чи; через час ее уже здесь бы не было, а теперь ваша рука не коснется ее чистой, непорочной; разве труп ее и мой вместе вы получите... Алексей обнажил саблю. - Стой, сын мой! - закричал голос священника, выходившего из толпы. - В беззакониях зачат еси и во греха рожден ты, яко человек; не прибавляй новой тяжести на совесть. Прочь оружие! Смирись, грешник, перед крестом и распятым на нем. Священник поднял крест; казаки сняли шапки, Алексей бросил саблю и стал на колени. - Так, сын мой, покорись богу и законам; бери свою невесту и пойдем на суд кошевого и всего товариства. Не троньте его, братья, он сам пойдет. - Пойдем, - твердо сказала Марина, выходя из палатки, - пойдем, мой милый; наша любовь чиста, бог видит ее и спасет нас. И, окруженные казаками, Алексей и Марина пошли за священником к ставке кошевого. Строго принял кошевой весть о преступлении войскового писаря, сейчас же собрал раду (совет), и, несколько часов спустя, Алексей и Марина были осуждены на смертную казнь. Из уважения к заслугам писаря сделали ему снисхождение: позволили умереть вместе с Мариною. В Сечи не нашлось казака, который бы решился казнить женщину. - Нет ли где татарина? - спросил кошевой. - Известно, мы не берем в плен этой сволочи, - отвечали ему, - а сотник Буланый, который теперь живет зимовником, весною поймал на охоте отсталого татарина й засадил его молоть в жерновах кукурузу (маис), так разве привести этого татарина, коли он не замололся уже до смерти. Послали за татарином, казнь отсрочили до завтра, а преступников посадили под караул в рубленую избу с железными решетками на окнах. XIII Отакий то Перебендя Старий та химерний! Заспiва? весiльно?, А на журбу зверне. Т. Шевченко_ У запорожцев был обычай доставлять преступникам перед казиию всевозможные удовольствия. Вкусные кушанья и дорогие напитки были принесены к обеду Алексею и Марине; но они не тронули их и грустно сидели, по временам взглядывали друг на друга и, с какою-то бешеною радостью улыбаясь, сжимали друг друга в объятиях. Но вот уже солнце клонится к западу; в воздухе стало прохладнее; толпы казаков, шумно разговаривая, бродили между куренями; вдалеке наигрывала бандура плясовую песню, слышался топот разгульного трепака, неслись неясные слова песни: От Полтавы до Прилуки Заломала закаблуки! Ой лихо! Закаблуки! Дам лиха закаблукам! - и усиленный трепак заглушал окончательные слова. С другой стороны слышались торжественные, протяжные аккорды, и чистый мужественный голос пел: На Чорному морi, на бiлому камн?, Ясненький сокiл жалiбно квилить, проквиля?. Народ кругом слушал песню о храбром войсковом писаре, - а сам писарь, приговоренный к смерти, задумчиво стоял у решетки и, слушая хвалебную песню, грустно глядел на солнце, идущее к западу. Резвая ласточка высоко реяла в воздухе, весело щебетала и, спускаясь к земле, вилась около тюрьмы; недалеко перед окном на старой крыше вытягивался одинокий тощий стебель какой-то травки; он сквозился, блестел от косвенных лучей солнца и, колеблемый вечерним ветерком, тихо наклонялся к тюрьме, будто прощаясь с заключенными. На глазах Алексея показались слезы. - О, не гляди так грустно, мой милый! - говорила Марина, ломая свои белые руки. - Твоя тоска разрывает мое сердце! Я, неразумная, довела тебя до смерти... знаю, что ты думаешь. - Полно, Марина! Перестань кручиниться; не знаешь ты моих тяжких дум. - Знаю, знаю! Прощай, ты думаешь, ясное солнце, завтра не я уже стану глядеть на тебя! Завтра в это время веселая ласточка станет петь и летать, как и сегодня, и спокойно уснет вечером в своем гнездышке, да и эта хилая травка завтра будет еще колебаться на божьем свете, и какой-нибудь залетный жучок посетит ее, одинокую, а меня уже не будет! Не станет молодого удальца; будет меньше на свете одним добрым казаком, и напрасно вороной конь станет ждать к себе хозяина - не придет больше хозяин! Другой господии сядет на коня! Закроются, ты думаешь, мои светлые очи! Сорвет хищный ворон чуб с моей буйной головы и совьет из него гнездо для своих детей!.. - Рыдания прервали слова Марины. - Бог с тобой, моя ласточка! Что за черные мысли пришли к тебе? Видит бог, я не думал этого. - Знаю, ты думал, к чему довела любовь наша? Что из нее вышло, кроме печали и несчастья?.. Алексей, мой ненаглядный сокол! Разве я хотела этого? Я несла к тебе мою чистую любовь, мое непорочное сердце, а принесла - смерть!.. Завтра мы умрем, гак возьми сегодня мою чистую любовь... Послушай, - шепотом продолжала Марина, робко озираясь, - скоро будет ночь; проживем ее как никогда не жили, а завтра посмеемся над людьми; они хотят казнить любовников, им завидна чистая любовь наша - пускай казнят супругов... Будем знать, за что умрем! И Марина спрятала пылающее лицо свое на груди Алексея. - Ну, о чем же ты еще грустишь, мой милый? - сказала Марина, с тихим упреком глядя в очи Алексею. - Не о себе грущу я: я вспомнил Пирятин, мою старуху матушку; может быть, в это самое время она узнала от Герцика о моем почете, помолодела, думая скоро увидеть меня... И, может быть, она глядит там далеко, в Пирятине, на это самое солнце и просит бога, чтоб спряталось оно скорее за гору, выводило скорее другой день, и чтоб и тот проходил скорее и пришло радостное время нашего свидания. И теперь, когда я, глядя на солнце, прощаюсь с ним, может быть, она в замковской церкви, перед образом богоматери, стоит на коленях, радостно плачет и благодарит ее... Чует ли твое сердце, добрая матушка, что ты не увидишь более сына, что он, убегая, как вор, из Пирятина, не простясь с тобою, навеки покинул тебя, оставил беспомощную на старости и завтра умрет позорно? Вот что думал я, моя милая. А смерти я не боюсь, за гробом жизнь вечная! Там не плачут, не вздыхают. - Там мы не разлучимся с тобою! - весело сказала Марина - Мы станем жить вместе вечно, вечно! Не правда ли? Наши души будут летать на светлом облачке, сядут на море и поплывут с волны на волну далеко-далеко, и никто им не скажет: куда вы? Зачем вы? Мы будем вольнее птиц небесных, весело слетим на могилу, где будут покоиться наши кости; я разрастусь над твоею могилою кустом калины, пущу корни глубоко и обовью ими тебя, словно руками, раскину ветви широко, чтоб твой прах не топтали люди, не пекло солнце; темною ночью вспомню нашу здешнюю жизнь, наше горе - и тихо заплачу; но чуть взойдет солнце, отру слезы, пусть никто не видиi их, весело зашевелю, засмеюсь дробными листочками и душистыми цветочками; молодой казак сорвет ветку моих цветов, подарит их своей коханке, коханка внлетет мой цветок себе между косы - и пуще полюбит казака; я сумею навеять, нашептать ей чары любви - я любила на свете... любила тебя, мой черно бровый казак, тебя, моя радость. - Ого! Какие веселенькие! - сказал, входя, Никита. - А о чем же нам печалиться? - спросила Марина. - Разве вас простили'3 - Нет; а мы здесь вместе, и умрем вместе, и будем всегда вместе... Никита покачал головой. - Как нам не радоваться, брат Никита! - сказал Алексей. - Попали в беду, а тут как все нас любят, все навещают, приходят утешать... - Гм! Вот оно что! Хитро сказано! Чистый московский обиняк. На что людям мешать? Вам, я думаю, веселее без третьего... А то досадно, что Алексей дурно думает о Никите, а Никита вот и теперь пообещал караульным сорок михайликов вина да меду сколько в горло влезет, чтоб пустили увидеть вас, пару глупых Алексеев... Господи, прости, что бабу нарекаю мужским именем!.. На Никиту сердятся, а Никита целый день поил стариков, говорил с попом да с письменными людьми, каким бы побытом и средствием спасти пана писаря. Бог вам судья, братику! - Ну, что ж они говорили? - спросила Марина. - У! Быстра! Цикава! Довела до беды доброго казака да и не кается! Что говорили? Ничего не говорили. Вот уже и плакать собирается! - Оставь ее, Никита; грех обижать женщину. Что? Видно, нет надежды? - Да я только так, я знаю их натуру; с тобою другая речь пойдет Говорить-то они говорили много, а толку мало; все равно, что кашу варить из топора: хоть полдня кипит, и шумит, и пенится; сними с огня котелок, хлебни ложкою - чистая вода, а топор сам по себе остался... Поил я до обеда стариков-характерников; нечего сказать, старосветские люди, стародавние головы, дебелые души, а к обеду сдались - лоском легли; я тогда за советом к одному, к другому: молчат, хоть бы тебе слово, ни пару из уст, лежат, как осетры! Сам виноват, подумал я, передал материалу. После обеда собрал с десяток письменных душ, поставил перед ними целое ведро горелки и говорю, вы, братцы, народ разумный, не чета нам, дуракам, вы часто в письмо глядите и знаете, что там до чего поставлено и что за чем руку тянет, дайте совет и помощь в таком деле, как оно будет?.. - А будет так, как бог даст, - отвечали они. - Разумно сказано! Сейчас видно птицу по полету, - прибавил я. - О! Мы, браге, живем на этом; от нас все узнаешь, вот только хватим но михайлику. Выпили по два, по три михайлика, а все молчат: гляжу- пьют уже по десятому, я вспомнил сердечных характерников, что до сих пор храпят под валом, и сказал: - Что ж, панове, как ваша будет рада (совет)? - Вот что я тебе скажу, Никита, - начал один, - а что я скажу, тому так и быть; вся Сечь знает, что я самый разумный человек. - Не знаю, братику, где он такого разума набрался. Разве в шинке у Варки, - перебил другой, - я не скажу о себе, а Болиголова его за пояс заткнет. - Убирайся ты с своею Болиголовою подальше, куда и куриный голос не заходит; вот я расскажу...- сказал третий. - А чтоб ты кашлял черепками, стеклом да панскими будинками (хоромами)! - закричал другой. - Да как подняли меж собою письменные души спор, крики, брань, что твои торговки на базаре в гетманщине, только и слышно: Я! Я! Я! Я! Не успел оглядеться да расслушаться, а они уже друг друга за чубы; перессорились, передрались, словно петухи весною, и пошли до куреня позываться (судиться); пропала только моя горелка! А вот уже вечереет, я и пошел до панотца (священника). Панотец меня выслушал и говорит: - Дело, браге, важное, не выскочить Алексею от смерти. - Будто, батьку, никак не можно спасти? - спросил я. - Нельзя, - сказал панотец, - таков закон на Сечи. Правда, коли найдется женщина, которая захотела бы из-под топора или петли прямо вести преступника в церковь и перевенчаться с ним, то его простят; да кто захочет опозорить себя? Да и где возьмется на Сечи женщина? Люди в старину нарочно сделали такой закон: знали, что женщине неоткуда взяться. - Вот и все тут, брате Алексею! Плохо! - Плохо, Никита! Видно, на то воля божия! А все-таки тебе спасибо, бог тебе заплатит за твое старание. - Да я выйду за Алексея, - почти закричала Марина, - я скажу перед народом, что... - Ов-ва! Опять свое. Что ты скажешь? Ну что? Сама заварила кашу да хочешь и расхлебать.. Не до поросят свинье, когда ее смалят (палят).. Молчала б лучше, да богу молилась... Прощай, Алексей! - Куда ты? - Так, скучно, брате, хоть в воду броситься, скучно! Целый день поил дураков, а сам ни капли в рот не брал; кутну с досады... - Не ходи, Никита, потолкуй с нами. - С вами теперь толковать, что воду толочь- только устанешь; и вам веселее вдвоем, наговоритесь, пока есть время. - Куда же ты? - Поеду с горя к Варке в шинок!.. - Что ж-тебе за горе? - Грех спрашивать, брате Алексею! Разве мне не жалко тебя? Черт вас знает, за что я полюбил вас, сам не доберу толку! Еще тебя куда ни шло, ты человек с характером, а то и ее полюбил... кто-нибудь подслушает, смеяться станет, а ей-богу, полюбил! Будь она казак, я плюнул бы на нее, она дрянь-казак, неженка, а для бабы - молодец баба, характерная баба! Вот что!.. Как вспомню про вас про обоих, тошно станет, словно не ел трое суток... Прощайте! Тяжело на душе; разве успокоюсь, как... как похороню вас.. - Никита махнул рукой и вышел. XIV Тiлько бог свяи?й зна?, Що Хмельницький дума?, гада? Малороссийская_ народная дума_ Встало утро, тихое, светлое, радостное, на востоке показалось солнце, и навстречу ему поднялись жаворонки с широкой степи, взвились высоко под чистое небо, запели звонкую приветственную песню; в садах отозвалась кукушка, засвистела иволга; белый аист, дремавший над гнездом на кровле хаты, закинул за спину голову и, громко щелкая носом, медленно приподнял ее и опустил до самого гнезда, будто приветствуя этим наступающий день, потом распустил свои широкие белые крылья, приподнял их кверху, словно руки, и плавно отделился от крыши вольными кругами, подымаясь все выше и выше, с любовью посматривая на землю, на детей своих, протянувших к нему из гнезда шеи. Был весел божий мир, а в Сечи нерадостно встречали светлое утро, смутно, угрюмо сходился народ на площадь; на площади прохаживался рябой узкоглазый татарин, в красной рубахе с короткими рукавами, в красной шапке; лицо татарина было бледно, измучено, но жилистые руки легко поворачивали, играли топором По временам татарин дышал на светлое, острое его лезвие и внимательно смотрел, как сбегало с него легкое облачко, навеянное дыханием, или осторожно трогал пальцем острие, причем злая, мгновенная, неуловимая улыбка быстро мелькала на узких, плотно сжатых губах мусульманина. Казаки с презрением отворачивались от татарина, даже скидывали и бросали на землю жупаны, до которых он случайно дотрагивался. Перед тюрьмою вилась и щебетала вчерашняя ласточка; как и вчера, тихо колебалась на крыше одинокая травка, в тюрьме Алексей и Марина стояли на коленях перед иконою и молча слушали наставления священника. Но вот послышался на площади глухой гром литавр. - Пора, дети! - кротко сказал священник. - Готовы ли вы? Заключенные взглянули друг на друга, потом на образ, перекрестились, крепко обнялись и тихо вышли из тюрьмы за священником, четыре вооруженные казака шли за ними. Кругом бесчувственно глядели суровые лица запорожцев, порою с сожалением кивал в толпе черный чуб, порою скатывалась по седым усам старика блестящая слеза, но старик сейчас же спешил сказать "Экие овода! Хватил за ухо, словно собака, даже слезы покатились". Перед церьковью Покрова Алексей и Марина упали ниц, молясь со слезами, потом встали, отерли слезы и бодро, смело подошли к подмосткам, на которых стоял страшный татарин, с топором в руках, в красной рубахе. - Христианские души! - замечали в толпе. - Характерные души! - говорили другие. Площадь была битком набита народом; некуда было яблоку упасть, как говорил Никита. Против подмосток, где был палач-татарин, стоял на возвышении кошевой, окруженный старшими; в толпе народа, у самых подмосток, был Никита Глядя на Никиту, можно было подумать, что он для бодрости в таком печальном случае спозаранку был пьян. Он стоял как-то странно, переминаясь с ноги на ногу, точно школьник, поставленный человеколюбивым педагогом на горох на колени; его глаза страшно сверкали и хлопали, он по временам, наклоняясь к своему товарищу, закутанному в кобеняк (плащ с капюшоном), таинственно шептался, громко кашлял и самодовольно опускал руки в бесконечные карманы своих широких шаровар. Осужденные, подошед к подмосткам, низко поклонились кошевому и всему народу. Перед ними была маленькая площадка. В это время Никита значительно посмотрел на своего товарища, закутанного в кобеняк, мигнул ему усом и наконец толкнул локтем под бок; товарищ стоял, как статуя. - Вот, братцы... - начал было Никита, но вдруг замолк: его молчаливый товарищ ровным шагом выступил на площадку, поклонился народу, снял шапку и спустил с плеч кобеняк. Народ с ужасом подался в стороны: на площадке стояла женщина. - Урожай на баб в это лето! - заметил кто-то в толпе. Бледная, дрожащая стояла эта женщина, распустив по плечам длинные каштановые косы, тихо повела глазами над площадью и остановилась на Алексее. Вмиг щеки ее вспыхнули, глаза заблистали, руки вытянулись, и твердым голосом сказала она "Волею или неволею я возьму у смерти Алексея-поповича; пускай на меня падут грехи его, я отвечу за них богу. Алексей! Обними меня, жену твою". - Ай да Татьяна! - сказал в толпе молодой казак И все утихло. В какой-то торжественной красоте стояла перед Алексеем Татьяна, сознав в душе всю цену своей заслуги перед любимым человеком, ее глаза блестели, щеки горели, полная, круглая грудь высоко подымалась. Алексей молчал, толпа притаила дыхание. - Хочешь ли ты, вместо плахи, обручиться со мною? - спросила Татьяна; но уже голос ее дрожал, прежняя бледность быстро сгоняла с лица румянец. Алексей поглядел на Татьяну, подал Марине руку - и твердо взошел на подмостки. Никита плюнул и махнул обеими руками; Татьяна, шатаясь, упала на землю. - Молодец! Отказался! - раздавалось в толпе. - Характерно, черт возьми! И поганая Татьяна хотела его взять мужем! Хотела извести добрую душу! Вон ее, скверную бабу! Гоните ее палками, коли не хочет прогуляться между небом и землею... И с насмашками и толчками толпа передавала с рук на руки Татьяну. На площади поднялся шум и говор. Уж не видно стало Татьяны, а толпа все еще волновалась и только замолкла, когда кошевой взмахнул булавою. - Тише! - раздалось в толпе. - Кошевой просит слова - Войсковый писарь Алексей-попович нарушил законы нашего товариства, - сказал кошевой, - это ведомо? - Ведомо,ведомо! - Старшины войсковые и рада присудила его, Алексея, с его искусителем, Мариною, лишить живота, хоть Алексей и верно служил войску и ни в какие художества не мешался - да закон велит. Народ молчал. - Что же вы, паны товариство, согласны? - Делать нечего, коли закон велит, - угрюмо отвечали казаки. - Хорошо, хлопцы! Знаменитые лыцари вы есте! Закон прежде всего, а там уже прочее. Зачем же мы до сих пор беззаконно поступали с нашим войсковым писарем? Даже сам я, каюсь в грехе своем, и я поступил беззаконно. - Не знаем, батьку. - А я так знаю. Не следует ли всякому человеку нашего товариства давать благородное лыцарское прозвище? - Следует, следует! Как же без этого? . - Сами говорите; а какое достойное лыцарское прозвище дали вы своему собрату Алексею-поповичу? - Какое?.. Какое?.. Известно какое - попович. - Ведь с этим прозвищем приехал он из гетманщины; да это не прозвище: мало ли у нас есть поповичей, а все они титулуются по-лыцарски: вот перед нами Лапоть, вот Чубарый. - Вот и я, Максим-попович из Чигирина, - отозвался один казак, - а зовут меня Недоедком, и за то спасибо. - Тши!.. - Не шикайте, братцы! - продолжал кошевой. - Не перебивайте хорошей речи вольного казака; казак волен говорить толковые речи. Так вот вам и Недоедок, вот Брехун, вот Бродяга, а все они суть поповичи! И как 'лбо им носить добрые имена, и, посмотрите, как весело глядит на них солнце, оттого что они законно живут на свете. - Правда, правда. - Сами знаете, братцы, что правда; вы народ разумный - а промахнулись, не дали имени храброму казаку; за то, может быть, бог карает его и нас вместе, отнимая у Сечи характерного человека. - А может, и так?.. - сказал кто-то в толпе. - Именно так, дело ясное! - почти вскрикнул Никита и за ним несколько голосов. - За что ж мы обидели христианскую душу, - продолжал кошевой, - не дали запорожского имени лыцарю-товарищу? Без имени овца - баран, говорят мудрецы... - Баран, батьку, баран!.. - Как же явится на тот свет добрый казак без законного прозвища? Грех нам всем, великий грех! Готовились к набегу на Крым и забыли закон исполнить. - Виноваты, батьку! Что ж нам делать? - Дадим ему хоть теперь доброе имя, снимем грех с души. - Добре, батьку! Добре - дельно сказано! Какое же ему имя дать? - Вот послушайте, братцы, моей рады (совета). Вам известно, что Алексей-попович сам хотел умереть за наше войско, просил, чтоб его бросили в море, лишь бы спасти наши чайки, а с чайками, известно, и наши головы - исповедовал перед богом, морем и нами, старшинами-товарищами, свои грехи, умилостивил бога своими молитвами и тем спас наши чайки. Многим из нас не стоять бы на площади, не думать бы о Сечи и о михайликах без заступлення Алексея. - Повек не забудем этого! - громко закричали казаки. - И хорошо делаете. Так не назвать ли Алексея-поповича, в память избавления чаек, Чайковским? Как вы думаете? - Ты нам, батьку, голова, ты думаешь, и мы думаемi быть ему Чайковским! Громкое "ура!" отозвалось на площади; шапки полетели кверху... - Итак, - продолжал кошевой, поднимая булаву, от чего народные крики утихли, - отныне впредь никто не смеет под смертною казнью иначе называть бывшего Алексея-поповича, как Алексеем Чайковским. Слышите, храбрые лыцари? - Чуем, батьку! Никто не смеет!.. - Теперь на прощанье не спеть ли нам, братцы, Алексею Чайковскому песню про Алексея-поповича? Пускай человек в последний раз услышит наш казацкий, лыцарский напев про свои добрые дела для нашего воинства! Хорошо, братцы? - Добре, добре! - кричали казаки. - Начинай, Данило. И Данило кобзарь чистым ровным тенором затянул: На Чорному морi, на бiлому камнi, Ясненький сокiл жалiбно квилить, проквиля?. Мало-помалу окружающие принимали участие в песне, и под конец вся площадь слилась в один звучный, дикий, но стройный хор. Песня, видимо, разжалобила запорожцев... - Жалко доброго казака! - сказал будто сам себе кошевой, когда казаки окончили песню и стояли в каком-то раздумье. - Жалко, жалко! - Со всех сторон отозвалось в народе. - Жалко, а делать нечего, когда законно... -- Еще, хлопцы, я прошу у вас одной рады: войско-вый писарь Алексей Чайковский хочет жениться на дочери лубенского полковника Ивана. Полковник Иван сдурел на старости и было призадумался, да его дочка лучше знает, что такое запорожский лыцарь, бросила отца и пришла в Сечь просить у товариства благословения!.. Согласны вы на это? Казаки в недоумении молчали. - Знаю, братцы, - продолжал кошевой, - вам жалко лишиться такой характерной души, как Алексей Чайковский, но надобно ему заплатить за услугу Он обещается всегда помогать нам на войне и детей своих пришлет служить на славное Запорожье. Казаки любили Алексея и уважали за личную храбрость и неуклонный характер, а потому с радостью согласились на его свадьбу. - Ай да собака наш кошевой! - кричал Никита, размашисто толкая товарищей - Выкинул штуку! - Штука! - говорил народ. - И справедливо, и законно, и весело!.. - А для чего ж я привез татарина? - спросил угрюмо седой казак. - Чтоб казнить Алексея-поповича, - отвечал строго кошевой, - найди его и прикажи казнить. - Да, найди его, Дмитро, - кричали старику казаки, - и пускай его казнят! - Вот штука!.. Ей-богу, штука! - Смерть Алексею-поповичу и многая лета Алексею Чайковскому! - гремела толпа, ломая подмостки и торжественно уводя Алексея и Марину к церкви Покрова. - Бейте для потехи поганого татарина! Подмостки рухнули, и долго еще было видно между досками тело татарина, одетое в красную рубаху, когда народ отошел и окружил церковь, в которой венчали Алексея Чайковского с Мариною. После венца сейчас же выпроводили новобрачных за ворота Сечи: там старшины простились с Чайковским; кошевой подарил ему пару добрых коней и порядочный мешок дукатов, советовал ехать на зимовник старого Касьяна и там ждать вестей от полковника, обещался приехать к ним на свадьбу в гетманщину и быть посаженым отцом. Случалось ли вам видеть страшный сон? Не то будто вы проиграли пульку в преферанс, или вас оклеветал ближний, или вам подали холодного супу, или смазливенькое личико, давши вам слово танцевать, отказалось и пошло с мягкими бархатными усиками, а вы для vis-a-vis полчаса гуляли по зале с каким-то привидением - или будто вы в театре, где играют нестерпимую нелепицу: перед вами на сцене русский мужик, бородач, широковещательно перелагает на российский диалект_ de officlis. Цицерона и машет руками и горячится, как в старину сам оный_ пресловутый вития перед романским народишком,_ а его жена в кокошнике, в сарафане и французских башмачках, попивая православный квасок, решает вопрос о Востоке лучше заморских газет и парламентов . вы хотите бежать, но двери заперты, никого не пускают, а между тем автор пьесы самодовольно глядит на вас из ложи и, улыбаясь, будто говорит "Что, приятель, попался? Знай наших!" Согласен, это страшные виденья, невыносимые сны - но не о таком говорю я: нет, случалось ли вам видеть сон тяжкий, сокрушительный, убивающий ваш дух в самом существе его, сжимающий ваше сердце, открывающий перед вами одно отчаяние и безнадежность?.. Испытали ли вы радость при пробуждении от такого сна?.. Не правда ли, что эта радость не имеет ничего общего с другими нашими радостями? Перед нею бледны и бесцветны, как горящие свечи перед солнцем, лучшие минуты, украшающие вашу жизнь, и первые эполеты, и гармоническое "люблю",_ сказанное вам когда то очень благовоспитанною барышней, сказанное, может быть, потому, что ей очень хотелось сказать кому-нибудь это слово, и рукопожатие вашего начальника, и приглашение на обед к значительному лицу, и все прочие блага земли, которые в свое время сильно заставляли трепетать ваше сердце, не правда ли? Если вы можете представить эту восхитительную, светлую, спокойную радость, это успокоительное сознание, что прошедшее - мечта, пустой сон, тогда вы приблизительно поймете состояние Алексея и Марины - я не берусь его описывать: есть минуты в жизни, есть чувства, ощущения, которые не подлежат никакому описанию, хоть они доступны почти всякому. Кто из нас не понимает вполне красоты и величия солнца и кто из прославленных живописцев изобразил его, хотя многие изображали, изображают и будут изображать? ЧАСТЬ ВТОРАЯ I Там родилась, гарцовала Козацькая воля, Там шляхтою, татарами Засiвала поле, Засiвала трупом поле, Поки не остило Лягла спочить а тим часом Виросла могила. Т. Шевченко .......................................................... Cher amant, J'ai vecu pour t'aimer, et je meurs en t'fiman. ........................................................... Je les ai tous perdus... je n'ai plus qu'a mourir. Gilbert [Дорогой возлюбленный, Я жила, чтобы тебя любить, и я умираю, тебя любя, .................................................. Я всех их потерял . мне осталось только умереть Жильбер (франц.)] Когда уехал кошевой и старшины, Алексей с Мариною, упав на колени, помолились богу, обнялись и поехали на зимовник старого Касьяна И вот они одни в чистой степи; Сечь уже скрылась из виду; кругом зеленая пустыня - только земля да небо; по земле серебристою волною, словно море, лоснится ковыль, когда ветер слегка его заволнует; на небе горит одинокое солнце. Тихо, пусто... но нашим путешественникам степь не казалась пустынею: их души были полны внутреннею жизнью, сердца близко бились друг подле друга; им улыбался божий мир, и они улыбались, глядя на него, и, останавливая друг на друге взоры, пожимали руки, как бы стараясь увериться, не сон ли это? Счастье было слишком велико, слишком неожиданно.. На далеком горизонте показалась черная точка; она, казалось, не росла, не умалялась, не двигалась в стороны. - Уж не ворог (враг) ли это? - сказал Алексей. - Только быть не может. - Куст или камень, - отвечала Марина. - Сколько я помню, здесь неоткуда взяться ни кусту, ни камню. Впрочем, посмотрим, - прибавил Алексей, остановил коня, поднес к глазам нагайку и, прищуря левый глаз, долго смотрел вдаль правым через нагайку. - А что? - спросила Марина, когда Алексей, опуская нагайку, сомнительно пожал плечами. - Не приберу толку что, а что-то живое; как ни прицелюсь верно нагайкою - сходит немного в стороны с нагайки. Отчего ж оно не едет к нам, не уходит от нас? - Может быть, орел теребит зайца. - Похоже на это; приедем ближе, увидим. Чем более подъезжали они к незнакомому предмету, тем более точка увеличивалась, яснее обозначались формы предмета, и скоро легко можно было различить стоящую лошадь и возле нее в тыл человека, припавшего над чем-то на колени. Человек был в одних шароварах и рубахе; куртка и черкеска лежали в стороне, брошенные на траву, засучив рукава по локоть, казалось, он что-то связывал или развязывал и так был занят, что не слышал, когда его лошадь, завидя сторонних, чутко выпрямила уши, вытянула шею и заржала вполголоса; он тогда только обернул свою голову, когда Алексей был от него в двух шагах. - Никита! - закричал Алексей. - Да, Никита! Хорошо тебе говорить! Посмотри, вот твоя работа. - При этом он встал, держа в руках окровавленный нож, и показал им на лежавшую мертвую женщину. - Бедная Татьяна! Неужели ты ее зарезал, Никита? - По речам видно гетманца! Прямой запорожец не скажет этого. Никита турка режет, татарина режет, жида режет и всякую нехристь, а баб не станет резать; ты убил ее своими быстрыми очами, да черными бровями, да сладкою речью!.. Дура была покойница - и все тут... А подумаешь - и я дурак. - Бог с тобою!.. - Бог со мною, всегда со мною, оттого, что я христианский лыцарь, а все-таки моя правда: глупо я сделал, что поехал к Варке в шинок; думал-то разумно, а вышло глупо - думал тебя спасти, Алексей, а погубил добрую бабу!.. Я, видишь, как услышал от панотца (священника), что есть способ тебя вызволить от смерти, и поехал нарочно к Варке в шинок, отвел в сторону Татьяну и рассказал ей, в какой ты оказии находишься; гляжу, она побледнела, бедная, как полотно: верно, душою почуяла близкий конец. Я вижу, что разжалобил Татьяну, и стал просить ее: спаси, дескать, войскового писаря, коли меня любишь; через тебя, говорю, пропал старый писарь - пусть же через тебя молодой поживет на свете Как кинется она мне на шею, как стала целовать меня, и говорит: я тебя теперь так люблю, Никита, как никогда не любила; ты мой и такой и этакой; я пойду на Сечь, вырву Алексея из рук смерти, ей-богу, вырву! И опять кинулась целовать, мне даже стало как-то немного неспокойно, что девка так меня любит, а будет твоей женой.. Я кутил всю ночь, прикинулся пьяным, оставил в шинке все крымское золото, а споил с ног и своего товарища Бурульку, и Варку, и ее племянниц, и после полуночи поехал домой; я подождал немного в долине, недалеко от балки (оврага), Татьяны; она скоро приехала ко мне на Бурулькиной лошади и в его кобеняке; мы поскакали и к утру были на площади у подмостков, где гулял неверный татарин, нахваляясь на твою крещеную голову. Что было после, ты сам знаешь. Эх, бедняжка! Вишь, как ее вытянуло! Жаль!.. Веселая была Татьяна! - Зачем же теперь ты здесь? Что ты делал с нею? - А что ж? Разве грех помочь христианской душе? Покойница хоть была баба, да все-таки христианка. Видит бог, как жалко мне стало, когда погнали ее хлопцы вон из Сечи, хоть я и смеялся над нею с другими и тюкал из политики, как на бешеную собаку. Хорошо еще, что на Сечи было много знакомых покойнице между молодыми казаками, те ее кое-как защитили: окружат, будто толкают, а сами все дальше да дальше выводят из Сечи, а то старики уколотили бы ее в смерть Сначала бедная Татьяна шла пошатываясь, спотыкалась немного, отдувалась на стороны, ворочая головою, будто человек, только что вынырнувший из воды, а потом ничего, обошлась, попривыкла; кого и сама толкает, кого ругает, кому язык покажет, так что всех развеселила. Вывели мы ее за ворота Сечи и сказали. "Убирайся теперь на все четыре стороны, теперь твоя воля". - Вот вам за труды, - сказала Татьяна и плюнула нам почти в глаза и побежала в степь. Из политики нельзя никому было провожать ее, да притом все торопились на площадь узнать, что там делается. А когда я увидел, что дело пошло хорошо и _тебя повели венчать с Мариною, то и подумал: теперь Чайковскому и черт не брат, разве одна с ним беда будет - что баба повиснет на шее, а теперь, пока народ шумит и толпится возле церкви, меня никто не заметит, поеду, проведаю Татьяну, сел на коня, махнул по свежему следу, как собака за зайцем - и нашел ее здесь. - Мертвую? - Как бы не мертвую! Живехонькую! Лучше бы мертвую застал, а то сидит на траве, задумалась и смотрит на медный дукат, что висел у ней на шее вместе с крестиком. - Здравствуй, Татьяна! - сказал я. - Ждала меня? - Здравствуй, Никита, - отвечала она, - и не думала ждать! - Вот тебе и раз! Зачем ты сидишь тут, дурная баба? - Бежала, Никита, - говорит она, - устала, очень устала, ноги подкосились, села отдохнуть А ты зачем тут ездишь, дурной казак? - Вольному казаку никто не запретит ездить, где ему хочется. Я приехал тебя проведать, моя уточка, да привез тебе хорошую весточку: наш Алексей жив, здоров и тебе кланяется. - Неужели? - закричала она - Вы отняли его у кошевого?.. Ай да молодцы запорожцы! Расскажи же поскорее, как это было И где взялась сила у покойницы! Прежде ни жива ни мертва сидела, а то бойко вскочила на ноги, схватила за повода коня и кричит: "Рассказывай!" Я рассказывал ей все как было; оставил, говорю, их в церкви... Гляжу: выпустила Татьяна из рук повода, побледнела, опустила руки, вытянулась и смотрит на меня страшно, будто съесть хочет, а сама смеется... - Что с тобой? - спросил я - А! Старый дурень, - сказала она, - ты мне такие вести носишь?. Мой милый, мой Алексей венчается с другою а ты зачем здесь? Слушай песню: Ты думаешь, дурню, Что я тебя люблю, А я тебя, дурню, Словами голублю! Понимаешь, Никита?.. Я думала, он умер Жаль было, душа, болела, только и радовалась, что ни ей,_ ни мне не достался! А теперь.. у!.. свадьба!.. свечи, гроб!.. Слышишь!.. поют!.. Жук гуде, Свадьба буде... Слышишь? Пойдем! Тут она залилась слезами, а я догадался, что кругом дурак, что она тебя, Алексей, любила, а меня голубила словами, и, право, горько стало, не от того, прах ее возьми, чтоб я любил ее, как там паны любятся в Польше, а с досады, что баба, да еще молодая, проводила меня. Лях не проводил, татарин не проводил, а провела баба!.. Приснится, так перекрестишься!.. Немного поплакав, Татьяна заговорила со мною, да я ничего уже не понял, то кланялась тебе, то целовала крестик и медный дукат на шее, но, глядя на дукат, вспоминала свою матушку, просила у нее благословения, потом за пела свадебную песню . затянула высоко-высоко, я уж было и заслушался, вдруг остановилась, будто кто ей рот зажал рукою, и повалилась на землю, я к ней - не дышит, глаза открыты и не двигаются Что будешь делать?.. Вспомнил я, что в прошлом году в походе почти такая притча случилась с моим гнедком, совсем издыхал конь и ноги откидал; присоветовали люди пустить степную кровь - он и ожил. Не было со мною ланцета, я взял нож и кинул Татьяне степную кровь, как пошла кровь порядочно, гляжу, вздохнула Татьяна, повела глазами, посмотрела на меня и шепчет: "Про щай, Никита, кланяйся Алексею.. Да сними с моеи шеи и отдай ему этот медный дукат, в нем, говорят, много силы, он..." -_ да и не договорила... Богу душу отдала. Я уже и тру ее суконкою и водки лью в рот, ничто не помогает, холодна, как лед qot что! - Бедная Татьяна! - сказал Алексей. - Царство ей небесное, добрая была душа! Что же ты, Никита, станешь делать? - Вырою саблею яму, прочитаю молитву да и похороню небогу (сердечную). - И я помогу тебе - А куда вы едете? - спросил Никита. - На зимовник Касьяна - Вот же что я тебе скажу: поезжай ты с женою своею дорогою, дорога тебе еще далекая: дай бог засветло добраться, не заморивши коней; а как со мною еще простоишь час другой, то придется заночевать в поле; казаку-то в поле ночевать - здоровья набираться, да ты не один, с тобою такая птица, что подчас и росы боится. Поезжай, брате Алексею, пусть я один похороню Татьяну, у тебе есть теперь о чем заботиться. Прощай, Алексею! Да возьми дукат, что тебе отказала Татьяна. - Бог с ним! Что она мне была? Ровно ничего. Зачем же я возьму дукат? - Отдай его мне, Никита, - сказала Марина, - она _мне родная, она любила моего Алексея, я буду носить ее подарок. Ты мне отдаешь его, Алексей? - Бери, коли тебе хочется, мое золото, - говорил Алексей, надевая на шею Марины снурок с медною татарскою или турецкою монетою и глядя ей в очи, полные слез. - Вишь, какие горлицы! - почти закричал Никита- Не пристало вам быть подле мертвого, убирайтесь отсюда! Прощайте!Да хранит вас бог и покроет от напастей святая наша Покрова_! Алексей и Марина простились с Никитой и быстро поскакали по степи, будто убегая от страшного зрелища смерти. Никита вынул из ножен саблю, перекрестился и начал рыть могилу, напевая вполголоса: Ветер веет, трава шумит, В степи лежит казак убит, Не для него ветер веет, Не длянего солнце греет, На голову, покрытую Зеленою ракитою, Уж сел ворон, шумно крячет, А верный конь у ног плачет "Не кушанье, не мед готовь Мне, матушка, а домик нов, В нем три доски сосновые, Четвертая кленовая!.." II Ой, гоп по вечерi Замикайте, дiти, дверi, А ти, стара, не журись, Та до мене прихились. Т. Шевченко_ А девушке в семнадцать лет Какая шапка не пристанет! А Пушкин_ И теперь, проезжая херсонские степи, вы часто можете видеть подобие запорожских зимовников, или хуторов, на которых жили женатые запорожцы. Та же ограда из камня, довольно неровная, потому что круглые валуны булыжника всегда неохотно ложатся друг подле друга и оставляют между собой отверстия, которые теперь иногда замазывают поселяне глиною: в старину они служили вместо амбразур; из них житель зимовника часто высматривал на степи друга и недруга и, в случае надобности, посылал недругу меткую пулю; и теперь подобная огорожа часто украшается сверху густым венком из сухих ветвей колючего степного терновника, что в старину было непременным условием, и теперь многие избы сложены из камней, покрыты соломою или грубыми стволами степного бурьяна. Словом, кто видел полудикий херсонский хуторок, тот может иметь понятие о наружности зимовников запорожцев; только те часто бывали обширнее и в своей каменной ограде заключали или могли заключать все хозяйство, даже скирды хлеба и стада. Уж был вечер, когда Чайковский с своею женою приехали на зимовник Касьяна и остановились у ворот. Казалось, нет в нем ни одной живой души. Словно крутая батарея стоял зимовник, обведенный высокою каменною стеною, часто утыканною сверху терновником; только собаки, почуя чужих, заливались за оградой. -Отвори, дядюшка Касьян! - закричала Марина. - Молчи, - сказал Алексей, - кто так говорит, да еще ночью, с запорожцем! Беду накличешь, слышь? Точно, кто-то подошел изнутри к ограде; стая воробьев, дремавших на терновнике, вспорхнула; тихо щелкнул ружейный курок... - Пугу, пугу! - закричал Алексей, приложив воронкою ко рту кулак. - Пугу? - вопросительно пропел таинственный, невидимый голос за оградою. - Казак с Лугу, - отвечал Алексей. - И давно бы так! - сказал голос. - Хлопцы, отворяйте ворота, а коней повешайте там, где и наши (привяжите к яслям). Милости просим до хаты. - Ваши головы, пане отамане и товариство, - говорил Алексей, входя с Мариною в хату. - И мы ваши головы, ваши головы!.. Прошу сидаты, - отвечал хозяин. - Откуда бог несет? Хлопцы, дайте меду!. С дороги не худо выпить . - А ты и не узнал меня, дядюшка Касьян? - сказала хозяину Марина. - Так и есть! Он! Пари держу, что ты кричал у ворот, как баба. От тебя только и может это статься. - Отгадал, дядюшка. - Благодари бога, что с тобой разумный товарищ и знает все наши поведенции, а то недалеко было бы тебе попробовать пули. - За что? - Еще и за что? Пожил на Сечи хоть немного, а ума ни крошки не набрался! Всякого народу бродит по степи: коли кто не откликнется по-нашему, так и не наш, а коли ночью ходит, так и неприятель, бей его, пока он тебя не убил. Благодари своего товарища... - Он мне не товарищ, а муж, дядюшка Касьян. Старый Касьян молча уставил глаза на Марину, как бы не понимая, что должно ему делать, смеяться или сердиться за такую нелепую шутку, и пришел в ужас, когда Чайковский растолковал ему, в чем дело. - Ах ты окаянная! - сурово говорил Касьян - Так ты провела мою седую чуприну (чуб), как теленка?.. Счастье ваше, что вы у меня в хате и отдали мне свои головы, а то я ведь сердит, очень сердит. Верно, все вы созданы для обмана... Как умерла покойница жена, вот и подумал: все кончено, отдыхай, Касьян, на старости: уж никто тебя больше не станет обманывать - а тут нашлась другая . И не знал и не ведал, привязалась бог весть откуда на дороге и в круглые дураки записала. Срам подумать... Господи многомилостивый, - продолжал грустно Касьян, набожно смотря на образа, - прости мне, старому дурню, мое согрешение... За два дуката провел было я в родную Сечь страшного неприятеля, хуже ляха и татарина, злее турецкой чумы и крымской лихорадки... провел было окаянную бабу! Не знал я, господи, что оно такое, ей-богу, не знал... вот тебе крест!.. - Касьян перекрестился. После молитвы Касьян успокоился. Марина начала у него просить прощения. - Бог с тобою, я на тебя не сержусь; на себя сержусь я, что оплошал... Ну, да было, что было, верно, так богу угодно, прошло - и я забуду... Теперь мое дело уважать тебя: ты еси жена славного запорожца Чайковского; наш кошевой вас поважает и не забыл меня, старика: отправил ко мне в гости; спасибо ему, живите у меня, пока не соскучитесь. Вот вам мое слово. Алексей и Марина бросились обнимать Касьяна. - Полно, полно, дети! Вы задушите старика, - говорил Касьян, отирая слезы, - вы добрый народ, бог вас возьми!.. Были и у меня дети, была жена.. Нет детей, нет сыновей: один утонул под Азовом, другого сожгли ляхи, а третьего конь убил, свой конь... добрый был конь, а убил сына!.. Ни за что ни про что пропал человек!.. Вот пятый год жена умерла... и я один доживаю век с хлопцами... Спасибо вам, что приехали. - Да ты, кажется, Касьян, не любил жены? - спросила Марина. - Кто тебе сказал? Может, не любил, а может, и любил. Не все правда, что говорится, не все золото, что блестит... Не любил! А какой же нечистый заставил бы меня жениться?.. Я не пан какой, меня никто не присилует против воли!.. А, много говорить, да нечего слушать, - сказал весело Касьян, махнув рукою, - вы, я чай, голодны с дороги. Гей! Кухарь, изготовь нам вечерю;_ у меня гости, я помолодел двадцатью годами, ей-богу!.. Вари до молока тетерю да мамалыгу до масла, а хлопцы пускай заварят знаменитую варенуху! Извините, паны; вы, гетманцы, привыкли к вареникам, галушкам, панпушкам, буханцам и всяким лакомствам, а наши степные запорожские кушанья просты. - Мы и сами, батьку, запорожцы, - сказал Чайковский. - Добре, добре! Вот спасибо за правду. Зови меня, сынку, батьком; давно я не слышал этого имени... ей-богу, давно, мои дети! Теперь многие, даже из моих земляков, очень хорошо знают и страсбургский пирог, и лимбургский сыр, и пьемонтские трюфели, и много других тому подобных вещей, правда, очень приятных - и, пари держу, станут в тупик при словах "тетеря", "мамалыга", "варенуха". Это старина! - скажут мне в ответ. Согласен; но мы знаем малейшие привычки древних греков и римлян, знаем, что последние любили жарить ветчину с медом и финиками, или что, пресытясь вкусным столом, они, pour la bonne bouche, кушали иногда живых рыбок. Зачем же презирать родную старину? Впрочем, я не обременю вас подробностями и скажу в коротких словах, что "тетеря" была род жидкой каши из ржаной муки, на воде, молоке или на чем кто любил, "мамалыга" - род пудинга из маисовой муки: ее едят, пока горяча, с свежим коровьим маслом и разрезывают ниткою; а "варенуха" - вареное вино с сухими плодами и пряными кореньями, нечто вроде глинтвейна. За ужином старик Касьян развеселился и обещал, если чрез неделю не будет никаких вестей из Сечи, сам съездить в Лубны к полковнику Ивану и во что бы ни стало добиться от него ответа. - А теперь выпьем еще по чарке варенухи, - продолжал Касьян, - да с дороги, может, кому и спать пора. - При этом он мигнул на Марину седым усом, прищуря левый глаз Марина покраснела. - Вам никто не помешает спать, - говорил Касьян, - я вам отведу светелку моей покойницы; теперь хоть и с богом, почивайте, дети, на здоровье. Да нет, погодите. Касьян вышел и скоро возвратился, держа в руках железный ключ, и, отдавая его Марине, сказал - Вот это ключ от скрыни (сундука), которая стоит в вашей светелке: отопри ее и принаряжайся как знаешь: там лежат наряды моей покойной жены, у нее были добрые наряды, и парчи много, и всякой всячины - не стыдно надеть полковничьей дочери. - Не нужно, батьку; к чему ей? - говорил Алексей. - Я и так привыкла, мне и так хорошо, - сказала Марина. - Молчите, дети! - вскрикнул Касьян. -В чужой монастырь со своим уставом не ходят; за мою хлеб-соль да еще станете спорить со мною!.. Разве мне будет весело смотреть, что у меня в гостях жена войскового нашего писаря ходит не в своей шкуре, переряженная, словно пьяный гость на свадьбе? Разве пристало христианке ходить в человеческом (мужском) платье, как поганой татарке, когда бог дал ей особое платье, законное платье? Нет, дочко, распоряжайся всем, что найдешь в сундуке; оно твое; на что оно мне? Не сдурею под старость, не стану носить ваших юбок! Все равно пропадет, моль съест... И не думайте мне перечить: завтра чтоб я не видел на твоей жене, Алексей, казацкого убранства; не то с зимовника сгоню! Ну, прощай! До завтра! Наутро Марина чудно была хороша в новом наряде: плахта и запаска ярких цветов, перехваченные по талье красным шелковым поясом, прелестно обозначали ее стройный стан; под тонкою белою, вышитою шелком рубашкою вольно дрожала, волновалась крутая грудь; на голове был надет черный бархатный кораблик (род шапочки). На плечи накинула Марина легкий кунтуш из зеленого атласа, обшитый золотым позументом, посмотрелась в металлическое зеркальце, прибитое снутри на крышке сундука, и покраснела от удовольствия. - Какая пышная пани! - сказал Алексей, крепко обнимая и целуя свою жену. - Ей-богу, так! Вот так! - говорил Касьян, входя в светлицу. - Господи, какая красавица! И казачком ты была прехорошенькая, а казачкою вдвое похорошела!.. III Не спи, казак, во тьме ночной: Чеченец ходит за рекой!.. А. Пушкин_ Ждали неделю - нет вестей; прождали еще два дня, и Касьян поехал в Лубны; выбрал доброго коня и легкое вооружение, то есть саблю да пару пистолетов, в гаман (кисет) насыпал мелкоизрезанных корешков роменского тютюну (табака), положил кусок стали, новый кремень и сухого трута, привязал за седлом небольшой мешочек поджареного в масле пшена и поехал. Сборы запорожца недолги. Теперь вы спокойно едете запорожскими степями по гладким широким дорогам, которые, в сухую погоду, лучше и покойнее всех шоссе в мире; вас беспокоят разве суслики, шныряющие беспрестанно поперек дороги, или великаны овода, которые, наскучив сновать на жару над лошадьми, залетают под тень коляски и, монотонно жужжа, садятся вам на нос. А в прежние времена не то было: эти степи, никому не принадлежавшие, служили ареною беспрестанным боевым схваткам; тут наездничали, молодечествовали полудикие народы; в каждом овраге надобно было опасаться засады, в каждом кусте ракиты можно было подозревать скрытого врага, который, как змея ползая между травою, смотрит на вас зоркими очами и в тишине натягивает меткий лук или ведет за вами верное дуло винтовки, выжидая удобной минуты спустить курок. Первый день Касьян ехал довольно весело, беззаботно, напевал под нос песенки, разговаривал с конем, иногда срывал молодые побеги катрану (дикого хрена), очень спокойно опускал поводья, аккуратно сдирал кожу с побега и ел, приговаривая: "Хороший катран; не дураки лошади, что так его любят..." К ночи Касьян, как опытный казак, принял свои меры: въехал в глубокую долину, ослабил немного подпруги и пустил коня пастись, но привязал наперед конец длинного ременного повода (чумбура) к своей руке, раскинул на траве бурку из овечьей шерсти, из предосторожности, чтоб не подползла какая гадина, особливо тарантул, который по инстинкту боится овечьей шерсти, даже овечьего запаха, будто зная, что овцы очень любят кушать его собратий, и тихо вздремнул, даже не куря трубки, чтоб дымом не накликать беды на свою голову. Перед светом Касьян был уже на коне; но на этот раз что-то его беспокоило: часто он озирался, часто всматривался вдаль, часто, остановясь против ветра, расширял ноздри, нюхал воздух и пристально посматривал на росистую траву: видно было, что его душа чуяла недоброе. А кругом все было чисто, тихо; весело всходило солнышко; добрый конь схватывал мимоходом цветистые верхушки трав и прыскал, когда роса попадала ему в ноздри. Касьян увидел в стороне измятую траву, слез с лошади, долго рассматривал траву, ворча "Так и есть, я так и думал", потом припал ухом к земле, послушал немного, сел на лошадь и, повороти ее круто налево, помчался, как стрела. Проскакав несколько верст, Касьян опять поехал по первому направлению довольно спокойно и около полудня только своротил направо и снова начал беспокойно оглядываться по сторонам. Уже вечерело, до Днепра оставалось недалеко, доброй езды до ночи - не больше, когда Касьян, ехавший крупною рысью, вдруг остановился, будто окаменел на месте, прилег на шею коня и внимательно смотрел на далекий, чуть видимый вдали курган. "Они! - сказал Касьян, слезая с коня и ведя его в поводу - Они, проклятые крымцы! Наши никогда по три человека не взъезжают на курган, у нас один видит за троих, да теперь и гетманцам заказано кучкою въезжать для надзора Как бы поспеть вовремя!" Спустясь в длинный, глубокий овраг, может быть, бывший когда-нибудь руслом речки, впадавшей в Днепр, Касьян поехал вдоль оврага ровным шагом, но, сделав несколько верст, из предосторожности слез с коня, вышел, пригнувшись, из оврага, и, увидя невдалеке курган, пополз к нему, чтоб с высоты высмотреть неприятеля. Курган был покрыт густою, высокою травою, на вершине его стояли несколько низеньких кустов ракиты. Как пресмыкающее, полз между травою Касьян, бережно разводил в стороны руки, хватался ими за траву или упирался в землю и, тихо шевеля всем телом, будто раскачивая лодку, подымался выше. Наконец, он всполз на самый верх кургана, оставалось только раздвинуть куст и осмотреть окрестность, уже Касьян поднял руки - и остановился, затаил дыхание: за кустом послышался шорох, зашевелилась трава и, волнисто вытягиваясь, выползла из под ракиты страшная змея; увидя человека, она быстро подала назад свою голову, завилась в несколько колец, сердито сверкнула глазами и, раскрыв страшную пасть, протяжно зашипела; но, вероятно, боясь поднятых рук Касьяна, сильно отпрянула в сторону и заскользила, извиваясь, вниз по кургану. Когда скрылась незваная гостья, Касьян протянул к раките руки, но едва коснулся ветвей, они, будто по волшебному мановению, сами раздвинулись, и между ними явилась голова татарина, ее узкие глаза на расстоянии нескольких вершков прямо уставились против глаз Касьяна Татарин, в свою очередь, видно, заметивший издали конного Касьяна, опасался засады и тоже полз на курган высматривать неприятеля. Несколько мгновений враги были неподвижны, как бы обдумывая, что начать им, потом страшно обменялись взорами, проникнутыми глубокой ненавистью, лица их судорожно искривились, и вдруг, будто по команде, разом и Касьян и татарин схватили друг друга за горло, молча, не приподымаясь от земли, из опасения открыться врагам, сжали они друг друга жилистыми руками, но татарин был если не слабее, то легче Касьяна, оттого последний, осунувшись вниз, увлек за собой татарина, и они клубком скатились с кургана. Жестока была борьба их, без звука, без стона, они жали друг друга объятиями смерти, грызлись зубами, как свирепые звери, заходящее солнце по временам освещало то гладко выбритую голову татарина, то чубатую запорожца: они попеременно подымались кверху, каждый раз страшнее, ужаснее, облитые кровью, обрызганные пеною. Наконец, Касьяну удалось достать из-за сапога широкий нож: это положило конец борьбе. "Сейчас смеркнется, - думал Касьян, отходя от зарезанного татарина и спускаясь в овраг, - враги конные раньше меня будут у Днепра, хоть я и конем поеду, да конь будет еще стучать копытами по степи и меня выдаст. Плохо! Надобно заставить их прогуляться в другую сторону." Потом наскоро, из своего кобеняка (плаща) и травы, сделал он куклу, привязал ее на седло, наклоня к луке, и, сорвав какое то крепкое колючее растение, положил под седло прямо на голую спину лошади, проворно подтянул подпруги и в то же время ударил ее нагайкой, примолвя- "Прощай, добрый конь! Вряд ли увидимся". Горячий конь прянул и, чуя боль на спине от колючей ветки, помчался, как птица, в степь по дороге к своему зимовнику Долго скакал одиноко быстрый конь все шибче и шибче, беспрестанно понукаемый колючкою, и уже стал теряться в горизонте, как слева мелькнуло ему наперерез что-то как муха, потом еще, еще - и целая стая крымцев вытянулась в погоню, словно борзые собаки за зайцем. Увидя, это, Касьян улыбнулся, махнул рукою и, спустясь в овраг, быстрым шагом пошел, почти побежал к Днепру. Была уже глубокая ночь, когда Касьян, измученный быстрою ходьбою, пришел к Днепру, напился, освежил лицо и голову студеною водою и тихо пошел по берегу, чтоб немного отдохнуть и, выбрав удобное место против фигуры,_ переплыть реку. Все было тихо; ночь безлунная, но звездная; за рекою, на широких лугах, перекликались коростели; порою сонная рыба, поворачиваясь, всплескивала хвостом воду, да лягушки, испуганные шагами Касьяна, прыгая с обрывистого берега в реку, нарушали общее молчание. Когда все стихло, один только Днепр плескался своими вечными волнами. В воздухе разливалось благоухание от душистых грав, с которых крупным дождем валилась роса на Касьяна, когда он раздвигал, разрывал их, идя по берегу; но вот на противоположном берегу затемнело что-то, будто колокольня. "Фигура!" - сказал Касьян и поплыл на ту сторону. На границе гетманщины, вдоль по левому берегу Днепра, начиная от устья Орели до Конки-реки (Конские Воды), построены были около самой воды заезжие дворы, называемые радутами; дворы были обнесены крепким частоколом; внутри находилось просторное здание для людей, крытое соломою или тростником, и конюшни: в каждом радуте помещалось пятьдесят человек гетманских казаков с есаулом, которые составляли пограничную стражу и ежегодно сменялись. Редуты всегда строились так, чтоб из одного было видно другой, и были один от другого, судя по местоположению, верстах в двадцати, десяти и даже менее. Около каждого радута, не ближе четверти версты, иногда немного и далее, в осторожность от огня, были фигуры, _сложенные в виде башен или колоколен из смоляных бочек; для этого поливали землю смолою и ставили перпендикулярно шесть смоляных бочек одну около другой и связывали крепко высмоленными веревками, наблюдая, чтоб внутри образовалась правильная круглая пустота вроде чана; на этот круг ставили другой такой же точно, только из пяти бочек, сверху третий круг из трех бочек, на этот прибавляли еще две, а на самый верх ставили, как трубу на самовар, одну пустую бочку, не имевшую ни нижнего, ни верхнего дна. В этой бочке была сделана перекладина из железного прута, а через перекладину был перекинут канат, которого оба конца спускались до земли; к одному из концов привязывался большой пук мочалки, вываренной в селитре и напитанной разными горючими веществами. У фигуры_ находилось бессменно два или три человека часовых. Если вы проводили когда-нибудь бессонные ночи не за картами, не за бокалом, не в шумных танцах, где оглушающий гром оркестра или женщины, то сверкающие, жгучие, как солнце, то отрадные, томные, как свет луны, заставляют противоестественно биться ваше сердце и забывать весь мир, кроме одного бурного чувства наслаждения; если вы проводили бессонные ночи в уединении, лицом к лицу с природою, то, верно, заметили, верно, помните чудесный предрассветный час, когда, будто чуя близкий конец свой, ночь усиливает обаяние, становится еще темнее; все в природе затихает: ни звука, ни шороха, даже вода льется вяло, словно в дремоте; на всех тварей налегает неодолимый сон, ночные птицы не летают в это время, лошади перестают есть, дремлют, опустив голову, или даже ложатся. В такой предрассветный час вышел Касьян на берег, около фигуры._ Кругом была гробовая тишина; коростели не перекликались, лягушки не прыгали в воду, рыба не плескалась. Мрачно черная, высилась на темном небе фигура;_ два казака спали под фигурою;_ недалеко три лошади лежали, словно убитые, откинув ноги, вытянув шеи; сторожевой казак в четвероугольной гетманской шапке, опершись на мушкет (ружье), вздремнул и - не заметил Касьяна. - Добривечор! - крикнул Касьян, подходя к часовому. Часовой вздрогнул, подался назад и выстрелил по Касьяну. Выстрел отгрянул рекою, далекое эхо наперехват стало повторять его по рощам и заливам, дым покрыл Касьяна; лошади вскочили на ноги, казаки из-под фигуры_ прибежали к товарищу. - Да полно вам дурачиться, - говорил Касьян, подходя к казакам, - не узнали старого Касьяна!.. А еще казаки! Здоров ли Семен Михайлович? Ваш есаул Семен Михайлович Дижка?.. Что же вы оглохли? - Да это в самом деле дядько Касьян, - говорили казаки. - А то ж какой черт? Нуте-ка поворачивайтесь; нет ли у вас табаку понюхать? -_ Есть, - отвечал один, - да и напугал ты нас! - Добрый табак, будто свечкою в носу палит, - говорил Касьян, - а ты, брате часовой, просто дрянь, не стоишь десятой доли щепотки этого табаку; ей-богу, не стоишь; смешно сказать, дремлет на часах над мушкетом, будто баба над пряжею, да еще и стрелять не умеет: стрелял по мне в пяти шагах и тут повысил, только верх шапки распорол пулею... На, посмотри мою шапку, коли не веришь. Во время этого разговора прискакал из радута с несколькими казаками есаул. - Что здесь за шум? - строго спросил есаул. - Ничего, пане есаул, - отвечал один казак, - запорожец с той стороны, а часовой обознался да и выстрелил. - Добре сделал, хоть бы и не обознался; пускай нечистый не носит в такую пору; что такой за казак? Зачем он? - Не сердись, Семен Михайлович! Я человек вам знакомый: уже два раза в это лето гостил у вас на радуте - разве не узнали Касьяна? - Здорово, старик! Что же ты плаваешь по ночам, словно русалка? - Хотелось попробовать, как стреляют гетманцы; да не бойко стреляют, в пяти шагах промахнулись. - Полно шутить. - Сперва шутки, а там будет дело. Доставай-ка огниво да зажигай фигуру: крымцы за рекою. - Ты видел? - Не только видел, и силы пробовал, и коня через них лишился. Засветишь огонь, увидишь, как меня исцарапали, словно кошки... Насилу добрался до радута, чтоб дать весть. Есаул вырубил огня, положил трут в горсть сена, размахал его своими руками и, когда сено вспыхнуло, поджег мочалку, привязанную к веревке, и потянул веревку за другой конец: огненным снопом поднялась горящая мочалка кверху, толкаясь о бочки, и, осыпая фигуру_ искрами, вошла в пустую бочку на самом верху фигуры;_ в минуту верхняя бочка запылала, как из трубы, высоким столбом поднялось из нее яркое пламя, и быстро загорелась вся фигура,_ великолепно отражаясь в темных водах Днепра. Через несколько минут недалеко влево загорелась другая фигура,_ вправо третья, за ней еще, и еще, и весь Днепр осветился зловещими огнями. Стаями поднялись испуганные птицы с заливов и тростников, наполняя воздух криками; стада диких коней, дремавшие у Днепра, шарахнулись в степь, пробуждая далекую окрестность звонким топотом. Не один поселянин, застигнутый в лесу или в поле на ночлеге страшными фигурами,_ торопливо спешил домой спасать старуху мать, или молодую хозяйку, или малых детей от смерти или позорного плена татарского; не одна мать, с ужасом посматривая на зловещий пожар, робко прижимала к груди ребенка и босыми ногами, в одной сорочке, по жгучей крапиве, по колючему терновнику - пробиралась в непроходимую чащу леса; не одна девушка со страхом вспомнила о своей красоте, о своей молодости, трепеща сластолюбивого татарина... В ночь, когда горели фигуры,_ покойно спал разве бесчувственно пьяный человек. Выпив чарку водки из рук есаула, Касьян взял в ра-дуте доброго коня и поскакал в Лубны, завтракая дорогою куском черного хлеба. Назади полнеба было залито пожарным заревом фигур_ и по временам слышались выстрелы. Впереди расстилалась степь; но уже не мертвою пустыней лежала степь: то там, то в другом месте раздавались беспрестанные оклики; взошло солнце и осветило тревожную картину: у дороги чумаки, состроив из тяжелых возов каре, выглядывали из него, как из крепости, сверкая стволами мушкетов и винтовок, без которых тогда никто не отлучался из дому; поселяне быстро угоняли из степи в села стада волов и табуны коней; заставляли въезд в деревни рогатками, прятали в землю всякое добро и хлеб, завязывали в кожаные мешки, заколачивали в бочонки деньги и опускали их в глубокие колодцы, в пруды и на дно речек; с мостов снимали доски и заводили лодки в непроходимые тростники. - Далеко ли? - спрашивали люди Касьяна, когда он въезжал в село, покрытый пылью и потом. - Вот, вот, за горою, - отвечал Касьян. - А куда бог несет? - В Лубны к полковнику. Перемените-ка мне коня, скачу по вашему делу. - Бери хоть всех, дядьку! Так переменяя коней, Касьян, можно сказать, летел день и ночь в Лубны. Тревога и удаль поездки помолодили Касьяна; он не чувствовал усталости, он не слыхал на себе восьми десятков лет и, подъезжая к Лубнам, пел веселые песни. IV Одарка мички не допряла, Аж ось Харко у хату вбiг, Пiд лаву кинув свiй батiг: "Вп'ять татарва на нас напала!" - Вiн зопалу сказав. С Писаревський_ - Гадюко! Гадюко! - Чего, пане полковник? - Скучно, Гадюко, очень скучно! Не знаю отчего. - Может, объелся, пане. - Умный человек, а говорит глупости. Объелся! Какого я дьявола объелся? Ну, скажи на милость, чего б я объелся? Чего бы человек объелся, когда еще не обедал, а только завтракал?.. - Чего ж бы тебе скучать, пане? Житье хорошее, поступки твои все законные, лыцарские: чего ж бы скучать? - В том-то и дело! Я тебя спрашиваю, а ты меня спрашиваешь. Это глупо. - Кобзаря позвать разве? - Кобзари божий люди, да из ума выжили - ни одной песни порядочной не знают. - Выкричались. - Как выкричались? - Вот, примерно, взять бутылку и стать из нее наливать в стаканы вино или что другое: до времени из бутылки все льется вино, а вылилось, уже и не станет и не льется, хоть сожми бутылку обеими руками; тогда разумный человек принимается за другую. Так и кобзари пели песни, кричали, а теперь уже выкричали все и петь нечего. - А что ты думаешь? Ведь оно так. - Не нашему глупому разуму рассуждать, а может, и так. - Так, так, Гадюко! А все-таки мне скучно. Веришь ли, чарка не идет в душу: взял чарку в рот сегодня, чуть не выплюнул, из политики только проглотил... Хоть дом подпалить от нечего делать. - Эту потеху можно поберечь на дальше, а теперь не послушал ли бы, пан, сказки? - Пожалуй, только лыцарскую сказку я готов слушать. Жаль, Герцик пошел на охоту; он много знает сказок... Жаль! - Я знаю сказку, коли станешь слушать - расскажу... - Что ж ты давно не говоришь? Говори! Хорошая у тебя сказка? - Оно сказка не сказка, а быль; я не москаль, сам своего товару хвалить не стану; одно знаю, что Герцику не рассказать этой были. - Не говори. Гадюко! Герцик очень разумен; у него сидит в носу муха, большая муха... - Может, и не одна, - угрюмо заметил Гадюка. - Полно ворчать! - сказал полковник Иван. - Прикажи часовому, чтоб стал у моей двери и никого не пускал; хоть бы кто пришел судиться или с жалобою - всем одно: полковник, мол, занят делами, бумаги подписывает. Да придвинь ко мне вот эту бутыль с наливкою и чарку, авось под сказку перестанет упрямиться да и пойдет тихомолком в горло. Ну, начинай! - Жил-был, - начал Гадюка сказочным тоном, - один полковник, как бы и твоя милость, и стало скучно полковнику, нигде места не нагреет, ходит из комнаты в комнату, хлеба кусок не идет ему на душу, чарка не льется в горло, как бы... - Что как бы? - спросил полковник, ставя на стол опорожненную чарку. - Хотел сказать, как бы и твоей милости, да вижу, что чарки, благодаря бога, лезут к тебе в рот, словно вечером воробьи под крышу. - А тебе завидно, собачий сын! На, выпей чарку да говори хорошенько, чтоб у тебя слова не летели, как воробьи из-под крыши. - Хорошо сказано, - продолжал Гадюка, выпивая чарку, - теперь пойдут слова, словно молодые утки выплывают из тростника рядом за маткою. Вот сгрустнулось полковнику, и стал он от скуки рассматривать новое ружье, что купил недавно за так гроши_ (отнял) у какого-то не то ляха, не то немца. - Молодец был полковник! - Видно, молодец. Долго смотрел он на ружье: на ружье была хорошая оправа, серебряная; по серебру будто пером выведены люди, и звери, и казаки; головки у винтов коралловые, а прицельная мушка на стволе золотая. - Не в оправе дело. А хорошо било оно? - Не знаю; говорят, упало раз со стены, с гвоздя сорвалось, что ли, да прямо на бутыли с наливкою, бутылей с десять стояло внизу на полу - все сразу перебило. - Хитро! А дурацкие речи, Гадюко! - Статься может; не моя вина, за что купил, за то и продаю. Вот посмотрел полковник на ружье да и захотел его попробовать от скуки; собрал сотню молодцов, сел на коня и молодцы сели, и поехали в Польшу погулять. - Хорошо, Гадюко, добрая сказка. - Не сказка, а быль. - Один черт, что сказка, что быль. - Один, пане, да не одной масти. Вот едут они в Польше густым лесом, а в лесу пахнет луком не луком, чесноком не чесноком, нехорошо пахнет. "Ген, хлопцы, - сказал полковник, - чуете, ли вы, пахнет неверною костью?" - "Чуем, - отвечали молодцы, - жидом пахнет". Послали разъезд; разъезд вернулся и говорит: "С версту отсюда над рекою стоит местечко" - "Много народа? Большое местечко?" - спросил полковник. "Я лазил на дерево, - отвечал один разъездный казак, - и все высмотрел: местечко большое, и площадь есть, и костел, и лавки, а народу не заметил - все жиды, словно в муравейнике; жид на жиде да жидом погоняет". После этого казаки слезли с лошадей, притаились в глубоком овраге и выжидали вечера, чтоб ударить на местечко. - Молодцы!.. Уж не про Хвилона ли миргородского эта быль? - Может, про Хвилона, может, и нет; раз сказал я: за что купил, за то продаю. - Хорошо, говори, да подай мне другую бутыль; эта пуста, как наши кобзари: ничего нет нового! Добрая сказка! Самого забирает в лес, душе весело! Ну? - Настал вечер, - продолжал Гадюка, - а это было в пятницу против субботы. Пораньше собрались жиды домой, заперли лавки, пересчитали барыши впотьмах, чтоб никто не видел, и тогда уже зажгли свечи; у самого бедного горело свеч двадцать, хоть и тоненьких, маленьких, да двадцать - шутка ли? - Неужели ты, Гадюко, веришь, что есть бедные жиды? Откуда же взялась пословица: много денег, как у жида. - Нет, у всякого жида много серебра и чолота, а все-таки у одного меньше, у другого больше, вот последний и будет богаче. - Так Ну-ну? А казаки где? - Дойдет и до казаков. Зажгли жиды свечи - и в местечке стало светло, будто в праздник какой, а это было в постный день, в пятницу!.. - Слыхано ли!.. Нечестивые! - Кроме того, что начинался шабаш, у жидов было и другое веселье: в тот день они держались и стар и мал за райское яблоко. - Врет твоя быль. Гадюко! Где бы они достали райское яблоко? - Оно не райское: куда им до рая! А так называется. Приедет какой-нибудь жид в город, простой жид, как и все - в ермолке, в пейсиках, и называет себя не жидом, а хосегом, - это то у них старшой, - вот назовет себя хосетом, приехал, говорит, из Иерусалима, привез старые жидовские деньги и райское яблоко. Идет к нему каждый жид, дает деньги, подержится за. яблоко и трет себе руками лоб: это, говорят, здорово; а женщины покупают у хосета старые деньги, словно полушки из желтой меди с дырочками, дают за полушку червонец и вешают детям на шею, чтоб лихорадка не пристала, что ли! - Вот дурни! - Известно Вот в этот вечер пришел в свою поганую хату жид Борох, а у него лоб красный-красный - натер, говорит, яблоком, - пришел и сын, не то ребенок, не то человек, а так подлеток Старуха, Рохля, жена Бороха, тоже была у хосета, купила старую полушку и нацепила ее на шею трехлетней дочке; дочка бегала вокруг стола, пела, кричала, а Борох с женою и сыном ужинали гугель, по-нашему лапшу, с шафраном, да рыбу с перцем, да редьку вареную в меду, а закусывали мацою, лепешками без всего, на одной воде, даже без соли. - Фу! На них пропасть! Скверно едят! - Оттого они жиды. Едят они - а в окно как засветит разом, словно солнце взошло: пустили казаки красного петуха,_ зажгли местечко. Выстрел, другой, крик, шум, резня, звенят окна... - Славно, Гадюко. Так их! - Жидовский подросток выскочил из хаты. за ним старый Борох... только Борох не выскочил, упал назад в хату с разбитою головою к ногам Рохли, а в дверях показался казак: сабля наголо, шапка на правом ухе, усы кверху. Рохля упала на колени, схватила на руки маленькую дочку и стала просить и плакать: "Убей, говорит, меня, а не бей дочки, я все расскажу". Выслушал казак, где золото, набил полные карманы золотом, взял на руки жидовочку, а Рохлю так задел, выходя, саблею, что она тут же и растянулась. - На что ж казаку маленькая жидовочка? - У полковника между охочими казаками было человек пять запорожцев: дорогою пристали до компании, а запорожцам за детей хорошо платят оседлые, что живут на зимовниках; вот запорожец и взял дитя и продал его за деньги, и слово лыцарское сдержал, не убил дитяти; ему же лучше. - Лучше! Ну?.. - Вот казаки разграбили местечко, потешились, и вернулись домой, и давай гулять на чужие деньги; а сколько парчей навезли, а сколько бархату, а сукон, а позументов! - Молодцы! Ей-богу, молодцы!.. И все тут? И конец? - Конец-то конец, да еще есть маленький хвостик. - Говори и хвостик. Что там за хвостик? У хорошего барана хвост лучше другой целой овцы. Недалеко, в Молдавии, по пуду хвосты весят, да какие жирные... даже мне есть захотелось, как вспомнил... Говори, говори! - Казаки уехали, а Рохлю не взял нечистый: полежала до света, а светом и очуняла, ожила. - Ожила? - Ожила; они ведь словно кошки - умрет, совсем умрет; перетяни на другое место - оживет! Такая натура. Собрались жиды, которые уцелели, поплакали над пожарищем, да и стали попрекать Рохлю: "Ты, - говорят, - продала казакам детей; сын поехал с ними: старый Иоська из-под моста видел, и одет, говорит, в казацкое платье, а дочь увез казак на лошади: это не один Иоська видел; да и дом твой не сожгли казаки, да и самую тебя не убили". Пошла Рохля к хосету, словно помешанная, и воет, и плачет, и шатается, а хосет уцелел где-то между бревнами; долго говорила с ним, да к вечеру и пропала. - Ага! Околела? - Нет, без вести пропала, из местечка пропала, исчезла, будто ее кто языком с земли слизал. Скоро после этого появилась за Днепром ворожея, знахарка, очень похожая на Рохлю, и стала шептать православным людям, и лечить православных, и кому ни пошепчет, кого на напоит зельями - все умирают, никто не выскочит, лоском ложатся, словно тараканы от мороза в московской избе. И много уже лет ходит она, изводит честной народ, приходит ночью на каждую свежую могилу и хохочет, окаянная, и веселые песни поет. - Ух! Сила крестная с нами! Что ж ее не изведут-то? - Попробуйте, пане. Где видано спорить с нечистою силою!.. А вот сын ее прикинулся христианином, зажил меж казаками, как наш Герцик. - Не мешай Герцика! Я тебе раз сказал, не говори худо о Герцике; я знаю, все не любят Герцика оттого, что он мне верно служит, что я ему и отец, и мать, и родина, а это другим не нравится; другие рады продать полковника за люльку тютюну (трубку табаку), за чарку водки - вот что я раз сказал и не отступлюсь от слова, пускай на меня грянет гром, и сто тысяч бочонков чертей расщиплят мою душу, как баба с курицы перья, если отступлюсь... Я сказал - и будет так! Мое слово крепко... Полковник запил последнюю фразу чаркою настойки и быстро начал ходить по комнате. Гадюка замолчал, стоя у порога, и угрюмо смотрел исподлобья на полковника. - Ну, что ж? - говорил полковник, садясь на кровать. - Было из-за чего сердиться, - сказал Гадюка. - Я не сердился, я только сказал, что я человек характерный - и все тут. - И без того все это знают. - И хорошо делают. Ну, что ж? - Ничего. Моя быль хоть и кончена. Известно, может, и выдумка, а может, и правды зерно есть... - Разумеется, сказка! Где же сын? - Живет между казаками, морочит добрых людей; это еще бы ничего, а то говорят.... Но сказка Гадюки не кончилась: дверь в светлицу с шумом распахнулась, и часовой казак грянулся на пол, став на четвереньках перед кроватью полковника; за ним в дверях стоял вооруженный седой запорожец. - Вот тебе, дурень, на орехи! - говорил запорожец, поглядывая на часового, который карабкался по полу, силясь встать. - Выдумал, дурень, не пускать запорожца к пану полковнику. Здоров, пане! - А ты как смел входить, когда не приказано? - А как смеет ходить ветер по полю? Небойсь, спрашивается у гетмана?.. А запорожец - родной брат ветру; я и к кошевому хожу, коли дело есть, не спрашиваясь; я не баба, не приду болтать о соседках. Дело есть, нужное дело - вот и все. - Посмотрим, какое там дело! Посмотрим, Гадюко. - Два дела есть у меня, - сказал Касьян. - Первое: вели скорее запирать ворота, вооружай людей - татары идут... - Где они там у дьявола? - До сих пор, чай, уже грабят твой полк. Вчера ночью они должны перебраться через Днепр. - Не велика важность! - сказал полковник, вопросительно посмотрев на Гадюку. - Не видали мы этой дряни .. - Хорошо сказано, - отвечал Касьян, - так зачем же ты просил помощи у запорожского товариства и зачем я, дурак, скакал сюда, почитай, от самой Сечи, на переменных конях, по приказу кошевого Зборовского? - А ты чего тут стоишь? - закричал полковник на часового - Ворона! Ступай на двор и вели трубить тревогу. Казак вышел. - Ну, коли ты от Зборовского и знаешь наши нужды, то спасибо тебе за весть, хотя она и не очень приятна. Да не оставляй нас, погости; при обороне города один, говорят, запорожец в деле стоит десяти простых человек. - Дело известное! - отвечал Касьян.- Теперь другое: кланяется тебе твоя дочь. - Дочь? А она жива? - Жива, и здорова, и... - Ну, пойди сюда, обними меня, братику! Слава богу, что жива она, а о ее бабских делах расскажешь после: теперь надобно Лубны спасать; слышишь, трубят тревогу!.. - Это по-нашему, по-запорожски, лыцарские речи, пане полковник! - А ты как думал, брате?.. - самодовольно отвечал полковник. - И у нас души запорожские! И они вышли на широкий двор, где на возвышении стоял трубач и трубил тревогу; народ стекался отовсюду на двор Часто в Малороссии, проезжая степи весною, вы услышите пронзительный, отчаянный вопль: Татары йдут!_ Осмотритесь - и никого не увидите, кроме двух-трех мальчиков, пасущих скот, вовсе не похожих на татар, но в этом вопле так много грусти, отчаянья, безнадежности, что он, верно, надолго останется у вас в памяти. Это последние отголоски тяжких, страшных воплей, оглашавших некогда села Малороссии, это крик, переданный от деда внуку, от отца или матери сыну; это вопль, потерявший уже все свое значение, перешедший в игру, в детскую забавку, но сохранивший в своей музыкальной стороне еще много правды; сердце ноет, замирает, слушая его: это новая, красноречивая строка из истории бедной стороны... Хотите знать, для чего кричат мальчики: "Татары йдут"? Всем известно, что муравей насекомое общежительное и трудолюбивое, об этом даже когда-то было напечатано в новейших российских прописях; известно также, что многие, узнав из новейших российских прописей о трудолюбии муравья, остались этим очень довольны и даже при случае говорят своим детям: "Будь трудолюбив, как муравей, и тебе дадут бонбошку, а со временем сделаешься значительным человеком", - а весьма немногие старались наблюдать жизнь этого умного насекомого, хоть она, право, занимательнее, разнообразнее, поучительнее жизни весьма многих... Как бы выразиться понежнее?.. Многих... очень вкусно обедающих и просиживающих ночи за преферансом. Но не пугайтесь! Я не стану читать вам лекции инсектологии: мне бы только очень хотелось, чтоб вы в тихое, прекрасное весеннее утро посмотрели на муравейник, когда это маленькое царство покроется белыми личинками (подушками, как говорят в Малороссии). Муравьи инстинктивно чувствуют необходимость держать свои личинки, надежду на будущие силы муравей ника, в сухости, и вот бережно выносят они из своих темных подземных коридоров беленькие подушечки, рас кладывают их рядами против солнца и удаляются на работы, оставя возле каждой подушечки двух часовых, ко торые тихо сидят, будто неживые, сторожа свое со кровище, малейший шум, легкая тень от перелетного облачка - и они тревожно хватаются за личинки. Деревенские мальчики знают эту заботливость муравьев и, пася скот, иногда целый день, от скуки перебегают от муравейника к другому и пугают комашек,_ для этого они подбегают к муравейнику, наклоняются над ним и громко в один голос кричат: Комашки, комашки, Ховайте подушки - Татари йдуть! (Муравьи, прячьте личинки - татары идут ) Первые два стиха говорят каким то беглым речитативом, а третий поют громко, пронзительно И, боже мой! Какая суматоха подымается в муравейнике от этого крика, в секунду все черное поколение высыпает на ружу, караульные схватывают личинки, шум, бегот ня - и личинок будто не бывало, только некоторые муравьи бросаются из конца в конец муравейника, как бы стараясь узнать причину суматохи, другие таскают соломинки и этими бревнами заваливают входы в свои подземелья. Вог причина крика "татары йдут!", если вы когда-нибудь его услышите теперь на степях Малороссии. А в старину такое явление представляло почти каждое село от зловещего крика татары, идут,_ и Лубны очень были похожи на перепуганный муравейник Весть о близком набеге татар быстро разнеслась по городу кто чистил оружие, кто делал патроны, кто натачивал саблю, кто сносил добро в церковь. А в церквах священники в полном облачении служили молебны, толпы женщин, упав на колени на церковный помост, громко молились и плакали, порою заходил туда казак, клал земной поклон, ставил свечку перед образом спасителя и поспешно выходил заняться своими работами. Гонцы скакали в окрестные села, из сел шли толпы народа защищать и прятаться в крепость, шли женщины, неся на руках грудных детей, гнали скот, громко шумел народ, бабы кричали, дети плакали, скот уныло ревел, бессмысленно посматривая на незнакомые улицы и домы На Касьяна смотрел народ с каким то особенным уважением, как на запорожца, да еще бывшего вчера в схватке с крымцами Полковник на коне беспрестанно скакал по улицам, за ним Герцик и Касьян. На валу зарядили пушки; поставили сторожевых, гармаши (пушкари) сидели на лафетах, к воротам навезли бревен и камней, чтоб на ночь завалить их, на валу в особенных земляные печах поставили котлы, наполнили их смолою и постным маслом, подложили под них дров и сухого тростника, чтоб в случае нужды мигом вскипятить их и обдавать с валу крымцев К вечеру все было готово; завалили ворота крепости, разложили на валу сторожевые огни, и полковник, измученный дневными трудами, пошел на минуту отдохнуть, приказав Герцику не спать до полуночи, а с полуночи разбудить себя. Герцик увел Касьяна в свою комнату, хоть старую, мрачную и с железными решетками, но ярко освещенную огнем, пылавшим в печке, там жарилась баранина и в кувшине варилась вкусная варенуха. Приятно было старому Касьяну отдохнуть, и понежиться, и поесть, и подкрепить силы варенухой после тяжкой езды, добровольного поста, двух бессонных ночей и двух дней, проведенных в тревоге. Касьян хоть был запорожец и лет двадцать-тридцать назад проплясал бы еще и эту ночь, однако лета взяли свое: после куска жирной баранины и нескольких чарок теплой варенухи на него нашла лень, истома, рука в плече заболела, ноги стали будто не свои, глаза поминутно слипались, и, наконец, он, склонясь на лавку, захрапел молодецким сном. V "Бач, чортякэ! Бач, падлюка, Як умудровався! Се вже, бач, нiмецька штука!" - Твардовський озвався. Гулак-Артемовський_ Зажурилася Хмельницького сiдая голова, Що при йому нi сотникiв, нi полковникiв нема. Час приходить умирати, Нiкому поради дати. Народная_ малороссийская дума_ Рассветало. Проснулся Касьян, потянулся, зевнул и, посмотря на окно, проворчал: "Стар стал Касьян! Незаметно проспал до утра". В разбитое окно, через решетку, веяло утреннею свежестью; где-то недалеко слышен был шорох, будто от ходящего человека. Касьян подошел к окну; за окном узкий дворик, огороженный высокой стеной; на дворике никого не было, только воробей, сидя на ветке какого-то сухого кустика, надувался, ерошил свои перья и встряхивался. За дверью опять послышались шаги. Касьян бегло взглянул по комнате - нет его оружия; подошел к двери - дверь заперта. Протяжно свистнул он и отошел. - Штука! - ворчал Касьян, ходя по небольшой комнате.- Немецкая штука! Хитро, чтоб ему первою галушкой подавиться! Да и нехорошо как! Не приведи _господи, нехорошо! Где это видно: зазвать гостя, упоить, отобрать оружие, да и запереть в клетку? Нехорошо! Что, я им дрозд какой, что ли? Перепел, что ли? Зачем меня держать в клетке?.. Дурень я, не догадался вчера, когда пришел в эту гадкую тюрьму, разбить было немецкому казаку голову, приговаривая: "Не води угощать в тюрьму вольного запорожца!" Так нет, поддался, старый дурак! Сам вошел, седой баран, в загорожу. Недаром этот перевертень так подбивался, подъезжал ко мне, словно парубок к смазливой девке, и о Чайковском расспрашивал, и о Марине, и пил их здоровье, будто они ему родня какая!.. Не догадался, просто не догадался! Что я ему за приятель? Правду говорят: коли человек больно тебя ни с того ни с сего ласкает, берегись: или он обманул или обмануть хочет... За дверью опять послышались шаги. Касьян подошел к двери и сильно ее дернул - нет ответа, только снаружи загремел, застучал тяжелый замок. - Эй, ты! Слушай, ты! Откликнись! Коли ходишь, так и говорить умеешь Кто там? Молчание - Ну, что ж ты не отвечаешь? - продолжал Касьян - Языка нет? Верно, не человек ходит; это корова ходит. - Врешь, не корова, а казак, - отвечал за дверью голос, обиженный неприличным сравнением. - Всилу-то отозвался! Скажи мне на милость, что за комедию со мною играют! Зачем меня заперли сюда? Верно, боялись, чтоб я, в хмелю, не разорил вашего города? А? Молчание. - Да что же ты не говоришь? Отозвался было, как человек, - и замолчал, словно рыба! Молчание. Касьян махнул рукою и начал ходить по комнате; подошел к окну, там опять только воробей весело прыгал по сухим веточкам чахлого кустика и, поворачивая кверху головку, отрывисто перекликался с товарищем, который отзывался где-то на кровле. Касьян плюнул - воробей улетел, все стало тихо. - Жидовская птица! - сказал Касьян, отходя к своей постели, сел и задумался. Бог знает, что думал Касьян; но верно не очень веселое, потому что, мурлыкая себе вполголоса, мало-помалу перешел в песню и запел известную в Малороссии трогательную думу о побеге трех братьев из Азова: Из города из Азова не велики туманы подымались: Три казака родных брата из тяжелыя неволи убирались. Двое конных, третий пеший вслед за братьями спешит; По кореньям, по каменьям меньший брат босой бежит; Ноги белые о камни посекает, Кровью теплою следочки заливает, Конных братьев догоняет И словами промовляет: "Станьте, братцы, быстрых коней попасите И меня, меньшого, обождите". ....................................................................... С первых стихов заметил Касьян, что невидимый голос за дверью подтягивает ему; Касьян запел громче, начал выводить голосом трудные переходы - голос вторил ему верно. Касьян не выдержал и, не кончив песни, закричал: - Славно, брат! Ей-богу, славно! И голос у тебя хороший... Ты до конца знаешь эту песню? Голос умолк. - Странлый человек! - продолжал Касьян.- Поет хорошо, а говорить не хочет. - Говорить не хочет! - сказал сам себе казак вполголоса: - Рад бы говорить, да когда не велено! - А! Вот что! Говорить не ведено, так петь, верно, можно, коли поешь. Ну, пой мне, я начну. И Касьян запел: Ой на горе явор зелененький... Скажи ты мне всю правду, казак молоденький: За что меня невинного в тюрьму засадили? Железным запором тюрьму затворили? - Ну, что ж ты не поешь? - сказал Касьян. Видно, часовому понравился разговор в новом вкусе: за дверью послышался тихий смех, прерываемый словами: "Сказано запорожец! Вот притча!"; потом смех немного успокоился, и часовой запел на тот же голос: За что тебя посадили, я того не знаю; Я так себе человек, моя хата скраю. Касьян Да какому ж я обязан собакину сыну, Что не в поле, а в тюрьме, может быть, загину? Казак Ои, спит казак под горою; сабля сбоку И мушкет, и конь пасется недалеко. Пришли люди темной ночью полегоньку, Обобрали казаченька потихоньку: Так пан велел, старшой велел, говорили, И казаченька в темницу затворили; А темницу замком запер панский чура На нем платье казацкое, а натура... А натура не казачья, не.. - А в солому!.. Вишь как воет! - закричал за дверьми строгий голос. - Что ты, на улицу вышел?.. На вечерницах? - Мне говорить запрещали, а петь не запрещали, так я и пою со скуки. - Молчи! Петь не запрещали!.._ Разговорился; я тебя проучу... Он_ спит?.. Не слышно? - Нет, не спит, уже и пел песни. - То-то, ты своими криками да воем хоть мертвого разбудишь... Не дал гостю успокоиться... После этого загремели замки, заскрипела дверь, и послышались шаги под окном Касьяна; скоро он увидел между решеткою лицо Герцика. - Здравствуй, дядюшка! Здравствуй старик! - говорил Герцик, улыбаясь. Касьян молчал. - Не сердись, храбрый запорожец, не сердись, лыцарь; не моя вина; видит бог, как я люблю тебя; уже за одно то люблю, что ты дал пристанище моему бедному другу Алексею! Что-то он теперь делает... - Чего тебе хочется? Отвяжись от меня! - грубо сказал Касьян. - Чего мне хочется? Ай, боже ж мой! Ничего мне не хочется; я всем доволен, по милости полковника. Славный человек полковник, только хитрый, подозрительный. Целый день вчера все отведет меня в сторону да и говорит: "Боюсь я, Герцик, этого запорожца; кто знает, может, он подослан крымцами, да им и ворота отопрет". - "Бог с вами, пане мой! - говорил я. - Такой ли это человек; да он и вашу дочку приберег у себя; да он и смотрит не так". - "Нет, - говорит полковник, - мне не верится, чтоб и моя дочка была жива". И все такое неподобное... даже хотел пытать тебя... - Меня? - громко сказал Касьян. - Пытать запорожца? - То-то и есть; а делать нечего: сила солому ломит!.. Всилу я упросил, чтоб тебя посадили в тюрьму. - Вот за это спасибо! Видно, что добрый человек. - Именно добрый. Не пугайся, Касьян, тебе будет хорошо: ты будешь и сыт, и пьян; а когда прогоним татар и полковник увидит, что ты прав, что у тебя нет с ними ничего, вот мы и поедем все к тебе на зимовник. Полковник простит дочку; она приедет сюда с мужем, и пойдут пиры да веселье! Ой, ой, ой! Что за пиры будут!.. Не скучай, Касьян! Не сердись на мене, я тебе добра желаю; да как выпустят, не говори полковнику, что я был у тебя: он очень подозрительный человек, и мне худо будет! Прощай, Касьян! Не сердись на меня, не скучай! - и есть, и пить принесут тебе вволю, отдыхай после дороги. - А моя сабля где? - Сабля у полковника, висит на стенке под образами! В почете твоя сабля, добрая сабля! Нельзя ли мне , пошалить твоею саблею с татарами? С лыцарскою саблей и сам станешь словно лыцарь. - И не думай!.. - закричал Касьян. - До сих пор верно служила моя сабля, крестила головы неверных, не выкрошивалась; не притуплялась; до сих пор чужая рука не трогала ее - и не тронет; умру - завещаю положить ее в гроб со мною. Ты, может быть, и добрый человек; бог тебя знает, что у тебя на уме, только не трогай моей сабли, не обижай старика, да еще заключенного, не ссорься со мною. - Сохрани меня боже, боже меня сохрани! - говорил уходя Герцик. - Прощай, дядюшка, не сердись; я полковнику передам твою волю: добрый казак любит саблю, как жену, больше жены, сто раз больше, тысячу раз... сто тысяч... А между тем, при первых лучах солнца сторожевые казаки с крепостного вала приметили вдали большие клубы пыли, и вскоре показались на степи легкие отряды татар. Вооруженные казаки высыпали на вал; гармаши (пушкари) стали у пушек; известные, опытные стрелки, зарядив гаковницы (длинные крепостные ружья), навели их в поле и, припав за щитками, выжидали неприятеля. Татары наездничали, гарцовали, подскакивали к крепости, изредка пуская стрелы, которые, не долетая к цели, вонзались в землю. Казаки не стреляли. Несколько раз казаки просились у полковника из крепости погулять за валом и переведаться с татарами; но полковник угрюмо отвечал им: "Не пора!" или "Не спешите прежде отца в пекло (ад)" - и с нетерпением поглядывал на север. Еще вчера, сейчас по приезде Касьяна, полковник Иван послал гонца к полковнику прилуцкому просить помощи и приказ пирятинской сотне немедля явиться под Лубны: гонец не являлся, помощи не было, пирятинцы не шли. Татарские наездники стали смелее, начали ближе подъезжать к валу; но грянула с крепости гаковница, другая, третья, и они рассеялись, оставя на месте двух человек да коня; один лежал ничком, будто спал; другой, лежа кверху лицом, махал руками почти до полудня, словно ветряная мельница, а раненый конь все силился подняться, становился на передние ноги и, сидя на задних, как собака, судорожно вытягивал длинную шею, глядя на крепость, так что страшно было смотреть на него; потом, шатаясь, падал и опять становился на передние ноги... Настал полдень тихий, знойный. Татары, выехав из-под выстрелов крепостных орудий, стояли густыми толпами; над чистым полем плавал в небе большой коршун; распустив широкие крылья, вытянув ноги, вооруженные острыми когтями, медленно спускался он на трупы и, торопливо откидываясь в сторону, будто нехотя подымался кверху, когда раненый татарин быстро взмахивал руками. По полю труском бежала какая-то пестрая собака, опустив хвост, повеся голову и длинный высунутый язык; усталая, остановилась она перед трупами, кругом понюхала поле, завыла и, поджав хвост, бросилась бежать со всех ног. Полковник, отирая потные глаза, посмотривал на север - на севере никого не было - только чистая степь, раскаленная полуденным солнцем, да по степи, словно бегущие стада белых овец, мелькал порою жаркий пар на далеком горизонте. Герцик советовал полковнику сделать вылазку; полковник не соглашался, ожидая скорой помощи. - На что вам, к чему вам помощь, когда вы сами великий лыцарь? - говорил Герцик. - Придет помощь, вы разобьете татар и все скажут: не сам разбил полковник Иван, люди помогли, еще, пожалуй, запоют песню, бабскую песню: Ой не сама пряла - Кума помогала; Дала куме миску пшена И два куска сала... Бабская песня, а запоют ее на ваш счет - и вам будет совестно, и придраться будет не за что. - А хотел бы я послушать, кто запоет? - Язык без костей! Любая баба запоет - что вы ей скажете! Эту песню давно поют, не стать вам, пане, запрещать ее! Запретите, еще хуже, неподобное скажут про вас, про храброго лыцаря; и в Прилуках, и в Миргороде будут петь песню, коли в нашем полку побоятся... Я вас люблю, пане мой, очень люблю . вот откуда берутся слова мои. - Знаю, друже мой, знаю, братику Герцик, спасибо тебе; даст бог утихнет жар, я с ними переведаюсь, я докажу, что сам побью эту погань, без прилуцких дегтярей... хоть осторожность не мешает... А что запорожец? - Сидит под караулом. - И слава богу! Ты надоумил меня припрятать эту старую лисицу. Спасибо, брате, мне и в голову не пришло сначала, что это шпиг (лазутчик) от татар, наделали бы кисло во рту, если б оставили его на воле... - Известно! Вы сами, пане, прежде об этом думали, да не хотели обижать лыцаря; вы сейчас и приказали, что думали... - Экая голова у тебя, Герцик! - сказал самодовольный полковник. - Мысли мои даже знает... - Я дрянь против вас, пане мой, а господь умудряет слепцов... И какую историю выдумал этот старик: будто покойница Марина - царство ей небесное - воскресла. - Чудно и мне показалось это, да долг лыцарский не велел расспрашивать о бабе... А что, если она жива? - О, боже ж мой! разве, пане, мертвые воскресают? Сам видел, как она взошла на подмостки, сам видел .. да я уже говорил вам.. всилу ушел из Сечи, и меня казнили б, если б нашли, так разлютовались эти неверы! - Не говори так, Герцик, - грустно сказал полковник, - они христианские лыцари, а хитры бывают и люты, словно волки... Не думал я пережить моей Марины; не сдержал слова покойнице жене.. - Что с воза упало, то пропало, пане мой. Что ж, если б и осталась в живых Марина? - Видит бог, я бы отдал ее за Алексея. Я и тогда хотел это сделать . да . бог его знает... как... Ну, да что говорить об этом! Выспрашивал ты вчера запорожца о моей дочке? - Целый вечер . Да врет небылицы, старая лиса! Так, говорит, пришли, да и живут у меня - видимо путается в речах; он, живя на зимовнике, верно, не знал того, что вы знаете из письма кошевого и моих слов.. а выдумал сказку, для большего почету думал, что вы баба - оттого, что они всех нас, гетманцев, считают бабами - и расплачетесь при весточке о дочке и дадите ему волю делать что захочет для крымцев. Верно, получил от хана не один дукат... - Так, так! Постой, собака! Управлюсь я с татарами, я научу его, как шутить с полковником Иваном. Что же он теперь? Ты его видел сегодня? - Видел. Сильно загрустил, бьется об решетки, даже плачет... - Пускай плачет, пускай плачет, от злости плачет! Понюхал пирога, да не удалось попробовать... А не худо бы и нам перекусить, Герцик. Начало вечереть. Татары небольшими кучками стали разъезжать по полю перед крепостью; одна из них, побольше, подъехала довольно близко и окружила трупы товарищей; некоторые слезли с коней; казалось, хотели поднять и увезти мертвые тела. Гармаш прилег к пушке, приложил фитиль - и с крепостного вала грянул выстрел: ядро попало прямо в кучу; как живое серебро, разбрызнулись татары в стороны, оставя на месте еще нескольких товарищей и две длинные пики, воткнутые в землю, на пиках торчали только что отрубленные казачьи головы; кровь струилась по длинным древкам; вечерний ветерок покачивал их. в стороны и веял черными чубами... - На коней, хлопцы! - сказал полковник, заскрежетав от злости зубами. - Вот я им! А где Гадюка? - Готовит ужин для пана, - отвечал Герцик, - да позвольте, я поеду за вами. На что вам Гадюка? Ждать долго... - Пожалуй! Что это у тебя за перышко на шапке? - Заговор (талисман) от иули и стрелы и всякого оружия, - отвечал Герцик, выезжая рядом с полковником из крепостных ворот. Быстро понеслись казаки врассыпную на крымцев, и в минуту по всему полю завязалась жаркая схватка. Человек десять татар скакали прямо на полковника. Полковник с Герциком скакал на них. Шагах в двадцати от крымцев полковник выхватил из кобуры пистолет, спустил курок - вспышка; другой пистолет тоже не выстрелил; брося и этот на землю, полковник поднял руку, вооруженную тяжелою кривою саблей, сверкавшею в воздухе, как светлый рог молодого месяца, но в ту минуту две стрелы впились ему в грудь; полковник зашатался на седле, опустил поднятую саблю, а татары, схватя за поводье его лошадь и лошадь Герцика, поскакали в степь. Казаки бросились выручать своего начальника; но их было мало, а крымцы прибавлялись с каждою минутой, били казаков и теснили к крепости. Вдруг страшный вопль огласил поле: из крепости скакал чудный воин, на неоседланной и невзнузданяой дикой лошади; быстро летел он, схватя ее за гриву и поворачивая жилистою рукою во все стороны, словно поводами; голова без шапки, нестриженая, небритая, нечесаная, ноги обнажены до колен, руки до локтей, в правой руке поднят тяжелый топор. - Где вы дели, собаки, моего пана? - страшно кричал он, ринувшись в толпу татар. - Пане мой, пане мой! Здесь я, здесь Гадюка! - кричал он, быстро опуская направо и налево тяжелый топор, от которого, как снопы от бури, валились татары. Отбив раненого полковника, Гадюка перебросил его поперек коня и помчался в крепость; но вслед за ним поскакали и Герцик и казаки, теснимые со всех сторон множеством крымцев. Уже были они у крепостных ворот, неся на плечах своих неприятеля, как с гиком ударила вбок пирятинская сотня; крымцы испугались засады, сробели свежего войска и, преследуемые в свою очередь казаками, ускакали в степь, присоединяясь к своим обозам. Пирятинцы, распустив сотенные значки, вошли в крепость, приветствуемые народом. Вместо раненого полковника, принял над крепостью начальство пирятинский сотник. Настала ночь. На далекой степи, словно звездочки, засветились сторожевые огоньки татар; на крепостном валу казаки удвоили стражу. В своей опочивальне, на широкой кровати, покрытой до полу азиатским ковром, лежал полковник Иван, сильно страдая от ран. Казак-знахарь (лекарь) осмотрел раны, перевязал их и покачал головою. - Что? - спросил слабым голосом полковник. - Ничего, пане полковник! - отвечал знахарь. - Нет надежды? А? - Богу все возможно... - Оставь это... я не баба. А по-твоему как?.. Что?.. - По-моему, плохо. Полковник покачал головою и тихо спросил: - А Гадюка где? - Лежит раненый,- отвечал Герцик, - Худо! Останься со мною, Герцик;. а вы все... Тут полковник махнул рукою - все вышли. Герцик запер дверь и подошел к полковнику. - Слушай, Герцик, - говорил полковник, - расспроси этого запорожца о моей Марине... мне.. мне все кажется, что жива она... Казаки не поймут меня, подумают, я без характера... а ты любишь меня, слушай: если это правда... если она... - И полковник начал шепотом говорить Герцику. Наклонясь над полковником, Герцик долго слушал, вперив свои быстрые очи на умиравшего, и страшно улыбнулся. Когда умолк полковник, он с дикою радостью прошелся по комнате, подошел к кровати, наклонился к лицу полковника, внимательно прислушивался и сказал: "Хорошо, пане, вам неприятен свет, я вас поворочу к стенке". Потом поворотил полковника лицом к стене, покрыл его синим походным плащом и, отойдя на середину комнаты, кашлянул и сказал довольно громко: - Теперь хорошо, пане? А? - Хорошо, - ответил полковник слабым шепотом. - Хорошо, хорошо! - сказал Герцик. - Теперь я пойду исполню вашу волю, пане мой - слышите? - Слышу. Герцик вышел. - А что? А что? - спрашивали Герцика старшины, бывшие в другой комнате. - Ангельская душа! - отвечал Герцик со слезами на глазах - Он чует свой близкий конец и обо всех помнит. - Неужели? - Да; говорит, если я умру, Герцик, скажи, чтоб отдали пирятинскому сотнику моего черкесского коня Сивку.. - Добрый конь! - говорили старшины. - Мне с ним и не управиться! - сказал сотник. - А хорунжему Подметке, - продолжал Герцик, - мое старое ружье. - Знает, что я охотник: добрая душа! - Есаулу Нелейводу-Присядковскому - серебряную чарку. - Упьюсь из этой чарки, - сказал Нелейвода-Присядковский, - ей-богу упьюсь! - Есаулам Гопаку и Тропаку по