паре красных сапогов с серебряными подковами... - Спасибо, спасибо! - говорили Гопак и Тропак, - спасибо, дай бог ему .. - Здоровья? - лукаво спросил Герцик. - Что ж вы не кончаете? - Известно, здоровья! - торопливо отвечали есаулы. - Мы от горя не договорили. Бог с ними и с подарками, лишь бы здоров был наш добрый начальник! - Да, да, правда! Добрый начальник! Хороший человек! Дай бог ему всего, что мы ему желаем, - повторили хором остальные. - А тебе что, Герцик? - Пока ничего; разве что вам скажет; велел вас позвать. А ты, Потап, - сказал Герцик, обращаясь к часовому, - сходи сейчас в тюрьму, узнай о здоровье запорожца Касьяна: полковник, мол, велел; а оттуда забеги к священнику, попроси его сюда с дарами:_ полковник, мол, просит. Слышишь? - Слышу, - отвечал казак, выходя за двери. - Христианская душа! Благословенная душа! - тихо говорили старшины, входя в полковничью опочивальню. - Оно? - шепотом спросил Подметка, указывая глазами и бровями на ружье, висевшее над кроватью полковника. Герцик утвердительно кивнул головою. Полковник лежал, оборотясь лицом к стене, и тяжело вздохнул, когда вошли старшины и стали почтительно у двери. - Старшины пришли, - сказал вполголоса Герцик, наклоняясь к полковнику. - Добре! - тихо отвечал полковник и что-то начал говорить вполголоса - Полковник, уезжая на сражение сегодня, написал свою волю и запечатал ее войсковой печатью, а теперь просит на случай чего-нибудь нехорошего, чего боже сохрани, - говорил Герцик, - просит всех старшин взять эту волю и исполнить ее на случай смерти пана полковника. - Рады стараться, - отвечали в один голос старшины, низко кланяясь. - Спасибо! - шепотом отвечал полковник, все еще отворотясь спиною к своим подчиненным. - Где же бумага, пане мой любезный? - спросил Герцик. - За образами... Ох!.. - Поищите, пане сотник, - сказал Герцик. Сотник приблизился к образам, ударил земной поклон и, перекрестясь, вынул из-за образа пакет, запечатанный полковничьего печатью. Герцик взял из рук сотника пакет, подошел к полковнику и спросил, поднеся бумагу к самому лицу полковника: - Это твоя воля, пане? - Она .. ох... душно!.. - Душно, пане? Не открыть ли окна? - Добре.. Гопак и Тропак бросились и открыли окно, говоря: - Уже мы, пане полковник, открыли. - Добре... - и полковник опять начал тихо говорить; Герцик, наклонясь, слушал его со вниманием и потом сказал старшинам: - Полковник хочет успокоиться и наедине помолиться богу о грехах. Выйдем, паны. - Какие у него грехи? Чистая душа! Добрая душа! - говорили старшины, выходя из комнаты; впереди шел, важно неся запечатанный пакет, пирятинский сотник, гордясь доверенностью полковника. Через четверть часа явился священник, вошел в опочивальню и опять возвратился, говоря: - Молитесь, братья! Он умер! - Умер?! - вскричали старшины. - Умер! - сказал священник. - Умер нераскаянный! В грехах умер человек! Молитесь... - Царство ему небесное! - крестясь, печально говорили все присутствовавшие. Но, бог знает, почему, присмотрясь хорошенько, можно было заметить, что на всех печальных лицах, не исключая даже Герцика, мелькала какая-то скрытая радость. - Добрый был пан! - сказал Герцик. - Добрый был начальник, - прибавил сотник. - Правда, правда, - почти радостно подтвердили все. - А какой-то будет новый?.. - заметил один есаул. - Бог знает; что бог даст, то и будет, - говорили старшины. И на этот раз их лица действительно омрачило горькое раздумье. Чудна игра физиономии человека, невольно подумаешь иногда. Душа - словно вода: никогда не бывает спокойна - вечно меняется .. VI Прийшов нi за чим, пiшов нi з чим, Шкода й питать, тiльки ноги болять. Малор. народная_ поговорка_ В полночь протяжный звон соборного колокола известил лубенцев о смерти их полковника; другие колокольни отвечали этому звону, и скоро весь город загремел колоколами; народ проснулся и толпами всю ночь до самого света приходил смотреть на усопшего полковника, который лежал среди комнаты на длинном дубовом столе, одетый в богатую парчевую одежду; кругом стола в тяжелых подсвечниках горели свечи; в головах икона и над нею сложенные крестообразно пернач и булава. Входя в комнату, казаки крестились, молясь о душе усопшего, а выходя на двор, громко проклинали крымцев, собирая охотников сделать вылазку на рассвете и дорого отплатить неверным за своего полковника; но вылазка не состоялась, к великой печали охотников. Крымцы знали через своих лазутчиков, что в миргородский полк посланы гонцы за помощью, и, услыша в городе колокольный звон и тревогу, вообразили, что идет отдаленная помощь, и, вообще любя более нечаянные набеги и разбой, нежели правильную войну и сражение, ночью убрались потихоньку, оставя зажженные сторожевые огни: так все думали в Лубнах - а может быть, были и другие причины. На рассвете казаки с валу не заметили крымцев, послали разъезды - разъезды никого не нашли, будто неверные провалились сквозь землю, будто их свеяло, унесло ветром. Целую ночь не спал Касьян, думая о причине необыкновенного звона, и расспрашивал часового и соблазнял его пением; часовой, к великой досаде Касьяна, упорно молчал. Утром загремели замки, завизжали на ржавых петлях двери, и в тюрьму вошел Герцик. - Поздравляю тебя, друг мой Касьян, поздравляю! - весело говорил Герцик, обнимая Касьяна. - С чем? Не собрались ли повесить меня?.. - угрюмо спросил Касьян, отталкивая Герцика. - Боже мой! Что за человек! Настоящий воин, настоящий запорожец! Характерный человек! Крымцы ушли; теперь ты свободен. - Молодцы! Ай да гетманцы! Вы их прогнали? - Да, мы их порядочно поколотили вчера, а они ночью и ушли; верно, испугались колоколов: думали, мы что недоброе против их замышляем. - Вот оно что! Есть чем хвастать. Так вы звоном прогоняли татар, словно налетную саранчу? Бабы! - Нет, Касьян, мы звонили по другой причине; разве ты не знаешь нашей печали? - Откуда бы я знал? - Ты не знаешь! О боже мой! Плачь, Касьян! Полковник умер! Крымцы его убили... - Вот оно что?.. Царство ему небесное, а плакать мне не о чем. - Как хочешь, Касьян; это твое дело; ты умный человек. Пойдем же на раду; вот твое оружие: я приберег его из любви к тебе; пойдем на раду, уже собралась она. Один бог знает, я так полюбил тебя, Касьян! - Что мне делать на вашей раде? - Там все старшины, да запорожец сам не простой человек: и между старшинами тебе дадут почет; там будут читать последнюю волю полковника: может, он что такое и о дочке написал, и о моем приятеле Алексее. Пойдем; тебе не худо знать: поедешь, им передашь радость. - Это дело; пожалуй, пойдем. Собралась рада. Сотник и старшины присягнули, что перед смертью полковник вручил им это самое завещание и просил исполнить последнюю свою волю; после этого священник распечатал и громко прочел завещание: "Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Я, не имея родных, в случае моей смерти, завещаю в лубенскую соборную церковь сто червонных, да в пирятинскую замковскую пятьдесят, а остальное все мое имение движимое и недвижимое отдаю в вечность и бесповоротность приемышу моему Герцику за его полезные моей особе службы, с тем чтобы он кормил до смерти Гадюку и наливал для него ежегодно бочку наливки из слив, купленных по вольным ценам в местечке Чернухах. Року NN Славного войска Запорожского полка лубенского полковник месяца и числа NN Иван_ NN..."_ Священник сложил бумагу и поклонился Герцику; все старшины тоже стали ему кланяться и поздравлять с наследством; даже самые злые недоброжелатели Герцика приятно разглаживали усы и осклаблялись перед ним. - А о коне ничего не сказано? - спросил сотник. - И о ружье? . И о сапогах?.. - говорили старшины. - Что сказано, то свято, - смирно отвечал Герцик, - я не отопрусь; сказал покойник - берите; хоть оно и мне принадлежит, а берите, я не хочу перечить. - Честный человек этот Герцик! - говорили старшины между собою - Нет! - сказал Герцик твердым голосом. - Не хочу я наследства. У полковника осталась дочь: она наследница; вот вам честный запорожец; он приехал с поклоном от нее; ей следует, а не мне... - Нет, нет! - закричали сотник и старшины. - Имени ее нет в духовной, он ее изрекся: она ушла от него... - Может быть, покойный не знал, жива ли она, - заметил Герцик. - Вот дурень! - ворчал, обратясь к товарищам, сотник, которому, как видно, очень хотелось сивого коня. - Говорил ты, добрый человек, покойному полковнику, что его дочь жива, и точно это правда? - спросил Касьяна священник. - Говорил, сейчас как приехал говорил полковнику; а его дочка и теперь у меня живет на зимовнике... - А это завещание писано вчера, - сказал священник, - значит, он с умыслом умолчал о дочери, хоть и знал, что жива она; значит, он устранил ее от последней своей воли, и ты, Герцик, не смеешь отказываться от исполнения воли умирающего, должен принять все его земные блага и стараться о приобретении таковых же на небе. - Не смею вам перечить, - отвечал Герцик, смиренно кланяясь. Старшины получили подарки, назначенные им по словесному приказанию полковника. Полковника похоронили при громе пушек, звуке труб и мелкого ружейного огня, и к вечеру вся знать пировала у нового своего товарища по богатству, у Герцика. За ужином сперва пили печальные кубки за упокой души покойного и пели вечную память, потом начали пить здоровье Герцика, потом сотника и старшин, закричали "ура", запели многие лета и перед светом разошлись очень довольные собою. Когда разошлись гости, Герцик пришел в полковничью опочивальню - она теперь сделалась его комнатою, - весело прошел по ней несколько раз, потирая руки, странно улыбаясь, и сел на кровать, на которой в прошлую ночь лежал умиравший полковник. Герцик задумался и вдруг вздрогнул, быстро вскочил на ноги и; подняв ковер, тревожно посмотрел под кровать: там ничего не было. "Дурак!" - прошептал Герцик, сел и опять задумался Лицо его сделалось страшно, болезненная дрожь пробегала по нем, порою губы его судорожно искривлялись - бог ведает, от злой улыбки или тяжкой боли сердечного страдания. Уже было утро, а Герцик все еще сидел на кровати, задумчивый, печальный, спустя голову на руки, упертые в колени, и только тогда поднял ее, когда скрипнула дверь и на пороге показался Касьян. Видно было по одежде, что запорожец собирается в дорогу. - Ты, Касьян? - спросил Герцик. - Уже не кто другой, - отвечал запорожец, - прощай; я сейчас еду. - Куда? - К себе на зимовник. Тут мне нечего делать. - Погоди, Касьян; погуляй с нами. - Спасибо. Не весело мне, да и тебе, как видно, не очень весело. - Правда твоя, Касьян; сейчас видно умного человека: не весело мне, я лишился благодетеля, а тут еще покойник обидел бедную свою дочку: видит бог, Касьян, как мне жаль ее и ее мужа! Ты сам слышал, как я отказывался.... что ж делать; рада присудила: нельзя, говорят, переменить завещания: воля покойника, говорят, свята. - Не солгу, слышал. - Ну, вот видишь, сам не знаю, чего б я не дал, чтоб переменить это.. Видит бог, Касьян, я добрый человек; мне Алексей Чайковский большой приятель, вот посмотри кинжал - это его подарок; скажи ему, что висит у меня, видишь, где? На почетном месте. А Марина всегда была такая ласковая, всегда меня отпрашивала, как, бывало, покойник - чтоб над ним земля пером лежала - захочет меня, бывало, потузить за что-нибудь... - Спасибо и за доброе слово. Прощай. - Нет, погоди, Касьян; скажи Марине, что я всегда буду ее помнить и все имение полковника буду считать ее имением; я буду просто ее арендарь; все ей доставлю, пусть ни в чем не нуждается, ест и пьет из серебра, ходит в бархате, слышишь?.. - Слышу - А на первый раз возьми вот этот мешок дукатов. Кланяйся от меня, и ее мужу кланяйся, скажи, что я с ним скоро увижусь... Вот только управлюсь с делами, сейчас приеду к вам на зимовник. Погуляем вместе, забудем горе.. - Из хороших уст хорошее и слово, - отвечал Касьян, укладывая мешок в карман бесконечных своих шаровар. - Теперь прощай, братику, прощай, Касьян; веришь ли, я и тебя люблю не меньше Алексея, что для него, то и для тебя готов сделать. А как же мне найти твой зимовник? Касьян рассказал дорогу, поклонился и вышел. Скоро вздохнул он свободно на широкой родной степи. Ветер веял, трава шумела, добрый конь скакал; Касьян пел песню, подъезжая к своему зимовнику. VII "Он полети, галко, Де мiй рiдний батько - Нехай мене одвiда?, коли мене жалко". Летить галка, кряче, А дiвчина плаче: "Нема в мене рiдненького! Тiльки ти, козаче!" Мало_'российская_ народная_ песня_ Гости пьют и едят, Речи гуторят, Про хлеба, про покос, Про старинушку. А Кольцов_ -_ Что вам сказать, мои дети? - говорил Касьян Чайковскому и жене его, сидя за столом в своем зимовнике. - На гетманщине, как я заметил, так все перепуталось, перемешалось, словно волоса в войлоке: порядку нет; одно только мне чудно, хоть и верно, что Герцик смотрит великим мошенником: так и просится на веревку, а делает хорошо, ей-богу, хорошо; что ни говори, у него душа лучше рожи. - Ты, батьку, чудно говоришь, говоришь обиняками; тут что-то есть. - Ничего нет. - А батюшка что, полковник? - спросила Марина. - Ничего. Известно: умер, похоронили, и все тут; всем придется умирать... Вот ты уже и плачешь, доню! Нехорошо... Но Марина его не слушала; громкие рыданья, перерываемые восклицаниями: я этому причиною, на мою голову падет смерть его_ и подобные в этом роде, задушали Марину. - Вот говори бабам правду! - заметил Касьян. - Они из мухи коня сделают; и давай плакать... Татары его убили, а не ты; он не очень о тебе беспокоился... Когда немного утихли рыданья Марины, Касьян рассказал всю историю своей поездки, которая нам уже известна, и заключил ее словами: - Вот я и приехал к вам ни с чем, кроме этого мешка дукатов... Что ни говори, а Герцик добрый человек. - Так он не проклял меня? - Вот дурная баба! За что бы он проклял тебя? Да коли б и проклял, я не скрыл бы... - Ну, я рада! Камень свалился с души моей от слов твоих, Касьян. Меня не проклял отец... Благодарю тебя, господи! Теперь я ничего не боюсь, я еще не одна на свете...- И Марина, обняв Чайковского, прильнула к груди его и тихо плакала. - И давно бы так! Бог знает об чем плачет!..-прибавил Касьян. - Вы останетесь у меня жить; деньги у вас есть и еще будут; зовите меня батьком, а умру - ваш зимовник и все ваше: для вас станет; будут дети, сыновья - посылайте служить на Сечь; послужат, узнают политику и характерство - будут людьми. Вот и все тут. Полно, дети, плакать! Спокойно зажил Чайковский на зимовнике; днем ходил на охоту, вечером слушал рассказы Касьяна о подвигах запорожцев в давно минувшие времена, и когда на какой-нибудь подвиг была сложена песня, - а это было сплошь и рядом, - то все пели эту песню и Касьян пояснял им некоторые аллегории, без чего вы найдете мало песен в Малороссии, что и подало повод многим умным людям, не понимавшим их, упрекать бедные создания народной поэзии в бессмыслице. Недели две спустя, в одно утро, старый Касьян очень прилежно вырезывал из куска сухого липового дерева столовую ложку; Марина, сидя у окна, вышивала цветным шелком хустку (носовой платок) для мужа; Чайковский, собираясь на охоту, посадил на руку ученого ястреба и привязывал к его лапе погремушку. Вдруг раздался конский топот; несколько казаков остановились у ворот зимовника и спрашивали хлопца, ходившего по двору: Это зимовник Касьяна?_ Касьян вышел и скоро возвратился, ведя гостя, одетого в богатый наряд. - Алексей, друг мой! - закричал гость, бросаясь обнимать Чайковского. - Неужели ты, Герцик? - сказал Алексей. - Я всилу узнал тебя... паном стал.. - Ох, тяжело мне это панство! Не говори об нем, братику! Касьян свидетель, как это случилось... Сердце у меня так и рвалось к тебе... Как посмотрю на твой кинжал да вспомню наше прощанье - помнишь, на Сечи, - вот так сердце и рвется, так и шепчет: "Есть у тебя друг, ты забыл его..." Видит бог, правда! - Постой, Герцик, я человек прямой; скажи мне, ты знал, когда был на Сечи, что полковничья дочка, теперешняя моя жена, ушла? - Ах, бог мой, и пани Марина здесь! Я от радости не заметил! Да как вы похорошели, пани; позвольте поцеловать вас... - Ай, Герцик! Ты сильно целуешь, - вскричала Марина, вырываясь от Герцика. - От радости себя не помню... Да; ты спрашивал, Алексей, знал ли я? Разумеется, знал. - Отчего ж ты мне не сказал? - Э, братику! Не так легко сказать печаль, как радость. Ты был такой веселый, что мне было жаль тебя печалить; да и мы сами не знали, где дочка полковника - пропала, и только. А сбежала ли она, утонула или ее кто извел со света - никто не знал. Как же мне было сказать тебе!.. Посуди сам... Виноват, пожалел тебя; а видишь, все вышло к лучшему. Чему быть, тому не миновать. -_ И то правда, - отвечал Алексей. - Теперь, дядюшка Касьян, я попрошу твоей ласки, - сказал Герцик, - не оставить моих казаков; со мною их человек шесть; знаешь, взял для безопасности в ваших степях... - Пустое! - отвечал Касьян - Как бог даст, и один человек проедет: вот я всегда один езжу, а не даст - и десяток не спасет... А твоим и коням, и хлопцам будет место; у меня своих хлопцев человек десятка три-четыре живет на зимовнике, так шестерых и не заметят. - Ото! А я думал, один живешь... - Один не долго бы прожил.. День прошел очень приятно. Герцик навез много гостинцев для Касьяна, Чайковского, а особливо для Марины; говорил, что никогда не забудет благодеяний отца ее, что мать Чайковского здорова и уже знает о женитьбе сына, и что даже он постарается привезти ее зимою на зимовник, и тому подобными речами расположил их всех в свою пользу; даже и Чайковский начал подумывать: "Да, в самом деле Касьян прав; Герцик добрый малый". Одна только Марина инстинктивно ненавидела его и не хотела принять подарков. Касьян угощал на славу, и за ужином, после порядочного чаркования, гость сделался совершенно своим. Начали рассуждать, как провести завтрашний день. - Я предлагаю вам съездить на охоту, - сказал Касьян,- здесь очень много дичи, а я займусь сам с кухарем, да приготовлю вам такой стол, что и гетману не иметь подобного: Я сам, ей-богу, сам - не смотрите, что стар, - а вот так засучу рукава по локти, вот как видите, и пошел стряпать... Вы не шутите со мною! - Прекрасно, дядюшка Касьян! - подхватил Герцик. - Мы поедем с Алексеем на охоту... у меня же есть чудесное ружье. - И у меня тоже, - прибавил Алексей, - и дичь я знаю где водится. - Стой! - закричал Касьян. - Видать, сейчас видать, что оба гетманцы. Хлопать пойдут по степи; одну штуку убьет, а десять разгонит... То ли дело с ястребами! У меня и ястреба есть. - Что за охота с ястребом? То ли дело ружье! - сказал Герцик - Я и не умею охотиться с ястребом, а поеду с ружьем... Правда, Алексей? Поедем с ружьями. - Эх вы, дурные головы!i Что ваше ружье? Выстрелом убил, конечно, да разогнал, распугал десяток. А как спустишь ястреба, как взовьется он, как бросится с налету на птицу - шумит воздух, крепкие перья, будто струны, звенят на крыльях... да, звенят, прислушайся, коли есть уши; недаром сложена песня: Конь бежит - земля дрожит, Сокол летит - перо звенит. Ей-богу, чудо как весело! Нет, с ястребами поезжайте на охоту; я сам бы поехал, да дела много дома; а вы молодой народ: погарцуйте - и пообедаете вкуснее. Герцик еще противоречил Касьяну, но старик и слышать не хотел; и так решено завтра утром рано ехать на ястребиную охоту. Было любо смотреть на Герцика и Чайковского, когда они утром выехали вдвоем на охоту. Марина еще спала; старый Касьян в нагольном тулупе проводил их за ворота, повторяя разные охотничьи наставления. Весело ехали они рядом рука об руку, как родные братья, смеялись, разговаривали, вспоминали прошедшее... Когда зимовник скрылся совершенно из виду, Герцик пустил своего ястреба на стрепета: ястреб сразу убил неповоротливого соперника, стрепет упал на песчаную поляну, поросшую мелким бурьяном; охотники подскакали к дичи, слезли с лошадей. - Славная штука! - говорил Чайковский, подкидывая на одной руке стрепета. - Это ли охота! - отвечал Герцик. - Стрепета ловить - просто брать мясо руками. - Правда; вот если б журавль, натешились бы. - Да, посмотри, не журавль ли это? - Где? - Вон высоко-высоко, будто черная точка в небе, прямо над твоей головой. Чайковский поднял голову, пристально глядя в синее небо. Герцик, не сводя глаз с Алексея, быстро присел, опустил до земли руку, захватил горсть песку и - жалобно вскрикнул. Алексей испугался, когда посмотрел на него: страшно крича, бледный от страха, Герцик махал по воздуху правою рукою; около руки, как тонкая плетка, вилась темно-серая змея. - Алексей, спаси меня. Злая гадина впилась мне в большой палец, - кричал Герцик, - и не оставляет меня, огнем жжет, проклятая. Наконец, убили змею; Герцик был бледен, желт; холодный пот крупными каплями блестел на лбу его; укушенный палец раскраснелся, распух. - Пропал я! - шептал Герцик. - Наказание божее... видимое наказание. - Пустое! - говорил Чайковский. - Мало ли змеи кусают, да не все укушенные умирают: притом же эта змея была маленькая, тоненькая - дрянь. - Это и страшно, что она маленькая да тоненькая; это и есть самая злая порода; не всякий знахарь отшепчет ее!.. Бог наказал меня!.. - Перестань, не гневи бога; ты сделал доброе дело: утешил нас, помог нам, за что тебя наказывать? Герцик молча покачал головою. - Я ума не приложу, как она тебя укусила? - Бог наказал! Я хотел... - Что хотел? - Хотел... сорвать былинку, а она, скверная змея, верно, лежала под кустиком и схватила за палец. Ой! Господи, как болит! Мороз за кожею ходит. Поедем, брат, поскорее домой. Печальные приехали на зимовник наши охотники. Чайковский вел в поводу лошадь Герцика, который едва сидел на седле: так его корчила страшная боль; рука раздулась, распухла, словно обрубок; на ней, будто ростки, торчали пальцы; от укушенного места, как лучи, шли во все стороны багровые линии. Касьян распорол рукав кафтана и рубахи, потому что их снять уже было невозможно, посмотрел на руку и хладнокровно сказал: - Ничего, пройдет. Меня на веку три раза кусали змеи, да все знахари отшептывали; только ничего не кладите на рану, пока приедет знахарь; я пошлю сейчас за ним хлопца, он недалеко. VIII У вiвторок зiлля варила, А у середу Гриця отру?ла. Малорос,_ народная песня_ Я не таков: нет, я, не споря, От прав моих не откажусь, Или хоть мщеньем наслажусь. А. Пушкин_ Хлопец не застал знахаря дома и рысцой поплелся назад. День был к вечеру. Едет хлопец, а навстречу идет, бог ее знает откуда, цыганка, в синей исподнице, в красной изорванной юбке, старая, скверная, лицо - как ржавый котелок, волосы седые висят клочками из-под какой-то грязной тряпки, намотанной на голову; нос крючком к бороде, борода крючком к носу, а глаза так и светятся. Хлопец перекрестился и, боязливо сняв шапку, сказал: - Здравствуй, тетушка! - Здорово, небож, - отвечала она шепелявя, - куда бог несет? - Домой. - А откуда? - Ездил за знахарем; дома не застал. - А на что вам знахарь? - Казака укусила гадюка (змея). - Ох, боже мой! И давно укусила? - Не знаю когда, должно быть, сегодня; вчера он был еще не кусаный и поутру сегодня поехал на охоту, кажись, не кусаный, а ополудни вернулся уже укушенный. - Ну, благодари бога, что повстречал меня! Веди меня скорее; я помогу ему, я знаю заговаривать и кровь, и змею, и лихорадку, и всякие напасти; веди меня. - Спасибо вам, тетушка, - отвечал, почесываясь в затылке, хлопец, которому очень не хотелось быть вместе со страшною цыганкою, - да меня не за вами послали; боюсь, как рассердятся. - Дурень! Разве не все равно, кто ни вылечит казака? Еще спасибо скажет тебе хозяин; а умрет человек - на твоей душе грех будет. "Правду говорит бесова баба, - подумал хлопец, - да страшно! Если она ведьма, зайдет сзади, вскочит на коня, а после и мне на плечи и станет ездить на мне куда захочет..." - Что же ты молчишь? - Пожалуй, тетушка; только, будьте ласковы, не идите со мною рядом, а ступайте вперед; я буду рассказывать дорогу, а то мой конь не любит бабьего духу. Цыганка пошла вперед; хлопец поехал за нею шагом на благородном расстоянии. Солнце зашло, и полная луна взошла на чистое небо, когда хлопец и цыганка прибыли на зимовник. В темной комнате стонал Герцик; его рука распухла до плеча и будто покрылась лаком; но опухоль не шла далее. Видно, яд потерял свою силу. В соседней комнате сидели при свете каганца (плошка из толстой светильни и бараньего жира) Касьян и Чайковский с женою, рассуждая, куда пропал хлопец. Наконец,он явился. - Где ты пропал, вражий сын? - закричал Касьян. - Человек умирает, а ты, верно, спал в степи? Где знахарь? - Знахаря нет дома; сказали: поехал в паланку (род городка оседлых запорожцев) лечить какую-то паню: говорят, что-то съела, что ли, так в животе неблагополучно; а вернется послезавтра, сказали, приедет. - На черта он мне послезавтра, дурень? Где же ты пропадал? - Я нигде не пропадал, а все ехал ходою, проводил сюда какую-то знахарку, что ли, цыганку, что ли, я не разберу ее толком; стар человек, тихо ходит, а говорит: "Вылечу от гадюки". Вот мы и опоздали. - Где же твоя знахарка? - Тут, за дверью, только не испугайтесь. Пожалуйте сюда, тетушка! Хлопец, толкнув ногою, отворил дверь и быстро отошел в сторону. Цыганка вошла. - У вас есть недужий (больной), - говорила она, - змея укусила его; злые змеи в это лето, очень злые, трудно заговаривать их, а я знаю заговорку, заговорю змею хоть водяную, хоть степовую... - Это степовая, - сказал Чайковский. - А ты почему знаешь? Ты знахарь? Так заговори, коли знахарь - Я не знахарь, бог не дал мне мудрости, а змея укусила на степи, так должна быть степовая. - Не мешайся не в свое дело, ученого учить - портить. - Правда, тетушка, - сказал Касьян, - идите скорее к больному, время не терпит. Цыганка сбросила с головы тряпку, встряхнула головою, и длинные седые волосы совершенно закрыли лицо ее; потом подошла к Герцику, осветила ему руку, взглянула на лицо и остановилась. - Что, бабушка, можно отшептать? - спросил Герцик жалобным голосом. - Можно, лишь бы угодно было богу. Я, кажется, где-то видела тебя? Не ворожила я тебе когда-нибудь? - Нет, бабушка, никогда не ворожила, в первый раз тебя вижу. - Ну хорошо, идите себе, вынесите и светло. Все вышли в другую комнату, скоро послышалась заговорка цыганки. "Помолюся господу богу и всем святым его! Десь-не-десь на Лукоморье стоит яблоня сухая, на тую яблоню муха налетае, лист обвивае, черва нападае, корень источае, яблоню сгубляе... И на человека раба божьего есть напасть злая, болести, и хворобы, и всякие наробы, и гады заклятые; ты у меня, подтинница, веретинница, не крутись, не вертись, я тебя знаю, от сестер различаю, есть веретинница луговая, лесовая, гноевая, земляная и веретинница водяная. Я тебя словом сильным изгоняю, заклинаю, убирайся к сестрам-посестричкам, малым невеличким, где топор не стучит, где люди не ходят, где коровы не бродят, куда петушиный голос не залетает; не палить, не сушить тебе белого лица, желтые кости, гарячия крови раба божия!.. Тьху! Сгинь!.. Сгинь, говорю!" Три раза прочитала цыганка заговорку и вышла в другую комнату, где на нее с благоговением смотрели Касьян и Чайковский с женою. - А что? - спросил Чайковский - Трудная змея, не простая змея! Да и запустили рану; много времени прошло.. Посмотрим, что будет. Через несколько времени пошли к больному. Рука была все в одном состоянии. - Каково тебе? - спросил Касьян. - Немного стало будто легче. - Худая примета! - сказала цыганка. - После этой заговорки должно быть немного труднее: яд испугается и начнет метаться, а то он спокоен, злая змея укусила тебя!.. Опасно, очень опасно, заговор не берет, надо лечить, вот приложим на рану этот корень: он последнее средство. Цыганка достала из кармана своей юбки корешок темного цвета, разрезала его, помочила водою, приложила на рану и крепко обвязала кругом тряпкою. - Это поможет? - спросил Чайковский. - Поможет. Какая бы ни была змея, от всякой поможет, разве укусит змеиха, у которой убили детей, от этой ничто не поможет, ничто не спасет, - говорила цыганка, странно улыбаясь. Не успела цыганка докончить своих речей, как Герцик страшно застонал, заметался на постели. - А что? - спросила цыганка - Жжет, словно огнем; жилы тянет... - Ага! Испугался яд. Терпи казак, атаман будешь. Но Герцику невмочь было терпеть- он метался, кричал, ревел нечеловеческим голосом и сорвал перевязку. С ужасом все увидели страшную перемену: рука посинела, опухоль быстро подвигалась к шее, укушенный палец почернел. - Жаль мне тебя, добрый казак! - говорила цыганка, смотря прямо в глаза Герцика - Ты умрешь, непременно умрешь, никакие силы не спасут тебя, и умрешь скоро; опухоль охватит горло и задушит. Пошли за попом, приготовься к смерти, тебя укусила змеиха, у которой отняли детей, яд ее неизлечим... неизлечим ее яд... Слышишь?.. Не увидишь ты более солнца, в эту ночь закроются навеки глаза твои. И, страшно улыбаясь, глядела она в очи Герцику, будто с наслаждением читая в них всю глубину мучений безнадежного отчаяния. - Отойди от меня, - простонал Герцик. Цыганка тихо вышла из комнаты, из другой и скрылась. "Чужая беда - людям смех", - говорит народная поговорка и, к несчастью, она, как и все поговорки, очень справедлива. В природе человека есть много зла, все четвероногое и четверорукое, говоря в смысле животном, отдавая преимущество своему двурукому собрату в уме и способностях, должны уступить ему и в жестокости. Стоит сравнить дикого, который с радостным смехом и неистовыми прыжками режет на части живого человека и с наслаждением ест его еще трепещущее тело, стоит сравнить с христианином, который любит и врагов своих, чтоб убедиться в святости и божественности религии и великой силе воли человека духовного, так победившего, уничтожившего животного человека.. Но есть люди, даже в образованном обществе, люди-ненавистники, странные натуры, которым несчастье ближнего доставляет душевное наслажденье; они без всякой видимой причины готовы делать зло, где только можно, готовы повредить вам не из желания поважничать, не из корыстолюбия, не из личных отношений - нет, а просто безотчетно, для собственного своего удовольствия готовы замарать ваше доброе имя, уничтожить вашу службу, испортить всю вашу будущность, чтоб после в тишине кабинета сказать самому себе самодовольно: "А! Он страдает! Он терпит. Это мое дело!" Но если человеком овладеет страсть, особливо мщение, тогда тигры и гремучие змеи перед ним - кроткие барашки; он способен удивить самое воображение. Старая цыганка вышла из хаты и, пойдя к окну, села на корточках на завалине, смотря с наслажденьем в окно на муки умиравшего Герцика. По временам улыбалась она, тихо смеялась, закрывая рукою рот, и шептала: "Это яд змеихи, у которой отняли детей. А что? Любо? Тянет жилы твои? Ломит кости? Палит, сушит казацкую поганую кровь?.. Не помню, где я его видела, как он ушел от моих рук; еще ни один не уходил... ни один..." - Ох! Тяжело! - стонал Герцик. - Жарко, душно! Дайте воды... умру я. Неужели нет никакого спасения?.. - И он страшно озирался, медленно поводя уродливою больною рукою, а здоровою рвал на себе волосы... Касьян и Чайковский печально стояли у постели больного. Марина подала ему ковш холодной воды. Слезы струились по лицу Марины и падали в ковш. - И ты плачешь обо мне, Марина?.. О, боже мой!.. Недаром я умираю... Дай воду. У! Как свежа она!.. Легче, право, легче... Марина! Для меня принесла воду, Марина? - Для тебя, Герцик. - Для меня! Как бы хотелось мне заплакать!.. Да слезы высохли, искры сыплются из глаз вместо слез. Что, Касьян, умру я? Скажи правду? - Пошлю я за священником, Герцик: опухоль у самого горла; знахарка правду сказала. - Чертова колдунья! Она извела меня со света. Как приложила корешок, будто огня в меня налила. Ох!.. Дайте мне ее, я задушу ее одною рукой! - Полно, Герцик, гневить бога нехорошими речами! - сказал Чайковский - Бог все знает, все видит, сам накажет грешника! Лучше подумай о покаянии... Время дорого; ты не баба, приготовься.. - А я пошлю за попом, - прибавил Касьян. - Нет, - закричал Герцик, - я не могу видеть попа. Правду сказал ты: бог накажет грешника . накажет!.. Я вам исповедаю грехи свои: перестанет Марина плакать обо мне, вы отступите от меня... Я грешник, страшный грешник... Позовите сюда моих казаков, позовите своих людей, пускай все слушают. Ох! Воды, воды!.. Полная светлица набралась народа. Все окружили Герцикову постель и молча стали. Герцик посмотрел кругом, закрыл глаза левою рукою, как бы собираясь с мыслями, спросил воды и начал исповедь: - Не гляди на меня, Марина, такими кроткими глазами; я не стою этого; я причина всех ваших бед, я привел полковника на остров, потому что я любил тебя; мне было завидно, что ты любишь другого.. Много бессонных ночей провел я, думая о тебе, проклиная свое рождение. Ты знаешь, кто я был, а ты была дочь моего полковника; я был раб твоего отца и твой; мне было любо унижаться перед тобою, и ни одного взгляда, ни одного привета от тебя не было мне.. Я проклинал твой образ, когда он являлся мне во сне, и любил тебя еще более. Мог ли я терпеть любовь твою к Алексею?.. А у меня глаз очень зорок: я все видел и поклялся извести Алексея, сделаться богатым и во что бы то ни стало быть твоим мужем. Мне стало жить веселее, у меня была цель, для чего жил я... Жарко .. Воды! Марина подала ему воды. - Добрая душа! Как бы мне хотелось теперь заплакать!.. Вышло не так, как я думал. Алексей ушел, ты ушла, никто и следа вашего не знал... Я овладел доверенностью полковника, я стал другом ему в его одиночестве. Между тем пошли в народе толки о татарах, будто хотят напасть на нас; я вызвался ехать на Сечь и там, узнав тебя, предал вас в руки запорожцев. Не мне, так и не ему! - думал я, выезжая из Сечи, и поехал не в Лубны, а в Крым, где сговорился отдать Лубны крымцам, а, возвратясь, донес полковнику, что все благополучно и что вас казнили на Сечи. Полковник не велел никому этого рассказывать; я и замолчал, поджидая гостей. Один жид, которого, хотел и поляки повесить за подделку монеты, ушел в Лубны и ходил в казачьем платье, называя себя казаком, а он был Гершко, медник из Львова; я познакомился з Гершкою и посылал его шпионом куда было нужно. В один день, рано утром, Гершко сказал мне, что в овраге будут крымцы. Я поехал будто на охоту, и виделся с ними, и продал им полковника; но, приехавши, узнаю, что у полковника запорожец, и полковник знает уже о крымцах, и что дочка полковника жива. С первых слов я хотел извести тебя, Касьян; но когда узнал, что у тебя живет Марина, я повел дело иначе - ты знаешь как Полковника, по условию, я выставил крымцам: по перышку на шапке они узнали меня и его; но Гадюка освободил его полумертвого; пирятинцы не пустили татар ворваться в город... Я опять повел дело иначе. Под кровать умирающего полковника посадил Гершка, и когда умер полковник, Гершко разговаривал с старшинами вместо полковника и приказал старшинам выполнить завещание, которое я сам написал под руку полковника. Гершко ушел в отпертое окно; я не знаю, где он, - найдите его, он вам лучше расскажет. И вот я стал богат, очень богат; но ты, Марина, была жива, тебя обнимал другой, а не я, обнимал злейший мой враг, оттого что ты любила его. Это мне не давало спать спокойно. Я и поехал сюда в зимовник и взял с собою лучших казаков... Винюсь перед вами, хлопцы, хотел употребить вас на нечистое дело и силою взять Марину... Но много людей у тебя, Касьян, на зимовнике, каждую ночь ходят вооруженные сторожа, и я переменил дело: хотел на охоте застрелить Алексея, сказать, что он сам застрелился - и тут не удалось; ты, Касьян, выпроводил нас с ястребами, только и было у нас по кинжалу за поясом. Хотелось мне, очень хотелось отправить тебя, Алексей, на тот свет твоим же кинжалом, да не мое дело владеть холодным оружием, особливо против людей сильнее меня, здоровее меня... Вот я показал тебе журавля в небе, хоть его совсем там и не было, думаю, ты подымешь глаза, а я засыплю тебе песком глаза, и пока ты будешь слеп, заколю тебя: в один раз не удастся, десять раз ударю кинжалом, и ты не будешь видеть меня, не будешь знать, с которой стороны падет удар.. Ты поднял глаза, я захватил горсть песку, да вместе схватил и смерть свою. Бог послал страшную змею: от его руки умираю теперь.. Ох, воды! Боже мой! И вы даете мне воду, и вы помага?те страшному грешнику?.. А как полковник любил тебя, Марина! Как мне говорил много о тебе перед смертью: я все затаил, грешный человек!.. Простите меня! - Бог наказал, бог и простит тебя, - сказал Алексей, - а мы простили... - И ты, Марина, не сердишься на меня?.. Ох, душит!.. И ты простила? - Бог тебя простит, Герцик... - О, боже мой!. Чайковский! Алексей! Я умру скоро, не откажи в просьбе, позволь Марине проститься со мною?.. Марина, простись со мною!.. Пускай твой поцелуй, будто крыло ангела, осенит меня перед смертью. Марина подошла к нему, подумала и тихо наклонилась к лицу Герцика. В тишине только зашумели, опускаясь, металлические кресты и дукаты, висевшие на шее Марины. - Отойди!.. - страшно закричал Герцик. - Отойди! Я укушу тебя... Зачем ты так хороша?.. Боже мой... Да... Это что?.. Ох, душит! Точно... это она, святая монета... - тихо говорил Герцик, будто припоминая сон, - да зачем ты. носишь нашу монету? - Какую вашу? - Иерусалимскую монету! Вот она у тебя висит на шее рядом с крестом; она мне сверкнула в глаза страшным воспоминанием, такую монету моя мать надела на шею маленькой сестре моей давно-давно. Эта монета от святого человека, эта монета из храма Соломона... Надела на шею, а казаки взяли сестру мою... Что вы так смотрите? Что глядите? Я еврей... С ужасом все отступили от Герцика. - Боитесь меня? Теперь нечего бояться! Я как теперь помню сестру, черные очи, на правой щеке красная родимочка... Хороша была сестра моя... Куда вы?.. - Иосель, Иосель, сын мой! - кричала старая цыганка, вбегая в светлицу и бросаясь на грудь Герцика. - Будь проклят час, когда ты надел казачье платье! Я не узнала тебя... Горе мне! Не узнала родного детища, сама убила тебя, положила яд на рану, не змеиный яд, свой яд; много им отправила я на тот свет врагов наших, злых казаков, я мстила за вас, мои дети; мне было любо, когда умирал казак; я думала: вот новый выкуп за детей моих!. И сама тебя отравила! Горе мне! Ты умрешь, Иосель - силен яд! Горе мне! Горе! И старуха упала на пол, ломая руки, судорожно теребя костистыми пальцами седые пряди волос своих. - Что вы смотрите? Смейтесь, враги мои! Не я убила сына, вы убили его Слушайте, как хрипит он! А где дочь моя, где моя Текля?. Вы убили ее, вы взяли нашу монету... Вот она, вот она! - кричала цыганка, схватив медный дукат, подаренный Татьяною, который висел на шее Марины. - Вот благословение хосета. Еще видны на нем следы зубов моих; я заломила край дуката своими зубами, прощаясь с дочерью. Нет уже зубов тех! Растеряла я их по вашим степям: но я полила их вашею кровью, и вырастут из них на вашу голову страшные змии. Где дочь моя? - Она умерла, - отвечал Чайковский. - Умерла! Бог мой! Слышишь, Иосель, сын мой? Она умерла, умерла, сестра твоя! Слышишь? Но Герцик лежал уже мертвый. - Что же не отвечаешь, сын мой? Не гляди так страшно на меня! Я убийца твоя, но я не желала тебе зла. Посмотри! - И, быстро разорвав на груди рубаху, достала цыганка старый кошелек и высыпала на мертвого горсть мелких монет. - На, вот они, я для вас собирала, питалась по целым дням травами, жила, как собака, ночевала под заборами и собирала деньги, чтоб отдать вам, мои дети. Я мстила за вас и жила для вас! Да скажи ж хоть одно слово! Не гляди на меня так страшно, Иосель! - И старуха сильно дергала за руку труп; труп бессмысленно кивал головою. - Он умер, - сказал Касьян. - Умер! - тихо проговорила цыганка. - Умер? И она умерла, и он умер?.. Умер, ха-ха-ха! Еще один умер! Двухсотый умер! Хорошо, Рохля, хорошо!.. У, гу, гу, гу!.. - запела старуха, подняв кверху руки, и, ходя по комнате, поводила на всех безумными глазами. Казаки со страхом жались по углам. - Убирайся, нечистая сила, откуда пришла! - сказал Касьян, широко растворяя двери. - Не нам тебя судить; божий суд над тобою. "У, гу, гу, гу!" - пела старуха, и хохотала безумно, и, попрыгивая, тихо пошла по степи, озаренной луною. Страшно краснела при луне яркая одежда колдуньи и сверкали седые волосы, разметанные по плечам Но вот уже ее стало не видно; только изредка долетало протяжное гу, гу! -_ и печально завывали на зимовнике собаки, отвечая на эти отголоски. IX "Добре, добре! Ну, до танцiв, До танцiв, кобзарю!" Т. Шевченко_ -_ Грому, грому, хлопцы! - кричал запорожец, неистово выплясывая посреди светлицы отчаянного казачка. Музыка гремела, стонала; казалось, трубы готовы были разлететься от ярых звуков, литавры и барабаны полопаться от усиленных ударов; других инструментов не было слышно. А запорожец кричал: "Грому, грому!.. Грому, собачьи дети!" Никита разгулялся и кружился быстрым вихрем по комнате, то вскинув кверху руки, вырастал красным столбом под потолок, то со свистом и щелком расстилался по земле, словно пламя, гонимое сверху ветром. Кругом плясуна толпились хорошенькие личики девушек, и синие жупаны гетманцев, и зеленые черкески запорожского товариства. - Давно так бы танцевали, если б слушали Гадюку! - сказал Гадюка Касьяну, стоявшему подле него. - И он сам танцевал бы. - Кто? - спросил Касьян. - Известно, покойный полковник! Душа у меня не лежала к Герцику; я узнал кое-что от прохожего кобзаря из Польши и стал было обиняком рассказывать полковнику, да ты приехал и помешал. - Вот что! Что ж ты ему прямо не сказал? - Не такой был покойник; у него коли было хочешь, чтоб спал, так говори "Не спи", - он нарочно и ляжет, чтоб показать характерство. Такой была упрямая душа! Я уже стал было ему говорить околицею, да не удалось досказать. Так и умер, не дослушавши... Жаль!.. Тряхнем, Касьян, стариною? - Тряхнем! И оба, выскочив из толпы к Никите, начали выписывать ногами невообразимые вензеля. Третий день уже длился пир в Пирятине - такой пир, какого и старики не помнили и потомки впоследствии никогда не видели, а нам тем более не увидеть. Третий день уже пировали у пирятинского сотника Чайковского неслыханные гости запорожцы с своим кошевым Зборовским. Шуму, крику, потехам конца не было То на раскрашенных лошадях ездили по городу разные машкары (маски), кто жидом, кто цыганом, кто немцем; некоторые, даже не боясь греха, наряжались чертам, совершенным чертом, настоящим чертом, и с хвостом, и с рогами; то, выходя на базар, запорожцы садились в чаны с дегтем (смолою) и представляли, как души грешников кипят в аду, а после, выскочив все мокрые, бросались в пыль, в песок и валялись по земле, потешая народ. - Да откуда набралось у вас этого народа? - спрашивал захожий прилучанин своего приятеля-пирятинца. - Разве ты не знаешь, что сын нашего покойного протопопа жил на Сечи, женился на дочери лубенского полковника и стал богат? Тут целая история. На той неделе казнили жида Гершка: он им много делал зла, я расскажу тебе после. А как нашего сотника выбрали в Лубны полковником на место покойного Ивана, вот мы и сделали Чайковского своим сотником А тут подъехали гости, старые приятели Чайковского из Сечи, и заварили кашу. Веришь, братку, третий день жонки обедать не варят: все смотрят на чудеса; хорошо, что хоть у сотника на дворе всего вдоволь, ешь, пей и танцуй, коли вздумаешь Не хочешь ли перекусить? Пойдем. - Кто отказывается от хлеба-соли. - Славный завтрак! - говорил прилучанин своему приятелю, убирая за обе щеки жареную баранину. - Наш сотник богат, и еще недавно купил себе землю в Домантове над Днепром, знаешь - то самое место, где он пристал к запорожцам - Купил? - Купил. Эх, жаль, что теперь не лето! Оно хоть и не холодно, вторые Параски (14 октября), да все уже осень; паны сидят в комнатах: знаешь, нежные - а то бы ты увидел столько панства, что если б каждый снился в ночь по разу, то руки устали бы от крестов.. Здесь и лубенский полковник, и сотники, и есаулы, и хорунжие, и всякое панство.. Тут распахнулись двери из панского дома; выскочил Никита, а за ним толпа запорожцев и музыкантов, и все с пеньем, с пляскою пустились к погребу Чайковского. В минуту были выкочены несколько десятков бочек и бочонков с наливками и медами и внесены в дом. - Комедию замышляют запорожцы, - говорили одни. - Посмотрим, что из этого выйдет, - говорили другие между народом, стоявшим толпою на широком дворе. Запорожцы внесли бочки в комнаты, затворили двери; немного погодя послышался стук молотков, потом со звоном вылетели окна и вслед за ними посыпались в народ обручи, донники и клепки разбитых бочек, а вслед за клепками явилось в окне лицо Никиты и громко сказало народу: - Люди добрые, хотите знать, от чего говорится "Пьяному море по колено"? - Хотим! - отвечал народ. - Как не хотеть! - Так посмотрите сюда, в окно. Кто не глянет в окно - только всплеснет руками Запорожцы заколотили двери в светлице, выпустили из бочек настойку и ходят по колени в дорогих напитках и, наклонясь, пьют их, как лошади воду. "Но всякому веселью бывает конец", - сказал, должно полагать, какой-нибудь большой философ: так и пирам Чайковского пришел конец. Поживя неделю, кошевой собрался ехать. Было чистое, свежее осеннее утро, когда запорожцы, выпив по чарке на дорогу и по другой на конях, выехали за город. Алексей с женою и старшинами провожал их. С полверсты от города, в степи, стоял курган; на кургане горел большой огонь и толпились люди. - Кошевой батьку! - сказал Чайковский с комическою важностию, подъезжая к Зборовскому. - На кургане видны люди, кучею стоят, должно быть, татары или турки; позволь языка достать. - С богом, братику! - отвечал кошевой - Зимовник, батьку, - отвечал Чайковский, возвращаясь от кургана, - зимовник старого Касьяна, должно быть, тут и Сечь недалеко. Просит хозяин до хаты. - Добре, ваши головы, - кричал кошевой, подъезжая к кургану. - Ваши головы, ваши головы! - отвечал Касьян и казаки, принимая гостей. Здесь устроена была на скорую руку походная кухня. Сели завтракать, начали пить здоровье и кошевого, и Чайковского, и старшин, и даже всех казаков поочередно; опять явилась музыка, пошли танцы - только перед вечером выехали в поход запорожцы. Ярко горели их шитые красные жупаны, сливаясь с горизонтом в лучах заходящего солнца Чайковский с женою грустно следил за ними... И вот уже красною полоскою мелькали они на далекой степи; вдруг что-то отделилось от них, росло, росло, близилось - и у кургана явился Никита. - Что тебе надо, Никита? Здравствуй, Никита! - сказал Чайковский. - Я думала, что и до смерти не увижу тебя, Никита! - радостно закричала жена Чайковского. - Дело есть. - Какое дело? - Пойдите сюда, важное дело, тайное дело. Кроме вас, никому сказать нельзя. - Ну, что? - спросил Чайковский, отойдя с женою в сторону от кургана шагов на сто. - Ничего Я обманул кошевого, сказал, что забыл тут свою люльку (трубку), да и вернулся. - Зачем? - Вот видите.. Хорошо, что вы отошли от кургана, нас никто не услышит - там Касьян, старый характерник, там прочие казаки... еще смеяться стали бы надо мною.. Видите... Жалко мне кидать вас, добрые люди, ей-богу, жалко. Как выехали в степь, будто камень проглотил я, тяжело стало, в глазах туман разостлался; еще уезжая от вас, видел на носу черта, а то и черта не видно стало, - а тут подо мною конь споткнулся- худая примета, скоро умереть доведется, подумал я, обманул кошевого и вернулся. Теперь прощайте! Прощайте, братцы! Обнимите меня... Видите, я плачу, некому обнимать меня, ей-богу, некому! Прощайте! Вот так! Спасибо! Никита махнул рукою, склонился на седло и ускакал из виду. Эпилог В 182* году далеко за Кавказом, у персидской границы, летнее полуденное солнце жарко накаляло песчаную равнину. На равнине стоял белый городок из солдатских палаток, там кочевал ...ий пехотный полк. Ни тучи на небе, ни ветра на равнине, а солнце так и обдает жаром желтые окрестности В лагере тишина, странная тишина, кое-где ходит, как маятник, часовой, без этого можно бы подумать, что вымер народ в лагере и нет живой души В стороне стояла одинокая палатка - не начальничья палатка, не почетная палатка простая, обыкновенная, у входа ее сидел молодой человек, в пестрых шароварах, в солдатской фуражке и тихо плакал, склоняясь головою почти до колен. - Васька! А Васька! - послышался слабый голос из палатки - Сейчас, барин, - отвечал, вскочив на ноги, молодой человек и торопливо утер слезы. - Васька! Я, должно быть, выздоровею, право, выздоровею, - говорил вошедшему человеку молодой офицер. - Выздоровеете, барин; я это давно говорил. - Нет, Васька, чума не такая болезнь, никто еще от нее не выздоровел... А мне представилось сейчас, что я дома, в Пирятине, на небо нашли тучи, идет дождик такой прохладный! Вода с кровельного желоба льется на камень Помнишь камень, что лежит перед крыльцом? - Помню, барин. - Льется вода, свежая вода, а брызги так и летят кругом, и шепчет кто-то мне: "Напейся этой воды: ты выздоровеешь: чума боится этой воды". Дай мне хоть каплю, Васька! Васька принес воды. - Скверная, теплая вода! - сказал офицер - Дай мне той воды... Верно, мне придется умереть. Смотри, Васька, после моей смерти, когда придешь в Пирятин, напейся воды из желоба... Пойди принеси мне свежей воды. Васька принес другой воды, но уже не застал своего барина: умер последний потомок Алексея Чайковского. В газетах было напечатано "Исключается из списков умерший прапорщик ...го пехотного полка, Созонт Чайковский" Еще в детстве я посещал пирятинскую замковую церковь, и теперь очень хорошо помню ее странную, древнюю живопись Под иконами везде были нарисованы воинские клейноды: булавы, бунчуки, перначи, стрелы и копья; дубовые стены были изрезаны разными надписями; каждая икона имела свою примечательную историю. Тогда был еще цел дом Чайковских, странной архитектуры, с высокою крышею, с узкими окнами; перед крыльцом лежал большой жерновой камень. Верно, давно лежал он там: вода, падавшая с крыши, вымыла на нем глубокие ямы. За домом рос большой тенистый сад (теперь на этом месте, кажется, широкая пустая улица); перед домом, словно луг, расстилался зеленый двор с резными дубовыми воротами, выходящими на улицу. В последнюю турецкую кампанию этот запустелый дом и двор снова было оживились: в доме громко говорили, еще громче смеялись. Казаки в синих кафтанах, в шапках с красными верхами ходили по двору, у коновязи бессменно стояло несколько десятков лошадей: здесь была квартира комиссара (капитана исправника). В мае 1841 года я подъезжал к Пирятину. Мой ямщик был удивительный человек: дай ему побольше денег и пусти в Петербург - он бы сделался величайшим онагром. С бритой бородой, с длинными запорожскими усами, он был острижен вплотную, по-солдатски; в левом ухе у него висела огромная медная серьга, признак франтовства многих удалых ефрейторов: при широчайших казацких шароварах он был одет в русский армяк, носил московскую красную рубаху с косым воротником и на голове имел безобразнейшую в мире круглую шляпу с высокою, узкою тульею, перевязанною пополам покромкою от голубого ситца; на покромке можно было прочитать слова Ивана Лаптева вмоскве_ за покромкой натыкано множество павлиньих перьев, словом, шляпа, какую носят в Малороссии русские купцы, торгующие скотом. Добрые кони, не во гнев русским ямщикам, быстро мчались, но ямщик беспрестанно поводил над ними кнутом, приговаривая: "Ой вы, соколики! Матери вашей лыхо! Эй, дети! С горки на горку! (выговаривая s'horky na horkou) даст барин на водку!" Потом запел песню. Ой на горе на зеленой дорожка лежала, Туда наша сударыня некрут (рекрут) выряжала. Влево от дороги, за Удаем, ходили тучи и по временам гремел гром. Вдруг, будто выстрел, раздался удар в стороне к Пирятину и поднялся столбом густой дым. Ямщик привстал на козлах, перекрестясь, сказал: "Ей же богу, замковская церковь горит!" И ударил по лошадям. Мы были верстах в шести от города, скакали шибко; но когда приехали, застали одни только развалины церкви. "Гром разбил нашу церковь!" - печально говорил народ. Несколько старушек неутешно плакали над дымящимися развалинами церкви, в которой крестились и венчались их предки, сами они крещены, венчаны и молились до глубокой старости. Между тем тучи разошлись, легкий дождик спрыснул город, прибил пыль, оживил сады, и солнце весело глядело на землю. Переменив лошадей, я поехал далее не почтовым трактом. Под горою, при самом выезде, влево, зеленел огромный пустырь; на нем порос высокий бурьян и крапива и желтели кучи развалин - едва я узнал в этом пустыре бывший дом и двор Чайковского! Слепой кобзарь, сидя на дороге у самого пустыря, пел заунывным голосом: На Чорному морi, на бiлому камнi, Ясненький сокiл жалiбно квилить, проквиля?: Смутно себе ма?, на Чорне? море погляда?, Що на Чорному морi недобре ся почина?. Кобзарь не подозревал, как была кстати, к месту, его древняя легенда, но пел ее с чувством; голос его дрожал, струны дрожали, замирали в диссонансах, которые мало-помалу переходили в стройный аккорд, жалобный, вопиющий, страдальческий А люди шли мимо, не обращая внимания ни на старика, ни на его песню. 1843