пока не съедим в Лисянке все сухари. Татары никуда не пойдут, коль узнают, что в их землях казаки. Они назад вернутся, а нам надо их опередить. Наделаем шуму, а тогда - ищи ветра в поле, а казака на воле. - Как ты, Пашковский? - За меня Козьменко сказал. - Коли так, я тоже назад не пойду, вместе будем,- заключил Макиевский. - Значит, пришли к согласию, - весело оглядел их Палий. - Не будем тогда время попусту терять. Да и другого такого удобного случая не скоро дождемся. Завтра и выступать. Теперь еще одно: как итти? Все вы не раз ходили по этим степям, у каждого свой путь на примете, давайте сейчас обсудим. - Никто из нас не вытоптал там столько травы, сколько ты, твое и первое слово. - Нет, мое пусть будет последним. Говори, Константин! - По мне, так итти надо либо на Витовтов брод, либо на Нижнюю переправу. Можно и на Ташлык, через Егорлык, а дальше на Тягинь. - Ты подумай: уже и сейчас, в шатре, из тебя сало закапало, а что дальше будет? Где воды возьмешь, куда коней на выпас пустишь? На заморенных конях от Опиты недалеко уйдешь. Не этим путем итти надо, правду я говорю, Семен? - обратился Козьменко к Палию. - И так, и не так. Верно говорит Константин, переправиться можно у Ташлыка, по Песчаному броду, татары наверняка пойдут выше. Они ходят на Романов, Кучмань. мимо Чечельни и Тимоновки, до Буга, там и воды и топлива больше. - Я ходил через Песчаный, - отозвался Пашковский, - с Песчаного по реке Чечеклинке на Телингули - есть такая речка, там и дров и травы в достатке. Дальше на Куяльник - переправа хорошая, вода есть, хотя леса нету. Потом опять по Куяльнику куда душа пожелает: то ли на Паланки, то ли на Чеборчи. Тягинь нам тоже не мешало бы пощипать. - Это самое верное, так и пойдем. Ну, вроде все. А может, у кого еще что есть, говорите! - Да нет, больше ничего. - Тогда - с богом, готовьтесь! Чуть свет выступаем. Сборы были недолгие: казаки знали, куда снаряжаются, и заранее приготовили все. В поход пошли налегке, не обременяя себя обозами. Палий обдумал все еще до того, как Мазепа, получив указ от царя, дал согласие на совместный поход против татар. Рассчитывали на быстроту и внезапность нападения. Шли больше по холодку, утрами и вечерами, на день останавливаясь где-нибудь в балке. Лишь переправившись вброд через реку, остановились на более долгий отдых, чтоб дать лошадям и людям поднакопить силы к трудному переходу. Разместились в глубоком овраге, по дну которого протекала речка. Петляя, она выходила в степь. Здесь круто сворачивала, будто возвращалась обратно, и терялась где-то в дальних степях. Палий сидел на склоне оврага, покусывая стебелек ракитника. С ним сидел Пашковский. Палий опасался - не рано ли вышли, ведь ногайцы, возможно, еще не выступили в поход, а тогда об Очакове нечего и думать. Казаки на берегу рубили лозу для костров. Стреноженные кони ходили по степи и по склонам оврага, выщипывая из высоких ковылей и бородача пырей и тонконог. На горизонте то появлялись, то снова исчезали в высокой траве фигуры сторожевых казаков. Палий сплюнул горьковатую слюну и лег навзничь на траву. Не хотелось никуда итти, так бы лежал и мечтал под однообразное посвистывание суслика. Позвали ужинать. Уже спускаясь к речке, Палий сказал Пашковскому: - Боязно итти на Очаков, не случилось бы беды. Однако сегодня еще посоветуемся, как вернее ударить. Эх, если б мурза вышел в поход!.. А мурза вовсе не собирался никуда выступать. Он сидел в это время на обеде, который давал в честь похода на Украину. Сам он оставался в крепости, в поход с Опитой отправлял Осман-пашу. Мурза разлегся на софе и с наслаждением потягивал дым из кальяна. Тут же на подушках сидели и полулежали гости. Обед кончался, с низеньких, как скамейки, столов слуги убрали почти нетронутый набаб и поставили халву, изюм, ароматный густой шербет и другие сладости. В самом углу на ковре лежал Осман-паша, в синих шароварах, в пестрой тканой шелковой куртке, сверху донизу усеянной золотыми пуговицами. С наслаждением вытянув онемевшие ноги в ярко-желтых, с загнутыми носками, сафьяновых сапогах, он делал вид, будто пристально следит за игрой в шахматы. Но Осман-паша даже не видел фигур, хотя все время смотрел на доску. Только изредка бросал из-под нахмуренных бровей мимолетные злобные взгляды на мурзу. О, как отвратителен был ему мурза с его черным жиденьким чубом и такой же бороденкой, приплюснутым носом и хитрыми узкими глазками под высоко поднятыми бровями! Паша не мог больше смотреть, он поднялся и вышел из дивана.* Прошел по узкому длинному коридору и поднялся по лестнице на Соколиную башню. Посмотрел сверху на сад мурзы. В мраморном бассейне с фонтаном, обвитом густой зеленью, плавали лебеди. От высоких тополей веяло приятной прохладой. (* Диван - комната совета.) "Он будет прохлаждаться здесь в тени и слушать песни невольниц, - подумал Осман-паша, - а когда я вернусь из похода, почти весь ясырь* и лучших полонянок заберет себе". (* Ясырь - военная добыча.) Старая обида вновь закипела в сердце... Случилось это лет двадцать назад в Бахчисарае на невольничьем базаре. После удачного набега на Кавказ базар был люден и шумен. Осман, тогда еще молодой, тоже пошел посмотреть на живой товар, послушать игру на теорбе.* У самых крепостных стен бурлило людское море: здесь продавались невольники и невольницы всех возрастов. Крики, свист нагаек, скрип арб, голоса дервишей - все слилось в один сплошной рев. Осман, сопровождаемый слугами, пробирался под навесы, где находился отборный товар. (* Теорба - старинный музыкальный инструмент.) Накрашенные, натертые ароматными мастиками, сидели под навесами красивые полонянки. Осман бросал на них равнодушные взгляды и проходил дальше. Неожиданно остановился, пораженный: на него пристально глядели синие грустные глаза черкешенки. Такой красоты ему еще не приходилось видеть. "Она будет украшением моего гарема", - сразу решил Осман. - Сколько? - спросил у джелаба. Купец замахал руками, выхваляя свой товар. Осман перебил его: - Сам вижу. Сколько? Он уже доставал деньги, когда услышал за спиной: - И эту! - Как? - вскипел Осман. - Она уже куплена. Невысокий, богато одетый бек решительно махнул рукой: - Я ее покупаю. - И, смерив Османа с ног до головы насмешливым взглядом, добавил: - Она создана для того, чтоб играть на теорбе, а не собирать в степи кизяк. Краска залила лицо Османа, но он заметил, как угрожающе смотрят на него аскеры из свиты незнакомого бека. Позднее, когда его послали сардаром в Очаков, он узнал, что дерзкий богатый бек был ногайский мурза. Судьба привела их в один город. Осман часто видел в саду у мурзы ту черкешенку, но постепенно обида забывалась. Но вчера... У мурзы не было от черкешенки детей, и он решил, по старому обычаю, подарить ее кому-нибудь из подчиненных. И, словно на посмешище, подарил ее именно Осману. Мурза попросту выбросил ненужный ему хлам. Паша видел, как даже слуги фыркали в кулаки, когда он в ответ на милость мурзы произнес обычное: "Твое благоволение доставляет нам счастливую жизнь, молю за тебя аллаха..." Паша заскрипел зубами, отгоняя назойливые воспоминания. Потом прислушался: его звали. На ступенях лестницы он встретил невольника. - Повелитель ждет пашу. - Скажи повелителю, что я пошел помолиться перед походом. Слышишь, уже муэдзин с минарета зовет на молитву. Он сказал это, чтобы не возвращаться в диван мурзы. Однако теперь пришлось итти в мечеть, ибо мурза мог приказать проверить, действительно ли он пошел на молитву. Паша вошел и остановился. Старший мулла, молясь, то падал на колени, то поднимался, то склонялся ниц. Все молча повторяли его движения. Паша, не оборачиваясь, почувствовал, как кто-то вошел и встал за его спиной. Наконец можно было выйти. Неизвестный шел следом. Паша понял: человек хочет ему сказать что-то, и за мечетью, свернув в узкую улочку, резко обернулся. Осман узнал своего толмача. - Твоя слава да будет вечна! Я принес тебе весть из степей. Казачье войско идет на Очаков. - Неужели?! Где оно? Как ты узнал? - По твоему повелению я ездил в Бендеры и на обратном пути встретил их дозорных. - Они идут на Бендеры? - О, совсем нет, они собираются итти на Очаков. Я ночью заехал в Паланку, там как раз стояли казаки. Сам не знаю, как меня не схватили. Я был от них в десяти шагах, сидел под возом и слыхал разговор. - Кто их ведет? - Палий. Осман-паша побледнел, но более ничем не выдал своего волнения. Торопиться некуда, он успеет об этом доложить мурзе. В голове зародился еще не совсем ясный план. - Кто знает об этом? - Я не говорил никому, а из степи сюда никто не может пробраться - казаки расставили стражу. - Хорошо, иди и пусть твои уста не раскроются до тех пор, пока я не разрешу тебе. За это получишь сто золотых. Никому не показывайся на глаза, жди меня в саду. Вот ключ от потайной калитки, вход за минаретом в трех шагах от большого камня. Осман пошел медленно, глубоко задумавшись. Решение уже созрело в голове, он только мысленно уточнял детали. Что он теряет? Не так уж много. Золото и другие драгоценности закопает ночью в землю. Сад и дом? Но зато он отомстит мурзе. Когда вернется из похода, весь ясырь будет принадлежать ему одному. Даст толмачу сто золотых, и тот напишет Палию письмо. А когда Палий уничтожит мурзу, Осман вернется сюда с Опитой и разобьет Палия. Подходя к своему дому, Осман-паша посмотрел на дворец мурзы и решительно вошел в сад. Этой же ночью начальник сторожевого отряда - донской казак Дмитрий - привел к Палию запыленного татарина, который просил свидания с полковником. Палий взял у татарина письмо. Полковники, бывшие тут же, ждали, когда он кончит читать. Дочитав, Палий бросил письмо в раскаленную жаровню, над которой грелся медный котел, и подошел к толмачу: - Чем ты докажешь, что орда пошла к Опите? - Пусть пан полковник вышлет кого-нибудь на Куяльник посмотреть следы. - Добре, посмотрим. Это наилучшее доказательство. Теперь можешь итти. Проводите его. Когда толмач вышел, Палий пересказал полковникам содержание письма. Потом послал несколько человек на Куяльник, - орда в самом деле прошла там. Тогда полки двинулись по сухим Буджацким степям на Очаков, далеко обходя татарские селения, чтобы преждевременно не встревожить обитателей крепости. Все реже на пути встречались реки, да и те чуть не все пересохли. Трава на берегах почернела, пожухла, словно по ней прошел пожар. Даже неприхотливые ногайские лошади и те не хотели есть эту траву. Потом воды и вовсе не стало. Лошади шли, понурив головы, тяжело вытаскивая из песка ноги. Казаки все чаще слезали с седел и шли, держась за стремя. Затихли песни, редко слышался смех. Все напряженно вглядывались вперед в надежде увидеть извилистую ленту степной реки. Перед глазами, покачиваясь, проплывали миражи, горько обманывая людей. После полудня поднялся ветер. Он подхватывал с земли тучи песка и со зловещим шуршанием гнал по степи. Колючий песок больно жалил лицо, впивался в руки, набивался под одежду. Кусками полотна казаки обвязывали ноздри лошадям и вели их в поводу. Только ночью, когда разбили в степи лагерь, ветер стал спадать. Чуть позже пошел проливной дождь. Сухие степные русла наполнились водой, она бурлила и пенилась, размывая нестойкие, сыпучие берега. За последние два дня казаки проходили не больше десяти верст в сутки, а на другой день после ливня прошли тридцать. Столько же - на третий и на четвертый. Вскоре должен был показаться Очаков. Теперь шли только ночью, а днем отдыхали в балках. Однако, как ни таились, все же, подходя к Очакову, услыхали: у городских ворот бьет на сполох сейман.* Пришлось остановиться. (* Сейман - часовой у ворот.) Палий с несколькими казаками поехал осмотреть город. Над крайней башней, будто прикрепленный к ней, висел молодой месяц. Небо было светлое и чистое, словно балдахин ханского шатра, по которому густыми светлячками рассыпаны звезды. Палий выехал на холм и внимательно всмотрелся в молчаливый город. За городскими стенами, наполовину скрытый плавнями, блестел Днепровский лиман, а дальше плавни расступались и в воду, подобно лезвию кинжала, врезалась песчаная коса. Стены с той стороны были пониже, они тянулись почти ровной линией, редко где сворачивая или делая зигзаг, что затрудняло сопротивление тех, кто скрывался за ними. Полковник вернулся в лагерь и, подняв свой полк и полк Пашковского, тихо повел их в обход Очакова. Остановились в лесу, на берегу лимана, и стали готовиться к бою. Рубили деревья и сколачивали лестницы, набивали порохом бочки, захваченные заранее у степных татар. Работы хватило до самого утра. Палий ждал рассвета на опушке, откуда хорошо был виден город. От лимана повеяло влажной прохладой. Горизонт побледнел, затем заалел, багровое пятно быстро поднималось по небу, и казалось, что намокает опущенный в кровь платок. Он разбухал, наливался, и вот противоположный берег охватило пламя утреннего солнца. Лучи скользнули по воде, проложив пеструю, похожую на длинный ковер дорожку. В первых лучах солнца слева от Очакова заклубились тучи золотистой пыли: Козьменко и Макиевский начали наступление. Казаки развернулись лавой и помчались на город, обгоняя клубы пыли, которую ветер относил в сторону, наискось к лиману. Вот они ворвались в опустевшее предместье. Перескакивая на конях через изгороди и плетни, понеслись к стенам. С бастионов рявкнули двадцатичетырехфунтовые пулкортаны. Но казаки продолжали скакать. Второй раз стены окутались дымом, еще более густым, чем при первом залпе; завыли, засвистели ядра и пули. Казачья лава смешалась почти под самыми стенами, всадники поворачивали коней в степь. Тогда ворота крепости распахнулись, из них галопом вылетела татарская конница; передние всадники чуть сдерживали разгоряченных коней, пока не выехали все, и только тогда пустились в погоню. Палий заткнул подзорную трубу за голенище: все можно было разглядеть и простым глазом. Бегущих отделяло от преследователей не больше полуверсты. Полковник оглянулся - его казаки уже сидели в седлах. Когда полки Козьменко и Макиевского, а за ними и татары миновали лес, Палий вывел свои полки из засады. Удар был до того внезапен и стремителен, что татары даже не успели помыслить об обороне. Гонимые полками Палия и Пашковского, они кидались под сабли казаков Макиевского и Козьменко или, разрубленные со спины, падали на окровавленные конские гривы. Все три лавы сбились на небольшом пространстве, так что и удирать было некуда. Мало кому из татар удалось вырваться из сабельного смерча. В плен сдалось всего девяносто человек, захвачено было три бунчука. Около часа казаки отдыхали на поляне у небольшой речушки. Люди подходили к реке, раздевшись до пояса, черпали пригоршнями или шапками холодную воду и освежали потное тело. Потом снова затянули подпруги на конях. Палий выстроил полки и повел на город. Наступали одновременно от южных и западных ворот. Вперед вырвалось несколько небольших отрядов с охапками соломы, намотанными на концы пик и смоченными смолой. Доскакав до предместья, казаки подожгли его. Камышовые крыши и скирды сена вспыхнули, и ветер понес на Очаков клубы сизовато-белого дыма. За дымом не стало видно стен. Палий приказал итти на штурм. Казачья лава все быстрее катилась вперед, кони перешли на галоп. Миновали пылающие апельсиновые сады предместья. Со стен вразнобой прозвучали орудийные выстрелы, однако пушкари из-за дыма ничего не видели, и ядра почти не нанесли наступающим урона. Палий с трудом разглядел в дыму ворота, к которым штурмующие уже подкатывали бочки с порохом. Спешенные казаки подожгли фитили, раздался глухой взрыв. Передав лошадей намеченным заранее в каждой сотне коноводам, казаки кинулись ко рву, забрасывая его деревьями, обломками стен, плетеными корзинами, кусками войлока - всем, что попадалось под руку в низеньких домишках предместья. Те, кто успел уже перебраться через ров, пытались сломать осевшие, но все еще крепкие ворота. Тем временем казаки лезли на стены по лестницам, помогая передним длинными шестами или подсаживая друг друга. Янычары яростно оборонялись. Сверху летели огромные колоды, тяжелые камни, мешки с порохом, вспыхивавшие и обжигавшие казаков. Татары опрокидывали лестницы и шесты, стреляли из ружей и луков, сталкивали казаков пиками и саблями. Однако дым мешал им, в нескольких местах наступающие уже взобрались на стены, к воротам подтянули сделанный в лесу деревянный таран, и после нескольких ударов ворота упали. В пролом кинулись и пешие и конные. По выкрикам, по шуму боя Палий определил, что еще раньше казаки ворвались через западные ворота. Янычары оставили стены и, отбиваясь кривыми саблями и ятаганами, отступали по узким улицам города, безуспешно пытаясь где-нибудь закрепиться. Но их сопротивление уже было сломлено, казаки пробрались через сады и по крышам и бросились на обороняющихся с тыла. В погоне за врагом они рассыпались по всему городу. Сотни давно смешались, казаки дрались отдельными группами, в которых трудно было навести порядок. Мимо Палия проскакал Андрущенко, хотел остановить коня, но не смог: улочка была узкая, а сзади мчалось более полусотни казаков. Потом улица расширилась, стало светлее, и Палий с Андрущенко выскочили на просторную мощеную площадь, где высился огромный дворец. Оттуда стреляли, несколько человек упало на площади. Казаки отступили за строения, повели перестрелку. И хотя к ним присоединялись все новые и новые группы и их огонь становился все плотнее, он все же не мог причинить никакого вреда янычарам, скрывавшимся за зубчатыми стенами дворца. Тогда Палий взяв с собой казаков, повел их по узенькой улочке в обход. Пробежав несколько сот шагов, свернули в какой-то двор, пересекли сад, потом вышли на другую улицу и, наконец, снова увидели стену дворца. Двух часовых сбили несколькими выстрелами, подтащили к стене сорванный где-то поблизости плетеный хлев и по нему полезли во дворец. Сверху прозвучало еще несколько выстрелов. Казак рядом с Палием покачнулся, схватился обеими руками за руку полковника, и они вместе скатились вниз. Палий наклонился к казаку - тот был уже мертв. Держа наготове пистолет и внимательно следя за крайней бойницей, откуда мог еще ударить выстрел, Палий снова полез на стену. Через несколько минут казаки были уже в крепости. Разъяренные казаки нещадно рубили янычар и аскеров, подрывали бастионы и стены. Со смехом смотрели, как разбегаются из гарема напуганные жены мурзы и наложницы. За садом наткнулись на ямы длиной в пять и глубиной в три локтя, - в ямах сидели невольники. Казаки отвалили железные плиты и спустили веревочные лестницы. Один за другим вылезали из ям худые, измученные люди. Палий увидел их уже без кандалов, окруженных со всех сторон казаками. Тем временем Андрущенко подвел перепуганного мурзу. - Куда его тащить? - Они ему сами суд учинят, - показал Палий на невольников. - А вы, хлопцы, айда отсюда бастионы рушить, еще остались целые. Пороховой погреб подорвать не забудьте. Сбираться всем на южной околице. Из города выехали так же стремительно, как и захватили его. Позади, вырываясь из-за городских стен, еще долго лизали небо длинные языки пламени, и ветер нес вслед полкам острый, едкий запах гари. Отъехав от Очакова, полки разделились. Встретиться уговорились возле устья Синюхи на Буге или под Переволочной. Макневский, Козьменко и Пашковский, захватив с собой пленников и восемь вражеских пушек, повели свои полки к Бобринцу. Палий пошел более опасным путем - вниз по Кодыме через Егорлык. Если татары и пустятся в погоню, то только по его следу. И он не просчитался. Узнав, что Палий двинулся через Буджацкие степи, Опита повел туда орду, разбросав разъезды и поставив на Кодыме заслоны. Разъезды недолго блуждали в степях, они быстро обнаружили след Палия и навели на него орду. Татары ехали быстро, сменяя загнанных коней. Пестрые знамена растянулись на много верст. Орда сперва шла массой, потом расползлась во все стороны. Всадники словно и не придерживались порядка, однако начальник мог в любой момент повернуть свой отряд в нужном направлении. Палий знал, что стоит лишь переправиться через Кодыму, и он уйдет от преследователей. Надо только торопиться к переправе. И он гнал не останавливаясь. Наконец усталые лошади натянули поводья, почуяв воду. Но на другом берегу Кодымы показались татарские заслоны. Казаки опоздали. Из тыловой охраны примчались дозорные с вестью, что ордынцы совсем близко. Все попытки скрыться были напрасны: татары окружили бы казаков в степи. Тогда Палий приказал рыть окопы и делать палисад из деревьев, росших на берегу Кодымы. Окопы одним концом упирались в болото, другим - в берег реки. Их отрыли быстро, и так как татары еще не подошли, то успели насыпать побольше земли, с берега нанесли кольев, заострили их и утыкали ими вал. Солнце уже перевалило за полдень, а татары все не показывались. Объезжая окопы, Палий увидел Корнея и Тимка, оба несли на веревках перекинутые через плечо большие вязанки кольев. Из кустов появились и другие казаки с такими же вязанками. По всему полю перед окопами стояли на коленях казаки, забивали колья в землю. На валу ставили сошники для ружей, отмеряли порох, заранее готовя заряды. Слева от вала поблескивал солончак, подходивший к самому укреплению, забивать в него колья было невозможно. В направлении солончака, на валу, поставили две небольшие пушки из тех, что захватили в крепости, по солончаку разбросали острые якорцы. Только перед самым заходом солнца появились татары. Они рванулись вперед прямо с походного строя, намереваясь одним стремительным ударом уничтожить казаков. Орда заняла большое пространство, и Палий видел, что поступил правильно, приказав сузить окопы. Две трети татарского войска двигались в основной группе, а треть разделилась пополам, на правое и левое крылья. Эти крылья шли в стороне, не умещаясь на узком пространстве против скопов. Авангард орды составляли ногайцы; они припали к лошадиным шеям, и их бараньи шапки скрывались в волнах развеянных по ветру грив. В казачьем лагере царило тревожное молчание. Палий был уверен в своих людях: не впервые им встречаться с татарами. И хотя на сей раз надежды вырваться живыми было мало, внешне казаки оставались спокойными. Кое-кто даже пытался шутить. Но вот стихли и шутки. Тишину нарушал только топот татарских коней, от которого с вала осыпалась земля. Пронзительное грозное "алла" прокатилось по степи и достигло окопов. В ответ поднялись над палисадом ряды ружей и мушкетов. Едва татары доскакали до вбитых в землю кольев, ударил залп. Передние всадники вместе с лошадьми полетели наземь: одни - сбитые пулями, другие - споткнувшись о колья. Лошади ломали ноги, бились на земле, давя воинов своими телами. Ряды татарской конницы смешались. Тем временем казаки успели снова зарядить ружья. Теснимые задними рядами, татары снова кинулись вперед. Из-за палисада беспрерывно стреляли. Многие ордынцы перелетали через высокие изогнутые луки седел. Наконец татары не выдержали и повернули коней. Казаки прекратили стрельбу: надо было беречь порох. Но радости от того, что нападение отбито, в лагере не было: все знали - это только начало. Солнце опустилось за горизонт. Андрей Зеленский попросился с полусотней казаков на вылазку. В полночь перебрались через палисад. Сотник бесшумно полз по траве, держа направление по звездам. Ползти пришлось долго, болели натертые локти и колени, но подниматься боялись, чтобы не наткнуться ненароком на татарские сторожевые посты. Дорогу пересекала глубокая балка, казаки один за другим спустились туда. Отдохнув немного, они бесшумно взобрались на противоположный склон. Зеленский выглянул и сразу сполз обратно. Прямо перед ним сидел татарин. Он зажал между коленями небольшой кожаный мешок, доставал оттуда пальцами тугой кенырь и отправлял небольшими кусочками в рот. Потом медленно сосал посапывая от удовольствия. "Застал бы тебя за этим занятием сотенный, он бы показал, как в походе красть сыр", - почему-то подумал Зеленский и, дернув за руку казака, собиравшегося выглянуть из балки, тихонько пополз направо. Он выбрался из балки и стал подкрадываться к татарину. В двух шагах от часового он затаил дыхание и услышал, как тот чавкает, смакуя кенырь. Выждав, пока татарин, снова нагнувшись к мешку, стал набивать кенырем рот, Зеленский перепрыгнул через невысокий куст и навалился на часового. Татарин дернулся и повалился на мешок, из шеи у него струйкой забила кровь. Зеленский оттолкнул его, из мешка посыпался белый сочный сыр. Сотник тихо свистнул. С ножами в зубах из балки вылезли казаки. Татары спали под открытым небом, закутавшись в кошмы и подложив под голову седла. Ночь была теплая, кое-кто даже сбросил с себя кошмы. Казаки оставляли татар спящими навсегда в тех позах, в каких заставал их удар ножа. Беки и начальники отрядов спали в шатрах. У входов в шатры дремали аскеры. Казаки прорезали ножами задние стенки и забирались внутрь. Все шло хорошо, пока кто-то из казаков не ударил бека, который спал в кольчуге. Нож скользнул, скрежеща по металлическим кольцам, чуть оцарапав беку кожу. Тот громко закричал, казак прикончил его ударом ножа в лицо. Но татары проснулись, и в лагере поднялась тревога. Казаки отступали к балке; только четверо не вернулись: верно, заплутались и были зарублены. На другой день ордынцы долго не появлялись перед окопами: ночные события несколько ошеломили их. Лишь в полдень снова пошли в наступление. На этот раз им удалось в нескольких местах прорваться к самым окопам. Бросая коней, они лезли на вал. Казаки стреляли по ним в упор. Стреляли без перерыва: перед боем было выделено из каждой сотни по тридцать человек, которые только заряжали мушкеты, пистолеты и ружья. Первая линия казаков уже взялась за сабли, а вторая все еще продолжала стрелять через их головы. Палий, без кунтуша, в одной малиновой рубахе, рубился в гуще сотни Зеленского. Вдруг он увидел, что в том месте, где солончак вплотную подходит к казацким шанцам, татары уже вылезли на вал. Казаки, яростно отбиваясь, отступали шаг за шагом. Полковник соскочил с вала, немного отбежал назад к заросшей ивняком лощине и, сорвав левой рукой с головы шапку, взмахнул ею над головой. На вязе, что рос на откосе лощины, качнулась ветка, из травы поднялась резервная полусотня казаков. Палий, не оглядываясь, бросился к солончаку. - Держись, хлопцы, подмога идет! - крикнул он на бегу. Два или три татарина, увидев "страшного" Палия, попятились. Но слева десятка полтора ордынцев с грозным криком "алла" устремилось к полковнику. Молнией сверкнула сабля в палиевой руке. Упал, разрубленный наискось, остролицый татарин, другой тяжело осел, на землю, схватившись обеими руками за пробитый клинком живот. "Только не дать никому зайти сзади", - думал полковник. С палисада взметнулся в воздухе аркан. Палий успел отшатнуться, полоснув саблей по предательской петле. - Хлопцы, спасай батька! - послышался звонкий голос Дмитрия. В эту минуту подоспела резервная полусотня. Густой стеной обступив Палия, выставив перед собой копья, казаки двинулись на татар. А еще через минуту враг был отброшен за вал. Татары в этот день еще раз попытались напасть, уже в пешем строю. Но, спешенные, они были совсем беспомощны и побежали после первого же залпа. Снова наступил вечер. Кашевары сварили кулеш, но мало кто ел его. Усталые казаки валились наземь и засыпали. Лишь вокруг костра Палия собралась небольшая группа. Палий курил уже третью люльку. За день сотни значительно поредели, а что будет завтра? Было ясно: завтра - смерть. - И где эта речка у чорта взялася? Хоть и прикрывает она нас сзади, однако лучше б ее совсем не было, - промолвил казак, перебрасывая с руки на руку уголек, чтобы раскурить люльку. - А не попробовать ли нам всем вместе вырваться на тот берег? - Не видишь разве, какой там берег? Брод выше остался, а здесь на такую кручу с конем не выберешься. А хотя и выбрался бы, так куда денешься дальше? Татарские дозоры глаз не сводят. И мигнуть не успеешь, как среди степи порубают, - отозвался Цвиль. - Погоди, погоди. А что, если водой? До утра успеем. Чорт с ними, с теми онучами, побросаем в воду. Как ты, Семен? На ту вон косу, что языком врезалась в воду, внизу, у самого поворота речки, - сказал Корней. - Это дело. Поплывем тихо вместе с конями и вылезем вон на том перекате. - У кого кони не приучены, надо морды обмотать хорошо, чтоб не ржали. - Будите тихо людей, пусть режут очерет. Не надо ничего бросать. Вы же знаете, как татары переправляются: два добрых пучка очерета связал, положил на них все, что нужно, к коню крепко приторочил, чтоб вода не сорвала, и плывет все это вместе с тобой и с конем... Идите, не будем терять времени. Коней в воду заводить по течению. Я останусь с сотней Цвиля, прикроем переправу. Корней, пушки подальше от берега утопите... Наутро татары возобновили штурм. На этот раз хан был уверен, что казакам не удержаться, - не зря он поставил в центре своих вымуштрованных храбрых аскеров. Хан сидел на высоком белом коне и с пригорка наблюдал за боем. Вот его аскеры с криком ринулись на окопы. Кони расстилались в стремительном беге. Хорошо! Передние уже мчатся по солончаку. Но почему из окопов не стреляют? Неужели сдаются? Почему не видно белого платка? Да и вообще никого не видно? Хан огрел коня плетью и с места взял в галоп. Перед валом сгрудилось так много всадников, что ханская охрана с трудом прокладывала путь. Наконец им удалось пробиться к валу, где столпилось больше всего ордынцев. Все они кричали, ругались и кому-то грозили. Хан поднялся на стременах и посмотрел в том направлении, куда они указывали: там на двух прислоненных к палисаду пиках висел тамбурин и на нем углем был нарисован здоровенный кукиш. Глава 11 В КИЕВЕ Два всадника ехали впереди казачьей сотни по улицам Киева. Это были Палий и Семашко. До того прекрасная картина открылась глазам, что Семашко невольно придержал коня. Чуть оседая на задние ноги, лошади тихим шагом спускались по Михайловскому склону. Семашко ни о чем не спрашивал, приложив руку ко лбу, он пытался считать купола церквей. Но их было так много, что он то и дело сбивался со счета, да к тому же купола терялись среди высоких зданий и деревьев. - Успеешь насмотреться! Вот сейчас заедем и Балабухе, пообедаем, выспимся, а вечером походим по городу. Теперь я тебе все покажу. Мы дня три здесь пробудем. - Я лучше сейчас поеду. - С конем неудобно, да и дороги не знаешь, отдохнуть надо, Ты на себя посмотри: словно из скита вылез. Далась тебе, знать, та самая... - Я ж вас просил, батько... - Ну, не буду, хай ей чорт! А отдохнуть надо. Семашко действительно выглядел изможденным. Болезнь долго держала его в постели. К тому же горевал он, что не смог пойти в поход с отцом в татарские степи. С Палием ехала сотня казаков. Семашко хотел спросить отца, зачем с ними столько людей и какую он грамоту получил, но, хорошо зная, что отец, как обычно, скажет: "Увидишь", Удерживал свое любопытство. Спустились на Подол. Полковник отправил казаков в Куреневку, а сам с Семашкой, Кодацким, Часныком и Зеленским поехал к купцу Балабухе. Семашко слышал, что Балабуха купец богатый, и теперь предполагал увидеть красивый дом с каменными воротами, подобный тем, какие им встречались на улицах. Но вместо этого они подъехали к чисто выбеленной хате под дранью, с большим многолетним садом за ней. Балабуха был купец широкой руки, а строить лучший дом отказывался. "На мой век хватит, - говорил он, - а там пусть дети строят". У него их было двое: дочь восемнадцати и сын тринадцати лет. Купец гостеприимно открыл ворота и пригласил всех в горницу. На столе мгновенно появились миски с едой, большие пузатые кружки, медведики со старкой, вином, водкой. Семашке было скучно за столом. Есть не хотелось, веселые рассказы Часныка он слыхал уже не раз, однако сразу выйти из-за стола не решился, боясь обидеть хозяина. Но вот общее внимание сосредоточилось на Балабухе и Кодацком, которые побились об заклад, кто кого перепьет. Семашко незаметно поднялся и вышел во двор. Прислонился к тыну, отделявшему двор от сада, и задумался. Совсем близко шумел город. Потом донеслась тихая песня, она все приближалась, росла. Зашуршали ветви яблони, и у перелаза показалась девушка. Семашко вначале не заметил ее, ему казалось, что песня долетает из города. Увидев Семашку, девушка оборвала песню на миг смутилась, но сразу же смелая искорка сверкнула в ее глазах: - День добрый, казаче! - День добрый. - Это вы по Михайловскому ехали, я с горы видела? - Мы. - Чего здесь стоять, пойдем в хату. Вы до батьки? - Уже был. Я в город собрался, да дороги не знаю. - Я тоже в город. Можем вместе, если желаешь. - С охотой, только шапку возьму. Девушка весело засмеялась: - Я тоже босая не пойду, обуюсь. Я быстро. Она взбежала на крыльцо. Семашко посмотрел вслед светловолосой веселой красавице - она держалась просто и смело, не так, как сельские девушки. В маленькой каморке, где к