Юрий Михайлович Мушкетик. Семен Палий Издательства ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия" Москва 1055 Художник С. ПОЖАРСКИЙ Авторизованный перевод с украинского Льва Шапиро (текст произведения оставлен так, как есть в книге, т.е. до изменения правил русского языка в 1956 году.) ocr - Андрей из Архангельска Глава 1 ВЫБОРЫ Хотя был только конец мая, стояла нестерпимая жара. Солнце медленно поднималось над головой, и его горячие лучи беспощадно жгли порыжевшую степь, - ни единое облачко не скрывало, хоть на миг, раскаленное солнце. На берегах Колымаки буйно зеленели травы, а здесь, на холме, где должны были состояться выборы гетмана, высокий ковыль давно выгорел, и холм казался покрытым огромной серой епанчой, на которой капюшоном выделялся шелковый княжеский шатер, яркоголубой на фоне серой, однообразной степи, наполовину скрытый в тени высокой раскидистой березы. Рядом стоял небольшой дубовый стол, накрытый ковром, да несколько стульев, а чуть в стороне - широкие дубовые скамьи. В степи было людно: за шатром четкими прямоугольниками выстроились четыре наемных иноземных полка, еще с вечера приведенные сюда; слева расположился большой отряд московских стрельцов, а-внизу, прямо перед шатром, почти до самой Колымаки бурлило и играло красками море жупанов и казацких шапок с красными и синими верхами. По обоим берегам большими косяками ходили стреноженные казачьи кони. Над толпой плыли синевато-сизые струи табачного дыма, и от этого зной казался еще сильнее. Невдалеке от шатра под открытым небом сидела большая группа казаков; они молча курили люльки и сосредоточенно смотрели на дорогу, что змеей извивалась по степи до самого села с маленькой деревянной церковкой, белевшей между высокими осокорями. - Ну и духота, аж во рту пересохло! - устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. - Хоть бы ветерок подул, что ли. - И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорится: кому свадьба, а курице смерть. - Терпи, Мусий, в атаманы выйдешь, - снова проговорил степенный казак. - Как ты думаешь, кто гетманом будет? - А что нам, Василь, думать? Кого старшина* прокричит на гетмана, того и назначат, - равнодушно ответил Мусий. (* Старшина - ударение на букве И (А из А.)) - Как так старшина? А коли нам он не по вкусу придется? - повернулся к Мусию молодой остролицый казак. - Думаешь, про твой вкус спросят? Как бы не так! Можешь, кричать, пока пуп не вывалится. Между старшиной все давным-давно сговорено. А нам только останется магарыч пить. Мусий говорил как бы шутя, но глаза его, глубоко спрятанные под прямыми густыми бровями, смотрели строго. Наступило недолгое молчание. - Палия Семена - вот кого выбрать гетманом, - задумчиво сказал кто-то сзади. - Жаль, не здесь он, а на Запорожье. - Сюда Палий не вернется, наша старшина готова его живьем съесть, - ответил Василь. Потом чуть понизил голос и наклонился к Мусию: - Слушай, а ты не знаешь, за каким чортом стрельцов пригнали? - Там и стрельцов тех... Разве не видишь: одни немцы, а пригнали их зачем, так это и дурню понятно... Что именно понятно, казак так и не успел сказать: на сельской колокольне часто, как бы захлебываясь, ударил колокол, и по всей степи прокатилось: - Идут! Идут! Сидевшие вскочили на ноги, задние начали протискиваться вперед, и толпа сразу заволновалась, загудела, как потревоженный улей. Из села, не по дороге, а напрямик, степью, чтобы не запылиться, двигалась длинная процессия; когда ее первые ряды приблизились к холму и уже можно было разглядеть одежду и лица людей, последние только выходили из села. Впереди мелкими, неуверенными шажками, словно боясь, чтоб его не обогнали, семенил архимандрит Алексей. За ним, чуть отделившись от остальных, выступал князь Василий Голицын. Несмотря на жару, на его плечи был накинут дорогой парчовый охабень, подбитый куньим мехом, такая же, из куниц, высокая горлатная шапка, на ногах дорогие, в самоцветах сафьянцы, чуть припорошенные пылью, отчего каменья на них блестели тускло и холодно. За князем попарно шли московские бояре, духовенство и пышно одетая казацкая старшина. Во втором ряду, плечом к плечу со стольником Неплюевым - войсковой генеральный писарь Мазепа; шел он, опустив голову, в глубокой задумчивости, так что длинные усы спадали на казацкий жупан. Вся его одежда была хоть и добротная, но простая, казацкая, и это резко отличало Мазепу от разодетой старшины. Задумавшись, он споткнулся о камень и с удивлением оглянулся. Ротмистр Иван Соболев, шедший в некотором отдалении, легонько толкнул своего соседа, гадячского полковника Михаила Самойловича: - Не к добру. - Смотря для кого, - мрачно ответил полковник. Наконец процессия достигла холма. Первыми поднялись на холм Голицын с боярами и духовенством; старшина и полковники остановились впереди казаков. Голицын подошел к шатру и что-то сказал. Полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, а рядом поп, прислуживавший архимандриту, поставил образ Спаса, положил крест и евангелие. Под березой глухо загудел низкий надтреснутый голос архимандрита Алексея. Он освящал клейноды.* Голицын сбросил на руки дьяка охабень и, поддерживаемый вторым дьяком, взобрался на стул. Воцарилась тишина. Князь говорил долго и не для всех понятно. Однако казакам стало ясно, что на их челобитную великие государи Петр и Иван прислали указ, по которому Ивану Самойловичу "гетманом у них не быть, а на его место избрать другого, вольными голосами, по своему обычаю". Обведя взглядом казаков, Голицын спросил: (* Клейноды - символы гетманской власти.) - Кого желаете избрать гетманом? После короткого молчания несколько голосов в первых рядах выкрикнуло: - Мазепу!.. А рядом немного потише: - Борковского! Сзади кто-то крикнул: - Палия! И в тот же миг старшина, словно по команде, громко завопила: - Мазепу! Мазепу! Мазепу-у-у! Бросив взгляд на Мазепу и почему-то посмотрев туда, где стояли наемные полки, князь Голицын поднял посох. Некоторое время толпа еще волновалась, затем постепенно стихла. - Быть по-вашему, - сказал князь, - пусть будет гетманом Мазепа... Иван Степанович, - обратился он к Мазепе, - вам Украина вручает свою судьбу. - Вот вам, хлопцы, и "вольные голоса", - съязвил неугомонный Мусий. Василь хотел было ответить шуткой, но тут начался обряд посвящения в гетманы: Мазепа присягнул на кресте и евангелии в верности казачьему войску, потом думный дьяк прочитал Переяславские статьи, подписанные еще Богданом Хмельницким, затем новые, выработанные думным дьяком Емельяном Украинцевым, ведавшим делами Малороссийского приказа, и заранее согласованные с Мазепой. Эти статьи подтверждали привилегии старшины, освобождали ее от всяких поборов. В чтение казаки не вслушивались, к тому же новые статьи дьяк читал так быстро, что под конец закашлялся, и понять их даже тот, кто старался, никак не мог. Мазепа стоял молча, затаив в груди едва сдерживаемую радость, и делал вид, будто внимательно слушает чтение дьяка. Нелегко ему это давалось. Какая-то магическая сила то и дело притягивала его черные ястребиные глаза к булаве, что золотом и самоцветами сверкала на солнце. Отныне она будет принадлежать ему... В ней воплощены его давние мечты - власть, сила... Мазепа посмотрел на толпу; он встретил прямые, холодные взгляды казаков и снова отвел глаза в сторону. Казаки сперва разглядывали бояр, подолгу останавливали взгляд на Мазепе, а когда надоело, стали перешептываться; иные следили за ястребом, одиноко парившим в небе. Он то поднимался и, превратившись в маленькое пятнышко, описывал широкие круги, то снова опускался, выслеживая добычу. ...Наступил вечер. По всей долине зажглись веселые костры: казаки варили еду в больших казанах, жарили баранов. Тут же выбивали днища из бочек. Ударил залп из пяти пушек - начался пир в честь старшины и похода, столь неудачно подготовленного Голицыным. Не дал этот поход России выхода к Черному морю, не прикрыл Украину от нападений басурманов. Знал Голицын: неприветливо встретят его в Москве, разве только правительница Софья заступится. Ведь всего год тому назад русские дипломаты умело объединили многие государства в священную лигу для борьбы с турками и татарами, сумели замириться с западными странами. Большое войско поручалось Голицыну, большие надежды возлагались на него... В таборе настоящее веселье долго не наступало. Мрачно запивали казаки выборы гетмана, изредка перебрасываясь едкими шутками. Лишь когда опустела добрая половина бочек, зазвучали песни. Теперь казаки и стрельцы перемешались и пили вместе, угощая друг друга, пока пьяные не сваливались тут же, около бочек. На холме в просторном шатре в два ряда были поставлены столы, загроможденные разными яствами и питьем. Однако места всем не хватило и кое-кому пришлось разместиться за столами под открытым небом возле шатра. На скамье, выложенной подушками и покрытой ковром, возле князя Голицына сидел Мазепа в синем бархатном, расшитом серебром жупане, шелковых, гранатового цвета шароварах и дорогих сафьяновых сапогах с огромными серебряными шпорами. Мазепа был весел, хотя пил мало, сыпал шутками, запас коих сохранил еще с того времени, когда был пажом при дворе польского короля. - За нашу дружбу! - сказал Голицын, протягивая Мазепе кружку. - За дружбу! - поднял свою кружку гетман и, настороженно озираясь, тихо спросил: - А каково распоряжение царицы относительно имущества Ивана Самойловича? - Одну половину в царскую казну, другую - на нужды казачьего войска. - Так, - словно в раздумье протянул гетман. - В таком разе я вряд ли смогу дать тебе сейчас все десять тысяч. - Тс-с, еще будет время, договоришься об этом со стольником Неплюевым. Он про все знает и мне верен. Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в десятый раз провозгласили тост за царей Петра и Ивана и царицу Софью, ротмистр Соболев взял за локоть полковника Михаила Самойловича: - Пошли, покурим на травке. Сели на склоне холма, некоторое время курили молча. - Быстро же они покумовались, - проговорил Михайло Самойлович. - Не так уж быстро. Ты ведь знаешь, Мазепа жил в Москве, там и сошелся с Голицыным. Да и царица Софья к нему благоволит. Только не знаю, как он попал туда. - Попал случайно. Служил у Дорошенки, бывшего гетмана правобережного; однажды тот отрядил его послом к татарам, но запорожцы Мазепу перехватили. Хотели убить, да кошевой Сирко заступился. Наказал в Москву отправить. "Там, - говорит, - лучше разберутся, и про Дорошенку он кой-чего расскажет". Всыпали ему на дорогу палок и отправили в колодках в Москву. Чорт его знает, как он сумел выкрутиться. Я все ж думаю, сколько волка ни корми... Был он шляхтичем, им и останется. Нет в нем русского духа. Он ведь долго служил при дворе польского короля, да подрался с одним из шляхтичей, потому и очутился снова на Украине. Лез по чужим спинам, так до генерального писаря и долез. - Ну, этот ни перед чем не остановится! - сказал Соболев, ковыряя каблуком землю. - А ты откуда его знаешь? - Я сам из Севска, в нашей волости он уже давно деревни скупает, и там люди его недобрым словом поминают. Слушай, а какого это Палия казаки на гетмана кричали? - Полковник один. Его давно бы гетманом выбрали, кабы он в левобережном войске служил. Да он - за Днепром. Родом с Левобережья, с Борзны, может, слышал? На Запорожье долго был, большую славу сыскал. Куренным атаманом его избрали, хотели и кошевым, но нельзя было - слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гонится. Вот уж несколько лет, как он набрал полк охотный и воюет с татарами на правом берегу Днепра. Зря его кто-то выкрикнул, он даже на выборах не был. Из шатра донеслось громкое "Слава!". - Верно, еще за какого-нибудь боярина чарку подняли, - кивнул головой Соболев в сторону шатра. - Теперь дней пять пить будут, - поддержал полковник. - Как же, высватал Голицын гетмана Украине, надо ж магарыч выпить. Ну, пусть гуляют, а я лучше пойду с этого гульбища к своему куреню и высплюсь. Отойдя немного, он остановился и, словно вспомнив что-то, вернулся, положил руку на плечо Соболеву: - Мы тут с тобой много лишнего наговорили, так давай забудем: это лучше и для тебя и для меня. - Ты не бойся, - успокоил его Соболев, - я не из тех. Можешь спать спокойно. А забывать не след. При случае заходи, поговорим. Эти думки многих тревожат... Михайло Самойлович пошел, пробираясь между подвыпившими казаками. Он разыскивал свой полк. ...Пировали три дня, пока все не выпили и не съели. А на четвертый день, рано утром, князь Василий Голицын повел свои полки к Москве. Пыль оседала уже далеко на горизонте, а Мазепа все еще стоял на холме и смотрел вслед голицынским полкам. Генеральный бунчужный Юхим Лизогуб тронул его за плечо: - Пане гетман, войско давно ждет. Куда вести казаков? - В Батурин. Поднимая тучи пыли, войско двинулось широкой степной дорогой в направлении на Батурин. Так в 1687 году закончились выборы нового гетмана. Глава 2 В ГРОЗУ Все предвещало грозу: и тревожно шелестевшие деревья, тянувшие свои ветви навстречу буйному ветру, и жалобные стоны чаек, и лошади, храпевшие при каждом новом порыве ветра. Солнце совсем скрылось за тучами, стало темно. Вдруг ослепительная молния рассекла небо, будто кто-то стремительно вспорол его острой казацкой саблей, послышался резкий, сильный удар, словно что-то огромное и тяжелое упало рядом, в лесу. Невдалеке вспыхнул пожар. По глухой, давно не езженной дороге, что скрывалась в густых, высоких ковылях, ехало человек двенадцать казаков в длинных епанках. При ударе грома лошади испуганно шарахались в сторону, иные вставали на дыбы. Всадники резко осаживали их, стараясь успокоить. Стройный тонконогий конь переднего казака сторожко повел ушами и скосил глаза; понуждаемый властной рукой хозяина, ускорил шаг. Этот всадник был Семен Палий. Невысокий, крепкий казак лет сорока, с длинными, чуть распушенными на концах усами, с густыми бровями, сросшимися на переносице, и прямым носом, он совсем не походил на того грозного Палия, которым татары пугали своих детей. Скорее что-то ласковое, теплое светилось в его карих, чуть прищуренных глазах. Начал накрапывать дождь. Тяжелые капли гулко застучали по плащам. Вскоре хлынул настоящий ливень. Палий повернулся к казаку-великану с широким мужественным лицом, что отстал от него на пол-лошадиного корпуса: - Что-то Якова с хлопцами давно нет, не заблудились ли, часом? Тот прижал шпорами своего дончака и, поравнявшись с Палием, густо пробасил: - Коль заблудились - найдутся. Хуже, если на шляхту наскочили. Да нам бы где-нибудь и остановиться пора: кони притомились, надо им отдых дать. Все одно до Фастова сегодня не доберемся. - Сегодня нам и незачем туда ехать. А вот здесь как будто должна стоять большая липа, покалеченная громом. Чуть правее от нее - хутор Микиты Веника, друга моего давнего. Мы на Запорожье вместе бывали. Раз в степи татары нас окружили, а с нами и сотни казаков не было. Когда пробивались, один нехристь стрелой плечо Миките пробил, мы и отвезли друга в зимовник. С той поры больше не встречались... Вот обрадуется старик! - мечтательно улыбнулся Палий. Гром затих, а дождь все усиливался, плащи намокли, стали тяжелыми, как вериги. За дождем и не услышали, как их догнал посланный Палием в разведку Яков Мазан с двумя казаками. - Как ты нас нашел? - спросил Самусь, казак-великан, что ехал рядом с Палием. - Чуть не с полудня шастаем по степи за вами. Дождь помог - на след напали. - Видел? - перебил Палий. - Да что там! - махнул рукой Мазан. - Даже место, где стояла хата, заросло бурьяном. Такая пустыня, что страшно. Только одну животину нашел в бурьянах, да и та одичала. - Он толкнул коленом мертвую козу, притороченную к седлу. - По дороге одни пожарища, и только где-нибудь в чащобе, в стороне от шляха, живут люди; как завидят всадников, или прячутся бог весть куда, или готовятся обороняться. Меня дед какой-то чуть не застрелил из самопала. Чорт его знает, за кого он меня принял, не то за татарина, не то за ляха. Окружающая местность в самом деле являла собой пустыню. Много лет Россия и Левобережная Украина вели войну с Польшей. В 1686 году между Россией и Польшей был подписан "Вечный мир". Украинские земли на правом берегу Днепра оставались в составе польского государства, украинцы уходили на левый берег Днепра. После войны усилились татарские набеги, и за последние годы татары вконец разорили Правобережье. Не пахали хлеборобы землю, дворы зарастали высокими бурьянами; только обгорелый дымоход, чахлый садик да остаток тына, колесо от воза или полузасыпанный колодец говорили о том, что здесь когда-то жили люди. Отряд Палия приблизился к старой липе; постояв несколько минут на месте, казаки свернули вправо. Здесь дорога была еще глуше, приходилось то и дело нагибаться, чтоб не зацепиться за ветку. Усталые кони, почуяв близкий отдых, ускорили шаг. Неожиданно дорогу преградил словно выросший из-под земли забор из заостренных вверху кольев. - Тьфу, чорт! Чуть лоб не расшиб, - выругался какой-то казак. - Микита все богатеет. Вон какие стены вывел! - пошутил Палий. Он постучал в тяжелые дубовые, в три щита, ворота. Во дворе бешено залаяли собаки. В воротах осторожно открылось маленькое оконце. - Свои, открывай, не то на приступ пойдем! - весело проговорил Палий, слезая с коня. - Забогател - и друзей не признаешь! - Вот так свои - на приступ сбираются итти! - раздался в ответ сильный женский голос. - Хоть лбы разбейте - не открою. - Открывай, Федосья, Это я, Палий. - Семен! Ворота распахнулись, и навстречу выбежала высокая дородная женщина. Она схватила Палия за руку, подалась вперед и на мгновение заколебалась, но Палий привлек ее к себе. - Челом, челом тебе, хозяйка,- заговорил он, выпуская женщину из объятий. - О, да ты все молодеешь! - Где уж мне молодеть, - в тон ему откликнулась женщина. - Мне с тобой не равняться, вон как усы подкрутил! А целуешь, вроде парубок... - Потому что жениться надумал, - засмеялся Палий. - А чего это Микита не встречает? Иль не рад гостям? - Нету уже Микиты, - сразу помрачнела женщина. - Второй год как помер, разве ты не слыхал? - Так и не поправился в зимовнике? - Поправился. Я сама ездила за ним, привезла, выходила. Потом задумал, опять на Сечь податься. Поехал в город купить кой-чего по хозяйству, да на дороге и смерть свою нашел. Порубали татары. Привезла его, а вылечить уже нельзя было. Тебя перед смертью все вспоминал... Да что ж это я стою! Надо вам на ночь устраиваться. Ведите коней пять в дровяник, он сейчас пустой. А вот куда остальных поставить, того и не придумаю, - забеспокоилась хозяйка. - Мама, а если мы корову перегоним в клуню,* а в хлев поставим коней? - сказал молодой статный парень, которого только сейчас заметил Палий. (* Клуня - рига.) - А и правда, сынок, так и сделаем. - Так это ты, Семашко! - удивился Палий. - Прямо не узнать! Гляди, какой вырос! Помнишь, как ты хотел меня за усы подергать? Паренек смутился и тихо ответил: - Помню, как вы и на коне меня катали. - Не забыл! - ласково улыбнулся Палий. Двор оказался небогатый: хата, два хлева, овин, сарай - и все. Хозяйка пригласила гостей в дом. Один за другим сходились казаки. В хате стало шумно и тесно. Федосья села рядом с Палием на лавке. Она рассказывала ему, как после смерти мужа ей приходилось вести хозяйство одной. Жить было не легко, край обезлюдел. Спасало то, что хутор находился в лесу, далеко от дороги, по которой сновали татары и шляхтичи. Палий расспрашивал, селятся ли в их местности люди, особенно интересовался тем, что делается в Фастове. Выяснилось, что люди здесь оседают редко. В немногие оставшиеся села вернулись из Польши паны, и все пошло по-старому. Посполитых силой заставляют работать по пять, а то и по шесть дней на барщине. Фастов почти совсем разрушен, осталось всего несколько десятков дворов. Какой-то шляхтич уже успел построить небольшое именье. Крестьяне не хотят его признавать, но он привел отряд рейтар и с их помощью принуждает крестьян отбывать барщину. - Вот какие наши дела невеселые, - закончила Федосья. Все, кто был в дате, запечалились, беседа не клеилась. Хозяйка принялась готовить ужин. К столу позвали глухого деда. Он не ушел на Левобережье, когда люди оставили село. "Никуда, - сказал, - я не поеду, не хочу трясти свои старые кости, помру на отцовском дворе". А хату-то сожгли. Старику некуда было деться, Федосья и приютила его. После второй чарки все за ужином оживились, особенно дед; он охотно рассказывал о своем казаковании в старые, как ему казалось, добрые времена. Палий с Федосьей вышли на крыльцо. Поговорили о погоде, об урожае и сами не заметили, как перешли к воспоминаниям. Они были с Левобережья, из одного села. - А помнишь, как мы косили отаву возле пруда, а ты нам полдник принесла? - спросил Палий. - Когда ты меня в воду кинул? Оба рассмеялись. - Ты потом перестала здороваться со мной. - Разве только из-за этого? - Федосья посмотрела на Палия, и хоть в темноте не было видно ее глаз, все же Палий опустил голову. - Баламутом был ты. - Оставим это, - тихо попросил Палий. - Каялся после, да поздно. Я, Федосья, и сейчас ничего не забыл. Сколько лет прошло, будто все давным-давно минуло, а увидел тебя сегодня - и вновь старое вспомнилось. Изменилась ты, а все осталась для меня такой, как была. Палий умолк. Молчала и Федосья. Слушали, как шумит лес, стряхивая с себя дождевые капли. Вдруг послышался пронзительный крик, за ним жуткий хохот. Федосья невольно прижалась к Палию. Он слегка обнял ее, сказал успокаивающе: - Сова, а кричит страшно, будто человек. - Никак не привыкну. Иногда, как начнет плакать или смеяться, так мороз по коже проходит... Ну, пошли, Семен, казаки, верно, спать хотят. - Федосья легонько тронула Семена за плечо и тихо сказала: -Да и тебе надо отдохнуть перед дорогой. А может, останешься хоть на денек? - Нет, надо ехать! Ну, да я скоро опять здесь буду. Может, и навсегда осяду где-нибудь поблизости. А потом буду просить тебя в мою хату. Как ты, Федосья, согласна со мной жить? Федосья помолчала, потом сказала тихо: - Не знаю, Семен. - Ну ладно. Ты подумай, приеду - скажешь. А теперь пойдем. Казаки улеглись спать в овине, на сене, а Палию и Самусю Федосья постелила в комнате. Обоим не спалось. Палий достал кожаный кисет и набил люльку. - Ну, что ты надумал? - повернулся к Палию Самусь. - Оселяться будем. Гляжу я на все, и сердце кровью обливается. Нельзя такого терпеть. Мы вернемся сюда. Вышибем из Фастова панов, чтоб аж перья с них полетели, не дадим панам измываться над нашим народом. Ты рядом отаборишься, в Богуславе. Правильно? Самусь увидел, как при свете люльки блеснули глаза Палия. - А с кем же ты думаешь здесь осесть? - спросил он. - Для начала приведу свой полк. Пойдет со мной и кое-кто из левобережных полков, а там начнут слетаться орлята в родное гнездо. - Да, с Левобережья за тобой пойдет немало людей, однако что Мазепа запоет? - Про то не ведаю. Потому завтра к нему подамся. Может, как-нибудь и окручу его. Лишь бы осесть, а там... - А если не ехать к Мазепе, ведь эта земля по договору принадлежит Польше? Сам король Ян Собесский дал нам с тобой право заселять пустые земли и набирать полки. - Как бы не так! - пыхнул люлькой Палий. - Неужто ты веришь в лживые письма польского короля, которые он писал нам после того, как мы взяли Вену? Знай: то хитрый дьявол. Он подбивает набирать полки, ему это наруку. Будет сидеть за нашей спиной, как у Христа за пазухой, а мы с татарами друг другу чубы драть станем за его здравие. А как только чуть-чуть поутихнет, так и сунутся сюда панки и князьки из Польши. Да и свои найдутся не лучшие, как грибы после дождя повырастут, и опять народ застонет. - Та-ак, - протянул Самусь, - теперь я понимаю, на что надежду имеешь. А только подаст ли Москва нам руку? - Подаст, непременно подаст, - решительно продолжал Палий. - Хмеля приняли, и нас примут. Свои же мы. Сам посуди: испокон веков вместе жили, веры одной, против врага всегда плечом к плечу вставали, потому, что и враг у них всегда был тот же, что и у нас. Верь, придет время, когда Украина вся соединится, и Днепр будет рекой, а не границей, что людей наших разделяет. А кто поможет мост через Днепр перебросить? Татары? Шляхта польская? Ну вот, ты сам смеешься. Аркан и кнут несут они нам. Только русские люди помогут нам соединить оба берега Днепра. Поставим вместе с донцами на юге заслон против татар или совсем их из Крыма вышибем. Со шляхтой тоже разговор короткий. Знаешь, смотреть жутко - пустошь сейчас кругом. До чего дошло: люди хлеб боятся сеять. Стонет народ, хуже скотов живет. Сосчитай, кто только на его шее не сидит: шляхта, старшина, судья, немец-прибыльщик - всех не перечесть. И нет ему жизни, нет доли ему. Палий умолк, раскуривая люльку. - Теперь ты понимаешь, почему я выбрал Фастов? - спросил он тихо. - Отсюда легче всего связь держать с Москвой. Сноситься придется через Киев, а еще вернее - через Мазепу. Пока еще не след трогать этого батуринского панка: может, он и сам к нам с добром пойдет. Говорят, разум приходит с опытом, а у него опыта - дай боже. Тебе, я думаю, нужно завтра ехать в Польшу, напишем письмо королю. Сам король назначил тебя наказным гетманом,* так хоть раз воспользуйся этим званием. Только, гляди, осторожнее. Постарайся выведать у Фальбовского или Пассека, чем паны дышат, разузнай все о Мазепе, потому что Фальбовский и Пассек давние его вороги. Ведь это Фальбовский крепко угостил Мазепу нагайками, когда застал его у своей жинки, а потом голого привязал к напуганному коню и пустил по лесу... (* Наказной - не выбранный, а назначенный.) Помолчав некоторое время, Палий добавил: - Чует мое сердце: Мазепа скоро с королем снюхается. Вот мы и должны про то досконально знать. Мазепина шляхетская душа не дает ему до конца разорвать с королем. Не любит гетман простого казака. Сейчас Мазепа заодно с Голицыным - одного поля ягоды. За Голицыным Софья стоит. Но кажется мне, не прочно ее правление. Подрастают царевичи, кто-то из них скинет с трона Софью. Ну довольно, завтра про все уговоримся точнее. Спи. Некоторое время лежали молча. Самусю не спалось. Он опять тронул Палия за плечо. - Семен, послушай, что я хочу тебя спросить. - Говори. - Вот видишь, сколько мы с тобой вместе, а я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю. - Про то, что я чорта спалил? - улыбнулся в усы Палий. - Это дело давнее, я тогда еще только-только на Запорожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стерпел обиды и поджег курень. - Конечно, тебя поймали и судили на раде? - Меня не надо было ловить, я сам пришел. - И Сирко не всыпал палок? - Нет, - снова улыбнулся Палий. - На этот раз не всыпал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на меня и удивился: "Ага, пришел, палиюка!*" С того и пошло: Палий. - Повернувшись на другой бок, Палий умолк и скоро заснул. Самусь еще долго ворочался и задремал лишь перед рассветом. (* Палиюка - поджигатель.) Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чистили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий, взяв ведро, пошел к колодцу умываться. - Сынок, ты бы помог Семену Пилиповичу! - крикнула мать Семашке. Тот захватил дубовый ковш и подошел к колодцу. - А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, - пошутил Палий. Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное, мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, одним духом выпалил: - Семен Пилипович, возьмите меня с собой! - Тебя? - рушник повис в разведенных руках полковника. - А на кого ты мать покинешь? - Она и без меня дома управится. А не возьмете, я все равно на Сечь убегу. Палий видел - парень не шутит. - Погоди, я поговорю с матерью. Федосья не раз замечала, что парень томится и может тайно уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно. - Танцуй! - Палий шлепнул Семашку ладонью по плечу. - Теперь ты настоящий казачина. По началу будешь у меня джурой,* а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в дорогу, а там дело покажет. (* Джура - слуга, денщик.) Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, примерять стал. Потом побежал в конюшню, перевернув по дороге ведро с водой под общий смех казаков. За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетерпеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радостно, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем больно, оттого, что приходилось покидать мать. - Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вынянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на свете, - Федосья вытерла краем платка глаза. У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к матери, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков. - Кушай, Семашко, кушай, - сказал Яков Мазан, - теперь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной. Выезжали со двора уже утром, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли в каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев. Лишь изредка лесную тишину нарушали стук дятла да тонкий щебет синицы. Все радовались погожему дню. Нерадостно было только на сердце у Федосьи. Она шла рядом с сыном, чуть опередив казаков; они сочувственно смотрели на казачку: каждый вспоминал свою мать, сестру или жену. Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы. Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивая головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король назначил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Никогда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся, - он любил Палия любовью младшего брата. - Казаков, - говорил Палий, - возьми с собой. Мне не нужно никого, не то Мазепа подумает, что я красуюсь перед ним, мол, со свитой приехал, а тебе они больше нужны будут. Только когда в Варшаву приедешь, пусть все получше оденутся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят, - ты же знаешь этих гоноровитых. Может, где придется и гаманцом* побренчать - не жалей денег. Делай все раздумчиво, не торопись. Недаром говорят: "Поспешишь - людей насмешишь". Разнюхай все хорошо, однако долго не задерживайся. Приезжай прямо в мой полк, там тебя ждать буду. Вот и все. Тут и попрощаемся, - сказал Палий и трижды расцеловался с Самусем, а потом и с каждым казаком. Федосья тоже всех целовала в лоб. Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры, и небольшой отряд, круто свернув за куст орешника, скрылся в лесной чаще. (* Гаманец - кошелек.) На дороге остались Палий, Федосья и Семашко. - Жди, Федосья, скоро вернемся, - сказал Палий и взял ее за руку. - За сына не тревожься и о том, что я говорил, не забывай. Федосья грустно улыбнулась: - Буду ждать, Семен. Обоих буду ждать. - Пора! - Палий крепко, может крепче, чем сам ожидал, поцеловал Федосью, потом мать попрощалась с сыном. Казаки вскочили в седла, и кони прямо с места пошли размашистой рысью. - Дай вам бог счастья на вашем пути, - прошептала Федосья, глядя вслед всадникам. У поворота дороги Семашко приподнялся на стременах, оглянулся. Мать радостно улыбнулась сквозь слезы и в последний раз махнула ему рукой. Глава 3 КОВАРНЫЙ ДРУГ Ехали быстро, лишь изредка останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Под вечер прибыли в Киев, который по договору 1686 года утверждался за русским государством и примыкал к гетманщине. Палий решил навестить своего приятеля Захария Искру, которому удалые походы против татар и особенно мудрые советы на круге снискали уважение запорожцев. Заручиться его поддержкой Палий считал немаловажным делом: в трудный момент Искра мог привести на помощь свой полк. Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он провел юношеские годы, - Вот на этой улице, - заметил по дороге Палий, - когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося - половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог. Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Однако, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?.. В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться - не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем: - Давно висят они без дела... Эй, Остап! В комнату вошел джура. - Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю. Потом обратился к Палию: - Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велеречивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю. Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Батурин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как селиться, как держать оборону против татар и польской шляхты. На другой день около полудня они уже въезжали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря. - Батько! - закричала она .и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы. - Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, - вдруг засмеялась она, подняв голову. Искра и Семашко были растроганы такой встречей и долго молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца. - Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это будет твой брат. Правда, хорошего дал мне бог сына? - поторопился исправить свой невольный промах Палий. Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману. Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке; молодой нарядный привратник открыл калитку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полковники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева - бесчисленные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и шишечками поверху. Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих именьями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал: - Овса две тысячи осьмушек, ячменя - восемьдесят, проса - пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть рублей три алтына, продано меду на восемь тысяч тридцать рублей семь алтын... Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самочинно. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились, - гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь. - Погоди. Сколько, ты говоришь, возов сена? - вдруг прервал Мазепа. - Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше. Ты что ж это, а? - Да, пане гетман, - испуганно пролепетал управляющий, - плохие травы нынешний год, негде косить. - Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, - грозно свел брови гетман. - Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем. - Как знаешь, не мое дело, - махнул рукой гетман. - Читай дальше. Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувствовать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать хитро и тонко. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сговаривается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Раичу гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке Сербину - Подлинное, хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежелательны для государства и будто бы "имеют замыслы измены". Но и эти опасности миновали. "Все они в Сибири медведей пасут",- криво усмехнулся своим мыслям гетман. Были и другие - добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Москву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поляками; конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношение к гетману не изменилось... Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания. Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле. - А этих зачем нелегкая... - начал было он, но осекся на полуслове. - Добре, иди проси их, - кивнул он джуре. Быстрицкий прервал доклад и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив радостную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть снисходительным тоном: - Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видел, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю, по-домашнему, - гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали шелковые шаровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочками сапоги. На голове красовалась голубая феска. - Да садитесь, - пододвинул им кресла Мазепа. - Рассказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно ли из родного сечевого дома? - Я уж и забыл, когда сечевой кулеш ел, - ответил Палий. - Как говорил Сирко, тесно мне там, не сидится, потому и ношусь, как дубовый лист, по Правобережью. - Был у меня вчера посланец от Григория Сагайдачного. Не пойму, чего волнуются запорожцы, видать, опротивел им тот кулеш, - бросил Мазепа. - А что случилось? - как бы равнодушно спросил Искра. - Да я пригласил из Москвы фортификатора Косачева строить крепость: есть слухи, что татары неспокойны. Тот и построил одну такую для препоны татарам, Ново-Богородской зовется, а сечевики подумали, что это против них, И пошло... - Это та, что напротив Сечи? - спросил Палий и незаметно наступил на ногу Искре, хорошо зная, что гетман старается прибрать к рукам запорожцев. Мазепа не ответил. Наступила минута молчанья. - Рассказывай, Семен, как живешь? - Какая там жизнь? Отживаю, а не живу. Как перекати-поле по ветру болтаюсь, старость подходит, пора и про свои угол подумать, Опротивели мне все эти турбации, осесть думаю, Мазепа едва не крикнул "где?", но во-время сдержался. Разные мысли зароились в голове гетмана, - он давно побаивался Палия. Хорошо бы переманить его на свою сторону, да страшновато, - не вышло бы смуты. Больше всего Мазепа опасался, как бы Палий не осел в Сечи. Разве не хотели уже однажды сечевики выбрать его кошевым и не выбрали только потому, что Палий был тогда еще молод, а это противоречило казацким обычаям? - А где же ты думаешь себе место облюбовать? - все-таки не выдержал, спросил Мазепа. - Не у зятя ли, часом? Палий решил говорить напрямик: - Нет, на Правобережье. Я уже привык к руинам, там думаю и век свой дожить. У Мазепы радостно заискрились глаза, - лучшего он и желать не мог. - Хорошо ты решил, только с татарами немного придется царапаться, да не тебе их бояться. - То правда. Я сам подумываю про то, как бы их загнать подальше. Об этом и к тебе приехали поговорить. Искра тоже решил селиться где-нибудь рядом, так не будешь ли ты, пане гетман, против, если мы заберем туда свои полки? Без казаков там не удержишься. Мазепе новость не понравилась, но он согласился и на это: - Берите, разве я перечу? "Что так - Семен, что этак - Семен"... - И, довольный своей шуткой, засмеялся. - И еще одно, Иван Степанович. Может, какой-нибудь десяток левобережцев перейдет, так не обессудь, то не наша вина. Это гетману было совсем не по душе, однако пришлось и с этим примириться. - Добре, панове, что тут говорить - и то Украина, и это Украина. Сегодня там, а завтра, даст бог, и вместе будем, Правда? - обратился он к Палию и Искре. - Плачет ненька Украина по руинам, ой, как плачет! - Ну, не будем тебе мешать, - поднялся Палий. - Вы мне не мешаете, на сегодня я, кажется, все закончил. А вы оставайтесь-ка со мной, побудем на крестинах у Кочубея. Я там за отца крестного. Хоть погуляем... За делами, чорт их дери, некогда и чарку перекинуть. - Останемся, Семен, куда спешить, - поддержал Искра. - И то правда, - согласился Палий и подумал: "Неплохо будет разузнать, как генеральная старшина настроена". - Подождите, я переоденусь, - бросил на ходу Мазепа. Искра расстегнул ворот рубахи, вытер платком шею. - Ох, и хитрый же бес! - полушепотом заговорил он. - Скользкий, как вьюн. - А с крепостью он ловко придумал. Еще полдесятка таких поставит - и заарканит запорожцев. - Как бы не так! Не такие уж дураки запорожцы, они вот-вот и эту сроют. Минут через двадцать они втроем вышли во двор. У ворот кто-то шумел. Слуга, который впускал Палия и Искру, грубо выталкивал со двора какого-то человека. Человек упирался, ругал слугу и требовал пропустить его к гетману. - Погоди! - крикнул Мазепа слуге. - Чего тебе? К ним подошел худощавый человек, не то казак, не то крестьянин, и, сняв шапку, низко поклонялся гетману: - К вашей милости, пане гетман, от самых Лубен к вам пробился. - Быстрее, мне некогда, - перебил Мазепа, но, поглядев на Палия и Искру, добавил мягче: - Рассказывай, а то видишь - тороплюсь. - Пришел искать правды у пана гетмана. Из Лубен я, там и жена с детьми осталась. Была у меня земля, перебивался от урожая до урожая, а теперь хоть поводырем к слепцам иди. Не хватило прошлый год денег, нужда такая - где их добудешь? Я сено возил пану генеральному есаулу Гамалие, и вот попутал нечистый, возьми и попроси одолжить. А пан есаул и говорит: "Дай мне в аренду на год землю твою, за это я тебя выручу, долг ждать буду, пока деньгами не обзаведешься". Я и оставил в залог свою землю, а когда пришло время платить, попросил подождать еще недельку, пока скотину придам. Так Гамалия не то что не захотел ждать, а заставил написать купчую, и я теперь без земли остался. - Почему до сих пор не запрягают, долго там будут чухаться? - нетерпеливо крикнул слуге Мазепа. Потом посполитому, что стоял простоволосый и мял в руках шапку: - Завтра придешь и все выскажешь. - Нет, Иван Степанович, давай дослушаем до конца, - сдержанно, но твердо сказал Палий. И к посполитому: - Говори. - Я, пане гетман, пришел от всей громады. Пан генеральный есаул многих обидел: в голодные годы он нарочно давал деньги, чтоб, дескать, мы деток своих не уморили голодной смертью, а теперь за это отбирает землю. А вот на рождество перед сходкой подпоил богачей из громады и купил за бесценок общественный лесок и речку. Теперь у нас, пане гетман, нет леса, да и коров пасти негде. Помогите нам. Покуда живы, за вас бога молить будем. Посполитый еще раз поклонился, умоляюще поднял глаза на гетмана. Вся его фигура вызывала чувство жалости. На нем была старая свитка, разорванная подмышками, и вылинявшие полотняные штаны. На ногах - лапти, в руках потертая казачья шапка. - Ты посполитый или казак? - спросил его Искра. - Посполитый, пане полковник, был раньше казаком, да не попал в леестры, - торопливо заговорил крестьянин. Его слова заглушил стук разукрашенной, в гербах, кареты, которой правил откормленный, краснощекий кучер. Усаживаясь в карету, гетман крикнул крестьянину: - Сходи к судье Чуйкевичу, скажи, что я велел разобраться, нам сейчас некогда! Переглянувшись, Палий и Искра устроились рядом с Мазепой. Лошади круто взяли со двора. Всю дорогу скорбная фигура крестьянина стояла у Палия перед глазами. Поэтому, как только приехали к Кочубею, Палии сразу отыскал успевшего уже хлебнуть генерального судью Чуйкевича и попросил его решить дело в пользу общества. Тот охотно пообещал, в душе он недолюбливал заносчивого Гамалию, который частенько посмеивался над простоватым с виду Чуйкевичем, особенно над его приверженностью к чарке. Мазепа предложил поехать крестить дочь Кочубея в церковь святого Николы при Крупецком монастыре. Все с радостью согласились, рассчитывая на веселую поездку. Вскоре по дороге от Батурина помчались запряженные цугом рыдваны и кареты, из которых слышались песни и веселые выкрики. Крупецкий монастырь был расположен в живописном месте на берегу Сейма в семи верстах от Батурина. С трех сторон монастырь окружала вода, а с севера к нему примыкал яблоневый сад, сливавшийся с большим сосновым бором. Церковь была выстроена в старинном стиле, о пяти куполах; внутри - в пять ярусов - резной, в позолоте иконостас. Свод церкви поддерживали две каменные колонны, с потолка свисало большое серебряное паникадило, подаренное Мазепой. На его же средства церковь покрыли железом. Поэтому во время крещения митрополит смотрел в глаза гетману заискивающе, как смотрит слуга на своего хозяина. Кочубеиха, которой по закону некоторое время после родов запрещалось входить в церковь, сидела с несколькими женщинами в монастырском саду. Послушники тем временем принесли в сад столы и скамейки, устлали их коврами. Вскоре крещение было закончено, и шумная компания, весело переговариваясь, расселась за столами. Тут была почти вся гетманская канцелярия. Мазепа часто подливал себе вина, однако не пьянел и, не таясь, ухаживал за Кочубеихой. - Ну и брыкливую девчонку я вам сегодня окрестил, - говорил он, поднимая медведика со сливянкой. - А когда я у вас буду кумовать, Иван Степанович? - спросила раскрасневшаяся дородная Кочубеиха. - Или так и не дождусь? - А вот подрастет крестница, на ней и женюсь, - улыбаясь одними губами, ответил Мазепа. - Когда тебя на погост понесут, она к венцу пойдет, - пьяно засмеялся Гамалия. Мазепа недовольно сощурился, ему не понравилась шутка генерального есаула. Все же гетман деланно засмеялся: - Девчата отродясь безусых не любили, безусые и целоваться толком не умеют. - Правильно, пане гетман, старое вино крепче молодого, - вмешался в разговор полковник Горленко. - Вот и пан Лизогуб об этом может сказать. - Он дружески хлопнул Лизогуба по плечу и продолжал: - Слушайте, привез Семен домой свою жинку, служанка постель готовит, а жинка и спрашивает его: "Дедушка, мне вместе с куклой можно спать?" Мазепа, увидев, что все забыли о нем и оживленно обернулись к Горленко, стал шептать на ухо Кочубеихе, видимо, что-то очень веселое, - она то и дело фыркала в платочек, манерно утирая губы. Когда Горленко закончил рассказ, за столом дружно засмеялись. К Мазепе подошел Згура. Это был не то грек, не то молдаванин, не занимавший никакой должности при дворе гетмана, хотя тот держал его всегда при себе. Згура, чуть ли не единственный, мог свободно входить к Мазепе в любой час дня и ночи. Вытирая рукавом пот, катившийся по разгоряченному быстрой ездой лицу, он прошептал на ухо Мазепе: - Пане гетман, вас ожидает посланец из Варшавы, говорит - неотложное дело. Через несколько минут Мазепа и Згура, припав к конским гривам, вихрем мчались по дороге в Батурин, далеко позади оставив конную сотню гетманской охраны. Глава 4 В ФАСТОВЕ Высоко в небе, обгоняя тучи, летят длинные вереницы журавлей, напоминая тоскливым курлыканьем о том, что наступает осень. В этом году она пришла так рано, что не только люди, но и природа не подготовилась к ней. Прибитые морозом опавшие листья устилали зеленовато-желтым ковром мерзлую землю, голые деревья грустно покачивали ветвями, провожая в теплые страны отлетающих птиц. Семен Палий до зимы торопился сделать запасы сена - кто знает, какою будет зима! Запасы приходилось делать поистине огромные, - к этому времени в Фастове собралось много народу. Люди прибывали ежедневно не только с Киевщины, Полтавщины, Подолья, Волыни, но даже из далекой Молдавии и Галичины. Селились в городе, на окраинах. Вокруг Фастова возникло немало сел и слобод, хотя еще и года не прошло с тех пор, как Палий привел сюда своих казаков. Фастов превратился в большой город с крепостью, рвом и валом, с крепкими деревянными стенами и башнями. Теперь он был оплотом казачества в борьбе со шляхетской Польшей. Именно с Фастова думала шляхта начать вводить на Украине унию. Палий сорвал ее замыслы. Полковник выстроил себе небольшой, просторный, светлый дом, и теперь в свободное время, обычно по вечерам, сажал с Семашкой молодые деревца. С тех пор как несколько месяцев назад Палий женился на Федосье и перевез ее вместе с дедом в свой только что выстроенный дом, он полюбил Семашку, как родного сына. Однажды Семен Палий целый день принимал крестьянские обозы и очень устал. В маленьком казацком государстве крестьяне не отбывали повинностей, а платили небольшой налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом - все это шло на содержание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, пахали и убирали поля, ставили пасеки, рубили лес. Они же ездили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох. Пока Федосья готовила ужин, Палий пошел к Унаве напоить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубашке парня. Парень размахивал руками и, захлебываясь от волнения, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Палия, он кинулся к нему: - Ваша вельможность! - Нет, я не вельможность, - спокойно прервал Палий. - Что, хлопец, случилось? - Мать убивают, пане полковник, выручите ее. Под ясным взглядом полковника парень несколько успокоился и рассказал, что он из Ивановки, граничащей с фастовскими землями, что его мать обижает пан Федор. Отца сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел удрать. - Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты. Месяц назад пошел было с жалобой к пану подкоморию Шлюбичу дядька Ларивон - волов у него забрал пан Федор - так и по сей день с постели не встает: сто палок ему в расправе дали. - Сколько туда верст будет? - спросил Палий. - Верст двадцать, двадцать пять, не больше. - Кликните Андрущенка! - Я здесь, - отозвался сотник. - Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. - Потом кивнул на парня: - Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, - показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами. - Батько, пустите и меня с ними, - умоляюще обратился к Палию Семашко. - Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете. - Ладно, езжай, - согласился Палий. - Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись. Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях большой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, которого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота. Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, - его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Казак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло залаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрался к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот. - Давай веревку, вяжи, - прошептал он Цыганчуку. Связанного жолнера втиснули под крыльцо. Пока казак открывал ворота, Цыганчук тихим свистом созвал собак и запер в кладовой с мясом. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Тимко отобрал тридцать казаков и повел их, в глубину двора, к хате, где спали пьяные жолнеры. Их надо было обезоружить. Андрущенко с казаками подошел к дверям панского дома. Они были заперты. Цыганчук громко постучал. - Кого там нечистая сила носит? - прокричал кто-то. - Дедушка, это я, впустите! - Удирай, Петро, пока не поймали, на погибель свою пришел. Пан очень сердитый, искал тебя. - Я, дедушка, не один, с казаками. Откройте! Громыхнул засов, и дверь открылась. - Паны пьяные? - спросил Цыганчук. - Нет, еще не очень. Половина уже поехала с бабами. - Айда, хлопцы! - сказал Андрущенко, вынимая саблю. Прошли сени, темный коридор, еще какую-то комнату. Послышались голоса. Андрущенко рванул дверь. В просторной комнате было накурено, валялись бутылки, перевернутые стулья, посуда. За столом сидел пан Федор, пять соседних панов, управляющий и ивановский войт. - Не шевелись! - ринулся вперед Андрущенко. Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт и опрокинул палкой серебряный подсвечник. Стало темно, как в погребе. - Держи их! - закричал Семашко. Сухо треснул выстрел, на мгновение осветив комнату, Семашке словно горячим железом обожгло руку. В комнате поднялся шум, возня, кто-то пронзительно взвизгнул: - Микола, что ж ты меня душишь? - Скорее свет! Дед высек огонь. В комнате толпились казаки, у стены лежал с рассеченной головой шляхтич. Кровь залила под ним пол. Больше никого не было. - Они там, - показал на дверь Андрущенко. Под ударами дверь разлетелась. Метнув перед собою скамью, казаки вскочили во вторую комнату. Одни за другим прозвучало несколько выстрелов, раздался отчаянный крик под окном. Когда внесли свет, пан Федор и какой-то шляхтич лежали связанные. Остальные паны были порубаны. На полу лежал раненый казак, у него с виска струйкой стекала кровь. Казаки рассыпались по дому. Семашко с саблей в руке вскочил в небольшую чистенькую комнатку. Заметив за дверью какую-то фигуру, он резко притворил дверь ногой и поднял саблю, но от удивления чуть было не выпустил ее из рук. Перед ним стояла красивая девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно глядевшими на Семашко. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Семашко не сводил с нее глаз. Левая рука Семашки была ранена, но он на какое-то время забыл об этом, - внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку. - Вы ранены? Я сейчас перевяжу. - С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Семашке. Тот и не успел опомниться, как девушка засучила рукав его рубашки и, чем-то смазав рану, стала перевязывать ее. - Это мне не впервые, - говорила она. - Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каждый день перевязывала. Девушка затянула узел и опустила рукав рубашки. Она уже совсем успокоилась. - Правда, вы ничего плохого не сделаете? - с детской наивностью спросила она. - Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают. - А ты?.. Твой отец - пан Федор? - Да, я недавно приехала из Кракова. А где отец? - снова заволновалась она. - Его... он там... - Неопределенно ответил Семашко. Девушка все поняла. - Где он? Что вы сделали с отцом? - слезы брызнули у нее из глаз. - Ничего, он живой, его только связали. - Пане казак, спасите его, я вас век не забуду... Возьмите, что хотите, вот у меня сережки золотые, есть еще перстень. Семашко покачал головой: - Мы не разбойники. Мне твоего ничего не нужно. Казаки награбленное панами отбирают и бедным раздают. Девушка плакала, а Семашко молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь. - Хорошо, я не дам его убить, - метнулся он к двери. Пробежав несколько комнат, он увидел связанного пана Федора, возле него стояла группа казаков. На скамье сидели Тимко и Андрущенко. Семашко подошел к ним. "А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?" - мелькнула мысль. Но перед глазами встало заплаканное лицо девушки, красивое и печальное. - Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, - сказал Семашко глухим голосом. - Что, ты, хлопче! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты "отпустите". Не смей об этом и думать. Молод еще, горя мало видел. - Отпустите! - стоял на своем Семашко. - И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Покличь своего батька, Цыганчук. Подошел улыбающийся Цыганчук с пожилым крестьянином, своим отцом. За ними вошли казаки и челядь. Пан Федор, увидев крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза: - Прости, Явдоким, за кривду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас бога молить. Никому слова плохого не скажу, - вертел во все стороны головой пан Федор. - Ну, что ты на это, Явдоким, скажешь? - обратился к нему Тимко. - Не будет тебе моего прощения. Ты не только меня тронул, ты и последнюю корову у меня забрал. Не лежит мое сердце прощать. - Правильно, - загудела челядь. - Чего с ним цацкаться, на вербу его! Какой-то дед плюнул пану Федору в глаза: - Это тебе за моего сына! - И за слезы наши! Попил кровушки! - выкрикивали из толпы. - Поднимите его! - приказал Тимко. Его глаза гневно глядели на пана Федора. В них пан прочитал свой приговор. В это время в комнату вбежала простоволосая девушка и, плача, упала в ноги Тимку. - Пан дорогой, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту. Тимко отступил, растерянно огляделся вокруг. - Проси, Леся! - воскликнул пан Федор. - Паны казаки, люди добрые, - молила девушка, - простите ради меня! Разве я вам что плохое сделала? - Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, - сказал Явдоким. - Прости меня, Явдоким! - снова начал пан Федор. - Ладно. Только ради дочки. Отпустите его. Тимко явно колебался, не зная, как поступить, но девушка снова кинулась ему в ноги. Тогда он повернулся к казакам: - Развяжите ему руки... А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиды. Тот торопливо присягнул, обещал честно искупить свою вину. Перед отъездом Семашко не утерпел, снова заглянул в комнату к Лесе. Там сидел еще не оправившийся от испуга пан Федор. Девушка сквозь непросохшие слезы приветливо улыбнулась молодому казаку. Семашку позвали. Во дворе казаки, запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готовностью помогала им. ...Как-то вечером Палий чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки. - Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: "Чтобы рыбку есть, надо в воду лезть"? Я, по правде говоря, больше люблю ловить, чем есть. - Видно, потому ты и не приносишь, обратно в речку кидаешь, чтобы было, что ловить. - Как не приношу? А третьего дня? - То правда, коту на два раза хватило. Да ты хоть раз поймал что-нибудь путное? - Если не ловил, так сейчас поймаю. Палий схватил водок и накинул на голову Федосье. Та, смеясь, попыталась сбросить его, но еще больше запуталась. - Вот это рыбина, где только для такой сковородку достать? - послышалось у двери. Палий и Федосья оглянулись. У порога стояли Гусак и Мазан. Палий смутился, но все же помог жене сбросить с головы волок. - Изодрался весь, вот мы и сели с жинкой починить... - А перед тем захотели примерить, - сказал Гусак. - Давав, батько, мы поможем. Он сел на скамью и положил одно крыло волока себе на колени. Палий и Мазан уселись рядом. - Вы по делу зашли или просто так? - спросил Палий. - Будто по делу, - ответил Гусак. - Мы, батько, вроде посольства от сотни. Я прежде от себя буду говорить. Вот сижу я здесь на правом берегу, а жинка моя за Днепром осталась. Знаешь, батько, осточертело мне. И не я один здесь такой. - Так забирай сюда. - Забрать не штука, а дальше как будет? - Гусак взял в рот нитку, стал сучить ее и заговорил сквозь сжатые зубы: - Хлопцы толкуют, что надо нам решать. Числимся мы полком Речи Посполитой, да это только на бумаге. Шляхта спокойно сидеть не даст, уже начинает цепляться. Не удержаться нам здесь. Если что случится, так я на коня - и ходу, а жена с детьми куда? Вот так, батько. Одна Москва может нам помочь. Доколь на этом берегу шляхта будет сидеть? Доколь украинцы будут делиться на левобережцев и правобережцев? Посылай в Москву людей просить подмоги. Если Москва признает нас своим полком, никто и тронуть не посмеет. Палий внимательно слушал Гусака. - Ты думаешь, это так просто? - спросил он. - Растолковать в Москве надо, что тогда нам не страшен никакой супостат: стрельцы, мы, Дон - сила какая! - вмешался Мазан. Палий задумался, потом улыбнулся: - Думаете, в Москве у людей головы послабее наших? - Он отложил в сторону волок. - Все, что вы говорите, для меня не новость. Я слыхал такое и в других сотнях: об этом самом мы кое с кем вчера советовались у меня дома. Вот съезжу в Киев, тогда все виднее будет. Но наперед скажу - не легкое это дело. России разорвать с Польшей - значит выйти из Лиги, что против турка создана, и восстановить против себя все державы. А все же съезжу, может что-нибудь изменится. Увидим скоро. - Ну что ж, бывай здоров, батько. Счастливого тебе пути и удачи. Мы ждать будем и рыбки к твоему приезду наловим. В Киеве Палий задержался, ожидая ответа из Москвы, а в Фастове пока оставалась хозяйничать Федосья. Как-то в полдень на запыленном коне прискакал ее брат Савва. Он много лет казаковал на Сечи, а теперь, когда Палий заселил Фастовщину, прибыл к нему и командовал сторожевым отрядом казаков. Савва сообщил Федосье, что к ним едет московский священник, тот, что прошлой весной проезжал через эти места в Палестину, - тогда его в Мироновке встречал сам Палий. Теперь священник возвращается в Москву, побывав в Турции и в Крыму. Его сопровождает отряд крымских татар. От Палия Федосья знала, что священник, совершивший паломничество в "святые места", был также и московским послом в Турцию. Поэтому она приказала сторожевикам встретить его верст за пятнадцать от Паволочи, а сама принялась готовиться к приему гостя. Священника Иоанна Лукьянова сопровождали несколько духовных лиц, купцы, люди из посольского приказа, а также небольшой отряд стрельцов. У молодого дубняка путников встретили отряды казаков, по двадцать человек в каждом. Татары, увидев казаков, повернули лошадей и умчались обратно в степь. Савва сошел с коня и гостеприимно приветствовал прибывших. Гости с интересом оглядывали казаков Палия: о них ходило немало слухов, и москвичи представляли их оборванцами, сорви-головами. А тут перед ними оказались хорошо одетые, в новом боевом снаряжении казаки. Дальше ехали все вместе; казаки явно выхвалялись перед стрельцами добрыми лошадьми, на скаку выполняли всякие воинские упражнения. Удивление москвичей усилилось, когда неподалеку от Фастова их встретила сама Федосья - верхом на гнедом стройном жеребце, с пятью сотнями казаков. Она ловко соскочила с седла и подошла под благословение священника. На улицах Фастова гостей приветствовала огромная толпа. Горожане выкрикивали: "Слава!", подбрасывали вверх шапки, били в бубны и литавры. Когда садились за стол, священник прошептал пожилому дьяку: - Смотри, вот лихач баба! Однако дьяка больше привлекала крепкая старая водка в больших чарках на серебряном подносе. Опрокинув чарку, он удовлетворенно крякнул и только тогда откликнулся: - Точно такая, как и хозяйка. Федосья сделала вид, будто не слышит, и обратилась к священнику: - А почему вы, батюшка, не привели к нам татар? Мы б их тоже угостили. Для гостей у нас всегда место за столом найдется, как и пуля для ворога. Ведь они ехали как гости? - Испугались они, увидев ваших молодцов. Куда же - такие орлы! А почему это хозяина не видать?. - Поехал в Киев угодникам помолиться. - Я туда тоже заеду, надобно поклониться святым местам. А потом домой. Знаете, миновал степи, подъехал к вашим селам и уже почувствовал себя дома. Поверите, вот был у татар, они нас встречали и провожали не плохо, а все как-то не то. - Мы у татар себя тоже никогда спокойно не чувствуем. Не были они нам друзьями и не будут. Стоит нам хоть немного глаза от юга отвести, - они тут как тут. Вот вы говорите, что почувствовали себя у нас как дома. Я думаю, что это не только потому, что отсюда вам ближе к Москве. Люди наши близки друг другу. И вера у нас одна, и говорим похоже, и живем одинаково. - Татары часто набеги делают? - Каждое лето. Трудно нам бороться против них. К тому же под боком шляхта. Тоже сосед не верный, с первого дня, как поселились мы тут, зубы на нас точит. - Да, против двух таких врагов нелегко устоять, здесь помощь нужна, и немалая помощь. Священник Лукьянов беседовал с Федосьей и мысленно сравнивал ее с боярскими и княжескими женами, которые весь век проводили в своих теремах. Здесь, на Украине, он наблюдал уже не впервые: жена в отсутствие мужа перенимала власть и успешно заменяла его во всех делах. Казаки угощали стрельцов старкой, варенухой, медом, а те дарили им всякие заморские диковинки. Вечером старшие казаки и стрельцы собрались возле шинка, а молодые, взявшись под руки, двинулись по улицам на околицу, где гуляли девушки. Почти до самого утра слышались песни и веселые голоса. Лукьянов гостил два дня. Потом казаки проводили его до Днепра. На обратном пути они встретили Палия. Полковник возвращался из Киева невеселый. Москва ответила, что сейчас принять Правобережье под свою руку Россия никак не может. Это означало бы разрыв договора с Польшей и начало войны с королем и его союзниками. Палию обещали помочь чем только возможно, советовали переходить со старшиной на левый берег. Но Палий твердо стоял на том, что не может оставить людей врагу на добычу. К тому же он не терял веры в то, что наступит удобный момент и правительство России непременно даст согласие на присоединение Правобережья. Семен решил родные места не бросать. И хотя в последнее время было как будто спокойнее, все же Палий понимал, что это ненадолго. А потому, вернувшись из Киева, стал укреплять город, для чего приказал рубить лес и возить бревна. Он сам руководил рубкой, ходил по лесу с топором, собственноручно делая отметки на деревьях. Однажды в лагерь лесорубов прискакал всадник. Еще издали Палий узнал в нем сотника пограничного отряда Цвиля. - Что там случилось? - крикнул Палий. Сотник взволнованно доложил: - Плохие вести, батько. Сторожевой казак с Ивановой могилы подал знаки. Идет на Фастов большое войско. Казака того я не стал ждать, а кинулся прямо сюда. Надо быстрее в город... - Враг пеший или конный? - перебил его Палий. - Кто его знает... - Так зачем же ты людей пугаешь, если ничего не знаешь толком? А хотя бы и в самом деле паны с войском опять двинулись, так разве, нам это впервой? Дайте мне коня, сами тоже двигайтесь потихоньку, - приказал лесорубам Палий. В городе гулко бил колокол. По дороге Палий обогнал людей, торопившихся в Фастов. Они гнали табуны скота, везли домашний скарб на возах, женщины несли на руках детей. Многие люди были вооружены. Это окрестные крестьяне шли под защиту фастовских стен. На площади, где всегда происходили сходки, толпился народ. Палию пришлось сойти с коня и сквозь толпу пробраться к центру площади. Семен вскочил на сбитый из досок и положенный на бочки небольшой помост, где уже стоял Корней Кодацкий, помощник и товарищ Палия. Он размахивал шапкой, пытаясь успокоить людей. - Поляки или татары? - спросил его Палий. - Гетман Яблуновский ведет жолнеров на Фастов. - Рано паны начали, - сказал Палий. - Я ж их как будто еще не очень тревожил. Ну, выгнал какой-то десяток самых лютых из поместий. А много их идет на нас? - То неведомо, сторожевики их вблизи не видели. - Казаки! - поднял Палий руку. Толпа постепенно затихла. - Панове казаки, разве нам впервые оставлять соху и браться за саблю? Не пустим ляхов в Фастов - и все тут! - Не пустим! - сотрясли воздух сотни голосов. - А коли так, то идите по своим сотням и готовьтесь к бою! Стены еще раз осмотрите, пороху чтоб хватило у всех; каждая сотня свое место на стене знает, и что делать - тоже. Всем сотникам сейчас собраться у меня на раду. - А как же нам? Куда нам пристать? - спрашивали Палия крестьяне. - Вот вам начальник! - Палий хлопнул по плечу Корнея. - Он сейчас наведет порядок. Корней, принимайся за дело, конных отдели особо, у кого есть оружие - тоже отдельно, а тех, кто с вилами и косами, поставь на южную стену, достань им немного сабель, мушкетов. Что дальше делать - я скажу. В большой светлице уже собрались сотники. Все выжидающе молчали. Палий, засунув правую руку за широкий синий пояс, спокойно заговорил: - Только что прискакал еще один сторожевой казак. Яблуновский ведет на нас войско - пешее и конное. Я так думаю: рейтары будут к полудню, а пешие придут под вечер. Палий встал из-за стола и продолжал стоя: - По всему видно, Яблуновский хочет захватить нас одной конницей. Да ведь это нам не в диковинку. Не об этом забота. Плохо, если Яблуновский возьмет нас в осаду. Как вы, хлопцы, думаете? Первым откликнулся брат Федосыи, Савва: - Нам ждать никак нельзя, земля еще не вспахана, а если не посеем озимые, что на тот год есть будем? Нельзя допускать осады. - Правда, правда, - зашумели сотники, - надо давать бой. Выйти за стены. - Не так-то просто дать бой в поле! - сказал сотник Часнык, вошедший в комнату позже других. - Только что прискакал мой казак, он из дому едет. Рассказывает, что видел тысячи две с лишним рейтар и драгун. А еще пеших тысячи полторы будет, да пушки. А у нас сколько? Конных казаков и полторы тысячи не наберется. - Не послать ли нам за помощью в Богуслав к Самусю или в Брацлав к Абазину? - спросил кто-то. Все взгляды обратились к Палию. Палий покачал головой, продолжая смотреть в одну точку: - Нет, помощь не поспеет, да и кто знает, лучше ли у них самих. Однако встречать придется в поле. Моя думка такая: сейчас Ябшуновский попробует пойти с ходу на ворота, но, ожегшись, будет ждать пехоту и пушек. А нам и надо разбить его до прихода пехоты. Сделаем так: пять сотен станут в анегуровском лесу, пропустят вперед драгун и рейтар. Всех остальных я посажу на коней. У кого нет коня, тех вместе с крестьянами поставить на стенах. Яблуновский через болота лезть не будет и, конечно, пойдет на приступ со стороны Снегуровки; когда ему не удастся ворваться в город наскоком, он отойдет. Тогда ему в хвост и ударят казаки, а мы - из города. Пока подойдет пехота, от рейтар и драгун только название останется, а мы за стены отойдем. У кого другая думка, говорите? - Нету другой! - крикнул Часнык. - Значит, порешили? - еще раз переспросил полковник. Сотники утвердительно закивали головами. - Савва, ты поведешь казаков в засаду, бери все бывшие реестровые сотни да еще сотню Часныка. И торопись, мешкать никак нельзя. Сигналом тебе будет пушечный выстрел из крепости. Поезжай быстрее, да гляди - не выдай себя раньше времени, - кивнул он вдогонку Савве. Палий вошел в соседнюю комнату и остановился в удивлении: посреди хаты стоял одетый по-боевому Семашко и старательно точил саблю на колене. За плечами у него висел польский кремневый мушкет, за поясом торчали прямой ударный пистоль и сдвоенная пороховница. Парень не слышал, как вошел Палий, а тот, в свою очередь, сделал вид, что ничего не замечает, прошел и сел за стол, раскрыв часослов. - Ты сынку, все выучил на сегодня? Подойди, я спрошу тебя. - Разве сейчас до этого? Я с Саввой поеду, - ответил тот. - С каким Саввой? Куда поедешь? - Не таитесь, батько, я стоял за дверью и все слыхал. Побьем ляхов, так я, ей-богу, за три дня все выучу. - Негоже, сынку, ты делаешь: то, что я задал, не выучил. Да и не к лицу тебе под дверью подслушивать. Семашко стоял понурившись. - У меня тайны от тебя нет, только есть такие дела, о которых иногда и помолчать надо. Подслушивать под дверью - последнее дело. Ты уже не маленький. Иди позови Цыганчука, а про это мы поговорим позднее. Семашко вышел и вскоре вернулся с Цыганчуком, которого теперь трудно было узнать. Это был хорошо одетый, статный казак с обветренным лицом, он казался намного старше своих двадцати трех лет. Спокойный и смекалистый в деле, веселый и шутливый на отдыхе, Цыганчук быстро завоевал общую любовь и симпатию. Палий сам часто удивлялся его сметливости и изобретательности. - Звали, батько? - Да, - кивнул Палий, дописывая лист бумаги, - садись, я сейчас закончу... Поедешь в Батурин к Мазепе, повезешь письмо. Отдашь Мазепе в руки. - Лицо Цыганчука при этих словах не выразило ни любопытства, ни удивления: ему уже доводилось выполнять важные поручения. - Я прошу пороха и свинца, а то у нас маловато. Если Мазепа не согласится, ты на словах напомнишь ему, что есть приказ из Москвы помогать правобережцам всем, чем только можно, да он и сам про то знает. Письмо спрячь подальше, - лучше голову потерять, чем это письмо. Возьми с собой двух казаков у Саввы. Ты, Семашко, тоже с ним поедешь. - Отец, - замигал длинными ресницами Семашко, - не отсылайте меня, пустите с Саввой. Вы же сами говорили, что я не маленький. Вот увидите, Савва не будет жаловаться на меня. Палий махнул рукой: - Ладно, иди, только отстань от меня. Да скинь эту бандуру, возьми русское ружье... И опять тебе напоминаю: не зарывайся. Семен проводил Семашку долгим любящим взглядом и тоже вышел на улицу. Мимо промчались сотни, уходившие в засаду. На валу устанавливали пушки, насыпали камень, укладывали огромные бревна, К южным воротам медленно стягивались казачьи сотни и, спешившись, ожидали начала боя. К ним прибывали все новые всадники, в большинстве крестьяне на плохоньких лошадях; у многих всадников не было никакого оружия, кроме сабель, а кое у кого - лишь коса на палке. Однако из крестьян были созданы три сотни. Жители Фастова поспешно укрепляли стены. Солнце поднималось к полудню. Приготовления закончились, все столпились на валу и вглядывались в Поволоцкую дорогу. Вражеские полки долго не появлялись, кое-кто уже начал было сомневаться - не привиделись ли они сторожевику на Ивановой могиле. Но вот Палий заметил в подзорную трубу далекую пыль. С каждой минутой она приближалась, и вскоре на горизонте показался большой, сабель в пятьсот, отряд драгун без хоругвей и знаков. Сдержанной рысью отряд двигался к городу. До стен оставалось не более полутора верст, когда отряд стремительно развернулся на равнине и галопом помчался прямо к воротам. Казаки залегли на валу. Драгуны мчались неширокой лавой, набирая все большую скорость. Уже можно было видеть напряженные лица передних всадников. Палий выстрелил из пистолета. На валу, словно из-под земли, выросли сотни защитников; прямо по драгунам ударил залп из пушек, ружей и мушкетов. Драгуны сбились, передние стали поворачивать обратно, задние с разгона напирали на них, сваливая коней вместе со всадниками. Второй залп пришелся уже в спину драгунам, которые, оставив у ворот с полсотни, трупов, удирали, неистово пришпоривая лошадей. - Готовьте коней, - приказал Палий, не отрывая глаз от трубы. Разбитый отряд доскакал до основной части войск Яблуновского, которая в это время показалась в поле. Полки остановились у небольшого озерка, очевидно ожидая пехоту. Спешились. - Пора! - крикнул Палий полковому судье Леську Семарину. - Пока они не выслали дозорных, подавай знак. Лесько вынул из кармана платок и махнул им в сторону крепостной башни у западных городских ворот. Вершину башни окутал белый клуб дыма, прогремел выстрел. Теперь Палий не отводил глаз от леса: с двух сторон, охватывая поляков, вылетали казаки. - Далеченько ляхи от леса, - тревожно проговорил Палий, - успеют сесть на коней. Шляхтичи в самом деле успели сесть в седла, хотя развернутся к бою у них уже не было времени. - Собьют ли их?.. Ты смотри, какая сеча завязалась... Устояли. Ну, держись, теперь только не дать им прорваться. Скоро поднявшаяся пыль скрыла поле битвы. - Почему-то сбились возле болота, видишь? - показал Палий нагайкой. - Вон отделился гурт ляхов, обходят наших слева. Открывай ворота! Из ворот вымчали конные сотни. Невысокий конь Палия рвал из рук поводья, далеко оставив всех позади. Полковник то и дело оглядывался, проверяя, не сбились ли сотни, - он особенно боялся за необученных крестьян. Но сотни скакали ровными прямоугольниками. Палий выбросил влево руку с нагайкой и следил, как казаки разворачиваются в лаву, подаются все левее, закругляя фланг подковой. Яблуновский не ожидал, что противник получит подмогу, - вернее, ему некогда было об этом подумать, его фланг был сметен неожиданным нападением казаков. Однако подоспел отброшенный от ворот отряд рейтар, и они с ходу вклинились в сотню Палия. Савва усилил натиск, прижимая рейтар и драгун к озерку. Кое-кто из них пытался спастись бегством - переплывал верхом через озеро, проскальзывал между рядами казаков. Яблуновский тщетно старался навести хоть какой-нибудь порядок в своем войске. Наконец ему удалось собрать вокруг себя около сотни рейтар, и он бросился прямо к лесу - здесь было меньше всего казаков. С новой силой вспыхнула сеча. Палий тоже пробирался туда, издали следя за Яблуновским. Вдруг он увидел Семашку, который рубился с драгуном. Оба очень устали, и хотя Семашко хорошо владел саблей, однако не причинял противнику вреда, - тот был в полудоспехах. Сабля Семашки только скользила по металлу. Улучив момент, драгунский ротмистр со всего размаха ударил по сабле Семашки у самого эфеса, - она выскользнула из рук парня и упала на изрытую копытами землю. Драгун снова замахнулся из-за плеча, но Семашко рванул повод и поставил коня на дыбы, прикрывшись от удара. Все это произошло в какое-то мгновение, и Палий, видя, что не успеет доскакать до Семашки, выхватил ятаган. Ятаган просвистел в воздухе и, пронзив кривым лезвием шею рейтара, засел в ней по самую рукоятку. - Держись, сынку! - крикнул Палий Семашке и поскакал за Яблуновским. Но рейтары уже прорвались и удирали к лесу. Бой постепенно угасал, только кое-где одинокий спешенный шляхтич отчаянно отбивался от казака. - За стены, пока к ним не подошла подмога! - приказал полковник. Сотники стали скликать казаков, ловивших лошадей или собиравших оружие убитых. Потерпев неудачу, Яблуновский с остатками конницы и подошедшей пехотой остановился лагерем в нескольких верстах от Фастова, не решаясь вторично итти на приступ. Так он простоял два дня и, получив известие о том, что в его собственных поместьях взбунтовались крестьяне, повернул обратно. Палий в сопровождении небольшого отряда казаков больше суток ехал следом, выслав в стороны разъезды, ехал до тех пор, пока не убедился, что Яблуновский действительно отступает. Тогда он, поручив Савве наблюдать за шляхтой, выехал на Брацлавщину к Абазину, чтобы договориться о совместных действиях, ибо теперь можно было ожидать всего. Он знал: Яблуновский не скоро решится повторить нападение, однако теперь могли подняться окрестные паны и, чего доброго, созвать дворянское ополчение. С Палием поехали Тимко и два казака. - Батько, - говорил по дороге Тимко, - тебе остерегаться надо, растревожили мы осиное гнездо, а ты почти без охраны едешь. Паны давно на тебя зубы точат. Позавчера один дядько из Мироновки говорил, что паны сговариваются заманить тебя куда-то. - Пустое, - отмахнулся Палий, - убить меня не убьют, мне еще на этом свете долго траву топтать. К Абазину не успели доехать, по дороге застала их ночь, и Палий, чтобы понапрасну не блуждать в темноте, решил заночевать на хуторе невдалеке от дороги. Хозяин приветливо встретил их, даже угостил спотыкачом. Ночью кто-то тихо постучал по стеклу. Один из казаков проснулся и выглянул в окно. - Кому там не спится? - Здесь Палий ночует? Гонец от Искры. Позови. Казак почесал затылок, раздумывая, что делать. Но Палий уже проснулся. - От Искры? Я сейчас, только оденусь. - Не надо, батько, - пытался возразить казак. - Пусть заходит в хату. - Зачем? Хлопцы спят, не надо будить, я один поговорю,- промолвил Палий, отодвигая большой деревянный засов. Ночь была до того темная, что и собственную руку нельзя было разглядеть. - Где ты? - спросил Палий, протирая глаза. - Подходи поближе. - Я здесь, пане полковник. От Искры вам... Четыре или пять теней оторвались от сарая и метнулись к Палию. - Хлопцы, к оружию!.. Нет, тебе это так не удастся... Палий с силой ударил одного из пытавшихся свалить его с ног. Еще одного сбил ударом по голове, но в это время кто-то дернул его за ногу, и Палий упал навзничь. Услыхав голос Палия и шум борьбы, Тимко и казаки бросились в сени, но дверь оказалась запертой снаружи. Выбили окно и выскочили во двор; здесь никого не было, вокруг стояла немая, тревожная тишина, и только быстро удалявшийся топот копыт нарушал ее. - Батько! - крикнул Тимко. - Где ты, батько?! Он сделал шаг вперед и наступил на что-то мягкое. Нагнулся, поднял с земли и поднес к глазам шапку. - Хлопцы, в погоню! - крикнул он. Кинулись к конюшне, но она была пуста: лошадей увели. Тимко закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок. Глава 5 ЦАРСКИЕ МИЛОСТИ Был июль 1689 года. После совместного с Василием Голицыным похода в Крым Мазепа решил поехать в Москву отдать почести правительнице Софье и тем самым заручиться еще большей ее поддержкой и доверием. Свита его была велика: шесть полковников, при каждом по пять казаков, генеральный писарь, судья, бунчужный - этим прислуживало по два казака, три старших войсковых товарища, девять младших, восемь дворян, пять священников, драгуны, дворовая челядь - всего около шестисот человек. К Москве подъезжали медленно, старались не заморить коней и въехать в русскую столицу так, "чтоб москвичи и рты разинули от удивления", как говорил Лизогуб. В десяти верстах от Москвы сделали остановку, надели пышную, праздничную одежду. Мазепа облачился в дорогой, жалованный государями кафтан, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. Кафтан немилосердно сжимал шею, лицо гетмана покраснело, как бурак, но он сидел на коне, словно статуя. Не зря кто-то из казаков, украдкой указывая на гетмана пальцем, назвал его Перуном. В селе Воздвиженском их уже поджидали высланные царицей полковник стремянного полка стольник Иван Циклер с пятью сотнями рейтар и двумя сотнями подьячих малороссийского приказа да дьяк Василий Бабынин с царской каретой. Дьяк от имени великих государей и правительницы спросил Мазепу о здоровье. Мазепа растроганно поблагодарил за такую царскую милость и вытер краем платка слезу, набежавшую на глаза - то ли от царской заботы, то ли оттого, что тесен был воротник кафтана, - об этом знал только сам гетман. Подъезжая к Калужским воротам, гетман дал из окна кареты знак рукой: двадцать музыкантов потрясли воздух дружным, празднично-радостным гимном. Москвичи выскакивали на улицу и удивленно глядели на пышную процессию, растянувшуюся чуть ли не до Ильинского крестца. Остановились на Посольском дворе - одно из больших зданий было полностью отдано Мазепе и его свите. Гетман довольно потирал руки, шагая по комнате, - в самом деле, по всему видно, что можно надеяться на милость царицы. Он был необычно весел, что заметили даже дворовые, одевавшие утром Мазепу к приему. Гетман даже не ворчал на них за то, что они ему, как всегда, слишком туго затягивают пояс, а, напротив, весело подмигнул: видите, дескать, каков ваш гетман, каким почетом пользуется в русской столице! Прием превзошел ожидания Мазепы. В этот день прибыли все московские бояре и военачальники - великие государи раздавали милости за поход. Петр и Иван сидели на двухместном позолоченном троне, окруженные толпой бояр, за ними чуть выше сидела Софья. Она была бледна, заметно волновалась и, кусая бледные, чуть посиневшие губы, бросала быстрые взгляды на своего любимца Василия Голицына. Тот спокойно стоял возле трона со стороны Ивана, опершись на золотой набалдашник посоха. Софья кивнула думному дьяку, и тот стал читать о победах российского войска над басурманами. Бояре одобрительно кивали и смиренно поглядывали на самодержцев. Иван вперил взгляд куда-то поверх голов и был ко всему равнодушен, а семнадцатилетний Петр недовольно хмыкал и поглядывал на окружающих, а когда дьяк начал читать, что "басурманы потерпели поражение, какого они себе не чаяли и никакого подобного никогда не было", то он даже приподнялся, нервно сжимая подлокотники, и устремил на Голицына большие округленные глаза, словно спрашивал, как может тот молча выслушивать всю эту беззастенчивую, льстивую ложь. Погруженный в свои мысли Мазепа, как и Иван, не слушал того, что читал дьяк. Ему припомнились сожженные татарами степи, люди и лошади, падавшие от безводья, тревожные южные ночи, поражение, понесенное в Черной Долине, еще более тяжелый, позорный отход, сетования казаков и москалей и те две бочки золота, которые получил от хана Василий Голицын. "А хитрый чорт, - с завистью посмотрел он на Голицына, - даже меня обошел". Хорошо еще, что Голицын не забывает его похвалить перед царицей, особенно после этого похода. А все же те две бочки... почему бы из них ее выделить хоть немного и ему, Мазепе? Сколько можно сел купить на них, да и дать старшине кое-что, потому что скоро выборы и придется брать деньги из своей мошны. Мазепа тяжело вздохнул, потом опомнился и испуганно поднял голову. "Никто не слыхал?" О, боже! На него приветливо посмотрел Петр. Мазепа еще больше испугался, но, кроме Петра, на него никто не обратил внимания. Вот дьяк дошел и до славного малорусского воинства и его мудрого гетмана... Чтение закончилось, начали одарять участников похода: бояре выходили один за другим, принимали охабни, соболя, золотые вещи и низко кланялись перед троном. Дошла очередь и до украинской старшины. Мазепа получил золотой умывальник с тазом, золотой в самоцветах пояс, оброть* с золотой насечкой - словом, больше, чем все. Перебирая у себя в комнате дары, гетман тихо улыбался в усы и тут же решил не откладывать в долгий ящик, завтра же подать через Василия Голицына прошение государям о закреплении за ним поместий, купленных раньше в Рыльской волости. (* Оброть - недоуздок.) Но челобитной на другой день не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил подать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, - не до того было. В Москве в ту пору начались большие события. Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое недовольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая рука, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу. Софья не намерена была уступать власть. Близкий к царице начальник стрелецкого приказа Шакловитый решил действовать твердо и безотлагательно. Не ожидая особого на то приказа Софьи, зная, что она одобрит его действия, приказал стрельцам итти в Преображенское и убить Петра. Ночью, когда Петр спал, в Преображенское на взмыленных конях прискакали два стрельца - Мельнов и Ладогин. На стук выбежала стража, их не хотели впускать, но когда те оказали, что Петру и его матери угрожает опасность, стража, побежала доложить Борису Голицыну, - он один мог разбудить царя. Борис Голицын, торопливо расспросив, в чем дело, бросился в опочивальню. Бесцеремонно растолкав Петра, крикнул: - Беда, государь, полки Софьи возле Преображенского! Петр, ничего не понимая, протирал заспанные глаза. - Какие полки? Разве сегодня маневры? Я устал, пусть лучше завтра, - и он снова хотел лечь. - Не маневры. Шакловитый сюда стрельцов ведет! Петр мгновенно сорвался с постели: - Где он, близко? - Не знаю. Под окном слышались голоса: то преображенцы расспрашивали Мельнова и Ладогина о том, что произошло. Петр в одной рубахе кинулся в конюшню. Схватив первого попавшегося коня, вскочил на него без седла, вцепившись в недоуздок. Борис Голицын сделал то же самое. Тут к ним подбежал, размахивая руками, проснувшийся Меншиков. Он ничего не знал, но расспрашивать было некогда. Видя, что Петр уже сидит на коне, Меншиков махнул рукой и бегом бросился к конюшне. - Ворота! - закричал Борис Голицын. Конь под ним поднялся на дыбы и одним духом вынес всадника за ворота. Петр не оглядывался, только слышал за собой топот, и это еще больше подгоняло его. Схватившись левой рукой за гриву, прижав голые пятки к бокам обезумевшего коня, он то и дело дергал недоуздок. Ехали минут десять, но они показались Петру целым часом. Простучали по какому-то мостику, дальше дорога пропала, и кони помчались полем. Вдруг перед ними возникла стена леса. - Стой! Стой! - не своим голосом закричал Борис Голицын. Петр резко натянул повод и круто повернул вправо. Он чуть было не упал, склонившись на шею лошади. Голицын кинулся наперерез Петру и схватил коня за недоуздок. Лошади сгоряча пробежали еще несколько минут рядом и остановились. Тут подскакал и Меншиков. Все настороженно прислушались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветер шелестел ветвями в темном лесу и тяжело дышали лошади. - Ну, куда же теперь? - спросил Меншиков, глядя на Петра. Он хотел пошутить, но побоялся и только добавил: - В такой ундирформе? - Меншиков был без кафтана, однако успел надеть штаны, кроме того, сидел на оседланном коне, и его босые ноги странно торчали в стременах. - Куда же как не в Троицу? - кивнул в темноту Голицын. - Там крепкие стены, любую осаду можно выдержать. Петр промолчал. К горлу подкатился жгучий комок, и Петр боялся, что, если начнет говорить, заплачет. Его душила злость, смешанная со стыдом. "Как теперь появиться перед людьми?" - думал он. Однако, пересиливая себя, сказал: - Правда, князь, поедем в Троицу. Опять наступило молчание. - А сдается, в Преображенском все спокойно, - почему-то посмотрел на Меншикова Голицын. - Вернись, Алексашка, возьми одежду, да и сам оденься. И прикажи воем итти в Троицу. Мы тебя здесь подождем. Не мешкай: одна нога здесь, другая там, - уже спокойно приказал Петр, перебрасывая ногу через шею коня. Меншиков ударил босыми пятками лошадь, которая бочила и не хотела отходить от других, дернул поводья и скрылся в темноте. После этой ночи Петр крепко осел в Троице. Крепость подправили, углубили ров, укрепили стены и каждый день проводили учение с войском, хоть его было очень мало. Петр рассылал грамоты боярам и стрельцам, обещая им прощение и службу. Хотя ни Петр, ни Софья еще ее предпринимали решительных действий, однако между братом и сестрой шла последняя короткая борьба. Мазепа оставался в стороне от всех этих событий, выжидая, чем все закончится. Но, выслушивая донесения о том, что делается в Москве, он с каждым днем волновался все больше и больше. Гетман заперся в комнате, почти никого не пускал к себе и широкими шагами ходил из угла в угол. Однажды утром к нему постучал Лизогуб. Гетман сидел у окна с люлькой в зубах: по всему было видно, что он не ложился всю ночь. Лизогуб про себя отметил, что гетман похудел, осунулся, даже постарел. Бунчужный сел, не ожидая приглашения, вынул кисет и тоже набил трубку. - Да, - протянул он, - заварилась каша. Мазепа был явно не склонен к беседе: он даже не повернулся, продолжая смотреть в окно. - Уже почти месяц прошел, как началось, а конца не видно, - снова медленно заговорил Лизогуб, украдкой следя за гетманом. - Перемелется - мука будет, - кинул, наконец, Мазепа. - Свои они: и подерутся и поругаются, а сойдутся вместе - примирятся, как кобзари поют. Шутка не получилась. - А все-таки не Петра ли верх будет? - продолжал Лизогуб. - Один за другим к Петру бегут бояре со своими людьми. Софья уже всяко пробовала удержать стрельцов, - все напрасно, так и плывут, так и плывут к Петру. - А что, вернулись от Петра посланные Софьей бояре и патриарх Иоаким? О чем они договорились? Лизогуб откинулся на спинку глубокого кресла. - Там остались. Они тоже видят силу Петра. Софья рада теперь все миром кончить, .только Петр не идет на это. Немного было утихло, а сейчас опять вон что делается. - Лизогуб медленно стал разжигать погасшую люльку. - Не тяни, Юхим, - не выдержал Мазепа. - Рассказывай, что там. - Петр дал приказ всем стрелецким и начальным людям прибыть в Троицу, взяв по десять человек из каждого полка, а также взять с собой московскую гостиную сотню и все черные сотни. Тут уж ясно, что дело идет к концу. - Про нас ничего не говорил? - Ничего. - Ну и что же, все поехали к Петру? - Известное дело, за ослушание - смерть. А кому своя голова не дорога? Не прикроет же их Софья юбкой! А Петр требует и Шакловитого с соучастниками выдать. - Ты думаешь, выдадут? - Пускай кобыла думает, у нее голова большая, а я лучше завтракать пойду, - поднялся разгневанный Лизогуб. Его обижало то, что гетман скрывает от него свои мысли. "Если ему круто придется, то и мне не лучше будет, - думал Лизогуб, - вместе же были. И разве не я помогал ему добыть булаву? А теперь и посоветоваться не хочет". Юхим Лизогуб вышел, хлопнув дверью. Мазепа вскочил и заходил по комнате. Что делать, как быть? Кто из них одолеет? В дверь опять постучали. - О, чорт! - выругался гетман, - Кто там? Заходи. Вошел гонец от Петра и подал гетману приказ прибыть в Троицу. Отпустив гонца, Мазепа некоторое время колебался: ехать или не ехать? Однако куда деваться?! Да и старшина - он замечал это не раз - все перешептывается за его спиной. "Будь что будет, еду!" - решил гетман. Возле Воздвиженского дорогу преградили бердышами стрельцы: царь приказал остановиться и ждать, пока не позовут. Страшно было Мазепе ждать этого вызова, он даже не сказал, чтоб поставили шатер, а просидел несколько часов на снятом с коня седле, в стороне от всех, положив ногу на ногу. К нему подошел и сел рядом полковник Федор Жученко. - Пане гетман, письмо от наказного гетмана Вуеховича. Не успел я передать, когда сюда выезжали. Мазепа сломал печать. Не дочитав до конца, разорвал и бросил. Жученко было неловко спрашивать, что в письме, однако решился: - Что, плохое? - Чернь бунтует... И какое вам всем дело - что да что? - грубо оборвал Мазепа, но тут же спохватился: Федор был одним из его верных полковников. - Пустое, Федор, там мы все уладим. - Пане гетман, а Шакловитому на плахе голову отрубили, - с тоской произнес ни с того ни с сего Жученко. - Значит, заслужил, если отрубили. А что с Голицыным Василием? - Голицын все сидел в своей вотчине, в Медведевке, а недавно не выдержал и поехал с Неплюевым к царю. Так тот даже не принял их. Приказал сослать князя Василия в Каргополь за самочинное провозглашение Софьи царицей, за трату денег да неудачные крымские походы; Неплюева - в Пустозерск, за поддержку Голицына, за самоуправство и грабеж крестьян. И то пусть благодарят Бориса Голицына, - кабы не он, давно б им головы на плахе отрубили, да он заступился. - Ладно, иди, Федор, я подремлю немного. - Мазепа стал поудобнее подкладывать под голову седло. - Погод